История Полтавы

Полтава - 70-е годы ХІХ ст.

• 

Подробности

Просмотров: 3211

Генрих Борисович Слиозберг. Полтава - 70-е годы ХІХ ст.

Опубликовано: Мучник Анатолий Моисеевич - http://samlib.ru

Г. Б. Слиозберг, Париж

ПОЛТАВА - 70-Е ГОДЫ ХІХ ст.

Полтава - здесь я вырос и жил до окончания гимназического курса. В семидесятых годах население этого центра Украины не превышало 25-30 тысяч человек. Имелась классическая гимназия, Мариинская женская гимназия, Петровский кадетский корпус, открытый при Николае І; в середине семидесятых годов открыто было и реальное училище; затем дворянский девичий институт и четырехклассное еврейское казенное училище типа, введенного в сороковых годах во время министерства графа Уварова; училище учреждено было по инициативе знаменитого Пирогова, попечителя Киевского округа. Евреев насчитывалось в Полтаве от 4 до 5 тысяч. Город - не промышленный. Там не было ни одной фабрики и ни одного завода, кроме нескольких небольших мельниц первобытного устройства. Христианское население составляли мещане и малороссийские казаки, жившие по окраинам города, чиновничество да помещики, проводившие зимнее время в губернском городе. Среди последних были владельцы крупных имений - Милорадовичи, Белуха-Кохановский, Башкирцев (одна из Башкирцевых - Блавацкая, известная теософка), Позены (потомки известного члена Государственного Совета при Николае I Позена, еврея, который одновременно с бароном Штиглицем при Александре I перешел в христианство) и др. Ядро еврейского населения составляли аборигены - ремесленники, мелкие и средней руки лавочники и люди, жившие хлебной торговлей, - посредники по продаже хлеба с помещичьих имений. Особо, как я помню, развитой вид торговли была "ссыпка" хлеба, то есть покупка пшеницы с возов от приезжающих в базарные дни в город окрестных крестьян; зерно ссыпалось в амбары и затем большими количествами продавалось агентам крупных хлебных негоциантов. Этот промысел вызывал большие нарекания. Помню много разговоров среди евреев о том, что занятие ссыпкой хлеба не безгрешное, что нередки случаи обвешивания крестьян при принятии от них зерна, что допускались разные махинации с весами; поэтому это занятие среди самих евреев не пользовалось почетом. В руках евреев сосредоточена была почти вся питейная торговля в городе. Содержатели оптовых складов спирта и водки были богатейшие в городе - гвирим. Шинки, за редкими исключениями, содержались евреями. У меня осталось вполне определенное впечатление, что шинкарством занимались не столько аборигены, имевшие связи с помещиками и потому бывшие в состоянии заниматься более прибыльными и более удобными промыслами, сколько пришлые, главным образом из Литвы. Оборотного капитала для открытия питейной торговли не требовалось, так как оптовики давали кредит: они отпускали бочку водки в долг, до получения следующей бочки, при котором производился расчет. Число шинков законом не было ограничено, количество их и число семейств, живших от них, было значительно. Нередки были случаи, когда отец семейства был меламедом (учителем) или имел иное дело, а жена содержала шинок.

