История Полтавы

Автобиографическая записка И. И. Сердюкова

• 

Подробности

Просмотров: 14053

Сердюков Иван Иванович. Автобиографическая записка И. И. Сердюкова [Автобіографічна записка І. І. Сердюкова - укр.].

Публикуется по изданию: И. Сердюков. Автобиографическая записка И. И. Сердюкова // "Киевская старина",  т. LII, 1896 г., ноябрь (стр. 178-224), декабрь (стр. 337-373).

Автобиографическая записка И. И. Сердюкова в формате PDF.

Перевод в html-формат: Артем и Борис Тристановы.

Номера страниц указаны перед началом страницы.

См. также: М. Номис. Несколько заметок к Автобиографической Записке И. И. Сердюкова, помещенной в ноябрьской книжке "Киевской Старины" за 1896 г.

— 178 —

Автобиографическая записка И. И. Сердюкова
("Киевская старина",  т. LII, 1896 г., ноябрь, стр. 178-224)

Автор предлагаемой записки Иван Иванович Сердюков (род. в 1803, ум. в 1886 г.), уроженец Полтавской губ., окончил в 1820 г. курс гимназии в Чернигове, был некоторое время вольным слушателем в Харьковском университете и с 1822 по 1841 гг. служил в Полтаве, в том числе десять лет в канцелярии бывшего в то время малороссийского генерал-губернатора князя Н. Г. Репнина. В 1841 г. он вышел в отставку и поселился в Мстиславском уезде, Могилевской губ., где приобрел имение и в 1863-66 гг. состоял здесь мировым посредником. Обладая природным дарованием, наблюдательностью и достаточным для своего времени образованием, И. И. Сердюков любил посвящать свои досуги литературным занятиям: с 1844 года и почти до самой смерти он писал и иногда печатал много статей преимущественно по сельскому хозяйству, посылал высокопоставленным лицам записки и проекты по разным вопросам государственной, общественной и экономической жизни, составил несколько комедий и повестей, в том числе две повести и одну басню на малорусском языке, сотрудничал в газетах и журналах, вел переписку с учеными и литераторами, а в течение последних лет своей долголетней и необыкновенно трудолюбивой жизни усердно занимался составлением Малорусского Словаря. Об этом последнем труди его, совершенно законченном, но оставшемся в рукописи, мы не преминем дать нашим читателям подробные сведения.

— 179 —

Предлагаемая записка И. И. Сердюкова, представляя довольно полную его автобиографию, вместе с тем рисует черты давнопрошедшей жизни и быта; особенно интересны в этом отношении его воспоминания о службе в Полтаве (1822-1841 гг.), характеристика тогдашнего чиновничества и дворянства, сообщаемые им сведения о князе Н. Г. Репнине, которого он весьма близко знал и глубоко уважал, и т. п. Рассказы Сердюкова тем более ценны, что отличаются необыкновенною, почти документальною точностью и дышать искренностью, прямотою и правдивостью—качествами, отличавшими автора и во всей его жизни. Можно от души пожалеть, что такой правдивый и беспристрастный дееписатель не вышел за пределы собственной биографий и не представил более широкой картины общественной жизни своей эпохи; тем не менее, как убедятся сами читатели, и его автобиография представляет значительный исторический интерес. Говоря преимущественно о себе, автор отнюдь не рисуется, по просто и правдиво передает то, что оставило более заметный след в его памяти. Прожив долгую, спокойную и счастливую жизнь, он на склоне дней своих с любовью оглядывается на пройденный им жизненный путь, мало помнит испытанные неудачи и горечи, но с благодарностью вспоминает все светлое и радостное, чем дарила его судьба. Отсюда — спокойный, благодушный и какой-то жизнерадостный тон его воспоминаний.

В заключение считаем долгом выразить нашу искреннюю благодарность дочери автора, Анастасии Ивановне Долецкой, за любезное сообщение как настоящей записки, так равно и других бумаг ее почтенного отца, которыми не преминем поделиться с читателями нашего журнала. — Ред.

Часть первая.

Предок мой Яков Иванович Сердюков происходит от того Сердюкова, который при Петре І строил в Вышнем Волочке и на реке Сейме шлюзы ¹⁾; по фактическим

¹⁾ См. Историю Голикова о Петре, часть 4, стр... (Примеч. Сердюкова).

— 180 —

доказательствам, родился он в Путивле 1735 года марта 15, служил в малороссийских полках войсковым товарищем. Сын его Василий родился в 1757 году июня 11, служил в нежинской полковой канцелярии писарем. Отец мой Иван Васильевич родился 1770 года ноября 13; оставшись сиротой, нигде не служил; впоследствии приписался в Черниговской губ. в городе Конотопе в купцы и был до смерти градским главой; имел золотую медаль на аннинской ленте ¹⁾. Сначала он был женат на конотопской гражданке казачке Махининой, с коей имел сыновей Никиту и Кирилла, дочерей Ксению и Стефаниду; овдовев в 1801 году, он женился в м. Смелом, Роменского уезда, на дворянке, вдове коллежского протоколиста Козырловского, Ирине Андреевне, урожденной Яновской. Я родился 12 ноября 1803 года; после меня сестра Пелагея и брат Григорий — оба умерли. Первое детство мое прошло при родителях, а на 7-ом году был я отдан в м. Смелое к священнику (пропуск) церкви отцу Даниилу. Здесь я выучил букварь, катехизис, книгу "О должностях человека", читал псалтырь и писал белилами на черной вощеной дощечке. Полный же курс этот продолжался год с чем-то; отсюда перешел я в открытое в Конотопе училище. Из аттестата, выданного мне 13 января 1816 года, мы познакомимся, чему и как учился я: "Выдан сей аттестат обучавшемуся в конотопском поветовом училище ученику 2 класса (т. е. 3-го класса, ибо приготовительный не имел №) Ивану Сердюкову, о котором в списках значится, что он из купцов, лет от роду 13, в училище вступил 1813 г. августа 8, обучался всем предметам, назначенным по уставу учебных заведений, подведомых университетам, как то: арифметики, начальным правилам алгебры, простой геометрии, опытной физики, общей и частной естественной истории, древней географии, математической и гражданской географии, российскому

¹⁾ Отец мой, по случаю торговли хлебом и скотом, должен был записаться в гильдию, но дворянским правом пользовался, доказательством чему служит то, что он имел 47 душ крестьян, внесен по Черниговской губ. во 2-ю часть родословной, на основании чего братья и я все служили.

— 181 —

землеописанию и истории, начальным сведениям латинского языка, познаниям технических правил, и все сие продолжал с отличным успехом и старательностью, и как за оные, так равно и за благонравное поведение заслуживал похвалу". Аттестат этот подписали: смотритель коллежский асессор Никита Проскуров; учитель 12 класса Павел Понаревский. Учитель 12 класса Семен Книшов; учитель 1 класса низших отделений Потап Лещов.

Аттестат мой об учении я храню для того, дабы припомнить, как хорошо прежде учили. Примите же, мои добрые наставники, мое искреннее вам уважение и добрую память. Вы с нами сидели по дням, а не по часам, и не выходили, пока не удостоверялись, что каждый ученик знает хорошо свой урок или читанный предмет. Вы старались уяснять предмет, обходились с детьми с чувством наставника, приличным родительскому только сердцу. Вы трудились не для того, чтобы дорогое время убить бесполезно, но для того, чтобы возможно было отдать отчет начальству и Богу. Мир праху вашему, доблестные труженики и благодетели!

В 1816 году повезли меня в Черниговскую гимназию. Меня приняли в 3-й класс; здесь с 4 класса уже химия с опытами, ботаника, физика, высшая математика, французский, немецкий языки, история древняя — составляли главные предметы. Но судьба не дала мне окончить учения: в марте месяце 1820 года достигла до меня роковая весть о смерти отца. Не помню, с кем и как, бросивши всё, я летел домой, но уже не застал его, не обнял его в последний раз. Первое потрясение о потере было ужасно: я рыдал, что называется, день и ночь; в дороге мне еще представлялось, что это известие мечта; но, когда я убедился в действительности моего несчастья, со мной сделалось что-то в роде сумасшествия. Мои пароксизмы ослаблялись только обильными слезами и самообольщением: мне иногда приятно было воображать, что отец ушел на время, по своему обыкновению, шибко, заботливо, что он скоро возвратится, заговорит с нами своим сладким серебристым голосом, утешит нас какой остротой, оживленной улыбкой... Но увы, мечта

— 182 —

исчезла, и я должен был с каждым днем более и более удостоверяться в моем сиротстве. О, как я это сильно помню! В утешение я долго ходил на могилу моего бесподобного отца. Он был строг, справедлив, и я любил его от всей души ¹⁾.

Характер мой начал тускнеть, я зажился дома. В семействе нашем пошли раздоры. Братья от первого брака требовали у матушки раздела, захватили капитал, и мы наконец разделили все имение на 5 частей. Я с матерью и сестрой взяли три части вместе.

Слишком полгода просидев дома, я гимназию оставил и как, по тогдашнему обычаю, уже был записан в канцелярию — сначала в Конотопский земский суд, потом в Сосницкую полицию и, наконец, в Черниговское губернское правление, где служил брат мой (от первого брака матушки) Яков Петрович Козырловский, — то я и поступил на действительную службу сюда же. Здесь узнал, что я даже имею чин коллежского регистратора. Меня приструнивали порядком, и я должен был учиться писать получше гимназического.

Наконец, мне здесь не понравилось. Старушка мать беспрестанно жаловалась на братьев от первого брака Никиту и Кирилла, и я переместился в Конотопский уездный суд, чтобы считалась только служба, на самом же дели я разъезжал и повесничал. Между тем Козырловский перешел в Полтаву в канцелярию малороссийского военного губернатора, князя Репнина. Он меня туда тянул, но мне хотелось доучиться.

Собрав несколько денег, отправился я в Харьков и поступил вольным слушателем в университет; это было в 1822 году. Меня занимала медицина ²⁾. Два года я трудился

¹⁾ Один раз без дозволения отца я приехал домой. Отец дал мне три дня отдохнуть, потом отправил на волах. Каково было ехать по холоду в сутки 25 верст? Он сам всегда платил за квартиру, справлял одежду и отпускал в месяц на галду (лакомство) полтину ассигнациями.

²⁾ Примеч. вдовы автора: "Всегда интересовался медициной, выписывал книги, удачно лечил крестьян, которые со всего округа приходили к нему за советами; имел домашнюю аптеку, из которой всегда бесплатно раздавал лекарства. Собирал травы, умел составлять декокты, которые прекрасно помогают от местных болезней (золотухи, водянки, лихорадки, от последней особенно удачно), изучал болезни скота и оставил руководство к их изучению".

— 183 —

крепко, но мои средства истощились, а мать тоже прожилась; следовательно, для поправления своих обстоятельств должен был возвратиться домой. Мать приняла меня холодно, потому что приняла к себе жить дочь свою от брака с Козырловским, Наталию Петровну, а имение передала сыну своему, Якову Петровичу Козырловскому; доставшаяся же мне часть хутора в Кролевецком уезде не приносила ровно никакого дохода. Моя родная сестра Пелагея, несчастно вышедшая замуж за некоего Носова, овдовела и вновь вышла за бедного дворянина Стасевича.

По всем этим семейным неприятностям, я отдал хутор сестре, сам уехал в Полтаву к Козырловскому и заставил его определить и меня в канцелярию Репнина, куда я и поступил 10 декабря 1824 года. Здесь я узнал, что имею чин коллежского секретаря, а 31 декабря 1825 года произведен и в титулярные. О моей служебной карьере хлопотал Козырловский.

В канцелярии нашел я общество, которому мог сочувствовать. При Репнине служило много аристократов, т. е. богачей, например: Григорий Степанович Почека-Тарнавский, имевший 7000 душ и к тому дом; Алексей Демьянович Оболонский, тоже имевший, но промотавший 1000 душ; Лев Григорьевич Милорадович, богатый и скромный; Скоропадский Алекс. Петрович, бывший богач; Василий Иванович Паульсон — 2000 душ с музыкой, Андрей Андреевич Кандиба, богач и скупец; и много им подобных и бесподобных молодых людей, кроме чиновников, работавших за них, и адъютантов; круг этот мне приятно припомнить. Правители перебывали при мни многие: 1-й) Николай Михайлович [Михаил Николаевич] Новиков, надворный советник, умница и декабрист, которого, если бы не умер, постигла бы участь Пестеля и прочих несчастных. 2-й) Д. с. с. Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский,

— 184 —

бывший в Тобольске губернатором, писатель. 3-й) Д. с. с. Лука Максимович Дьяков, полтавский помещик и хлебосол, 4-й) Алексей Алексеевич Имберх, бывший аудитор, человек ненавидимый нами за педантизм и наушничество. 5-й) Ассигкрит Леонтьевич Спаский, дурак, впоследствии получивший столбняк. 6-й) Князь Григорий Александрович Баратов — краснобай, ничего дела не понимавший. 7-й) Федор Андреевич Максимович, из секретарей, студент харьковского университета, тоже краснобай, но деловой. При нем я выбыл, или он меня перевел в асессоры палаты. Прочие чиновники: Секретарь: 1) Никифор Александрович Христианович, напряженного ума, с чахотки умерший; 2) Иван Максимович Косач, шарлатан и недобрый человек; помощники: 1) Иван Степанович Якимович, простой и хитрый хохол; 2) Григорий Петрович Шульжевский, простак; 3) Яков Петрович Козырловский, мой братец, канцелярская строка; 4) Я, рано приходивший и поздно уходивший; 5) Николай Петрович Белавин, воспитанник полтавской гимназии. Канцелярские: студент харьковский, Николай Григорьевич Гриневич, Петр Лукич Ковалевский, Петр Акимич Пригара, Хруцкий, воспитанник Репнина; Федор Федорович Киселев, впоследствии председатель полтавской казенной палаты, Иван Явовлевич Кальбовский, два брата Езерские, Мельников, Соколов, впоследствии советник палаты губернского правления; Максимович, Гладыревский и еще не припомню человек десяток. Адъютанты были все молодцы: — 1) Адриан Прокофьевич Устимович, впоследствии курский губернатор; 2) Владимир Петрович Бибивов; 3) Владимир Александрович Баратынский, брат писателя; 4) Сергий Иванович Головин; Петр Петрович Ханыков, чиновник особых поручений.

В этом обществе, полном единодушия и соревнования, я занялся службой со всей пылкостью юной души и в часы досуга любил следить за литературой. В то время Пушкин, Грибоедов, Батюшков, Баратынский, Жуковский, Рылеев, Бестужев (Марлинский), Булгарин, занимали меня чрезвычайно. Сочинения всех ходили по рукам, как драгоценность, сначала

— 185 —

рукописные — они и доселе у меня хранятся собственной руки. По моему прилежанию и живому характеру, я сделался скоро заметным лицом и познакомился с многими полтавскими помещиками, а по музыке моим товарищем сделался гитарист Самуйлович, у которого я брал уроки на семиструнной гитаре, и так увлекся этим инструментом, что играл отлично. Впоследствии познакомился в Петербурге со знаменитым гитаристом и композитором Сихрою и играл с ним дуэты, для которых мы с ним изобрели особые терц-гитары.

Содержание в Полтаве я имел с небольшого жалованья и казенную квартиру вместе с Козырловским, а по случаю знакомства с помещиками и удачного ходатайства по их делам, какие мне были поручаемы, — я прослыл маленьким юристом. В 1828 году я уже был столоначальником в канцелярии военного губернатора; следственно, это одно звание меня всем рекомендовало. Мне удавались дела такие, что я уже получал и вознаграждение деньгами, лошадьми и даже людьми. В это время жили в Полтаве так называемые тузы или малороссийские паны: Кочубей, Оболонский, Дьяков, Бабанский, Левенец, Лесевицкий; они, подражая генерал-губернатору Репнину, который делал частые балы, жили так же открыто и почти все прожили состояние. Из них М. Н. Лесевицкий, промотавший около 2000 душ, перед смертью сделал духовное завещание в пользу жены своей Татьяны Дмитриевны, по которому назначил душеприказчиками Адриана Денисьевича Лантухова, секретаря канцелярии генерал-губернатора, и брата моего Якова Петровича Козырловского. После смерти Лесевицкого душеприказчики эти, как друзья его, приняли живое участие в делах вдовы. Она тогда была во цвете лет и, кажется, не более 25-ти лет, принимала их как родных, и время текло приятно. Она жила в Полтаве в наемной квартире. Я не был знаком с нею. В один из прекрасных вечерков Татьяна Дмитриевна сидела у растворенного окна и наслаждалась природой, гости ее также притихли, любуясь полтавскими тополями и душистыми цветами, перед самыми окнами на бульваре растущими. В это самое время по тротуару пробежал я, кажется

— 186 —

спешил к моему метру на уроки, и Татьяна Дмитриевна, сидевшая у окна, заметив меня, обратилась к Якову Петровичу и поспешно спросила, указывая на замеченную ею фигуру:

— "Скажите пожалуйста, кто это промчался в круглой шляпе и в синей гроденаплевой шинели?"¹⁾.

— Это мой братец, отвечал Я. П-ч, взглянув на удалявшегося меня.

— "Хороши же вы, любезный Яков Петрович, что о сю пору не познакомили меня с вашим братцем! Прошу упущение это исправить и надеюсь — вы скоро постараетесь к нашему обществу прибавить еще одну особу".

Слова эти были приправлены приятной улыбкой и самым дружеским тоном.

На другой же день в гостиной Татьяны Дмитриевны явился я. Мне тогда был 21 год. Я вступил робко и не помню, каким способом себя рекомендовал; но хозяйка скоро меня ободрила, приветствуя самым симпатическим голосом:

— Я недавно узнала об вас, говорила она, и чрезвычайно интересуюсь познакомиться в вами. Мне так много об вас говорили, и встреча с вами для меня очень приятна. Прошу садиться!

В ответ на это я, помнится, покраснел, неловко поклонился и сел подальше от хозяйки. У нее тогда были: хозяйка дома, девица Елена Прокофьевна Морозова, и приживалка Варвара Абрамовна Тушинская, жена известного и знаменитого биллиардного игрока Тушинского. Т. Д. им меня отрекомендовала, как братца знакомого их Якова Петровича и уже как артиста. Разговор шел о музыке. Татьяна Дмитриевна села за фортепиан, сыграла что-то из "Волшебного Стрелка", полонез Огинского, и мы, как музыканты, пошли смелее по комнате и вдались в разговоры поэтические. Визит мой был с 11 до 1 часу. Я должен был поспешить на должность и при прощании, конечно, был приглашен в тот же день на обед.

¹⁾ В 1826 году была у молодежи мода носить синие шинели с черными бархатными воротниками, подложенными синим же гроденаплем. От этой подкладки назывались и "гроденаплевые шинели".

— 187 —

По обыкновенно, Т. Д. жила открыто; — у нее было свое состояние и кроме того с мужнего состояния, бывшего в опеке, отпускалось достаточное содержание. Всякий день гости не выходили, а препровождение времени, по тогдашнему, было такое: в час приезжают, рассказывают современные политические события, городские новости, потом закусывают, обедают, мужчины за столом пьют водку, вино, наливки; после обеда кофе; через час-другой играют в фанты, летом вечером идут гулять, а зимой — кто садится в карты, а молодежь играет и танцует. Иные вечера, бывало, читаем; у Татьяны Дмитриевны была отличная библиотека, она женщина была образованная, между тем в то время новости поэзии занимали всех, и я нередко читал в гостинной ее: Жуковского — Громобоя, Пушкина — Бахчисарайский фонтан, Онегина, Рылеева — Войнаровского или Думы, Барятинского — Оду, Грибоедова — Горе от ума и т. д. В обществе нашем нельзя указать на особые связи; здесь, кроме указанных мною лиц, бывало много других знакомых — из приезжавших в Полтаву военных офицеров: Шкилев, Степанов ¹⁾; соседей Татьяны Дмитриевны было так много, что их всех перечислять было бы излишне, а из более посещавших ее были мои товарищи: П. П. Курилов, В. П. Бибиков, Я. П. Козырловский, А. Д. Лантухов, князь Г. А. Баратов, его жена, а также многие полтавские дамы и девушки, что называется, бывавшие запросто.

Так проходили дни за днями. Собственно я пользовался книгами из библиотеки Т. Д., иногда играл на гитаре с фортепианом. Иногда ездили к ней в деревню, в сопровождении многих ее знакомых, но с непременной ее подругой Тушинской. Любезность хозяйки и особенное ко мне внимание ее

¹⁾ Степанов написал стихи, в коих воспел всю компанию, в том числе и обо мне четырехстишие:

"Сердюков, сядь меж нас от скуки,
Пусть игрой приятною твоей
Заглушим мы сердца муки
И запьем шампанского струей!".

