История Полтавы

Художник Виктор Батурин

• 

Подробности

Просмотров: 5228

В. Л. Вайнгорт

Полтавские хроники

Художник Виктор Батурин

В конце этих моих заметок будет стоять "Таллин-Полтава". Таллин, потому что живу в столице бывшей Советской, а ныне евросоюзной Эстонии почти 50 лет и здесь пишу эти строки. А Полтава, потому что невозможно рассказать о городе и людях, где когда то жил не пройдя снова по улицам, скверам, паркам, где полсотни лет назад дружил, спорил, любил и где даже сейчас достаточно выйти на угол улиц Октябрьской и Комсомольской или Октябрьской и Котляревской, чтобы увидеть, как торопится мне навстречу мой лучший друг Батурин. Друг на все времена.

1. Предыстория

Полтавская мужская средняя школа № 4. Класс, наверное, пятый или шестой и, стало быть, год пятидесятый или пятьдесят первый. Идёт урок физики. Что-то рассказывает наш "физик" Иван Иванович. А мой сосед по парте Нумка Кацнельсон шепчет о конфликте с "физиком" его двоюродного брательника — Витьки Батурина (который учится на класс старше). Когда Иван Иванович после ответа Батурина сказал ему: "Сидай!" и показал два пальца (что означало — двойка), Витька спросил: "Полтора?" У Ивана Ивановича на войне оторвало половину указательного пальца на левой руке. Витькина выходка его очень обидела. Скандал получился громкий, Батурина чуть из школы не выгнали.

Семья Наума жила в полуподвале дома, расположенного через два здания от школы. Семья Батурина занимала в том же доме первый этаж. Когда я бывал у Нумки, то сталкивался с Витькой — известным школьным хулиганом. Но тот на нас с Наумом внимания не обращал (разница в один класс в двенадцать-тринадцать лет существенна).

И ещё помню случай из школьной жизни. Году, скорее всего, в пятьдесят четвёртом наш восьмой класс отвечал за оформление школьного зала к вечеру по случаю очередного дня рождения Гоголя. Мы кнопками крепили к специальным планкам плакаты из огромной папки о его (Гоголя) жизни и творчестве, тогда специально для школ выпускались плакатного размера папки (в которых было десятка полтора листов синеватой глянцевой бумаги, в основном, с плохо различимыми копиями иллюстраций к произведениям русских классиков). В то же время директор школы пытался пристроить к занавесу (отделявшему т. н. сцену от зала) первый лист из той же папки с портретом Гоголя. Что-то у него не вытанцовывалось, директор явно злился и вдруг в зал какая-то учительница втащила Витьку Батурина, который (судя по её возгласам) "сорвал занятия" (не то влез в окно, не то пытался вылезти из него во время урока). Директор сразу начал орать, а потом, внезапно, как держал в двух руках плакат с портретом, так и трахнул этим листом Витьку по башке. Портрет порвался, директор сразу замолчал, а из остатков гоголевского портрета торчала голова Батурина ошеломлённо и быстро моргающего глазами. Первым очнулся директор, заоравший: "Пошёл вон! Чтобы я тебя в школе больше не видел!"

Фамилия директора была Погорелец. Со мной в девятом и десятом классе учился его племянник Витяша Погорелец — двоечник и хулиган. Между прочим, старший Батурин (отец Витьки) работал заместителем главного архитектора города, а главным архитектором служил мой папа. Тесен был мир в провинциальной Полтаве. И тем не менее в старших классах с Батуриным судьба меня не сталкивала, поскольку в девятом и десятом классах я учился в средней школе № 6, куда попал после того, как в 1954 году по всему СССР "смешали" мужские и женские школы.

А Батурин (как и мой приятель Кацнельсон) остался в тоже "смешанной" школе № 4 "по месту жительства".

Не пересекались наши дороги и в течение первых трёх лет моей учёбы на факультете промышленно-гражданского строительства (ПГС) Полтавского инженерно-строительного института (ПИСИ), то есть вплоть до 1958 года.