Необходимо упомянуть о главном нерве полтавской жизни, притягивавшем все новые и новые еврейские элементы, главным образом из Литвы: это - знаменитая в свое время Ильинская ярмарка. Подобно Макарьевской (Нижегородской) ярмарке в северной России, полтавская Ильинская ярмарка была главным центром торговли Юга России и в то время превосходила по своему значению и оборотам и Крещенскую ярмарку в Харькове, и киевскую Контрактовую ярмарку, развившуюся впоследствии в соответствии с ростом сахарной промышленности. Вся Полтава жила круглый год Ильинской ярмаркой. Большая часть центральных улиц занята была каменными лавками, принадлежавшими и частным лицам, но главным образом городу, и отдававшимися под склады и лавки на время Ильинской ярмарки. Открывалась она официально 20 июля, в день пророка Ильи, и продолжалась месяц. Уже с приближением дня открытия ярмарки город весь преображался. Железнодорожного сообщения еще не было, и задолго до июля по дорогам, ведущим к Полтаве, тянулись вереницы чумаков, подвозивших товары на ярмарку на возах, запряженных чаще всего волами. Город быстро оживлялся; почти все частные квартиры, в особенности еврейские, приспособлялись для приема приезжавших купцов и приказчиков, и редки были еврейские семьи, которые не имели бы ярмарочных гостей - орхим. У меня сложилось совершенно ясное впечатление о составе еврейских ярмарочных посетителей. У нас в доме также останавливалось много приезжих, что служило для моей матери и бабушки источником дохода, пополнявшим на несколько месяцев скудный бюджет отца и деда, зарабатывавших учительством в хедерах несколько десятков рублей в месяц. Громадное большинство приезжих купцов и приказчиков были волынские евреи из Бердичева и Житомира; у них были постоянные крупные склады в крупных центрах, как, например, Харьков. Все это были мануфактуристы, торговавшие московскими и польскими товарами. Было много польских евреев, особенно из Варшавы, привозивших галантерею. Я не могу припомнить ни одной фирмы с именем литовского еврея, и если на ярмарке оказывалось много литваков, то это были все люди без определенного промысла, вечно искавшие занятий - всякого рода "посредники" или "ученые": на ярмарке они завязывали знакомства и иногда пристраивались на различных должностях по разным городам в качестве резников, меламедов, канторов, баал-тефилос(читаючий молитву во время богослужения) и т.д. Все эти категории евреев резко отличались друг от друга по своему внешнему облику, в особенности же по языку. Я помню, что я, говоривший на литовском диалекте разговорно-еврейского языка, с трудом понимал многих приезжих волынцев, а особенно польских, что причиняло мне немало неприятностей. Каждый еврей из наших орхим, то есть приезжих гостей, считал своим долгом экзаменовать меня и проверять мои знания "Хумеш" (Пятикнижия), а потом и Талмуда.

Удостаивали своим посещением ярмарки время от времени волынские цадики со штатом своих прислужников. У меня осталось в памяти посещение одного из них, если не ошибаюсь, вахмистровского цадика - высокого, худого, в возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, с красивым бледным лицом, длинной, рыжей с проседью бородой и в необыкновенно изящную спираль завитыми пейсами, в белом атласном зипуне с широким атласным же поясом. Вдохновенное лицо его изобличало глубокую думу, глаза его то оживлялись ярким блеском, проникающим в душу собеседника, то томно и устало глядели вдаль. Целыми вереницами тянулись к нему за благословением местные полтавские обыватели, в особенности обывательницы, подобно тому как тянулись они к случайно заезжавшему знаменитому профессору-врачу. Грустные лица, отражавшие горе, с которым они приходили к цадику, оказывались оживленными надеждой при выходе из заветной двери, охраняемой цадиковым служкой (шамешем). Был осчастливлен приемом и я, семилетний мальчик, в сопровождении отца. Этим счастьем я обязан был распространяемым приезжими обо мне слухам, что я по своим способностям подаю надежды стать илуем (талантливым знатоком Талмуда).

Постоянные хасидские беседы в семье о чудесах, творимых цадиками, о близости их к Богу, о том, что они являются верными посредниками между благочестивыми евреями и Предвечным, настроили мою фантазию соответствующим образом и глубоко запали в детскую впечатлительную душу. С безграничным волнением, охватившим и моего отца, приближался я с ним к заветным дверям. Я с трудом вымолвил молитву, установленную для встречи великих людей. Цадик, установив меня между своими коленями, задал мне несколько вопросов и, получив ответы, видимо его удовлетворившие, возложил руки мне на голову и благословил меня по формуле еворехехо. Я почувствовал себя окрыленным и в душе дал обет служить Богу, как сказано в молитве, "всем сердцем" и посвятить все свои дни и ночи изучению Торы.

