История Полтавы

Первая любовь Котляревского.

• 

Подробности

Просмотров: 668

В. Савинов. Первая любовь Котляревского.

Подається за виданням: Савинов В. Первая любовь Котляревского. - Северная пчела. 1863, № 80 (24 марта), стр. 317-319.

Джерело: Российская национальная библиотека.

Переведення в html-формат: Борис Тристанов.

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 317 (1-й столбец)

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ КОТЛЯРЕВСКОГО.

(Из путевых воспоминаний 1855 года)

Так вот он, древний исторический Мелитополис, хазарский саркел и резиденция хозарского хагана!?. думал я, оставляя за собою злачный шелк херсонских степей, и въезжая в заштатный городок Бериславль. Бедный царь древлян, полян, северян, радимичей и вятичей! Все твое величие, гордость и важность еще отражаются только в невыносимо самолюбивой походке гусей, купающихся в городской луже, в штатной луже полагаемой непременно в каждом заштатном городе. Печальные, темные заборы тянулись направо и налево, встречные евреи, тощие, громко говорили о чем-то на серонемецком наречии с примесью малороссийского и изувеченного: "бацись, хиба сце". Какой-то огромный парень, крошечный, каж оказалось, по разуму, подпирал своим могучим плечом калитку полуразрушенной хаты, и тех же евреев дразнил свернутым, в виде свиного уха, концом свитки. Всего только и попался один хозар, верно представительное чиновное лице Бериславля, громко и чисто по-русски крикнувший на ямщика: "Не видишь разве? Чего брызгаешься, анафема! Какую там посуду везешь, животное! "А принять мою повозку за воз с горшками почтенный хозар имел полное право. От самого Никополя я ехал на обывательских, на которых, как известно, здесь, кроме веревок и шкуры, не полагается никакой посторонней сбруи. Самая повозка, с приземистой рогоженной покрышкой, решительно походила на раздавленный кавун. Но вот, налево от меня, хорошенькая церковь, обрамленная зеленью и чистой оградой; за нею обрыв крутой, изрытый временем, вставший над Днепром; правее спуск к самому Днепру.

Тележка неистово прыгала от скачков и от наступивших сумерек. Где же эти развалины Кизы-Кермеля, сменившего Белую Вежу? Хозарский шатер-крепость? Ужели вот те, мелькающие вдали, по берегу, зубастые ворохи известняка и песка? подумал я, или уж и самые остатки древних укреплений только остались в предании, воспоминании и летописях? Ничего не разглядишь и не распознаешь.

Спустились. Боже мой! Вот оно, вавилонское-то столпотворение, со смешением языков.

У парома, или, лучше сказать, у его пристани, толпились, на крошечном пространстве, повозки, люди, лошади, транспорты с казенными вещами, направлявшимися к Симферополю. Крик, говор, шум, чьи-то энергические приказания, которым ни кто однако ж не внимал, звук бубенчиков, гром колокольчиков под дугою проезжих, спешивших на праздник крымского ада, все это составляло гвалт-рынок, на котором, как известно, только один Обер находил для

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 317 (2-й столбец)

себя вдохновение. Надо было ожидать большой суматохи и сильных ощущений в минуту всеобщей переборки нашего табора на плоть парома... А скудный фонарь его, как глаз умирающего грешника, то ярко выбрасывал струю огня на струю Днепра, то, скоропостижно мигая, исчезал за толпой путников, топивших плот на средине реки. Между тем на материке каждый с эгоистическим остервенением жался как можно ближе к окраине берега, желая первым вступить на паром. Бойче всех на этой ярмарке азарта распоряжались солдатики и их командиры.

— "Чего ты, куда? — кричал какой-то инвалидный солдат, вооруженный капральской тростью, времен короля философа. "Ась! Марш! марш, говорю: осади, отдай удобство надобности!"

Речь относилась к невзрачному еврею, умевшему взвалить на исход силы и мощи своего жалкого коня, такой воз, какой вряд ли когда-нибудь грузили его предки, во время своих переселений.

— "А ты, слузба, почикай! Нехай моя лошадь тут остается; она тебе ничего не робить"', отозвался еврей, защищая морду своей лошади от капральской палки и проговорив свое возражение с неизбежной скороговоркой и с обыкновенным смачным прищелкиваньем: Ты гляди сюда, слузба", продолжал он: "бацись-цо я сам слузба". Еврей тряхнул головою, и трагично ударил себя по сухой груди. Такая выходка вызвала общее внимание толпы, и она на разные тоны и на разном наречии поспешила выразить свое удивление пополам с презрением к непризнанному служаке, экипированному, по случаю холодной осени, в рваный нанковый сертук.

— "Дывись який герный служба! "с добродушным смехом примолвил один из чумаков, от чупа до закаблучьев сильно наздобленный дегтем, и с этими словами весельчак надвинул картуз еврея до самой оконечности его бороды".

— "Отчипись ты... дурний! "вскричал обиженный еврей: "совсем слузивый есть... От Незина до Семфирополя корцию везу раненым, убитым и... всем..."

Никому и в голову не пришло поверить еврея; все в голос крикнули, пропустите его, дайте ему дорогу!

