Южноруссы
- Подробности
- Просмотров: 3471
А. Н. Пыпин. Южноруссы.
Подается за изданием: Пыпин А. Н. Южноруссы. // Пыпин А. Н. и Спасович В. Д. История славянских литератур. Издание второе, вновь переработанное и дополненное. Два тома. Т. 1. СПб., Изд. М. М. Стасюлевича, 1879. Глава третья. Русское племя. I. Южноруссы, с. 306—388.
Источник: Национальная электронная библиотека.
Перевод в html-формат: Борис Тристанов.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 306
I. Южноруссы.
Новейшее развитие южнорусской литературы, нашедшей много своих одушевленных деятелей, подняло и у нас спорный национальный вопрос, который возникал и в других областях славянского возрождения. Спор возник о степени отдельности малорусского племени и языка от господствующего великорусского, о праве малорусской литературы на существование, и принял особенно острую форму в последние десятилетия: когда одни настаивали на всей полноправности южнорусской литературы, другие оспаривали ее с крайней нетерпимостью. Литературному вопросу была наконец придана политическая окраска, и обстоятельства уже не раз прерывали (как и теперь) спокойное литературное и научное разъяснение предмета 1).
1) Труды во статистике и этнографии Южной Руси:
— Шафарик, Slovanský Narodopis. 3-е изд. Прага, 1849.
— Кулиш, Записки о Южной Руси. Спб. 1856-57, 2 тома.
— Мих. Лебедкин, в Зап. Геогр. Общества, 1861, 3, — цифры населения в девяти западных губерниях.
— Записки Юго-Зап. Отдела Геогр. Общества. 2 тома. Киев, 1874-1875.
— Труды Этнографическо-статистической Экспедиции в Западно-русский край, снаряженной Рус. Геогр. Обществом. Изд. П. Чубинским. Спб. 1872-1877. Томы I, III-VII.
— Отдельные исследования указаны далее в тексте.
По истории:
— Общие труды по русской истории: — Соловьев, История России с древнейших времен. М., 1851-1878, 27 томов; Н. Костомаров, Историч. Монографии и Исследования, Спб. 1863-1670, 11 томов. Славянским читателям,
Пыпин А. Н. Южноруссы — 307
Вопрос об отдельности и давности южнорусской народности решался на почві истории, филологіи, зтнографіи и литературы; он още далеко не вияснень, и к сожалішію упомянутыя обстоятельства затруднили самое разбирательство.
которые затруднились бы иметь дело со столь обширными трудами, мы указали бы: Соловьева, Учебная книга русской истории, 7-е изд. Спб. 1807; Костомарова, Русская история в жизнеописаниях. Спб. 1873-1876; или всего короче: П. Павлова, Тысячелетие России. Спб. 1863.
— Акты, относящиеся к истории южной и западной России, изд. Археогр. Комиссией под ред. Костомарова. Спб. I, 1863; II, 1865; III, 1861; IV, 1863; V, 1867; VI, 1869; VII, 1872. (Особенно богата для эпохи Хмельницкого и его первых преемников-гетманов).
— Архив югозап. России, изд. временной Комиссией для разбора древних актов. 6 частей, во многих томах. Киев, 1859-78.
— Памятники, изд. временной Комиссией для разбора древних актов. Киев, 1847-59, 4 тома.
— М. Судиенко, Материалы для отечественной истории. Киев, 1853-55, 2 тома.
— Документы, объясняющие историю западно-русского края и его отношения к России и к Польше. Спб. 1865.
— Дневник Люблинского Сейма 1569 г. Соединение великого княжества Литовского с королевством Польским. Спб. 1869.
— И. Закревский, Летопись и описание города Киева. М. 1858.
— Сборник материалов для исторической топографии Киева в его окрестностей. Изд. Временной Комиссией и пр. Киев, 1874.
— О малорусских летописях в старых исторических сочинениях (Самовидца, Величка, Грабянки, Симоновского в пр.) сказано далее в тексте.
— Киевский Синопсис, или краткое собрание от различных летописцев о начале Славенороссийского народа и первовачальных князей Богоспасаемого града Киева и пр. Второе издание киевское исправнейшее. Киев, 1823.
— В. Рубан, Краткая летопись Малыя России, с 1506 по 1776 год, в пр. Спб. 1777.
— Д. Бантыш-Каменский, История Малой России, со времен присоединения оной к Росс. государству при царе Алексее Мих., с кратким обозрением первобытного состояния сего края. М. 1822, 4 части; 2-е изд., 3 ч., М. 1842.
— Н. Маркевич, История Малороссии. М. 1842-1843, 5 томов.
— А. Скальковский, История Новой Сечи или последнего коша Запорожского. Изд. 2-е. Одесса, 1846.
— М. Коялович, Литовская церковная уния. Спб. 1859-1861 (с обзором литературы предмета), 2 тома; Лекции по истории Западной России (из газеты «День»). М. 1864.
— В. Шульгин, Югозападный край в последнее двадцатипятилетие, 1838-1863. Киев, 1864.
— П. Кулиш, История воссоединения Руси. 2 тома. Спб. 1874; Материалы для истории воссоединения Руси. Спб. 1877.
— О. Левицкий, Очерк внутренней истории Малороссии во второй половине XVII века. Киев, 1875. І.
— О трудах В. Б. Антоновича в М. П. Драгоманова — в тексте.
По языку:
— Ал. Павловский, Грамматика малоросс. наречия, или грамматическое показание существеннейших отличий, отдаливших малоросс. наречие от чистого российского языка, в пр. Спб. 1818.
— Я. Головацкий, Росправа о языке южнорусском в его наречиях. Львов, 1849.
— И. Срезневский, Мысли об истории русского языка. Спб. 1850.
— П. Лавровский, Обзор замечательных особенностей наречия малорусского, сравнительно с великорусским и другими слав. наречиями, в Ж. Мин. Н. Пр. 1869, № 6.
— О некоторых фонетических и граммат. особенностях южнорусского (ма-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 308
Спор начинался с основного вопроса: кому принадлежала древнейшая Русь, какой народ действовал в древнейшей русской истории? Одни считали этот народ за чистых Южноруссов; другие в Киевской Руси видели тот же народ, который создал потом русское государство в Москве, и считали нынешних Южноруссов племенем новейшей формации, позднейшими пришельцами. Ошибка споривших была в том, что обе стороны переносили на старину современные этнографические отношения.
Уже одно то, что обе отрасли племени приписывают себе Киевскую древность (обе они делают это в сущности справедливо), показывает, что они исторически одна к другой ближе, чем кажется теперь по нынешним отличиям народностей, накопившимся у каждой в течение тысячелетней жизни, из которой много веков они прожили совершенно врозь. Но с другой стороны не подлежит сомнению как этнографическая разница древнего севера и юга (хотя гораздо менее резкая, чем потом), так и то, что историческая деятельность древнего Киева принадлежала южной отрасли.
Начальный летописец, — со времен Шлёцера вызывавший столько похвал своей разумности, — оставил недомолвки, которые доныне составляют crux commentatorum, как напр. вопрос о Варягах; но летописец сообщил и важные факты этнографические. На мусте расселения нынешнего южнорусского народа, мы находим в IX веке целый ряд племен, которые летописец счел нужным перечитать отдельно: на Волыни и в Подолии — Дулебы, Волыняне, к морю — Уличи и Тиверцы, в Галиции — Хорваты, в Полесье — Древляне, по Днепру — Поляне, в Черниговском крае — Северяне и др.; на севере жили Новгородцы, специально названные у Нестора "Словенами"; по Двине, Неману, верхнему Днепру — Кривичи, или Полочане, родоначальники нынешних Белоруссов; на востоке жили Радимичи и Вятичи, которым летописец дает ляшское происхождение; еще
лорусского) языка, несходных с великорусским и польским, — там же, 1863, т. СХІХ, науки, 45-56.
— А. Потебня, Заметки о малорусском наречии. Воронеж, 1871 (из «Филологических Записок", Хованского).
— П. Житецкий, Очерк звуковой истории малор. наречия (с обзоромь мнeний о предмете). Киев, 1876.
— Ф. Пискунов, Словниця украіньскоі (або юговоі русьскоі) мови. Одесса, 1878 (брошюра, 152 стр.).
— М. Левченко, Опыт русско-украинского словаря. Киевь, 1874.
По литературе:
— Разные статьи в «Основе», Спб. 1861-62.
— И. Прыжов, Малороссия (Южная Русь) в истории ее литературы с XI по XVIII век. Воронеж, 1869 (Из «Филол. Записок», 1869, вып. I-III, 51 стр.). По поводу этой книги, статья П. Т-ева, в «Вестн. Евр.» 1870, кн. 6.
— Н. Костомаров, о малорусской литературе, в «Поэзии Славян», 1871, стр. 157-163. (Другие указания в тексте).
Пыпин А. Н. Южноруссы — 309
далее на восток и север шли финско-тюркские племена, которые уже рано стали подчиняться колонизации и власти Русских Славян.
С началом государственной жизни, в IX веке, земля Полян и ее столица Киев заняла господствующее место среди племен и сохранила это положение до половины XII века. Именно этот южный союз княжений, с Киевом во главе, в те века и носил специфическое название Руси, которое в XI веке распространялось на Волынь и Галицию, но еще не переходило ни в Новгород, ни к Белоруссам, ни на северо-восток.
Нестор не называет никакого отдельного племени, которое можно было бы счесть родоначальником собственных Великоруссов. Очевидно, что здесь происходили новые формации как и на юге, где древние племенные названия заменились именем Руси. С течением времени образовались три главные оттенка русской народности: Южноруссы, Белоруссы и Великоруссы. Обособление юга от севера обнаружилось в половине XII века и в политической форме, основанием и возрастанием княжества суздальско-владимирского, прямым продолжением которого стала Москва. Новейшие историки вообще признают, что великорусская отрасль племени организовалась уже позднее южнорусской в процессе завоеваний и колонизации северо-востока.
Окончательный разрыв юга и севера, исторический и этнографический, произвело татарское нашествие. Татары взяли и разрушили древнюю столицу Киев, опустошили и обезлюдили страну. Киев никогда уже не мог возвратить своего прежнего значения и богатства, хотя и после остался центром южной Руси. В начале XIV века последовало новое завоевание: южная и западная Русь подпали под власть Литвы, и это имя осталось специфическим названием западно-русского края или Белоруссии; юг сохранял название Руси.
На этом историческом пункте в особенности шли споры относительно южно-русской народности. Историки южно-русские, приписывая древнюю Киевскую Русь исключительно своему племени, считают современных Южно-руссов непосредственными потомками Киевской Руси, и современный язык южно-русский прямым потомком древне-русского, — языка Нестора, южных и западных летописцев, "Слова о полку Игореве". Историки великорусские (и особенно резко Погодин) утверждали, что малорусская народность — явление новое, что жители Южной Руси в древности были те же Великоруссы, которым принадлежит и характер древне-русской истории, и древние киевские предания, сохранившиеся в эпосе, известном им одним. Происхождение новейшей малорусской народности и ее языка он объяснял тем, что нынешние Малоруссы — потомки карпатских Русинов, пришедших сюда после татарского нашествия и заселивших земли,
Пыпин А. Н. Южноруссы — 310
опустошенные Татарами. Другие ученые с филологической стороны полагали, что малорусский язык есть вообще только позднее местное наречие.
Чем разрешалось это противоречие? Единственным средством к его решению могло быть ближайшее исследование древних этнографических отношений, а в то время такого изучения сделано еще не было; но и то, что было известно, не допускало отрицания давнего и непрерывного бытия южно-русской народности. Первые летописные известия указывают уже на различие местных племен, имевших "кождо свой нрав". Предполагаемый перерыв старой киевской народности в татарское нашествие едва ли может быть доказан — население не было же все истреблено; из тех, кто бежал, вероятно большинство вернулось по миновании беды (как это бывало обыкновенно), а те новые колонисты, которые могли прибавиться, были те же Южно-руссы галицкие — они и доныне отличаются лишь немногими легкими вариантами от других, а в старину составляли одну племенную и политическую группу с Киевской Русью. С другой стороны, современное различие южно-русской народности от северной далеко превышает все другие местные отличия русского племени, и указывает, что деление этих двух ветвей восходит к очень давнему времени.
Относительно малорусского языка шли также споры. В прежнее время в малорусском языке видели просто русский язык, испорченный польским влиянием (так судили напр., когда грамотейство Греча считалось за науку) и самый язык называли даже польско-русским; потом, против мнения, считавшего южно-русский язык независимым и самобытным (Максимович), высказывалось другое, что этот язык не был языком древней Руси, а пришлым наречием (Погодин), или что он есть наречие вторичной формации, выделившееся из древне-русского языка не ранее XIII-XIV века, что русские памятники до названных веков не представляют никаких признаков его исконности и самобытности (Срезневский). Но с другой стороны, ряд филологов большего или меньшего авторитета, считали южно-русский язык самостоятельным языком, на ряду с главными славянскими наречиями: так думали Миклошич, Шлейхер, и с некоторыми вариантами Бодянский, Лавровский, Ламанский и др. 1).
1) В полемике о южнорусской народности и языке в 1860-х годах и позднее приняли большее или меньшее участие Погодин, Максимович, Срезневский (в «Мыслях об истории русск. языка»; но иначе говорил он в «Обозрении главн. черт сродства в слав. наречиях», Ж. Мин. Нар. Пр. XL), Лавровский, Котляревский и др., в «Москвитянине», «Р. Беседе», академич. «Известиях», «Основе». В последние годы полемика, в других руках, превратилась в политическое заподозриванье украинофильства.
Мнения Миклошича в Vergleichende Gramm. I, IX; Шлейхера в Beiträge zur vergl. Spraehforsch. I, 22; Лавровского в «Обзоре», указ. выше, стр. 263;
Пыпин А. Н. Южноруссы — 311
В последнее время вопрос поставлен всего шире в трудах Потебни и Житецкого, именно на почву исторического изучения форм и звуков, в связи с изучением частных южнорусских наречий и с этнографической историей племени. Житецкий исходит из положения, что древний русский язык или праязык, который должен считаться источником всех позднейших ветвей, не был единообразным целым во всем племени, но уже заключал в себе известное разнообразие, которое отражало собой разрозненный быт племен, но покрывалось общим характером целого языка. Из этой неустановленности старого языка шло в разных направлениях развитие наречий. Гнездом восточного Славянства были земли между Карпатами и верховьями Днепра; отсюда выходили поселенцы на север и восток, и здесь надо искать древнейших племенных групп. О старых племенах мы знаем очень мало, и чтобы выяснить их этнографическую судьбу, Житецкий находит наиболее целесообразным следить за современными крупными единицами племени, определяя их отношение степенью близости современных наречий к архаическим формам старого русского языка. Исходной точкой в этом смысле Житецкий принимает подлясско-малорусские наречия. С ходом истории, из местных говоров мелких племен слагались говоры земель, в которые народ собирался политически (т. е. из местных частных говоров выдвигался особенно один и получал преобладающее значение), и тогда выделились главным образом элементы южнорусские, белорусские и новгородские. Так было приблизительно в период от половины IX до половины XII века: к этому времени старый племенной быт окончательно разложился и на смену земельных наречий стали обозначаться еще более крупные группы, в виде двух главных наречий русского языка, южного и северного. Автор выставляет очень справедливую мысль (которой доселе почти не давалось места в рассуждениях об историческом ходе языка), что на развитие языка глубокое влияние оказывали именно бытовые и исторические условия; что с одной стороны племя, заброшенное вдаль или в сторону от исторического движения способнее сохранить неприкосновенно старину языка (как очень древние формы и сохраняются в областных наречиях), с другой,
Бодянского в «Чтениях» 1858, IV, III, 72; Ламанского, О некот. слав. рукоп., стр. 80.
По мнению Миклошича, «исследование показывает, что малорусский язык следует рассматривать как самостоятельный язык, а не как наречие великорусского»; об этом Ягича, Archiv, I, 508. Ламанский выходил, что некоторые особенности южнорусского языка должны быть отнесены ко времени до-историческому. По словам Лавровского, «черты этого наречия дают ему неоспоримое право на такое же самостоятельное место, какое занимают и другие славянские наречия».
Пыпин А. Н. Южноруссы — 312
племя, вовлеченное в разгар исторической жизни, скорее покидает старину, развивает новое содержание и с тем вместе новые формы языка. Так это и было с Южноруссами и Великоруссами: с половины XII века между югом и севером началась борьба за преобладание; возвышение северо-восточной Руси возвысило и северо-восточный оттенок языка, в котором поглотились местные наречия того края (как новгородское), и великорусский мало-помалу получил господствующее значение. Историческая судьба, разделившая север и юг, повела в различном направлении и их наречия 1).
С XIV столетия южная и западная Русь окончательно отделились от северной: политический центр южной Руси еще ранее перешел на запад, в Червонную Русь, знаменитые князья которой, Роман и Даниил, пытались объединить южно-русский народ, но попытки не удались или не удержались, и в конце XIV века Галицкая Русь присоединена к Польше, как провинция. В восточной части южной Руси и в Руси северо-западной (Белоруссии) образовалось с начала XIV века особое русское государство, под властью князей литовских, почему оно и назвалось княжеством Литовским или просто Литвой. Польша постоянно стремилась присоединить к себе это русское государство, и с этой целью выбирала литовских князей на польский престол; наконец достигла окончательного соединения на Люблинском сейме 1569.
В то время как Москва объединяла северо-восточную Русь и вырабатывала свой особый стиль государственности и культуры, южная и западная Русь стали в совсем иные отношения, которые еще более отдалили их друг от друга. Татарское нашествие прервало общерусское развитие, от которого уцелело лишь отвлеченное сознание племенного единства с севером, и в особенности единства православного. В литовском правлении наступил новый общественный порядок, сильно подействовавший на положение народности: в первое время русская народность в "Литве" оставалась господствующей, но затем народ стал терять свои высшие классы, которых влияние и богатство могли бы служить ему защитой; боярство принимает все больше польские нравы, язык, католичество, наконец почти совсем сливается с польским магнатством и шляхтой, и вместе с ними становится чуждой, наконец враждебной собственному народу. Перемена народности и религии не только разделила высшие классы от народа, но и предала последний крайнему бесправию. Введение унии поставило народную церковь в положение едва терпимой ереси. На-
1) Подробнее у Житецкого, стр. 259, 269-273; ср. «Вестн. Евр.» 1876, июнь, «Древний период русской литературы».
Пыпин А. Н. Южноруссы — 313
конец, подавленный элемент обнаружил страшную реакцию и заявил себя рядом ожесточенных восстаний, которые начинаются в конце XVI столетия, а в половине XVII-го, при Хмельницком, оканчиваются присоединением Малороссии к Московскому царству. Заднепровская Украина еще оставалась польской, и прежние отношения господствующего класса к народу продолжались; во второй половине XVIII века "Колиивщина" напомнила жестокости казацких войн против Польши. Затем следовали разделы Польши, вся Малороссия кроме Галицкой Руси и Русь западная "воссоединились" с Россией, но только освобождение крестьян 1861 развязало, в главном по крайней мере, тот узел, который так тяжело для всех сторон связал народные отношения южной и западной Руси и Польши.
Присоединенная Малороссия в течение ста лет сохраняла еще свое устройство, но власть гетмана все больше падала, стала номинальной, и наконец была упразднена. Малороссия больше и больше подчинялась русской администрации, нравам, образованию. Но при самом "воссоединении" Южноруссы, по противоположению с Поляками чувствовавшие себя единокровным (не только единоверным) народом с московскими Русскими, вне этого противоположения чувствовали себя особым народом от Москвичей: присоединяясь к Москве, они делали оговорку о сохранении своих политических прав и независимости, но разница шла и глубже политических прав, — именно простиралась вообще на быт, язык и характер народа.
Когда в своем средневековом делении русское племя распадалось на политические группы, деление выразилось в значительной пестроте народных названий, которая в наше время не раз подавала повод к национально-полемическим парадоксам, в роде того, как польские писатели украинской школы или школы Духинского, называли "Русью" собственно Южноруссов, а Великоруссов звали или "Москвой" или (что было уже уступкой) "Россиянами", считая их совсем другим племенем (по Духинскому, туранским), тогда как Южноруссы выходили почти одним племенем с Поляками; или, как Галичане (которых путают еще австрийские дипломатические соображения) доселе не могут разобраться с названиями: "русский", "российский" или "русинский" (рутенский). Но эта средневековая пестрота объясняется очень просто.
При завоевании южно-западной Руси князьями литовскими и основании Литовского княжества, имя "Литва" стало принадлежностью западной Руси (Белоруссии); южная Русь осталась при старом специфическом названии Руси. В XV веке в нынешней России составилось четыре политические отдела восточного Славянства: Русь, Литва,
Пыпин А. Н. Южноруссы — 314
Новгород, Москва. В XVI столетия Новгород пал, и осталось три отдела: Русь, Литва и Москва. На востоке имя Руси принималось как принадлежность к общему славяно-русскому роду (как это понятие унаследовано было еще от древней Киевской Руси); на юго-западе сохранялось старое местное имя. На востоке это имя означало единство племени по происхождению, общим чертам языка, вере и книжной образованности; на юго-западе была кроме того старая местная традиция частного "русского" племени. Когда стало совершаться московское объединение, на него по давней привычке перенесено было имя, распространенное киевским объединением, перенесено было как политический термин национального государства, а затем от общих признаков перенесено было на более частные и местные московские признаки. "Тогда южно-русский народ остался как бы без названия, — говорит Костомаров; — его местное, частное имя, употреблявшееся другим народом (великорусским) только как общее, сделалось для последнего тем, чем было прежде для первого. У южнорусского народа было как будто похищено его прозвище. Роль должна была перемениться в обратном виде. Как в старину северо-восточная Русь называлась Русью только в общем значении, в своем же частном имела собственные наименования (т. е. земельные: Новгород, Суздаль, Москва и пр.), так теперь южно-русский народ мог назваться русским в общем смысле, но в частном, своенародном должен был найти себе другое название". Южнорусский народ сохранил свое специальное имя, только в Червонной Руси (Русины) — только там, где он стоял против чужих народов, Поляков, Немцев, Венгров, и где след. требовалось отличать себя и в общенациональном смысле; но не сохранил этого имени там, где встречался с такими же Русскими — Москвой и Западной Русью: здесь требовалось уже отличить себя не от иноземца, а от единоплеменника, и след. нужно было местное название. Отсюда названия: Украина, Малороссия, Гетманщина, Казаки, Черкасы. "Правду сказать, — замечает Костомарову — между этими названиями ни одного не было вполне удовлетворительного (так как ни одно не обнимало всей сферы народа), может быть потому, что сознание своенародности не вполне вырабатывалось... Выдуманное в последнее время название Южноруссов остается пока книжным, если не навсегда останется таковым" 1).
1) Костомаров, Историч. Монографии І, 229-233. Название «Украины» употреблялось еще в XIII столетии (Полное Собр. Летоп. II, 160); также старо название Малороссии, хотя в применении не к нынешней Малороссии: византийский писатель Кодин употребляет имя ............ для обозначения княжества Галицко-Владимирского (1292 г.); в том же значении это название находится в латинской грамоте князя Юрия Владимиро-Волынского, в 1335 (Nos Georgius Dei
Пыпин А. Н. Южноруссы — 315
В результате всей этой истории получились два современные русские типа, которые всего лучше характеризованы Костомаровым ("Две народности"). Из одного корня они развились от колонизации в странах разной почвы, климата и соседства. История довершила их образование в разных направлениях; но не уничтожила их связи. И тот, и другой народ в своем историческом развитии теснейшим образом примыкают к древнему киевскому периоду: отсюда север вел историю своей церкви, своей государственной власти, своей книжной образованности, своих народно-исторических преданий; отсюда юг наследовал то сознание своей народной личности, которое спасло народ от полного порабощения во времена чужого гнета политического и религиозного. По соединении с Московским царством в половине XVII в., Малороссия довольно долго сохраняла свое особенное положение, но наконец вполне разделила внешнюю и внутреннюю политическую судьбу русского народа, его торжества и его невзгоды. Но она не осталась только пассивным участником русской жизни: напротив, кроме того, что она вообще прибавила свою долю материальных и нравственных сил, во многих случаях Малороссия заявила себя особенно деятельным участием в истории русской науки и литературы. Так было в XVII-м столетии, когда киевская ученость была возбуждающей силой для Москвы; так было при Петре, который между южнорусскими учеными встретил ревностных помощников реформы; так бывало в нынешнем столетии, когда малорусская стихия вошла могущественной струей в русскую литературу в произведениях Гоголя, и когда, с развитием национальных интересов, с обращением к народу, с возникновением этнографических изучений Малороссия открыла нам замечательное богатство своей народной поэзии. Одного этого участия южнорусских стихий в развитии общерусской умственной жизни и поэзии было бы уже довольно, чтобы внушить интерес к изучению южнорусской народности, чтобы желать успеха ее пробуждающемуся самосознанию.
gratia natus dux totius Russiae minoris). Название «Черкас» очень долго держалось и в старом русском приказно-дипломатическом языке, и в популярном употреблении. Недавно читали мы, как великорусс-архиерей, прошлого века, бранил иерархов малорусских, которых было не мало в прошлом столетии, — «черкасишки» («Р. Старина» 1878, V, 190). Название «Казаччины» явно очень тесно. Мы предпочитаем термин «южнорусский», так как «Малороссия» в географическом и историческом смысле не обнимает всего южного племени даже в самой России, напр. восточного Люблинского края и других поселений этого племени, не простирается на Червонную Русь (Галицию) и Русь Венгерскую, и неудобно в применении к старой истории.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 316
Главные события южнорусской истории.
Древняя Русь. Объединение ее в Киеве.
1240 — Взятие и разорение Киева Батыем.
1821 — Завоевание Киева и Волыни Гедимином. Столица Литовского княжества в Вильне.
1386 — Соединение Литовского княжества с Польшей, браком Ягелла и Ядвиги.
1392 — Отделение Литовского княжества Витовтом. [Затем новые соединения].
1500 — (около) — Первые казацкие гетманы: Евстафий Дашкович; Ландскоронский.