Приезжали на Ильинскую ярмарку и проповедники-магиды. Некоторых из них я слышал в большой полтавской синагоге. Особенное впечатление произвели на меня проповеди (мне было тогда лет восемь-девять) проповедника Цеви-Гирша Дайнова из Бобруйска. Это был просвещенный магид; внешний его вид напоминал больше протестантского пастора. Хасиды считали его греховно свободомыслящим; благочестивые миснагды (ортодоксальные иудеи) тоже недоверчиво относились к его правоверию. Он, как я понимал тогда и как мне стало известно впоследствии из бесед с его племянником Рувимом Дайновым, меламедом в Полтаве (с которым я подружился в старших классах гимназии), принадлежал к числу маскилим (поборники светских знаний) мендельсоновского толка. Проповедник Дайнов действительно, по-видимому, был знаком с произведениями Мендельсона; его речь изобиловала немецкими выражениями. Содержание проповедей составляло объяснение мест из Пророков по вопросам этики. Талмудическая эрудиция смешивалась с философией Маймонида, часто цитировался "Моисей из Дессау", то есть Мозес Мендельсон. Не знаю, как оценил бы я его ораторский талант ныне, но впечатление, которое его речи производили на меня тогда, было огромное: высоко бьющий фонтан, в струе которого многоцветными лучами отражалось солнце; неподдельный пафос захватывал слушателей; тысячная аудитория замирала от восторга, а сам оратор, казалось, поднимался все выше и выше и подпирал своей головой в бархатной плоской шапочке высокий купол большой синагоги, то самое место, на котором яркими красками изображены были херувимы с длинными трубами, возвещающими час избавления Израиля.

По случаю ярмарки в Полтаву приезжали для совершения молитвы в синагоге знаменитые канторы. Один из них, приехав на ярмарку со своим хором, остался в Полтаве постоянным кантором в большой синагоге. Это был знаменитый бердичевский кантор Ерухим, вследствие необычайно малого роста прозванный Гакатон (маленький), - не помню его фамилии.

Полтава обладала монументальной хоральной синагогой. Довольно большое здание в три света с высоким куполом; одно мужское отделение вмещало в себе больше тысячи человек. Стены, потолок и купол внутри были разрисованы священными эмблемами и надписями. Большая люстра освещала это обширное помещение. Особенно богато был разукрашен святой киот (арон-кодеш), занимавший большое пространство в восточной стене (Мизрах). Широкая, с резными перилами и позолотою лестница вела к площадке перед киотом. Занавес киота блистал золотом и серебром, а внутри покоились многочисленные свитки с богатыми серебряными украшениями. Мое воображение возбуждалось каждый раз, когда при соответствующих молитвах киот раскрывался, и, казалось, изнутри его на тысячи склоненных голов невидимыми легкими облаками неслась Божья благодать.

Такую богатую синагогу полтавское население, немногочисленное и бедное, не могло бы соорудить без Ильинской ярмарки. В этой синагоге пел, вернее изливал свою душу перед Богом, кантор рабби Ерухим-Гакатон.

У него был большой хор. Трудно передать красоту Ерухимова тенора, когда он произносил молитву без участия хора. Молитва перед Мусаф Иом-Кипур - "гинени гаони ми-маас" ("вот я, бедный добрыми делами, послан общиной предстательствовать перед Тобою, Всевышний") - по содержанию своему всегда поражала мое воображение и трогала душу, а из уст Ерухима она производила потрясающее впечатление. Я обливался слезами умиления, доходил до высшей степени экстаза, на какой только способен был восьмилетний мальчик. А какой ужас охватывал меня, когда Ерухим рыдающим голосом, словами молитвы "Унсане-Токеф", живописал величие дней Рош-Гашана и Иом-Кипур, - как в Высшем месте Предвечный, при трубных звуках, садится судить мир и все живые существа в нем, определяя на предстоящий год каждому человеку его судьбу: кто выживет, кто покончит свои дни, кто естественной смертью, кто насильственной, кто от голода, кто от меча; кто разбогатеет, кто обеднеет, кто возвеличится, кто будет унижен. И зарождалась надежда, когда весь собравшийся народ восклицал: "Молитва, воздержание и добрые дела способны смягчить суровость приговора..."