Такой приговор толпы, готовой по-видимому за лишний шаг вперед утопить соседа, не мог не привести наблюдателя к той утешительной мысли, которая явно оправдывала искреннюю любовь и заботу наших южных собратов к мученикам за дело, всем родное и близкое.

Еврей самодовольно, с сознанием какого-то собственного величия, потянул свой воз вперед, за ним в кильватер, пользуясь общим умилительно патриотическим настроением, потянулся и мой молчаливый, но сметливый возничий.

— "А ты куда? Чего везешь? С партией тоже что ли? С гарбузами, хиба с дурпим яким?" раздалось навстречу нам несколько вопросов. По отвечать на ннх не было ни времени, ни возможности, и слава Боту! Паром уже ударился

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 317 (3-й столбец)

о сходный помост, толпа сдвинулась за ними, и таким образом возница мой не мог уже вернуться даже и по собственному желанию."

— "Дуже шельмоватый народ эти евреи, а оченно полезный", заметил он, когда мы из первых заняли благодатное и удобное место на пароме.

За нами и около нас совершалась между тем страшная сумятица и давка. Крошечный бериславский паром совершенно напоминал в эту минуту спасительный плот фрегата "Медузы". Успевшие занять на нем место кричали: "Довольно! Довольно! Тонем, не пускать больше!" На берегу молили о крошечном местечке, как это всегда делается, когда не дают ни большого, ни маленького. Однако ж немилосердные успели оттолкнуться и, донельзя нагруженный, тяжелый плот поплыл в Крым.

Южная по обыкновению темная ночь, да к тому же осенняя, в густых облаках сдвигалась над Днепром; сырой ветер насквозь прохватывал угомонившихся теперь пассажиров. Бериславский берег тонул за нами в мраке наступавшей ночи; направо чернелась небольшая группа куполообразных островков, а впереди поднимался из реки крымский берег, обрамленный зеленью и красивыми домиками с блиставшим в окнах огоньком.

— "Не здесь ли ты меня оставишь?" спросил я ямщика, указывая на освещенный берег.

— "Здесь, пан! Тут все заночуем, тут вас и сдам кому Господь приведет".

Не утешительно было слышать такие откровенные речи. Во-первых, думалось, где-то поместится вся наша армия, если предположить, что такая же опередила нас; во-вторых, мечталось еще и о том: какой-то еще новый рыдван пошлет мне Господь?

Добрались.

С новыми треволнениями, не без шума и ломки, вся честная компания потянулась в гору, потом налево, в ворота и на обширный двор постоялика или постояльного двора, как говорят здесь... Верно в те дни нужны были люди Крыму... и на первом моем ночлеге их оказалось столько, что для многих не нашлось даже и горемычного, хоть какого-нибудь армейского ложа. Я приютился в черной половине постоялика, между извозчиками, денщиками, вожатыми транспортов и всяческим людом, шумным, говорливым, стоически истребляющим на постояликах все съедобное от галушек до сала.

Однако ж, ради упрека нашим великорусским постоялым дворам, я обязан сказать, что черная половина здесь далеко была светлее и чище наших курных придорожных гостиниц. Большая, светлая мазанка, высокая, с огромными нарами над входными дверьми, как купчиха набеленная печь, ароматическая травка на полу и суетящаяся хозяйка, свежая, белотелая, глаза с поволокою, да веселая такая, нежная, радушная до москалей, что вот так и светлеет от нее черная половина. Особенно около молодицы укручивался с приговорками, с присказками и шутками один из гостей, бравый старик с усищами, которые ни как не были короче драгунского палаша. Вгля-

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 317 (4-й столбец)

дываясь в этого весельчака, ему можно было дать лет за шестьдесят, тогда как оказалось, что наш Дон-Жуан уже поканчивал осьмой десяток. Во всех приемах его проглядывало ухорское казачество, сглаженное манерою старого, но умного балагура. Чистую русскую речь, при небольшом акценте в выговоре, предававшем в нем туземца, он беспрестанно пересыпал правильной малороссийской фразой.

В то время, как посетители постоялика, разделившись на группы, шумно трактовали о ценах на перевозные товары, о севастопольских событиях и о страшной грязи, затопившей тогда все крымские дороги, старик занимался только одной хозяйкой.

— "Ну, так," говорил он, вертя в руках огромный пестрый платок, "дарить, что ли? Ох моя ты плитко!"

— "Да отвяжись, пан Страва?" притворно гневаясь и надувая губки, проговорила хозяйка: Дарить, дарить!... А сам от ласки питьтюпцем идет..."

— "Эге! А скажи: чи дуже любишь ты мене?"

— "Отчипись..."

— "То-то! А ты бы, Уся — Чего просите маешь так ко мни б:

"На шыю вскочыла б, повысла.
Вся б опустилась, мов окысла.
Билки пид лоб... и свит помирк..."

При этом старик комически вытянул шею, и сладко закрыл глаза, как кот, которому почесали за ухом.

— "Ах ты, старий, старий дидуга!" с стыдливою скромностью, покачав головою, проговорила Уся.

— "Да на, на уж!" отозвался пан Страва: "Ух! глазенки, глазенки твои беруть! Бери, бач."