(Я играл на гитаре).

— 188 —

увлекли мои чувства до дружбы, — мне уже становилось слишком приятно бывать у нее, и мы симпатизировали. Я делался неравнодушен к ее масляным взглядам, к ея откровенности и непринужденной грации, с которой она всегда со мной более других любезничала. В ней с добротой сердца и веселым характером соединялась бездна самого милого природного кокетства, перемешанного то с детским проказничеством, то вдруг с неприступным величием. Росту она была среднего, полненькая, лицо круглое, нос вздернутый, глаза большие черные, волосы темные, в локонах, подвязанные лентой или наброшенные золотой сеточной. Она не любила женского общества, даже не умела держать себя в нем, предпочитая молодых людей, особенно из литераторов, которых между нами, правду сказать, не было, но по крайней мере, тогда мы бредили поэзией: я, Курилов, Шкилев (гусар), Долгела, — доставляя Татьяне Дмитриевне забаву собственными импровизациями и комическими очерками; например: я писал стихи, Курилов сочинил комедию "Бедичева и Минич" — две курьезные личности; Шкилев писал свои идиллии "К друзьям", Долгела смешил карикатурами.

Она меня видимо выдвигала на первый план, но все мои мечты разлетались, когда являлись Яков Петрович и Лантузов; при них я превращался в гоголевскую песчинку; я видел ясно, что они на меня не довольны; у них поселилась ревность, самолюбие их подъедающая, тогда как они давно бросили меж собой жребий, кому из них должна принадлежать вдовушка. Но расчет их был неверен: она их ласкала, как близких к делам ее людей, до платонизма же было великое расстояние. Ея ровное обращение со всеми им не нравилось, они присваивали себе первенство; заметя же некоторую ее со мной свободу, друзья начали охладевать и мало-помалу перестали бывать у Татьяны Дмитриевны. Быть может, в этом была и ее политика, но я чист душой — никогда не желал мешать никому, напротив, с простодушной услужливостью хлопотал о внимании к себе всех ее окружающих. Правда, что вдовушка, и притом бездетная, многих интересо-

— 189 —

вала, — но ведь симпатия составляется из тех тонких чувств и понятий, которые, что называется, сходятся к одному полюсу, и если Татьяна Дмитриевна ни одного из душеприказчиков и других посетителей не принимала, как бы им хотелось, — дело понятное при ее светлом уме и испытанном сердце. Она имела мужа, по образованию приличного и притом молодого, красивого и богатого, провела с ним лучшие дни жизни в вихре и буре, вышедши замуж на 13-м году, испытала все фазисы кокетливой и ревнивой салонной радости, — то что же здесь уже ей осталось с нами, крючкотворами, делать, когда душа ее летала в области поэзии и искала другой пищи?

Когда Козырловский и Лантухов отказались от дел Татьяны Дмитриевны, я должен был предложить свои услуги и волей или неволей сделаться, так сказать, ее домашним другом. В такое время, когда без всякой причины бросили ее друзья мужа, подобное предложение было оценено в высшей степени. Дела Т. Д. главные: одно с Д. С. С. Марковым по поручительству ее за мужа в 50 тысяч рублей, другое — о духовном завещании мужа, которое оспаривал брат его С. Н. Лесевицкий; третье — о должных Григ. Дмитр. Заньковским вдове 45000 руб.

Между тем я не ослабевал и по службе. В 1828 году ездил с Репниным в Чернигов, для встречи проезжавшей тогда государыни Александры Феодоровны; со мной составляли походную канцелярию: Фед. Фед. Киселев и Ларион Ив. Трощинский, адъютанты; Бибиков, Баратынский и Устимович. В 1829 году я управлял комиссией, составленной из 20 членов, в том числе находился и бывший секретарь генерал-губернатора Лантухов. Комиссии этой было поручено привести в порядок старые дела бывших генерал-губернаторов: князя Куракина и Лобанова-Ростовского. В течение года разобрано и переплетено 40,000 дел. За это от Репнина 3 марта 1830 года изъявлена мне в официальном приказе благодарность.

— 190 —

Было время, что я долго не навещал Татьяну Дмитриевну. Сначала мне было скучно, потом мало-помалу скука проходила, и я начал было радоваться, что могу иметь случай сделать отвычку от женщины, которая мне уж очень нравилась, но чувство это тщательно было сокрыто; следственно, чтобы оно вовсе исчезло, я желал от всей души. Но в один из прекрасных дней получаю следующую записку: "Любезнейший Иван Иванович! Я вас не вижу уже несколько дней, кажется — несколько, между тем как дела мои требуют вашего совета. Вас я иначе не могу принять, как у себя и, к сожалению, не в городе, потому что меня в деревне удерживает тоска. Прошу же вас пожаловать туда на посылаемых лошадях и обрадовать своим приездом готовую к вашим услугам Т. Л. марта 12, 1829 года".

Записка эта дала мне новую живучесть, я перечитывал ее несколько раз и симпатизировал всему хорошему; настроение мое было очаровательно. На другой день я летел в Головач.

Подъехав к крыльцу, быстро соскочив с экипажа, я в передней был встречен хозяйкой; на ней был малиновый бархатный капот и грациозная с цветами куафюра. Она схватила мою руку и, держа ее, сказала самым обаятельным голосом:

— "Не удивляйтесь, мой друг, моему веселому наряду — мой траур уже кончился!"

Надобно заметить, что траур ее по мужу давно окончился, но она доселе наряжалась всегда в черные платья. Слова Татьяны Дмитриевны были сопровождаемы страстью. Мы вошли в залу, потом уединились в гостиную; там никого не было. Я дрожал, во мне забушевали все упорные мечты.

— Вы озябли? спросила меня хозяйка.

Сердце мое билось, я весь дышал пламенем и, схватив ее руку, не отрывал от губ и в восторге чувств говорил ей:

— Наконец я достиг моего благополучия. Я имею случай облегчить мою грудь признанием, которому давно мешали холодные свидетели. Я люблю вас, как никого еще не любил моей юной, моей пылкой душой!

— 191 —

— Но пустите меня, вы очень крепко жмете мою руку. Я пустил ее, но продолжал:

— Я не знаю притворства, моя душа горит и, если вы не потушите — она сгорит. Потушите пламень, тогда останется благотворная теплота, которая нужна для моей жизни, чтобы любить вас любовью тихою.

— Успокойтесь, мой друг, сказала она, положив руку на мое плечо; я не скрою, что и я вас давно люблю любовью для меня доселе новой. Тень мужа моего не упрекнет меня за любовь мою к вам — но какие следствия ее? Я не могу быть вашей женой, потому что наложила на себя обет не выходить замуж, испытав много в замужестве несчастья.

И слезы брызнули из глаз ее.

Как громом пораженный, я стоял пред нею. Мне стало стыдно ласки признания. Заметив мое смущение, она меня обняла, посмотрела в лицо, улыбнулась и отскочила. Но я схватил ее судорожным движением. — "Позвольте, позвольте"! Я слышал слова ее, как сквозь сон, и остался один среди комнаты. Татьяна Дмитриевна порхнула в другую комнату и через несколько минут явилась с холодной свидетельницей Тушинской и со всеми атрибутами к чаю. Я не помню, как мы пили чай, что говорили, я не мог взглянуть ни на что. Со мной говорили нежно, улыбаясь, но я весь вечер был неловок. Наконец разговор о делах прекратил мое смятение. Ночь провел я почти без сна и на другой день, чуть свет, уехал в Полтаву, не простясь с хозяйкой.

Что это за чувство? думал я. Женщина любит и предваряет, что не может быть моей женой. Правда, что я моложе ее на несколько лет, но отчего же нередко старики женятся на молоденьких девушках? — а когда так, то и молодой мужчина может иметь жену старше себя.

Моя неопытность все извиняла; я понимал все иначе и наконец пришел к заключению, что это — одно кокетство, одна уловка водить меня, что называется за нос, пока дела ее окончу. Хорошо же, голубушка! Я дела окончу, но уже свида-

— 192 —

ния прекращу или, по крайней мери, обращу их в редкие и официальные.

В Полтаве тогда жил с семейством уездный предводитель Виктор Федорович Янович, в доме которого я принят был, как родной. Виктор Федорович служил в военной службе в 12-х годах, вместе с Иваном Федоровичем Паскевичем. Теперь этот Паскевич достиг главнокомандующего в Грузии и пожалован графом Эриванским. Вспомнив Яновича, он приглашал его на службу в Грузию, в канцелярию свою правителем. Янович, об этом мне говоря, советовал и мне ехать с ним. Случай представился искусительный, а мне очень хотелось увидеть Кавказ, столь поэтически обрисованный Пушкиным и Лермонтовым, — так что я не долго об этом думал. Подал просьбу Репнину, получил прогоны и подорожную, и уже чуть не уехал; остановил меня Янович, пока соберется его семейство, которое просил меня провожать до Тифлиса. Сам Янович уехал. Это было в 1830 году. Татьяна Дмитриевна ездила тогда в Москву; возвратясь, узнала, что я уезжаю, не могла удержаться, прислала за мной. Я явился к ней, почти как обыкновенный посетитель, и заметил у нее слезы; она с чувством спросила:

— Неужели вы хотели уехать, не простившись со мною?

— Нет, отвечал я, дела ваши я приготовил к сдаче брату вашему с полными наставлениями, как продолжать их далее, и не думал, чтобы мое отсутствие изменило добрые наши отношения; но согласитесь, терять карьеру я не могу, не должен; я весь посвящен службе и от нее ждать должен благодарности и обеспечения, а более ни от кого!

— Напрасно вы не надеетесь на друзей, сказала она с приметным огорчением. Но если вы ищете славы — пусть вам Бог поможет. Я вам не препятствую. Прошу только меня не забывать, и пока вы уедете, еще хотя несколько часов уделить вашей поклоннице.

Действительно, после этого я еще не мог выехать, потому что Яновичева не приготовилась. Вдруг все обстоятель-

— 193 —

ства неожиданно чрезвычайно изменились. Весной в марте месяце пронеслась ужасная весть, что в Грузии появилась болезнь, доселе еще неизвестная, — холера, от которой всякий, кто только дохнет тем воздухом, должен умереть непременно. Яновичева получила письмо приостановиться с поездкой; следственно, и я должен был остаться и потому подал обратно прошение Репнину и по прежнему остался в его канцелярии ¹⁾. Никто столько этому не обрадовался, как Татьяна Дмитриевна, — и мы зажили по прежнему; я уже бывал у нее почти всякий день.

Вскоре после этого граф Паскевич-Эриванский назначен в Варшаву, куда отправился и Янович со своим семейством. Тем прекратились и отношения наши. Я мог бы ехать в Варшаву, но случай, с Яновичем происшедший в Тифлисе — в него стрелял один чиновник за грубое обращение, — остановил и меня искать далее его протекции. Впрочем, по возвращении его из Варшавы через несколько лет мы свиделись довольно приятно.

Между тем в 1830 году, во время восстания Польши, по которому и Паскевич туда назначен, в Малороссии формировались казачьи полки по манифесту императора Николая Павловича ^[2)] на таком основании, как было это в 1812 году. Им обещан по окончании компании возврат в дома, а поступившим из гражданских чиновников в офицеры — переименование в военные чины. В такой надежде все закипело, и менее нежели в месяц полтавская и черниговская губернии выставили 8 полков, по тысяче каждый, а дворяне купили лошадей и сбрую. Казаки шли все охотно; между ними много было таких, которые оставили жен, детей и довольно значительное состояние. Здесь вполне проявился казачий героизм, и я тогда только поверил малороссийской истории, в которой борьба Хмельницких, Наливайков и других героев Украины с поляками мне казалась невероятной. Судил прежде я так

¹⁾ Не раз И. И. говорил, что очень сожалеет, что упустил случай побывать на Кавказе, и не видал этой богатой дарами природы страны. Все, что издавалось о Кавказе, читал с большим интересом (Примеч. вдовы автора).

^[2)] См. заметку 1 М. Номиса - Т.Б.

— 194 —

потому, что в мирной жизни малоросс, кажется, от волов не мог ступить ни шагу, любил играть природой и жизнью шутя, вечный юмор его представлял его как бы беззаботным. Но нужно знать этот истинно добрый и смышленый народ: в часы невзгоды, в серьезных делах — это львы неукротимые и самые правдивые поборники славы, но славы для мира в любви; как истинные христиане, они щадят врагов, но как любящие родину — защищать ее готовы на жизнь и на смерть.

Полки пошли, стали на границе, и по случаю скорого окончания кампании последовало распоряжение возвратить их домой. Кажется, в конце 1831 года уже некоторые возвратились в объятия родины; — но вдруг в январе месяце 1832 года, на имя генерал-губернатора последовал новый манифест или рескрипт: "бывших 8 казачьих полков собрать и из них 6 распределить в регулярные войска, а 2 сформировать в один и отправить на Кавказ" ^[1)]. Такое неожиданное извещение и политическая ошибка чрезвычайно взволновала всю Малороссию. Несчастные казаки, вопреки обещанию и примеру 1812 года, вместо домов должны возвратиться в полки на 18 лет ^[2)], тогда как из них почти все шли охотой из таких людей, которые оставили дома, свои семьи и даже богатство на короткое время, и теперь должны были все бросить; но Высочайшая воля все остановила. Князь Репнин назначил три пункта: Полтаву, Чернигов и Лубны ^[3)]. В эти пункты велено собирать распущенные полки и сдавать прибывшим туда, по распоряжению военного министра, офицерам. Этого мало — последовало новое распоряжение: "всех неспособных переменить годными, для чего открыть и рекрутские присутствия".

В сборные пункты назначены распорядителями: в Полтаву сам генерал-губернатор князь Николай Григорьевич Репнин; в Чернигов — чиновник особых поручений Адриян Прокофиевич Устимович; в Лубны полковник Петр Петрович Ханыков и я. Мы приехала в Лубны в феврале месяце 1832 года, тотчас учредили летучую почту между причисленными к нашему пункту уездами: Лубенским, Лохвицким, Гадячским, Золотоношским, Переяславским, Пирятин-

^[1)] См. заметку 2 М. Номиса - Т.Б.

^[2)] См. заметку 3 М. Номиса - Т.Б.

^[3)] См. заметку 4 М. Номиса - Т.Б.

— 195 —

ским и Миргородским, вытребовали всех 2000 человек возвратившихся казаков, представили их в открывшееся рекрутское присутствие, свидетельствовали и неспособных или болезненных переменили другими ¹⁾ и сдали прибывшим из полков офицерам. Этим мы занимались по генварь 1833 года, почти год. Всякий день мы с полковником Ханыковым объезжали расставленных по деревням так называемых рекрутов, ласкали их, поили сбитнем, кормили калачами и хорошим обхождением облегчали их жалкую участь. В Полтаве же и в Чернигове вспышка была; — но беспорядки, как обыкновенно их у нас называют, были прекращены оружием. Тревожное это время вечерами мы сокращали в доме Петра Марковича Полторацкого, у которого две прекрасных дочери и молодой человек сын составляли наше общество, вместе с приезжавшими городскими чиновниками. За распределением казаков по прежнему возвратились в Полтаву к своим должностям и получили награды: Ханыков крест, а я, по неимению тогда еще пряжки за XV лет, награжден бриллиантовым перстнем в 500 рублей ²⁾.

Между тем дела князя Репнина приходили в упадок. Он, бывши еще в 1814 году назначен в Дрезден вице-королем, жил там роскошно, наделал много долгов; поэтому назначена была комиссия или попечительство в Петербурге из графа Александра Христофоровича Бенкендорфа и дейст. ст. советника Лубьяновского. К этому присоединился жандармский донос за недостаток казенных сумм, и князя отозвали в С.-Петербург в члены Государственного Совета. На его место в августе 1835 года прислали графа Строганова, коему и поручено расследование о казенных суммах. Предвидя это, я успел перейти в Казенную Палату асессором, куда определился 19 мая 1834 года.

¹⁾ Переменяли и таких, которые заболели на службе — хотя кратковременной, но все же нарушившей здоровье. Это еще более была вопиющая несправедливость, которую обнаруживали казаки и даже общество. (Пр. И. И. Сердюкова).

²⁾ Родственники рассказывали нам, что он пользовался большим расположением казачьего населения. Был случай в Ромнах, что козаки выпрягли из его кареты лошадей и везли ее сами некоторое время с криками радости. (Пр. вдовы автора).

— 196 —

В октябре месяце 1835 года я был в Петербурге и ежедневно бывал у Репнина ¹⁾. Он меня просил найти ему человека, способного заниматься делами. Недолго я в этом затруднялся; со мной жил тогда служивший в гоф-интендантской конторе Василий Алексеевич Соколовский, который на другой же день поступил к Репнину. Репнин квартировал против Михайловского дворца, в доме Бодиско; его посещали все земляки, кто только приезжал из Полтавы, — но мы недолго наслаждались удовольствием. В ноябре месяце в Царском Селе назначены были маневры, куда обыкновенно приглашались все генерал-адъютанты, в том числе и Репнин. Это, помню, было в воскресенье; князь уехал в Царское Село; мы предполагали, что он возвратится на другой день, но к удивлению князь приехал к обеду. Расстроенный, со слезами на глазах, он сказал, что Государь через Бенкендорфа не приказал ему являться. На другой день мы читали приказы "Член государственного совета князь Репнин увольняется вовсе от службы". После этого князь и княгиня тотчас собрались и уехали заграницу. Сын их Василий Николаевич исключен из звания камер-юнкера.

Что это значит? За что такая немилость? Мы долго не могли разгадать, и наконец объяснилось вот что:

В бытность Государя Николая Павловича в 1829 г. в Полтаве, Репнин просил денег на постройку Института, который завела там супруга его, княгиня Варвара Алексеевна в собственном Репниных доме, пришедшем в ветхость. Государь согласился и спросил: "Сколько нужно?". Репнин удовольствовался 200000 рублей ассигнациями. По возвращении Государя в Петербург, велено министру составить план и отослать к Репнину. План прислали, учреждена комиссия для постройки института, начали строить, дошли до половины, хватились, ан 200/т. мало. Тогда Репнин сконфузился. Просить добавки было стыдно пред Государем, — поэтому, начали прибавлять из соб-

¹⁾ С большим уважением относился к памяти Репнина и хотел писать его биографию; обращался постоянно к его наследникам о доставлении некоторых сведений. (Примеч. вдовы автора).

— 197 —

ственных средств, например: столяров и плотников выписали из имений князя, кирпичный завод устроили на свой счет. Но громадное в 4 этажа здание ^[1)] с двумя двухэтажными флигелями и службами еще потребовало денег, которых у Репиных, не оставлявших жить роскошно, все также не было лишних. Тогда Репнин вздумал занять из сумм Приказа Общественного Призрения. Он призвал непременного члена Павла Степановича Стеблин-Каминского, велел раз принести 50 тысяч, в другой, третий и четвертый, и таким образом, набрал еще 200000 рублей. Репнины располагали продать часть имения и взнести эти деньги или спросить через министра добавку, — но вдруг обстоятельства изменились: князь уволен от должности, и имение взято в опеку. Когда же приехал в Полтаву граф Строганов и все узнал, то донес Государю, и это роковое донесение как раз получено в день вышеупомянутых маневров в Царском Селе. Вот почему Государь очень был недоволен и не принял Репнина.

По увольнении Репнина из Государственного Совета прислана была в Полтаву комиссия, составившаяся из д. с. с. Ганекау и контролера государственного контроля Больмана. Они открыли, что здание (между тем институт совершенно был окончен) оценено в 465 тысяч рублей. Следовательно, здесь открыт один беспорядок Репнина, или лучше сказать, была его неосторожность, что он без разрешения министра занял в Приказе деньги, а в существе не токмо не было утайки или злоупотребления в свою пользу, но еще 65 тысяч действительно издержали князья из собственных средств. После этого комиссия уехала, а Стеблин-Каменский удален от должности. Князь Репнин проживал заграницей, большей частью в любимом им Дрездене, а в 1841 году возвратился в Малороссию и в имении своем, Полтавской губернии Пирятинского уезда в местечке Яготине, умер 16-го июня 1841 года. Имение Яготин с 5000 душ досталось сыну его кол. асессору Василию Николаевичу Репнину. Это только и уцелело от 22 тысяч душ, которых комиссия распродала разным лицам; в том числе и Лубьяновский купил 5000 душ и долги все уплатил

^[1)] См. заметку 5 М. Номиса - Т.Б.