1569 — Окончательное соединение Литвы с Польшей, официально на равных правах, на Люблинском сейме.
1589 — Основание Киевской братской школы (с 1631, коллегия, с 1701, академия).
1596 — Брестская уния.
1648-1649. Восстание Хмельницкого; Зборовский мир.
1653 — Переяславский договор: Малороссия отдается под покровительство царя Алексея Михайловича, с сохранением политической самостоятельности и гражданских прав.
1667 — Андрусовский мир: деление Малороссии между Польшей и Россией.
1686 — Возвращение Киева Москве.
1750-1764. Последний номинальный гетман, Кирилл Разумовский. Учреждение Малороссийской Коллегии. [Далее, при Екатерине II, разделение Малороссии на три наместничества; введение или усиление крепостного права; уничтожение Запорожья; присоединение Крыма].
1767 — Гайдамаки и Уманская резня.
1772 — Первый раздел Польши. Присоединение западного края (Галиция отходит к Австрии).
История южно-русской литературы представляет три особенные периода. Первый совпадает с древним периодом русской литературы вообще; второй обнимает время разделения южной Руси от скверной, ознаменованное борьбой первой за православие и казацкими войнами, и отличается новым характером языка с явными чертами малорусского наречия; третий идет в особенности с конца прошлого столетия и совпадает с общим возрождением Славянства и возникновением народных литератур.
Вследствие указанного выше разногласия о начале южно-русской народности (главным источником которого было недостаточное изучение южно-русской древности) древние памятники русской литературы были также предметом спора между партизанами двух народностей; не только "Слово о полку Игореве", но самая летопись Нестора и другие произведения древнего периода одними считались за памятники той русской народности, которая потом действовала на севере и в Москве, другими — за памятники специально южные, с
Пыпин А. Н. Южноруссы — 317
южно-русским языком и народностью 1). Но, как объяснено выше, к X-XII веку невозможно применять той мерки народностей северной и южной, какую мы принимаем теперь: север и юг были тогда тесно связаны политически и национально, и применять к тому древнему периоду условия XIX, или даже XV-XVI века было бы странным анахронизмом. Спокойное развитие русской народности было несомненно прервано сперва татарским нашествием, потом литовским завоеванием запада и юга; но до того времени между ними была крепкая реальная связь общественно-политического и национально-религиозного сознания. Писатель юга выражал собой и северную Русь; писатель северный был известен на юге. Словом, юг и север представляли в письменности полную общность и одно целое. Так старые летописные своды, каким была и Нестерова летопись, обобщают известия о всей русской земле, и северные летописцы начинали свои более поздние своды с киевского Нестора. Была местная особность, даже ревность, следствие федеративного склада земель, но народное единство сознавалось неизменно и постоянно выражалось в письменности. Сколько бы ни был произведением юга Нестор, Печерский Патерик, Хождение Даниила, Кирилл Туровский, они были всеобщим русским достоянием, и вся эта южная литература сохранилась почти исключительно северным преданием и в северных списках, когда старые памятники южной книжности были истреблены в бесконечных опустошениях, каким подвергалась южная Русь. Так ясно отражалось в письменности единение национального сознания, которое заслоняют от нас события позднейшей эпохи. От произведений киевского периода велась в московском периоде своя, уже великорусская традиция, когда на юге события и условия народной жизни ввели новые направления: произведения старо-славянские и древне-русские, явившиеся первоначально на юге, потом забылись или помнились на юге далеко не с той отчетливостью как на севере. Параллельное явление мы увидим в судьбе древнего эпоса.
Таким образом памятники древнего периода составляли общее достояние обеих отраслей русской народности, которые обе коренятся, с разными оттенками, в этом периоде. Тем не менее нельзя не заметить, что древний период русской литературы, когда все таки деятельность преобладала на юге, носит значительно иной характер, чем средний период, когда основное течение националь-
1) Известно, что на эти памятники заявляли притязание и польские историки «украинской» школы, которым, напр., Поляне казались Поляками, Русь — совсем особым народом от «Московитов» и т. п. Так наприм., даже Вишневский причислил к польской литературе «Слово о Полку Игореве». Странность этих притязаний излишне доказывать. Впрочем, эта точка зрения является слишком случайной и не разделяется рассудительными польскими писателями.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 318
ной жизни шло на севере и в центре, — различие, в котором необходимо признать известное участие этнографической разницы юга от севера. Древний период отличается вообще характером свободной непосредственности и свежей силы: в истории внешней, это была пора смелых подвигов, обширного распространения земель; в образованности — пора оживленной деятельности, замечательных начатков литературы и поэтического творчества. Народные отношения были и вне и внутри свободнее, не было упорной национальной и религиозной исключительности, которая потом так долго оставляла Москву вне всякого общения с европейским образованием. Воинственная деятельность, борьба с наступавшими ордами сделала киевский период героическим периодом народной поэзии. Большему простору народной жизни надо приписать и оригинальную самобытность старой литературы: Киев, проводник христианства, без сомнения еще ранее был путем известной цивилизации, шедшей с юга, и первые начала литературы на юге замечательны для той эпохи. Кроме книг, приходивших от южного Славянства, эта литература представляет самобытные произведения, с которыми не могут равняться труды южно-славянские. Едва было принято христианство в конце Х-го века, и уже в половине ХІ-го являются писатели, овладевшие новым порядком идей и искусством изложения, а в XII веке мы видим уже настоящего церковного ритора, как Кирилл Туровский; далее, видим целый ряд легенд, отчасти весьма поэтических (Патерик Печерский); замечательную летопись, с которой не могут равняться даже гораздо более поздние произведения, и вообще обильное ведение летописей, между которыми Волынская есть единственная в своем роде по живому, народно-поэтически окрашенному рассказу; князя-писателя как Владимир Мономах; путешественника Даниила, который по отзывам новейших ученых занимает место в ряду лучших средневековых описателей Святых Мест; высокого достоинства поэму из дружинного быта, которой к сожалению уже не сумели понять и верно передать поздние книжники. И вообще книжники московского периода, — говоря относительно, — не достигали тех достоинств, какие обнаруживаются в древнюю эпоху, — как, "Слово о полку Игореве" нашло в нем только слабое подражание в "Задонщине"; "Патерик" имел достойное продолжение лишь в немногих житиях, — особенно новгородских.
Насколько в памятниках древнего периода обнаружилось то наречие, какое называют теперь южнорусским, это еще не вполне выяснено. Вопрос труден, потому что старо-славянский язык, по большей части господствовавшей в книге, устранял местные наречия; кроме того, памятники старого периода дошли до нас почти исклю-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 319
чительно в списках северных. Шафарик видел следы южно-русских форм уже в известных сборниках 1073 и 1076 годов; далее, такие следы находят в евангелии 1143 года, в "Прологе" XII столетия и т. д. Эти признаки в старых рукописях еще не многочисленны и могут казаться лишь неглубокими чертами местного говора, как напр., подобнае черты в памятниках новгородских; но несколько позднее, они носят уже несомненно южно-русский характер и в церковных книгах, как Луцкое евангелие XIV века, поучения Ефрема Сирина XIV века, а особенно в актах и грамотах, где живой язык всегда находил больше места 1).
С татарским нашествием южная Русь отделилась от северной; затем Литовское завоевание дало новый поворот и политической, и духовной жизни народа. В Литовском завоевании южная и западная Русь стала в одно общее положение 2). Первый завоеватель, Гедимин был язычник, но оказывал полную терпимость к православию. Ольгерд позволил крестить в православие двенадцать своих сыновей, под конец и сам принял православие. При Ягелле произошло впервые роковое соединение Литвы и Польши, которое тотчас сказалось насильственной пропагандой католичества: здесь началось угнетение, ставшее источником вековых бедствий для западного и южного русского народа и приведшее к кровавому разрыву XVII века. Ягелло уже отнимал у православных политические права. Отделение Литовского княжества при Витовте не изменило существа дела; он имел больше терпимости, но католичество тем не менее объявлено было господствующей религией. Победа православия при
1) См. Шафарика, Slov. Národopis, 1849, стр. 27-28; Буслаева, Хрестом. 276, 278; Записи Акад. Н. VII, II, 154, 161; Горского и Невоструева, Опис. Синод. библиотеки, І, 208 в др., и книгу Житецкого.
2) Выше указанные сочинения по истории южной Руси в значительной мере относятся и к западной. Специальное о западной Руси укажем еще следующие:
— Акты, относ. к истории западной Руси, собр. и изд. Археогр. Комиссией. 5 томов. Спб. 1846-1853.
— Акты, издав. Комиссией, высоч. учрежд. для разбора древних актов в Вильно. Т. 1-2. Вильно, 1866-67; т. 3, 1870.
— П. Батюшков, Памятники русской старины в зап. губерниях империи. Спб. 1867-1876 (6 вып.).
— Археогр. Сборник документов, относящихся к истории север.-зап. Руси. Вильно, 1867-1870, 8 томов.
— О. Турчинович, Обозрение истории Белоруссии с древнейших времен. Спб. 1857.
— Эркерт, Взгляд на историю и єтнографию зап. губерний России. С атласом. Спб. 1864.
— И. Д. Беляев, Очерк истории северо-зап. края России. Вильна, 1867.
— Игнатий Данилович, Latopisiec Litwy i Kronika Ruska. W Wilnie 1827 (русская летопись, переписанная по-польски, с коментарием).
— Труды польских историков: Лелевеля, Бандтке, Нарбутта, Вишневского, Шайнохи, Ярошевича, Лукашевича и проч., касающиеся Литовской Руси.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 320
Свитригайле была непродолжительна, и за ней последовали опять католическая отместки.
Политическое отделение юго-западной Руси от московской сопровождалось и разделением церковным. "Литва" (как стала называться южная и западная Русь, и особенно последняя) несколько раз стремилась основать русскую митрополию, отдельную от той старой, которая из древнего Киева через Владимир перешла в Москву. Во второй половине XV века это отделение окончательно совершилось. Его желали особенно князья по политическим соображениям; как после стало видно, в нем сказалось и другое, бытовое, основание — иной характер духовной жизни и образования на юге и севере, так что отделение могло иметь свою естественность; но вообще оно было невыгодно для юго-западной церкви и народа. На ту пору, когда церкви пришлось бороться с католичеством, она ограничена была своими собственными силами, и перерыв церковной связи — при тогдашнем значении подобных связей — неблагополучно отражался на самой народной судьбе, — хотя надо принять в расчет, что Русь восточная сама вырабатывала тогда крайне исключительный национальный и церковный тип, и ее деспотический взгляд не способствовал сближению.
При Ягеллонах положение православия в южной и западной России было еще сносно, так как иногда они не хотели или опасались раздражать жителей религиозными притеснениями; но они все таки бывали, и вследствие того (при Александре) много западно-русских князей перешло в подданство московского князя, потеряны были северские города и Смоленск. Папство уже давно мечтало о подчинении себе русской церкви; в Москве его старания были совершенно безуспешны; но на западе шансов было больше, так как того же искало и польское правительство. Флорентинский собор давал надежду достигнуть цели, состоявшей в том, чтобы окончательно привязать юго-западную Русь к католической Польше и в политическом, и в церковном отношении. Принявший флорентийскую унию, митр. Исидор должен был бежать из Москвы, но признан был в Литве, однако униатская митрополия уже вскоре (по смерти рекомендованного Исидором Григория, ум. 1472) должна была уступить православной. Наконец, сила православия была по-видимому окончательно подорвана: Люблинское соединение, на мнимо равных правах, Литвы и Польши, дало весь простор польской исключительности, и завершением дела была Брестская уния.
Вся история Литовской Руси под польским владычеством была постепенным стеснением русской народности и религии. В Речи Посполитой постоянно провозглашался принцип свободы исповеданий, но на деле православие было все больше и больше стесняемо в по-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 321
литических правах; сеймы отказывались принимать в сенат русских православных магнатов, светских и духовных; в обыденных отношениях общественной жизни православие подвергалось унижениям; право короля утверждать епископов и настоятелей монастырей повело к крайним злоупотреблениям: эти места продавались, или давались людям недостойным; монастыри отдавались светским людям, как аренда; в местах, принадлежавших польским владельцам, православные русские подвергались всяким притеснениям и не находили защиты. В первое время по литовском завоевании князья и владельцы оставались православными; но мало-помалу политические связи с польским магнатством, влияние польских нравов и известной образованности, привлекали русское шляхетство в польскую среду, оно ополячивалось и переходило в католицизм — чем дальше, тем больше. С призванием иезуитов в Польшу начинается особенно тяжелая пора для православия и русского народа. Иезуиты умели привлекать в унию и русское духовенство — перспективой независимого положения и господства, тогда как теперь оно зависело и от чужеверных властей и панов, и от собственных мирян; и шляхту — указаниями на невежество православного духовенства, на то, что православие есть низшая вера, свойственная грубому холопству; факты общественного быта подтверждали их уверения, и с конца XVI века обращения в унию или прямо в католичество усиливаются до того, что в XVII веке народ оставался почти один в своем православии с долей гонимого и унижаемого духовенства.
Таково было в общих чертах положение вещей в среднем периоде исторической жизни южной и западной Руси.
Но нет худа без добра, и польское господство имело свои благоприятные стороны. Временами в Польше бывала действительная свобода исповеданий: когда законы исполнялись, то православная община имела свободный и широкий круг деятельности, какого не установилось в московской Руси; через Польшу приходила в юго-западную Русь школа, хотя специального церковно-схоластического направления, но с европейским характером. Эти условия помогли литературному движению южной и западной Руси в ту пору, когда опасность, угрожавшая народности, вызвала энергическое проявление ее умственной и воинственной силы — в XVI-XVII столетиях.
Судьба русской письменности в этом крае с XIII-го века, до сих пор очень мало известна. При разорении страны Татарами, древние памятники гибли и естественно было, что литературная деятельность упала; позднейшие опустошения истребляли и те памятники,
Пыпин А. Н. Южноруссы — 322
какие могли возникать в XIV-XV столетиях. После падения Киева, книжная образованность нашла убежище в более западных русских княжествах, как Галич и Владимир, при Ярославе Галицком и Владимире Волынском, который сам писал и переводил книги. Из позднейших фактов можно заключать, что в самом Киеве не прерывалась традиция, и старые памятники, как напр. Летопись и Патерик, сохранили свою известность и авторитет. Русская народность долго сберегала свое господствующее значение не только в старом гнезде, Киеве, но и на северо-западе, в ближайшем соседстве с Литвой. Еще до завоевания, были известные связи между Литвой и Русью, и литовские завоеватели в северо-западном крае скоро принимали русский язык как язык правления, русскую веру и грамоту. В северо-западной Руси в те времена политическая жизнь была деятельнее чем на юге, и оттого с XV века господствующим языком и в книге стало наречие западно-русское (белорусское, называвшееся также польско-русским). Это был довольно странный язык, где главным элементом была общерусская основа, но с оттенками старославянского и польского языка и наконец южного и собственно белорусского наречия; оттенки являлись в большем или меньшем количестве смотря по содержанию: в церковных книгах оставался старо-славянский, лишь несколько затронутый местной речью писца; в актах юридических — больше народно-русского; местность писания отзывалась южными или западными особенностями; в позднейших памятниках польское влияние становится все заметнее, как в белорусском, так и в южно-русском. В то же время и южно-русское наречие действовало, как официальный язык власти, и как язык книги с теми же оттенками старославянским и польским. Общность условий, общность литературных целей делали то, что оба течения книжного языка сливались, и писатели XVI-XVII века из южной или западной Руси принадлежали равно обеим. Впрочем, к концу описываемого периода южная Русь и Киев снова приобретают преобладающее значение.
Памятники русского наречия идут в ряде актов и грамот с XIV века; замечательнейшие из них — "Судебник" вел. кн. Казимира (1468) и "Литовский Статут", составленный в 1522-29 годах, принятый сеймом в 1530, и размножавшийся впоследствии новыми, узаконениями; так называемая "Литовская Метрика" 1). В Статуте 1566 официально постановлено, что "писарь земский маеть по руску литерами и словы русскими вси листы и позвы писати, а не
1) Большое число официальных актов и грамот этого языка находится в изданиях прот. Григоровича, кн. Оболенского, Археограф. Комиссии, Виленской Комиссии для разбора древних актов и т. д.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 323
иншым языком и словы". Литвин Михалон в своей латинской книге жалуется на преобладание русского языка: "мы учимся московскому языку, не древнему, не заключающему в себе никакого возбуждения к доблести, так как русское наречие чуждо нам Литовцам, то-есть итальянцам, происходящим от крови итальянской" 1). Тот же язык был дипломатическим языком в сношениях с Татарами, Молдавией.
В западной Руси велось и старое летописное предание; но летописи западно-русские мало замечательны, коротки и отрывочны; любопытно, что они встречаются в сборниках вместе с летописями восточной Руси 2). В церковной книжности тем естественнее береглась церковно-славянская старина: сюда принадлежат знаменитые кирилловские инкунабулы, напечатанный Фиолем. Швайпольт Фиоль (ум. 1525) был кажется польский немец, родом из Люблина, где начиналось западно-русское православное население. Это был, по-видимому, предприимчивый человек; путешествуя в Германии для своего ремесла, он научился там книгопечатному делу и устроив типографию в Кракове, издал здесь Шестоднев, Часослов, Псалтирь (и может быть другие книги), в 1490 и 1491 годах. Но в том же 1491 году он был призван на суд краковского епископа, где должен был присягнуть в верности католической церкви, и наконец, для избегания тревог, ушел в Венгрию. По-видимому, его подозревали в связях с гуситством и в наклонности к православной церкви, которой должны были служить его издания. На несколько временя книгопечатание прервалось; но с 1517 года выступил новой деятель. Это был Франциск Скорина: он был родом из Полоцка, учился в Кракове, где стал доктором медицины, и предпринял в Праге издание Библии на русском языке, — отчасти кажется в старославянском переводе, проверенном по греческому и еврейскому тексту, а особливо по Вульгате; думают также, что он пользовался и чешским переводом Библии. Отдельные библейские книги выходили в Праге, 1517-1519, потом он продолжал издание в Вильне. До сих пор не решено, был ли Скорина православный, или католик; за православного считает его между прочим польский историк литературы, Вишневский 3). Запад-
1) «Временник» М. Общ. Ист. и Др. XXIII; Арх. истор.-юридич. сведений, Калачова, II, пол. 2, 43. Брат. Помочь, 378.
2) Выше названо издание этих летописей у Даниловича: Latopisiec Litwy; см. также А. Н. Попова, в Записках II Отд. Акад. I. Подробная летопись издана Нарбуттом, Pomniki do Dz.
3) Вишневский, Hist. liter, polskiéj, VIII, 477. Издания Скорины были описаны у Сопикова, в Опыте росс. библиографии; далее, перечислены в «Хронолог. Указателе славяно-русских книг церк. печати с 1491 по 1864 г.» (Ундольского, с дополнениями Викторова и Бычкова). М. 1871, стр. 3-5, где указана отчасти ли-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 324
ное наречие представляет затем много других книг, переводов, отцов церкви, богословских полемических сочинений; старославянские богослужебные книги, печатанные в западно-русских типографиях, снабжались белорусскими предисловиями, дополнениями и объяснениями, и т. д.
Деятельности собственно литературной не заметно в западной Руси этого времени; но приведенные факты свидетельствуют, что был известный уровень образования. В ту эпоху религиозных брожений перевод Библии был признаком умственного запроса, потребности, исследования: возможно, что указания на чешские влияния в биографии Фиоля и в деятельности Скорины имеют свое основание, как вообще в Польше и княжестве Литовском нашло сильные отражения сначала чешское движение со времен Гуса, потом немецкая реформация. В XVI в. реформация имела много последователей в польской и западно-русской аристократии; так покровителем протестантства был литовский канцлер Радзивилл при Сигизмунде II Августе. Это религиозное брожение с одной стороны возбуждало потребность в исследовании религиозных вопросов, с другой заставляло ревностных приверженцев церкви готовить оружие на возникавшую опасность. Вообще начиналось иное положение религиозно-умственных интересов, чем было тогда в московской Руси. Православие лицом к лицу встречалось здесь с враждебными учениями; ему не довольно было отвлеченно-книжного отрицания "еретических" учений, или не довольно было голословной нетерпимости и исключительности, заставлявших (чуть не буквально) считать католика или протестанта слугами сатаны; напротив, здесь приходилось иметь дело с живыми людьми, которые не все же были слугами сатаны, с фактами, которые надо было выяснять — оттого является здесь потребность в тех же орудиях борьбы, следовательно в тех же средствах образования, какими владели противники. При этом должно было оказываться, и оказывалось, что образование само по себе имело привлекательность; оно делалось привычным понятием, для людей просвещенных — твердо сознаваемой потребностью. Поэтому, между Москвой и западной, а также и южной Русью (где действовали те же условия) стало обнаруживаться некоторое недоразумение, как скоро стала выясняться разница этих характеров: московская неподвижность заподазривала южных и западных православных богословов, и если мы видим это в XVII и
тература предмета; см. также Копитара, Hesychii Glossographi, 88; Головацкого, в галицком «Науковом Сборнике», Львов, 1865, вып. 4: Мацеевского, в Encyklop. Powszechna. Вообще: А. Гатцука, Очерк истории книгопеч. дела в России, в «Р. Вестнике» 1872. V.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 325
XVIII столетиях, то первое начало недоразумений является в особенности в эту эпоху, в XVI или даже еще в XV столетии.
Полагают, вероятно не без оснований, что движение, начавшееся в западной Руси, не осталось без влияния на Москву; думают, например, что один из первых начинателей книгопечатания в Москве, Петр Мстиславец, был одним из мастеров в типографии Скорины, и в Москву пришел из Вильны; позднее, ученость белорусская и киевская стали крупным фактом в целой истории русской образованности.
В изложении книжной церковно-полемической литературы нет надобности разделять истории западного и южного русского движения, так как в книжном отношении они носили один общий характер и стояли в одинаковом положении к польскому и католическому миру. Своеобразные отличия юга от северо-запада выступают тогда, когда на историческую сцену является народный элемент — в казацкой борьбе и выразившей ее народной южно-русской поэзии.
Язык южно-русский в этот период уже является в письме с теми особенностями, какие отличают его от западного (белорусского) и северного (великорусского). Выше упомянуты памятники, в которых находят его признаки еще в первые века русской письменности; с XIV века эти признаки выражаются уже совсем ясно. Таковы они в южно-русских актах, значительное число которых издано в последнее время 1).
От первых веков среднего периода осталось мало известий и мало письменных памятников, так что трудно составить себе понятие о литературных явлениях этого времени. Конец древнего периода указывал возможность замечательного литературного развития. "Слово о полку Игореве" и Волынская летопись представлялись некоторым исследователям как результат особой школы, и если было действительно так, эта школа обнаружила много замечательного народно-поэтического искусства. Татарское нашествие по-видимому нанесло окончательный удар этим зародышам; но позднее в южно-русском племени, при всем его подчинении чужой государственности, развилось своеобразное и оживленное движение, которое многими чертами напоминает его старину.
В церковной письменности южная Русь сохранила (хотя по-видимому в гораздо меньшем объеме, чем северная) книжные предания
1) Издания выше названы; образчики собраны у Житецкого, стр. 353 и след.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 326
древнего периода; но как в северной письменности, так к в южной, народный говор все больше выступает в тех произведениях, которые были ближе к жизни — именно в грамотах и письмах; в книге он, как белорусский, мешался с церковно-славянским и польским. И здесь, как на северо-западе, живое чувство народности и умственный запрос выразились стремлением к передаче свящ. писания на народном языке — замечательное явление, которому нет параллели на севере. Так, в концу XV или началу XVI века относят южнорусский перевод "Песни Песней" с послесловиями, в котором находят следы чешского подлинника 1). В 1556-1561 написано писцом Михаилом, сыном протопопа Саноцкого, четвероевангелие, переведенное по поручению княгини Гольшанской с болгарского на южно-русский язык, "для лепшого вырозумленья люду христианского посполитого", по-видимому этим самым Михаилом, под руководством Григория, архимандрита Пересопницкого 2). Это так называемое Пересопницкое евангелие (Пересопница — на Волыни, между Ровном и Луцком, ныне с остатками древнего монастыря). Далее, евангелие на славянском и малороссийском языках, напечатанное в типографии Тяпинского, без означения места и времени печатания, но вероятно около 1580, с ссылками на полях на евангелие московское, недавно друкованное 3); малорусская Псалтирь XVII-го века и проч.
Литературная деятельность южной (как и западной) Руси обнаружилась особенно в области религиозной. Выше говорено о том, как государство и национальность польская стремились овладеть высшими классами русского народа в "Литве" и Южной Руси, а католицизм, в параллель к тому, стремился подавить православие. После "унии" политической, в Люблине, совершается "уния" вероисповедная, в Бресте. Та и другая сделали большие завоевания. Но как ни были значительны выгоды, какие доставались русскому боярству в положении польского магнатства и какие приобретало высшее духовенство, вступая чрез унию в положение господствующей католической иерархии, в этой среде нашлись люди, которые стали пламенными защитниками народности — эта борьба и составила главнейшее содержание южно-русской литературы в течение XVI-XVII сто-
1) «Основа», 1861, ноябрь; «Науковый Сборник», 1889, вып. 4, 285.
2) Оно открыто Бодянским (Ж. Мин. Нар. Просв. 1838, май); образцы из него у Житецкого, 360-364, и его же: "Описание пересопницкой рукописи XVI в., с приложением текста евангелия от Луки" и пр. Киев, 1876, 4о.
3) Отчет Публичной Библиотеки за 1866 г., стр. 29; Хронолог. Указатель Ундольского, № 87. Несколько интересных малорусских рукописей среднего периода, до сих пор еще не исследованных, находится в рукописных собраниях Е. В. Барсова и Н. С. Тихонравова, в Москве.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 327
летий. Когда этих усилий было недостаточно, чтобы бороться с нараставшим гнетом, и он отягчался еще гнетом экономическим, начались знаменитые казацкие войны — настоящее народное дело, наложившее свою глубокую печать на южнорусскую историю. Казацкие войны были финалом борьбы, начавшейся с XV, в иных местах (как в Галицкой Руси) с XIV века, или даже еще ранее. Польша, теряя земли и население на западе, стремилась вознаграждать себя на востоке и юге; по характеру своей собственной государственности, она рассчитывала, что достигнет своей цели, овладев русской шляхтой и духовенством; но она не считала народа.