И он передал ей платок. Затем ясно подгулявший старик окинул толпу веселым взглядом, покачался на каблуках, и, не находя никого праздным и обращавшим на него внимание, кроме меня, радушно улыбнулся мне, и сказал:

— "А... пан, каковы глазенки? Умеют таки корчить милы виды...

................ бувае
Промиж жинками и у нас?
Колы чего просыты мае,
То добрый отгодае час,
И к человеку пригниздытся,
Прыщулытся, прыголубытся,
Цилуе, гладить, лоскотыть
И вси составы разшрубуе,
И мизком так завередує,
Что сей для живем все творить..."

— "С Москвы, пан, верно?" продолжал он, бесцеремонно располагаясь подле меня на лавке.

Я отвечал утвердительно.

— "Гм! Стало быть, не знаете душу нашу, милочку нашу, Ивана Петровича?"

— "Какого Ивана Петровича."

— "И сладостных виршей его не знаете? Котляревского то Ивана Петровича:"

— "Вот о ком вы говорите. Как не знать! И в доказательство того, что его рифма нечуждая и у нас, а могу вам объявить не за новость о том, чти недавно сказанные вами,

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 317 (5-й столбец)

стихи о жинке, умеющей раструбовать вси суставы чиловика — есть строфа из Энеиды Ивана Петровича. К тому же на Руси, где только есть театр, там непременно знають его Наталку-Полтавку."

— "Наталку! О друже, батько вы мий!" проговорил старик, растягивая свои усы, как будто бы приготовляя губы для радушного поцелуя: "Я так всегда думал: кто же это, какой сгубленный смеет не знать Полтавку!" с азартом продолжал пан Струва... "Нимцы, грики, татарва... и сам лиший обязаны знать ее! Вси знають! прибью кто не знает! Да вот" — он указал в противоположный угол, где помещался темнофризывый сертук, из которого выглядывала тощая, подслеповатая голова, жадно наблюдавшая за аппетитон гостей, уписывавших вкусный и жирный малороссийский борщ... "Вот се, магистрацкий пысец, и он, ледащий, верно носит в кармане "Пилтавку."

— "Чуешь ты! продолжал пан Струве, нецеремонно обращаясь к фризовому сертуку: "Знаешь Наталку?"

— "Полтавку? ржавой фистулой спросил фризовый сертук знаю... еще знаю: "Чарывника, еще знаю..."

— "Валяй Чарывника! Уся! Пожалуйте ему полкварты вишневки."

Писец зажмурился, крякнул и тою же фистулой затянул.

- Ой був да нема
Да поихав - и проч

Пан Страва покачивался, притопывал, и поддавая плечами, при каждом слове певца приговаривал: "Гарно! Валяй щоб ще гарнийши було... спивай, плюгавець! Уся! Дайте ему цильную кварту и мени тоже."

— "Ведь, при мне, охота приходит доложить вам, при мне всякая эта вирша писалась, сам ее переписывал... вот как!" продолжал Страва, опускаясь на лавку рядом со мной.
"Так вы лично знали Ивана Петровича?" спросил я, от души радуясь счастливой встрече со старым балагуром, и желая в то же время поддержать разговор, который бы мог скоротать мою бивуачную ночь.

— "Кто? Я-то? Одногодки почти были, друзья, каких и водой не разливают. Еще помню его, царство ему небесное, в семинарской шкуре... Молодость с ним проводил, всякую беду по одной колодке шили... да и в казачестве-то с с ним служил, и на Буджан, к татарам, с ним ездил... Эге!"

— "А я думаю молодость Ивана Петровича должна быть интересна?" спросил я.

— "Плюгавая! Коли не поскучаете со мною около вишневки, так я кое что вспомню... Уже и жизнь такая...

"Шо все на выставци була...."

— "Сделайте милость, охотно вас послушаю, в тому же, как мне кажется, нам предстоит одинокая участь продремать сегодня — стоя."

— "Ну я еще... ни!" он пригнулся ко мне и шепотом пояснил: "мне всегда есть чуланчикь. Вона як Венера:

".... тайком к Вулкану кралась,
Неначе з ным и не винчалась
Мов жинкой не його була..."

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 318 (1-й столбец)

"Ну, да это между нами. Пригубте и прислушайте. Люблю, ах крепко люблю память Ивана Петровича — и серденько просится вспоминать о нем. Расскажу вам, как мы с ним встретились, и что при сей оказии на счет некоторой тайности Ивана Петровича узналось... А времени тому уж прошло не мало. Годков, так гадаю... пятьдесят девять будет, а пожалуй и всех шестьдесять."

— Что это он: смнется или вишневка лжет в нем?" подумал я и спросил: "Но... извините меня: сколько же вам лет?"

— Эге! Угадайте... Да поличите! Ну-ко!"

— "Семьдесят, так думаю, но и в этом сомневаюсь."

— Смело прибавляйте десяток еще. Таких долговечных, крепких дурний только одна Полтава и производит. Я семью годами был моложе Петра Ивановича. А бачите: могу еще кой с кем помериться, и... гм!... дивчат ласкать могу, и подкову изогну... Подавайте, подавайте подкову! Ей-же-ей, изломаю..."