Завидной казалась мне судьба мальчиков-хористов. Мне казалось, что выше чести, как быть зингером (хористом) у Ерухима, быть не может, и в своем детском тщеславии я усиленно старался, чтобы незнакомые думали, будто и я один из таких счастливцев, и для этого, стоя у дверей нашего дома, я распевал тоненьким детским голосом отрывки молитв.

Но и нееврейское население Полтавы через Ильинскую ярмарку приобщалось к культуре. Полтава обходилась, конечно, без постоянных театральных зрелищ, но в чудном городском саду, с вековыми деревьями, величаво высилось огромное деревянное здание летнего театра. Зрительный зал не уступал по величине столичным театрам. В этом зале в течение ярмарочного месяца давались спектакли приезжими труппами. Само собою разумеется, я в театр не попадал, и только когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, уже гимназистом средних классов, я в первый раз был в театре и потом уже усердно посещал спектакли, оставлявшие неизгладимое впечатление. В особенности помню эффект, который на зрителей производил известный в свое время провинциальный актер Иванов-Козельский с его классическим репертуаром. Ставили даже "Гамлета", "Короля Лира". Но публике особенно нравились "Коварство и любовь" и "Разбойники" Шиллера. Приезжал и цирк, и мы, мальчики, по субботам простаивали часами у забора, чтобы сквозь щелочку узреть лошадей и репетировавших наездников "высшей школы". Навещали ярмарку и концертанты. Книгоноши распространяли лубочную литературу и картинки. Весь город получал необычайный вид. Всюду сутолока, смесь народов и племен. Местные жители запасались товарами, в особенности к концу ярмарки, когда приезжие торговцы в балаганах и с ларьков распродавали остатки своего товара, прежде чем рассыпаться по городкам и местечкам губернии на местные маленькие осенние ярмарки. Город постепенно пустел, принимал свой обычный сонный вид. Пыльные листья деревьев, которыми обсажены были все улицы города, начинали желтеть. Для нас, евреев, наступал месяц слихот - заутренних молитв о прощении грехов, и надвигались грозные дни Нового года, когда всякий благочестивый еврей подводит свой греховный баланс за год, с трепетом ожидая решения Высшим Сонмом его участи на ближайший год.

Ничто не нарушало покоя мирного губернского города до приближения следующего периода ярмарки.

В конце шестидесятых годов губернатором в Полтаве был Волков; в городе рассказывали легенды о попечительности и доброте этого вельможи. Если не ошибаюсь, при нем проведена была реформа 19 февраля 1861 года - освобождение крестьян. Кстати, надо сказать, что в Полтавской губернии реформа прошла, по-видимому, с меньшими потрясениями, чем в других местах. Крестьянское население в значительной части состояло из казаков, не бывших в крепостной зависимости от помещиков. Крепостными были главным образом дворовые люди, то есть такие, которые служили в качестве всякого рода прислуги и исполняли должности при усадьбе помещика. Я еще помню целый оркестр из бывших дворовых музыкантов богатых помещиков Белухи-Кохановского и Милорадовича, который играл на свадьбах, на балах и т.д. После Волкова губернатором в Полтаве с начала семидесятых годов был Мартынов, впоследствии товарищ министра внутренних дел и сенатор. Он заставил население вспоминать с сожалением о его предшественнике. Губернаторы того времени в губерниях черты еврейской оседлости не характеризовались еще критерием антисемитизма... Тогда уже заметно было начало поворота от прежней политики Александра II. Царствование началось одобрением решения Еврейского комитета под председательством графа Блудова в 1856 году о необходимости постепенного уравнения евреев в правах и приобщения их к общей культуре, но "поворот" выразился в приостановке после издания закона 1867 года о льготах для николаевских солдат (наподобие закона 1859 года о льготах для евреев-купцов) издания новых льготных законов. Началась работа по введению всеобщей воинской повинности и выработке устава о ней, получившего силу 1 января 1874 года. Губернаторам, однако, не приходилось еще прислушиваться к циркулярным юдофобским мелодиям из Петербурга и петь в унисон или даже стараться быть запевалами антисемитских песен. Я не помню, чтобы в раннем моем детстве еврейское население в Полтаве волновалось по поводу каких-либо губернаторских мероприятий, направленных против евреев, и с уверенностью могу положиться на эти воспоминания детства, что ничто не предвещало в то время обострения отношений к евреям ни со стороны губернатора, полицеймейстера и других властей, ни со стороны местного населения.

