История Полтавы

Котляревский в исторической обстановке

• 

Подробности

Просмотров: 1284

Александра Ефименко. Котляревский в исторической обстановке.

Подається за виданням: Александра Ефименко. Котляревский в исторической обстановке // Ефименко, А. Южная Русь. Очерки, изследованія, заметки [Текст] Т.2 / А. Ефименко. - С.-Петербургъ : Книгопечатня Шмидт, 1905. - 358 с. Стр. 316-335.

Джерело: Електронна бібліотека "Дніпропетровщина".

Переведення в html-формат: Борис Тристанов.

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 316

КОТЛЯРЕВСКИЙ
В ИСТОРИЧЕСКОЙ ОБСТАНОВКЕ ¹⁾.

Полтава открывает памятник Котляревскому, автору «Перелицованной Энеиды», «Наталки-Полтавки» и «Москаля-Чаривныка», — признанному родоначальнику малорусской литературы. Открытие памятника приурочивается к столетней годовщине появления в свет печатной «Энеиды». Вся южная Русь малорусского наречия, и наша, и заграничная, галицкая, откликнулась на призыв, сделанный с места родины поэта. Конечно, это не тот громкий отклик, какой раздался при воззвании на памятник Мицкевичу; но ведь южно-русские отношения, внешние и внутренние, коренятся совсем в иной исторической почве. Осветить сколько-нибудь эту почву, наметить те исторические условия, которые определили художественную личность Котляревского, а отчасти и современные отношения к этой личности — вот цель настоящего очерка.

Во время появления на свет Ивана Петровича Котляревского — известно, что он родился 28-го августа 1767 года — Полтава, место его рождения, доживала свои последние дни в достоинстве «полкового города: большая часть сотен, составлявших «полтавский полк», уже отошла к Новороссии, и оставалось всего несколько лет до того, как и сама Полтава должна была сделаться уездным городом Новороссийской губернии. Когда, за два года до рождения Котляревского, полтавские граждане давали «наказ» своему депутату в «Екатерининскую Комиссию», они писали о родном городе, что он «никаких публичных строений и должного украшения не имеет». И действительно, все немало-

¹⁾ "Вестник Европы". 1900. Март.

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 317

численные путешественники, посещавшие Полтаву, единогласно свидетельствуют о том, какой жалкий вид представлял собою город в то время. Около тысячи маленьких хат, — частью внутри жалких остатков крепости, большею же частью вне ее, на предместье, — хат, правда, чистеньких, окруженных вишневыми садиками, но стоявших среди непролазной грязи, — вот и вся Полтава. Лишь один гостиный двор свидетельствовал, что здесь живут не одни «хлеборобы». Только четверть века спустя, когда Полтава делается губернским городом и резиденцией малорусского генерал-губернатора, начинает она приобретать внешний вид и лоск культурного города.

И однако, Полтава — этот захудалый или не успевший развернуться городок, каким он представляется во второй половине XVIII-го века, — был если не административным или торговым центром края, то все-таки одним из тех пунктов, где всего яснее, отчетливее проявлялась жизнь социального организма левобережной Украины. Причины налицо: полтавская территория, как заключенная внутри края, была более свободна от посторонних влияний; вместе с тем, она питала свой дух самостоятельности близостью и постоянными сношениями с запорожской казацкой общиной. И в маленьком городке, лишенном «публичных строений и должного украшения», в его скромных хатках, на его базарах и ярмарках, в ратуше, на «цвинтарях» его церквей — всюду чувствовалась та общественная волна, которая за сто лет перед тем всколыхнула жизнь всей огромной южно-русской территории и перевернула ее до основания.

Но волна эта уже замирала; ее перехватывали новые влияния. После переворота, произведенного восстанием Богдана Хмельницкого, левобережная Украина, или гетманщина, Малороссия, оторвалась от правобережной и вступила в круг могущественного соседнего государственного организма — великорусского. Начался трудный процесс переработки общественных сил и элементов и приспособления их к новым требованиям. К тому времени, с которого ведется нить настоящего изложения, процесс этот начал развиваться с особою энергией: южно-русская история вступила в век Екатерины II.

Екатерина II не принесла с собой на трон тех симпатий к Малороссии, какими отличалась ее предшественница Елизавета; но, конечно, не отсутствием этих симпатий, с которыми у Елизаветы тесно переплетались ее личные чувства, надо искать объяснение той

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 318

определенной политической программы, какую Екатерина заявила тотчас по вступлении на трон и настойчиво преследовала. Екатерина имела в голове идеал государственного строя и чувствовала себя призванной осуществить его в России. Проявления своеобразных форм общественной украинский жизни и естественная привязанность украинцев к этим формам, выработанным их историей, казались ей, с ее точки зрения, неразумным варварством. Покончить с этим варварством — являлось для нее не только делом правильного политического расчета, но и долгом совести по отношению к передовым идеям века, адептом которых заявляла себя императрица. Румянцев выдвинут был ею, как умный толкователь и верный исполнитель ее идей в их приложении к Малороссии.

Последний гетман был отставлен почти тотчас же по вступлении Екатерины в управление государством. Хотя гетманская власть Разумовского представляла собою лишь фантом, слабую тень политической власти, но и этот фантом надо было удалять немедленно, «чтобы и имя гетманов исчезло, не только бы персона какая была произведена в оное достоинство». Румянцев, как президент малороссийской коллегии, формально заступавшей место устраненного гетмана, вступил в роль правителя Малороссии, «главного малороссийского командира», — по тогдашнему выражению.