Старик приподнялся, выдал широкую грудь и плечи и, поправляя на шнуре венгерки медаль двенадцатого года, распахнул рот, промолвив: "Считайте — все зубы цилы."

— "Ну.... экземпляр?»!" подумал я.

— "Сына, сударь мой, родил на пятьдесят девятом году, да какой матерой парень-то вышел... Вот каковы мы! Ну-с, так на счет моей встречи с Иваном Петровичем извольте."

Пан Страва на минуту задумался, порылся в своей коротенькой трубке кривою медною булавкою, звонившею при каждом движении крепкого старца, и прежде обратился к вишневке, а потом в рассказу.

— Жили мы, пан.... как вас?" начал он: "Эх жили в славное время! Не о чем было благаты, все смитаной подернулось. А простота-то какая жила — вороти ее назад, наш Боженько! Примерно, вишня такая же росла в старое время, а наливка была дуже смачние и злачние. Да, нет! и вишня росла с кавун, а кавун, так уж черти его батьку знают, из баштана вылезал... И простота, добродетель во всем была.... Теперь от голода размякни як кваша, распухни как нетрезвый звонарь, а попробуй на утробу прохаты... Ну-ко, кто-б допомиг? Стрывай.... для тебе ничего ни зроблю хоть будь с крестом или небывалый в Христовой купели. Панский двор в тее времечко... это уж совсем был панский двор: свиней целая армия ходит, только огород наблюдай; гостей с утра до ночи, только сливянку подливай.... пятилетней наливкой було умываются. Вот оно время-то богатое!

"На хуторе у Герасима Семеныча С-шского, у моего родного дяди — по матери, в те времена истинно привольная жизнь производилась. Ну, и надо сказать, что на счет добродетели он

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 318 (2-й столбец)

мог бы, дядя мой, есаулом прозываться. У него было пять или шесть дочерей, да было несколько воспитанниц, таких, что вот только влюбись, пидбийся, сейчас мужем сделают.... Уродливые, смитана с молоком телеса, брови черненькии, а сами хорошенькии, хорошенькие. Ротики на подбор: сама слива не пройдет — надо прежде вынуть косточку... А шейки! Узрив умирать надобилось! Ей-Богу! И малые детки водились на воспитании... так, штук до семи, тоже сиротки, мал малого меньше, а бильш одногодки.... Гм.!..

"Сидим это мы раз с Герасимом Семеновичем, он дремотою изволит заниматься, а я ему на скрипице смычком як блысковка мелькаю, и в пригожих коленцах играю трепака. В этом только и служба моя прочилась при дядюшке. Старый уже начал и храпака задавать, усладился значит — я тише, тише: прылюдию совсем усыпительную стал разводить, подумываю дать тягу к дивчатам часика на четыре... Зол был, могуч был спать мий ридный. Инший раз каморы всю наливку из носа повысосуть.... спить кротко, как младенец. Вдрут, послышу: на дворе гвалт, и Боженько мой какой гвалт!... будто пожар, или сосиди все понаехали к нам в гости — або що!

"Погляжу, бежит вся пидпиризавшись с порванной пазухой наша ключарка, баба здоровая и голосом дуже свободная."

— "Тее, тее, як його," говорит, "Герасим Семеныч!"

— "Що тоби?" промычал дядюшка, не отверзая глаз.

— "Шкода робится..."

— "Якая там шкода?"

— "Дитки твои, у всих свиней вси юсы порвали, вси хвосты покорчалы...."

— "А ты ж бы их лозою.... большою, могучею," отвечал дядюшка.

— "И лозу покорчалы."

— "А ты ж их мни подай! Фу-у-у!..."

Дядюшка потянулся, спросил прохладиться сливянки, потрепал, повзьерошил чуприну, и точно сам пугач осмотрелся кругом.

— "Ну, яж их," говорит, "предам посрамлению. Панко, Максимовна, пожалуйте, шлите их до мене."

"Пришли шалуны, вси в трепетании состоят, а один у другого все-таки сноровят краденый яблон из кармана схапать.

— "Вы," говорит дядюшка, "що? а?"

— "Ничего."

— "Тото: Ничего... шельмецы постыдные! Слушайте ричь. Миловал я вас, оченно миловал: на розги тратился, расходывал на ремни.... ничего вась ни донимает. Прысь, вы! Суд приходит: учиться вам укажу, так тут уж из-под лозы не увернешься. Прочь, плюгавцы!"

"Приказал для себя дядюшка заложить трой-

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 318 (3-й столбец)

ку соврасых в тарантас на дубках, и покатил к соседу, пану Кол-му. "Там," говорит, "есть учитель из бурсы; всиму дочек у Михайла Парфеноча научил, и теперь в бездействие прибывает, так возьмем его к себе. А учитель собаку съел: даже и смерть по латинскому морсом называет."

"Сидим мы это, точно грамотные хфилософы в раздумьи, и гадаем: "Що-то сробится?

"Думали вечер, ночь молчали — и заснули.

"Раненько, еще звизда не пропала, возвращается дядюшка.