2. Городской клуб студентов

Учится в ПИСИ было скучно. Где-то в Москве, Ленинграде, в соседнем Харькове гремели "шестидесятники". Приезжающие оттуда бывшие одноклассники рассказывали о вечерах в Московском политехническом, о Ленинградском "Сайгоне" или скандале в Ленинградском университете по поводу Дудинцевского "Не хлебом единым", в Харькове вход на вечер Евтушенко регулировала конная милиция. А в Полтаве царила тишь, гладь и Божья благодать. Правда, после третьего курса в составе небольшой группы я попал на почти двухмесячную практику в Одессу, где мы познакомились с ребятами из студенческого театра миниатюр, в том числе с Романом Карцевым и Витей Ильченко. А в наших пенатах единственным видом "неформального" (как теперь говорят) общения был настольный теннис.

Без ракетки в институт не ходили. После "первой пары" двери пустых аудиторий запирались изнутри на стул (который одной ножкой вставлялся в дверную ручку), столы сдвигались, сетка у кого-нибудь обязательно находилась и вместо разных там лабораторных шёл бесконечный пинг-понг. На нашем курсе было несколько мастеров этого дела. Лучшим был Аркадий Турлюн, игравший самодельной ракеткой, у которой одна сторона была обклеена пористой резиной, позволявшей "закрутить" подачу. Легко всех обставлял киевлянин Фима Каневский. Хуже, но всё равно вполне прилично играл ещё один киевлянин из нашей группы — Ромка Новак.

Сделаем отступление о киевлянах в ПИСИ. Это была сплочённая группа ребят разных курсов, которые почти все жили вместе коммунами на нескольких съёмных квартирах в частных домах. В одной такой коммуне одновременно жили пятикурсники Шик и Гальперин, Каневский с нашего третьего курса и второкурсник Гофштейн. Некоторые из киевлян жили у родственников (как Игорь Соголов или Роман Новак) кое-кто в общежитии (Сашка Кибрик, например), но все они общались между собой и в орбиту их общения рано или поздно попадали студенты-полтавчане. Надо ли объяснять после перечня фамилий принцип, по которому складывалась "киевская" студенческая колония? Конечно это был "пятый пункт" из-за которого в киевские институты "виноватым по пятому пункту" поступить было сложно.

Еврейская проблема в то время табуировалась, но "по факту" только круглый дурак не понимал происходящего. При этом, глядя на ту практику из сегодняшнего дня (когда на всём пространстве бывшего СССР бушует этническая дискриминация) надо сказать, что ограничения для поступления еврейских ребят в престижные столичные университеты или институты достигались, примерно, таким образом: на вступительных экзаменах в Московский, Ленинградский, Киевский университеты, а также в МИФИ, столичные политехи и т. п. к еврейским абитуриентам предъявляли требования по максимуму (так сказать, "на чистом сливочном"). То есть намного жёстче, чем к остальным. И те, кто способен был выдержать такой конкурс, поступали и учились, где хотели. А в периферийных институтах евреи проходили конкурс на общих основаниях (не сильно жёстких). Полтава, в этом смысле, вполне устраивала киевлян, желавших получить инженерный диплом. Близко от Киева. Город приличный. Институт с хорошим рейтингом. Жизнь недорогая (что было немаловажно для ребят из небогатых интеллигентских киевских семей).

В орбиту киевской компании мы с Батуриным попали почти одновременно, хотя и по разным каналам. И хотя пора уже переходить к рассказу о нём — но прошу прощения у читателей — хочу сделать ещё одно отступление и рассказать о яркой вспышке в жизни ПИСИ на рубеже шестидесятого года, связанной с городским клубом студентов.