Но либеральные принципы императрицы, прикрывавшие пока расчеты практической политики, еще удерживали ее от крутых мер, которые имели бы характер насилия. Ей хотелось, чтобы малороссы сами выразили стремление к реформам в духе ее собственных идей и планов. Припомним, что это было время созыва комиссии для составления нового уложения, когда вся русская земля была призвана к участию в законодательной деятельности, должна была выбирать депутатов в комиссию, составлять для этих депутатов «наказы», в которых обязана была представить не только свои нужды, но и свои желания. Естественно было предположить, что Малороссия с ее исконной привычкой к общественной самодеятельности, легко пойдет на встречу начинаниям императрицы, обращавшейся именно к этой самодеятельности. Но вышло нечто совсем иное.

Румянцев издал циркуляр, разъясняющий малороссам знаменитый манифест 14-го декабря 1766 года. Циркуляр этот, дышавший искренностью тона, доказывал малорусскому обществу

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 319

необходимость реформ, обеспечивающих правосудие, общественное благосостояние, правовой порядок. Но малороссы, «ослепленные любовью к своей землице», по ироническому замечанию Румянцева, оставались глухи к таким обращениям. Они были убеждены, что их страна не нуждается ни к каких реформах, что их законы и так вполне хороши, что им нужно одно — подтверждение их старинных прав и вольностей. «Эти люди инако не отзываются», — пишет Румянцев Екатерине, — «что нигде нет ничего хорошего, ничего полезного и ничего прямо свободного, что бы им годиться могло, и все, что у них есть, то лучше всего». В словах этих звучит досада человека, обманувшегося в своих лучших надеждах; но во всяком случае несомненно одно, что малорусское общество того времени искало своего лучшего не там, где указывали его Екатерина и Румянцев, но в «Esprit des Lois» и творениях энциклопедистов, а в договорных статьях Богдана Хмельницкого. Соглашение было невозможно. При виде «изумительного своеволия, доходившего до коварства», какое обнаруживали малороссы в том деле, к какому они были призваны правительством, Румянцев почувствовал себя вынужденным сменить тон просветителя и советчика, с каким он выступал в циркуляре, на тон сурового начальника. Лично и через агентов, как своих, русских, так и из местных людей, «имеющих великое желание к чинам, а особливо к жалованью», он вмешивался в выборы, кассировал их, не допускал наказов, в которых выступало слишком арко пристрастие к старой гетманщине. Вместо свободного выражения нужд и желаний, является необходимость подавлять «желания, несходственные с общим добром», а общее добро совпадало, конечно, с выгодами государства.

Екатерина склонна была, по-видимому, легко смотреть на эти проявления привязанности малороссов к своей старине, к своим правам и вольностям; ей казалось, что все это, как основанное лишь на неразумном пристрастии, не оправдываемом просвещенными взглядами на государственное благоустройство, быстро рассеется, что малорусские депутаты, напр., явясь с своими исключительными домогательствами пред многочисленное собрание комиссии, сами их устыдятся. Но потом она совсем изменила свои отношения к этому предмету. Она пришла к убеждению, что такой оптимизм здесь неуместен, и что относительно малорусских дел надо держаться правила «иметь лисий хвост и волчий рот», — правила, основывающегося на приобретенном ею убеждении, что

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 320

«как волка ни корми, а он все в лес глядит». Прошло пятнадцать лет после созыва комиссии, и на Малороссию посыпались, одно за другим, крупные преобразования; для осуществления их теперь не нужны были мнения населения о своих желаниях и нуждах, да и самый характер преобразований освобожден был от старого влияния философских теорий. Преобразования эти имели целью совершенно переделать старый строй малорусского общества в духе общерусских государственных учреждений; но в то же время они были рассчитаны и на то, чтобы парализовать ожидаемое неудовольствие теми выгодами, какие предоставлялись господствующему классу малорусского общества, будущему малорусскому дворянству, пока еще только лишь казацкой старшине, которая в эпоху комиссии и наказов являлась представительницей протеста против преобразовательных начинаний правительства. В 1782 г. введено было в Малороссии «Учреждение о губерниях» — в том же году произведена ревизия; в 1783 году вышел указ, запрещающей крестьянам вольные переходы — вслед за ним другой, преобразующий казачьи полки в регулярные. Несколько указов в течение двух лет, — и историческая Малороссия была упразднена. Не стало казачества, которое составляло основной элемент малорусского общества; поспольство (крестьянство), — правда, уже в значительной степени обездоленное по отношение к земле, но все-таки пользовавшееся неоцененным благом личной свободы, — было обращено в крепостное рабство; тем самым казацкая старшина, уже успевшая занять, но неуспевшая еще оформить свое привилегированное положение, обращалась в благородное русское дворянство. Новые сословные отношения вставлялись в рамки новых административных и судебных учреждений общерусского типа.

В такую эпоху и среди таких социально-политических условий прошло детство Котляревского. Чем, какими непосредственными жизненными фактами отражались эти условия на формирующемся духе будущего поэта? Биографический материал, касающийся детства Котляревского, почти отсутствует; но при помощи материала исторического мы можем сделать некоторые предположения, имеющие значительную степень вероятности. Что до Котляревского с раннего детства доходили, в той или иной форме, отзвуки крупных совершающихся событий — это несомненно: ведь эти события затрагивали существенные интересы всех и каждого, а украинцы той эпохи еще не успели отвыкнуть от свободного обсуждения того, что их интересовало. Возьмем хотя бы самого

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 321

Котляревского, его ближайшее родство: дед его был дьяконом, отец служил в магистрате. Этих кратких сведений из формулярного списка достаточно, чтобы представить себе, что семья Котляревского принадлежала к той несчастной межеумочной группе, которая постоянно дрожала за свою привилегированность, не извлекая из нее ничего, кроме личной свободы: ведь достаточно было попасть в ревизию, чтобы очутиться в числе пожалованных какому-нибудь графу Безбородке. В том переходном состоянии, в каком жило малорусское общество, среди неустановившихся, хаотических отношений такие случаи были совершенно заурядными. Поэтому, если мы видим, что родичи Котляревского, в конце концов, причисляются к дворянам, то мы можем быть уверены, что дворянство это стоило немалых усилий и жертв его носителям; что около добывания этого злосчастного дворянства сосредоточивались мысли и чувства, может быть, не одного поколения восходящего родства Котляревского.