"Разговоры пошли в передней, шум, разсуждения.

— "Скрипку сюда с плимянником подайте! кричить дядюшка; огня побольше, стол на три персоны, а кушанья на двадцать чиловиков! Исть и пить хочем... або що! Черти! Живо! изворачивайся."

"А характер у дядюшки был такой, что вот сейчас же воспроизведи рождение всякому их пожеланию. Скрипка у меня схоронена была под кроватью; шукаю — ее нет! Все сапог под руку попадает. Схватил я сапог да с ним и марш в комнату, а там тма такая хошь глаз коли.

— "Ты, Васюк?" спрашивает дядюшка.

— "Я," говорю.

— "Валяй самую нижнийшую, щоб сердце забряцало!"

— "Да у меня," говорю, дядюшка, "сапог, а не скрипка в руках."

— "Гуди на сапоге!"

— "Не можно," говорю.

— "Гуди! Не то семи смертям предам, а от одной ни якою хитростию не спасешься!"

"Ну" и заиграл я на губах: "Дробен дождик идет" истинно спазновая, что дядюшка в гостях был, и следовательно свиреп есть.

"Подали свечи, принесли и скрипицу. Осматриваю и вижу: у двери стоит человик роста невысокого, худащий такой, черненький, а в глазах такой умный свет блестит, что даже совестно стало, зачем я без сапог.

— "Прошу знакомства, ласки и.... и всиго... або що! Се пан Котляревский," пошатываясь проговорил дядюшка, и подводя меня к незнакомцу, "чоловик," продолжал он, "дуже учености преданный, все он знает, даже як солнце кавук желтым дилае, а про виршу зоговорит, так уж з ним и справы не маешь. И все потому, що в бурсе дуже пороли його дуже смыслу съевшего. А се," дядюшка многозначительно указал на меня: "телячья голова..." Он постукал меня по черепу: "чи звонит, чи дребезжит.... або що! Только разумение есть и на скрипице гарно грает, и Лазаря, свиня, поет точнехонько слипець нищий!.... Прошу, гости панови."

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 318 (4-й столбец)

"Силы мы. Ключарка Максимовна свое дело тотчас исправила, т. е. как малого ребенка обмотала дядюшку салфеткой. Это уж было у нея такою обязанностью на тот предмет, что дядюшка жирно ел, и в разговорах всегда грудь лоскотыл руками. Гость укусил того, другого, и повел ричь.... только слушай; почитай каждое слово производит какой-нибудь правдой изъятой книжки. Это уж по гроб велось у Ивана Петровича, а в то ж время, никто по всей Украини лучше его смешной присказки или анекдота не сказывал. Ну, этому приходило время, а то Котляревский неохочь был до разговоров.

"Всю утробу перетряс в себе от смеха дядюшка, пока рассказывал Иван Петрович, как три ярославских пошехонца из херсонского гарбуза себе хату робили.

— "Эге, ге!" ласково взговорил к гостю дядюшка: "да ты, братику, як побачу чоловик совсим з головою. А ну-ко спивай що нибудь, тилько трогательно."

— "Можно", отозвался Иван Петрович, "и это дело знаю: все произошел помалости."

— "Вникаешь в сие произношение?" важно спросил меня Герасим Семенович: "Ну, пан Иван, валяй! Только чувствительную, на счет якой нибудь былиночки, сиротиночки.... обо-що!"

Иван Петрович подстроил скрипицу, изловчился, пичекаткой без смычка тронул струну и запел.. по вик не забуду! Вот словно все серденко размокло, плачет, слезою плачет и спивает:

"Ой бачится не журюся, в тугу не вдаюся;
А як вийду за ворота вид витру волося.
Ой бачите що ниплачу — сами слезы льются;
Вид милого людей нема, вид не люба шлются...
Не ма маго миленького, не ма маго солнца!
Ни с ким будет размовляти, сидя у оконца..."

"Не выдержал и дядюшка, глянул раза два на ключарку, хлопнул глазами да и зарыдал, как малый ребенок.
— "Важно," говорит, "дуже важно пан Иван! Целуй меня, каторжный! Важно! Що хочешь роби, що знаешь проси от мене, а я уж не пущу тебя от себя. Учи моих сирот парнишек, утешай меня, и вот тебе паньско слово жизнию не поскучаешь. С сего часа пан Герасим С-й жалует вам, пане Котляревский, стол з нами и тридцать медных гривень в месяц... Або-що... Целуй меня!"

"Такая ласка много понравилась Ивану Петровичу. У пана К-го семерых дочек три года учил, всякому художеству наставлял, и то только одним рублем в месяц награждал, а тут за раз три! Еще бы!!

"Между тем день заглянул в окно, и ребятишки повскочили с кроватей, да бегом в столовую, норовя остатки ужина прибрать к рукам. Гадали так, что уж кормилец их спит.

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 318 (5-й столбец)

Вбежали босоногие, и очумели, завидев незнакомого гостя да дядюшку. А дядюшка о чем-то думает, губу оттягивает и усами воздух стрижет. А за ребятишками в то время стоит самая набольшая воспитательница Марья Семеновна. Пригожая, уж и дуже пригожая. Устранила очи на учителя, и словно помлила. Устремил на нее и учитель очи свои и словно тоже сомлил... да как пырнет на нее глазами... Она мое серденько, потупилась, портачалась, и дверочку искать начала. Погляжу, уж нет Марьи Семеновны.