Может быть не без влияния одесских встреч, а может быть таков был дух времени, но как только все курсы приступили в октябре к занятиям (сентябрь в те годы не был учебным месяцем — студенты ездили "на картошку"), у меня дома собралась развесёлая компания. Пришли известные "актёры" ТЮЗа (самодеятельного театра при Полтавском Дворце пионеров, которым руководила легендарная в те времена Мифа Львовна, вполне достойная специального рассказа): пятикурсник Леня Брук, четверокурсник Витя Хабур и только что окончивший институт премьер и герой-любовник тюзовской труппы Аркадий Аршавский. Пришли киевляне: пятикурсники Игорь Шик, Саня Гальперин и второкурсник Фред Гофштейн с Толей Залесским. Полтавскую диаспору представляли также: мой друг и однокурсник Женька Рожанчук, художники Виктор Батурин и Толя Щербак (оба к нашему институту не имевшие никакого отношения) и совершенно не казавшаяся в этой мужской компании чужой выпускница Киевского университета (по каким-то сложным семейным обстоятельствам попавшая в Полтаву) инструктор горкома комсомола Рита Нещадина — почти всем до той встречи малоизвестная, но очень зажигательная и к концу безалаберного всеобщего трёпа ставшая для всей компании абсолютно "своим парнем". Думаю, мало кто понял о чём мы тогда договорились, хотя говорили много, к тому же вся компания от меня перебралась на лавочки Петровского скверика, где мы засиделись настолько, что обеспокоенный долгим отсутствием Риты её муж (старше нас лет на десять) отставной офицер уже дежурил на углу у их дома и очень нервничал, особенно когда услышал за пару кварталов шум нашей компании, провожавшей Риту (при этом кто-то из первоначальных участников встречи ушёл, а кто-то добавился уже в сквере).

Как формировалась компания для той первой встречи — убейте, не помню. Но точно, что мы с Женькой Рожанчуком и Щербаком вместе с Ритой стали инициаторами, поскольку под эгидой горкома комсомола с несколькими поэтами-студентами пединститута выпускали городскую комсомольскую сатирическую газету, для которой стоял специальный застеклённый железный стенд на площадке у кинотеатра имени Котляревского. Кого-то мы там разили мечом (или бичём) сатиры.

Следующая встреча спустя неделю-другую состоялась уже в кабинете у Нещадиной и там вырисовалось "боевое ядро" того, что там же нарекли "Городским клубом студентов". "Моторная часть" включала: Саню Гальперина, Виктора Батурина, Игоря Шика, Алика Гордуса и Виктора Безрукова из пединститута, Женьку Рожанчука и меня (избранного тогда же председателем этой странной организации с того вечера и до конца её дней называвшейся "ГКС").

Рита потащила нас сразу к секретарю горкома комсомола по идеологии Кириллу Бурцеву, который оказался верным товарищем не один раз подставлявшим плечо, а то и грудью нас защищавшим (что понадобилось довольно скоро).

Может быть я запамятовал кого-то, но главных действующих лиц первого созыва, думаю, назвал. Потом уже в компании оказались Серёжа Пичугин, Валерий Божко, Аркаша Турлюн и многие другие. Кто-то включался на раз, на два, кто-то выходил на первые роли надолго, но я не пишу историю ГКС и вспомнил её, главным образом, потому, что в той фонтанировавшей идеями компании Батурин всегда был одним из самых ярких. Первый вечер клуба, наделавший в городе немало шума, был подготовлен, практически, за месяц.

Мы сами для него писали интермедии, режиссировал Виктор Безруков. На первых ролях был он же в паре со своим постоянным партнёром Аликом Гордусом (широко известным в узких кругах поэтом); а также Аркадий Аршавский; Виктор Батурин; Игорь Шик; Саня Гальперин. Насколько это было остроумно — сейчас не вспомнить, но зал хохотал, а Батурин в одночасье стал знаменитостью в пределах строительного института, по крайней мере. Он вёл вечер, пел, играл на гитаре и больше других безбожно менял текст, импровизируя удачно и не очень, но всегда под хохот и овации зала. Потом был Новогодний бал (оба вечера проходили в торжественных залах Дома профсоюзов — в прошлом генерал-губернаторского дома на Круглой площади, идеально подходившего для клубных встреч). А ещё была дискуссия о стихах Евтушенко (где Батурин был одним из докладчиков, сейчас уж не помню, выступившим то ли "за", то ли "против", но читавшим знаменитое "Кровать была расстелена и ты была растеряна…" под восторженный рёв зала). Были вечера встреч с художником Горобцем, с главным архитектором города Вайнгортом, с директором Полтавской обсерватории и даже с только что появившимся в Полтаве новым секретарём по идеологии обкома партии Кириченко — молодым незашоренным, настроенным вполне "шестидесятнически" (к сожалению, не задержавшимся в Полтаве, а вскоре возглавившим Крымский обком партии).