Но дворянство Котляревского было привилегированностью, по-видимому, лишь равно настолько, насколько это было нужно, чтобы избавиться от страшной опасности — приписки к податному состоянию. К счастью, оно не окружило его детство исключительными условиями, а оставило его в той же общенародной, так сказать, демократической обстановке, благодаря которой Котляревский сделался тем, чем он был. Для подобного заключения мы имеем такое биографическое указание: Котляревский учился, перед поступлением в семинарию, у дьяка. Со словом «дьяк» — дьяк просто и дьяк мандрованый — перед всяким, кто знаком с малорусской стариной, восстает своеобразная и в высшей степени интересная и важная сторона нашего южно-русского прошлого. Как бы мы ни были проникнуты верой в прогресс, как ни наклонны прозревать золотой век лишь в тумане более или менее отдаленного будущего — тем не менее, мы не можем отказать в глубокой симпатии к той несомненной и страстной жажде просвещения, какую обнаруживала вся масса малорусского народа, пока гнет крепостного состояния не придавил его духовных потребностей. Какой-то радостный, восторженный порыв к свету охватил малорусский народ, как только он освободился, с Богданом Хмельницким, «от рабства лядского-египетского». Один совершенно посторонний наблюдатель, ученый диакон Павел Алеппский, сопутствовавший антиохийскому патриарху Макарию в Москву, с чрезвычайным интересом наблюдал и отметил для нас

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 322

рельефными чертами эту особенность «казацкого народа». «После освобождения, — пишет он, — люди эти предались с большою страстью учению, чтению и церковному пению приятным напевом... Все они, за исключением немногих, даже большинство их жен и дочерей, умеют читать и знают порядок церковных служб и церковные напевы; священники обучают сирот и не оставляют их шататься по улицам невеждами»... «Тут-то (по въезде в казацкую землю) настало для нас (восточных людей, сопровождавших патриарха) время пота и труда, так как во всех казацких церквах нет сидений. Представь себе читатель: они стоят от начала службы до конца неподвижно, как камни, и все вместе, как бы из одних уст, поют молитвы: и всего удивительнее, что во всем этом принимают участие и маленькие дети... Усердие их к вере приводило нас в изумление... О, Боже, Боже, как долго тянутся эти молитвы, пение и литургия! Но ничто нас так не удивляло, как красота маленьких мальчиков и их пение, исполняемое в гармонии со старшими»... Кроме пения, которым Павел не устает восторгаться, он говорит еще с глубоким чувством о красоте множества вновь выстроенных церквей с прекрасной иконной живописью. «О, какой это благословенный народ! и какая это благословенная страна! — восклицает он то и дело: — блаженны глаза ваши за то, что видели, уши наши — за то, что слышали, и сердца наши — за испытанную ими радость и восхищение...»

Цветистый восточный стиль Павла Алеппского, каким он описывает Украину XVII-го века, не превосходит своим красноречием цифр и известий документов относительно Малороссии XVIII века. Всюду населенные места изобилуют церквами; при каждой церкви есть «шпиталь» и школа. К церкви примыкают братства церковные и цеховые, преследующие религиозно-нравственные и филантропические цели. Шпиталь является приютом для всех, кто лишен приюта семейного: обитатели шпиталя составляли между собою тоже братства и владели, случалось, даже и земельными фондами. Наконец, школа была необходимым третьим членом учреждений, удовлетворявших культурным потребностям малорусского народа.

Вот здесь-то, в школе, и царил пан-дьяк, тот дьяк, у которого учился Котляревский, как учились малолетки всего малорусского народа, без различия их общественных положений, — учились до тех пор, пока благородное дворянство, вылу-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 323

пившееся из казацкой старшины, не отдало своих детей на воспитание великорусским учителям и иностранным гувернерам, а поспольство, обратившееся в «крепаков», за панщиной не забыло дорожки до школы, а наконец, не завалилась и самая школа, никем не пригретая, никому не нужная...

Пан-дьяк — не совсем то, что современный дьячок. Это была значительная фигура, игравшая большую роль в жизненном обиходе малорусской громады прошлого века. Прежде всего, надо сказать, что громада сама подыскивала себе в дьяки лицо, удовлетворявшее всем ее, довольно сложным, требованиям: дьяк должен был обладать «добрым гласом», знать хорошо порядок и благолепие церковной службы и иметь вместе с тем педагогические — если не способности, то навыки. Пан-дьяк был и паном-бакаляром, и паном-дирехтором, т. е. учителем и начальником школы.