Выше упомянуто, какие особенные условия западной и южной русской жизни помогли развитию национальной оппозиции против наплыва польской народности и католицизма. Православная церковь сохранила здесь все существенные черты устройства по православному преданию и канонам; но народ гораздо больше, чем в восточной Руси, принимал участия в церковной жизни. В московской Руси церковь имела твердую опору в правительстве также православном; здесь правительство было иноверное, далеко не всегда толерантное, часто враждебное, и церковь естественно опиралась на народ и сильное боярство. Последние участвовали в выборе митрополита и духовенства, в управлении делами, в защите прав церкви перед правительством. Города имели патронат над своими церквами, богатые паны над монастырями и церквами их земель, — это часто бывало единственной поддержкой православия против унии и католицизма, но имело и свою неблагополучную сторону, когда патронат переходил в произвол, особливо когда он (как выше замечено) попадал даже в руки панов католических. Сама православная иерархия бывала не совсем довольна тем, что ее власть стеснялась мирянами, и стремясь получить от королей обеспечение своей независимости от вмешательства мирян, из-за своего иерархического интереса не всегда умела различать полезную сторону этого вмешательства: отсюда многие споры иерархий с "братствами" и даже, во время казацких войн, недоразумения с самим народным движением.
Деятельность "братств" составляет одну из отличительных особенностей западной и южной русской церковной, а косвенно и политической жизни. Первое начало их относится еще к древнему периоду русской жизни. В храме сходились не только интересы приходских общин; он олицетворял целое политическое общество: Новгород отождествлял себя с св. Софией; приходские собрания были "братчины", которые имели даже право суда. В московской России братчина и сохранила потом только значение временной праздничной сходки и пира. На западе и юге, где церковные интересы
Пыпин А. Н. Южноруссы — 328
не обеспечивались правительством, братчина развилась в постоянный союз, в общину, которая и приняла на себя (как выше указано) заботу о благосостоянии своей церкви, о церковном управлении и т. д. Главными элементами западных и южных братств были городское магдебургское право вместе с обычным патронатом приходских общин над своими церквами. Братства имели постоянную организацию, старост и членов; некоторые получали утверждение правительства. Братство Львовское известно с 1439 г., Виленское с 1458. Главное развитие братств относится именно к тому времени, когда борьба православия и народа за свое существование стала принимать острый характер — с конца XVI столетия.
Вследствие условий времени и положения русской народности, литературная деятельность юго-западной Руси за этот период сосредоточилась всего более именно на церковной литературе. Мы не имеем надобности входить в догматическое и богословско-полемическое содержание этой литературы: для нашей цели довольно указать ее распространение и ее общественно-литературную сторону, указать, что под формой богословской полемики велась в ней борьба за самые капитальные интересы русской народности.
С внешней стороны любопытно отметить замечательное развитие книгопечатания. В то время как в Москве первая типография появляется только в 1564, через сто лет по изобретении печати, в западной Руси типографская деятельность началась уже в 1491, упомянутыми изданиями Швайпольта Фиоля. Цифры количества типографий и изданий в московской России и в западной и южной Руси могут довольно наглядно представить степень развития книжной деятельности в той и другой 1). До 1600 года, из московских типографий вышло 16 книг, из западных и южных 67; до 1625, из московских — 65, западных и южных — 147; до 1650 (т. е. до самой поры присоединения Малороссии к Москве), из московских — 275, из западных и южных — 300 2). Далее, в то время как в московской России типографии были только в Москве, в западной и южной Руси типографская деятельность распространена была по всему
1) Приводимые далее цифры только приблизительны. Для XVI-XVII века еще не сделано такого обстоятельного инвентаря, какой сделан в книге Пекарского «Наука и летература» и пр. для Петровской эпохи. Последние библиографические счеты читатель найдет в сочинениях: И. Каратаева, Хронолог. Роспись слав. книг, напечатанных кирилловскими буквами. 1491-1730. Спб. 1861; Ундольского, Хронол. Указатель, вып. 1. М. 1871; Я. Головацкого, Дополнение к Очерку Славяно-русской библиографии Ундольского (в «Сборнике» II Отдел. Акад. XI). Спб. 1874.
2) К последним мы не причисляем изданий, выходивших в «Угровлахии»; но причислили краковские издания Фиоля и пражские Скорины, так как они были рассчитаны именно для западной и южной Руси, и были ее делом. Прибавим еще, что не вводили в счет мелких изданий — напр. отдельных листов и т. д.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 329
краю, от главных городов до небольших местечек и монастырей. Таким образом, после Кракова (1491) и Праги (1517) до 1650 г. являются следующие типографии: Вильна (с 1525), Несвиж (1562), Заблудово (у Ходкевича, 1569), Львов (1574), Острог (1580), типография Тяпинского (около 1580), Евье (1600), Дерманский монастырь (1604), Стрятино (у Ф. Болобана, 1604), Крилос (близ Галича, 1606), Угорцы (в Самборском округе, 1611 или 1618), Киев (1614), Могилев (1616), Почаев (1618), Рохманово (1619), Четвертня (1625), Луцк (1628), Чорненский монастырь (1629), Кутеин (1630), Буйничи (1635), Долгополье (1635), Кременец (1638), Дельский Монастырь (1646), Чернигов (1646). Многие из этих типографий произвели не более как две-три книги; но замечательно это распространение печати, в котором видно умственное оживление общества. Наиболее деятельны были типографии в Вильне, Киеве, Львове, Евье, Остроге, Кутеине. Наконец, московские издания состоять в огромном большинстве из богослужебных книг, святцев, постных и цветных Триодей, служебных Миней, Канонников и т. д.; в изданиях западных и южных большой процент составляют самостоятельные труды православных полемистов, нередко такие, которым и новейшие наши богословы отдают самые высокие похвалы. Наконец, здесь явились и первые учебные книги 1).
Между боярством, которое стало тогда на защиту и развитие православия, наиболее знамениты имена кн. Курбского и кн. Константина Острожского. Князь Андрей Михайлович Курбский, ученик Максима Грека и русский полководец, ушедшей в Литву в 1563 от свирепств Ивана Грозного, с которым вел известную переписку, в Литве явился одним из самых ревностных защитников православия, возбуждал своих западных и южных единоплеменников, рассылая письма и к русским вельможам, и к простым ремесленникам и т. д.; он видел недостаток сил и просвещения, между прочим в самом Киеве, где монахи отказывались от его поручений переводить книги, и находя, что умножение книг должно быть одним из главных средств для борьбы, сам на старости выучился по-латыни, читал Аристотеля, на котором строилась тогда школьная католическая диалектика, поревел вполне бого-
1) Первая азбука напечатана в Вельне, 1596 (и потом Букварь, Могилев, 1636); за ней уже следуют московские азбуки Бурцева, 1631 и 1687 г., Букварь словено-греко-латинский, Ф. Поликарпова, 1701.
Первая грамматика, еллино-словенская, ..............., напечатана во Львове, 1591; вторая, славянская грамматика Лаврентия Зизания, в Вильне 1596; третья, славянская грамматика Мелетия Смотрицкого, Евье, 1618, 1619; Вильна, 1619, 1629 (еще кажется другая книга, Вальна, 1621); московские издания Смотрицкого 1648, 1721. Особая слав. грамматика, в Кременце 1638.
Первый словарь, славяно-российский, составлен Памвою Верындою, Киев 1627.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 330
словие Дамаскина, его Деалектику и несколько других книг, переводил Златоуста, Василия Великого, и к переводу первого присоединил любопытное предисловие. Его сотрудниками были — родственник его князь Оболенский, учившийся в краковской академии, ездивший за границу и помогавший ему в переводах, и еще три московские выходца 1). Книги Курбского писаны отчасти обычным в московской России церковным языком с примесью русской, но в других — юго-западный книжный язык, перемешанный с польскими и латинскими словами.
Не менее знаменит был кн. Константин Острожский (ум. 1608). Курбский, верный московскому преданию, заботился, всего больше о чистоте православия; кн. Острожский дружился с протестантами, не считал невозможной унию (хотя сам сохранил и защищал православие), но главную заботу полагал о просвещении. Богатый и сильный магнат, он основал в Остроге первое южнорусское высшее училище, которое при нем называлось академией, и устроил типографию, издавшую несколько первостепенно важных книг. Главным произведением этой типографии была знаменитая Острожская Библия, 1580-4581, первая полная печатная Библия в старославянском тексте. Одно предисловие здесь писано самим князем. Его побуждало к труду прискорбное состояние церкви, "расхищаемой волками". Нужны были великие усилия для исполнения этой задачи: не было ни способных людей, ни полных списков Библии. Около 1575 он получил из Москвы с посланником Гарабурдой, полный список, но крайне испорченный. Другие тексты он выписывал от патриарха Иеремеи, из монастырей греческих, болгарских и сербских, но несколько книг (Товита, Юдиф, З Эздры) все-таки пришлось перевести с Вульгаты. Издание кн. Острожского надолго осталось единственным изданием старо-славянского текста; первая московская Библия явилась только в 1663. В издании есть еще много недостатков; но самые строгие судьи дела в русской церковной литературе считали труд кн. Острожского "дорогим подарком для православной церкви" 2).
Но покровительство церкви со стороны магнатства было непрочно; уже сыновья Курбского и Острожского были врагами православия. С конца XVI века религиозно-национальная оппозиция велась главным
1) О Курбском см. Устрялова, Сказания кн. Курбского; 2-е изд. Спб. 1842; Иванишева, Жизнь кн. Курбского в Литве и на Волыни. Киев, 1850.
2) Так — Филарет Черниговский: «особенно дорог был этот подарок тогда, как с одной стороны гордая реформация, с другой, коварный папизм кололи глаза православным всяким недостатком образованности, тем более, что у православных нет и Библии». Обзор русской духовн. литер., 862—1720. Харьков, 1859, 235.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 331
образом в братствах. Накануне Брестской унии и еще более после нее, старые братства начали работать с особенной энергией, получили организацию, размножили число своих участников, основывали школы и типографии и вмешались в борьбу. В 1586 патриарх антиохийский Иоахим, посланный тогда в Россию от собора всех восточных патриархов, дал Львовскому братству грамоту, с обширными полномочиями, стеснявшими даже власть епископа. Львовское братство получило старейшинство над всеми другими братствами, которое в своих учреждениях должен были иметь его образцом. Вскоре потом быль здесь патриарх константинопольский, Иеремия, который еще более усилил значение братства и поощрял к основанию других: в 1588 он учредил братство Виленское; затем основаны были братства в Бресте 1591, Минске 1592, Бельске 1594, Могилеве 1597, Луцке 1617 и т. д. Братства обыкновенные подчинялись епископам; но главнейшие из них имели право "ставропигий", т. е. зависели только от патриарха (или от митрополита, когда тот был и патриаршим экзархом), пользовались известным политическим значением: они были приглашаемы королями на сеймы, духовными властями на соборы, так что действовали от лица народа как его представители 1).
Братства тотчас заявили свою деятельность вмешательством в практические дела церкви, основанием школ и типографий. Образованные люди понимали, что "коли бы (русские) были науку мели, тогда бы за неведомостию своею не пришли до таковые погибели" 2). После первого училища, основанного кн. Острожским в Остроге, появились училища при братствах в Львове (1586), Вильне (1588), Киеве (1588), Бресте (1591), Бельске (1594), Минске (1613); Луцке (1617), Могилеве, Орше, Пинске. Не все эти школы удержались; но некоторые, именно Львовская, Виленская, и особенно Киевская постоянно развивали свои средства и стали надолго опорой православной образованности целого края. Довольно сказать, что Киевская братская школа была началом киевской академии.
Историческое значение братских школ было то, что они вообще были первыми русскими правильными училищами. Их цель была специальная — сообщать религиозное образование, приготовлять борцов богословской полемики; но они приняли также в свои программы, как и во внешнее устройство, многое из тогдашних католических акаде-
1) Первыми ставропигиями были львовская и виленская (1688); в 1620 Иерусалммский патриарх Феофан дал права ставропигий братствам Луцкому, Киевскому (Богоявленскому) и Слуцкому; но в 1626 патр. константинопольский Кирилл снова подчинил эти последние епископам, а в 16?? учредил третью ставропигию в братстве Могилевском.
2) «Пересторога», в Актах Зап. России, IV, 204.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 332
мий и через это они внесли в свои курсы и значительную долю светских знаний — именно философских, исторических и литературных. Устав Луцкой братской школы требует от учителя, чтобы он выдавал ученикам в записках учения церковные, а также и учения "от философов, поэтов, историков" 1), я действительно западно- и южно-русские ученые бывали с ними хорошо знакомы. Новейшие историки упрекают иногда этих ученых за их схоластику и небрежение о светской науке, историки церковные — за наклонность к иноверной латыни, — но в этих упреках забываются исторические условия этих школ: они были делом самого общества, замешанного в церковную борьбу, и отсюда их схоластическая теология; но они исполнили свое назначение. Еще долго после присоединения Малороссии, киевская и западно-русская ученость была единственной ученой силой в России, и если схоластика продолжалась и в XVIII веке, то упрек за ея излишнее господство должен быть обращен уже к власти, которая делала тогда слишком мало для водворения новой науки.
Как выше замечено, приготовление, и потом совершение Брестской унии послужили особенным толчком в сильному богословско-литературному движению, с обеих сторон. Униаты старались оправдать свое дело, православные энергически оспаривали и обличали его. Подробную историю этой литературной борьбы читатель найдет у историков церкви и в специальных исследованиях 2). Нам довольно указать главных деятелей этого движения, составляющего замечательный факт южной и западной русской образованности. Русским полемистам
1) Памятники Киевской Ком. I, отд. 1, стр. 83 след.
2) См. напр. Филарета Черниговского, История Русской Церкви, четыре части, 4-е изд. Чернигов, 1862; 5 часть, М. 1859; Обзорь русской дух. литературы, ч. 1, Харьков 1859; ч. 2, изд. 2. Чернигов, 1863; — П. Знаменского, Руководство к русской церк. истории. Казань, 1870.
Цельного исследования об этом веке еще нет; частных исследований довольно много:
— И. Флеров, О православных церк. братствах, противодействовавших унии и пр. Спб. 1857.
— «Петр Могила, митроп. Киевский». Творения св. отец, 1846, № 1, прил. 29-76.
— П. Пекарский, Представители киевской учености в половине XVII столетия. «Отеч. Зап.» 1862, кн. 2, 3, 4.
— Макарий Булгаков (ныне архиеп. Литовский), История Киевской Академии. Киев, 1846.
— С. Голубев, Петр Могила в Исаия Копинский, в Правосл. Обозрении, 1874, кв. 4-5.
— Памятники полемической литературы в западной Руси. Книга I. (Русская историч. Библиотека, издав. Археогр. Комиссией. IV). Спб. 1878. Здесь помещены: 1, Деяния Виленского собора, 1509 года; 2, Деяния Киевского собора, 1640, по рассказу К. Саковича; 3, Диариуш берестейского игумена, Афанасия Филипповича, 1646; Оборона унии, Льва Кревзы; 5, Палинодия, Захарии Копыстенского; 6, Пославия, припис. старцу Артемию, сотруднику Курбского, конца XVI века.
— Истории польской литературы, Мацеевского, в особенно Вишневского, сочинения Лукашевича (Historya szkól etc.), Ярошевича (Obraz Litwy) и др.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 333
пришлось бороться лицом к лицу с католической теологией, выступившей в защиту папства и унии во всеоружии латино-схоластической учености, в русские писатели с честью выдержали эту борьбу: многие сочинения их в защиту православия до сих пор восхваляются самыми требовательными критиками, которые отдают справедливость силе их доказательств, обширным историческим и церковным сведениям. Брестский собор тотчас вызвал с обеих сторон полемику, где между прочим вмешался знаменитый польский иезуит Скарга. По поводу этой полемики явилось замечательное сочинение против унии Христофора Бронского (под псевдонимом Христофора Филалета): "Апокрисис, альбо отповедь на книжкы о съборе Берестейском" (Вильна 1597), который издан был на русском, т. е. западно-русском, и польском языках и произвел сильное впечатление и на друзей и на врагов 1). Другое важное сочинение об унии было "Пересторога" (предостережение), около 1606; автор, доселе неизвестный, по новейшим изысканиям — львовский священник Андрей, который был представителем львовского братства на Брестском соборе и очевидцем варшавского сейма и также отличался обширными сведениями 2). Захария Копыстенский (ум. 1627), киевский иеромонах, знаменит как автор книги "О вере единой" (s. I. et а., вероятно в Киеве, 1619-1620, под псевдонимом) и особенно как автор «Палинодии", обширного трактата против унии, оставшегося тогда в рукописи 3). Одним из замечательных лиц того времени был Мелетий Смотрицкий (ум. 1633): ученый монах и православный епископ в Полоцке, он учился в иезуитской коллегии, потом бывал в немецких университетах; сначала пламенный защитник православной церкви (его "Плач", Вильна 1610, и другие сочинения), против которого двинулся сам Скарга, но потом, быть может испуганный преследованиями, которые вызваны были убийством униатского епископа в Полоцке Кунцевича, или вследствие бесхарактерности, он перешел в унию: "Апология" (на польском яз. 1628), в которой он рекомендовал унию, вызвала русские опровержения Иова Борецкого, митроп. киевского (ум. 1631), Андрея Мужиловского, слуцкого священника, и др. Осужденный на киевском соборе, Смотрицкий отказался от своих учений, но потом издал новую книгу, где объявлял отречение вынужденным, и умер униатом.
1) «Сочинение превосходное по основательности мысли и любопытное по множеству исторических документов», говорит Филарет, «Обзор», I, 242. Ср. Коялович, Уния, І, 181. «Апокрисис Христофора Филалета, в переводе ва современный русский язык». Киев, 1870. Н. Скабаланович, Исследование об Апокрисисе. Спб. 1878.
2) Напечат. в Актах Зап. России, т. IV.
3) "Палинодия" издана в Р. Ист. Б-ке IV, ст. 313-1200.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 334
На ряду с умными богословами, защитниками православия, стоит еще своеобразный писатель, несколько иного и более народного характера, Иоанн Вишенский или Вишневский (из Вишни), писавший в конце XVI или начале XVII века. О биографии его известно только, что это был инок, подвизавшийся в Зографском монастыре на Афоне; каким уважением пользовался он в южной Руси, видно из постановления Собора 1621 года, которым решено — призвать его с Афона как одного из благочестивых мужей, "процветающих жизнию и богословием". Афонские старцы подали свой голос против унии, и их послание было одним из первых протестов; Иоанн Вишенский тогда же отправил с Афона свои послания, которые и ходили по рукам. В настоящее время напечатано четыре его послания — к князю Василию Острожскому и всем православным христианам в Малой России; к "народу русскому, литовскому и лядскому" всех вер и сект; к митрополиту и епископам, принявшим унию; и "Извещение краткое о латинских прелестех" т. е. заблуждениях 1). Афонский инок представляет иную сторону борьбы: он не блистает, и не желает блистать: ученостью и риторическим искусством, но у него много настоящего красноречия, внушаемого сильным чувством и — талантом. Строго осуждая отпавших "объеретиченных", он строго обличает и остающихся, за недостаток веры, панов за роскошную жизнь, за несправедливости и насилия, проклинает владык и игуменов, которые из святых мест понаделали себе фольварки, собирают гроши и «девкам своим" вино готовят, и т. п.; слабых и колеблющихся возбуждает держаться против гибельных соблазнов, какими их смущало лживое католичество, и насмехается над щегольством и ученостью ксендза; словом, переносит полемику теологов в жизнь, и защищает православное благочестие и старину как святыню. Он не любит латинской учености, говорит с пренебрежением об Аристотеле и Платоне; и рекомендует вместе них Часослов и Псалтырь. Словом, это — книжник старого закала, каков был московский выходец Курбский; но хотя старой книжности, которую одну он признавал, было уже мало для национальной борьбы, он должен был производить впечатление силой своего убеждения и народного чувства; как писатель, он дает живые картины нравов, написанные с оригинальным смешением сурового афонского аскетизма и крепкого народного юмора.
1) В Актах Южной и Зап. России, Спб. 1865, II. 205-270. См. о нем также Памятники Киев. Ком. 1848. I, 247; Филарета, Обзор, I, 243. Патетическая характеристика Иоанна Вишенского у Kyлиша, Ист. Воссоединения Руси, I, 286-319.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 335
Иоанн Вишенский горячо защищает и славянский язык. «Евангелия и Апостола в церкви на литургии простым языком не выворочайте; по литургии же, для вырозуменья людского, попросту толкуйте и выкладайте. Книги церковные все и уставы словенским языком друкуйте: сказую бо вам тайну великую, яко диавол толикую зависть имиет на словенский язык, же ледво жив от гнева; рад бы его до щеты погубил, в всю борбу свою на тое двигвул, да его обмерент и в огиду и ненависть приведет; и што некоторие наши на словенский язык хулять и не любять — да знаеш запевно, яко того майстра действом и рыганием, духа его поднявши, творять. А то для того диавол на словенский язык борбу тую мает, занеже есть плодоноснейший от всех языков и Богу любимийший: понеже без поганских хитростей и руководств, се же есть, граматик, риторик, диалектик к прочиих их коварств тщеславных, диавола вместныхь, простым прилежным читанием, без всякого ухищрения, к Богу приводит, простоту и смирение будуеть и Духа святого подъемлет... Егда есте на латинскую и мирскую мудрость ся полакомили, тогда есте в благочестие стратили, в вере онемощили и поболели, и ереси породили и в Него же крестихомся прогневали. Чи не лепше тобе изучити часословец, псалтыр, охтоих, апостол и евангелие, с иншими церкви свойственными, и быти простым богоугодником и жизнь вечную получити, нежели постигнути Аристотеля и Платона и философом мудрым ся в жизни сей звати, и в геену отъити? Разсуди. Мне ся видит 1) — лепше есть ани аза знати, толко бы до Христа ся дотиснути, которий блаженную простоту любит и в ней обитель собе чинит и там ся упокоевает. Тако да знаете, як словенский язык пред Богом честнейший есть и от Еллинского и Латинского — се же не басни суть, но ныне о тоы довод широкий чинити места не маю...»
Он просит не скрывать его послания в напротив показывать его всем, и своим и Ляхам, — чтобы выучиться открыто заявлять свои мысли. «И мое писание всем до ушей пропустете. Не бойтеся для того Ляха, але убойтеся Ляхова творца, которий и Ляхову и вас всех души в своей горсти держить... И тот бо страх Ляхов за безверие ваше на вас попущен, да ся познаете, если есте христиане или еретики».
Иоанн Вишенский есть представитель народной стороны в этой борьбе. По своему он был прав в своей вражде к латинской науке; он видел, что рядом с латинской наукой шла испорченность и измена панства и высшей иерархии, и две вещи он связал в одну. И это было отчасти в народном духе, а главное, в этом духе была его упорная борьба за старую веру, преданье и народный обычай.
Возвращаемся к ученой деятельности Южноруссов. В XVII столетии центр тяжести ее переходит в Киев, и главная заслуга принадлежит здесь знаменитому киевскому митрополиту, Петру Могиле. Сын бывшего молдавского воеводы, Петр Могила (1597-1647) получил образование в Париже, служил в польских вой-
1) В издании Арх. Ком.: «мил ся видит».
Пыпин А. Н. Южноруссы — 336
сках, и между прочим участвовал в битве с Турками при Хотине; имел большие связи с польской аристократией, лично известен был королю, и выступил ревностным бойцом за православие: он постригся в монахи, был архимандритом Печерской лавры и наконец, будучи послан в Варшаву для защиты прав церкви, принят был там с большим уважением и объявлен киевским митрополитом. Такое получение сана не было правильно, но кроме аристократии поддерживали его и казаки, с которыми он сблизился в своей военной службе. Потом он заставил забыть этот факт своими трудами для церкви. Он восстанавливал древние исторические святыни, исправлял церковные книги, писал и издавал книги в защиту церкви от униатов (........., против Кассиана Саковича, на польском языке, 1644); есть известия, что он работал над исправлением Библии, над собранием житий святых. С именем Петра Могилы связано "Православное исповедание веры" (обширное и краткое), много раз изданное и имеющее славу классического изложения православной догматики. Наконец, славным делом Петра Могилы было расширение и обогащение киевской братской школы — будущей академии; этой школе он жертвовал и свои неутомимые труды, и свое богатство 1).
Прежние школы, Острожская и школы братств, образовали много замечательных литературных деятелей и патриотов. Так из острожской школы вышли: Леонтий Карпович (ум. 1620), известный проповедник и полемист; гетман Конашевич-Сагайдачный (ум. 1622), между прочим оказавший услуги и южнорусскому просвещению; Исаия Копинский (ум. 1634), предшественник Могилы на киевской митрополии, автор "Духовной Лестницы", трактата об аскезе. Из львовских и волынских школ вышли: Лаврентий Зизаний-Тустановский, автор первой славянской грамматики и Большого Катехизиса; Иов Борецкий (ум. 1631), киевский митрополит, полемист и исправитель церковных книг; Кирилл Транквиллион Ставровецкий, известный проповедник и автор "Зерцала Богословия" (Почаев,
1) «Когда Бог благословил мне быть пастырем столицы митрополии Киевской, и прежде того еще архимандритом Печерской Лавры, — писал потом Могила в своем завещании, — с того времени, видя упадок благочестия в народе русском не от чего много, как от того, что не было никакого наставления и наук, я положил обет мой Господу Богу — все мое имущество, доставшееся от родителей и что только, за должным удовлетворением святых мест, мне вверенных, останется из доходов с имений им принадлежащих, обращать частию на обновление разрушенных домов божиих, которых жалкия оставались развалины, и частию на основание школ в Киеве, на утверждение прав и вольностей народа русского... А этот мой недостойный обет и намерение благословил святою своею благодатию и Господь Бог, так что еще при жизни моей я уведел уже великую пользу церкви божией от тех наук, я умножились люди ученые и благочестивые на служение церкви божией»....