"Дядюшка меж тем стрижет усами, на ребятишек взгляды суровые бросает, и не замечает, что у него под носом одно сердце другому висть подало.

— "Ага!" проговорил наконец дядюшка, погрозив ребятишкам: "Се молчите, що вам конец писан. Кланейтесь Ивану Петровичу, пану Котляревскому, да милости в него просите, щобы вин не дуже вас розгочами вразумлял, а впрочем испугу не предавайтесь. Иван Петрович все будет вершить по здравому разумению, и.... Как это говорится, пан Котляревский," спросил дядюшка: "когда дренное, ледящее дерево плода не приносит?"

— "Всякое древо, еже не творит плода добра, посекают его и в огнь вмещают," ответил Иван Петрович.

— "Чуете!" повторил дядюшка."

"Ребята, доложу вам, вси в зуд вошли, с ноги на ногу помялись, и мордасы умильные вперед подставили.

— "Ну, ну, плюгавцы, не блажите ще. Пошли!" для заключения проговорил дядюшка, "а нам с гостем предложил спокойствие."

"Вошли мы в нашу общую горенку, как уж сам Герасим Семенович к спокойствию направился. Погляжу, тут всякия удобства совершенствуют. Такие произведения добродетели и гостеприимства понаставлены, що только сердце умиляется. Возле моей кровати — кровать настоящая, из досок, и тюфячина здоровенный сеном наздоблен; у кровати в ногах сундучок, цветочками расписанный, поставлен. Иван Петрович раскрыл свой ларец и с диву дался: все в хозяйстве состоит: панские рубахи, утиральники, простыни.... да такой рукой уложено, что диво! Хольно, гладко, бело, даже светится и блестит, точно солнце ударило.

— "Кто ж это ко мне так милостив?" спросил пан Иван.

— "Панна — Семеновна, Марья Семеновна," доложила приска, хлопотавшая, около нас: "Пан только в хату заглянул, и Боженько мой! Как строго приказал щобы коло вас все хольно робилось.... Панна Семеновна никому ларца не дала, все туточко сама своими белыми ручками переложила.

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 319 (1-й столбец)

— "А що, друже," спросил Котляревский, когда мы остались одни, и полягли по тюаякам: "не та ли эта панна Семеновна, что я видел с малыми ребятками в столовой?"

— "Та самая," говорю, "а що?"

— "Так. Я встречал и прежде".

— "Ну-те! Где ж?"

— "Да когда в вашу рощу с ружьем ходил, а она с теми же ребятками по грибы. Знать у ней верно и сердце такое же пригожее, как глазенки и личико."

— "Ага! Надо быть приглянулась?" замечаю я.

— "А.... ей же ей, приглянулась. Думаю, что всю Украйну исходить таких черненьких, таких добреньких глазенок не встретишь. И годов еще, полагаю, немного?"

— "Двадцатый пошел, о втором Спасе — справляли рождение. А що?"

"Иван Петрович заметил, как я улыбнулся при последних словах.

— "Не смейтесь," сказал он, "на сердце у меня не то, чтобы какая блажная мысль была и Боже борони.... А то, что кому жизнь мало счастьем люлюет, так тому ласка дороже захованья.

"Многое поведал мне тогда Иван Петрович о том, как судьба его спорилась. Всего не упомнишь. И мастер же был рассказывать Иван Петрович, как смолоду, так и под старые лета. Бывало пустяки говорит, а животы надрываешь от смеха, а у самого лицо постное, постное — умиленное такое, что и Боженько мой! В то утро рассказывал он мне о том, как в бурсу поступил. Особенно помню его историю с артельной чашкой.

"Не одно поповство науку происходило в те поры в бурсе. Этих школяров по гимназиям еще не было тогда, и в бурсе учились грамоте в частую панские дети. "Меня упрочили туда по 14-му году," говорил Иван Петрович. "был я верста не маленькая, а азы еще почитай только по слуху знал. И отдали меня под присмотр дальнего родственника, такого ребенка, что день и ночь только о женитьбе бредил, и в то же время в философии искушался. Оглядели меня, осмотрели от темени до закаблучьев, усадили за парту, и отдали какому-то ценсору на попечение. Ценсор заговорил было напредки о том, не обладаю ли я, при моей скромности и фризовом сертуке, лишним пятаком. Вижу, что деньга и здесь деготь, колесо пути смазывает, и подарил я ценсору, единственное мое богатство, старый сибирский грош, из которого кончи две гривны выкроить можно. Родственник мой узнал об этой сделке, и зеленый взял себе, а ценсору, вместо наставлений, наставил синяков. Худо у нас было и не приведи Господи, как худо!

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 319 (2-й столбец)

"Бурса просто похожа была на сборище каких-то иноплеменных, которые делились на семьи, на артели, вечно враждовавшие между собой. Учили нас Бог знает чему, и учили как нибудь. Стол мы имели по артелям, по чашкам; харчевал же из артели один, какой нибудь опытный, как эконом, которому, в известное время, доставлялись харчи, по количеству того, сего, другого и третьего, с каждого носа.