— 198 —

Князь Николай Григорьевич Репнин, происходящий от древней фамилии, родился в 1777 году от князя Григория Васильевича Волконского и от матери из Репниных, которых род в мужской линии пресекся, и потому, вследствие просьбы отца, в царствование Александра I-го была ему присвоена фамилия Репнина-Волконского; братья же его Никита Григорьевич, бывший при дворе егермейстером, и другой, Сергей Григорьевич, служивший генерал-майором, из декабристов, несчастный, назывались просто князья Волконские. Николай Григорьевич женат на графине Варваре Алексеевне Разумовской, имел детей: сына Василия и дочерей Варвару и Марью. Из них первая осталась и умерла девушкой, а Марья вышла за графа Кушелева-Безбородка. Василий Николаевич, сын, женат на Балабиной. Николай Григорьевич служил отлично при Александре Павловиче, достиг полного генерала и был генерал-адъютантом. В свое время красавец и в отечественную войну был назначен в Дрезден вице-королем. Он там прожился совершенно, хотя и имел 22 тысячи душ. По назначении его малороссийским военным губернатором, также жили пышно. По службе был деятелен, вставал во всякое время в 3 часа и занимался в кабинете; нередко призывал дежурного и диктовал. Этим способом, и вообще свободной нашей жизнью в канцелярии, он каждого из нас образовал и привязывал к себе. Канцелярия вся имела стол у него. Доказательств доброты его много; кроме пожертвований официальных, бывало никто из просящих по бедности не отходил без удовлетворения; а проезжие заграничные ремесленники, артисты и туристы, кажется, нарочито к нему приезжали, если не за подаянием, то для того, чтобы сбыть свои рисунки или проекты, которые, разумеется, сваливались в кучу без рассмотрения, а между тем деньги уплачены. Довольно, что он мне в Петербурге, уже когда прощался, сунул в руку 200 рублей. Мир праху твоему, умный и добрый вельможа ¹⁾.

¹⁾ В одной из мелких заметок, найденных в бумагах И. И. Сердюкова, он так отзывается о князе Н. Г. Репнине: "Наш умный и добрый начальник князь Репнин был вельможа не из тех, кои лишь красуются в лентах и на

— 199 —

Но обратимся собственно ко мне, зачем я приехал в Петербург. Выше я сказал, что Татьяна Дмитриевна имела дела, которые поступили опять ко мне, как скоро я оставил поездку на Кавказ. Теперь эти дела поступили в 3-й департамент сената по части обер-секретаря Михаила Федоровича Т. и секретаря Павла Сергеевича Е. По тогдашнему обычаю, знакомство с чиновниками, в руках которых находится дело, нужно заводить, как Нахимов говорил, с барашком в бумажке. Так сделал и я: обоим дал по 500 рублей вперед, лишь бы они решили дело в мою пользу (я говорю в мою, потому что имел полную доверенность от Т. Д.). Кроме того, с Е. я сблизился по гитаре, на которой давал ему уроки. Дела рассматривались, а между тем мой отпуск оканчивался по должности асессора казенной палаты, и мне нужно было просить отсрочки у министра финансов. Составив записку, я отправился к министру, но пришел так рано, что еще никого не было в приемной; однако, от нечего делать, я решился остаться. К 10 часам явился чиновник со звездой и портфелем под рукой. Он пошел прямо по лестнице, ведущей в кабинет министра. Любопытно было мне узнать, кто это? Я обратился с вопросом к курьеру:

— Кто это?

— Вице-директор канцелярии, Виктор Алексеевич Кушинников.

Тогда я припомнил, что этот господин — уроженец полтавский, с дядей которого, Новомлинским, я знаком. Между тем Виктор Алексеевич, найдя кабинет еще запертым, возвратился в гостиную и стоял у окна в размышлении. Не долго думая, я обратился к нему и отрекомендовал себя. При

парадах. Он вставал в 3 часа утра, до 12-ти занимался делами, сам все читал и нас учил трудиться и любить правду; с 12-ти часов принимал просителей, занимался военной частью по своему званию военного губернатора; с 2-х до 4-х часов опять слушал доклады, в 6 часов обедал, до 9-ти отдыхал, с 9-ти часов принимал гостей, а не редко и посетителей. При таком начальнике и мы были неутомимы. Проситель каждый получал непосредственно извещение повесткой о решении генерал-губернатора на его просьбу, и ни одна бумага у нас не залеживалась по месяцам, даже по неделям.

— 200 —

слове: "я из Полтавы", он обрадовался, как земляку, узнал, в чем дело, дал мне наставление, как подать записку, и просил бывать у него. Время приближалось к приему, гостиная наполнялась посетителями, и в 11 часов вышел министр, граф Егор Францович Канкрин. На глазах его, по болезни, был зеленый зонтик. Обойдя всех, министр принимал от каждого прошения, проекты и личные объяснения; дошла очередь и до меня. Я подал записку. Он поднял голову посмотрел на меня и спросил:

— Откуда, батюшка?...

— Из Полтавы, ваше сиятельство, асессор казенной палаты, приехал по собственным делам, прошу отсрочки отпуска.

— Хорошо, сказал министр; а что у вас в Полтаве хлеб дорог?

— Слава Богу, дешев, отвечал я.

— Как? Слава Богу дешев хлеб? Надобно сказать "Слава Богу", когда дорог!

Сказав это, министр поклонился и ушел. Это было 24 октября 1835 года. Слова министра меня озадачили; я вышел, долго разбирая их, и пришел к тому заключению, что Канкрин был политико-эконом, поощряющий производительность.

По поданной мной министру записке, последовало полтавской казенной палате следующее предписание: "Асессор Сердюков по делам службы оставлен при министре впредь до особого распоряжения". Действительно, я пользовался этой прикомандировкой и нередко ходил в канцелярию, где познакомился с секретарями Иваном Федоровичем Гежелинским и Иваном Васильевичем Беликовым. Директором тогда был Александр Максимович Княжевич, впоследствии министр финансов. После свидания с Кушинниковым, я тот же день был у него, познакомился с его женой, добрейшей особой, — я это говорю потому, что все время пребывания моего в Петербурге я редкий день не был у Кушинниковых. Там я встречался с разными знаменитостями, в том числе и с

— 201 —

зятем его Илличевским, впоследствии товарищем министра юстиции, а дамам играл на гитаре. У Кушинниковых, по воскресеньям, были отличные обеды, и я помню очень их хлеб-соль. Впоследствии, по выезде моем из Петербурга, мы с Виктором Алексеевичем вели переписку до его кончины.

Сколько удачно мне шло по службе, столько неудачно по делам. Друг мой Е. уведомил, что, по выслушании дел, последовали резолюции, для меня невыгодные, особливо с Марковым о поручительстве, а об духовной назначено следствие. Последнего я не боялся потому, что дело было чистое, но по первому не было никакой возможности избавиться от поручительства, законно подписанного. Будучи этим известием расстроен, я уехал к землякам для развлечения, и случилось так, что мы из дому в дом ездили целую неделю. Шиянов, Трощинский, бывшие мои сослуживцы, Журавлев и другие чиновники военного министерства жили дружно, играли в карты и кутили. В этом обществе случалось толковать и о делах самых казусных, где случалось делать из черного белое и обратно.

После разгульной жизни, я, покачиваясь на постели в собственной квартире, соображал все прошедшее и из анекдотов юридических придумал с Марковым сделку. Действительный ст. советник Иван Васильевич Марков считался при военном министре чиновником особых поручений (впоследствии был могилевским губернатором), квартировал он в Коломне; у него-то я по одному из вышеупомянутых дел о поручительстве Татьяны Дмитриевны бывал, предлагая мировую; я предлагал ему 300 десятин земли в Константиноградском уезде по соседству с его землей без всякого платежа, лишь бы он простил одни проценты и по поручительству 25 тысяч рублей; но он и слышать не хотел. К нему был вхож и приятель мой Е., занимавшийся его делами, к которому он имел доверие. Когда мы с Елисеевым сошлись, давно не видавшись, как я сказал, по случаю моего пиршества с земляками, мне пришлось кстати исполнить мой план. Я его просил сказать Маркову, что дело с Лесевиц-

— 202 —

кой о поручительстве заслушано, но отказ получил Марков, а не Лесевицкая. Конечно, Е. назвал меня сумасшедшим, говоря, что ведь Марков справится сам, и тогда что будет, если назовет его лгуном? — "Ну, скажешь, возразил я, что было решено так, а потом отменено, по моему же ходатайству, решено иначе. Одним словом, что будет, то будет, а только скажи; и вот тебе в задаток еще 500 р.". Шутка эта Е. увлекла, как любопытная, и он дал мне слово, что так скажет Маркову. И действительно, Е. в следующее воскресенье поехал к нему на обед и сказал. Представьте же мое удивление! Ведь Марков шутку принял за правду! ¹⁾. Не дремая, на другой же день я отправляюсь к нему под предлогом проститься и вижу в Маркове огромную перемену. Он меня встретил ласковее прежнего, усаживал, и на мои слова, что я пришел с ним проститься, с удивлением спрашивал:

— А как же будет наш мир? (о котором прежде и слышать он не хотел).

Я видел ясно, что могу воспользоваться случаем, и потому с внутренним восхищением отвечаю:

— Как угодно вашему превосходительству.

К счастью, в тот день он спешил отъездом в Царское Село, где воспитывались его дети, и, ничего не говоря, он взял меня за руку и сказал:

— Ну, вот вам мировая: я заплачу за землю 10 т. рублей и проценты по поручительству дарю или сбрасываю.

Разумеется, я на все согласился и от радости чуть не вскрикнул. Мы тотчас поехали в гражданскую Палату во 2-й департамент и совершили мировую. Я ему дал купчую на землю, получил 10 т., а он мне дал прошение в Сенат об уничтожении 25 т. процентов. Сделку нашу совершал Николай Федорович Пячковский, ныне помещик оршанского уезда.

Так окончилось счастливо дело Лесевицкой, продолжавшееся более 10-ти лет, и я выехал из Петербурга совершенно счастливый. О принятии меня к прежней должности по-

¹⁾ Он был глух, а глухие всегда сосредоточены.

— 203 —

следовало 12 февраля 1836 года новое предписание министерства. Возвращение мое в Полтаву с таким успехом обрадовало мою верительницу. В знак благодарности она передала мне претензию на Заньковском в 45 т., с тем, чтобы процесс этот разделить пополам, вследствие чего я довел дело тоже к концу. Имение описано на эту претензию из 450 душ в деревне Лисычей 99, и земли 600 десятин. Я купил это имение за 20,500 рублей, а остальные 24,500 р. получила Татьяна Дмитриевна из Приказа под залог остального имения Заньковского.

Татьяна Дмитриевна в это время купила дом на углу Сретения, по Александровской улице.

Прибыв в новокупленное имение для принятия его, я нашел, что оно описано чрезвычайно невыгодно для покупщика и, вероятно, сделано это собственно для того, чтобы никто не поохотился на покупку. Например: крестьяне, 99 душ, выбраны беднейшие из разных дворов и к тому же на снос; земля же, 600 десятин, за 4 версты от деревни, чистая степь; следственно, покупщик отсель должен крестьян выселить туда. Наконец, еще одно обстоятельство, препятствующее хорошей администрации: на описанной земле, при речке Коломаке, 4 десятины лесу оставлены за Заньковским. И хотя возникли по этому вопросы, но губернское правление за мной леса не оставило.

Делать было нечего, я принял все то, что дали, сделал ввод во владение, и мне нужно было приготовиться к переселению крестьян на чистое поле, а также что-нибудь устроить для экономических заведений. Это было в октябре месяце 1837 года. Целую зиму я возил за 30 верст из Полтавы лес, с тем, чтобы в наступающую весну заняться постройками.

Но судьбе угодно было устроить это дело иначе. Владелец имения Лисычей, в которой еще зимовали мои люди, штаб-ротмистр гусар Василий Григорьевич Заньковский, с приближением весны 1838 года, не пожелал, чтобы мои крестьяне оставались долее в его деревни, и велел пораскрывать

— 204 —

в их избах крыши, выбросить вещи, даже муку развеял по воздуху, заставляя этим их удалиться, куда угодно. Я служил тогда в Полтаве, как уже говорил неоднократно, в казенной палате, о происшествии этом был уведомлен приставленным над крестьянами моими войтом, и признаюсь, не верил донесению, и для осторожности взяв его с собой, пошел к губернатору с жалобой на разорение. Губернатором тогда был добрый и строгий Павел Иванович Могилевский; выслушав меня и моего войта, он приказал написать предписание константиноградскому земскому исправнику об исследовании дела, а для лучшего удостоверения послал своего чиновника особых поручений Белавина. В назначенное время выехало на место происшествия временное отделение, прибыл и я. Открыто присутствие, призвали ротмистра и людей, разбрасывавших избы моих крестьян, и все, что выше сказано, подтвердилось, а ротмистр с гордостью добавил, что он сделал нарочно, чтобы выжить соседей, не находя надобности держать их более в своей деревне. Следствие кончили, и виновных предали было суду с определением крестьянам вознаграждения. Вот какие бывают следствия крючковатых действий при описании имений, которых, быть может, Заньковский и не предвидел, а верил становому, что описание в разных местах составляет своего рода угождение, и конечно, за это получил вознаграждение.

Но, слава Богу, дело это кончилось хорошо. Через короткое время Заньковскому растолковали благомыслящие люди, что он сделал дурно и будет отвечать перед законом, поэтому советовали ему примириться со мной, и он явился ко мне с повинной. Имея характер мягкий, я с удовольствием приступил к мировой, по которой все избы моих крестьян Заньковский дозволил взять, уступил мне на Коломаке, среди моей земли, лес, а я заплатил ему 2000 рублей. После чего я построил новую деревню, назвал ее Новоселовка или Ивановское.

Отношения наши с Татьяной Дмитриевной, после счастливого окончания дела, скрепились еще более. Она любила по

— 205 —

прежнему общество, и дни текли в обычном препровождении времени. Иногда играли в карты, ездили в деревню на гулянье и оканчивали тем, что после обеда расходились, а после ужина разъезжались. Ее расположение ко мне превратилось в простую дружбу, и когда я предлагал замужество, она боялась этого, по ее выражению, как огня. Странностей у нее кроме этой главной, было много; например: у нее была любимая собачка Клара, которую я как-то назвал глупой; за это Татьяна Дмитриевна со мною целый день не говорила. Спала она не иначе, как при сальной свече, которую снимать должна непременно женщина или девка, коих всегда в ее спальне ложилось не менее 3-х, и по известным часам они чередовались, оставаясь без сна. Любила бывать в церквах и в особенности восхищалась архиереями. Между тем не желала и даже ревновала, если я бывал в домах, где были хорошенькие и молодые девушки. Словом, я не понимал этой женщины, и потому мне такая неопределенная жизнь надоела. Я перестал у нее бывать, тем более, что уже, за это время переменив службу, большей частью разъезжал по губернии.

Из друзей в губернии был у меня миргородский уездный врач Антон Петрович Кизе, у которого нередко я проживал по несколько недель, так как в соседних или в том же самом уезде случались и дела по командировке. Наконец, Антон Петрович вздумал жениться на дочери помещика Василия Ивановича Черныша. Невеста его Любовь Васильевна была очень красивая девушка; я был приглашен шафером. При отправлении этой должности на венчании Кизе, и вообще во время их свадьбы, мне приглянулась сестра ее, Вера Васильевна; я не прочь был на ней жениться, тем более, чтобы породниться с милым другом, — но обстоятельства не дозволили состояться моей женитьбе, потому что Черныш отрицал всякое приданое, которого, впрочем, не дал и Кизе.

Я уехал в Полтаву, где, обыкновенно, занимался службой, изредка бывал у Татьяны Дмитриевны, потому более, что она жила уже в своем хуторе, от матери ей в наследство

— 206 —

доставшемся, а Головач продан Маркову. Татьяна Дмитриевна почти постоянно страдала мигренью и, что называется, удалялась от света.

Часть вторая.

В Полтаве служил жандармским штаб-офицером полковник Данило Францович Ольшевский, женатый на известной харьковской богачке Надежде Андреевне Ковалевской. Как человек польской нации, обыкновенно гордый, он был помешан на богатстве, для которого единственно и женился, — но со мной, по различным столкновениям, очень сблизился и от души любил меня, особливо после того, как я выиграл процесс большой его приятельницы Розетты Андреевны Миклашевской с Калусом. Семейство его состояло из жены и двух племянниц, Феклы и Мари, большей частью проживавших в деревне, Лебединского уезда, село Будылка. Отец Надежды Андреевны, Андрей Иванович Ковалевский, человек богатый, но скупой, ничего в приданое ей не дал, кроме пред венцом дома и на булавки 10000 руб., — более потому, что между ними не видел еще хорошей жизни, а детей не было. Между тем Ольшевские, в надежде будущих благ, жили роскошно и наделали долгов, а чтобы отцу не кланяться, накупили имений, тоже в долг, как например, Будылку, за 30000 руб., в коей числилось 57 душ, и село Локощину с 147 душами за 52000 руб., для чего заняли у помещика Манька 35000 руб., у кременчугского купца Смирнова 14000, да по тисяче-другой должны были многим. Кроме того, у Ольшевского было имение в Могилевской губ., Мстиславского уезда, родовое с. Кудричи, и у племянниц д. Антоновка. Казалось, что с устройством имения можно было и с долгами рассчитаться, но судьба не дала этому человеку счастья: он внезапно получил воспаление легких и умер в Полтаве 8 ноября 1841 года, быв оплакиваем многими. Во время болезни, конечно, находилась и Надежда Андреевна, пожелавшая иметь от мужа духовное завещание на уступку ей села Будылки, со всей движимостью, а племянницам доставалось все остальное

— 207 —

с долгами имение. Я писал завещание, Ольшевский подписал, и я совершал после его смерти в полтавской гражданской палате. Надежда Андреевна, женщина тогда лет 35, собой не хороша, но хорошо образованная, всегда мне говорила, что племянницы покойного суть и ее племянницы, и она устроит судьбу их, как нельзя лучше. Казалось, — все так и будет устроено, как следует; того не знаем, что Розетта Андреевна, которая, по польскому духу, была большая приятельница Ольшевскому и у которой большей частью племянницы его проживали и дружились с ее дочерьми, осталась духовной недовольна, как увидим дальше.

Один раз, отправясь от Надежды Андреевны на квартиру, вдруг вижу — на меня издали машет рукой Василий Васильевич Короткевич, по службе мой товарищ, губернский казначей. Я остановился, он подбежал, запыхавшись, и своим пронзительным дискантом с иронической улыбкой прокричал:

— "А вы не знаете, что ваш хваленый переяславский казначей замотался? Сейчас поезжайте в Переяслав, уже вам пишется предписание".

Сказав это, он побежал в палату; а я пошел домой собираться в дорогу. Не далее, как через час, все было готово. Короткевич принес мне предписание отправиться в Переяслав на следствие и вместе исправлять должность казначея, прогоны и подорожную. Я послал за лошадьми, выпил бутылку шампанского и полетел на всю ночь.

По приезде в Переяслав, застал я бывшего казначея Котелнина на гауптвахте. Он, предавшись пьянству и промотавши около 20000 руб. казенных денег, наконец, вздумал послать в Полтаву об этом эстафету, а сам явился к городничему, прося посадить его на гауптвахту. Члены уездных управлений поручили должность казначея заседателю уездного суда Соломке, но этот господин должности не принимал, почему я вынужден был вступить в управление казначейством. Со мной приехал контролер Лахманизов, и по счету не оказалось суммы общих доходов 19,487 руб. 8 к. и канцелярской суммы 695

— 208 —

руб. 33 коп. Всего 20182 руб. 41 к. Сумму эту размотали: казначей Котелнин, бухгалтер Черненко и журналист Кулинский; они перед ежемесячной и внезапной ревизией членов, всегда ночью подчищали книги и показывали утраченные деньги в высылку, а чтобы была расписка почтмейстера, подводили в книге его руку. К несчастью, это искушение им подал сам почтмейстер Тимченко, который, по старости и болезненности, не мог делать всю пропись сам, как например: "оные деньги столько то рублей для отправления туда то, получил" — а токмо мог подписать фамилию: "почтмейстер Тимченко", пропись же всю делал Черненко тонким шрифтом, так что после удобно ее вытереть и, выбравши деньги, действительно отправить ту же сумму. Такие же статьи показывали и в другие места, как например: на архиерейский дом или в думу, и подпишут какого-нибудь протоиерея или голову. Ну, и смотрим, — подпись есть, счет выходит прихода с расходом. Придет ли кому в голову идти справляться на почту, или в архиерейский дом? При том же, все эти чиновники, люди молодые, семейные, отстраняли от себя всякое подозрение, так что никогда нельзя было подумать, чтобы человек, нежно любящий свою семью и дорожащий службой, мог решиться на воровство, влекущее за собой ссылку. Практика эта удивительная! Как трудно иногда верить человеку! И, значит, почти нельзя верить, не узнавши его долго, долго. Пословица не напрасно вышла: "чтобы человека узнать, нужно с ним вместе съесть 40 пудов соли". Ну, пусть же я ошибся, ревизуя переяславское казначейство раз в год, и каким образом находил всегда полную сумму — не помню; но удивляться должно, как они надували ежемесячно всех местных чиновников, и эти не заметили плутней, хотя бы то по образу жизни их!