Конечно, наука дьяка, и по своему содержанию, и по педагогическим приемам, была очень далека от современного идеала. Граматка, псалтырь, часословец, в их педагогической обстановке в виде пучка розог под сволоком и неизбежных «субиток» (субботних наказаний) — все это кажется теперь очень непривлекательным. Но «всякому овощу свое время», всякий предмет надо рассматривать в его обстановке. Школа эта имела одно в высокой степени важное достоинство: она удовлетворяла запросам массы, опирающимся на такие ее потребности, как религиозно-нравственное чувство. И она, эта школа, была не механическим придатком жизни, а ее органической составной частью. Отсюда школьный ритуал, в котором принимала участие и семья, напр. в виде «каши», сопровождавшей переход ученика с одной ступени знания на другую: все это, что имеет для нас характер случайности и странности, некогда было живым свидетельством органической связи школы с жизнью, — связи, отсутствием которой так страдает современная школа, при всем ее сравнительном совершенстве.

Но мы не поймем, что такое была тогдашняя школа, если не вглядимся ближе в фигуру пана-дьяка, душу этого учреждения. А пан-дьяк, уже прочно усевшийся в школе, с тайным ли намерением «выдряпаться» со временем на попа, или с покорностью судьбе решившийся быть сыту от скромных плодов своей дьяковской специальности, — этот оседлый пан-дьяк выяснится нам лучше всего из его тесных родственных связей с дья-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 324

ком «мандрованым». Мандрованые дьяки, из которых выходили дьяки оседлые, это в высокой степени любопытная социальная группа. Составлялась она из тех латинников, «спудеев» высших школ, которые или убоялись бездны премудрости, или просто больше чувствовали вкуса к жизни, чем к схоластической науке. Выбитые из старой жизненной колеи и не вошедшие пока еще в новую, они до поры до времени вели бродячий образ жизни, обогащаясь впечатлениями и сведениями, и служили поставщиками того незатейливого духовного товара, на какой был спрос среди простонародной кассы. Это были люди не только «письменные», но и особых «политичных звычаев», имели некоторые, хотя, конечно, скудные научные познания, а главное, разнообразные художественные вкусы и навыки: уже не говоря о пении, на которое всегда был спрос, они знали разные канты и вирши, умели рисовать, умели поставить для общественного развлечения вертепную драму и т. п. На ряду с тупицами, среди этого люда были и даровитые головы, остроумные люди, и во всяком случае не было здесь недостатка в энергии и отваге. Надо думать, что именно творчеству этой беспокойной среды мы обязаны множеством тех произведений, которые дошли до нас в устной народной передаче и частью в старинных записях, но все они носят несомненные следы искусственного происхождения, книжной мудрости их авторов. Членом этой среды надо считать и нашего украинского философа Григория Саввича Сковороду с тою разницей, что более широкий размах его духа погнал его не из Березны в Короп, а в Германию и Италию. Вот в какой почве разбрасывала свои корни малорусская школа; надо думать, она извлекала отсюда кое-что и сверх простой грамотности.

В полной гармонии с демократическим строем малорусского общества была демократична и высшая школа: семинария, коллегиум, даже киевская академия, несмотря на вполне схоластическое, как бы далекое от интересов повседневной жизни и потребностей массы, направление преподаваемой ее науки. Уже не говоря о том, что двери ее были открыты для всех и каждого; что масса бедняков, жаждущих знания, питалась на счет громады — укажем на одну сторону ее жизни, менее известную. Школа эта, между прочим, стремилась, так сказать, к популяризации науки среди народа посредством устройства драматических зрелищ поучительного содержания, публичных диспутов, диалогов и т. п., где, «для разумения и простому во множестве стекавшемуся на-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 325

роду», школьный латинский язык заменялся народным малорусским.

Но во второй половине XVII-го века, в связи с указанными нами выше глубокими переменами, каким подвергся строй малорусского общества, эта высшая школа получила иное направление. Еще недавно южная Русь поставляла образованное высшее духовенство на всю северную Русь, и московские попы не знали, как избыть свое «черкасское» начальство. Теперь киевские митрополиты, высшая духовная и вообще просветительная власть края, являлись с севера с решимостью подвести все им подведомственное под общий уровень великорусских учреждений, — и школу на первом плане. Таковы были митрополиты Гавриил Кременецкий и, в особенности, Самуил Миславский.

Прежде всего и больше всего пришлось работать над языком, вытеснить «простонародное здешнее наречие» и заменить его «чистым российским слогом». Для достижения этой цели применялись энергические миры: призывались преподаватели с севера, а местные студенты отсылались на север для изучения великорусского говора и произношения; наличным преподавателям строго внушалось не только объясняться на российском языке, но и наблюдать выговор, несмотря на откровенное заявление некоторых из них, что они никак не могут сладить со своим выговором; составлялись руководства для малороссов, специально указывающие отличия малорусского языка от великорусского, дабы малороссы не могли отговариваться неведением. Конечно, школьные драмы с их остроумными интермедиями, вирши, канты, диалоги и пр., изгонялись из официального употребления; вместо всего этого, воспитанникам рекомендовали заучивать оды Ломоносова и слагать стихи, «наблюдая остроту в эпиграммах, нежность в мадригалах, простоту в баснях, удовольствие в песнях, страдание в элегии, искренность в сатире, восторг в оде, ужас в трагедии, смех и обман в комедии».

Мы не знаем точно, в какие годы учился Котляревский в семинарии; но, несомненно, это были те годы, когда там уже царил новый дух, водворенный усилиями митрополита Миславского. Свое замечательное чутье к рифме Котляревский применял, конечно, к тем же мадригалам, сонетам и акростихам, которые слагали воспитанники в честь своего начальства на разные торжественные случаи.