Полтава, сердце Украины, не была приобщена к Гайдаматчине. В местном еврейском населении не было воспоминаний о каких-либо гзей-рос, то есть разорительных для евреев мероприятиях, со стороны начальства. Слово "погром", введенное в обиход впоследствии, еще не существовало. Нас, мальчиков, конечно, преследовали христианские дети, дразнили нас "жиденятами", "пархатыми", показывали нам "свиное ухо", то есть конец полы, зажатый в кулаке, угрожали пинками, бросали вслед нам камни, от которых мы усердно улепетывали. Хохлы на базарах были уверены, что евреи их обсчитывают, обмеривают и обвешивают. Но это еще не нарушало мирного сожительства. Местные аборигены-евреи говорили отлично по-малороссийски; христианское население сжилось с евреями, привыкло к ним настолько, что мирилось с полным прекращением торговли по субботам, так как, за редкими исключениями, все торговые заведения были еврейские; охотно поступали в домашнее услужение к евреям (домашней прислуги из евреев в Полтаве вовсе не было). Те семьи, которые могли себе позволить иметь прислугу, полагались на христианскую прислугу даже в отношении кухни, - кухарки знали, что надо солить мясо, не смешивать молочную и мясную посуду, и старались не вводить своих хозяев в грех. У кого не было прислуги, к тем за рюмку водки или кусок булки охотно приходили вечером по пятницам христиане гасить свечки, а зимою по субботам топить печи. И такое отношение к евреям наблюдалось не только в городах Малороссии, но и в деревнях.

Мартынов, суровый начальник губернии, не имел случая проявить в Полтаве антисемитизм. Лишь потом, когда, после введения всеобщей воинской повинности, последовал ряд ограничительных для евреев законов в дополнение к уставу 1874 года, а затем издан был закон 1876 года о питейной торговле евреев вне городов и местечек, воспрещавший евреям производить эту торговлю не в собственных домах, Мартынов с большой зоркостью следил за выполнением этих законов, проявляя в этом отношении и явно антисемитскую инициативу. Сделавшись товарищем министра внутренних дел, он был назначен председателем комиссии, рассматривавшей материалы о "вреде от евреев", доставленные после погромов 1881 года губернскими совещаниями, и проявил себя врагом евреев, соответственно ясно выраженному антисемитскому течению правительственной политики.

Особой популярностью у общего населения и, в частности, у евреев пользовались введенные в действие по уставам 20 ноября 1864 года новые суды, и в особенности мировые суды. Популярность мирового суда нашла отклик даже у детей. Мы стали смелее встречаться с христианскими мальчиками во дворах и на улицах, веря, что найдем защиту от обидчиков. В нашем околотке был мировой судья, старик Попов; о мудром и справедливом судье Попове было много разговоров в нашей семье, и у меня сложилось убеждение, что никакая обида, нанесенная мне каким-нибудь Ванькой или Степкой, не останется без возмездия, если о ней будет осведомлен Попов. Мне было лет шесть, когда я однажды подвергся "нападению" со стороны соседнего мальчика-христианина; он отнял у меня яблоко. Я со слезами пустился бежать к камере судьи Попова и, встретив его, при помощи весьма малого запаса известных мне русских слов, объяснил ему нанесенную обиду. Попов успокоил меня, и я ушел с уверенностью, что обидчик будет жестоко наказан.