При следствии оказалось, что они, кроме расписок, которые подводили под чужие руки, показывали еще и ту сумму, которую собирали от приносящих подати и другие сборы, а в книгу их не вводили и квитанций не выдавали до двух и трех дней, заменяя между тем этими деньгами недостачу на

— 209 —

время ревизии. Не знать этого — не мудрено, когда все казначейство в заговоре.

Пример этот впоследствии послужил министерству поводом к распоряжению, чтобы, кроме расписки в книге, получателю денег выдавали особые расписки. Теперь везде на почте они печатные.

Между тем, по моему представлению, командирован мне в помощь другой асессор, Федоренко, для совместного следствия, которое, по окончании, вместе с преступниками отослали в уголовную палату. Во время нашего пребывания в Переяславе, я пользовался хорошими приемами в доме окружного Словатинского, уездного врача Стаховского, архиерея Гедеона, очень любезного и умного человека; стряпчий Рева был с нами тоже хорош; прочие чиновники оставались недовольны, и из них заседатель Соломка подал на меня донос министру за пристрастие к Котелнину; но, по объяснении моем, донос этот остался без последствий, а наложенное на всех их по частям за растраченную сумму взыскание, по манифесту 1841 года, скоро сложено.

Этот случай научил меня прозорливости; я начал узнавать людей насквозь ¹⁾. Федоренко здесь женился, и мы, поживши в Переяславе более двух месяцев, уехали благополучно в Полтаву и вступили в обычный строй жизни.

Выше мы сказали, что я оставил Надежду Андреевну, вдову, конечно, в слезах и трауре. Она меня ждала и поручила все свои дела моему распоряжению. Мы с ней отправились в Будылку, где были мне представлены две племянницы Ольшевского, еще не успевшие со мной познакомиться лично, но уже обо мне извещенные их дядей, а ныне рекомендовала меня и тетушка их. Из них старшая Текля, брюнетка с голубыми глазами, была стройна и вполне красавица, но серьезна; меньшая Мари, блондинка с золотистыми волосами, с голубыми же глазами, стройна и румяна, но чрезвычайно весела

¹⁾ В 1860 году, 18 декабря, один из моих приятелей, служащий в иностранной цензуре, Кроль, на вопрос мой о новостях, отвечал: "На что вам наши новости, когда вы знаете вперед за 200 лет, что будет?"

— 210 —

и мила. Эти сестры были совершенно как два полюса, как бы не родные, — так они отличались всем одна от другой. Между тем различие состояло еще в том, что Теклю любила Надежда Андреевна, а Мари любила Розетта Андреевна Миклашевская и дочь ее Юзефина, впоследствии вышедшая за генерала Мазуркевича. Девушки эти воспитывались сначала в Могилевской губернии в г. Мстиславе, в пансионе швейцара Баера, но по смерти родителей, дядя их, Данило Францович, взял к себе и поручил окончить воспитание Надежде Андреевне. Текля почти у нее заняла все манеры, а Мари большей частью проживала в доме Миклашевской, в с. Васильевке, и много позаимствовала от образованной Юзефины.

В Будылке с Надеждой Андреевной мы почти были вдвоем; ездили в Васильевку. Я должен был развлекать вдовушку, заметя, что ей нравились похвалы ее наружности и в особенности ее нарядам. Она даже толковала уже и о том, что когда ее отец умрет, то мы уедем заграницу. Но, грешный человек, мне уже такая наглость начинала надоедать, и я (того бедняжка вдовушка не знала) там же, в ее доме, написал комедию: "Еще утешенная вдова", где она выставлена в совершенстве. Я читал эту комедию в Василевке, и Розетта Андреевна была в восхищении.

В это время, как я с Надеждой Андреевной разбирали в Будылке дела, на меня восстала буря. Розетта Андреевна, прочитавши духовную Ольшевского, нашла, что будто племянницы обижены, т. е. возложены на них все долги, а потому, и по польскому социализму, приняла участие — поехала в Полтаву и разжаловалась бывшему тогда генерал-губернатору князю Василию Васильевичу [Николаю Андреевичу] Долгорукову, с женой которого полькой, (разводка от виленского губернского предводителя Забелло), была дружна, и на меня все напустились, что называется, лихой волей. И вот для защиты меня явилась Надежда Андреевна. Я был между двух огней. Но хитрая Розетта Андреевна дала делу другой оборот: она со мной повидалась, просила отменить духовную и приехать в Василевку. Надежда Андреевна тоже просила к ней прежде приехать. Обе что-то хотели мне сказать и с

— 211 —

двусмысленным прощаньем уехали из Полтавы по деревням. Я остался в раздумье.

Наступил 1841 год. Я уехал в Лохвицкий уезд на именины 1-го января к Василию Ивановичу Паульсону, как сослуживцу. Это был человек образованный, единственный сын у богатых родителей, имел музыку, и мы у него целую неделю провели отлично. Там я, между прочим, написал комедию, под заглавием "Лукич", которую читал в зале гостям Паульсона и посвятил ему ее в знак памяти.

Отселе я выехал к Крещению в Будылку. Меня здесь ожидали с великолепным освещением. Накрыт был стол на 4 куверта. Тетушка очень обрадовалась моему приезду и сочла за счастливое предзнаменование то, что приехал 4-й член семейства, так как их было только трое, т. е. она и две племянницы. В Малороссии соблюдается обычай, чтобы на кутью, т. е. накануне Рождества и Крещения (первая называется "тайная вечеря", а вторая "постная", или "голодная вечеря", когда целый день ничего не кушают), за вечерей чтобы сидели "до чоту", т. е. до пары. Крещение мы провели по обыкновению: были в церкви, на Иордани, т. е. ходили с крестным ходом на реку освящать воду, после обеда катались, а на третий день отправились в Василевку, к Розетте Андреевне, у которой не токмо по праздникам бывало много гостей, но и будни превращались в праздники. Это был дом чисто странноприимный. Имение — целое герцогство. На пространстве 60,000 десятин земли самой плодородной почвы жили 4000 д. крестьян в разных деревнях. К господскому хозяйству принадлежало 40 тысяч овец, 1000 коров, лошадиный завод, тысяч пять скота, несколько винокурен, селитренных заводов, различные ковровые, холстяные фабрики и превосходное огромное хлебопашество. Всякий день найдете гостей не менее дюжины, и всякий день можно было составить кадриль с пикниками. Для каждой семьи особое помещение и угощение. Вы можете судить об огромном съезде только по одному тому, что для гостиных лошадей выходило в год 4 тысячи четвертей овса. Иные гости жили здесь по нескольку месяцев и даже по году.

— 212 —

Мы ехали в Василёвку в двух экипажах: Текла и Мари с девушкой в кибитке, а я с Надеждой Андреевной в двуместной карете, и представьте странность — мы ехали ночью за 35 верст расстояния от Будылки до Василёвки. Сидели в карете мы при тусклом свете фонаря, но разговор вели обыденный, сколько ни хлопотала Надежда Андреевна вытянуть у меня умильное словечко и сама рисовала чрезвычайно красивые планы. Вы, может быть, подумаете, как это возможно вдове молодой, тонной, ехать ночью вдвоем с молодым человеком в тесной карете!... Это ужасно!... Но успокойтесь, я вас уверяю, что у нас ничего не могло произойти нескромного — я скоро уснул в углу кареты и проснулся лишь в Василёвке. Правда, меня часто будили и даже говорили: как не стыдно молодому человеку спать? но я не догадывался, к чему относились эти слова — мне казалось, что хлопотали о моем здоровье, и полусонный я говорил нескладные комплименты, на мгновение утешавшие вдову в скучной поездке, уклоняясь от интимностей, которые Надежда Андреевна навязывала. Она была от природы кокетка, но, к чести ее, институтское воспитание, привившее ей, как и другим девушкам, религиозное чувство, даже до фанатизма, парализировало всякие нахальные побуждения. Я полусонный иногда вслух рассуждал, что женщины самолюбивее мужчин, что у них до крайности развита страсть ко владычеству над мужчинами, хотя бы в вопросе жизни это могло называться нескромностью. Воспитание их устроено по методе поверхностной, не русской; француженки, большей частью управляющие нашими институтами и пансионами, хлопотали об одной выправке и наружной культуре, внушая детям высший тон и блестящую будущность, подвергая насмешкам насущную потребность — знание хозяйственной и экономической жизни, представляя все это в грязном виде. Мне пришлось даже говорить и о том, как институтки пьют уксус и кушают мел, горький миндаль и тому подобные снадобья, чтобы казаться бледными, как говорят, в аглицком вкусе, — конечно, подражая физиономии какой-либо тощей и сухой своей наставницы. Красное лицо они называли купчихой. От

— 213 —

этого редкая институтка привыкала к скромной жизни. Но Надежда Андреевна меня оспаривала и хотя вполовину согласилась, однако осталась при своем мнении, что это составляет лучший тон, нежели быть простушкой. У всякого свой вкус, говорил я, и вопрос о человеческом достоинстве между нами остался не решенным, когда мы подъехали к крыльцу дома Миклашевских. Здесь еще не спали. Розетта Андреевна встретила нас с веселым видом и очень шутила на счет дружбы нашей с Надеждой Андреевной.

Обыденная жизнь в Василёвке, как я имел уже случай говорить о ней, шла таким же порядком: завтраки, обеды, гулянья, игры, музыка, ужины, иногда танцы и карты. Сама хозяйка, шестидесятилетняя женщина, бывшая некогда красавицей, была душой общества. Муж ее, почтенный человек, Петр Иванович, женясь на ней, вдове ¹⁾, записал ей все свое состояние и жил спокойно, ни во что не вмешиваясь, лишь в его распоряжении были повара и стол. Розетта Андреевна правила всем. Тогда находились при ней дети: дочь Юзефина и сыновья Алексей и Николай Тимофеевичи. Вот общество, в котором я часто проводил время и учился познавать свет и людей.

Через несколько дней я уехал в Полтаву; меня просили в Василёвку на масляную. К просьбе Розетты Андреевны присоединилось прошение и одной из племянниц, Мари. Нельзя же было отказать!

По возвращении в Полтаву я нашел несколько посланий от Татьяны Дмитриевны. Она писала, что в ней поселилась ревность к новому моему знакомству с Ольшевскими, и потому она желала бы успокоить свое сердце, проверив слух с собственным моим признанием, для чего она и приехала в Полтаву. Через несколько дней я пошел к ней. Казалось, при свидании мы бросимся друг к другу с искренним чувством, а встретились — и отступили; поздоровались очень цере-

¹⁾ Розетта Андреевна первым мужем имела надворного советника Тимофея Ивановича Богаевского, бывшего членом радзивиловской таможни; с ним имела детей: двух дочерей и двух сыновей.

— 214 —

монно, посидели очень жеманно, поговорили о слухах, затронули самолюбие и разошлись.

Зачем она звала меня? я задавал себе вопросы. Такая натянутость меня мучила. Предложу ей замужество, так и быть! — вероятно она этого только и ожидает. Положим, прежде она мне почти отказала, потому что жива была ее матушка — женщина старинного века, не дозволявшая ей выходить вторично замуж, стращая, что и второй муж будет таков же, каким был покойный Михаил Николаевич; но теперь, должно быть, все это забыто, и хотя привычка ее к свободе и к своего рода капризам, например: любовь к собачке, целый полк девок и лакеев, тьма странностей, — меня пугали, но я думал, авось все это исправлю моей любовью к ней, послушанием, что называется — лягу под башмак. Я твердо верю, что женщина любящая больше нас мучит; ей хочется наслаждаться до безграничности, у нее нет меры удовольствиям — она вся превращается в восторг. Мужчина, напротив, достигнув любви, величается победой, и довольный, небрежно курит сигару. Вот так и припомнить бессмертного Пушкина:

"Гирей сидел, потупя взор;
Янтарь в устах его дымился,
Безмолво раболепный хор
Вкруг хана грозного теснился.

Так уже природа создала род человеческий, чтобы женщина ласкалась к мужчине, а у нас перевоспитали женщин, — женщины взяли верх. Конечно, я не допускаю восточного тиранизма и гаремов, но с особенным удовольствием смотрю на патриархальную чету, с христианским направлением, так называемого среднего круга, где от самых молодых лет до старости муж жену называет: "Наталия Васильевна, моя голубушка", а жена мужа величает "Василием Петровичем, своим ненаглядным", которые при свидетелях не целуются, но за то и без свидетелей не дерутся. При этих мыслях мои идиллии и фантазии о прелести женщин превращаются в обыкновенную прозу. Лучше жениться, думал я, на бедной молодой девушки, которую можно направить по своему характеру

— 215 —

или по общечеловеческому плану, нежели на капризной вдове. Однако, через некоторое время, так сказать, при первом случае, я отправился к Татьяне Дмитриевне и на этот раз смело предложил ей свою руку и сердце...

Смущение, нерешительность, что-то в роде досады пробежало по лицу Т. Д. Казалось, она боролась между привязанностью и страхом. Она боялась подчиниться человеку, которого уже поняла хорошо. Ей представлялась ужасная перспектива — расстаться со свободой и любимыми привычками. Значит, расчет, рассудочность заступили место увлечений и минутных наслаждений, за которые люди не редко расплачиваются жизнью. Материализм вполне овладел моей вдовушкой, и при посредстве ханжества она уже нашла, что самую страстную любовь побеждать можно. Так и поступлено. Мне наотрез сказали: "Если не хотите моей любви, то женитесь на ком угодно". Я встал, поклонился и ушел.

Уже больше мы с Татьяной Дмитриевной не виделись. Через год ровно она умерла и все имение отписала на церкви. Характер удивительный!... Вечный ей покой!...

Наступила масляная неделя 1842 года; я отправился в Василевку еще перед масляной, поспешил потому, что обещал девушкам Ольшевским и Надежде Андреевне съездить в Белоруссию осмотреть тамошние их имения и рассмотреть дела.

В Василевке я нашел уже всех их. Из детей Розетты Андреевны оставался дома Николай Тимофеевич, а Юзефина гостила в Харькове у княгини Долгоруковой. Неделю целую я собирался ехать в Белоруссию, но меня удерживали, откладывая поездку день ото дня под различными предлогами. Между тем приметно стала за мной ухаживать меньшая племянница Ольшевской, Мари, беспрестанно со мной лепетала, пела и играла, особливо когда узнала, что я люблю музыку. Со мной в одной комнате присоседили одного из приятелей Розетты Андреевны, Ухацкого, для выведок. Этот господин всячески ухитрялся, чтобы узнать мое мнение о девицах, и видимо желал направить мое сердце в пользу Мари: но уже

— 216 —

я, изучив людей, понял, как ему отвечать, в роде того: они обе отличные девушки, одинаково образованы и любезны, так что трудно мне отличить между ними которую-либо и т. п. На вопрос: "Женитесь ли вы когда?", я отвечал отрицательно, так что Ухацкий после нескольких попыток донес покровительнице амурных проделок, что на меня рассчитывать нет никакой надежды.

Но Розетта Андреевна не теряла надежды: она принялась атаковать меня еще с большей энергией. Раз, в пылу самого веселого разговора, она меня спросила по-польски: отчего я не женат? Я экспромтом ответил:

— Оттого, что невесты не объясняются! т. е. я сам никогда не посмею объясниться.

— Неужели это случается? спросила Р. А.

— Отчего же? Если мужчина может признание объявить девушке, то и обратно можно ожидать признания. Неужели же любить стыдно? Я полагаю, напротив, вредно скрывать чувства, особливо девушкам, но натуре слабейшим творениям, от чего они могут более страдать. Иначе можно думать, что в девушках притворщицы все, а в женах обнаруживают иной характер.

Как ни стояла Миклашевская против этих доводов, однако за мысль мою схватилась и успела привести ее в исполнение. Случай представился, или у них был заговор, но меня поймали так:

В субботу на масляной я объявил, что завтра еду. Это приняли как бы за серьезный вызов, и Розетта Андреевна, показывая вид заботливости о приготовлениях к моему отъезду, как водится, приказывая повару разные для моей дороги печения, с улыбкой просила провести этот вечер в ее кабинете, дабы уединясь потолковать о делах сирот, как она выразилась о сестрах Ольшевских. После ужина я был приглашен на аудиенцию, но здесь нашел чинно сидящих: Розетту Андреевну, Надежду Андреевну и Мари, против которой сел и я. Разговор начался о делах, и когда я доказал, что нужно мне поспешить с отъездом и выехать непременно

— 217 —

завтра, тем более, что дорога портится и я могу быть задержан беспутицей, — то Мари отозвалась со своей живой речью:

— Извините, вы завтра не уедете, вас не пустят.

— Кто же меня может удержать и по какому праву? спросил я.

— Я, по праву вашей верительницы ¹⁾, отвечала Мари; я могу располагать вами, как моим поверенным, сохраняя ваше здоровье, которое для меня очень дорого.

Слова эти были произнесены так хорошо, как говорит только чистая и нелицемерная душа, так что вся моя схоластика перевернулась вверх дном и превратилась в гуманность.

— Когда же мне прикажете ехать? спросил я.

— Когда вас попросят, с улыбкой ответили все три собеседницы.

— Ваши дела от замедления могут пострадать.

— Ничего не потерпят дела, лишь бы вы были здоровы.

— Зачем же вы так хлопочете о моем здоровье, когда я совершенно здоров?

— Затем, сказала Мари, что я вас люблю! — Сказав это, Мари вспорхнула и ушла.

— Браво, браво! воскликнула Розетта Андреевна. Вы ожидали от девушки объяснения, и вот оно — самое искреннее, самое живое, и я не нахожу в этом ничего дурного.

Тетушка нахмурилась: ей, может, это было неожиданно и для ее самолюбия обидно; но на меня признанье подействовало благотворно. Я сидел, как бы сконфуженный, в душе моей отозвалось что-то приятное. Такое доброе создание должно было показать, что действительно меня любит, и, если судьба мне прикажет быть ее мужем, то я не могу ожидать упрека, который часто повторяется между мужьями и женами, составившими союз по расчету: "Я вас не просила на мне же-

¹⁾ Она с сестрой давно мне дали доверенность на управление имениями и делами.

— 218 —

ниться" и тому подобное. Так я сидел и погружался в размышление.

— Поздравляю, поздравляю! перебила мои думы Розетта Андреевна. Вы от слова не откажетесь: я знаю, вы благородный человек. Вы сами сказали, что, если девушка объяснится, вы женитесь. Чего же больше? Я вам рекомендую девушку превосходную, достойную вас невесту. Не правда ли... а?...

Расстроенный, сконфуженный, как-то приятно обманутый, — я встал, пожелав им покойной ночи, и ушел, пожав им руки.

Весь следующий день — это был уже пост — я провел грустный. Меня старались успокоить и даже сказали: "Если вы уж так настойчивы, мы вам не препятствуем ехать в Белоруссию, но с условием, как можно скорее возвращаться".

Во вторник на первой недели поста, снабженный всевозможными пирожками и паштетами, я выехал на почтовых и в четыре дня доехал до Мстиславля, а оттоль в шести верстах имение Ольшевских, Кудричи. Здесь арендовал имение титулярный советник Роман Семенович Шведовский, претендент также к меньшой владетельнице, но получивший отказ; он принял меня радушно, как поверенного своих же доверительниц. Между делом познакомил у себя с гостями, мстиславским окружным, полковником Баумгарти Баумгарти, и ближайшим соседом Самуилом Карповичем Илличем. В Мстиславле бывали клубы, из коих в одном был я с Шведовским и видел первый раз в жизни, как танцевал полковник Крагельский с одной полькой краковяк.