Но отчего, в последующей своей литературной деятельности,

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 326

Котляревский не пошел по следам переяславского уроженца Хераскова, земляка Капниста, своего школьного товарища Гнедича, а выбрал себе такой исключительный и, казалось, такой неблагодарный путь? — Ответ на этот вопрос требует аналитического углубления в психологию поэта; а возможно ли такое углубление, если мы лишены даже самого простого и насущно-необходимого для характеристики этой личности биографического материала... Но мы все-таки попытаемся дать — не ответь, — а хотя бы некоторый суррогат ответа. Он может относиться, как и самый вопрос, лишь к автору «Энеиды»; полувековой старик, каким был автор «Наталки-Полтавки» и «Москаля Чаривныка», конечно, жил, как и все мы, лишь процентами с того духовного капитала, какой приобрел в годы своей молодости.

Ученые, которые по случаю юбилейного года занялись расследованием источников происхождения «Перелицованной Энеиды», указывают нам на такие же перелицованные Энеиды других народов: великорусскую — Осипова; немецкую — Блумайера; французскую — Скаррона. Конечно, Котляровский, как человек образованный, мог знать «Энеиду» русскую, а также и французскую, так как владел французским языком; по-видимому, кое в чем даже и пользовался «Энеидой» Осипова. И тем не менее, его «Энеида» относится к «Энеиде» Осипова, как живой цветок — к жалкому тряпичному изделию. Кто внушил Котляревскому мысль обратиться к малорусскому языку и при его посредстве рисовать эти рельефные образы и картины современной ему малорусской жизни? А главное, — откуда взял он этот своеобразный, неподражаемый юмор, который не допустит умереть «Энеиду», пока будет живо малорусское слово?

Среди произведений малорусской словесности, дошедшей до нас от прошлого века, частью в устной передаче, частью в записях, — немаловажное место занимают вирши (поздравительные стихи), рождественские и пасхальные. Но не народ твердил их, а та среда мандрованых дьяков, бродячих школьников и «спудеев», которая удовлетворяла живой потребности малорусской жизни к сближению школьной науки с простонародною массой. Среди этих вирш есть одна группа, чрезвычайно любопытная: это «орации» — вирши, предназначенные не для пения, а для декламации. Орации эти — нечто, трудно поддающееся определению или характеристике. Всякий, кто знакомится с ними впервые, — особенно не малоросс по происхождению, неизбежно повергается в недоумение,

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 327

так как не может понять, с чем имеет дело: наивность ли это невежества, еще не додумавшегося до того, что для известных высоких предметов необходим тот особый словесный ореол, в какой облекает их наше благоговейное чувство? — или злой умысел, сознательно ставящий себе целью профанацию священных образов? И только дальнейшее углубление в предмет приводит к убеждению, что здесь нет ни того, ни другого. Мы просто-напросто наталкиваемся на своеобразное проявление малорусского юмора, который так глубоко проникает духовную природу малорусского человека, что допускает, без оскорбления чувств, слияние комического даже с высоким, даже с святым. Вот в каком виде проходит перед нами священные библейские сказания (в появившихся в печати вариантах). Падший сатана — «старший чорт», который, «хотив зривнятьця з Богом, надувсь, аж очи лизуть рогом... А Бог ему сказав: «А вон, а зась! Нема тоби тут мисця в нас!» Вот Бога гонит обманутого Адама из рая: «Пишов же вон, поганый, з раю! Объився яблук — аж сопеш... От так ты доглядаешь гаю: без поспыту що хочеш, то и рвеш?.. И ты иди, небого (к Еве), прясты, Адам тебе щоб доглядав; а щоб не смила яблук красты, так я Адамови нагайку дам...» Рождение Христа с его трогательными эпизодами переносится целиком в самую обыденную обстановку сельской малорусской жизни с «пидпасычами», которые пасут «ватагу овечок», с «кошарой», где «с края в край шагае таке велике, ще й литае, не чоловик, а бачу я схоже», т.-е. ангел и т. п. Волхвы приносят дары и «поздоровляють по-письменскы, звысока»; «Исько (Иосиф) старенький им був раденький, гостинця прйняв да й каже: — «сидайте в нас, почастуем вас чим Бог нам дав». По каганцю сивухи, по кухлику варенухы им як пидсулыв; як же хлиснули, сыдячи й поснулы, а Исько и свичку погасыв»... Получив во сне весть, «цари схопылысь, перехрестылысь и до дому почухралы». А Иосиф тоже «схопывся, водою умывся, ослыцю осидлав, Марию взяв, дуже поспишавсь и не оглядався — так пьятамы накывав»... Даже такой высокоторжественный момент, как воскресение Христа, не избег соответствующей редакции. Но в особенности апокрифическое сказание о сошествии Христа в ад дало роскошную канву для причудливейших сочетаний. Вот до пекла дошла весть о приближении Христа и «Адам смияться став, а Мойсей и засвыстав, прыбиг швыдче к Аарону зробить справу по закону. Аарон очкы надив и в Библию поглядив, не утер-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 328

пив, засмиявся». Христос приближается к пеклу и спрашивает у чорта: «Де старенька баба Ева, що глонула в раю древа?» — Куцый кочергу узяв и у пекли помишав... Вылизла баба з печи; «обгорили вельмы плечи»... и вот Адам и Ева «из пекла драла; Ева на вси жилы брала, и Адам аж употив, поперед усих летив...» Или из другой вирши: «Дочувсь Аврам, що вже Адам из пекла убравсь, вин з Исаком ледви раком и соби поплыгав; свята Сара, хочь и стара, та женщина руча: вся пихота шла в ворота, вона куды луча». Все святые «так покотылы у Божу путь, тилько сопуть, аж попотилы». Или еще одна вирша изображает всех освобожденных из ада праотцев отдыхающими, по дороге в рай, на лугу, где они «посидавшы розмовлялы де-що бач про старину, в Сичи як колись гуляли; парубки в мяча игралы, де-якии-ж у жгута; дивкы писенькы спивалы, мали-ж диты у кота... Тут Давыд гусли пидстроив — козацькои як дернув! тут вже нихто не встояв и неживый бы скакнув... Як тильки вчув святий Афет, що вже гуселькы брынчать, як схопився, як махнет!»... А за ним и другие «бралы навпрысядкы, былы трепака, забывалы пидкивкамы гопака, попотилы так, що сорочка аж хлющить», — пока не пристыдила их Сарра, и тогда все святые гуртом «давай чухрать до раю».