Пыпин А. Н. Южноруссы — 337
1618; Уневский монастырь 1692), первого опыта систематического православного богословия, составленного с большим знанием церковной и светской литературы; Памва Берында, известный составитель первого славено-российского лексикона; упомянутый автор "Палинодии" Копыстенский, и другие. В школе киевской образовались: Тарасий Земка; Феодосий Сафонович, богослов и составитель хроники волынского княжества; Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий, известные своей деятельностью в Москве при "исправлении книг". В Киеве учились: знаменитый гетман Хмельницкий, имевший большие сведения и знавший несколько языков, и известные казацкие предводители — Тетеря, Сомко, Сирко, Самойлович и т. д. В братских школах играл значительную роль греческий элемент, который входил при основании братств и представлен был такими людьми как элассонский митрополит Арсений, экзарх Никифор, Кирилл Лукарис (впоследствии патриарх). Предпринявши расширение киевской школы, Петр Могила не был доволен греческим образованием и предпочитал западную школьную ученость с латинским языком. Еще будучи печерским архимандритом, он послал на западе нескольких молодых людей, которые должны были стать учителями в новом духе: это были Тарасий Земка, Сильвестр Коссов, Исаия Трофимович, Гизель и др. Они стали потом во главе школы: Трофимович как ректор, Коссов как префект. Новая школа была встречена весьма недружелюбно; католики и униаты распускали слухи, что ее науки — еретическее и кальвинские; в народе пошли подозрения, школу грозили разорить, хотели убить самого Могилу, а латынщиками накормит днепровских осетров. Но "коллегия", как стала называться киевская школа, установилась — не сделавшись ни латыно-польской, ни кальвинской; хотя в ней сильнее прежнего распространилась схоластика, она стала первым высшим училищем в России, деятельность которого занимает важное место в истории русского образования.
Литература, до сих пор указанная, составляет, как мы видели, самостоятельное дело западной и особенно южной Руси, дело тем более замечательное, что было исполнено в труднейших обстоятельствах, под иноверной властью, в борьбе с могущественным католичеством, было исполнено собственной самодеятельностью общества. Историки русской литературы обыкновенно вносят произведения этого периода и школы в свое изложение; но если поставить вопрос о национальных элементах, эта литература должна быть внесена в историю западной и особливо южно-русской народности. Все ее деятели — русские западного и южного края, принадлежат народу, который московская Русь постоянно от себя различала, как "Литву",
Пыпин А. Н. Южноруссы — 338
"Черкас", "Казаков", "Малороссиян" 1). Тому же народу принадлежат средства, которыми выросла эта образованность, и материальные — в пожертвованиях богатого, еще православного боярства, и в пожертвованиях братств; и нравственные, в силе убеждений и характеров, которой требовалось много в трудностях этой борьбы, и в ревности к просвещению, которая произвела в короткое время длинный ряд ученых, высоко ценимых даже поздними и строгими критиками. Литературная борьба была не безопасна. Полемисты тех времен обыкновенно предпочитали скрывать свои имена, даже время и место печатания своих книг, чтобы набежать опасностей личного преследования и мщения. Так скрывались Бронский, Копыстенский, сам Петр Могила и т. д. 2). Эта литература приняла новое направление, неизвестное и несочувственное в Москве, но потом ею принятое: южнорусская образованность самобытно воспользовалась новыми источниками просвещения — и в тогдашней греческой учености, и в латинской схоластике, которой нужно было овладеть, потому что она была оружием противной стороны. Здесь были устроены первые правильные школы; развилась обширная типографская деятельность; здесь, ранее чем в Москве, предприняты были труды исправления и издания богослужебных книг — над которыми трудились Константин Острожский, Гедеон Болобан (ум. 1607, еп. галицкий и львовский, печатавший их в Стрятине и Крилосе), Иов Борецкий, Петр Могила, Иосиф Тризна и другие, отчасти выше названные лица; здесь составлены были первые догматические трактаты (труды Лаврентия Зизания, Исаии Трофимовича, Петра Могилы, Кирилла Транквиллиона), надолго оставшиеся единственными изложениями русского православия; здесь явились первые русские грамматики и словари. В Москве, где не было в те времена никакой правильной школы, относились недоверчиво к западной и южной русской образованности; новизна чисто литературная уже казалась вещью подозрительной, ересью или латинством. В Москве заподазривали Катихизис Лаврентия Зизания, но потом однако его приняли; "Учительное Евангелие" Кирилла Транквиллиона признано папистическим; но московские книги "О вере" были повторением западно-русских сочинений, которые в них еще были только испорчены 3). Словом,
1) Северо-восточные русские участвовали в этом движении лишь немногими представителями, как выходец Курбский и его сотрудники; как выходец Иван Федоров.
2) Копыстенский говорит: «А зась коли хто в наших, особливе против Латинников, выдаст книгу, теды такового преследовати и през верхность светскую опримовати не встыдаются. Нелзи теды, ено за таковыми задатками, отступником, называючимся унеятом отновести и исправитися правды своеи и вввод о собе дати, чого и право всех народов допущает».
3) Ср. Р. Истор. Б-ка, IV, примеч. стр. 23; Филарета, Обзор, I, 238, 251, 265 и др.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 339
элементы движения в русском образовании представляли тогда западная и южная Русь, которой и должна быть отдана эта историческая заслуга.
Влияние юго-западной русской науки на Москву можно следить еще с конца XVI века, с деятельности Константина Острожского; оно продолжается в трудах Лаврентия Зизания, Смотрицкого, Захарии Копыстенского, Петра Могилы. Еще до присоединения Малороссии вызван был в Москву Епифаний Славинецкий (ум. 1675). Со времени присоединения Малороссии, южнорусское влияние находит уже прямые пути и связи. Киевская литература продолжала размножаться; во второй половине XVII века встречаем опять длинный ряд церковных писателей, которые нередко доводили до излишества недостатки схоластического направления, но в той или другой степени распространяли потребность и вкус к знанию. Назовем: Иоанникия Галятовского (ум. 1688), проповедника и полемиста; Антония Радивиловского; Лазаря Барановича (ум. 1694), архиепископа черниговского, писавшего также по-польски — поучения их считаются характерными образцами схоластической проповеди; Варлаама Ясинского (ум. 1707); Иоанна Максимовича (ум. 1715), плодовитейшего стихослагателя, и друг. Можно назвать здесь ученейшего богослова, впрочем мало известного в свое время, Адама Зерникова (ум. 1691).
К концу XVII-ro века западные и южно-русские ученые действуют в самой России, как Симеон Полоцкий, Димитрий Ростовский, которые одинаково могут быть причтены и к северной русской литературе. В московской славяно-греко-латинской академии преобладает сначала греческий элемент, но с 1701 г., когда ею стал заведовать киевский ученый, рязанский митрополит Стефан Яворский, и она была преобразована по киевскому образцу. При Петре киевские ученые получают особенное значение. Петр не любил духовных старого московского типа, которые в большинстве были врагами реформы, и хотя патриарх Досифей просил Петра не ставить на иерархические должности ни Греков, ни Сербов, ни "Черкас", т. е. Малороссиян, а назначать природных Москвитян, "аще и немудрии суть", Петр предпочитал ученых Южноруссов, которым и давались важные иерархические и другие места: так возвышаются Стефан Яворский, Димитрий Ростовский, Феофан Прокопович, Филофей Лещинский, Варлаам Коссовский, Феодосий Яновский, Гедеон Вишневский, Феофилакт Лопатинский и др., и затем в последующие царствования, архиереи из "Черкас" сохраняли свое значение, возбуждая ревность и вражду великорусского духовенства 1).
1) О литературных отношениях великорусских, где отражались дальнейшие
Пыпин А. Н. Южноруссы — 340
Другой обильный отдел южнорусской литературы составила история. Эта отрасль опять возникла здесь самобытно, на почве новых условий народной жизни, которую она и хотела передавать.
Известно, в чем состояла народная жизнь южной Руси с конца XVI столетия. Со времени основания Литовского княжества, при отдельных соединениях с Польшей, русская народность оставалась господствующей и спокойной; борьба против Татар и Турок даже сближала народы в общих подвигах и воспоминаниях; многие имена приобретали почетную славу и в Польше и на Руси; — сближение могло бы продолжаться, если б соблюдалось одно условие, которого, к сожалению, чрезвычайно редко умеют понимать исторически связанные народы, — условие племенной и исповедной равноправности. Магнатская и католическая Польша особенно неспособна была понять это условие: обращение в католичество и ополячение русского боярства еще усилило ее пренебрежение к народной массе и к "хлопской вере" — но уже вскоре начались страшные предостережения: народ, покидаемый своим боярством, часто покидаемый и высшей иерархией, нашел свое представительство и защиту в казачестве. Начались восстания. Они были трактованы как хлопские бунты и отмщались страшными казнями. Никто не хотел понимать, что это восставал целый народ, оскорбляемый в самых дорогих ему чувствах и самых насущных интересах. Восстания Лебеды и Наливайки во время унии уже получали характер религиозной борьбы. Вместе с духовенством и мещанами вступали в братства и запорожские казаки; на интриги и насилия католиков и униатов они отвечали своими насилиями и убивали изменников православия. Сама Запорожская Сечь образовалась как своего рода религиозно-национальное братство. Казачество вмешивалось прямо в церковные дела: гетман Конашевич устроил, при помощи иерусалимского патриарха Феофана, назначение Иова Борецкого на киевскую митрополию и обеспечил православную иерархию; казацкая сила становилась народной опорой для усилий духовенства, и еще задолго до
влияния южнорусской школы, см.: Пекарского, Наука и литература в России при Петре В. Спб. 1862, 2 тома.
— Ю. Самарина, Феофан Прокопович и Стефан Яворский, как проповедники. М. 1844.
— И. Чистовича, Феофан Прокопович и его время. Спб. 1868 (Сборн. стат. Акад. т. IV).
— М. Сухомлинова, О литературе переходного времени — конца XVII и начала XVIII века. Ж. Мин. Нар. Просв. 1862, кн. 4.
— Д. Извекова, Отношение русского правительства в первой половине XVIII стол. к протест. идеям. Ж. Мин. Нар. Пр. 1867, окт.; об отношении его к католич. пропаганде, ibid. 1870, сент.; Из истории богословской полемич. литературы XVIII стол., в Правосл. Обозр. 1871, авг. и сент.
— Целый ряд отдельных исследований о литературе XVII-XVIII века, укажем вообще в последних годах «Трудов» Киевской Духовной Академии.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 341
войн Хмельницкого, казаки в совете с митр. Иовом отправили в Москву посольство с просьбой о русском покровительстве. Но положение вещей оставалось то же; и наконец, за неудачными восстаниями Тараса, Павлюка, Остранина, вспыхнул общий пожар — восстание Хмельницкого, окончившееся присоединением Малороссии к Московской России.
Эта пора крайнего возбуждения народа создала южнорусскую историографию. Выше упомянуто, как в первые века Русско-Литовского княжества продолжалась тут старая летописная традиция; времена казацких войн произвели особый исторический стиль. Сначала это была форма тех же кратких летописных заметок. Таковы летописи, изданные Н. Белозерским: "Летописец в руских и полских що ся сторонах деяло и якого року", с 1587 года до 1750; "Краткое летоизобразителное знаменитых и памяти достойных действ и случаев описание", 1506-1783; "Хронология высокославных ясневелможных гетманов", 1506-1765 и др. 1). Таковы были по всей вероятности те "казацкие кронички", "казацкие летописцы" и "записки", о которых упоминают южнорусские историки XVII-XVIII века, напр. Величко 2).
За краткими летописями следуют уже настоящие исторические труды, центральным пунктом которых были войны Хмельницкого. Эти труды начаты были современниками и участниками самых событий и сохранили печать народного одушевления тех времен; он проникнуты горячей любовью в родному краю и сознанием вынесенной борьбы. Такова "Летопись Самовидца о войнах Богдана Хмельницкого", изданная впервые Бодянским 3) и чрезвычайно важная для истории этих войн. Как видно из самого текста, автор ее жил и действовал от начала войн Хмельницкого, быть может, до последних годов XVII века, — так думают потому, что с этих годов рассказ теряет описательную форму и переходит в хронологический перечень. Начало летописи взято Самовидцем вероятно
1) Южно-русские летописи, открытые и изданные Н. Белозерским. Том I (небольшая книжка; 2-го не было). Киев, 1856.
2) У Маркевича упоминается «Летопись Малороссии», собранная священником киевского флоровского монастыря, иеромонахом Максимом Никифоровичем Плискою и доведенная до 1708. Автограф ее был в руках Маркевича (История Малор. V, стр. 10, 19, 40, 92). Не знаем, есть ли это короткая или обширная летопись.
3) В «Чтениях» 1846. Бодянским дано и название, для отличия от других летописей; в самом сочинении есть только заглавия частных отделов, напр. стр. 1: «Летописец в Малой России прежде Хмелницкого бывших гетманов и при них действия»; стр. 6: «Летописец о начале войне Хмелницкого»; стр. 8: «Война самая, року 1648»; стр. 14: «Починается война Збаражская» и т. д. Ныне готовится другое издание Самовидца Киевской Археогр. Комиссией по новооткрытым спискам.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 342
из другой украинской хроники 1). Другой капитальный труд для истории казацких войн есть летопись Самуила Величка, о котором известно лишь, что он служил в канцелярии войска Запорожского, а из его труда видно, что это был горячий патриот, для которого Украина — родная мать: "матка наша Малая Россия" (II, 18, 32, 34, 36), Хмельницкий — Моисей, ниспосланный вывесть Украину из польской неволи (I, 31). Величко писал не только личные воспоминания, но предпринял нечто в роде ученой истории, пользуясь казацкими "кроничками" и другими писателями, домашними и чужими. Летопись его есть драгоценное собрание исторических известий, писем и официальных документов 2).
Самуил Зорка, которым пользовался Величко, — современник Хмельницкого, но труд его ныне неизвестен. Родом с Волыни, Зорка был сначала в Запорожском войске "писарем" (т. е., как объясняют по нынешнему, правителем дел при военном штабе) и в продолжение войны с Поляками "о всех речах и поведениях совершенно ведал, и досконально и пространно в Диареуше своем оние описал" 3). У Велички сохранилось надгробное слово Хмельницкому, которое написал Зорка. Далее, к замечательнейшим южнорусским летописям принадлежит труд Григория Грабянки (ум. 1730), писателя столь же беспристрастного и сведущего, как Величко, и человека ученого. О биографии его известно только, что в 1723 ездил он с поручениями Полуботка в Петербург, что в 1729, по ходатайству гетмана Даниила-Апостола, пожалован был от Петра II гадачским полковником. Его исторический рассказ простирается от древних времен до избрания гетмана Скоропадского,
1) В б-ке Моск. Общества Ист. и Древн. есть великорусский перевод Самовидца, в любопытными добавлениями, сделанный, вероятно, в прошлом столетии.
2) Летопись событий в юго-западной России в XVII-м веке, составил Caмоил Величко, 1720. Издана Временной Комиссией для разбора древних актов. Киев, 1848, 1851, 1866, 1864; 4 тома. Заглавие рассказа о Хмельницком у самого Велички следующее: «Сказание о войне казацкой з Поляками, чрез Зеновия Богдана Хмелницкого, гетмана войск Запорожских, в осми летех точившойся. От авторов: Немецкого — Самуила Пуфендорфия, Казацкого — Самуила Зорки, и Полского — Самуила Твардовского, войну тую в книзе своей, Война Домова названной, вершом Полским описавшего. Ныне же вкратце стилем гисторичним ж наречием малороссийским справленное и написанное тщанием Самоила Величка, канцеляриста негдись войска Запорожского. В селе Жуках, уезду Полтавского. Року 1720». В числе источников Величка был также польский Диариуш Окольского. Рукопись Сказания украшена портретами гетманов, от Хмельницкого до Мазепы. Упоминание о «кроничках» — в предисловии, также III, 13, 516. Но у Величка недостает трех важных годов 1649-51.
3) Величко, I, 54. Зорка сообщает, между прочим, важное известие, что после присяги казаков царю Алексею на Переяславской раде, 1654, московские бояре дали от имени царя клятвенное обещание, что он будет держать Малую Россию под своим покровительством при ненарушимом сохранении всех ее древних прав, охранять войсками и помогать казною от всяких неприятельских нападений. Величко I, 173; Костомаров, Богдан Хмельницкий, 8-е изд., 1870, III, 134-135.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 343
1709; но главный предмет опять — времена Хмельницкого 1). Как видно по самому заглавию книги, Грабянка мог беседовать с современниками и сподвижниками знаменитого гетмана, который является здесь идеализированным национальным героем. Наконец, Грабянка уже вводит ученые рассуждения о древней истории казаков, которых производит от Козар 2).
Все названные писатели писали обычным языком южнорусских книг конца XVII и начала XVIII века, представлявшим, в различных дозах, смесь церковно-славянских и отчасти польских элементов с чисто народными. С XVII века, с развитием киевской книжности и учености начинаются и попытки систематического изложения истории. Такой опыт представляет "Патерик" Сильвестра Коссова (ум. 1657, митрополитом киевским), изданный на польском языке в Киеве 1635, но в особенности "Хроника" Феодосия Сафоновича, с 1665 игумена одного из киевских монастырей. Его хроника до 1290 заимствована из Киевской и Волынской летописи, затем следуют отрывочные известия о последующих русских событиях, наконец короткая хроника Польши и Литвы, взятая из Стрыйковского. В подобном стиле старой летописной компиляции или хронографа составлена обширная летопись, которую написал черниговский монах Леонтий Боболинский, в 1699: "Летописец, сий есть Кроника з розных авторов и гисторыков многих" и пр. Это нечто в роде хронографа, с сотворения мира до начала XVII столетия, — собранного из Библии, латинских, греческих и польских историков, литовских хроник, Нестора, Четь-Минеи и проч. и писанного языком очень близким к народному 3). Собственно для южнорусской истории здесь найдется немного; но есть отдельные важные известия и документы. Язык Боболинского очень близок к народной речи 4). Но наиболее известным историческим произведением этого времени был "Синопсис", обыкновенно приписываемый Иннокентию Гизелю (ум. 1684): "Синопсис" составлен по Сафоновичу с новыми дополнениями; он конечно не-
1) Летопись Григория Грабянки. Изд. Врем. Ком. Киев 1854. Собственное заглавие автора: «Действия презельной и от начала Поляков кровавшой небывалой брани Богдана Хмелницкого, гетмана Запорожского, с Поляки..., з розних летописцов и из диариуша, на той войне писанного, в граде Гадячу трудом Григория Грябянки собранная и самобитних старожилов сведительстви утвержденная. Року 1710». Ср. Костомарова, Б. Хмельницкий, 3-е изд. I, стр. V, № 22 (?).
2) Со времени гетманства Брюховецкого, Грабянка очень сходен с Самовидцем, так что трудно решить, кто у кого заимствовал.
3) Извлечения изданы при Летописи Грабянки, стр. 273-327.
4) Здесь же находится «Короткое собрание Кроники Литовской»: это — та «Литовская Хроника» неизвестного автора XVI-XVII в., которая издана Нарбуттом в Pomniki do dziejôw litewskich, Wiln. 1846. Боболинский внес ее с небольшими дополнениями, и изменив отчасти язык.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 344
удовлетворителен как история; но чем была книга в свое время, видно из того, что, "Синопсис" надолго остался учебником русской истории, и не был совсем удален даже книгами Ломоносова. Первое издание его явилось в 1674, последнее в 1836 году 1).
Не станем перечислять других памятников южнорусской истории, отчасти изданных, отчасти остающихся в рукописи и где главный пункт составляет опять эпоха Хмельницкого 2). О более поздних трудах XVIII века упомянем далее.
Наконец, южнорусская литература представила и свою книжную поэзию. Как вообще эта литература, возникая из собственной потребности образования, ближайший пример имела в латино-польской литературе, так последняя дала образцы и в стихотворстве. В те века, в школе еще сильно было господство кухонной латыни и латинского стихотворства; к латинским образцам присоединялись польские, и не удивительно, что у книжников Западной и Южной Руси распространились и латынь и плетение "виршей" (versus) в польской форме силлабического стиха, совсем не свойственной русскому языку, да тяжелой и в самом польском. При основании школ, писание виршей стало еще обильнее, потому что вошло в правило, в курс преподавания. Редкая книга обходилась без стихотворного посвящения, надписи к гербу; стихи писались по всевозможным торжественным случаям. В XVII-XVIII стол. школьники писали стихи на праздники, особливо на рождество и пели их по домам богатых и достаточных людей, за что получали подарки, или перед народом. Старейшие известные "вирши", кажется, не идут далее конца XVI века; в XVII встречаем уже отдельные издания стихов, как "Верше" на Рождество Христово (Львов, 1616); "Верше" Кассиана Саковича (Киев, 1622) на погребение гетмана Сагайдачного, посвященные "Войску Запорожскому" 3); "Евхаристирион, албо вдячность", сборник благодарственных стихотворений, поднесенных учениками Киевской коллегии Петру Могиле (Киев 1632) и т. д. Половина книг Кирилла Транквиллиона "Перло Многоценное" (Чернигов, 1646) состоит из стихотворений в похвалу Троицы, Богородицы, ангелов, святых и пр. Писатели виршей отозвались и на события казацких войн; несколько пьес издано было в последнее время по старым текстам 4). Но гораздо больше разрослось виршеписание чисто риторическое и ремесленное.
1) Пекарский, Наука и Литер. I, 317.
2) Они отчасти перечислены у Костомарова, Богд. Хмельн. I, стр. III-XIII.
3) Эти вирши повторены в издании «Историч. Песен Малорусского народа», Антоновича и Дрогомавова, Т. II, вып. 1, стр. 127-185.
4) См. Костомарова, Богд. Хмельницкий, т. III, и «Историч. Песни», II, 1, стр. 135-144.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 345
Из многих примеров приведем один: упомянутый выше Иоанн Максимович написал стихотворение "Богородице, дево радуйся", в котором было до 25.000 силлабических стихов. Таким образом до Геркулесовых столбов было дойдено. Последняя судьба виршей была та, что они еще долго оставались обычаем бурсы, а иные стали достоянием народных певцов, вошедши в число народных духовных стихов и кантов 1). Но прежде чем забыться совсем, силлабические стихи вошли и в русскую литературу, были поэтической формой Кантемира, а слово "вирши" осталось в языке как обозначение плохого и грубого стихоплетства.
Из того же латино-польского источника южнорусские книжники переняли духовную драму или мистерию. Элементарной формой ее были вертепные представления, с куклами, причем или говорились речи от лица отдельных фигур, или читались вирши; любимыми темами вертепных представлений были Поклонение волхвов, Бегство в Египет, Смерть Ирода и т. п. Сначала пьесы строго держались своей темы, но потом в них проник бытовой и комический элемент. Одну вертепную драму такого рода, с комическими сценами из народных нравов, на церковно-славянском и южнорусском языке, относят ко временам гетманства Сагайдачного 2).
Духовная драма принята была вместе с книжно-схоластическим стилем литературы и оставалась специальной принадлежностью школы; преподаватели риторики и пиитики должны были ежегодно написать драматическую пьесу, которая и представлялась во время летних рекреаций. Вместе с схоластической наукой, мистерия перешла в Москву. В числе первых мистерий южнорусского происхождения, представленных в Москве, считаются: "Алексей, человек Божий" — передача известной легенды; "Иосиф, сын Израилев"; "Жалостная, комедия об Адаме и Еве". Два писателя, которые были тогда посредниками между Южной Русью и Москвой, были также и авторами мистерий: Симеон Полоцкий написал две пьесы — "о блудном сыне" и "о Навуходоносоре и о триех отроках, в пещи сожженных»"; Димитрий Ростовский, который вообще сохранил в своей деятельности много южнорусского, и напр., свой "Диарий" или дневник писал на южнорусском язык, написал целый ряд пьес: "Грешник кающийся", "Эсфирь и Агасфер", "Рождество Христово" и пр. 3).
1) См. большое число их у Безсонова, Калеки перехожие.
2) Она издана. Н. Маркевичем: Обычаи и поверья Малороссиян. Киев, 1860.
3) О духовной драме см. вообще: «Древн. Росс. Вивлиофику», Новикова, ч. VIII (драмы Полоцкого); Пекарского, Наука и Литер., т. І; Тихонравова, Летописи русс. литер. и древности, т. III-V. Тихонравовым приготовлено целое издание старинных пьес, виход которого ожидается.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 346
Одна из любопытнейших пьес старой южнорусской драмы есть: "Милость Божия, Украину от неудобь носимых обид лядских чрез Богдана Зиновия Хмельницкого и пр. свободившая", которая была представлена "в школах киевских в 1728 г." 1). Пьеса приписывается обыкновенно Феофану Прокоповичу, но, может быть, вовсе ему не принадлежит. Известны еще драмы в роде мистерий Варлаама Лящевского, Георгия Конисского и пр.
Но наиболее живую часть старой драмы составляют так называемые "интерлюдии" или интермедии, пьесы, которые давались вместе с мистериями и служили для отдыха и развлечения зрителей. Интерлюдии не представляют цельных пьес; это — ряд сцен и разговоров, связанных не сюжетом, а только комической целью. Насколько мистерия своим церковным сюжетом была вынуждена оставаться отвлеченно-книжной и бытовые черты проникали в нее лишь несколькими случайными подробностями, настолько интерлюдия была открыта для бытовых изображений. До сих пор издано или указано еще немного таких произведений. Комические лица взяты из народной жизни, русской и малорусской: раскольник, подьячий, пономарь, гаер, молодки, цыган, жид; одни лица говорят по-русски, другие по-украински; прибавляется и польский шляхтич, — как напр., в указанной выше вертепной драме, изданной Маркевичем.