У ГКС были друзья и противники. Его короткая история характерна для провинциальной жизни того времени и все, кто был к нему причастен, сохранили верность друг другу, хотя время и разметало нас по миру.

3. Музеи

Два клубных года для меня и моих однокурсников одновременно были временем окончания ПИСИ, занятия в котором, многих из нас, мягко говоря, не сильно утруждали. За три предшествующих институтских года если чему мы и научились, так это имитировать учёбу.

Думаю, Батурин и Щербак тоже не сильно расшибались в своём заочном полиграфическом институте, хотя на летние сессии ездили с удовольствием. Но в отличие от нас они ещё работали художниками в Полтавском театре. Тем не менее время для общения у них всегда находилось. У всех всё шло, как в популярном тогда анекдоте о султане и евнухе, дежурившему по гарему, которому султан с вечера до самого утра не давал уснуть, через каждые полчаса требуя "увести красавицу и тут же привести другую". Утром, когда султан распорядился увести последнюю и больше не приводить, евнух еле добрался до постели и мгновенно уснул, а султан совершил омовение и пошёл вершить государственные дела. Мораль этой истории: не утомляет любимая работа, а утомляет принудительная беготня.

Театральная работа Батурину и Щербаку была не в тягость. Думаю, особенно Виктору, которого всегда влекла атмосфера закулисья и тайна театрального преображения. Он легко вписывался в театральную и киношную среду. Например, Батурин сразу оказался своим в бивуачной жизни итальянской киногруппы, снимавшей под Полтавой многие сцены советско-итальянского фильма "Они шли на Восток". Он не только обзавёлся там друзьями, но даже снялся в эпизоде (между прочим, в том же эпизоде вторым участником был известный киноактёр Михаил Пуговкин, которого ради этого специально откуда-то привозили в Полтаву). То есть великий Де Сантис разглядел в Батурине актёрское начало не меньшее, чем у Пуговкина. Здесь можно повторить банальность насчёт того, что талантливый человек талантлив во всём. Но, во-первых, это далеко не так. А, во-вторых, актёрство было у Виктора в крови. Не зря он намеревался поступать в один из театральных институтов. К сожалению, мир не знает актёра Виктора Батурина, но от сцены он всё же не ушёл, поскольку главным делом его жизни стала сценография, привнесённая в музейное дело. Вместе со Щербаком они сумели превратить музейную экспозицию из склада раритетов в спектакль, сюжет и образное решение которого создавали в большей мере сами художники.

Строго говоря, они не были первопроходцами. Признанным пионером стал Евгений Розенблюм, создавший образный строй музея Пушкина в Москве. Но Батурин и Щербак не были и эпигонами. Прежде всего, рядом с Розенблюмом был директор музея Александр Зиновьевич Крейн — коллекционер, историк и, вообще, в музейном деле человек-легенда (оставивший после себя три книги: "Рождение музея", "Жизнь музея" и "Жизнь в музее"). А начиная с первого своего музея — Полтавского музея И. П. Котляревского и до последней крупной работы — музея Н. В. Гоголя, Батурин и Щербак решали задачу создания образного строя музея при двух условиях: минимума музеифицированного предметного мира и очень поверхностных знаний т. н. научных работников.

Помню один из первых своих визитов в переданный для оформления дом-музей Котляревского (всё на той же улице Шевченко, где Батурин жил, где была его школа, где расположились итальянские киношники, наконец).

Типичный для дворянской Полтавы дом XVIII века с классическим портиком только что отремонтировали (более или менее сохранив историческую правду). Анфилада комнат впечатляла. Но от героя будущей экспозиции Ивана Петровича Котляревского в распоряжении музейщиков не осталось, ровным счётом, ничего. Для становления музея необходимо было два условия: соответствующая легенда (увязывающая дом и героя) и наличие если не исторических предметов, то хотя бы артефактов. То и другое легло на плечи художников и они поставили свой спектакль, максимально использовав предложенные декорации.