Обозрев имение Кудричи и Антоновку и получив полное понятие о делах, я на второй неделе поста выехал через Рославль и на той же неделе явился в Василевку. Здесь меня встретили по прежнему — отлично, и как я спешил в Полтаву, то и не удерживали, с тем, чтобы я приехал к Светлому празднику в Василевку; а Надежда Андреевна приглашала к себе в Будылку, давая заметить, что Пасху с родными, ка-

— 219 —

ким она меня считала по дружбе с ее мужем, встретить приличнее, а оттоль предлагала ехать в Василевку вместе.

Кому отдать предпочтение, я не решил, быв занят моей поездкой в Полтаву. Приехав, здесь я занялся прежде всего делами и нашел их в следующем виде:

А имения всего 303 души, если оценить, по тогдашним ценам, в 700 р. душа, maximum стоит 211,100 р.

Сообразив все это, дружбу Даниила Францовича, желание Розетты Андреевны, которую я от души уважал, и наконец истинную любовь Мари, я решил жениться и спасти достояние, без этого могущее совершенно разориться. Между тем мне нужно было разрушить и мнение публики, что духовную я со-

— 220 —

ставил в пользу Надежды Андреевны. На этом основании я купил коляску, одел кучера, лошади у меня были, — и на последней неделе отправился прямо в Будылку, полагая наверное встретить у тетушки и племянниц.

Но между тем, как я в Полтаве хлопотал целый пост по делам, Надежда Андреевна уверила Мари, что я приеду к празднику не в Будылку, а в Василевку, поэтому она и переехала туда, не полагая, чтобы здесь сокрыт был умысел, как впоследствии оказалось. Надежда Андреевна задумала меня атаковать и сбыть соперницу, тем более, что она ее и прежде не жаловала.

Ничего этого не зная, как сказал, я спешил в Будылку в самую великую пятницу. Тетушка была очень довольна, но крепко ошиблась, ибо предмет мой составляла не она, и я, не найдя здесь Мари, приметно был недоволен. На вопрос мой, где Мари, Надежда Андреевна отвечала, что она уехала на короткое время к Р. А. и, вероятно, ее удержала распутица. И действительно, в марте там уже распускает река и снег совершенно пропадает. Делать было нечего, приличие требовало скрыть досаду, тем более, что любезная хозяйка сама за мной ухаживала и даже расшевелила серьезную Теклю.

В то же время, как мы в Будылке грустим и приготовляемся к празднику, Мари, по уверению тетушки, ожидала меня в Василевке, — но вдруг поутру в Великую субботу взбунтовалась. Она схватилась с постели, вбежала полуодетая в спальню к Розетте Андреевне и рассказала сон, в котором ясно видела, что вчера, т. е. в пятницу, я приехал в Будылку и очень остался недоволен, не найдя ее; поэтому она и просила тотчас ее туда отправить. Сколько ее ни уговаривала Р. А. и Петр Иванович, представляя невозможность переплыть две реки, Псел и Сулу, довольно широкие и быстрые реки и особенно тогда, в разливе, — но ничто не остановило героиню. Запрягли кибитку в 5 лошадей, и Мари, что называется, поплыла.

Когда Мари перебиралась через реки и овраги, то вплавь, то на утлых лодочках, при всей однако боязни к воде, —

— 221 —

мы в Будылке ничего не знали и суетились с приборами, как обыкновенно в Малороссии водится — пекут Пасхи, папушники готической величины, жарят всевозможную живность и дичь, красят яйца, пишут писанки и устанавливают все это на огромных столах. Уже вечерело, кажется благовестили в церкви на так называемое "деяние", как в это время въезжает на двор кибитка, и с нее выскакивает Мари и с быстротой серны вбегает в комнаты. "Bonjour, ma tante, bonjour, ma soeur!" кричала обнимая их. Далее влетела в гостиную, где сидел я, чуть не бросилась мне на шею. Предмет ее сидел спокойно и читал книгу; она схватила меня за руку и пожала руку.

— Как я счастлива, что нашла вас здесь!

Она пересказала мне и вошедшим в гостиную тетушке и Текле все живо и подробно, какой ей снился сон, как она просила Розетту Андреевну и Петра Ивановича отпустить ее, как перебиралась и топилась, и заключила словами:

— Этим я доказала, что люблю вас!

Ее лицо сияло радостью и какой-то воодушевленной гордостью, приличной победительнице стихий. Держа ее руку, я благодарил ее за чувства и первый раз поцеловал ее. Весь вечер мы провели неразлучно и, как водится между влюбленными, разговорам не было конца. Здесь вполне высказался ее ум и обнаружилось доброе и нежное сердце... Нас, по обыкновению, в 12 часов ночи позвали на всенощную. Я слушал ее с особенным благоговением; в конце заутрени, по обыкновению же, мы должны были христосоваться, и мне пришлось кстати поцеловать Мари, как ангел благовестил Богородицу, ибо в этот год праздник Пасхи как раз случился 25 марта, т. е. на Благовещение. Потом слушали обедню. Мы видели, как священник кропил святой водой пасхи, с разными припасами, расставленные в несколько рядов вокруг церкви, и как потом каждый поселянин спешил с этими яствами домой, чтобы всей семьей вкусить уготованного агнца и сладкого хлеба. Мы также отправились домой, где пасха освящена была еще накануне праздника.

— 222 —

По обычаю, издревле здесь установленному, мы, вышедши от обедни, кажется, в 5 часов утра, уже завтракали, т. е. сначала ели так называемую пасху, потом яйца, сыр и далее понемножку всякого мяса, пили чай и, можно сказать, весь день закусывали, то садились отдыхать. Само собой разумеется, мы почти были неразлучны с Мари, и я решился в тот же день объявить тетушке и сестре о моем предложении, спросив предварительно согласия самой Мари. Когда я предложил ей быть спутницей жизни, она схватила мою руку и поцеловала. О, скажут молодые девушки, какая простенькая эта Мари! — но я советую вам, барышни, подражать этой простенькой в подобных случаях. Мари от этого ничего не потеряла, а доказала кротость и ангельскую душу, о которых все твердят, а редкая их имеет, тогда как это существенная и главная нравственная черта девушек. За то я ее поцеловал крепко, и мы объявили тетушке о нашем сговоре.

Вы можете представить физиономию, пораженную неожиданно громом! В таком состоянии была Надежда Андреевна при нашем объявлении. Она закрыла лицо руками, придумывала, что нам сказать, и вместо поздравления, открыв лицо, открыла вместе и уста с провозглашением:

— Я должна предупредить вас, Иван Иванович, что у Мари ничего нет из гардероба, а у меня разве какой старый найдется чепчик.

— Если только об этом идет речь, возразил я, то прошу вас не беспокоиться. Мне токмо нужно ваше согласие, как главной родственницы моей невесты, а там уже я сам похлопочу о приданом.

Не помню, что на это отвечала тетушка — ушла в свой кабинет и заперлась; а через четверть часа летел уже гонец к Розетте Андреевне со следующим письмом: "Многоуважаемая Розетта Андреевна! Г. Сердюков объяснился Мари, думает на ней жениться. Но вы знаете, как это трудно устроить, когда у нее ничего нет. Он говорит, что сам все сделает, а у меня, вы знаете, тоже ничего нет. Я никак не ожидала этой партии, и полагаю, на это не согласитесь ни

— 223 —

вы, ни Юзефина Тимофеевна, и рада буду, если это не состоится. Мне кажется, этого нельзя не желать. Вам преданная Н. Ольшевская. 26 марта 1841 г.

Розетта Андреевна, получивши это письмо, тотчас нанимала с эстафетой в Харьков Юзефине и полученный от нее ответ по-французски препровождала ко мни при следующем письме: "Милостивый государь Иван Иванович! Надежда Ивановна уведомила меня о сделанном вами предложении Мари. Поздравляю вас от души и очень радуюсь вашему выбору: я знаю Мари хорошо и надеюсь, что она вполне может составить ваше счастье и сама равно будет счастлива. Если вы затрудняетесь на счет свадьбы, то, при тесноте дома Надежды Андреевны, можете располагать в Василевке. Приезжайте, обо всем потолкуем. От Юзефины полученное письмо на счет вас препровождаю для прочтения. Всегда к вам усердная Р. Миклашевская". Юзефина по-французски отвечала матери, что предложение мое не токмо для Мари, но считает счастливым и для их дома.

Ответ чрезвычайно не понравился тетушке. Она ждала писем в другом смысле. Но дело объяснено, и она, вместо хотя бы притворного участия, начала с нами ссоры, давая разумить, что с выходом Мари замуж отказывается от всякого участия в делаx племянниц. Такая перемена решительно меня вооружила против тетушки. Бедная Текля, предубеждаемая ныне против меня, также страдала, тем еще более, что, по словам ксендза, Мари, как католичке, выход за русского предзнаменовал будто несчастие. (На этот раз ксендз соврал — мы жили превосходно). Одна Мари не унывала и пела, а это тетушку бесило до ревности. При таком вступлении нужно было самим хлопотать о скорейшем устройстве наших дел, вследствие чего я с Мари уехал в Василевку для совещания с Розеттой Андреевной.

В Василевке решили венчаться 13 мая 1841 года, в Будылке, дабы не обесславить тетушки. Я же взялся приготовить все нужное к венцу. Для этого отправился в Полтаву и уже 14 апреля прислал к Мари приданое при следующем

— 224 —

регистре: 26 аршин материи григро на два платья, одно голубое, другое темновишневое, аделаид, по 8 руб. — 208 руб.; 3 штуки ивановского холста — 60 руб.; 1 штука голландского, Вебе — 220 р.; 1 платок шелковый большой — 100 р.; 1 штука розовой китайки — 20 руб.; 13 аршин холстинки — 12 р. 35 к.; 2 штуки коленкору — 64 р.; 7 аршин широкой парусины — 32 р.; 17 золотн. шелку — 4 р. 25 к.; 6 арш. кисеи — 13 р. 50 к.; 2 аршина тюль илюзион — 13 р.; 2 арш. тюль блонд — 10 р.; 16 аршин рюшу — 5 р. 60 к.; 4 аршина блонд — 3 р. 20 к.; 50 аршин лент — 5 р., 1 парасоль — 5 р.; 25 золотник. китового уса — 2 руб. 50 коп.; 16 аршин адамашки шелковой — 72 руб.; 1 арш. прюнели — 5 р.; 1 дамское манто — 175 р.; 2 кровати с матрацами — 100 р.; 6 кресел — 90 р.; 1 туалет красного дерева с зеркалом — 250 р.; диван и стол— 115 р.; 1 летняя коляска — 700 р.; 4 лошади и сбруя — 800 р.; 1 коляска зимняя — 500 р.; 1 дрожки — 460 р. Итого 4180 руб. 40 коп. Венчальное платье сделала Розетта Андреевна; шляпу выписал я из Петербурга, а салоп летний прислала из Харькова Юзефина. После того я купил карету у полковника Миллера за 3500 руб. В марте месяце получил я отставку и жил в Полтаве до мая, и собравшись в первых числах этого месяца отправился в Василевку, а оттоль в Будылку, где 13 мая 1841 года мы венчались в тамошней церкви. У меня шафером был Егор Васильевич Далецкий, помещик Гадячского уезда Полтавской губернии, у Мари — Алексей Тимофеевич Богаевский. Свадьба кончилась в доме тетушки, в присутствии Розетты Андреевны и многих гостей. Тетушка на этот раз с нами примирилась и даже, когда мы возвратились от венца, поцеловала меня.

(Окончание следует)

— 337 —

Автобиографическая записка И. И. Сердюкова ¹⁾
("Киевская старина",  т. LII, 1896 г., декабрь, стр. 337-373)

Медовый месяц прошел в визитах, в числе коих мы ездили на приглашенный обед к И. В. Бухарину, бывшему херсонскому губернатору. Возвращаясь оттоль, Текля почувствовала озноб, головную боль и слегла в постель; на третий день оказалась у нее нервная горячка, я сам ездил за доктором, — тогда знаменитым считался в г. Зенькове уездный врач Кричевский, — но спасения не было. Больная бредила о дяде, нередко звала меня бессознательно, и на 9-й день ее не стало...

Что было причиной ее болезни, трудно отгадать, но, по-видимому, чрезвычайное душевное потрясение. Теперь только открылось, что тетушка сначала прочила ее за меня и могла подействовать на нежную душу сильно, между тем как Текля и Мари знали наверное, что и сама она имела на меня претензию. Но Бог с ней! Как бы то ни было, только мое положение было ужасное: после радости, вдруг такой резкий переход. Мари, хотя навещала сестру и почти была при ней безотлучно, но за день до смерти Текли доктор запретил ей находиться при больной, потому что Мари оказалась и сама чрезвычайно нервной и страдала началом печеночной чахотки, следственно опасались, чтобы, со смертью одной, не иметь бы и двух покойниц. На это время приехала туда же Неверовичева, бывшая у Ольшевских экономкой. Она также советовала увезти Мари в Полтаву, под предлогом излечения ее самой и для высылки

¹⁾ См. "Киевск. Стар." 1896 г., № 11.

— 338 —

к Текле губернского доктора. Обман был прискорбный, но необходимый. Поэтому, оставив все на попечение Неверовичевой, ибо тетушка также ушла от умершей, мы ночью запрягли лошадей и уехали в Полтаву. Жена моя была в таком расстройстве, что бессознательно повиновалась всему. Быть может, я сделал это и опрометчиво, но боязнь за жену помутила мой рассудок. Мне казалось непременно, что Мари, увидя мертвую сестру, умрет и сама; так, по крайней мере, она сама твердила, и мы вынуждены были искать спасения в обмане. Текля похоронена в Будылке.

Между тем мало-помалу я приготовлял Мари к роковому известию и исподволь дал знать, что Текли уже нет на свете. Поэтому она пожелала видеть ее могилу . Мы поехали в Будылку, отслужили над могилой панихиду, поплакали вдоволь и отдали ей вечную память. Тетушка представила счет на 800 руб. за похороны, которую сумму я тотчас и заплатил ей. Здесь же заплатил и Неверовичевой 500 руб., хотя та и другая претензии чрезвычайно были преувеличены. Мы с тетушкой толковали о долгах, которые она с мужем сделали и даже заложили сиротское в Белоруссии имение ¹⁾, но она слышать ничего не хотела и решительно отказалась от всякого участия. Даже за Будылку, которая ей записана со всей движимостью, не принимала на себя ответственности, и потому все наши отношения порвались.

Мари между тем заболела. Я повез ее в Харьков к знаменитому тогда доктору, профессору Калиниченку, платил ему за визиг по 100 руб., и он решил, что для ее выздоровления нужен родной климат. Известие это дошло до Розетты Андреевны, и определено: отправиться в Белоруссию и там поселиться. Сказано — сделано. Где дело шло о жизни жены, там я не задумывался. Мне только осталось продать малороссийские имения и рассчитаться с долгами, которых я очень не любил. Для этого я отправился в Полтаву.

¹⁾ Сколько они прожили, увидим дальше. (Примеч. Сердюкова).

— 339 —

Принявши имение Ольшевских в свое распоряжение, я был обязан хлопотать о расчете. По плану моему, нужно было полтавское имение жены и мое продать, чтобы заняться хозяйством в одном месте, т. е. в Белоруссии; поэтому я объявил о продаже Локощины и Новоселовки. Вскоре явились охотники: на Локощину сосед Джунковский, суливший 28000, (за Локощину заплачено 52000 руб.), а на Новоселовку Павел Григорьевич Старицкий, дававший 32000 р. Но так как нам показались эти цены несходными, то мы решились ждать у моря погоды.

Когда купил Ольшевский с. Локощину, то пригласил кобелякского землемера Беселя измерить землю. Бесель занялся и выдал план; но так как у Ольшевского почти никогда не было денег, то за работу Бесель ничего не получил. Ему, конечно, обещали заплатить, между тем Ольшевский умер. Когда же я получил имение и расплачивался с долгами, тогда явился и Бесель, прося дать ему за прошедшую работу, что называется, сколько угодно; но я спросил его, сколько именно. Он был столь совестен, что спросил 100 руб., а я отсчитал ему 200. Это его чрезвычайно обязало, и Бесель о щедрости моей и добродетели расславлял по своему уезду и, узнав между разговором, что молодой человек, только что женившийся на купеческой дочери, Я. В. Дьяченко, ищет купить имение, отрекомендовал ему нашу Локощину, которую сам снимал, и живописно обрисовал охотнику. Мы ничего этого не знали, как Дьяченко с Беселем уже съездили в имение и обозрели его.

После этого в один из вечеров, когда у нас собирались гости из числа моих знакомых, — является молодой человек прекрасной наружности и рекомендуется, что он штаб-ротмистр Яков Васильевич Дьяченко. "Милости просим". Подали чай. Сели за карты — усадили и гостя. Наконец ужин и прощанье. Все гости разъехались, один Я. В. остается. Я полагал, что он будет ночевать у нас, велел было готовить постель, но Я. В. сказал, что он уедет ночевать на квартиру, а остался только на пару слов.

— Позвольте узнать, в чем дело? спросил я.

— 340 —

— Вы, говорит, продаете Локощину, а я покупщик; поэтому позвольте мне к вам приехать завтра пораньше, чтобы нам помешать не могли.

На другой день рано Яков Васильевич действительно пожаловал к чаю, и мы начали торг так: он взял перо и лист бумаги, сам сделал расценку и предложил 52 тысячи рублей.

Мы как нельзя лучше обрадовались такому покупщику, тем более, что из Локощины уже продали лесу на 5 т. руб. Через несколько дней совершили и купчую.

Свою Новоселовку я продал Старицкому за 35 т. руб., да за движимость выручил около 2 т. руб.

Прежде этого я исчислил долги, которые, по продаже имения, все до копеечки и уплатил, лишь принял на себя долг на белорусском имении, Кудричах, Приказу Общественного призрения, так как на это имение Мари совершила мне купчую, потому что я на уплату наследственных долгов ее продал свое отличное имение.

Здесь кстати упомянуть о счетах с тетушкой. Они с покойным Данилом Францовичем взяли у отца на покупку Будылки 30 тысяч рублей; получили из Могилевского Приказа за белорусское имение 19400 руб.; заняли у разных лиц вышепоименованных 17900 рублей; заняли у Каракуши 11 тысяч рублей, у доктора Ольшевского 2 тысячи, и все это осталось в Будылке. Я не говорю о том, что занимал Данило Францович на покупку Локощины 25 тысяч рублей. Все это я пополнил и — с удовольствием могу припомнить — рассчитался со всеми честно.

Покончивши таким образом, я снарядил 20 фур чумацких, т. е. по паре волов в огромной телеге, в 4 лошади коляску и 2 кибитки; сложив все свое полтавское имущество и даже мебель, взял 25 мужчин и 25 женщин из полтавских имений ¹⁾, отправил молебен и двинул весь обоз в Моги-

¹⁾ Некоторые из переселенных малороссиян находятсл еще и ныне в. Кудричах и вполне сохранили свой язык. Дома их одни из лучших в деревне.

— 341 —

левское имение. Сам я на другой день с женой выехал в карете, до Ромна на почтовых, а здесь, купив лошадей, с кучером Карпом, форейтором Осипом и двумя лакеями да девушкой Фелицией, поехали на своих.

В Конотопе с собой я взял племянника Василия Стасевича и племянницу Марью Сердюкову. Наконец, 12 июня 1842 года прибыли благополучно в Кудричи, куда через две недели явился и обоз, потерявши на дороге 7 лошадей; с обозом привезены 4 малороссийские коровы и 25 решетиловских овец, которые долго у меня велись.

Переселение мое с таким обозом наделало шуму во всем Мстиславском уезде, где помещики почти все поляки и завзятые патриоты. Со многими из родни Мари я познакомился, другие, встречаясь со мной, запрашивали к себе и тоже причислялись к родне, так что, с кем только ни случилось мне встречаться, — все родные! Впоследствии я узнал, к чему это клонилось, и когда я начал сидеть больше дома и занялся хозяйством, тотчас все стали держаться от меня подальше, отзываясь обо мне: "добрый человек, але русский".

В Кудричах, которые зимой, в прошлый мой приезд, в 1841 году, показались довольно красивым местом — теперь я нашел недостатки. Реки при усадьбе нет, лугов мало, мельницы нет, дома нет. Крестьяне бедны и много воров. Арендатор потребовал вознаграждения за сдачу имения прежде срока. Приведенные малороссы, 50 душ, требовали хлеба и соли. Нужно было поворачиваться на все четыре стороны. Поэтому я, поселившись в двух комнатах, начал строить дом, мельницы, сараи, разделывать луга, отделил поля крестьянские от господских к одной стороне, покопал канавы, растеребил оборки, выбрал себе войта Петра Лукьянова, пробовал новое полеводство, искусственное удобрение, увеличил скотоводство, распределил привезенных хохлов на хозяйство, начал участвовать во всех хозяйственных журналах — и в

Многие и после освобождения остались у нас в доме и дожили век; все они вообще пользовались особым покровительством и расположением покойного мужа. (Примеч. вдовы автора).