Обязанность поставлять пьесы для представлений, как замечено выше, лежала на учителях пиитики и риторики. Один из таких учителей, Довгалевский, в тридцатых годах прошлого столетия, написал несколько пьес, где опять встречаются Русские, Поляки, Украинцы; типы нарисованы грубо, но с желанием передавать действительность; казак поет песню, без правильного размера, но с некоторыми следами народных мотивов 2).
Таким образом в первой половине XVIII столетия еще продолжалось литературное развитие, ясные начала которого лежат в XVI веке и даже раньше. Присоединение к Москве было и выгодно и невыгодно для южнорусского развития, и в литературном, как в политическом смысле: малорусские силы стали действовать в среде целого племени, которому несомненно принесли много важной пользы; для государства, в целом, открывалась более широкая историческая перспектива, но местная народность стала в пассивное положение и понесла различный ущерб, отчасти неизбежный, отчасти напрасный. Здесь не место определять политические отношения при-
1) Издана Максимовичем в «Чтениях» и перепечатана при «Истор. Песнях».
2) Тихонравов, Летописи, III-V; Пекарский, Наука и Литер., т. I; Труды Киевской Акад. 1865, кн. 2.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 347
соединенной Малороссии, и мы коснемся их лишь насколько они имели связь с национально-литературным движением.
Присоединение Малороссии 1654 г. освободило от польского господства только одну часть Южной Руси; заднепровская и северо-западная Русь надолго еще остались под властью польского панства и католичества; мало того, даже по разделе Польши, русская народность присоединенных тогда областей не получила признания и была закреплена за прежними властителями; в Галиции она и совсем была заброшена под властью Польши и Австрии. Это могло быть необходимостью, вызванной историческими обстоятельствами; но уже вскоре после присоединения открылось различие во взгляде на национальный южнорусский вопрос между московским правительством и гетманством. Москва, по своим видам, не настаивала на том стремлении, какое было у Южноруссов возвратить и другие земли, которые еще оставались под Польшей. С политическим разделением южнорусская умственная жизнь, представлявшая столько любопытных зародышей, раздвоилась и в одном смысле упала. Малорусские силы более и более сливались с русскими и, оказавши здесь большие услуги, с XVII века и до половины XVIII, для общерусского образования, все менее служили непосредственным преданиям своего края; западный край и Галиция была лишены (все в большей степени) той главной опоры, какой с начала XVII века представлялся для них именно Киев. Действие русской, московской и петербургской централизации, отозвалось известным стеснительным образом на внутреннем быте Малороссии, и должно было не совсем выгодно отразиться и на литературной жизни: прежняя эпоха, при всем произволе польского господства, оставляла место для самодеятельности общества и народа; в русской жизни эта самодеятельность издавна была стеснена и в XVIII веке подавлена еще более, и это отражалось на местной народности.
С другой стороны, против южнорусской истории и образованности выставляются разнообразные обвинения: по мнению польских историков народное движение XVI-XVII веков было только диким бунтом хлопов против власти и порядка; некоторым из историков русских, в том числе и важнейших, казацкие войны (главным образом, от участия казаков в польском нашествии времен междуцарствия) представлялись почти в подобном роде, и казаки являются "искателями зипунов"; филологам южнорусский язык казался "польско-русским" т. е. неорганической мешаниной; южнорусская образованность киевских школ — запоздалой схоластикой, гнет которой долго лежал на русской литературе: южнорусские ученые наполнили наш язык полонизмами; эта образованность слу-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 348
жила духовенству и шляхетству, не вышла из потребностей народа, а потому "не могла развиться до самостоятельности и почти исчезла без следа" и т. д. 1).
Не будем говорить о польских историках, которые руководились слишком явным национальным пристрастием; довольно заметить, что польские писатели более критической школы уже начинают сами смотреть на прошедшее Польши иными глазами. Далее, история не может оправдать казацких набегов на единоплеменное московское государство; но нельзя отождествлять казацкие шайки времен междуцарствия с южнорусским народом. Обвинения против южнорусской образованности не менее странны: нет спора, что киевская ученость запоздала для второй половины XVIII века, но чтоб оценить ее верно, надо вспомнить ее историческое начало, а здесь, как выше указано, она была напротив чрезвычайно замечательным фактом, тем более заслуживающим признания, что возникла именно инициативой общества, под давлением чужого политического и религиозного господства. Определяя ее отношение к русской жизни и просвещению, надо брать не конец, а начало и цветущую эпоху, а в то время западная Русь и Киев были неоспоримо выше Москвы: невежество, в Москве господствовавшее, отсутствие училищ поражали всякого свежего человека 2); для основных потребностей церкви, как полемика с католицизмом, как установление догматики, работали гораздо больше в несвободном Киеве, чем в свободной Москве; Москва не понимала киевской учености и заподазривала ее; самого Никона винили в латинстве за его расположение к киевским ученым; Москва представляла себя хранительницей веры, и однако в конце концов заимствовалась у тех же киевских ученых. Киевская схоластика, силлабические стихи, риторика были устарелы в XVIII веке, но были первым шагом для усвоения европейских, более живых литературных форм. Притом, схоластика имела свои специальные церковно-школьные цели; силлабическими стихами писал Кантемир; схоластическую риторику при-
1) Об этих предметах велась целая полемика между Костомаровым и Падалицей, в 1861. См. также Соловьева, Ист. России XIII, 49, 228 и след.; Пекарского, Представители Киевской учености, Отеч. Зап. 1862, 4, 390-391 и др. Ср. Филологич. Записки 1869, вып. II—III, 42-43. О новейших взглядах г. Кулиша упомянуто далее.
2) Факт так известен, что излишне собирать свидетельства; припомним лишь некоторые; напр., слова Паисия Лигарида, который поражен был в Москве отсутствием училищ; слова Димитрия Ростовсогоо, что там «небрежено сеяние, вельми оставися слово божие», т. е. разумное церковное учение, при всей крайней ревности к обрядовому благочестию; жалобы Посошкова на пресвитеров, которые «не только от лютеранской или римской ереси, но и от самого дурацкого раскола не знают оправити себя»; известные свидетельства Котошихина; рассказы серьезных иноземцев, как Флетчер, Олеарий и т. д. и т. д.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 349
знавал еще Ломоносов. В раду замечательнейших сотрудников Петра был Феофан Прокопович, один из самых характерных представителей киевской учености... Если схоластика слишком долго сохраняла свое влияние, то вина этого, как мы ухе замечали, лежит не на Киеве, а на слабой заботе государства о более свежем образовании; не вина старого Киева, что академия наук действовала в слишком тесном круге, что первый университет надумали устроить только в 1755, и т. д. Замечание, что южнорусская литература не могла развиться до самостоятельности от собственного бессилия и оттого, что не была делом народной потребности, очень произвольно: южнорусская литература, напротив, именно вышла из потребностей самого общества, выразившихся в "братствах"; она развилась очень сильно и вовсе не исчезла без следа, а своей учено-церковной долей перелилась в русскую литературу в общерусском интересе, и это составляет ее историческое право и заслугу, а не недостаток.
В таком отношении являлась южнорусская литература к собственно-русской, московской литературе. Что при этом терялись специфические южно-русския черты, это объясняется очень просто. Это все таки не было два разных языка. Как ни различно образовывались две отрасли русского корня, в церковно-литературном употреблении и в Московской Руси, и на "Литве", и в Южной Руси, хранилась церковно-славянская традиция: как в Московской Руси литературный язык церковных книжников был старо-славянский с великорусским оттенком, так на Литве и в Южной Руси тот же старославянский являлся с оттенками белорусским и южнорусским. Участие местного элемента в литературном языке, там и здесь, было очень различно: в книгах церковных был наибольший процент церковно-славянского языка, так что многие произведения южно-русские (постановления соборов, послания о церковных делах, богословские сочинения и т. п.) нередко почти совершенно свободны от элементов местного языка; последний напротив является преобладающим в деловых актах, политических письмах, исторических сочинениях и т. д. При слиянии литературы южнорусской с великорусской, их общий интерес заключался именно в книгах учено-церковных, и они сошлись — вовсе не на великорусском языке, а на условном церковно-славянском, а в богословских сочинениях даже на латыни. Язык первых силлабических виршей, появившихся и в России, был такой же средний и условный. Первые начала повествовательной литературы русской были сделаны чрез посредство западных и южных книжников... Но государственное значение великорусского языка, с конца XVII в. все больше и больше устра-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 350
няло малорусский язык из официальной жизни, из управления, быта высших классов, наконец из письменности и книг — установилась цензура, принимались меры против "особого наречия" и т. д. 1).
В течение XVIII века Малороссия под русским государственным влиянием все более теряла черты своего особенного общественного быта, каких имела много в эпоху присоединения; упразднение гетманства уничтожило последнюю тень ее автономического устройства; введение (или сильное распространение) крепостного права при Екатерине II уравняло малорусский народ с бесправным положением русского крестьянства. С тех пор Малороссии оставалось все больше превращаться в русскую провинцию, терять народную старину и принимать русские нравы, язык, образование и наконец литературу. Высшие классы и принимали их. С XVIII века Малороссия дала русской литературе много писателей, сначала особенно духовных, потом и светских; малорусский язык делался местным наречием; правда, он еще жил, не говоря о народе, и в мелком и среднем панстве, но ему по-видимому уже не предстояло будущего. Для образованных людей более широкие литературные стремления были теперь возможны только на русском языке — том, на котором говорило правительство, администрация, образованное русское общество, русская литература, — которому принадлежала единственная литературная публика: Богданович, Капнист, Гнедич, Нарежный работали вполне для русской литературы. Один из сильнейших русских писателей, Южнорусс Гоголь, по широте своих поэтических замыслов мог быть только русским писателем — язык родины не давал ему достаточного поприща.
Казалось, малорусское наречие теряло всякую будущность. Но в эпоху славянских возрождений, с конца прошлого века, и для него открылась новая пора развития.
Когда в эту эпоху возникла первая попытка малорусского наречия войти в литературу, различие между ним и господствовавшим в книге русским языком была уже так велика, что единство представлялось невозможным: для него требовалась особая литература. В нашей литературе этот факт сначала мало обратил на себя внимания, потом возбудил различные недоумения, — откуда взялось это наречие, и где его право? Мы видели выше, как исторически развивалась разница русских наречий, первые признаки которой замечают еще в древнейших письменных памятниках; в период
1) Ср. синодальный указ 1721 г. (след. вскоре же по учреждении Синода), у Пекарского, II, 670.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 351
отдельной жизни южнорусского наречия в XVI-XVII веках, она была уже значительна, но когда, с XVII века, киевская книжность сливалась с великорусской, они сходились на нейтральной почве церковно-славянского языка. Между тем, нить литературного развития южнорусского языка в домашних произведениях не прерывалась, его давние особенности продолжали развиваться, и когда новые литературные попытки начались именно на чисто-народном языке, его отдаление от великорусского должно было тем больше броситься в глаза, что в самом великорусском литературном языке со времен Ломоносова шло постоянное стремление освободиться от церковно-славянских примесей и основаться на чисто-народном. Таким образом к двадцатым и тридцатым годам, когда русский литературный язык стал окончательно и специально великорусским, появление южнорусского чистого языка было встречено с недоумением. Филологи старого склада, как Греч, утверждали просто, что "малороссийское наречие родилось и усилилось от долговременного владычества Поляков в юго-западной России и может даже назваться областным польским" 1). Позднее, Погодин, в споре с Максимовичем, совершенно отвергал присутствие малорусского племени на юге в период до-татарский, и Kиeвлян называл Великоруссами. Наконец, вопрос поставлен был научным образом: Шафарик категорически заявил, что в южнорусском наречии мы имеем дело с таким же самобытным наречием, как другие главнейшие славянские наречия, и последующие изыскания компетентных филологов, как Миклошич, Лавровский, Потебня, Житецкий вывели вопрос из произвольных толкований к его действительному фактическому значению.
В последние десятилетия, когда южнорусские литературные интересы особенно выросли, поднят был вопрос о самом праве существования малорусской литературы. Она встретила ожесточенных противников, которые, называя южнорусский язык местным провинциализмом, литературное развитие его находили не только бесполезным, но вредным; отвергали его как насильственное старание создать литературу, в которой народ не чувствовал надобности, и видели в этом стремление к розни, "сепаратизм", не безопасный и в политическом отношении... Защитники, указывая на отдельность южнорусской народности, которая есть факт, доказывали ее, право и с общей точки зрения, и в смысле практической необхо-
1) Опыт истории русск. литер. Спб. 1822, стр. 12. Об этом Бодянский, в Учен. Зап. Моск. Унив. 1885, ч. IX; Житецкий, Очерк звук. истории, 4. Польские писатели настаивали именно на том, что южнорусский язык есть областной польский.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 352
димости — так как отдельная народность имеет нравственное право и потребность развивать свои особенности, и с другой стороны русский язык в книге пока еще непонятен для огромной массы южно-русского народа. Доказательство усиливалось тем особым обстоятельством, что наша южнорусская литература могла бы и должна бы служить еще для нескольких миллионов того же самого племени, живущих в Австрии — в Галиции, Буковине и Венгрии и еще менее понимающих великорусский книжный язык; для них упразднение нашей малорусской литературы было бы прямым вредом их национальному делу.
Чтобы верно понять этот спор, надо обратить внимание на одно обстоятельство, которое однако оставалось обыкновенно не замеченным. Развитие южнорусской литературы есть только часть целого обширного факта, не признать которого нет возможности — именно факта славянского возрождения, смысл которого есть инстинктивное влечение масс и благородное стремление их лучших представителей развить и выразить внутренние народные силы, в той форме, какая дана их происхождением и историей, в форме народной. Для целого ряда славянских племен, пробуждение народного чувства было спасением их национальности и основанием их нового развития; сущность этого движения есть в высшей степени человечное и человеколюбивое стремление — возвысить нравственное сознание народов, открыть для них возможность умственной жизни, доселе крайне ограниченной 1).
Историческое изучение южнорусской литературы должно убедить беспристрастного наблюдателя, что она должна быть рассматриваема именно с этой общей точки зрения.
В течение XVIII-го века происходил тот процесс слияния южнорусской образованности с общерусской, о котором выше говорено: лучшие силы южной Руси, киевские воспитанники, занимали высокие места в церковной и чиновной иерархии 2), и когда труд их шел на служение общегосударственному делу, естественно, что местные элементы должны были терять, тем более, что государство стремилось к большей и большей централизации. Но народ не только не мог
1) Указываем, среди изложения, на этот предмет, потому что он составлял и составляет в последние десятилетия основной пункт, на котором сосредоточиваются интересы южнорусской литературы и с которым фактически связана ее судьба. Обстоятельство, на которое против нее опираются и ее русские противники, и некоторые из западно-славянских ученых, состоит в том, что южнорусская литература стоит в соседстве сильной русской литературы, которая-де обеспечивает национальный интерес: но внутренние отношения русской литературы, к сожалению, еще не дают полного основания к такому соображению.
2) Первых мы уже называли; из вторых назовем Завадовского, Безбородку, Трощинского.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 353
слиться с великорусским в такое короткое время, но и доселе кажется нельзя заметить подобной тенденции: рядом, два населения остаются отделенными не только языком, но нравами, обычаями, всем характером. В прошлом веке два народных характера держались еще более особняком; в мелком и среднем дворянстве еще хранились предания, любовь к своему быту, свой малорусский патриотизм; малорусский язык держался даже у высокопоставленных Малороссов, которые попадали в среду русско-французской аристократии прошлого века. Разумовские, Безбородко, Завадовский, Трощинский сберегали теплое чувство к обычаям и языку родины.
Малорусская литература, при всем наплыве великорусских порядков и языка, в течении XVIII века представляет однако несколько произведений, которые ходили в свое время в рукописях, в тех скромных кругах, где не было больших литературных затей, но хотелось слышать родной язык. Здесь ходили вертепные драмы, слушались песни и думы, наконец читались и те тяжеловатые силлабические вирши, в которых было все таки своенародное содержание и язык. Одним из любопытнейших проявлений своенародного интереса было распространение исторических трудов. Некоторые из упомянутых выше исторических книг писались еще в начале XVIII века, и книги находили продолжателей, которые дополняли их позднейшими фактами. Так, казацкие "кронички" доводились до конца XVIII столетия. После Димитрия Ростовского, писавшего по-малорусски свои ежедневные записки, после летописи Грабянки и пр., не прерывается ряд исторических сочинений, иногда впрочем уже и на русском (или смешанном) языке, посвященных специально Малороссии. Яков Андр. Маркович, ученик киевской академии и близкий к Феофану Прокоповичу, ведет свои записки, 1718-1768, заключающие много любопытных подробностей о переходной поре южнорусской истории 1). К 1722 относится "Диариуш" или журнал Николая Ханенка, старшего канцеляриста войсковой канцелярии. Потомок Запорожца и принадлежа к роду, занимавшему важные места в казацком войске, Ханенко учился в киевской академии, был при гетмане Скоропадском старшим канцеляристом, вместе с генеральной старшиной был в Петербурге, потом был наказным полковником, участвовал в войнах и был предпоследним генеральным хорунжим 2). Автором одной из замечательнейших Книг по истории Малороссии был Петр Ив. Симоновский (ум. 1809, почти ста лет от
1) Дневные записки Якова Марковича. М. 1859, с портретами Марковича и его жены в народных костюмах.
2) Чтения Моск. Общ. 1847, I; 1868, І, Смесь.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 354
роду): он учился в киевской академии, потом в Варшаве, где сам был учителем, потом, путешествуя за границей с детьми малороссийского генерального подскарбия Гудовича, слушал лекции в Кёнигсберге, Галле, Лейпциге и пр., и вернувшись, составил свое "Описание о козацком малороссийском народе" 1). Рассказ (уже на русском языке, с церковными архаизмами) доведен только до приезда гетмана Разумовского в Глухов, в 1751; последующего времени он не хотел описывать, так как, судя по его последним словам, тому времени не сочувствовал 2). Не менее важны труды обукраинившегося иностранца, Александра Ив. Ригельмана. Закинутый судьбой в Малороссию, он так полюбил новую родину и так много работал для нее, что его немецкое имя стоит в ряду лучших малороссийских патриотов. "Такое чудное и единственное в своем роде общество (как украинское) — говорит Бодянский — не могло не поразить юного, любознательного и просвещенного инженера. Сведения, сообщаемые им, обличают человека, хорошо сжившегося с теми, кого описывает, и описывает в высшей степени достоверно, подробно и беспристрастно". Ему принадлежит несколько исторических сочинений: "Летописное повествование", начатое в 1777 и потом дополненное до четырех томов; "История донских казаках", 1778, и др.; важно в особенности первое 3). Ригельман много воспользовался Самовидцем и Грабянкой, и из последнего многие места взял целиком. Упомянем далее записки Чепы, географические и исторические труды Шафонского, наконец знаменитого архиепископа Белорусского Георгия Конисского (1717-1795), ревностного защитника религиозных и гражданских прав западно-русского народа, работавшего и для его истории: но замечательнейший труд, который считали его славой, "История Руссов", по всем вероятиям ему не принадлежит, о чем скажем далее.
Перечисленные труды, часто исполненные весьма разумно и с
1) Подробное заглавие: «Краткое описание о казацком малороссийском народе в военных его делах, собранное из разных историй иностранных, немецкой — Бишенга, латинской — Безольди, французской — Шевалье, и рукописей русских, чрез бунчукового товарища Петра Симоновского, 1765 года». М. 1847 (из «Чтений», 1847, № 2, IV не нумер. стр. и 169).
2) «Сколь ни великолепное и славное сего гетмана (Разумовского) как избрание, так и вступление его на правление, а сверх сего и содержание всего напротив протчих гетьманов дому чрез всю бытность его было, что иных ко удивлению, а других в зависть приводило, столь окончание оного гетьманского уряду Малой России неполезное; но о сем, так как и о всем житии его и правлении, оставляю потомным веком описание».
3) Оно издано Бодянским: «Летописное повествование о Малой России и ее народе и казаках вообще и пр., собрано и составлено чрез труды инженер-генерал-маиора и кавалера Александра Ригельмана, 1785-86 года». М. 1847 (из «Чтений» 1847, кн. 6-9), с 28 изображениями Малороссии разных сословий в народных одеждах, и двумя картами.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 355
большим знанием, указывают, что в малорусском обществе живо сохранялось чувство своей особности. Чисто литературных произведений за это время известно мало.
Таков был в начале XVIII века Климентий Зеновиев, по-видимому, не совсем доученый и не совсем монастырски строгий иеромонах времен Мазепы. Рукопись его сочинений, найденная не так давно, представляет большой сборник силлабических виршей во вкусе XVII века. Климентий начинает философскими рассуждениями о правде, о болезнях, о божием долготерпении, об именах божиих, о смерти, затем пускается в изображение и обличение действительной жизни, говорит о быте разных классов общества, монастырях и церквах, о писании и письменных людях, наконец даже "о девицах, дети рождающих" и т. д. Таким образом, по содержанию, стихотворения Климентия представляют пожалуй не безынтересный материал о малороссийской жизни того времени: это был человек бывалый и много видевший, но его точка зрения очень не высока, вообще это поклонник господствующего сословия, и против него не осмеливается направить своей сатиры. В поэтическом отношении стихотворения Климентия ничтожны; это сбор сухих школьных описаний с нравоучительными сентенциями. Малорусский язык его изуродован силлабическим стихом и примесью польского и церковно-славянского 1). Так как до сих пор нашлась только одна рукопись этих стихотворений, то можно думать, что Климентий и не заинтересовал ими своих соотечественников. Но в стихотворениях Климентия довольно наглядно отражается однако внутреннее состояние Малороссии в первое время по присоединении. Народ, освободивши родину, остался в рабстве у высшего сословия, которое думало только о собственном интересе. Малороссия теряла окончательно местную автономию и в управлении, и в общественности, и русские обычаи, язык, образование и литература заменяли мало-помалу малороссийскую старину, сначала в высших классах, а за ними и в других сословиях. Отличительные черты племенного характера хранились только в собственном народе, т. е. низшем классе, но он не имел голоса в общественной и официальной жизни, и вместе с ним малорусский элемент по необходимости становился на заднем плане. Простой народ, презираемый во времена польского владычества, и теперь в сущности стоял на той же ступени общественного права. Общество отделилось от народа и смотрело на него как на что-то чужое и низшее, хотя само не далеко ушло в образовании и не понимало своего народно-общественного положения.
1) Обширные отрывки из его книги приведены в статьях г. Кулиша, Русск. Беседа, 1859, и Основа, 1861, январь.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 356
Этим объясняется, почему в этом обществе мог играть заметную роль и даже получить историческое значение такой странный человек, каков был Сковорода. Его деятельность и сочинения показывают в нем столько семинарской схоластики и чудачества, что многим до сих пор мудрено видеть в нем что-нибудь кроме юродства и схоластики, — между тем, малороссийские патриоты не сомневаются приписывать ему достоинство серьезного христианского мудреца и народного деятеля.
Сковорода, Григорий Савич (1722-1794), сын простого казака, а по другим сын священника, учился в киевской академии, попал здесь в число малороссийских певчих, отправлявшихся в придворную капеллу в Петербург, возвратился потом на родину, из любознательности отправился путешествовать по Европе, где странствовал (пешком) в Польше, в Германии и Италии. Воротившись домой, он вел жизнь странника; большей частью проживал у приятелей и знакомых и отказывался от всяких официальных мест, которые стесняли его привычку к простой, свободной жизни и любовь к природе. Пренебрегая всяким внешним комфортом, он жил крайне бедно и мало-помалу стал бродячим философом. Он был, наконец, и писателем. Философия Сковороды состояла в туманной мистической теософии и морали. Сочинения его, под разными вычурными заглавиями, состояли всего чаще из подобных мистических нравоучений, писанных большей частью схоластически-фигурным и часто уродливым языком. Его басни, "симфонии", "диалоги", ходили по рукам друзей и знакомых; его стихотворения и песни разошлись даже в народе через слепцов и бандуристов. Под конец имя его стало знаменито по всей Украйне: для одних это был глубокий философ и мудрец, для других просто чудак и даже юродивый. На большинство он производил впечатление своим добровольно наложенным аскетизмом, — чуждым, впрочем, аскетизму официальному — и своей нравственной проповедью. По-видимому, он похож был на русских масонских моралистов, которые часто бывали сухими мистическими педантами, но тем не менее по своему возбуждали в обществе известное нравственное движение. Малорусские историки ставят Сковороду в ряду своих общественных деятелей, вместе с Каразиным, Котляревским и Квиткой. Они определяют его значение таким образом: "Сковорода составляет переход от мира былой казацкой вольницы, на его глазах уничтоженной одним взмахом пера Екатерины II-й, к миру государственному, к миру науки, литературы и искусств... Он бросает схоластическую академию для странствования за границей. Голыш и бедняк, бросает он потом в Переяславе, в Харькове и в Мо-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 357
скве удобства профессорства для свободной и бродячей жизни независимого мыслителя. С этой точки зрения он, современник Сечи и хаоса нового общества, современник Гаркуши и былой неурядицы на Украйне, достоин полной признательности" 1). По мнению г. Костомарова, Сковорода был поборником свободы в сфере религиозной, нравственной, гражданской, терпел за то гонение и не уживаясь с деспотизмом окружавшей его среды, обрек себя на скитальческую жизнь. Ханжество, низкопоклонство, угнетение слабых, лень барства, постоянно находили в нем смелого обличителя. В известной песне "Всякому граду нрав и права" он громит и того, кто "для чинов углы панские трет", и попа без христианской добродетели, и ханжу-пана, и всякого "вишчого що нижчого гне, и дужого що недужого давит и жме". Но мысль о достоинстве народа едва ли была для него ясна, по крайней мере, она не ясно высказана. Главным образом, пропаганда его была мистически-религиозная и нравственная, заходившая даже дальше пределов, возможных в малороссийской жизни: он берется за философские вопросы, обличает материалистов и т. п.