Надеюсь, другие авторы этого сборника проанализируют музейное творчество моих друзей более объективно и определят место сделанных ими экспозиций-спектаклей в ряду достижений этого направления: музей Маяковского в Москве, музеи Зощенко и Достоевского в Питере; литературный музей в Одессе. Но даже в таком ряду выделялся Киевский театральный музей, о котором в периодике того времени упоминали только в превосходной степени. К сожалению, я сказал бы даже — к горю друзей Батурина и Щербака — об этом музее не существует не только научной библиографии, но даже сколь-нибудь серьёзного исследования. Недавно листая книгу Розенблюма "Художник в дизайне" (вышедшую в 1974 году и с той поры ставшей признанной классикой) я представлял, какой великолепной могла бы оказаться книга о дизайнерских открытиях Батурина и Щербака. Но нет такой книги. А упоминание о Киевском театральном музее попало мне на глаза в 2010 году в виде письма деятелей искусства на имя президента Януковича и премьер-министра Азарова против закрытия театрального музея в помещениях Лавры. Каюсь, тогда я не пошёл попрощаться (на всякий случай) с музеем, поскольку киевские друзья сказали, что первоначальная экспозиция уже тронута рукой ремесленника и многое потеряла. Что сталось с музеем после того письма, мне неведомо, хотя само его появление было (в любом случае) актом признания созданной художниками поэмы о театре. Боюсь, музей пропадёт (если уже не пропал), поскольку на Украине, хоть и в менее диких формах, чем в России, наступает средневековый религиозный фундаментализм.

Но не будем о грустном. Тем более, что каждый музей и, вообще, каждая работа у Батурина обрастала весёлой мифологией.

4. Легенды

Думаю, научные работники специализирующиеся "на Котляревском" вряд ли признают версию Виктора о том, что в роскошном доме, ставшим литературным музеем (в отличие от построенной у Белой беседки сельской хаты, где, вроде бы, жил писатель) Иван Петрович Котляревский бывал только по одному поводу — захаживал играть в карты. Более того, по версии Батурина, "Энеида" (от которой ведут отчёт современной украинской литературы) создавалась для увеселения компании картёжников и губернского общества. Иван Петрович (судя по отзывам современников) был человеком весёлым, артистичным. Компанию водил с Гнедичем, которой, между прочим, на русский язык переводил Гомера. А Котляревский переселил героев Энеиды в украинское село и заставил их говорить на странном для приехавшего из Петербурга окружения губернатора малороссийском наречии… Во всяком случае, сам Батурин в тех обстоятельствах поступил бы именно так.

Или взять его утверждение, что у Гоголя не было второго тома "Мёртвых душ". Потому что если была бы рукопись даже вполовину меньшего размера, чем рукопись первого тома, сжечь её в камине московского дома невозможно. Плотная бумага тех времён даже по листочку горела плохо. Виктор говорил: "Представь, сидит он у камина и листок за листком в огонь суёт. Пусть даже пятьсот страниц. И каждая горит пару минут. Значит общим счётом 15 часов без перерыва. А пепел? Уже после двух десятков страниц огонь бы угас под пеплом — шевели его, не шевели. Кроме того, до самого Арбата чёрная сажа падать должна была. В общем, сжёг он страниц десять, от силы двадцать — не больше".

Но главные батуринские рассказы касались жизни местных художников в условиях идеологического контроля, осуществляемого секретарём обкома КПСС — довольно вздорной бабой.

— Представил, — рассказывал Виктор, — художник имярек на областную выставку картину о Ленине. Сидит Ильич на корточках на весенней полянке, и шевелит веточкой костерок. Вокруг ещё снег не совсем сошёл, но подснежники уже пробиваются. Картина получилась лёгкой в синеватых тонах ранней весны.

Секретарь обкома по идеологии — дама безапелляционная, картину на выставку не допускает:

— В честь чего Ленин в лесу костёр разводит? — говорит. — В чём идея? Тогда уж ребёнка крестьянского рядом посадите и будет на тему Ленин и дети…

Появились на первом плане дети "в старых зипунах". Но идеологическая дама снова недовольна:

— Чего это Ленин да ещё с детьми старую траву жжёт? Вы знаете, сколько лесов у нас от таких костров сгорело?