Нам необходимы были эти выдержки, чтобы наглядно установить то непосредственное духовное родство, которое связывает автора «Энеиды» с его темными предшественниками, дьяками и «спудеями», авторами этих вирш-ораций. Родство это несомненно. Если Котляревский и заимствовал у Осипова ли, Блумайера или Скаррона, мертвую форму своего произведения, то, конечно, не им обязан он тем, что мы единственно и ценим — живой душой своей «Энеиды». Все, чем обусловливается ее неувядающая жизненность, — яркие картины простонародной малорусской жизни и та особая юмористическая складка, какая придается образам сочетанием этого простонародного с высоким — все это мы находим уже в виршах, конечно, лишенных той законченности, какая явилась у талантливого и культурного автора «Энеиды». Разумеется, здесь не может быть и речи о заимствовании или подражании: речь идет лишь о том, что художественная индивидуальность Котляревского сложилась в духовной атмосфере, какою жила масса малорусского народа, и сама «Энеида», несмотря на ее чуждую оболочку, есть плоть от плоти и кость от костей народного творчества.

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 329

Но Котляревский не был непосредственным человеком, подобно своим стихийным предшественникам даже и из наиболее вкусивших от школьной науки. Он был культурным продуктом своего fin-de-siécle, того fin-de-siécle, который смотрит уже в наш девятнадцатый век с его анализом и скептицизмом. Котляревский мог отрешиться в своем сознании от той социальной среды, к которой принадлежал фактически, мог оценивать ее, так сказать, со стороны, — с точки зрения того идеала, который сложился под влиянием гуманных идей времени. Вот что отделяет его стеной от его предшественников и дает нам право именно в нем видеть родоначальника современной малорусской литературы, как органа сознательной духовной жизни нации.

А социальная среда подверглась огромным изменениям за тот относительно короткий промежуток времени, какой протек от появления на свет Котляревского до того, как он выступил в качестве молодого автора «Энеиды». Надо сказать вообще, что малорусское общество прошлого века представляет собой очень поучительную для наблюдателя картину необычайной быстроты, с какой могут совершаться в известных условиях резкие и глубокие изменения социального строя, превращающие данный общественный тип в иной, почти диаметрально противоположный. Еще в начале царствования Екатерины в Малороссии не было такой юридической разницы между казаком и посполитым, какая не позволяла бы членам одной группы переходить в другую, и как казаки, так и посполитые, могли быть выбираемы на уряды, которые переводили уже занимающих эти уряды лиц в высшую, привилегированную, группу, называвшую себя шляхтой, хотя она и была лишь казацкой старшиной. Посполитый, казак, шляхтич — этими словами больше обозначалось фактическое положение данного лица в обществе, чем давалось юридическое определение. Но блестящее царствование Екатерины кануло в вечность, — и что видел теперь вокруг себя творец «Энеиды»! Крепостное право, как злокачественная гангрена, охватило весь общественный организм, отражаясь и на тех его частях, которые были свободны от непосредственного влияния пагубного процесса. Между двумя крайними членами общества, дворянством и поспольством, залегла пропасть, исключающая всякую возможность взаимного понимания. Заветным стремлением дворянства стало — расширить эту пропасть до непроходимости, — расширить чем бы то ни было: доказательствами своего происхождения от иной, а не от «малороссийской породы»,

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 330

намекающей на простонародность, усвоением иного языка, иной культуры, быта, одежды. Теперь дворянство уже могло, как выражается один современник, «скинуть национальное платье, могло говорить, петь и плясать по-русски», и оно не могло, а должно было это сделать, чтобы заставить позабыть всех, и даже самого себя, о своем еще столь недавнем родстве со своими «крепаками». Конечно, этим людям уже было недоступно то, что еще представлялось совершенно естественным их отцам, заседавшим депутатами в «Екатерининской Комиссии» — мысль, что они, высший класс страны, должны являться представителями общенародных интересов, политических идеалов и стремлений своей родины. Люди образованные, они научились употреблению таких слов, как «патриотизм» и «национализм», — но какой жалкий, по своей узости, смысл вкладывали они в эти слова!..