— 342 —

таких хлопотах не осмотрелся, как прошло несколько лет и израсходовано несколько тысяч, вывезенных из Малороссии.

Я заботился о хозяйстве с удовольствием, оттого что, действительно, как сказал Калиниченко, жена моя значительно поправилась и начала рожать детей. Правда, дети выходили слабые и умирали. Из пяти сыновей остался средний, Аристарх, теперь (в 1868 г.) студент московского университета. Я не могу не верить некоторым, так называемым предрассудкам, по моему — припишу это к предчувствию, к магнетизму. Например: как я сказал, у нас пошли ежегодно дети; крестным отцом их всегда был приглашаем, по желанию жены, генерал Иван Антонович Свеховский, и дети умирали. Акушерка дала совет взять так называемых "встречных" кумовей, когда представится надобность, и это делать так: отец должен выйти из дому и, кого бы ни встритил, мужчину и женщину, тех и брать в кумовья. Когда родился Аристарх, вот так мы и поступили. Я вышел из дому и встретил нечаянно ко мне приехавших мужчину и женщину — это был полковник Филипп Иванович Ковалик, по Малороссии мой земляк, и с ним приятельница Мари, Анна Антоновна Саллак...; они и были восприемниками Аристарха, и слава Богу, он только и уцелел — от этого или от чего другого, известно Богу, но я получил к приметам доверие.

Между хозяйством я занимался и литературой. В 1844 году в "Земледельческой Газете" напечатаны мои статьи: в № 44 — О ценах на сельские произведения; № 57 —О сохе; № 34 — О болезни овец; 1845 г. № 4 — О Белорусском хозяйстве; 1846 г. № 47 удостоенное награды сочинение О скотоводстве, представленное на конкурс 1844-1845 г.; 1847 г. № 59 — 0 страховании скота; 1848 г. № 47 — О съездах; № 51-99 — О хлебокошении; 1848 г. марта 14 письмо к Наполеону III о лишении папы светской власти и О соединении церквей. Копию его послал я митрополиту Филарету и министру народного просвещения; 1849 г. № 2 — О чаконе; № 3 — Сведения о расте-

— 343 —

ниях; № 5 — Картофельный хлеб; № 8 и 9 — Испорченное и поправленное хозяйство. Разбор этой статьи помещен в Журнале Мин. Госуд. Имуществ, 1849 г. № 3, ст. 246; № 14 — Молотьба овса; № 19-20 — О пчеловодстве; № 21 — Ответ на замечания; № 23 — О картофеле; № 33 — Пряжа и холсты; № 34 — Народные приметы и метеорология. Статья эта была перепечатана в С.-Пб. Ведомостях, в журнале М. Г. Им. и в Трудах Имп. В. Эк. Общества. В этом же году я познакомился с редактором "Землед. Газеты" Степаном Михайловичем Усовым и был приглашен участвовать в издаваемой им газете "Посредник".

1850 года, по задаче ученого комитета М. Г. Имущ., я написал Описание Мстиславского уезда и удостоился почетного отзыва Комитета от 9 февраля 1851 года за № 84. Об этом писали во всех газетах. № 39 — Чищение серебра; № 44 — Еще опыт кошения ржи; № 53 — О новых орудиях уборки картофеля; № 65 — Климатология Мстиславского уезда.

В Трудах Им. В. Эк. Общества — Очерки хозяйства моего, № 4, за апрель 1850 г.

Против этой статьи интриговали польские паны, и один из них, пребывавший в Петербурге, указал на нее генералу Дубельту, как на либеральную, где написана была фраза, что "переселенные мной в Белоруссию малороссы, забыв тоску по отчизне, привыкли к белорусскому хозяйству. На все это соседи хотя и смотрят одобрительно, но у нас нововведения требуют людей решительных; от этого встречаются иногда похвалы с завистью, которая не редко примешивает упрямство, и полезное подражание останавливается в раздумье. Полезны ли эти труды (т. е. система моего хозяйства, которыми наполнена статья), предоставляю судить другим". Статья эта была доложена государю Николаю Павловичу и вызвала объяснение вице-президента И. В. Э. О. князя Долгорукова.

В том же году я назначен был членом-корреспондентом И. В. Э. О. и получил диплом. В том же году моя статья под заглавием Хозяйство в имении Кудричах напечатана в газете "Эконом", издаваемой под редакцией Булга-

— 344 —

рина № 11-18; в 1852, 1855 и 1857 годах в Экономическом Обществе — Опыт об улучшении хозяйства и вообще о народном благосостоянии.

Между тем я писал государственные проекты: 1) О помещичьих имениях и крестьянах, поданный 27 января 1857 года графу Блудову; 2) О судебной администрации: чиновники, инстанции и судопроизводство, — послано 20 марта того же года графу Блудову; 3) Проект об откупах и акцизе. Эти проекты впоследствии я послал Якову Ивановичу Ростовцеву и получил от него отзыв; писал я много и других проектов, о чем будет говорено по порядку лет.

Теперь я возвращаюсь к 1850 году и буду продолжать последовательно.

Кроме хозяйства, я строил шоссе в м. Кричеве, между реками Сожем и Черной речкой на сумму 40 тыс. руб. сер., и вышел почти без барыша, по худой расплате поверенных главного подрядчика Лярского. Вел переписку о хозяйстве с людьми, знакомыми мне только по журналам, которые делали мне честь своими вопросами, а именно: с генералом Николаем Васильевичем Вохиным, псковским помещиком, с генералом Дмитрием Михайловичем Самборским, тверским помещиком, с Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, редактором "Эконома", с Степаном Михайловичем Усовым, издателем "Посредника", с Петром Александровичем Головянским, старобельским помещиком, с Василием Андреевичем Журавлевым, управляющим имениями генерала Хомутова и писателем; с Иваном Николаевичем Лермонтовым, задонским помещиком; с Александром Михайловичем Дураковским, великолуцким помещиком; с Дмитрием Ивановичем Брещинским, кунгурским помещиком Пермской губ.; с Гаврилом Ивановичем Шульгиным, ростовским помещиком; с Петром Родионовичем Подушкиным, вяземским помещиком; с Владимиром Федоровичем Петрицким, шуйским помещиком; с Андреем Ивановичем Чихачовым ¹⁾, шуй-

¹⁾ С Андр. Ивановичем наша переписка ходила от одного к другому тетрадью несколько лет, и не знаю, почему тетрадь осталась у него, мне не возвращенная, в 1859 г.

— 345 —

ским же помещиком и писателем; с Александром Евграфовичем Чернявским, помещиком Суражского уезда Черниговской губернии, писателем и сахароваром; с Павлом Осиповичем Енько, витебским помещиком и писателем; с Мартыном Ивановичем Ивановым, белибинским окружным начальником.

На все отзывы я отвечал — иным по нескольку раз, некоторым высылал семена или планы для построек и даже планы для полеводства, и приятное о них воспоминание всегда доставляет мне удовольствие.

Наконец настал 1851 год, для меня несчастный: моя жена, едучи в другую деревню с детьми в коляске в шесть лошадей, провалилась на мосту и с испугу заболела, а 11 февраля 1851 года, в 10 часов 45 минут ночью, отошла в вечность, тихо и нежно, взглянув на меня в последний раз, еще пожала мою руку. Этот роковой случай совершенно поразил меня, тем более, что в продолжение десятилетней нашей с ней жизни, мы никогда не разлучались, а в это несчастное время как нарочно она уехала без меня и, главное, не вышла из экипажа, когда, бывало, при малейшей горке или переезде чрез ничтожный мостик никогда ни мне не позволяла, ни сама не оставалась в экипаже. Так уж судил злой рок, как говорится, — смерть причину найдет. Мари была слабого здоровья, но чрезвычайно веселого нрава, даже никогда болезненности своей не обнаруживала, чтобы меня не беспокоить. Большая мастерица в изготовлении многих туалетных и детских вещей, хорошо знала немецкий и французский языки, русский же и польский были ее родные; любила женское хозяйство, любила меня без памяти и, к скорби моей, оставила свет на 29-м году от рождения. Похоронена в Кудричах, рядом с ее матерью, также во цвете лет снизошедшей в могилу. Над могилой Мари поставлен крест с надписью: "Здесь лежит Марьяна Каетановна Сердюкова, урожденная Ольшевская. Умерла 11 февраля 1851 года, на 29-м году жизни" ¹⁾. При

¹⁾ Я написал стихи, которые ныне на кресте стерлись:

"Твоя неожиданная смерть мне жизнь отравила:
Она у меня исторгнула жену и сына матери лишила".

— 346 —

этих могилах теперь строится церковь во имя Иоанна Милостивого.

После погребения, на другой же день, взглянув в окно, из которого видна ее могила, я не мог жить в доме и на третий день оставил Кудричи, выехал в Петербург, предполагая дорогой рассеять грусть и в столице сыскать службу. Аристарха я оставил дома под надзором няни и старушки Чаплицовой. Ему тогда было пять лет.

Часть третья.

При отъезде из Кудрич, управление имением я поручил войту Петрику, а надзирать и руководить по писанному просил мстиславского стряпчего Евдокима Ивановича Белохвостова, казавшегося мне большим приятелем; разумеется, положено было ему жалованье, а в помощь ему приглашен еще городовой врач Тимофей Севастьянович Севастьянов, большой мой приятель. Проехав 30 верст, до м. Кричева, на собственных лошадях, я остановился здесь кормить лошадей у еврея, называемого Ротшильдом, Лейбы Певзнера, человека почтенного и пользующегося хорошим знакомством. Здесь нашел тоже остановившегося помещика Александра Станиславовича Голынского. Зашел разговор, кто куда едет, потом Певзнер и Голынский сожалели о моей потере, а как и Голынский вдовец, то Певзнер, как бы в шутку, советовал ему жениться и предлагал невесту, Александру Николаевну, ему известную; но Голинский, отстраняя предложение, обратил сватовство ко мне. Отвечать мне было легко: я этой особы не знаю и о женитьбе теперь не помышляю; а ежели они оба так хвалят Александру Николаевну, по фамилии Очкину, то я просил бы их сосватать ее за моего приятеля Белохвостова. Оба они охотно на это согласились.

Между тем мне привели почтовых лошадей. Я простился и покатил по шоссе на Москву, а оттоль по чугунке в Петербург. На другой же день по приезде, именно 20 февраля 1851 года, я пошел в книжный магазин Исакова. Здесь встре-

— 347 —

тил Ф. В. Булгарина, который спросил, зачем я приехал. Выслушав мою повесть и желание поступить на службу, он был столь любезен, что сейчас предложил мне свои услуги.

— "Приходи ко мне завтра в 11 час. утра, я тебя отрекомендую".

В назначенный час явился я к Ф. В. Он квартировал на Невском, в доме Миняева. Дверь кабинета его завешена была сукном. Я отдернул без доклада и очутился в кабинете. Булгарин стоял у пульпета и писал, с сигарой в зубах; на нем было коричневое, почти красное, коротенькое пальто, зеленый галстух и желтые в полосках панталоны. Услыша мое приветствие, он поднял глаза, положил перо, подал мне руку и буркнул:

— "А, мое почтение, мое почтение. Ну, что? Вот я сию минуту напишу. Хотите вы служить по хозяйственному департаменту министерства государственных имуществ? Директор Алексей Ираклиевич Левшин, большой мой приятель, я полагаю, вас примет на службу".

— С удовольствием, отвечал я.

Булгарин принялся писать, потом прочитал и подал мне следующее письмо: "Милостивый государь Алексей Ираклиевич! Господин Сердюков, известный у нас по хозяйственной литературе за бойкого человека, а по обществу — за практического хозяина, желал бы служить под вашим начальством. Рекомендую. Это находка, а не человек. Вы доставите себе и мне удовольствие, если дадите ему место. Приймите уверение в преданности и дружбе. Ф. Булгарин. 22-го февраля 1851 года.

С этим письмом я в тот же день отравился в департамент, где квартировал А. И. Левшин. Прочитав письмо, мной поданное лично, А. И. посадил меня и довольно долго беседовал со мной. Речь шла о Горецком институте, о тамошнем хозяйстве. На все я отвечал, как знал, будучи знаком с этим заведением. Прощаясь А. И. сказал:

— 348 —

— Я в настоящую минуту не придумаю вам должности, все заняты; но буду иметь вас в виду и постараюсь приискать вам место; понаведайтесь через 4-5 дней. Я не забуду вас".

С этим я откланялся, приятно и вежливо приветствуемый Левшиным.

Через 3 дня Булгарин мне писал: "Приходите ко мне — есть дело. Бывайте у меня чаще — я дома с утра до часу и с 5 до 10 вечера. Ф. Булгарин". Я пришел, и он подал следующее письмо: "Милостивый государь Фаддей Венедиктович! На письмо ваше от 22 сего февраля имею честь уведомить вас, милостивый государь, что рекомендуемый мне вами г. Сердюков, судя по объяснениям моим с ним, может быть с пользой употреблен на службу по министерству государственных имуществ; но как в настоящую минуту нет ни одной вакансии, которая могла бы быть ему предоставлена, то я буду иметь его в виду на будущее время и очень рад буду, если найду случай сделать вам и ему тем удовольствие. Примите уверение в совершенном почтении и преданности. А. Левпшн, 25 февраля 1851 года".

В это время спросил меня Булгарин, не привез ли я чего из статей. Я ему показал написанную при отъезде из имения инструкцию для моих управляющих. Он ее взял и напечатал в "Экономе", №№ 11-18 под заглавием: "Хозяйство в поместье Кудричи". За эту статью издатель Югенмейстер заплатил мне 50 руб. сереб.

В следующий вторник я отправился к Левшину. Он принял меня весело и сказал:

— Место для вас есть, потрудитесь поговорить с начальником отделения, а потом мне скажете.

При этом человеку, пред ним стоявшему, указал он отвести меня в отделение. Там мне предложили место помощника инспектора в Самарской губернии по иностранным колониям; жалованья 800 рублей и на разъезды, прогоны и подорожная. Возвратясь к Алексею Ираклиевичу, я поблагодарил его и просил отсрочки на некоторое время — подумать.

— 349 —

— Извольте, только прошу вас не долго думать. Это место нужно заместить поскорее.

И с этим я простился. Вышедши из департамента в размышлении, побрел я медленными шагами, как неожиданно меня встретил Василий Алексеевич Соколовский, прежний, по Полтаве, мой большой приятель, взял с собой в сани, и мы отправились к нему. Слово за слово, объяснилось дело скоро, и он, выслушав мой рассказ, качая годовой, утвердительным тоном, как друг, решил:

— Откажись ты от этой Самары! Куда тебя несет за 2 тысячи верст от дому? Тебе чинов и орденов не нужно, а надобно обеспечить семейство порядочным жалованьем, службой сообразно твоим способностям по агрономии. Хочешь, нам нужен такой, как ты, управляющий в калужские имения князей Кочубеев. Поедем сейчас, и дело в шляпе.

Он служил у князей Льва, Сергея, Василия и Михаила Викторовичей Кочубеев.

Мне понравилось его предложение, потому что имение, предлагаемое к управлению, отстояло от моего дома всего в 250 верстах.

Я согласился, и мы в тот же день были у князя Сергея, заведовавшего делами братьев, договорились за 1500 руб. в год жалованья по имениям Сергея и Льва Викторовичей в Калужской губернии, Медынского уезда, отчине Троицкое и Адуево, с 1800 душами, с бумажной фабрикой и прочими заведениями, под мое управление поступающими. Мне дали на дорогу 200 руб., доверенность, и я, отказавшись от предложения самарского, выехал в Кудричи, простившись с добрым моим товарищем и с Булгариным.

Распорядившись в Кудричах и взяв Аристарха с няней, 10 июня выехал, а 12-го 1851 года был я уже в Троицком. Приезд мой был внезапный, — там никто не знал о перемене, письмо к прежнему управляющему, статскому советнику Николаю Павловичу Филиппову, о сдаче мне имения передано чрез меня лично. Прочитавши его, он был сконфужен, но принял меня радушно; он и почтенная его суп-

— 350 —

руга, люди добрые и образованные, до самого отъезда их из Троицкого были со мной неразлучны. Должность он сдал мне аккуратно и, получив из сумм княжеских 300 руб. и экипаж, выехал благополучно. Распрощавшись с Филипповыми, я принялся за хозяйство. В Троицком устроена писчебумажная фабрика, которая князю принесла убыток, но когда отдали ее англичанину Василию Осиповичу Говарду в аренду, то она стала приносить доход в 9 т. руб. серебром ежегодно. Вот что значит — дело мастера боится! Впоследствии эту фабрику он же и купил. Князь Сергей навещал меня и, кажется, был доволен. Я по делам его, коих принял достаточно тяжебных, очень часто ездил в обе столицы и в Калугу. Следствием чего было то, что мы купили еще имение в Масальском уезде, село Жуковку, с 1000 душ крестьян; приобретение это досталось от некоей Немчиновой, на которую приобрели все векселя. Имение это также поступило в мое заведывание, с обещанием прибавочного жалованья в 800 руб. Всем имениям я составил статистические описания и планы; множество сделал экономических сокращений в бесполезных заведениях и прислуге, а многое, напротив, устроил. Князь Жуковку для себя не прочил, а купил для барышей. Между этой деятельностью я писал к Белохвостову, как управляющему моим имением, и между прочим, вследствие разговора в Кричеве, советовал ему невесту Очкину. Он на это в ответ просил меня приехать и его познакомить. Хотя я и сам никогда ее не видал и даже не был знаком с ее родными, но мне пришла благая мысль устроить это при посредстве кума моего, полковника Филиппа Ивановича Ковалика, по соседству с Очкиной имеющего свое поместье. Для этого зимой 1851 года я отправился в Кудричи и, взяв с собой Белохвостова, поехали к Ковалику, а с ним отправились в м. Кричев, в дом тамошних почетных граждан Бочковых, у которых Очкина проживала и учила детей. Явясь к Бочковым, Филипп Иванович отрекомендовал нас, как водится, хозяину, из трех братьев находящемуся тогда в доме, Емельяну Степановичу, а Очкина си-

— 351 —

дела в другой комнате с детьми. Мне любопытно было скорее с ней познакомиться; я вошел в залу, поклонившись девушке, спросил ее имя — это была действительно она, — отрекомендовался и начал разговор:

— Чем вы занимаетесь?

— "Как изволите видеть, читаем с детьми," мне по-институтски отвечали (она была институтка). С этим словом прекратила занятие и ушла со всем своим классом в другие покои ¹⁾. Я возвратился к своей компании, где Филипп Иванович успел объяснить цель нашего посещения. Но Емельян Степанович не мог решить этого дела без старшего брата Осипа Степановича, который жил в с. Гайдуковке, управляя имениями помещиков Голынских, и который воспитывал Очкину, как родной дядя и опекун ее. Впрочем подали чай, к чаю вышла и Александра Николаевна. Филипп Иванович и я, как уже ее знакомые, представили ей Белохвостова, обменялись несколькими словами и сели за карты. К столу подходила Александра Николаевна и внимательно нас рассматривала; наконец подали ужин, за которым мы были поразвязнее и успели несколько и себя заявить, и барышню узнать. Нас просили на обед завтра.

На другой день мы явились. На этот раз мы встретили Александру Николаевну в гостиной, одетую с изяществом. Как-то мне первому опять пришлось начать разговор с девушкой. На этот раз беседа была оживленнее. Жених что-то был застенчив — за него я во многом деал вопросы и получал ответы. После обеда оставались весь вечер. При прощании я взял за руку Александру Николаевну и пожелал всего лучшего и совершенного счастья.

— "Да, сказала она с улыбкой: счастье, быть может, и очень близко, но неизвестно, кто его устроит."

Эти умные слова, содержания черезвычайно замысловатого, по тогдашним обстоятельствам еще более поселили во мне

¹⁾ Впоследствии я узнал, что Александре Николаевне не понравилось наше посещение. Она уже прослышала о нашем намерении сватать ее за Белохвостова.

— 352 —

уважение к девице, которой достоинства я уже достаточно видел. Мы простились. Хозяин просил Белохостова бывать у них.