Третий вариант, наконец, её удовлетворил. Те же Ленин и один ребёнок склонились над лужицей. В ней кораблик плывёт, а Ленин его прутиком направляет, остальные дети смотрят. Очарование весны исчезло, но тема ленинской доброты (по мнению идеологини) оказалась раскрытой.

И ещё один рассказ о той же героине. Пришла она в Полтавский художественный комбинат, а там ей показывают огромное панно, предназначенное для торца какого-то здания. Учёный и рабочий в одном порыве на выброшенных вперёд руках держат что-то вроде атомного ядра. Композиция явно позаимствована с плаката, где такая же компания держит на вытянутых руках спутник. Но не это смутило партконтролёра. Она говорит:

— Хорошо, но сейчас в очередь дня встала задача пропаганды продовольственной программы партии. Химизацию мы уже отпропагандировали. Пусть держат книгу, а на ней надпись "Продовольственная программа". И добавьте колхозницу.

Чтобы видно было надпись — книгу надо сделать таких размеров, что на вытянутых руках её учёный с рабочим не удержат. А колхозницу в ту композицию вообще не воткнуть. Потому колхозница стала чуть сбоку и вытянула обе руки с блюдом, а ей на блюдо мужики водружают книгу с надписью "Продовольственная программа партии". Динамика пропала, работа испорчена, но в следующий приезд секретарь обкома оказалась довольна…

Был смешной рассказ Виктора о ежегодном дополнении плеча и пиджака Брежнева для размещения очередной звезды на портрете, который вешали за трибуной начальства, приветствующего демонстрации.

Но больше всего мне нравилась история о том, как на излёте перестройки, когда областной худфонд остался совсем без денег, поскольку заказов по наглядной агитации не было, а спрос на портреты генсека катастрофически упал, художники решили выбрать "трудовым коллективом" в качестве директора расторопного, делового парня — Мишу Эйчеса. У него были хоть какие-то идеи насчёт заработков. Но директор облфонда — номенклатура секретариата ЦК КП Украины. Представлять документы поехал секретарь партбюро и Батурин (как заслуженный художник Украины). Секретарь ЦК полистал бумаги и говорит парторгу:

— Парень может и не плохой, но он же француз (так иногда в Киеве называли евреев).

Парторг удивлённо поднял брови и ответил:

— Та нет,.. никакой не француз. Вин еврей…

— Ну, Вам виднее, — усмехнулся Кравчук.

Так Эйчес стал директором.

Особенно результативной на такие истории стала наша с Батуриным встреча в Таллине спустя две недели после чернобыльского взрыва. Помню, я позвонил ему и сестре и предложил привезти девочек (учившихся в одном классе) к нам, пока что-либо выяснится насчёт радиации в Полтаве.

Я устроил девочек в пионерлагерь на весь июнь и таким образом почти полтора месяца они провели в Таллине. Привёз их Виктор. И нашим разговорам не было конца.

Единственное, чего мы никогда с ним не обсуждали — была политика. Наши разногласия с властью всегда носили "стилистический характер". А беседы вроде описываемых Ильфом и Петровым разговоров пикейных жилетов были ему не интересны. Он, как и любой яркий, талантливый человек, не любил всякую власть. Хоть школьную, хоть идеологическую, советскую и антисоветскую.

Такими самодостаточными и не вмещающимися в любое "прокрустово ложе" я знал несколько человек: Виктора Конецкого в Питере, Сергея Довлатова в Таллине, одного рабочего-термиста с таллинского оборонного завода "Двигатель" Виктора Бескровного — ближайшего друга поэта Виктора Сосноры и Виктора Батурина.

Михаил Александрович Булгаков вложил в уста Иешуа такие слова: "Я говорил, что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть".

* * *

Была бы моя воля, я на памятной доске прикреплённой к стене дома, где была квартира Батурина, написал бы очень коротко: "Здесь жил художник Виктор Батурин — абсолютно свободный человек".

Владимир Вайнгорт,
доктор экономических наук,
публицист

Таллин-Полтава, 2012 г.