В начале царствования Александра Благословенного, сенат и герольдия изменили было, под влиянием каких-то новых веяний, старое отношение к вопросу о малорусском дворянстве: перестали с прежней легкостью превращать казацкую старшину в дворян, довольствуясь доказательствами дворянства в роде свидетельства о том, что столько-то предков вело благородную жизнь, или генеалогиями, сфабрикованными от руки в Бердичеве, и только что народившееся малорусское дворянство почувствовало, что почва ускользает у него из-под ног. Вот тут-то и началась необычайная деятельность местных «патриотов». Они изучают малорусские летописи и польские хроники, статут, сеймовые конституции и гетманские статьи, разыскивают документы; параллельно подвергается изучению история не только русского, но и иностранного дворянства. Добытые сведения систематизируются, и в результате появляются «мнения» и «записки», доказывающие якобы на документальных основаниях неоспоримость дворянских прав малорусского шляхетства. «Патриоты», как называли сами себя эти люди, добились в конце концов своей цели и с гордостью говорили «о своем усердии к соотчичам и любви к нации», «о беспристрастном к отечеству поревновании», о том, как «приятно трудиться для славы и пользы отечества». Грустное впечатление производит эта подтасовка чувств и понятий — допустим, бессознательная, — все это ложное направление энергии, имеющее единственной целью порабощение народной массы. Но еще грустнее становится, когда видишь — из мемуаров, частной переписки и т. п. — как крепостное право, и в такое короткое время, искажает психику

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 331

людей, по-видимому, не лишенных серьезных достоинств. Такой образованный и вдумчивый «патриот», как Полетика-сын, предполагаемый автор «Истории руссов», пишет, напр., из Петербурга своей жене, чтобы она высылала к нему хлопцев, не обращая внимания на заявления и просьбы родителей, чтобы разместить их по мастерским столицы; по поводу незаконного ребенка у сельской дивчины, брат этого Полетики очень мило шутит, что, мол, у него эта дивчина «получила бы за то ордин, так как ныне настало время стараться умножить людей и за умножение людей в сем искусных награждать всячески»... А какие веселые картины рисует нам любезный кн. Шаликов, «путешествовавший» по Малороссии! Перед нами проходят крепостные хоры и оркестры, спектакли крепостных балансёров, причем на глазах Шаликова одна беременная балансёрка падает с веревки, крепостные актеры и актрисы, наконец балерины, которые так пленяют сердца гостей своего господина, что и «Амур не оставался без дела; и можно ли Амуру не резвиться там, где грации?» — замечает игривый князь, сообщая, что и он сам «стал пленником одной Эвхарисы и, подобно сыну Улиссову, не желал свободы», но умалчивая о подарках, какие он делал своей Эвхарисе из магазина ювелирных вещей, который содержал остроумный владелец, отбиравший от крепостных Эвхарис вещи, подаренные им гостями.

Конечно, все это и подобное — еще далеко не то, что Аракчеевские истязательства. Но когда навязывается для сравнения с этим временем прошлое, такое недавнее, что оно еще жило в памяти старшего поколения, — то становится понятною жгучая злоба и ненависть, которая залегла тогда глубоко в народной душе; становится понятным и то, как дерзнул благородный кн. Репнин, малорусский генерал-губернатор, сказать уже в 1831-м году самому императору Николаю I, что «малорусские крестьяне порабощены происками царедворцев и малороссийских старшин, пожертвовавших счастием родины для своих выгод»...

Но нам взвешивать теперь то, что происходило сто лет назад, обсуждать или даже осуждать — это совсем не то, что было взвешивать современникам и участникам той эпохи. Если счастливая случайность втолкнула кого в стан торжествующих, то и чувство естественно располагало к ликованию и красноречиво подсказывало уму аргументы, доказывающие его правоту. Мы видели, какую энергическую позицию приняли малорусские «патриоты», по-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 332

чувствовав отдаленно непрочность своего торжества, и как легко отождествили они свои узко-эгоистические интересы с отечеством и нацией.

Но Котляревский был человек иного закала; его благородная душа была далека от этого эгоистически-хищнического настроения. «Перелицованная Энеида» свидетельствует, с каким порицанием относился он как к крепостному праву, так и к другим язвам своей общественной среды. Что же создало в нем такое настроение, которое так возвышало его над уровнем его общества? Конечно, гуманные идеи, имевшие своим источником Францию того времени, сыграли в этом свою роль, но не они одни: всякий знает, как глохнет семя самых гуманных, самых благородных идей на неблагодарной почве. Почвой, которая подготовила душу Котляревского к восприятию и росту этих идей, была его страстная любовь к своей народности.

Страстная любовь к своей народности!.. В выражении этом — впрочем, очень обыденном по своей употребительности — чувствуется известное противоречие, как бы некоторая логическая несообразность. Если отчизна, по выражению гениального польского поэта, все равно что здоровье, которое ценишь только тогда, когда его теряешь, то тем более это же можно сказать о народности. Ведь народность по отношению к личности есть стихия, которая проникает собою данную индивидуальность во всех ее телесных и душевных проявлениях. Любишь или не любишь всегда лишь то, что можно себе противопоставить, как известный объект: как же можно, спрашивается, любить свою народность, да еще любить страстно?

И однако, творчество жизни беспредельно. Жизнь творит как нормальные, здоровые формы, так и болезненные от них уклонения. И жизнь малорусского народа — или его история — создала такое положение, когда психологический абсурд как бы сделался несомненной психологической истиной.

Верхний слой малорусского народа, разом обратившийся в дворянство, в собственников своих недавних братьев, как по происхождению, так и по общественному положению, — поставил целью своих усилий, освободиться от проявлений своей малорусской особности. Сначала он научился «говорить, одеваться, петь и плясать по-русски»; затем, при посредстве соответственного воспитания детей, достиг и дальнейшего. Южнорусская культура прекратила свой естественный рост: мало-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 333

русская народность скрылась в простонародности, а простонародность замерла под давлением крепостного права. Правда, в общественных группах, промежуточных между панством и крепостной массой, еще были живы некоторые элементы народности; да и паны в своих новых костюмах по французской моде не прочь были послушать национальных песен, а при случае и всплакнуть, слушая какую-нибудь «Чайку». Но чувство национального достоинства было утрачено, а при этом условии и национальные симпатии теряли значение длительной творящей силы.