Возвращаясь с Белохвостовым в Кудричи, мы всю дорогу почти молчали, а на следующей станции он спросил мое мнение об Александре Николаевне. Я отвечал как нельзя лучше и советовал ему не упускать столь интересной невесты, бывая и сближаясь с ней сколь возможно во мнениях. Вскоре я возвратился в Троицкое и очень часто получал от Белохвостова письма, в которых он уведомлял меня о своих успехах и надеждах вскоре сделаться мужем Александры Николаевны. Даже назначено было 29 июня 1852 года быть венцу, для присутствия при котором просил и меня приехать.

Приготовляясь к свадьбе своей племянницы, Осип Степанович Бочко в феврале месяце 1852 года ехал в Москву за покупкой приданого с двумя племянницами, Александрой Николаевной Очкиной и Анной Емельяновной Бочковой; последнюю при этом случае везли для помещения в институт. Не далеко было в сторону своротить в Троицкое. Приезд их был неожиданный, но я был дома и встретил их с удовольствием. С Осипом Степановичем и с меньшей его племянницей я еще не был знаком.

— "Я приехал, или заехал — начал Осип Степанович свое приветствие, — для того, чтобы поблагодарить вас, И. И., за участие в судьбе моей Александры, принятое вами без всяких моих заслуг. Извините, но долг мой я исполняю с величайшим удовольствием".

Мы с ним познакомились скоро, войдя в рассуждение о хозяйстве. Девушек я занял книгами, и мы вечер провели как нельзя лучше. На другой день Говард пригласил нас на обед; мы поехали втроем: О. С., Александра Николаевна и я. Писчебумажная фабрика, которую Говард арендовал, от моей резиденции отстояла версты на 1 1/2, следственно мы явились скоро. Жена Говарда, Юлия Степановна, женщина образованная, заняла девушку, мою гостью. Мы все были приняты

— 353 —

радушно, обедали вкусно и весело и возвращались уже при луне. В дороге, под влиянием мечтательного света, мы разговаривали с Александрой Николаевной о ее женихе, и я узнал, что он ей не нравится; скорый наш приезд к крыльцу прекратил наш разговор. На другой день гости мои уехали. Хотя мне после Юлия Степановна и намекала на интересность этой девушки, но думать о ней мне, когда я сам же ее сосватал и когда уже у них все было кончено и назначена 29 июня свадьба — было бы смешно и безрассудно.

После того пошла моя обычная жизнь. Бочко со старшей племянницей возвратились домой, а меньшую оставили в Москве, в Екатерининском институте. Вдруг 26 июня 1852 года, в то самое время, как я думал ехать на свадьбу Белохвостова, получаю от него следующее письмо: "Милостивый государь Иван Иванович! Решаясь жениться не иначе, как с благословением моего старшего брата, Максима Ивановича, который во всю мою жизнь заступал место отца, — я взял отпуск, поехал к нему в Могилев. Здесь, при первой же встрече, брат, указывая на иконы, в углу стоявшие на столе, сказал: "Вот твое благословение, но ты его не получишь дотоле, пока я не увижу, что обещанное приданое невеста пред венцом тебе отдаст в руки наличными или билетами." Судите сами, что я должен делать! Разумеется, я против брата не пойду. А потому отселе же пишу к Осипу Степановичу об этом, и к 29 числу быть к ним не могу. Вы это дело начали, вы и развяжите и дайте оборот, чтобы я не был больше причиной стеснения невесты. Вы как-то ловче умеете отделаться, а я не хочу. Вам преданный Е. Белохвостов".

Разумеется, после этого письма я не поехал в Белоруссию, но слыхал, что Бочко, получивши упомянутое письмо из Могилева от Белохвостова, тотчас возвратил ему все письма, какие он писал к нему и к невесте, кой-какие мелкие подарочки, и написал, что он его увольняет от звания жениха Александры Николаевны с большим удовольствием.

— 354 —

Белохвостов после опомнился, но уже было поздно. Присылал парламентеров своих: князя Оболенского и И. И. Толпыгу, но и эти ничего не успели. Бочко и племянница его не только видеть Белохвостова, но и слышать о нем не хотели. Так засватанная, или просватанная, невеста и осталась без претензий. Она даже молилась Богу за спасение и теперь призналась своему дяде, что дала было согласие Белохвостову собственно из желания успокоить дядю, коего желание видела, но свою скорбь скрывала.

Удивительная судьба! Дело, совершенно конченное, расстроилось так быстро. Даже долго не верили этому.

Между тем я написал подробный устав Троицкого и, по предложению Им. В. Эк. Об. от 25 июля 1851 г., сочинение под заглавием: "Мысли об улучшении хозяйства и вообще народного благосостояния". Обе тетради я дал прочитать кн. Сергею Кочубею, и первую он у меня выпросил, обещая заплатить, а относительно последней сказал, что он опасается, дабы меня не посадили за нее, хотя, впрочем, там ничего и не заключалось, кроме правды: я описывал тогдашние несправедливости и взяточничество, чрезвычайно отражающиеся на всяком хозяйств, и преподавал способы, как устранить это зло. Там я коснулся также крепостного права, которое предполагал смягчить. За всем тем я не решился послать мои мысли в Экономическое Общество и уже отослал их при воцарении Александра Николаевича, 30 октября 1855 года. Но Общество мне возвратило, при отношении от 11 августа 1856 года, с замечанием, что "предметы, рассматриваемые мной в этом сочинении, более входят в разряд вопросов, касающихся государственного управления, и прямой связи с нуждами сельского хозяйства не имеют, а следственно и не служат ответом на предложение совета, по желанию министра Г. Им., в 1852 году". Впоследствии все-таки я вопрос этот разделил на два и послал гр. Блудову и Ростовцеву: а) Проект о помещичьих имениях и крестьянах, тут же и о понижении процентов, б) О судебной администрации.

— 355 —

Наконец князь Сергей Кочубей замыслил продавать свои имения, и из покупщиков явился полковник Вырубов, с которым я объезжал Жуковку; но князь с ним не сошелся и запродал помещику Булычеву, чего я до некоторого времени не знал, но замечал, что князь со мной обращается иначе. До сего я не понимал причины, ибо для его пользы было сделано мной чрезвычайно много, за что, как он всегда выражался, "я вам отсчитаю". Но в сущности холодность была умышленная, чтобы отделаться от обещанного вознаграждения.

В октябре 1852 г. приехал ко мне в Жуковку кум мой, Филипп Иванович Ковалик, с моим крестником в гости и поместились в моей квартире. Я тогда был в Троицком и собирался с князем в Жуковку; князь отправился туда на почтовых, а я поехал на своих; следственно, князь доехал прежде меня и ночью подъехал к моей квартире, где ночевал Ковалик. Хотя князю была приготовлена другая квартира, где он и остановился, но его уже вздернуло, что ему не пришлось ночевать у меня. Рано на другой день приехал и я в Жуковку и очень обрадовался гостю-куму. Сидим. Вдруг входит князь и, не снимая фуражки, обходит всю мою квартиру, приказывая мне отправить картины ¹⁾ в Петербург.

Видя невежливость князя, я нарочно, не слушая его распоряжения, отрекомендовал своего гостя и заставил его снять шляпу и вступить с нами в более вежливый разговор. Князь ушел. Мне стыдно сделалось перед гостем за моего князя, которого, как на беду, я хвалил. Боже мой, подумал я, как люди переменяются из-за проклятого интереса! Из вежливого человека делается грубый! А все для того, чтобы отнять награду за труды у людей, кои способствовали к его обогащению... Филипп Иванович помог моим думам: невежество князя его удивило и подало повод говорить о

¹⁾ Надобно сказать, что Жуковка Немчиновой куплена у князя Вяземского, известного любителя картин, которых здесь оставалось много и отличных.

— 356 —

всех наших вельможах с невыгодной стороны; я прекратил разговор и в досаде отправился к князю.

Я застал его с Полянским, отставным лейтенантом, и с студентом Назаровым, который некогда в университете сидел с князем на одной скамье.

— Вы, князь, начал я, вероятно, недовольны мной и моим гостем, то не лучше-ли нам без ссоры расстаться?

— "С чего это вы взяли?" спросил князь.

— Из ваших поступков (я ему высказал многое.)

— "Что же вам угодно?

— Мне угодно, чтобы вы приказали снять с меня управление вашими имениями.

— "Сожалею, но теперь не имею в виду человека".

— А вот сидят два господина; прикажите любому. А я вам больше не слуга.

Князь поежился, но удержался и только сказал: "Хорошо, если вам это угодно. Мы разочтемся". Я ушел.

Возвратясь в квартиру, застал я дорогого моего гостя собирающимся в путь. Грустно мне было, что мы с князем так его приняли, но кум мой, человек рассудительный, сам разрешил мою же нервозность. "Я повторяю, сказал он, что вы напрасно бросили свое имение для того, чтобы служить неблагодарным людям. У наших господ всякий управляющий называется не иначе, как вор, им хочется все, что только можно, высосать из имения, и лишь мало-мальски управляющий поэкономничает на устройство имения, он им не нравится. При том же ваши господа, никогда не живущие в имениях, всех слуг считают за рабов, того не понимая, что эти же слуги суть их друзья и ими то они существуют или, по крайней мере, управляются. Я вам советую отправляться домой, жениться и хозяйничать".

Когда я сказал ему, что с князем уж почти расстался, то он чрезвычайно одобрил это, рекомендовал тут же и невесту — кого вы думаете?... Александру Николаевну!

— 357 —

Здесь только я узнал, что Белохвостову отказали и что она свободна. Я написал, по совету Ф. И., письма к ней и к дяде Александры Николаевны и вручил их Филиппу Ивановичу для доставления.

Перед отъездом князя я с ним простился и подал счет об уплате 800 руб. жалованья и обещанных за устав для Троицкого. Князь обещал, а на этот раз извинялся неимением. С тем мы и расстались, а имение я сдал Полянскому и переехал в Адуево, имение другого князя, Льва Викторовича Кочубея. Но так как здесь имение было оброчное, так что управлять мне было нечем, то решился я оставить и эту службу, тем более что в это время получил я благоприятный ответ от Александры Николаевны, с приглашением приехать к именинам дяди, 3-го ноября, в Речицы, поместье Бочкова.

Я уже был почти свободен. Говорить о моем удовольствии от полученного письма было бы много, так много, что исписать можно целые стопы бумаги; — одним словом, я полетел в Речицы, но уж на именины не поспел. Приехал 6 числа и встретился очень приятно с Александрой Николаевной. Там я нашел некоторых гостей, а 7-го числа приехал ко мне с поздравлением крестный отец Александры Николаевны Михаил Степанович Голынский. С невестой мы скоро объяснились. Я от души полюбил ее за откровенность и ум. Она смотрела на меня иначе, как на бывшего своего жениха, по сходности наших характеров. А чтобы заняться скорее делом, мы 13 ноября 1852 г. обвенчались в Свадковичах, а через 3 дня уехали в Адуево.

Перед венцом я написал к Белохвостову следующее письмо: "Милостивый государь Евдоким Иванович! Судьбы Всевышнего неисповедимы: Александра Николаевна теперь моя. Завтра в 4 часа вечера совершится бракосочетание в Свадковской церкви. Что вы на это скажете? Я знаю, кроме хорошего — ничего! Вам счастья желал я, даже не скрою теперь, что в первый раз нашего с вами приезда она мне понравилась, быть может, более, нежели вам; но я дал слово ее сватать за

— 358 —

вас, а не за себя, и всей душой старался. Вы это хорошо знаете. И что же? за мое великодушие вы мне тем же отплатили. Вы, знаю, высокой души человек, скажете точно так. Удивляться должен всякий, как мы обязаны теперь любить один другого, ибо уступили друг другу счастье, или лучше сказать, наперерыв старались делать один другому преимущества, пока сама судьба подписала решение. Тьма мыслей и всего хорошего в пользу вашу излились бы на эту бумагу, но мы друг друга поймем и оценим, и уверен я, что наша дружба скрепится далеко сильнее и никогда не изменится. Приизжайте к нам в Сватковичи: вы будете приятным гостем. Извините, что не мог заранее вас уведомить. Это последовало так внезапно, что я долго был в нерешимости. Теперь же посылаю вам эстафету, чтобы поспело. Вам преданный И. Сердюков. 12 ноября 1852 г. Кричев".

Ответ Белохвостова: "Милое ваше, Иван Иванович, приглашение я получил в 2 часа дня 13 ноября. Извините — быть не могу. Вы в этом меня не упрекнете, а лично тут уже поздравлю. Тороплюсь отвечать и честь имею быть с прежним уважением. Е. Белохвостов. 13 ноября 1852 года, половина 3-го часа".

Приезд наш в Адуево был, как водится, встречен крестьянами и духовенством. Через несколько дней мне надобность указала ехать в Москву по делам КНЯЗЯ Льва Викторовича с помещиком Доломановым, куда мы и уехали. Александрина приняла с искренней любовью Аристарха, как мать родная. В Москве мы жили недели три, до приезда Василия Алексеевича Соколовского, который, узнав, что я оставил управление имениями Сергея Викторовича, по причинам совершенно от меня не зависевшим, пригласил меня к Льву Викторовичу в Петербург, где я прошен был занять место в саратовских имениях; но так как я уже расположился ехать домой и даже от Адуева отказывался, то князь просил хотя съездить для ревизии вместе с В. А. в саратовское имение. Любезность Льва Викторовича убедила меня — я согласился съездить в саратовские имения, сколь мне ни желательно было

— 359 —

бы скорее успокоиться от дел, так мало для меня полезных, а тем более не хотелось надолго расставаться с молодой женой. Александрина однако согласилась отпустить, и мы с Соколовским пустились в путь в первых числах февраля и приехали в Саратов 9-го февраля 1853 года. Через три дня отправились в Аткарский уезд и принялись за дело.

После ревизии, для которой я просидел в этих имениях по 22 апреля 1853 года, на место прежнего управляющего Паскаля, определен другой, немец Мекленбург, который и приехал при мне.

Мы провели там время отлично. Оба управляющие были женаты. Самовар у нас со стола не сходил. Рыбы, по близости Волги, очень было много и хорошей: стерлядки, осетры, белорыбица. Жена Дена (одного из управляющих) Эмилия Карловна, очень хорошая хозяйка, угощала нас сытным столом. Общество наше не редко увеличивал широкинский священник с женой, обративший вместе с нами в течение великого поста до 1000 человек к приобщению св. тайн, чего они прежде не делали, считая себя "недостойными".

В Саратовской губернии вообще различное население. Здесь вы встретите сплошные поселения немцев-колонистов лютеранского вероисповедания, в том числе известную Сарепту, где выделывается горчица; занимаются немцы пшеницей и табаком; потом — великороссы, между коими проглядывают различные секты: беспоповцы, староверы и сектанты в роде тех, о которых я сказал "недостойные"; и наконец — татары. Весь этот наплыв начал увеличиваться со времени Екатерины, когда раздавали земли колонистам и вельможам, которые туда селили людей из других вотчин; например, у Кочубеев разновременно переселено из Калужской и Полтавской губерний более 600 семейств русских и малороссиян.

Меня приглашал князь Лев Викторович остаться там в должности управляющего, но я не согласился — раз потому, что уже решился хозяйничать дома, другое — что сменять достойных людей не в моих правилах, а третье — там жизнь беспокойная, встречаются частые разбои, и народ буйный, хотя

— 360 —

природа чрезвычайно приятная. Поэтому я ожидал только, чтобы скорее очистились от льда реки, чрез которые мне приходилось ехать, как например, в Нижнем — Ока, во Владимире — Клязьма.

За труды мои были обещания, но тем и кончилось. Русские от русских требуют, а не награждают. У нас иностранцам больше чести. Русские вельможи только в Париже, где их величают графами без различия, расточительны на счет наших трудов. Кажется, они считают достаточным вознаграждением для бедняков и то, что на них посмотрят.

Наконец, простившись с моими добрыми компаньонами и друзьями, я выехал из Карамышей 22 апреля на перекладных через Нижний, Владимир и Москву и приехал ровно через 6 дней в Кудричи. Возвращение мое было неописанное. Мне казалось, что продолжительное отсутствие увеличивает удовольствие встречи. Александрина весь день меня целовала. Мы не могли наглядеться друг на друга — едва верили своему счастью! Она была в приятном положении, а 28 октября 1855 года нам Бог дал сына Иосифа, восприемниками коего были О. С. Бочко и С. А. Голынская.

Пошла обычная жизнь. 1854 год я провел исключительно в занятиях по хозяйству. В этом же году мой старший сын Аристарх был отдан в пансион г-жи Вебер. В 1855 г. я писал сочинение под заглавием "Белорусское хозяйство" с рисунками. Оно было пропущено цензурой, и я намеревался его напечатать, но обстоятельства денежные остановили мое намерение.

В этом же году я послал в Экономическое общество мое сочинение "Мысли об улучшении хозяйства и вообще народного благосостояния" и, получив его обратно, как выше упомянуто, переделал на два отдела, под заглавием: 1) Проект о помещичьих имениях и крестьянах, где развивал мысль, что освобождение крестьян должно совершиться по отзыву помещиков к высшей власти. Здесь же я доказал полезность понижения процентов и свободной покупки всеми классами помещичьих имений. Проект этот я 27 января 1857 г., будучи

— 361 —

в Петербурге, подал графу Блудову, который, по слухам, имел подобную же мысль и передал ее виленскому генерал-губернатору Назимову, на тот раз случившемуся в Петербурге же; 2) Проект "О судебной администрации: чиновники, инстанции, судопроизводство", где я на каждую статью приложил объяснение. Проект этот 27 марта я послал из Мстиславля по почте тому же графу. При свидании с графом, он велел записать у швейцара мой адрес и сказал: "Мы с вами скоро увидимся"; но не дождавшись призыва, я уехал домой.

Вскоре был прислан государю от виленского, минского и гродненского дворянства известный отзыв об освобождении крестьян из крепостной зависимости, в котором помещики предложили три пункта, а именно: 1) они дают крестьянам совершенную свободу; 2) землю оставляют за собой, и 3) крестьянам предоставляется остаться у помещика на условиях. Но на это последовал знаменитый Государя Императора рескрипт, на имя того же дворянства, 20 ноября 1857 года: 1) крестьяне получают свободу; 2) им определяются огороды, которые они выкупают в течете 9 лет; 3) для обеспечения государственных и помещичьих повинностей, им должна быть определена земля.

Рескрипт этот министр внутренних дел опубликовал, и посыпались со всей России от губернских предводителей адресы в продолжение 1857 и 1858 годов.

Были открыты, наконец, в каждом губернском городе комиссии по крестьянским делам, а в Петербурге Комитет и так называемая Редакционная Комиссия, под председательством генерал-адъютанта Якова Ивановича Ростовцева. В это-же время я вновь приехал в Петербург и, взяв от Блудова мои проекты, представил Якову Ивановичу, от которого получил следующее письмо: "Милостивый государь Иван Иванович! Имею честь принести вам, м. г., мою душевную благодарность за доставленные вами при письме от 9-го сего сентября проекты: "О помещичьих имениях и крестьянах" и "О судебной администрации". Проекты эти я передал для рассмот-

— 362 —

рения в состоящие под моим председательством комиссии. Примите уверение в совершенной преданности Я. Ростовцев. 25 сентября 1859 года.

Такие же проекты, с прибавлениями, я отослал к могилевскому губернатору Беклемишеву и получил от него следующий ответ: "М. г. Иван Иванович! Прочитав сообщенные мне вами, при письме от 22 июня 1859 года, три проекта, я считаю для себя приятным долгом выразить вам искреннюю благодарность, как за посвящение мне проектов, так и за ознакомление меня с вашими трудами. Мне приятно надеяться, что ваши труды, при распространяющейся в настоящее время гласности и доступности редакций разного рода периодических изданий, не останутся в неизвестности. Проекты при сем возвращаются. Примите, м. г., уверение в совершенном моем почтении. А. Беклемишев. 10 декабря 1859 г."

Между тем я бывал в эти годы в обеих столицах по собственному делу, производившемуся в военном министерстве и в общем собрании сената о поручительстве отца моего по поводу ссоры между помещиком Баскиным и комиссионером Константиновым, а также по делу помещиков Голынских, Солтанов, Ольшевских, познакомился в Петербурге с многими добрыми людьми; но столица Петербург всегда мне не нравилась, вероятно, потому, что я привык к деревенской и патриархальной жизни, а в Петербурге она слишком натянута.

В 1856 г. я ездил в Пензенскую губернию по делам Голынских и встретил в Саранском уезде необыкновенного взяточника — секретаря уездного суда. В самой же Пензе чиновники — люди прекрасные.