"Ветхий дом наш делился на два этажа: столовая помещалась внизу, ею заведывал немощный, безногий инвалид, и потому здесь чистоты не предполагалось. На затрапезном столе присутствовало столько грязи, сколько не встретишь ни дурной дороге в осенние заморозки. Родственник мой присадил меня к выбранной им артели, да и примолвил; помни же — свою чашку за обедом и ужином. Но невдомек было мне, что он называл чашкою артель лиц, в семью которых усадил меня. Для первого раза, я остался без мяса, потому что не знал порядка, сноровки и тех быстрых приемов, какими красилась наша трапеза. Тут только проворные и опытные могли сколько нибудь упитать свое чрево. Они, с последним словом молитвы, азартно направлялись в чашку, кто с вилкой, кто с ложкой, и старались захватить мясную долю, а по силе сноровки и счастья в улове — две и три. Конечно, я опоздал к моей доле, однако ж успел согреть и пополоскать свое нутро бульенцем, дав себе слово заквитать неудачу обеда за ужином, причем изнамеривался не ударить лицом в грязь, при поимке мясной порции. Главное, думал я, заметить чашку, бадью нашу, а она, как на грех, была не без родимых пятен: один треснувший ее бок сшивался лычком. Пришло время, пошли мы и к ужину. Пропели молитву, посели все по местам, а я гуляю по трапезной.... вижу тех людей, с которыми обедал, да чашка-то у них не та; известно, моя лыком строченая была. Нутро уж и измирать начинает: едят все в засос, смакуют, задки у ложек облизывают, а я только на них кровожадно поглядываю. Есть так хочется, что глаза и живот плачут. Погляжу, бежит мой опекун-родственник: "Ты, говорит, отчего не ужинаешь?" "Чашки ищу, душечка братец, при которой вы состоять мне приказали, а такой нет, прах ее знает, куда девалась! За обедом она была лыком шита, а тут все целые, небитые, не шитые, нестроченые." — "Ах ты безталанный, горший долбня," отвечает мой родственник: "чашкой, говорит, у нас норови называть артель, что вокруг чашки заседает, общество.... Ну, делать нечего, поешь уж завтра." С тем и удалился мой утешитель философ. Так-то прошел мой первый семинарский день, а потом я уж пошел своим порядком горе мыкать.... Ах! позвольте...

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 319 (3-й столбец)

тут ли они! точно" испуганный вскричал мой сосед.

"Он бросился к своему сундучку, и начал перерывать в нем все так уютно положенное Марьею Семеновною.

— "Нет их! извелись!" в тоске, разводя руками и подозрительно взглянув на меня, проговорил он.

— "Что вы, пан Иван? Что случилось?" спрашиваю я.

— "Вирши мои, мои песнопения погибли! Нет их... А я, как теперь помню, сам холинько положил их сегодня на дно сундука. Ай же каторжные... ужли дивчата у пана К-го покрали их! Полсердца съели, голову отняли! Начатки моей Энеиды...

"Смешно и жалко было тогда смотреть на Ивана Петровича. Раздетый, с раскинутыми по сторонам руками, стоял он, тревожно отыскивая чего-то направо и налево... а в глазах пробивались слезы и лицо так подергивалось точно его голубчика на горячие уголья поставили.

— "Где ж они?" спросил он тоскливо, и сел на койку: "Там душа моя, моя тайная песенка... Аж и будут они, дивчата, злющие смеяться над тем, над чем, може статься, плакал я не раз!... А!?"

"Тут он так опасливо взглянул на меня, что я трохи пожался и двинулся от него только что не в щель между кроватью и стеною."

— "Да ведь, кротко говорю ему, дивчата везде дивчата; их уж так и мать родит любопытными... Может и наши покрали...

— "Кто? Панна Семеновна?" точно в испуге спросил он, и бросился к окну: "Глядите!" вскричал пан Иван, рванув меня за ворот, и поставив к подоконице...

"Не мудрый садик был у нас, а только в один день не всякий бы скороход обошел его. Вишня, слива, яблоки лесом поросли, густо так, что и полянки не выберешь, а панна Семеновна против самых окон сыскала таки себе лужаечку, сидит, да писанные листики разбирает.

— "Ай да Семеновна!" мог только вымолвить я, и словно к месту прирос... вот не двинусь ни шагу, так подивила она меня своею удалью. Пока время шло... За мной шелестил, шушукал чего-то пан Иван.... Глядь, вижу, бежит с писанными лоскутьями моя паненка до лесу, за нею Иван Петрович, да так утекает, что только полы от сертука по пятам выкручиваются.

— "Ай, що-то зробится?" подумал я. Прихватил свитку, мирлушку на голову, и потянул за ними следом.

"На исходе сада у канавки, где шляхт

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 319 (4-й столбец)

идет от хутора послышу говорят. Я встал под яблоню и слушаю:

— "А если не отдам, що вы со мною поделаете?" сладенько спрашивает паненька.