Но малорусская народность была еще слишком жизненна, слишком богата теми историческими и культурными осадками, которые она вынесла из своего прошлого и втянула в себя, как свое достояние, чтобы ее можно было так легко удержать в тех социальных недрах, куда заключила ее ирония ее исторической судьбы и — так сказать — эгоистическая воля ее первородных детей. И вот, среди этой самой привилегированной группы, которая поставила себе сознательной целью отрешение от своей народности, начинают попадаться отдельные единицы, в душе которых стремление к этой народности получают болезненно-страстный характер. Они нежно лелеют в себе остатки народности, пощаженные воспитанием и влиянием обстановка, и жадно стремятся к тому, чтобы воплотить в себе ее полноту, сохранившуюся лишь в народной массе. Украинский народ в его непосредственной цельности — конечно, лишь простой народ — сделался альфой и омегой стремлений этих людей. Это духовное движение проходит красной нитью через всю жизнь южно-русского общества в течение настоящего столетия. И, конечно, с нашей стороны не будет ни преувеличением, ни ошибкой, если мы назовем Котляревского его родоначальником в смысле первого его представителя, заметного по своим силам и сознательного по проявлениям этих сил во внешней деятельности, в литературе.

Если раннее произведение Котляревского, его «Энеиду», мы поставили выше в причинную связь преемства с указанными произведениями самобытного творчества малорусского народа, то остальные его произведения зрелого — даже более чем зрелого — возраста: «Наталку-Полтавку» и «Москаля-Чаривныка», мы не решимся сопоставить ни с «вертепной драмой», ни сопровождавшими ее комическими интерлюдиями и интермедиями, как ни соблазнительно такое сопоставление. Это было бы натяжкой. Пожилой автор «Наталки-Полтавки» слишком много пережил вместе со своим обществом.

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 334

Перед ним прошла деятельность «патриотов», увенчавшаяся полным торжеством малорусского дворянства, достигло своего апогея развитие крепостного права, замерло окончательно всякое проявление самобытности. Если, при восшествии на престол Екатерины, малорусское шляхетство представило правительству целую обширную программу своих desiderata, если, при восшествии Александра I, оно все-таки еще рискнуло повергнуть к стопам государя просьбу о восстановлении судов по статуту (земских, городских и подкоморских), о свободе винокурения и об устройстве университета в Чернигове; — то теперь уже оно ничего не просило и ничего не желало, кроме государственной охраны своего положения, а помимо дворянства никто не мог возвысить голоса до высоты трона. «Козацкий запорожский дух», который еще во время появления на свет «Энеиды» всюду усматривал в Малороссии желчный автор «Замечаний о Малой России», выдохся окончательно. Историческая Малороссия перестала существовать, и Котляревскому незачем было оглядываться назад, туда, где он не видел ничего, кроме безмолвия могилы. Но и впереди был полный и беспросветный мрак. Однако, ясновидение творческого духа и любви — именно той страстной любви к своей народности, которою была полна его душа — подсказало ему, что делать. Надо было стучаться в умы и сердца своих привилегированных собратий, чтобы высекать из этой глухой и черствой среды искры сочувствия к народу, надо было не дать им забыть, что народ создан по тому же образу и подобию; что он также способен к благородным мыслям и чувствам, к возвышенным движениям души. Мало того: надо было и внешнему миру показать, какие сокровища общечеловеческого значения укрываются в малорусской народности: богатый и гибкий язык, своеобразные бытовые формы, несравненная поэзия песенного творчества. И Котляревский сделал все это, — сделал своими двумя произведениями последнего периода, ничтожными по размерам, простыми по содержанию, но вместе с тем весьма значительными — в особенности такова «Наталка-Полтавка». Поэтическая теплота этой своеобразной оперетты неотразимо действует на малорусское сердце; и в этом отношении, в смысле возбуждения симпатий к малорусскому народу и народности, она может быть поставлена на ряду с лучшими произведениями Шевченка. Но этим не ограничивается значение последних двух творений Котляревского. Будучи произведениями несомненного художественного таланта, они вместе с тем открывают собой научное движение, направленное на изу-

Ефименко А. Котляревский в исторической обстановке — 335

чение народа. «Наталка-Полтавка» и «Москаль-Чаривник» есть первые сборники малорусского песенного творчества, сохранившие нам несколько крупнейших перлов народной поэзии. Всем известно, какие широкие размеры приняло позже это движение, и к каким важным результатам оно привело не только в специально-научном, но и в общественном смысле.

Итак, выдающееся значение Котляревского в истории развития малорусской народности есть факт, не подлежащий сомнению. Дело не в том лишь, что «Энеида» есть первое произведение народного малорусского языка, вышедшее в свет из-под печатного станка, — как ни важен сам по себе этот факт, но это факт внешний, случайный. Дело в том, что внешний характер факта совпадает с его внутренним значением. Котляревский есть действительно первый литературный представитель малорусской народности, и «Энеида» есть действительно первая попытка ввести малорусский язык в цикл языков литературных. Но этим не исчерпывается значение Котляревского. Он открывает собою то духовное движение, которое с тех пор проходит через всю жизнь южно-русского общества — движение, исходившее некогда из оскорбленного нравственного чувства и стремившееся — в значительной степени бессознательно — к очевидной цели: дать корректив тяжелым урокам истории. И, наконец, он же, Котляревский, кладет почин в деле научного изучения родной народности — деле, оценка результатов которого еще принадлежит будущему. Тот факт, что он руководился в своей деятельности не сознательно поставленной целью, не определенной программой, а могучим инстинктом любви, — конечно, не уменьшает его значения в глазах историка...