Сочинения его не были собственно малорусские, но малороссийская действительность стояла к нему всего ближе и местное наречие отчасти нашло в них место. Поэтому Сковорода может быть назван на ряду с малорусскими писателями. Напечатаны далеко не все сочинения Сковороды: "Библиотека духовная", Спб. 1798, 3 ч., изд. М. Антоновским без имени автора; "Начальная дверь к христианскому добронравию", в Сионском Вестнике, 1806; "Убогий Жайворонок", притча, М. 1837; "Басни Харьковские", М. 1837; "Брань архистратига Михаила с Сатаною", М. 1839; "Сочинения в стихах, Г. С. Сковороды", Спб. 1860 и др. Остается кроме того много ненапечатанных сочинений, с такими же ухищренными заглавиями, мистической моралью и тяжелым языком 2).
Новейшие защитники народного начала строго осуждали "народность" писателя, которым собственно начинается новая малороссийская литература, — Котляревского. Иван Петрович Котляревский (1769-1838) происходил из дворянского малороссийского рода, впрочем бедного, учился в полтавской семинарии, где уже прослыл стихотворцем, был потом домашним учителем, служил в гражданской и военной службе, и был наконец надзирателем полтавского дома воспитания детей бедных дворян. Он рано стал интересоваться народным языком, нравами и обычаями, и
1) Основа, 1862, сент. 70.
2) О. Халявский, в Основе 1862, августа, 1-39; сент., 89-96. Здесь перечислены подробно сочинения Сковороды, изданные и неизданные; см. также «Основу» 1861, июль. В пример крайних преувеличений значения Сковорода можно указать ст. Хиждеу в «Телескопе» 1835. Ср. также Филарета, Обзор, II, 116-119.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 358
знанием малороссийского быта воспользовался в своих произведениях. Свои литературные попытки он начал знаменитой Енеидой. Как говорят, он еще в семинарии принялся "перелицовывать" Вергилееву поэму, и находясь в военной службе, прославился своей пародией, которая пошла по рукам в списках; потом она была много раз издана. (Енеида, на малороссийский язык перелициованная, 3 ч., Спб., 1798; потом 1808; 1809, 4 ч.; Харьков, 1842, 6 ч.). Поселившись в Полтаве, Котляревский был частым гостем у тогдашнего малороссийского военного губернатора Репнина, и для его домашнего театра написал "Наталку-Полтавку" (1819) и "Москаля Чаривника". Обе пьесы имели большой успех, и до сих пор появляются на сцене. Сочинения Котляревского приобрели чрезвычайную популярность, которая сохранилась отчасти и до сих пор. Это был первый писатель, заговоривший настоящим малороссийским языком; в его поэме было столько веселой шутки, что она и после надолго осталась любимым чтением грамотного люда — стихи ее запоминались и обращались в пословицы, песни его приобретали известность как народные песни. Котляревский имеет несомненное историческое значение по тому впечатлению, которое он произвел в свое время; но малороссийские критики сильно расходились в оценке его деятельности. Когда одни считали с него начало малорусской литературы в народном направлении, первую попытку национального возрождения, другие более строгие находили в его сочинениях только "орган презрительного взгляда на простонародье и на все, во что оно простодушно верует и чем держится в своей здоровой нравственности... В его перелицованной Енеиде собрано все, что только могли найти паны карикатурного, смешного, нелепого в худших образчиках простолюдина... Уже самая мысль написать пародию на языке своего народа показывает отсутствие уважения к этому языку... Тот век вообще был последней пробой малороссийской народности, которая упала мало по малу до бессознательного состояния; но ни что не подвергло ее столь опасному испытанию, как пародия Котляревского" 1). У добродушного Котляревского едва ли могли быть такие злостные цели; его пародия была не угодливостью вкусам панов, а скорее отголоском начавшейся оппозиции старому классицизму и плодом простой шутки. "Пародия Котляревского, — говорит другой более спокойный критик, — возымела гораздо большее значение, чем можно было ожидать от такого рода литературных произведений. На счастье Котляревскому, в малорусской натуре слишком много особенного, ей только свойственного юмора, и его-то вы-
1) Кулиш, в «Основе» 1861, I, 235 и след.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 359
вел Котляревский на свет, желая позабавить публику; но этот народный своеобразный юмор оказался, независимо от пародии, слишком сквжим и освежающим элементом на литературном поле" 1). В поэме и в драматических пьесах Котляревский удачно схватывает черты народных нравов, и если рядом с этим впадает в сентиментальность, которая на наш взгляд преувеличена, а тогда была в духе времени, как, напр., в русской Карамзинской школе, то уже из этого можно видеть, что для него народная жизнь не была одним поводом к глумленью. Наконец, юмор и сентиментальность Котляревского мы встречаем и у других писателей, обращавшихся к малорусскому народному быту: та же сентиментальность и поползновение к шутовству у Основьяненка, Гребенки, в малороссийских повестях Гоголя. У самого Котляревского пропадает шутовской характер, когда он вспоминает в той же Энеиде о прошедших временах гетманщины, — времени национальной автономии 2).
Современником Котляревского был Гоголь-отец (Вас. Афан.). Известно из биографии знаменитого сына, что пьесы отца были одними из его первых литературных впечатлений: Гоголь-отец писал комедии на украинском языке, которые давались на домашнем театре его родственника Трощинского, бывшего министра, жившего на покое в Малороссии. Отрывки из этих пьес были даны в биографии Гоголя, писанной Кулишом; затем отыскалась цельная пьеса "Простак", с тем же почти сюжетом, как "Москаль-Чаривник", но написанная лучше и по языку, и по драматической постановке, и по простоте. Но пьесы Гоголя-отца не были в свое время изданы, и остались без другого литературного влияния, кроме того впечатления, какое делали они на Гоголя-сына; но их можно отметить как факт внутренней жизни южнорусской народности в начале столетия 3).
Пример Котляревского не остался без последователей. Появились подражания "Энеиде", которые ходили по рукам между любителями и приучали общество к литературным попыткам на малороссийском языке. В 1816 году основан был журнал "Украинский Вестник" (прекрат. в 1821), который, занявшись местными малороссийскими интересами, занялся и малороссийской литературой. Здесь поместил свои первые пьесы Петр Петр. Артемовский-Гулак, сочинения которого — первое заметное явление малороссийской литературы после Котляревского. Артемовский-Гулак (род. 1791 г., ум.
1) Костомаров, в «Поэзии Славян», 158.
2) «Писання И. П. Котляревського» (с портретом и проч.). Спб. 1862, и критические статьи в Основе, 1861, январь и февраль; Собрание сочинений на малоросс. языке. Киев 1876, изд. 2-е.
3) «Простак» напечатан Кулишом в «Основе» 1862, февр. 19-48; здесь не указано, где и каким образом сохранилась рукопись пьесы.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 360
в половине 1860-х годов) был сын священника в киевской губернии, учился в киевской семинарии и харьковском университете, после в этом университете долго был профессором русской истории, а с конца сороковых годов ректором в течении десяти лет. Артемовский-Гулак напечатал в Украинском Вестнике юмористическую пьесу "Пан та Собака", где в рассказе о бедствиях собаки, которая в награду за все усердие получает одни побои и преследования, снова появляется тон шутки, но шутка клонится уже в серьезную сторону, и вместе с тем в форме и языке гораздо больше силы и свежести, чем было у Котляревского. Эта небольшая пьеса, по отзывам малорусских критиков, занимает тем более высокое место, что выражала "болезненное, но сдержанное чувство народа, безвыходно терпевшего произвол крепостничества". Затем следовали другие пьесы: "Соловей та Хивря, або горох при дорозі"; "До Пархима", подражание Горацию; баллада "Твердовский"; переводы из Горация, Гёте и проч. (изд. в "Славянине" 1827 и в "Утр. Звезде" 1834); но все эти вещи далеко уступают его первому опыту. Как говорят, Артемовский был большой талант и в особенности редкий знаток народного быта и нравов, и народной речью владел в таком совершенстве, как ни один из малорусских писателей; но он не освободился от манеры Котляревского, и рано перестал писать; то, что он стал опять писать уже в старости, было слабее прежнего. По-видимому, он и боялся выступить яснее в том направлении, которого задатки у него были. Но хотя он написал немного и сочинения его не были собраны, они были чрезвычайно популярны, ходили в рукописях и заучивались на память. Позднее, литературные взгляды малорусских писателей ушли дальше этой манеры, но Артемовский-Гулак сохранил в их глазах известное значение по мастерскому знанию языка, который у него силен и выработан 1).
Более непосредственно отнесся к народной жизни писатель, в котором можно видеть переход к новому периоду малорусской литературы, когда ее писатели понимают свою задачу более сознательно и ищут в народе не одних предметов для шутки и балагурства, но и общественных и бытовых идеалов. Квитка, о котором мы говорим, действовал еще больше в русской, чем в малорусской литературе, но соотечественники давали и дают ему значение, которого не признавала за ним русская критика.
Григорий Федор. Квитка, в свое время известный больше под псевдонимом Основьяненка, из харьковских помещиков (1778-1843), учился как училось тогда большинство помещичьих детей
1) Кулиш, в Основе 1861, март, 78-113, где приведены и его лучшие стихотворения; Костомаров, в «Поэзии Славян», 159.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 361
провинции, т. е. довольно плохо, без правильной школы; на двенадцатом году ему уже хотелось поступить в монастырь, но его удержали; потом его отдают "в полк", оттуда он перешел в гражданскую службу, потом опять в военную, на 23-м году поступил наконец в монастырь послушником, где и оставался около четырех лет. Ему не понравилась потом и монастырская жизнь; он поселился дома и мало-помалу вошел в общественную жизнь Харькова, где вследствие основания университета началось некоторое литературное движение. Здесь Квитка нашел себе деятельность; он хлопотал о дворянском клубе, театре, институте для девиц, был членом институтского совета, уездным предводителем и т. п. С этой общественной жизнью началась и его литературная деятельность уже не в молодых летах: он принял участие в литературных вечерах и в издании "Украинского Вестника". Эта первая деятельность скроена была совершенно по манере тогдашних журналов и бесчисленных альманахов; это была невинная сатира и остроумие. С 30-х годов начался ряд его малороссийских рассказов, которые и составили главнейшую литературную заслугу Основьяненка. Эти повести, разбросанные в журналах и альманахах, появлялись обыкновенно и на малорусском, и на русском языках, переведенные им самим или другими, и собраны были Квиткой в книжке: Малорусские повести (М. 1834-37; Харьков 1841; издание П. Кулиша: "Повести Григория Кветки", 2 ч. Спб. 1858). Кроме того Основьяненко написал несколько пьес для театра, из которых "Шельменко" долго оставался популярен, и два нравоописательные романа: "Пан Халявский" и "Похождения Столбикова". Но существенным результатом трудов Основьяненка остались его малорусские рассказы, из которых лучшими считаются Маруся, Сердешна Оксана, Конотопська відьма, Козир-дивка и Щира любовь. Русским читателям повести Основьяненка казались вообще чувствительными идиллиями, его женские народные характеры слишком идеализованными, рассказ манерным и болтливым, но его соотечественники до сих пор сохранили о нем то же выгодное мнение, какое произвели повести Основьяненка при своем первом появлении: — правда, что для русского читателя не существовала прелесть языка, подкупающая Малоруссов. В русской литературе, которая начинала тогда ставить себе вопросы о внутренних общественно-политических отношениях, Основьяненко не производил благоприятного впечатления своим общественным пониманием, когда брался за сатиру в своих романах, или за поучение народа в "Листах до любезных земляков", — но изображение малорусской жизни и особенно малорусской женщины составляло особенную область, которую он мог воспроизводить с
Пыпин А. Н. Южноруссы — 362
большей непосредственностью и поэтической правдой. Успех Основьяненка в этой области, имеет несомненное историческое значение, потому что своим сочувственным отношением к народной жизни и свойствам он открывал возможность нового литературного пути, который и принят был потом малорусскими писателями. Современный писатель, сам переживавший впечатления малорусских произведений Основьяненка, говорит с великими похвалами об его повестях, умевших передавать и этнографические черты быта, и самые задушевные народные чувства. По словам его, Квитка "везде является верным живописцем народной жизни. Едва ли кто превзошел его в качестве повествователя-этнографа, и в этом отношении он стоить выше своего современника Гоголя, хотя много уступает ему в художественном построении... Квитка имел громадное влияние на всю читающую публику в Малороссии; равным образом и простой, безграмотный народ, когда читали ему произведения Квитки, приходил от них в восторг. Не помешали успеху творений талантливого писателя ни литературные приемы, чересчур устарелые, ни то, что у него господствует слободское наречие, отличное от наречия других краев Малороссии... Великорусские критики упрекали его в искусственной сентиментальности, которую он будто навязывает изображаемому народу; но именно у Квитки как этого, так и ничего навязываемого народу — нет; незаслуженный упрек происходит от того, что критики не знали народа, которой изображал малорусский писатель" 1).
В эту пору малорусская литература обнаружила большую плодовитость, которая указывала, что это движение было не одним случайным заявлением провинциализма. Около Основьяненка, занимавшего тогда самое почетное место в новой литературе, группируется целый кружок писателей, которые отчасти выражали то же самое отношение к народной жизни, отчасти вели его дальше. К этому периоду принадлежат: Боровиковский, переводчик "Фариса" Мицкевича и автор нескольких баллад; Евг. Гребенка (1812-1848), по-русски автор целого ряда повестей, по-малорусски переводчик "Полтавы" Пушкина, издатель малорусского альманаха "Ластивка" (1841) и автор Сказок ("Приказки" 1834, 1836); псевдоним Исько Материнка (О. М. Бодянский), рассказавший с полным знанием языка несколько малороссийских сказок ("Наськи украинськи казки" 1833); Кирилл Тополя ("Чары или несколько сцен из народных былей и рассказов украинских") и псевдоним Амвросий Могила (А. Метлинский: "Думки та Песни", "Южнорусский сборник"), извест-
1) Костомаров, там же, 159-160.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 363
ные своими удачными воспроизведениями народного быта, нравов и поэзии, — в особенности последний, в котором малорусские критики видели глубину чувства, прекрасное понимание казацкой старины и художественные достоинства выполнения. Далее, Писаревский, Петренко, Корсун, Щоголев и др., писавшие стихотворения на малорусском языке. Тому же периоду, т. е. последним тридцатым годам принадлежит и первая деятельность писателей, которые стали руководящими представителями малорусской литературы в последующее время. Это — Костомаров, Кулиш и Шевченко, о которых далее.
Конец тридцатых и сороковые года представляют уже совсем иное отношение литературы к народу, предмету ее воспроизведений, чем было у Котляревского, Артемовского и самого Основьяненка. Выше упомянуто, как строго осуждали новейшие малорусские критики манеру двух первых писателей, у которых народ являлся предметом комическо-карикатурного глумления или преувеличенной сентиментальности; эту манеру особенно ставили в вину Котляревскому, как следствие угодничества панству, отставшему от народа. Но если уже видеть здесь тенденцию, то это была обще-русская черта того времени: "угодничество" было чертой и у знаменитейшего русского поэта прошлого века; высокомерие к "подлой" черни (какая бы она ни была, малорусская или русская) слишком известно; да и русские писатели не были здесь исключением — дело в том, что псевдо-классицизм, у нас господствовавший, был совсем чужд народному интересу, и литература еще не находила настоящего пути к этому интересу. Относительно Котляревского, признают и сами критики, что в те времена он был все-таки "единственный писатель, воспроизведший всеми забытую или пренебреженную жизнь украинского простонародья" 1). Это была непосредственная, инстинктивная привязанность к своему, и читателями Котляревского была вовсе не одна испорченная и пониженная публика, готовая глумиться над простонародьем, но и просто такие же инстинктивные любители своего языка, не подозревавшие никакой другой подкладки в "Енеиде". Сентиментальный элемент, который идет также с Котляревского, свидетельствует, что в основании идей Котляревского все-таки лежало не желание из угодничества глумиться над народом. Недостатки его — гораздо больше недостатки литературного вкуса, чем дурного отношения к своему народу.
У Основьяненка также еще заметны недостатки его предшественников; русские критики находили в нем недостатки не потому
1) Кулиш, в Основе 1861, янв. 249.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 364
(или не потому только), что не знали описываемого им народа, но потому, что не находили его юмора, а также и общественного понимания достаточно глубоким. Тем не менее Основьяненко несомненно любил свой народ и сочувственно рисовал его этнографический быт и нравственные черты. Потому он и стал ступенью от первых начинателей малорусской литературы к тому новому направлению, которое возникло в конце тридцатых годов.
Это последнее направление в первый раз возымело широкое понятие о значении народной литературы, — хотя с известной постепенностью. Когда одни все еще ограничивались только инстинктивной любовью к языку своего народа и повторяли на нем немногосложные темы своего стихотворства, в умах других воскресали преданья тяжелого и славного прошедшего и казались залогом иного будущего. В этом пункте малорусской литературы становится очевидной та параллельность ее развития с обще-славянским "возрождением", о которой мы упоминали. В самом деле, как у других славянских народов, так и здесь литература начиналась полусознательным обращением к народному языку и преданию; народность высказывалась неверными стремлениями, для которых по-видимому не было почвы. Чем дальше, тем эти стремления делаются сильнее, тем больше пробуждают сочувствие. В тридцатых и сороковых годах, в малорусской литературе, хотя еще очень необширной, обнаруживаются все особенности славянского возрождения: во-первых, усиленная литературная деятельность, усердное стихотворство и повествование на народном языке, — отчасти повторение народных мотивов, отчасти стремление передавать на народном языке литературные идеи высшего порядка; во-вторых, усиленный интерес к этнографическим изучениям; в-третьих, столь же сильный интерес к преданиям исторической жизни своего народа, и здесь — именно к тем, которые принадлежали специально новой южнорусской формации, к преданиям времени казачества и борьбы за национальную свободу. Мы назвали имена малорусских писателей того времени. Труды этнографов, как кн. Цертелев, Метлинский, Бодянский, Срезневский, Максимович, Костомаров и другие, будут приведены далее. Любопытно, что в малорусской литературе повторилось и то оригинальное обстоятельство, каким сопровождалось литературное возрождение у Чехов: и здесь, вероятно вследствие торопливости воссоздать любимую старину, явились фальсификаты, в виде целого ряда мнимо-старых народных "дум".
Отчасти к разряду фальсификатов принадлежит упомянутая "История Руссов", — по крайней мере по имени автора, которому она приписана. Она впрочем возвращает нас несколько назад.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 365
История этой книги состоит вкратце в следующем. "История Русов или Малой России" с именем Георгия Конисского, архиепископа белорусского, давно (неизвестно однако, с какого именно времени) ходила в рукописи между малорусскими патриотами. В 1846 она в первый раз явилась в печати, изданная Бодянским в "Чтениях" и отдельной книгой. В предисловии этой "Истории", написание ее объясняется так. "Известный ученостью и знатностью Депутат Шляхетства Малороссийского, господин Полетыка, отправляясь по должности Депутатства в великую оную Имперскую Комиссию для сочинения проекта нового уложения, имел надобность необходимую отыскать отечественную Историю. Он относился о сем к первоначальному учителю своему, Архиепископу Белорусскому, Георгию Конисскому, который был природный Малороссиянин и долголетно находился в Киевской Академии Префектом и Ректором. И сей-то Архиерей сообщил господину Полетыке Летопись или историю сию, уверяя архипастырски, что она ведена с давних лет в кафедральном Могилевском монастыре искусными людьми, сносившимись о нужных сведениях с учеными мужами Киевской Академии и разных знатнейшим Малороссийских монастырей, а паче тех, в коих проживал монахом Юрий Хмельницкий, прежде бывший Гетман Малороссийский, оставивший в них многие записки и бумаги отца своего Гетмана Зиновия Хмельницкого, и самые журналы достопамятностей и деяний национальных, и что притом она вновь им пересмотрена и исправлена. — Господин Полетыка, сличив ее со многими другими летописями Малороссийскими и нашед от тех превосходнейшею, всегда ее держался в справках и сочинению по Комиссии. Итак, История сия, прошедшая столько отличных умов, кажется должна быть достоверною" и пр.
Бодянский, печатая ее, не заявил относительно ее авторства никаких сомнений, и в первое время и после, многие, хотя считали некоторые сведения этой истории неточными, принимали авторство Конисского, и даже когда высказаны были сомнения в нем, продолжали защищать его вероятность по известному патриотизму и таланту Конисского 1). Сомнения высказывал прежде других, кажется, Максимович; Костомаров утвердительно говорит, что История приписана Конисскому ложно, и что она "переполнена выдумками" 2). Но произведение во всяком случае замечательно: какова бы ни была его чисто историческая ценность, оно чрезвычайно любопытно как памятник литературный. Исполненная известного малорусского патрио-
1) Кроме прежних историков Малороссии, напр., также Филарет, Обзор, 1863, 122; Прыжов, в Филол. Зап. 1869, II-III, 36-87.
2) В Р. Старине, 1877, т. XIX.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 366
тизма, "История" отличается прекрасными, хотя немного архаическим, рассказом, построена на определенной мысли, и можно признать отзыв Филарета, что "многие картины страданий православия начертаны кистью великого художника". Откуда же взялось это произведение?
К сожалению, этот любопытный вопрос еще ждет своего исследователя. Как мы сказали, книга ходила по рукам; по показанию Бодянского, есть ее списки русские, малорусские и белорусские, — и это надо отнести вероятно к тому, что ее тенденциозный патриотизм вызывал сочувствие в читателях. По мнению новых южнорусских ученых (передаем его по личному сообщению одного из лучших знатоков Южной Руси), "История Руссов" очевидно не была писана Конисским, ни вообще духовным его времени и не может считаться достоверной фактической летописью; по языку и стилю она принадлежит началу нашего столетия, а по духу — эпохе декабристов украинского происхождения, когда либерализм Александровских времен искал себе местных опор в истории Новгорода, Украины и т. п., когда писались "Исповедь Наливайки", "Войнаровский". Максимович, принадлежавший к числу первых распространителей "Истории Руссов" (которую потом опровергал) и сообщавший ее Пушкину, передавал потом, что все следы, на какие он нападал, расспрашивая о первых рукописях "Истории", приводили его к князю Репнину, который был малороссийским генерал-губернатором и как-то загадочно оставил эту должность. Максимович подозревал в Репнине, или лице ему близком, автора или переделывателя "Истории Руссов". Действительно, "История" имеет характер исторического памфлета; автор или авторы ее не были особенно точны в выборе источников (это впрочем довольно понятно в тогдашнем положении нашего исторического знания вообще); их изложение напоминает манеру древних, или псевдо-древних, с сочиненными речами исторических лиц; факты прилаживаются к тенденции, — но во всяком случае авторы "выдумывали" меньше, чем их обвиняют: они много брали из старых летописцев, как Самовидец, Грабянка, но как теперь можно видеть, брали много из устных преданий, анекдотов, виршей, песен, которые ходили не только в украинском дворянстве, потомстве казацкой "старшины", но и в среде народа.
По своей тенденции "История Руссов" чрезвычайно любопытна для истории малорусских национальных взглядов. По отзыву Костомарова, она "вся проникнута духом полудворянского малорусского местного патриотизма, недавно еще бывшего в моде в среде малорусской публики"; по мнению других, патриотизм псевдо-Конисского был гораздо шире и именно близок к русскому либера-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 367
лизму эпохи декабристов; в сложности, это были мечтания о восстановлении старой свободы, с той же примесью дворянской, какая была у декабристов. Но, хотя "История" подвергается упрекам в этом смысле, она замечательна как проявление живого патриотического чувства, как произведение, закрепившее много устных преданий; она питала любовь к местной роднне, — без которой развитие общественных масс едва ли мыслимо.
Псевдо-Конисский стоит таким образом в связи с тем интересом к прошедшему, который обнаруживается уже очень сильно в тридцатых и сороковых годах. Исторические воспоминания оживляли настоящую деятельность, и прикрашивали прошедшее — времена "Гетманщины" казались завидными временами народной свободы; любители-этнографы и археологи с полу-наивным патриотическим чувством подправляли или просто сочиняли старые песни и думы о подвигах казачества и его вождей, — какие можно найти в старых изданиях Максимовича и Срезневского (подобное есть даже в изданиях Кулиша). Старина была идеализирована, как во всех национально-романтических школах; след этой идеализации проник и в новое литературное поколение.
Между тем обращение к народности становилось более и более серьёзным, усиливаемое и таким же движением в русской литературе, и влияниями славянского возрождения. К концу тридцатых годов является названная выше триада замечательных талантов, деятельность которых — с перерывом в сороковых годах — составляет крупнейшее явление последних десятилетий.
Тарас Григор. Шевченко (25 февр. 1814 — 26 февр. 1861) есть замечательнейшая поэтическая сила всей южнорусской литературы. Принадлежа началом своей деятельности концу прежнего периода, Шевченко стал талантливейшим поэтическим представителем новых стремлений южнорусской литературы. Шевченко родился крепостным, в имении киевского помещика Энгельгардта. На восьмом году он остался сиротой, прошел школу у приходского дьячка, бежал от его притеснений и побоев, хотел было учиться у другого дьячка-маляра, наконец попал в так называемые "козачки". В 1832 барин, по неотступной просьбе Шевченко, законтрактовал его в ученики к цеховому живописных дел мастеру в Петербурге: Шевченко стал заниматься самоучкой рисованием, познакомился с одним художником, который увидел его успехи и представил его конференц-секретарю академии художеств — с просьбой помочь ему освободиться от его жалкой судьбы. Через конференц-секретаря в нем принял участие Жуковский и дело было устроено: знаменитый Брюллов написал с Жуковского портрет, розыгранный по-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 368
том в лотерею, и деньги послужили выкупом Шевченко. Это было 22 апреля 1838. С того же года он стал посещать классы академии художеств, где сделался вскоре одним из любимых учеников Брюллова; в 1844 он получил звание свободного художника и отправился в Малороссию искать нового содержания для своей живописи и для своей поэзии.