— "Отниму, Марья Семеновна," точно захлебываясь, отвечает пан Иван.

— "А яж крепко держать буду..."

— "Да у вас крошечная силенка... я перемогу вас."

— "Нехай бороться со мной станете?"

— "Що делать..."

— "А я упаду..."

— "А я подыму вас, да уж з моими виршами донесу тебе до моего ларца да схороню там."

— "Ого! Зачем?"

— "Щобы тихонько от людей любоваться двумя моими сердечными радостями: вами и моими бедными виршами, которые вы похитили."

— "Не много ли нас там будет?" хитро заметила дивчина: "Ведь вы тоже самое при мне говорили Насте К-й... Помните... в саду, у большой ивы, как я раз там была в гостях с детьми."

— "Помню. Но зачем же вы забыли, что я говоря, Насте, глядел в это время... глядел на вас, Марья Семеновна!" промолвил Котляревский.

— "А будто ж это и правда?"

— "Ей Богу!"

— "Плут вы, большой плут!" с звонким смехом отозвалась Семеновна. Она быстро передала Ивану Петровичу его бумаги, и точно заяц в один прыжок перебросилась за канавку на шляхт и пошла к хутору, звонко, но крепко тоскливо напевая:

"Сидев пугач на могиле — да крикнув он пугу..."

— "Видно ж она все прочитала, что я тут пел для нее?" сбирая и сосчитывая свои писанные лоскутья проговорил Иван Петрович.

— "Эге! видно ж вы старые знакомые?" подумал я и отправился до дому.

— "С этого дня пошла работа как следует. Утро бывало Иван Петрович усердно просиживает с ребятишками, умные речи им сказывает. Соснет после обеда Герасим Семенович... Глядишь, уж пан Иван с Семеновной за цветками ухаживает, а вечер или пану песню поет, или уединится и вирши пописывает.

"Не скоро мы узнали об его Энеиде, но то верно, что уж у него она давно подготовлялась и росла — по лоскутикам. Бывало на детской тетради рисует, рисует цифру, да вдруг и сморозит что нибудь об Энеичке или об Венере. "Раз помню, Герасим Семенович долго заискался пана Ивана. Время было зимнее. Дивчаты и дети коротали вечер в светелке. Заглянул туда мой дядюшка... нет Котляревского. Да и там не ведают где он. Дядюшка крепко соскучал. Пошел к нам в комнату — нет...

Северная пчела. 1863, № 80, стр. 319 (5-й столбец)

Заглянул в девичью — а пан Иван, волос растрепан, нос уткнул в выкройку к Марье Семеновне, пишет, да вслух и повторяет.

«Мой друже вирный, справедливый!
Чи дуже любиш, ты меня?..."

"Стихи-то эти принадлежали Энеиде, и после може памятуете, были надрукованы в пятой ее писни, только дядюшка дело-то понял иначе.

"Эге-ге", тараща глаза, промолвил он. "Так вот из чего ты пан Иван невесел, рехманным ходишь — да мак с Марусей разводишь!"

— "Я... я ничего!" заикаясь и затрусившись, проговорил Иван Петрович.

— "Ну, брат, старого воробья на мякине не обманешь... Знаю, пан Иван, все знаю."

"Дядюшка взял Котляревского за руку и уставил на него свой добродушный, жалостливый взгляд".

— "Ты," сказал он," не собака, не злыдень, ни подлый плюгавець — або-що!.. И меня, старика, не обидешь. Журюсь за тебе, а дело, братику, безпоправное. Панна Маруся обещана в жинки пану К-му; вот только год изойдет его покойнице.... Прости, пан Иван, а уж правду сказал тебе."

"Дядюшка с досадою махнул рукою, крикнул: вишневки! и вышел из девичьей.

"Я не знал этого дела, и по вечеру только мог заметить, что Иван Петрович точно больной охает да вздыхает. Ложась в койку, он протянул мне руку на прощанье — чего прежде не делывал. На утро хватились Ивана Петровича — нет. Белье в сундучке цело, а одежи и бумаг не оказалось. Делом смекал только один дядюшка, стриг усами, и сквозь слезы следил, как крала свою тоску Марья Семеновна.

"Через два месяца, на самый новый 1796 г. Иван Петрович прислал мне письмо, в котором рассказывал все свое злоключение, и встречу с дядюшкой, и его порешение.... В письме он просил прощенья у Герасима Семеновича... в чем? Уж Бог его ведает! И крепко молил тихонечко, крыто от людей, передать Марье Семеновне колечко, на память о горемычном. "Пиши" добавлял он: "северского карабинерного полка кадету Ив. Петр. Котляревскому." Стало быть, по военной пошел!

"Колечко, может быть, без меня и поцеловала Марья Семеновна, только я на утро бежал к пану Ивану — на службу.

"Ну! пока все. прошу не взыскать," приподнимаясь со скамьи, сказал пан Страва:

«Як ничь покрыла пеленою
Тверезых, пьяных всих людей....

"И нам пора на боковую! Покойной ночи, паныч," заключил мой собеседник, и, сильно шатаясь, он направился к чуланчику, давя руки и ноги храпевших на полу путников.

В. Савинов.