20 октября 1859 года, будучи в Петербурге, я лично подал министру финансов проект, под заглавием Откупа и Акциз, и получил от А. М. Княжевича благодарность.

Проекты все, как и упомянутые: о крестьянах, о судебной администрации и об откупах — все осуществились, и мне приятно вспомнить, что и моя лепта послужила для общей пользы. Свод всех этих проектов и вообще новых реформ, какие,

— 363 —

по моему мнению, необходимы в государстве, я изложил в статье под заглавием: Старшие. Статью эту я отдал издателю "Сына Отечества" Старчевскому в ноябре месяце 1859 года, и ее пропустила цензура, — но потом, когда Старчевский статью эту, по новозаведенному порядку, представил в министерство внутр. дел, так как она касалась чиновников, то редактор Варадинов ее и не пропустил. В 1860 году, с образованием особой законодательной комиссии, под председательством государственного секретаря Буткова, статью эту я послал к нему, но ответа не получал.

В январе 1861 года ездил я в Киев на контракты. Начну с того, что Киев имеет живописное местоположение и, можно сказать, засел на 3 холмах, от чего и части города разделены по названиям: Печерск, где находится знаменитый Киево-Печерский монастырь; здесь же выстроена имп. Николаем Павловичем цитадель. Лавок здесь почти нет. Вторая часть — Старый Киев, названный этим именем потому, что здесь когда-то жил князь Владимир. Здесь были устроены под землей ворота кн. Романа (sic), который шел с войны, победивши Олега, вероятно Ольгерда. В этой части находятся все присутственные места и университет, следственно здесь и торговля оживленнее. Третья часть Подол, или прибрежная к Днепру часть, составляет в миниатюре портовый городок. Здесь пристают все суда и выгружаются товары. Оптовая торговля здесь в большем размере, нежели на Старом Киеве, поэтому на Подоле живут почти одни купцы.

В Киеве с незапамятных времен существует в январе месяце так называемая Васильевская ярмарка, ее же называют и Крещенской; но так как в это время сюда съезжается очень много помещиков Киевской и соседних губерний не для одной продажи продуктов, но и для продажи имений, для залога оных и вообще для сделок, влекущих условия по контрактам, то эта ярмарка и названа Контрактами. Здесь приезд покупателей и торгующих довольно большой. Товаров всех родов множество; в торговле участвуют

— 364 —

купцы не только всех прилегающих к Киеву губерний, но и московские. Для всех родов сделок устроен дом, так называемый контрактовый. Ярмарка продолжается до 10 февраля.

Хотя для совершения контрактов, а также для предложений и запросов по торговле, устроен зал, но теперь дом контрактовый занят больше лавками, и вы здесь отыщете факторов евреев, тем более что оптовые произведения все сложены на пристанях или по дворам. Эти факторы все вам укажут, и по истине сказать, они большие слуги за малую плату. Бывший генерал-губернатор Милорадович в 1824 г. изгнал было евреев из Киева совершенно; справедливо ли это сделано и для чего — никто не знает, но на мой взгляд, кроме евреев, в коммерции подобным факторством едва ли кто способен заняться, а при подобном порядке торговли они необходимы. Например: Осип Степанович имел надобность купить несколько тысяч пшеницы и узнал через фактора о нескольких продавцах. Получив даже пробы пшеницы, мы отправились с фактором по адресу. Входим в комнаты, лежит на диване пан с длинной трубкой. На приветствие наше, он не поднимаясь делает вопрос: чего нам "потшеба?". Когда объявили мы, что желали бы купить у него пшеницу, пан наш преважно ответил: "нех пан погада з ним", указывая на еврея. Конечно, после таких переговоров мы обратились к фактору и купили пшеницу. Таким точно образом вы купите все, что вам угодно; ибо помещики заняты раутами и театром. Между купечеством то же водится, но по крайней мере торг оканчивается с хозяином.

Киев — город какой-то смешанный: по университету — выглядит ученым, по монастырям — священным, по крепости — военным, по пристани — торговым. Народность тоже разнообразная: поляки, малороссияне, евреи и русские, между коими разительная разница и в костюмах. Я тогда же заметил между панами и между студентами особые польские кружки, посматривающие на все русское с пренебрежением. Извозчики неопрятны и дерзки до нестерпенья. Есть довольно порядочных

— 365 —

магазинов и даже книжные лавки. Жизнь не дорогая; климат умеренный, местоположение очаровательное.

Я с удовольствием посещал лекции по медицине. Здесь знаменитые профессора: хирург Гюбенет, профессор патологии и анатомии Мацон, терапевт Меринг, Матвеев. Читают по-русски.

Наконец наступил знаменитый 1861 год — последовало Положение об освобождении помещичьих крестьян из крепостной зависимости, 19 февраля. В нашем уезде (Мстиславском), кажется, я первый составил с крестьянами договор, по которому определил 49 наделов, вместо определенных по положению 4-х десятин на душу дал по 5-ти, и выкупную сумму получил большей частью рентами в 5 1/2% и 5%.

1862 год я провел в делах, как то: выиграл процесс в 40 тысяч руб. климовецкому дворянину Герасиму Ильичу Осмоловскому с помещика Скоропадского; капитану и майору Кутлянским с этого же самого Осмоловского доставил первому 4506, а другому 3 т. рублей; ездил в Москву и в Нижегородскую губернию, по просьбе нижегородских помещиков Рахманиных.

В 1863 году я ездил в Москву для того, чтобы взять там службу и поселиться для воспитания детей, из коих Аристарх и Иосиф учились в смоленской гимназии, и уже был определен адъютантом в коммерческий суд, как вдруг в мае месяце получаю от могилевского губернатора телеграмму, с уведомлением, что я назначен мировым посредником в Мстиславский уезд. 10 мая я возвратился домой, а 14 вступил в должность.

Перемена эта последовала по причине польского восстания, в соучастии с которым заподозрены были мировые посредники католического вероисповедания, в том числе и мой предместник Антон Петрович Кригер.

Три с половиной года я на этой должности прослужил, что называется, все в поездках. Вследствие обязательного в Могилевской губернии выкупа, мы могли бы действовать скорее, нежели это случилось, но тогда крестьяне были бы очень оби-

— 366 —

жены наделением только по 4 десятины земли, которая должна быть им определена из того самого количества и качества, которыми они пользовались при получении Положения; тогда мировые посредники приняли за правило выкупы делать по соглашению, т. е. приглашать помещиков к обменам и к уступкам крестьянам если не самых лучших, то, по крайней мере, несколько улучшенных угодий. Соглашения эти велись очень медленно, по упорству помещиков, и от этого на лишних 2-3 года дело затянулось. Наконец, с приближением дела к концу (особенно у меня — из 130 имений осталось только 18) некоторые посредники были уволены, в том числе и я, 26 августа 1866 года, с пенсионом в половину жалованья.

Теперь о восстании. Еще с самого моего приезда в Белоруссию (1842 года), я замечал, что все католики неприязненно смотрят на русских, хотя по наружности высказывают низкопоклонство. Люди, более следившие за историческим и политическим ходом, могли видеть в иезуитской скрытности поляков замыслы к ниспровержению русских законов; например, при всей скрытности их, вечно слышны были их порицания всякой администрации, власть местную они всегда оставляли (по выборам) в руках самых рьяных патриотов, порицали правительство за уменьшение при костелах земли; женитьбы и замужества с русскими не дозволяли; детей крестили ксендзы; русских в службу ни за что не избирали; крестьян и особенно дворовую прислугу свою обращали в католицизм; говорили не иначе, как по-польски; несколько раз, при выборах, составляли проекты о возвращении прежних польских прав и преимуществу как-то: о введении литовского статута, о делопроизводстве на польском языке в присутственных местах, о вольной продаже водки и т. п. Наконец, с самого воцарения импер. Александра Николаевича, когда пронесся слух о либеральном направлении правительства, поляки начали свободно говорить о восстановлении Польши и даже писали Государю известный варшавский адрес, посылали и от Могилевской губернии адрес министру; но так как, по благодушию Государя, все

— 367 —

это оставлялось без внимания, то поляки открыто подняли манифестации, начали петь в домах и даже в костелах песни с проклятием русских, а ксендзы говорили возмутительные речи о восстании против варваров. Ксендзы и в 1830 году были зачинщиками, но теперь они и женщины были до того экзальтированны, что не могли видеть равнодушно русского. Я сам уже в 1862-1863 году на себе испытывал это и, не постигая причины ненависти, приписывал это тому, что я сделался домоседом и задел их честолюбие, не бывая почти ни у кого, пока 1863 г. не обнаружил истинной подкладки дела. Восстание и резня в Варшаве, а потом и повсеместно, уже известна; у нас же проявилось сочувствие поляков первое в городе Горках от студентов тамошнего института, которые вырезали команду, разбили казначейство и шли соединиться с шайками, образовавшимися: в Чериковском уезде при Красном, под командой Фаддея Чудовского (который там и убит), и другой под м. Кричевым, под предводительством разных, например: Антония Чудовского, Феликса Бродовского и Адольфа Голынского; но так как все эти скопища предупреждены были войсками, то главные разбежались, некоторые взяты с оружием в руках, а сотня с чем-то повинилась перед исправником на основании манифеста от 1 мая, которым давалась амнистия добровольно покорившимся. Во всех почти уездах Могилевской губернии (кроме Гомельского) более или менее составлялись шайки, но это было не что иное, как только несколько десятков настроенных ксендзами душ, собственно в видах манифестации по плану парижских демагогов, которые всех этих несчастных уверили, что на Россию идет Наполеон III и принимает их сторону. Но эту утку сами же поляки сочинили для большего возбуждения энтузиазма и, так сказать, один другого надували, от чего все из высшего класса почти остались в стороне, а попалась в руки правительства одна мелочь; например, стогласная молва у нас указывала на многие крупные имена, собиравшие даже подати для тайного "жонда", однако они остались на свободе, хотя и были под судом. Даже и осужденные

— 368 —

облегчены; но на это была уже воля начальства и милость Государя Императора.

Кстати, я возвращусь назад с моей повестью о поляках. Отъезжая домой из Москвы 1-го мая 1863 года, как я сказал, на должность, я пришел в почтовое отделение в ожидании отправки дилижансов, на Варшаву отходящих, с которыми отъезжал мой знакомый, сел на окно, разговаривая со знакомым поляком, случившимся тут из Могилевской губернии. На вопрос мой, что у нас слышно, он мне отчасти рассказал о восстании и что 100 человек принесли повинную. Тут-то закричали два студента и один офицер, что они бы этих трусов повесили и т. д. Долго я силился этих головорезов образумить, но они не унимались, пока затрубил рожок, и они, сев в дилижанс, уехали.

Случай этот подал мне повод 8-го мая 1863 подать покойному московскому генерал-губернатору Тучкову записку о приготовляющихся в Москве побегах в польские банды и об учреждении жандармов или полиции в селах. Такую же записку я препроводил и к Тимофею Яковлевичу Жуковскому (камердинеру Великого Князя Николая Николаевича, знакомому), для доклада Государю. После этого вскоре учреждены жандармы, и шефом назначен князь Долгорукий.

Реформы между тем пошли за реформами: солдатских детей больше нет; судебные места совокуплены и образованы судебные палаты и окружные суды; сокращено судопроизводство; уничтожены питейные откупа и введен акциз; дозволена свободная печать без цензуры; уничтожены телесные наказания; новые университетские уставы; положение о земских учреждениях; устройство крестьян в Польше; покорение Кавказа и реформы в нем; северо-западный и юго-западный край велено обрусить, т. е. заменить польских землевладельцев русскими.

1866 г., 26 августа, я был уволен от должности. Мне следовал чин надворного советника, но я нарочно не хлопотал, во избежание платежа.

— 369 —

Этот год для нас русских был поразительный. 4-го апреля выстрел в Государя в летнем саду, в Петербурге произвел на меня необыкновенный, нельзя сказать, испуг, но чувство страха с негодованием. Я не мог себе представить: какая Его вина, кого он раздражил, чем он не Государь? Все говорит в его пользу! Вина его самая добрая — все реформы отличные! Раздражил он разве благодеяниями — но весь же свет не наградишь. Государь он был самый благонамеренный и достойный, — следственно, это покушение есть не что иное, как злоба завистников и любителей всеобщего потрясения. Злоумышленником оказался несчастный полустудент, саратовский дворянин Каракозов. По решению Верховного суда, он был повешен.

После этого происшествия Государь написал на имя председателя Комитета министров знаменитый, 13 ноября 1866 года, рескрипт, в котором увещевает всех служащих творить праведный суд, а ученых — вселить в юношество добронравие, так как обаятельная сила социализма в молодежи вкралась вследствие оплошного управления правосудием и безнравственного направления юношества в учебных заведениях. Социалисты эти, к числу коих принадлежал и Каракозов, стремились к разделу собственности и к ниспровержению начальства. Значит — разврат и безначалие или чистый хаос!

В этом рескрипте, между прочим, указывалось, чтобы чиновники были определяемы из местных оседлых дворян. Но этому наши власти не внемлют; например, Б-ев увольняет некоторых мировых посредников, получавших по 1500 руб. в год, и принимает на их место иногородних, которым жалованье полагает по 2000 руб., и весь этот побор отнесен на бедных жителей. Между тем новые чиновники, не знакомые с краем, ведут дело далеко хуже.

Дай Бог, чтоб водворились суд и правда в нашей доброй России! Бюрократы понимают свое назначение иначе — они действуют деспотически и поселяют ненависть...

— 370 —

В феврале 1867 года я был определен опекуном над имением графа М. Л. Салтыкова. 30 июня послал главному начальнику края графу Баранову замечания об обрусении северо-западного края и об улучшении здешнего хозяйства. Подобную же статью, под заглавием "Мысли о белорусском хозяйстве" сообщил в могилевский статистический Комитет. Статья эта напечатана в Губернских Ведомостях № 47 в неофициальной части 1867 г., а в № 50-53 "Обычаи и жизнь крестьян Мстиславского уезда".

В настоящее время ¹⁾ семейство мое состоит из жены, старший сын Аристарх, 21 года, в Москве, на втором курсе медицины в университете; Иосиф, 13 лет, в смоленской гимназии в 4-м классе; дочь Настасья 10 и Анна 8 лет, сын Иван 3 лет находятся дома. Дочерей учит мать, а уроки музыки берут у вдовы Цветковой в Мстиславле.

Живу я счастливо. Моя добрая и умная Александра меня любит, всех детей выкормила собственной грудью, сама занималась каждым с 6-ти лет учением русского, французского и немецкого языков. Все дети нами воспитаны в страхе Божьем, самого скромного и доброго характера, лишь по мне вспыльчивы, а по матери женерозны.

Занимаюсь я, как и все время после отставки, с 1842 по 1867 год, хозяйством, сам сделал много улучшений, испытал все способы полеводства и остановился на пятипольной системе; а в прежнее время, при крепостном праве, много жертвовал для крестьян, на постройки и расчистку полей, на покупку лошадей для крестьян и вообще на улучшение хозяйства. В Белоруссии я прожил много денег. За то у меня все теперь есть: дом, два амбара, мельница, гумно, хлебный сарай, скотный двор, флигель для людей, лошадей 20, рогатого скота 50 штук, свиней 25; много одежды, библиотека, экипажей даже до излишества, и рухомости в хозяйстве неизбежной на многие сотни рублей.

Не могу, однако же, не сказать, что в жизни моей бывали ошибки, которые делали большой минус в интересах моих.

¹⁾ Писано в 1868 г. (Примеч. Ред.).

— 371 —

Для примера моим детям и для руководства при подобных опытах, укажу на главные из них, с критическим взглядом.

Первая ошибка состояла в том, что, будучи мировым посредником, я не держал стороны помещиков, как желал губернатор Б-ев; но я делал по истине для крестьян всевозможные уступки: во-первых потому, что видел их обиженными со всех сторон, а во-вторых — главный начальник края дал такое направление, чтобы соблюдали посредники пользу крестьян.

Вторая ошибка: когда враги у губернатора оклеветали меня и Радкевича, именно в том, что мы якобы разоряем помещиков и для крестьян делаем насильные наделы (чистейшая ложь — наши все выкупные акты "по добровольному соглашению") и что мы "браним" Б-ева за покровительство полякам, — то Б-ев, вспыхнув гневом, тайно 20 августа телеграфировал начальнику края Кауфману: "по случаю запущения дел в мстиславском мировом съезде, прошу уволить мировых посредников Сердюкова и Радкевича по прошению", а 26 августа 1866 года мы были уволены.

Это чистая ложь: мы прошения не подавали и запущения никакого не было; напротив, у меня было неконченных выкупных актов меньше, чем у других товарищей.

Мы с Радкевичем поехали объясняться с Б-евым, и он, ясно чувствуя свою опрометчивость, остановил нас от жалобы обещанием "исправить репутацию", и мы оставили жалобу в Сенат. Вот это и есть ошибка. Но, подумал я, надобно наводить следствие, значит — быть подсудимым, и положим, мы совершенно оправдались бы; но что же за это было бы губернатору?.. Много, много, если сделали бы замечание. Вот у нас какой произвол! Тогда как, по указу императора Николая Павловича, Б-ев должен был бы подвергнуться тому же, что нам сделал.

После этого мы согласились взять аттестаты и представлены к пенсиону.

— 372 —

На этом прекращаются записки И. И. Сердюкова, оконченные им, как видно, в 1868 г., хотя он после того прожил еще 18 лет. Так как его типическая личность, по ознакомлении с его автобиографией, сама по себе представляет известный интерес, то в этих видах считаем нелишним поместить здесь дополнительную заметку о последних годах его жизни и кончине, составленную вдовой покойного, А. Н. Сердюковой.

"Крестьяне до конца дней его жизни приходили к нему за советами как относительно покупки земли, так и для решения споров о владениях наделами наследственными, и всегда слышался в толпе говор: "как скажет барин, так и будет".

Здоровьем он пользовался прекрасным и если когда и заболевал, то лечился сам, говоря, что свою натуру знает лучше всех, — употреблял кровопускание. Образ жизни вел чрезвычайно умеренный, вставал очень рано, занимался в своем кабинете, причем не любил, чтобы ему мешали, и сам время от времени выходил к нам. Последние годы жизни в хозяйство вникал мало, передал имение мне, а хозяйство младшему сыну, которым руководил.

В августе 1886 года, выйдя на балкон, простудился. Почувствовав озноб, лег в постель и сейчас же пустил себе кровь банками. Дня через три, находя себя совершенно здоровым, начал выходить и ездить в Мстиславль, наш уездный город, и снова простудился. Пригласили доктора, который нашел, что у него плеврит, который может, если не побережется, дурно окончиться, и прописал лекарство, которое он отказался принимать; опять пустил себе кровь пиявками и снова поправился. Погода сделалась холодная, а он все время выходил из дому и даже выезжал, и опять почувствовал колики. Не смотря ни на какие мольбы, он снова пустил кровь из руки и уверял, что ему сделалось лучше. Местным докторам решительно не верил, а человек, с которым иногда советовался, брат мой, доктор Очкин, был к несчастью в отсутствии, уехал на долго по делам в Вильну.

— 373 —

Хотя он и на этот раз поправился и вел обычный род жизни, но жаловался на слабость, бессонницу и отсутствие аппетита. Начал поговаривать о смерти, чего никогда прежде не бывало, и предчувствуя ее приближение, сделал некоторые распоряжения письменно (что мы уже после его смерти узнали из бумаг). Так прошел сентябрь и половина октября. 14-го я уехала за 10 верст, в имение брата, на поминовение матери моей, и он предлагал мне ехать со мной, но я отклонила это предложение, говоря, что через реку ехать сыро и вредно для выздоравливающего. После моего отъезда он вздумал ехать в Мстиславль получать пенсию, но старшая дочь упросила его поручить это ей и собралась уже ехать, как ее позвал младший брат, говоря, что отцу дурно. Он сидел на кровати, был очень бледен, жаловался на слабость и велел приготовить себе лекарство. Хотел пройтись по комнате, но уже не мог. Его уложила дочь, давала нюхать спирт и пыталась привести в чувство, но прибежавшая прислуга уверяла, что это смерть. Он хотел что-то сказать, потянулся и без всяких видимых страданий отошел в вечность, поразив всех нас неожиданностью своей внезапной смерти. Не только родные, знакомые, но и крестьяне искренно его оплакивали. Похоронен в Кудричах, близ церкви, его иждивением выстроенной в 1870 году (переделана из униатского костела) и приписанной к Мстиславскому соборному приходу. Мир душе твоей, вечный искатель правды!..

Александра Сердюкова.