В 1840 вышло первое собрание стихотворений Шевченка, "Кобзарь", и с тех пор его положение в малорусской литературе прочно установилось. Он признан был (и остался доселе) сильнейшим южнорусским поэтом. Эти первые произведения обнаружили в нем глубокое поэтическое чувство народной жизни, проходившей пред ним с ее горем и трудами, мрачно-героическими историческими воспоминаниями и с надеждами. "Гайдамаки", 1841, понравились меньше, как и другие пьесы, явившиеся в те годы в "Ластовке", "Маяке" и "Молодике", альманахе Бецкого... Несмотря на то, что в деятельности его, как сейчас скажем, произошел перерыв, его стихотворения всегда сохранили популярность смелого поэтического слова.
В Малороссии с Шевченко случилась большая беда. "Неудивительно, — говорит Костомаров, — что живя и действуя в период строжайшего сохранения существующего порядка, малорусский поэт, дерзнувший открыть завесу тайника народных чувств и желаний и показать другим то, что гнет и страх приучили каждого закрывать и боязливо заглушать в себе, осужден был судьбой на тяжелые страдания, которых отголоски резко отозвались в его произведениях". В 1847, он подпал обвинению в одно время с обвинением против Костомарова и Кулиша, — отдан был в солдаты и послан был на службу в Оренбургский край с запрещением — писать: здесь его держали сначала в самом Оренбурге, потом в Орской крепости, потом назначили в трудную экспедицию к Аральскому морю, а в 1850 поселили в Ново-Петровском укреплении. К счастью нашлось несколько просвещенных людей, которые дружеским вниманием облегчали ему тяжесть его ссылки. В 1857, благодаря хлопотам его петербургских друзей, особливо графини А. И. Толстой, Шевченко получил амнистию — увольнение от военной службы; он поселился в Петербурге, в здании Академии Художеств, в 1859 побывал на родине, и умер в начале 1861.
Ссылка остановила печатную деятельность поэта; но он продолжал работать. В 1857, в "Записках о Южной Руси" Кулиша, напечатана была поэма "Наймичка", без имени автора; вернувшись в Петербург, он приступил к новому изданию "Кобзаря", кото-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 369
рое вышло в 1860. В 1861 он написал свою коротенькую автобиографию ("Народная Беседа", 1861). Перед концом своей жизни он задумал издать ряд образовательных книжек для народа; но успел выдать лишь одну или две... По его смерти, в "Основе" 1861-62, издан был новый ряд песен "Кобзаря", и его "Дневник", печатавшийся впрочем с пропусками.
Перенесенные страдания не заглушили в нем поэтической силы, не затемнили и не ослабили ее светлых и гуманных воззрений. Человек народа по самому происхождению, он естественно привязан был к делу народа, чувствовал и высказывал истину его положения без помощи и без прикрас искусственной сентиментальности. Позднейшее развитие только укрепило его на дороге, принятой по поэтическому инстинкту. Оттого Шевченко был редким примером непосредственно народного поэта, не отделившегося от массы лучшими свойствами характера, но вместе свободного от неизбежной ограниченности простонародных взглядов. "Поэзия Шевченко, — говорит Костомаров, — поэзия целого народа, но не только та, которую сам народ уже пропел в своих безымянных творениях, называемых песнями и думами: это такая поэзия, которую народ сам бы должен был запеть, если бы с самобытным творчеством продолжал далее петь непрерывно после своих первых песен; или лучше сказать, это была та поэзия, которую народ действительно запел устами своего избранника, своего истинно-передового человека. Такой поэт как Шевченко, есть не только живописец народного быта, не только воспеватель народного чувства, народных деяний, — он народный вождь, возбудитель к новой жизни, пророк".
В первых произведениях Шевченко есть отголоски того романтического прикрашиванья старины, которое указывали мы в предыдущем периоде; но это "археологическое" направление продолжалось недолго. Ближе познакомившись с историей своей родины, он разочаровался в "гетманщине" и советовал своим соотечественникам серьезнее изучать историю, которая должна была убедить, что настоящей причиной политических бедствий их края была та "казацкая старшина", которая погналась за личными выгодами, забывши об интересах народа. Шляхетским преданиям гетманства он противопоставляет идею освобождения крестьянства. Он восстает и против самодовольного книжничества (напр: славянофильского), которое остается глухо к настоятельной нужде народа и к его невежеству и рабству. Малорусский патриот и демократ, он однако чужд религиозной и национальной нетерпимости; к его непосредственному гуманному чувству естественно прививались лучшие мысли, приносимые ли-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 370
тературным развитием. При национальных стремлениях не забывались общечеловеческие интересы. Настоящее его тяготило, и он ждал для народа "апостола правды и науки"... 1).
В другой области южнорусской литературы не менее известно имя современника и друга Шевченко, Н. И. Костомарова (род. 1817). Родом из Воронежской губернии (где сходятся населения великорусское и малорусское), Костомаров учился в одном частном московском пансионе, потом в воронежской гимназии и харьковском университете. По окончании курса, в 1836, Костомаров жил несколько лет в харьковском крае, и ревностно занимался изучением народности. Около того же времени он начал свою литературную деятельность на малорусском языке, под псевдонимом Иеремии Галки: это были — историческая драма "Сава Чалый" (1838), "Украинскее баллады" (1839), сборник стихотворений "Ветка" (1840), трагедия "Переяславська нич", и малорусский перевод "Еврейских мелодий" Байрона, одной песни из Краледворской рукописи, в альманахе "Снип" (Сноп, 1841), несколько стихотворений в альманахе Бецкого "Молодик". Он держал потом магистерский экзамен в харьковском университете и представил диссертацию "об Унии": но этому первому историческому труду не посчастливилось, и книга была истреблена. Была написана другая диссертация: "Об историческом значении русской народной поэзии", 1843, один из первых опытов подобного исследования в русской и вообще славянской литературе. Из Харькова он отправился на Волынь, где
1) О Шевченко существует значительная литература. В «Основе» 1861-62 г. печатались, кроме новых песен «Кобзаря», его «Дневник» и другие биографические материалы; Афан.-Чужбинского, Воспоминания о Ш. Спб. 1861 (Р. Слово, 1861, кн. 5); Е. Ганненко, Новые материалы для биографии Ш. (Др. и Нов. Россия, 1875, VI, 193-196); Д. Мордовцев, в том же издании 1876, V; несколько сведений о первой жизни Ш. в Петербурге, в книжке: «Иван Макс. Сошенко». биогр. очерк М. Ч. Киев 1877. Новое издание «Кобзаря» сделано в Спб. 1867; несколько изданий сочинений — во Львове, Праге, Женеве (между прочим, «Кобзарь», с присоединением воспоминаний о Ш. Тургенева, Я. Полонского, и др. и автобиографии, взятой из «Нар. Чтения»; Прага 1876). См. также: Ом. Партацькій, Провідни идеі в письмах Т. Шевченка. Львов1872; Огоновскій, Критично-естетичний погляд на декотрі поезіи Т. Шевченка («Правда» 1873); — В. Маслов, Т. Г. Шевченко, биогр. очерк, М. 1874. См. еще указания Межова, Библ. Указ. Ист. Слов. 1872, стр. 474-476.
В иностранной литературе явилось также несколько статей о Шевченке, напр.: Battaglia, Т. Szewczenko, życie i pisma jego. Lwów 1865; Georg Obrist, T. G. Szewczenko, ein kleinruss. Dichter. Czernowitz, 1870 (биогр. очерк и несколько переводов); ст. в Revue de D. Mondes, 1874; Wald. Kawerau, в Magazin für die Liter, d. Auslandes, 1878, № 12 и друг.
Есть также много переводов: «Кобзарь», в переводе русских поэтов, издан был Гербелем, Спб. 1860. Польские переводы делали Л. Совиньскій (Вильно, 1861), В. Сырокомля (Кобзарь, Вильно, 1862), А. Горжалчинский (Киев, 1862); чешкиее переводы — в «Obrazech života», 1860 b «Kvótech», 1866; сербские — в журнале Ст. Новаковача «Вила», 1868, и проч.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 371
опять занимался этнографическими изучениями и между прочим осмотрел местности, ознаменованные событиями времен Хмельницкого. Уже с тех пор, 1844, он задумал писать его историю. В 1845 он поселился в Киеве, где вскоре избран был на кафедру русской истории в университете; здесь напечатано было им, но не могло выйти в свет сочинение о славянской мифологии (напечатано оно было церковным шрифтом, 4°), и вскоре, в 1847, самая его деятельность здесь была печальным образом прервана. Помощником попечителя киевского университета был тогда М. В. Юзефович. На Костомарова сделан был донос в политическом преступлении — по поводу, о котором Скажем далее, — он был арестован, провел год в заключении в Петропавловской крепости, потом с 1848 по 1856 в ссылке в Саратове. Время тяжелого досуга он мог впрочем употребить на свои обычные занятия — историю и местную этнографию. В 1856 г. он был амнистирован, и с этого года начинается новый ряд его трудов, писанных по-русски, но содержанием принадлежащих в особенности южнорусской истории и южнорусской народности: "Борьба украинских казаков с Польшей до Богдана Хмельницкого" (1856), "Богдан Хмельницкий" (1857, 3-е переработанное издание 1871), "Бунт Стеньки Разина" (1858), "Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях" (1859). В 1861-1862 издавался журнал "Основа", В. Белозерского, посвященный истории, общественности и литературе Южной Руси, где Костомаров и Кулиш были главными действующими лицами. Костомаров напечатал здесь несколько важных статей по южнорусскому вопросу: "Мысли о федеративном начале в древней Руси", "Черты народной южнорусской истории", "Две русские народности", "Гетманство Выговского", и т. д., и ряд полемических статей, как "Правда Полякам о Руси", "Правда Москвичам о Руси", полемика с польскими писателями о южнорусской истории (начатая еще с 1859 в "Современнике") и проч. Далее, в шестидесятых и семидесятых годах новый ряд исследований по русской истории: "Северно-русские народоправства", "Ливонская война", обширные исторические работы — "Смутное Время", "Падение Речи Послолитой", ряд частных исследований — о Димитрии Донском, Иване Сусанине, наконец "Русская История в жизнеописаниях"; труды по изданию источников: "Старинные памятники русской литературы", 1861-1862, "Акты, относящиеся к истории южной и западной России" (издаваемые Археогр. Комиссией); труды по собиранию и изданию произведений народной поэзии, и их объяснению; наконец чисто литературные произведения: трагедия "Кремуций Корд", из римской
Пыпин А. Н. Южноруссы — 372
истории (писанная в Саратове); "Сын", рассказ из XVII века; "Кудеяр", из времен Иоанна Грозного и пр.
Таким образом деятельность Костомарова принадлежит почти исключительно общерусской литературе, но труды его всего чаще направлены к объяснению исторических судеб и народности Южной Руси. Поэтому, хотя число собственно южнорусских сочинений Костомарова не велико, его справедливо ставят в ряду первостепенных деятелей южнорусских. Он действительно оказал великие заслуги южнорусскому самосознанию, избрав для этого серьезный путь исторического и этнографического исследования: изучение истории и народной поэзии навсегда оставило в нем почтение к нравственной народной личности, и он больше чем кто-нибудь сделал для разъяснения внутренней истории Южной Руси. Его исторические труды с 1856 года с первого раза дали ему высокое место в русской историографии: после Карамзина, это был первый, и доселе единственный историк-художник, умеющий рисовать прошедшее живыми картинами лиц, нравов и событий, иногда без гелертерской точности, но всегда с умением реставрировать прошедшую жизнь, доходящим до настоящей художественности. Его труды, в том числе мастерски читанные университетские и публичные лекции, сделали его одним из популярнейших русских писателей; но исторические взгляды его создали ему и врагов, с одной стороны между русскими, с другой между польскими писателями. Дело в следующем. Во-первых, Костомаров впервые, рядом с историей централистической и частью против нее, выставил идею федеративной, областной истории. Быть может, он не везде строго развил свою теорию, но в сущности своей мысли он вполне прав, и ему принадлежит заслуга, что он первый настаивал на определении областных элементов русской национальности и на признании их исторического права. Главным образом шла речь конечно о крупнейшем областном элементе нынешней русской народности, о Южной Руси. Для историков русских, это показалось нанесением ущерба историческому значению Москвы; Костомарова даже прямо обвиняли (напр. по поводу Дим. Донского и Сусанина) в недоброжелательстве к Москве, в старании унизить ее славы, подорвать ее чтимые предания и идеалы. Во-вторых, Польские критики нападали на Костомарова с другой стороны — приписывая ему извращение действительных исторических отношений между Южной Русью и Польшей, преувеличение казацких войн в дело национального освобождения, — вообще возбуждение национальной ненависти к Полякам. Ответом на те и другие обвинения может быть только одно: строгая критическая проверка исторических по-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 373
ложений Костомарова. Но она была сделана только отчасти, и если некоторые частности в исторических взглядах Костомарова могли быть отвергнуты, то в главном он остается верен фактам и является лучшим выразителем южнорусского исторического сознания 1).
Наконец, третьим деятелем этого замечательного кружка был П. А. Кулиш (род. 1819). Происходя из старых казацких родов по отцу и по матери (в Глуховсвом уезде, Черниговской губернии), Кулиш с детства рос среди чисто народного украинского быта и старых поэтических преданий, которые в его восприимчивой натуре стали основанием его позднейшей деятельности. Он учился в новгород-северской гимназии, потом в киевском университете; ученье шло неправильно, по недостатку средств и другим обстоятельствам; Кулиш не кончил курса в университете, но умел собственными неутомимыми трудами восполнить этот недостаток и рано обратил на себя внимание горячим интересом к народности и ее знанием. Бывши в университете, он познакомился с профессором русской словесности, известным Максимовичем, который после своими связями помог Кулишу устроить свои материальные дела. Оставив университет, Кулиш был учителем в Луцке, в Киеве, в Ровне. В альманахе Максимовича, "Киевлянине" (1840-1841), явились первые труды Кулиша, рассказы из народных преданий. Около того же времени Кулиш познакомился с известным польским писателем Мих. Грабовским, библиоманом Свидзинским, содействие которых много помогло его изучениям украинской старины. В 1843, Кулиш напечатал свой исторический роман "Михайло Чарнышенко", поэму "Украина", в 1845 — первые главы своей "Черной Рады" в "Современнике" Плетнева. В Киеве Кулиш познакомился с кружком молодых украинских патриотов, которые были одушевлены тем же стремлением работать для своей родины — Костомаровым, Шевченко, В. Белозерским. Между тем Плетнев вызвал его в Петербург, где готовил ему ученую карьеру: Кулиш был уже в Варшаве, по дороге за границу, куда посылали его для изучения славянских наречий, когда и его задела, хотя легче, та же буря, которая разразилась в то
1) Краткие биографии Костомарова в «Slovnik Naučný» s. v.; в «Поэзии Славян», стр. 172-173; в «Галерее» Мюнстера; в издании Баумана; «Рус. соврем. деятели". Против Костомарова полемизировали, главным образом, писатели славянофильские, также Забелин, Карпов («Г. Кост., как историк Малой России», Г. Карпова, М. 1871; ответ Костомарова в «Голосе» 1871, № 130; П. А., в «Гражданине» 1872, № 2 и др.); с польской стороны, в особенности Падалица (Зенон Фиш) и др.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 374
время над Костомаровым. Кулиш был политически заподозрен, пробыл два месяца в крепости, потом три года прожил в Туле. Одним из поводов к обвинению послужила "Повесть об украинском народе", помещенная Кулишом в "Звездочке" г-жи Ишимовой. В 1850, Кулишу разрешено было ехать в Петербурге, но было запрещено писать. Он поступил было на службу, — много работал (без имени) в журналах, написал несколько новостей, "Записки о жизни Гоголя" (первая редакция вышедшей после биографии); но служба не шла, он вышел в отставку и уехал на Украйну, где занялся хозяйством и литературой. В 1856, амнистия дала ему возможность открытой литературной деятельности. В том же и следующем году Кулиш издал два тома очень замечательных "Записок о Южной Руси"; в 1856, сделал 2-е издание "Проповедей" свящ. Гречулевича на малорусском языке, которые переработал и наполовину написал сам; в 1857, напечатал в "Р. Беседе" свой давно начатый роман "Черная Рада. Хроника 1663 года", которую тогда же издал на малорусском языке. В 1860, он собрал свои "Повести" (в 4 томах), издал альманах "Хата"; издание журнала ему не было разрешено, и когда в следующем году началась "Основа", Кулиш, как замечено прежде, был деятельнейшим ее сотрудником: критические и исторические статьи на русском языке; исторические рассказы, стихотворения на языке малорусском, появлялись почти в каждой книжке. В 1862, вышел небольшой сборник его стихотворений "Досветки". Еще в 1857, явилось первое издание его "Граматки", с которой пошло в ход и принятое им правописание, так называемая "кулишовка". В шестидесятых годах, стесненные материальные обстоятельства побудили его искать службы в Польше; но он не сошелся с кн. Черкасским (впоследствии правителем Болгарии), характером упорным и деспотическим, — и вышел вскоре в отставку. В шестидесятых годах, Кулиш одно время участвовал в галицких изданиях, но в путанице галицких отношений у него и здесь нашлись враги. В 1869, он издал "Пятикнижие", в южнорусском переложении, в 1870, в Вене и Лейпциге, Четвероевангелие и Псалтырь 1). Положение южнорусской литературы характеризуется тем, что Кулиш предназначал эти труды не для русской Украины, а только для Галиции, где надо было спасать русскую народность в тамошнем обществе: он хотел или был принужден устранять
1) Эти издания вышли без имени перелагателя, но Кулиш признал их потом своими (Ист. Воссоед. Руси, т. II).
Пыпин А. Н. Южноруссы — 375
от этого дела ту же самую народность на Украйне. Как говорят однако, в Галиции — но другим соображениям — этих книг тоже боятся! С 1874 стала выходить его, с разных сторон, замечательная "История воссоединения Руси", задуманная в обширных размерах (до сих пор — два тома текста и том материалов).
Длинный ряд разнообразных трудов Кулиша указывает на подвижной и энергический талант, но в нем бывали всегда известные неровности и увлечения: Кулиш никогда не был ни чистым этнографом, ни чистым историком — в историю и этнографию он вносит поэтическое или публицистическое возбуждение; а в деятельности художественной недостаток чистой поэзии восполняется искусственной обдуманностью 1). Под влиянием чувства теоретические воззрения колебались, и не раз впадали в противоположные крайности. Так, за восторженным панегириком Гоголю в биографии следовал крайне строгий суд над повестями Гоголя из малорусского быта: этот суд (как бы ни были отдельные осуждения справедливы) был неверен уже тем, что совсем забывал отношения времени и места. Так, под влиянием чувства произошел последний изумительный поворот в мнениях Кулиша, выразившейся в "Истории Воссоединения" и статьях о казачестве в "Р. Архиве" 1877 (№№ 3 и 6), где прежние идолы были свергнуты с пьедесталов, и автор вообще явился злейшим противником стремлений, в которых прошла однако вся его прежняя жизнь 3).
Такова судьба и деятельность трех главнейших писателей, труды которых составляли зерно и основание южнорусского литературного движения. Нам остается упомянуть о том обстоятельстве, которое навлекло бурю, прервавшую их деятельность в 1847 году, и которое представляет любопытный факт для истории целого общеславянского сознания.
В 1846, в Киеве собрался небольшой кружок южнорусских патриотов; в среде этого кружка возникла мысль составить общество,
1) Это замечали одинаково и русские критики и польские, как напр., Грабовский, однако, очень дружески расположенный к автору.
2) О биографии Кулиша см. «Slovnik Naućný» s. v., и особенно любопытную статью «Жизнь Кулиша» в галицком журнале «Правда», 1868, №№ 2-4, 24-28, со сведениями, очевидно идущими и от самого г. Кулиша. В «Русском Архиве» 1877, № 6, там же, где помещена статья Кулиша с его новыми идеями об южнорусской истории, издатель «Архива» поместил (как будто для назидания г. Кулиша или на смех) записку Самарина по поводу «Повести об украинском народе». Опровержение новых мнений Кулиша, с объяснением их из характера писателя, сделал Костомаров, в Р. Старине, 1878, марта, 385-402. Другие украинофилы, вообще гораздо более требовательные, чем Костомаров, говорили очень умеренно о последних трудах Кулиша. Они видели в них непохвальную дорогу (нападение на казачество, «хлопоманию» и т. д.), но, все таки, видели в той же Украйне цель этих увлечений, по правде, переходящих меру.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 376
с целью действовать (совершенно мирно) как для внутреннего развития украинского народа, так и для распространения идеи славянской взаимности. Общество основывалось на самых гуманных, просветительных основаниях. Решено было приглашать образованнейших людей, которые, влияя на молодое поколение, готовили бы его в будущей деятельности; решено было действовать только силой мысли и убеждения, чистыми средствами, избегая всяких мер насильственных; в религии — признавалась полная свобода мнений. Относительно Украйны думали прежде всего о просвещении народа, об издании для него полезных книг, об основании сельских школ при содействии образованных помещиков; делом первой важности считалось уничтожение крепостного права и сословных привилегий, телесных наказаний и под. Чтобы ясно было однако, что Украйна вовсе не составляет здесь исключительного интереса, патронами общества избраны были все славянские апостолы, и общество названо "Кирилло-Мефодиевским братством". Во главе общества стояли Гулак, Костомаров, Шевченко; косвенно принадлежали Кулиш и Белозерский; потом присоединились еще несколько малорусских патриотов. Главные лица кружка мечтали об очищенном идеальном христианстве, которое всех любит, особливо бедняка, которое стоит за правду и народность, — это были те мечты, которые нашли тогда энтузиастических проповедников в Леманне, Гверрацци и пр. Следы этого христианского направления можно видеть в стихах Иеремии Галки и Шевченко, также и в трудах Кулиша. Славянский вопрос ставился в том же гуманно-свободолюбивом духе. То, что говорилось в кружке теоретически, Шевченко выражал поэтическими образами (его замечательные пьесы: "До мертвих і живих", "Шафарикові" и друг.). "Из этого одного можно видеть, — говорит знающий рассказчик, упомянутый биограф Кулиша, — каким духом отличался киевский украинский кружок. Христианство и история Славян были им светом и теплом для великого подвига. Все они хорошо знали и высоко почитали св. писание. Они твердо стояли на той мысли, что Славянам надо надеяться не на дипломатию, что для этого дела нужны новые люди и новая сила, а этой силой должна быть чистота сердца, истинное просвещение, свобода народа и христианское самопожертвование". Их идеалом политическим было не централизованное государство, а федерация под протекторством русского императора, но чтобы это стало возможно, надо стремиться прежде всего — распространять убеждение о необходимости уничтожения крепостного права, и расширении просвещения 1).
1) В нашей литературе доныне не рассказана история этого любопытного общества. Сведения о нем см. в «Научном Словнике" "ст. о Костомарове, Шевченке,
Пыпин А. Н. Южноруссы — 377
Факт возникновения Кирилло-Мефодиевского братства чрезвычайно любопытен; его значение простирается не только на южнорусскую, но и на целую русскую литературу. Он подтверждает высказанное выше положение, что развитие южнорусской литературы возникло и шло параллельно с славянским "возрождением", с которым оно здесь вступало в прямую связь и солидарность. В русской литературной жизни вообще "братство" было заявлением панславизма, очень непохожего на тот, который начинался в это же время в московском кружке — панславизма, основанного не на господстве одного племени над другими, а на равноправности и внутренней свободе 1). В этом характере той и другой постановки вопроса отразились и разница исходных теоретических пунктов, и разница государственного положения народностей: одной — подчиненной, другой — официальной и господствующей. Теория киевская не вышла тогда из пределов тесного кружка, и ее славянская доля никогда уже не была высказана в ее целом смысле; сами деятели "братства" впоследствии далеко не остались верны старым идеям, — тем не менее, в трудах людей этого круга и их ближайших преемников сказывался иной, против московского, взгляд на развитие народных литератур и на между-славянские отношения, взгляд, в котором было много исторически верного и человечески справедливого. Полагаем, что этому взгляду, в более широкой постановке, предстоит больше и больше приобретать распространения и влияния на ход "славянской идеи" в России.
Таким образом, когда после десятилетнего перерыва, с 1856 возобновились труды украинских писателей, движение оказалось гораздо более серьезным. В 1861, органом его явилась "Основа", которая в течении двух лет своего существования доставила очень много материала, поэтического, исторического, этнографического и публицистического. "Основа" не удержалась дольше, отчасти потому, что начинались уже снова неблагополучные внешние обстоятельства, отчасти потому, что ее содержание было слишком ограничено только предметами чисто украинскими. Она вызвала много новых сил; но
Кулише), в упомянутой «Жизни Кулиша» и др.; воспоминания Костомарова в пражском издании Шевченко, очень неполны; у Киркора, О literaturze pobrat. narod., стр. 64, о проследованиях Костомаровского кружка написан вздор. В приговоре над Костомаровым сказано было, как говорять, что он осуждается за «основание тайного общества, в котором обсуждаемо было бы соединение Славян в одно государство».
1) Необходимо, впрочем, оговорить, что иногда в московские панслависты высказывались в подобном смысле; но обыкновенно преобладала теория московской гегемонии.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 378
главными деятелями после Шевченко остались Костомаров и Кулиш. Это было настоящее начало так называемого новейшего украинофильства, "Основа" была крупным и влиятельным фактом, но имела и крупные недостатки: в ее теориях дело украинофильства утверждалось больше на непосредственной, но неясной любви к родному краю и племени, чем на определенной мысли о свободе личной и общественной, свободе научного исследования. До "Основы" малорусские писатели были чистыми дилетантами, — и такими оставались еще и в ней: с "народным" направлением мирились вещи, для народного дела неполезные или чуждые; южнорусским деятелям следующего поколения не нравились напр. нападения на "модный материализм", которые можно было бы предоставить другим 1), исключение истории из круга содержания народной книги, примирение с общественным status quo, деятельность особого рода (как А. Стороженка) — так как эти вещи не показывали особенного политического и общественного понимания. Оттого потом одни замолкли, другие потеряли прежнюю силу, третьи заблудились.
История украинофильства за последние пятнадцать лет так близка, что несколько полная передача ее невозможна уже по одним чисто внешним причинам, от нас независящим; да и всегда трудно доводить историю до настоящей минуты. Но необходимо указать главные черты этого движения, которое — как увидим, даже по мнению людей из совсем иного, великорусско-славянофильского лагеря — заключает в себе ценные жизненные элементы и должно бы дополнять ими русское развитие. К сожалению, оно было обставлено самыми неблагоприятными условиями, теряло под их гнетом возможность литературного действия, и наконец протест против этих условий поставить дело на совсем новую почву.
С той обще-славянской точки зрения, какую мы указывали и с какой смотрим на южнорусское движение, оно представляет естественное проявление народного (хотя бы областного) самосознания; стремление к развитию местных особенностей имеет, поэтому, за себя все нравственно-общественное право; оно не представляет также (как говорят его противники) никакого преступления против господствующего литературного языка, потому что подобные движения только вызывают на свет уже существующую внутреннюю потребность (которая доказывается всей предшествующей историей) и след. только дополняют органический процесс национального развития, и в частности еще потому, что одна из существенных задач украинофиль-
1) «Основа», 1862, май, 2.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 379
ства, именно стремление работать для Галицкой Руси, доселе была совсем чужда русской литературе 1).
Вследствие малой общественно-политической развитости русской жизни, всякое новое движение принимается большинством с подозрительностью и враждой, которые не могут не влиять тяжело на ход понятий и на самых деятелей, особенно наиболее искренних. Украинофильство подверглось обвинению к политической неблагонадежности еще тогда, когда оно едва начало складываться и мало давало повода к этому обвинению. Здесь мы имеем возможность только указать первые источники движения.
В украинофильстве выразилась не только непосредственная любовь к своей народности, но наконец и сознание ее междуплеменных и общественных отношений. То, что было с конца прошлого века одним дилетантством и романтизмом, в сороковых годах, в Кирилло-Мефодиевском братстве, становилось глубоким, задушевным, исторически-сознательным стремлением. Это была первая попытка самосознания; она кончилась — как выше указано, но спокойная и серьезная оценка ее могла бы показать, что в ней затронуты были вопросы, существенно важные для самого русского общества и русской власти. Эти вопросы были: мысль о Славянстве (как теперь очевидно, неясная для нашего общества и поныне), мысль о просвещении народа (на отсутствие которого мы и поныне жалуемся), мысль о защите малорусских народных элементов от господства поль-
1) Полемическая литература о нашем украинофильстве значительно превышает самую литературу украииофильства на малорусском языке — немногочисленную уже вследствие падавших на нее стеснений. Спор начался в особенности с «Основы», и велся с начала 1860-х годов в «Дне», «Рус. Вестнике» к «Моск. Ведомостях», «Спб. Ведомостях», «Голосе», «Сионе» (органе русских Евреев), «Киевлянине», «Киевском Телеграфе», «Вестнике Юго-Занадной России», в галицкой «Правде», «Мете», «Слове» в т. д. Заметим лишь некоторые статьи:
— Костомаров, «Две русские народности», в «Основе», 1861, март; «О южно-русском языке», там же, 1862, май.
— В. Будянский, Заметки о Галиции (Спб. Ведом. 1867, № 213-214, по связи галицких отношений с нашими малорусскими).
— Волынец, С галицкой границы (Спб. Ведом. 1867, девать статей, важных в том же смысле).
— «Славянское Обозрение» (в Спб. Вед. 1868).
— М. Т-в, «Восточная политика Германии и обрусение», в Вестнике Европы 1872, февраль—май; «Евреи и Поляки в юго-западном крае», там же, 1875, июль.
— В. В., «Письма Русина» (в Спб. Вед. 1873, №№ 5, 44, 64, 174, 180, 188, 229, 280).
— Украинец, Литература российска, великоруска, украінска и галицька. Львов, 1873-1874 (из «Правды» этих годов, т. VI-VII); — того же автора: По вопросу о малор. литературе. Вена, 1876, в друг. сочинения.
— Выдумки «Киевлянина» и польских газет о малорусском патриотизме (из «Киевского Телеграфа). Киев, 1874.
— Хв. Вълк..., Письма из Киева (в Спб. Ведом. 1874, №№ 68, 196).
— Гогоцкий, Соврем. украинофильство (в Р. Вестнике, 1875, т. 115, 117).
Пыпин А. Н. Южноруссы — 380
ского элемента (против которого позднее сама власть приняла меры военно-политические, и общественно-политические, в форме "обрусения"). Такова была общественно-политическая подкладка литературного движения, возникавшего в сороковых годах. После промежутка десятилетнего молчания, те же идеи возобновились и нашли, более или менее, выражение в "Основе" и других трудах ее главных деятелей. То есть, общественная мысль (южного края), оттолкнутая раз, снова возвращалась на прежний путь, потому что справедливо чувствовала и понимала в нем насущный интерес своего общества. При освобождении крестьян всем разумным людям была ясна мысль о необходимости работать для народа, его просвещения, для поднятия его положения. События первых шестидесятых годов показали, что эта давняя мысль о междуплеменных отношениях имела настоящую практическую важность, — малорусская оппозиция польскому элементу оказала и политическую пользу для самого правительства. Новое поколение, как обыкновенно бывает, принимало идеи старого украинофильства с жаром, еще не охлажденным опытами, вело их из отвлеченной области в практическую жизнь, отдавало им искренний энтузиазм, — а с другой стороны, неосторожное выражение, одиночный поступок возводились в обвинение целого направления, целого круга людей; действительные отношения толковались превратно, союзники принимались за врагов и враги за союзников; неразвитое большинство вторило обвинению, повторяя ходячие клички и ничего не понимая. Создается тягостная атмосфера, материальная и нравственная; в ней и жило современное украинофильство. Положение было тем прискорбнее и страннее, что мотивы движения в самой русской литературе были объясняемы весьма достаточно.
Национальное положение украинофильства так объясняет один беспристрастный критик.
«До первого раздела Польши юго-западный край был постоянной ареной кровавой борьбы за национальность. Целым рядом мелких восстаний, разразившихся незадолго до раздела Колиивщиной, малорусская национальность защищалась против ополячения, шляхетской и жидовской эксплуатации. С указанного времени (как совершенно верно замечает г. Т-ов в статьях «Вестн. Европы», 1872) положение дел резко изменяется и в крае заметно усиливается польско-шляхетский элемент. Целые города и местечки отдаются в собственность польским магнатам; униатским священникам, стоявшим за национальность и желавшим противодействовать переходу униатов в католицизм посредством проповедей на русском (даже великорусском) языке, запрещается действовать в этом смысле. Все эти меры, очевидно, могли иметь только и действительно имели один логаческий поход — самое широкое ополячение народа с одной стороны, а с другой то, что Поляки, которым принадлежала вся земля в крае, получили пол-
Пыпин А. Н. Южноруссы — 381
ную возможность провозгласить, как политический прнцип, что юго-западный край есть край польский.
«Вот в каком положении находился национальный вопрос в юго-западном крае, когда в начале 60-х годов, в среде киевской интеллигенции проявилась идея национального самосознания. Первым делом ее было заявление, что край и университет — не польские; вторым, возможно широкое распространение национального сознания и борьба со всякими внешними влияниями посредством поднятия уровня народного образования».
Киевская интеллигенция поняла, что последнее есть лучшее средство против притязаний Поляков, которые позаботились завести свои школы с преподаванием на польском языке. В Киеве явились воскресные школы, содержимые на частные средства; нужны были книги — явились книжки, из которых иные (как «Де що про свит божий») выдержали до трех изданий в русском переводе, копеечные издания Квитки, Шевченко; при «Основе» стали собирать деньги для издания малорусских книг. Эти книжки начал издавать Костомаров...
В каком положении был народ? Народ, которому историческая судьба не дала даже выработать себе имени, который называет Великорусса «Русским» и однако целой пропастью отделен от Поляка, этот народ не нуждался в национальном возрождении: он обнаружил это на факте — в противодействии польскому восстанию в юго-западном крае, противодействии по собственной инициативе. Но этому народу нужно было обеспечение его народности, и как одно из первых средств к этому — образование.
Началась в интеллигенции и другая работа, тесно связанная с первой — изучения исторические и этнографические: повсеместное собирание этнографических материалов, записывание песен, сказок и проч.; собирание сведений об экономическом, юридическом, этнографическом быте народа; исследования по архивам, по плану, составленному Иванишевым, тогдашним ректором киевского университета.
Польская интеллигенция не осталась равнодушной, когда подрывались ее идеи. Она пыталась действовать на самолюбие украинских патриотов, клеймя их именем «хлопоманов»; но патриоты этим не оскорбились. Началась литературная полемика: Gazeta Narodowa, Biblioteka Warszawska осмеивали малорусскую поэзию; Czas, Revue Contemporaine, Dziennik Literacki печатали нелепости Духинского, доказывали, что Малоруссы — отрасль польского племени, и что земля их — польская. На это отчасти отвечала уже «Основа». Украинофилы считают намеренным делом своих врагов, что вслед затем явились доносы на «сепаратизм» — слово, которое стало модным вследствие американской войны и усердно выкликалось известной партией, ополчавшейся на украинофильство. В первый раз оно было сказано «Сионом», еврейским изданием, злым на украинофилов, говоривших о еврейской эксплуатации малорусского народа. «Московские Ведомости» и «Р. Вестник» подхватили это обвинение, но усовершенствовали его еще другим — что украинофилы и повстанцы-Поляки чуть ли не одно и то же. (Вълк., Спб. Вед. 1874, № 63).
Пыпин А. Н. Южноруссы — 382
Таково было основное содержание украинофильства — желание дать своему племени какую-нибудь долю образовательных средств, защитить его от польского влияния, против которого вскоре стало бороться само правительство, и наконец, помочь своими силами родственной Галиции.
Амнистия Кирилло-Мефодиевского кружка совпадала вообще с оживлением русской общественности в половине 1850-х годов. С этого времени оживляются и малорусские литературные интересы- что и было первым началом украинофильства. После сороковых — годов пробудилась снова потребность литературного выражения на родном языке. С 1857 года выступила писательница, под псевдонимом Марка-Вовчка (М. А. Маркович) известная и в русской, и в южнорусской литературе. Ее малорусские рассказы из народной жизни были высоко оценены малорусскими критиками и публикой по своим художественным достоинствам, по обилию чувства, по верности изображений. В этой области Марко-Вовчок, кажется, еще не превзойден ни одним из южнорусских писателей, ныне действующих: "Повістки (Народні оповидання)", Спб. 2-е изд., 1861; "Оповідання", Спб. 1865; "Сочинения", т. I, рассказы из украинского народного быта, Спб. 1867; "Укр. народные рассказы", перев. И. Тургенева, Спб. 1860. Издание "Основы" вызвало к деятельности многих, более или менее даровитых писателей, которые занялись изображением народного южнорусского быта, отчасти продолжая прежнюю нить малорусской литературы (с Основьяненка), отчасти в связи с русской реалистической школой. Из числа их наибольшей известностью пользуется Алексей П. Стороженко (1814-1874, служивший в 1860-х годах при М. Н. Муравьеве в западном крае), по уменью рисовать народный быт и владеть народным языком (Украінські оповидання. Спб. 1863, 2 т.) Далее: Л. И. Глебов (Глебов: "Байки", Киев 1863, 2-е изд. Киев и Чернигов 1872); А. Нечуй-вітер; Ст. Руданский; М. Т. Номис (Украінськи приказки, Спб. 1864); А. Конисский; Ф. Г. Кухаренко; Дм. Олелькович; Ст. Нос и др. Еще до издания "Основы" стал писать по-малорусски Д. Л. Мордовцев, издавший "Малорусский литературный сборник" (Саратов, 1859), в котором соединены труды его и Костомарова. Н. Гатцук издал "Ужинок рідного поля" (М. 1875). Из нового поколения писателей должен быть замечен Ив. Левицкий (Повісті, Киев 1874; На Кожемяках, комедия, 1875; Маруся Богуславка, опера, 1875; ряд популярных книжек: Уния и Петро Могила, Перші киівські князі, Татари и Литва, 1875-76): он сделал попытку рисовать не один народный быть, но и
Пыпин А. Н. Южноруссы — 383
нравы того образованного класса, которого до сих пор не касались украинские повествователи; в своей главной повести "Хмари" он изображал именно проявления украинского народного чувства в новых образованных поколениях и встречу его с враждебными элементами общественности; "Запорожці" — рассказ с романтическими мечтаниями о южнорусской старине. — В последние годы были собраны прежние украинские сочинения Костомарова (Иеремия Галка, "Сбірник творів", Одесса, 1875). М. Старицкий издал книгу переводов из сербской народной поэзии (Сербські народні думи і пісні. Киев 1876), и проч.
Как ни мало благоприятны были обстоятельства, малорусское движение не ограничилось, как бывало, одними чисто литературными, беллетристическими попытками. Оно направлялось также на работу для народной школы, на издание образовательных книг, на исследования исторические и этнографические, наконец на установление литературно-общественных связей с Южноруссами в Галиции, Буковине и Венгрии. Приводим несколько частностей.
Забота о народной школе явилась у патриотов украинских еще с конца 50-х годов. В польской среде шли уже приготовления в восстанию; Поляки заводили по деревням школы, где ксендзы учили украинских поселян по польским книгам, в Киеве польские студенты учили своих хлопцев. В противодействие этому, киевские студенты-Украинцы открыли "воскресные школы", 1859; народную школу открыли также при гимназии в Белой-церкви, — в школах давали для чтения малорусские книжки, непонятное в русских книгах толковали по-малорусски 1). Но необходимы были первоначальные книги для учения и чтения. Их думал издавать Шевченко, потом к этой мысли возвратился Костомаров и в "Основе" (1862, май) призывал малорусских писателей не довольствоваться дилетантством — писаньем стишков на мужицкий лад, а идти на практическую помощь народу: "соловья баснями не кормят", для образования народа нужны книжки на его языке. При "Основе" объявлен был сбор денег на издание этих книг, и несколько книжек явилось; лучшей из них были "Оповидання з святого пысання", свящ. Стеф. Опатовича.
При первом начале украинофильства, русская публицистика не была против этого движения, которое было естественно, встречала его даже радушно. Органом его была много раз упомянутая "Основа"
1) Заметим кстати, что первым начинателем воскресных школ в Киеве, а потом в Петербурге был известый русский ученый, нимало не принадлежащий к украинофильству.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 384
(1861-1862). Журнал подготовлялся в такое время, когда в русском обществе еще живо было одушевление первых годов нынешнего царствования, когда литература была наполнена стремлениями к прогрессу, первыми определенными мыслями о народном благе, духом национального примирения; по крайней мере в литературе проявления украинской самодеятельности еще не возбуждали недоумение и подозрительности. Но это было очень недолго.
С того же 1862 в русской жизни обозначился ясно поворот, неблагоприятный для общественной инициативы; он вскоре отразился и на положении украинофильства. Пока еще продолжалось начавшееся движение; по официальным видам считалось нужным противодействовать польской пропаганде, воскресные школы были целы, в Киеве основана была (в 1862-63) "временная педагогическая школа", для образования учителей в малорусские школы; педагоги русские и местные учителя высказывались за употребление в низшей школе наряду с русским и малорусского языка... Но дело скоро изменилось. Киевские воскресные школы были закрыты; в 1863 запрещено преподавание и издание школьно-популярных книг на малорусском языке; в газетной литературе известного сорта, которая в это время взялась представлять русские "национальные" консервативные интересы, началось заподозриванье "украинофильства", сопоставление его с "нигилизмом", в нем открыта была "польская интрига", наконец — "сепаратизм". Причины этого поворота были разные. "Консервативная" литература (которая сама вчера была либеральной) с успехом эксплуатировала это положение вещей в смысле videant consules. У нас это в особенности развязывает руки худшим инстинктам толпы и связывает руки у людей и направлений заподозренных; так ничего не стоило приравнять украинофильство с так называемым "нигилизмом", на который однако оно вовсе не было похоже, с другой стороны с "польской интригой" — в вопиющее противоречие с фактами. Любопытно, что сами украинофилы утверждали напротив (и приводили доказательства), что обвинения против украинофильства шли прежде всего именно из польского лагеря и были настоящей "польской интригой": что польские паны юго-западного края (еще перед восстанием) доносили на украинские школы и книжки, как вредно волнующие народ (напр. что "Граматка" Кулиша будит в народе старый "казацкий и гайдамацкий дух"). Известно теперь, что польские революционеры-паны были обыкновенно плохие либералы: видя польскую национальность в шляхетском предании и католицизме, они не могли выносить украинофильских сочувствий в народу, которые должны были отзываться невыгодно на польских притязаниях
Пыпин А. Н. Южноруссы — 385
на юго-западный край 1). Не понявши этого, русские "охранители" присоединили свой голос к тем же обвинениям, и сами стали игрушкой именно той "польской интриги", против которой столь усердно ратовали. Далее, против воскресных школ восстали наши клерикалы, видевшие (как и польские паны) вольнодумство в воскресных школах и украинофильство: шел вопрос о передаче народной школы в руки духовенства, и ревнители этой передачи думали оказать услугу духовенству, нападая на тогдашнюю украинскую школу. Наконец еврейский "Сион", раздраженный обличениями еврейской эксплуатации малорусского народа, пустил в ход обвинение украинофилов в "сепаратизме", т. е. ни более ни менее как в намерении отделить Малороссию (неизвестно, куда) от России.
Нападения на украинофильство обыкновенно соединялись с реакционными тенденциями и в самих русских делах. Отождествление украинофильства с "польской интригой" совсем спутало понятия о малорусской литературе даже у многих, кто прежде относился к ней доброжелательно.
Славянофилы, в 1850-х годах, приветствовали малорусские проповеди Гречулевича, потом малорусское переложение евангелия, брали было сторону украинофильства, но наконец тоже заговорили о "польской интриге". "Моск. Ведомости" сначала принимали подписку на издание малорусских книг; в "Соврем. Летописи" принят был протест киевских "хлопоманов" (как тогда презрительно называли украинофилов их противники) против клевет, взводимых на них местными панами-реакционерами. Но Катков уже спорил с "Основой", утверждая, что украинофилы "передразнивают" народную речь; в заключение стал говорить о "польской интриге". Местный "Вестник юго-западной России", Говорского, явившийся в это время, сначала сам был в связях с украинофилами (напр., статья: "Что такое хлопоманы", 1862, кн. 5, — в их защиту) и утверждал, что украинская молодежь, при всех увлечениях, больше опасна польскому панству, чем России, — этот же журнал стал вскоре объявлять украинофилов союзниками польского восстания, отчасти подделываясь под
1) Украинофилы справедливо замечали, что по своему шляхетскому ретроградству польские революционеры-паны были, по нашим отношениям, всего ближе не с каким-нибудь либерализмом и украинофильством, а с «Московскими Ведомостями»: последние заметили это неблагополучное соседство, когда появилась «Весть», которая, предприняв проповедь «охранительных начал», была открытым органом русского и польского крепостничества.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 386
дух времени, отчасти желая повредить "хлопоманам" в вопросе о передаче народной школы в руки духовенства; утверждал очень приятную Полякам мысль, что малорусский язык есть испорченный Полький и т. п.
В шестидесятых и семидесятых годах продолжалась полемика по разным сторонам предмета, в 1874 году возобновилась, между прочим, по поводу киевского археологического съезда и перешла наконец в галицкие, венские и т. д. издания. В Роосии этот период украинофильства завершился в 1876 закрытием в Киеве юго-западного отдела русского Географического Общества.
Этот эпизод вражды к украинскому движению дает малоутешительное свидетельство о положении русской общественности. По старой привычке к внешней одноформенности, по старой боязни к какой-либо общественной инициативе, по невниманию к процессам развития народностей, украинское движение — естественность которого доказывалась уже его исторической продолжительностью — при первых несколько ярких заявлениях встречено было (в значительной доле общества) с неприязнью, которая может принести вред обеим сторонам. Забывалось, что сила целого достигается развитием частей, сила государства — развитием сил местных; что "две русские народности" составляют факт истории, которого нельзя вычеркнуть ни журнальной бранью, ни мероприятием, и что обе они однако соединены тесным родством, глубокой исторической связью и дорожат одними преданьями; забывалось, что действительное народное сознание достигается только просвещением, и материальное процветание только искренним вниманием к народным нуждам; что благородная мысль о народе возникла у патриотов украинских, как и у русских, еще во времена крепостного гнета, не как политическая бредня, а как глубокое чувство к народу и к родине, у многих как настоящее христианское чувство, теплое и бескорыстное; забывалось, наконец, что забота о народности в западном крае имела широкий политический смысл, как поднятие русского национального элемента, туземного и гораздо более многочисленного, против политических притязаний польских, и, наконец, как воздействие на ту же русскую народность, отделенную
Пыпин А. Н. Южноруссы — 387
от русского политического центра, в Галиции, Буковине и Венгрии. К сожалению, неприязнь и порождает неприязнь.
В русской литературе высказывались впрочем и совсем иные взгляды на эти отношения. У многих не только не было вражды к украинскому движению, но было полное сочувствие к его общественным и литературным успехам. Они чувствовали единство того и другого народа, и одинаково желали добра двум оттенкам целого. Кроме множества исторических и образовательных связей между ними, в развитии нашей новейшей литературы есть еще звено, в лице великого писателя, которым начинается ее настоящий период, и которого обе народности с равным правом могут считать своим. Мы говорим о Гоголе. История двух народностей в течение многих веков была одна, и русский исследователь должен признать старые и новые исторические заслуги племени, уважать его этнографические особенности. Малорусская народная поэзия после самих Малоруссов едва ли кому так понятна, как русскому читателю. Рылеев поэтизировал эпизоды малорусской истории; Пушкин восхищался малорусскими песнями, и след впечатления остался в "Полтаве"; Тургенев переводил рассказы Марка-Вовчка; Шевченко, возвратившийся из ссылки, — мы помним это, — был вcтpечeн в русском литературном круге с самым живым сочувствием; Костомаров, которого так упрекали за нелюбовь к старой Москве и за пристрастие к Малороссии, пользовался у читателей и слушателей популярностью, какая у нас редко достается ученому.
Отметим, наконец, что в среде славянофилов высказывались сочувствия к малорусскому народу и его развитию, очень любопытные со стороны таких исключительных партизанов великорусской народности. Таковы бывали отзывы Хомякова о малорусской литературе для народа, о южнорусских исторических изучениях 1), и в особенности отзывы Гильфердинга. Говоря, при одном случае, о развитии в русском обществе славянской идеи, он особенные надежды возлагал при этом именно на Малоруссов.
"В среде русского народа особенное призвание должны иметь в этом Малоруссы... Киев ближе к другим Славянам, чем Москва, и точно также племя малороссийское ближе к ним во всех отношениях, чем великорусское: оно ближе к ним своим языком, который, не имея такого резко определенного типа, как наш великорусский язык, стоит как бы на середине между им и наречиями западных Славян, и в западных краях малорусского племени сливается с речью Венгерских Словаков; оно ближе к другим Славянам и в отношении историческом и общественном... Наконец и то,
1) Ср. Вестн. Евр. 1874, март, 451.
Пыпин А. Н. Южноруссы — 388
в чем малорусское племя отдалилось от коренных начал славянских, уступив западным общественным началам (большее развитие в народе начала личности, отсутствие поземельной общины, большая особность городской жизни и т. п.) служить как бы переходом от своеобразного славянского быта племени великорусского к западноевропейскому быту Славян западных. А ко всему этому прибавим, что вековая борьба с Поляками, — для вас имеющая преимущественно значение государственного вопроса и представляющаяся нам более или менее, как нечто безличное и отвлеченное, а у Малоруссов затрагивающая все струны народной жизни, как домашняя, личная тяжба, что эта повседневная борьба Малоруссов непременно должна вызывать в них, как примирительницу, идею славянскую. Таким образом, по моему мнению, Малоруссы могут первые выработать в своей среде и внести в общественное сознание Русской земли идею славянства; они стоят как бы связующим звеном нашим с остальным славянским миром... Эту мысль я выдаю не более как за предположение, за гадание; однако, может быть, не даром Шевченко, поэзия которого имела единственно мотивы народные, нашел в ней, кроме струны народной малороссийской и струны религиозной, еще третью струну — славянскую (поэмы "Гус" н великолепное послание к Шафарику, — и то и другое написаны еще в сороковых годах)".
Но полное осуществление славянской идеи, — прибавлял этот писатель, — достигается лишь тогда, когда она усвоится и землей великорусской и станет общественным двигателем всей России: тогда только совершится и наше собственное народное самосознание 1).
1) Гильфердинг, Собрание сочинений I, 338-340.
Ссылки на эту страницу
| 1 | Иван Котляревский
Лепкий Б. С. Іван Котляревський. // Cтруни: антольоґія української поезії від найдавніших часів до нинішніх часів: у 2 ч. Уклад. Б. Лепкий. Берлін, 1922. Ч. 1: Від «Слова о полку Ігоревім» до Івана Франка. Стор. 84-87. |
| 2 | Иван Петрович Котляревский
Николай Петров. Иван Петрович Котляревский // Петров Н. И. Очерки истории украинской литературы XIX столетия. К., Типогр. И. и А. Давыденко, 1884. IV, 457, XV с. Стор. 22—36. |
| 3 | Про "Энеиду" и ее автора. Указатель по авторам
Про "Енеїду" та її автора. Покажчик за авторами |
| 4 | Про "Энеиду" и ее автора. Указатель по названиям
Про "Енеїду" та її автора. Покажчик за назвами |
| 5 | Про "Энеиду" и ее автора. Хронологический указатель
Про "Енеїду" та її автора. Хронологічний покажчик |
| 6 | Украино-русинская (малороссийская) литература
Франко І. Українсько-руська (малоруська) література. // Франко І. Зібрання творів у 50-ти т. Київ, 1976—1986. Т. 41: Літературно-критичні праці (1890—1910) — К.: Наукова думка, 1984. Стор. 74-100. Примітки: стор. 568-574. Перша публікація у 1898 р. |
| 7 | Украинская литература в XIX веке
Русова С. Ф. Украинская литература в XIX веке. Первый период с 1798 по 1862 г. — В кн.: История России в XIX веке. Т. 4, М., Изд. Бр. Гранат, 1910, с. 289-317. |