Кто знает, не имел ли этот случай в моем детстве влияния на всю мою жизнь? Вера в правосудие... Не изучал ли я в Пророках значение мишпат для народного благополучия, немыслимого без правосудия? И когда мне пришлось впоследствии избирать жизненный путь, быть может, невольно на моем выборе отразилось воспоминание о судье Попове и предопределило решение служить делу правосудия в качестве адвоката...

Город Полтава полон историческими памятниками о шведской победе Петра Великого. Возле городского собора высится памятник Петру. В большом общественном саду перед кадетским корпусом красуется на большом каменном постаменте, окруженном тяжелою железною цепью, Петровская колонна в память о победе. На этом постаменте молодежь любила проводить весенние вечера, прислушиваясь к пению соловьев. Возле этой колонны всегда толпились кучки детей и гимназистов; тут же происходили встречи старших гимназистов с гимназистками. В верстах трех-четырех от города находится знаменитая шведская могила - братская могила воинов, павших в бою со шведами. Но эти внешние безмолвные памятники были единственными повествователями о былых временах. Никаких рассказов или легенд, связанных с именем Петра, не циркулировало в населении. Не было даже легенд о Мазепе и Кочубее, хотя Диканька, воспетая Пушкиным, отстоит от Полтавы всего на двадцать пять верст. Бродячие бандуристы, слепые старцы-кобзари, которые на базаре и во всем городе, сидя на углах улиц, распевали какие-то мне, мальчику, непонятные песни, вторя сами себе на бандуре, не упоминали ни о Петре, ни о Мазепе, ни о Кочубее, а прославляли обыкновенно времена и деятелей Запорожской Сечи. Видно, в народной памяти больше запечатлеваются национальные герои, чем чужие завоеватели.

Полтава считалась настолько спокойной, далекой от всяких "движений" провинциею, что служила даже местом ссылки для политически неблагонадежных лиц. Одно только полтавское земство того времени проявляло усиленную деятельность, специализируясь главным образом в деле санитарной организации. Результатом ее явилось устройство образцовой для того времени и пользовавшейся превосходной репутацией земской больницы со специальным отделением для душевнобольных. Что касается городского самоуправления, введенного в 1870 году, то оно не проявляло особой деятельности ни в отношении санитарном, ни просветительном. Его инициатива проявилась лишь в устройстве реального училища. Среди гласных были в небольшом числе и евреи, но среди последних не было выдающихся деятелей. В мещанском управлении был, конечно, и еврей-староста или сборщик, игравший видную роль в "административной" жизни евреев, особенно со времени введения всеобщей воинской повинности (1874 г.). Вопросы, связанные с составлением посемейных списков и с переходом в мещанское общество из других обществ, с разных сторон затрагивали существенные интересы еврейского населения. Кстати отмечу, что мещанские еврейские общества в Малороссии крайне враждебно относились к переходу в эти общества вновь прибывавших евреев из Литвы и других мест: это объясняется традицией, установленной во времена рекрутчины, когда численность ревизских душ влияла на число требуемых рекрутов из евреев.

Насколько я могу судить ретроспективно, перебирая свои воспоминания детства и юношества, я затруднился бы отметить какие-либо особые черты в отношениях полиции к населению вообще и к еврейскому в частности. Принцип установления "добрых отношений" с представителями полиции был в Полтаве, как и в других местах, доминирующим. С полицией старались "не иметь дела", за исключением случаев, выходящих из ряда обычных житейских явлений. Но и полиция за населением мало наблюдала; город мирно загрязнялся, переполнялся пьяными, нищими; "тротуары", состоявшие из положенных в длину досок, проваливались или превращались в клавиатуру, и неосторожный путешественник, наступая на конец доски, часто получал удар по лбу другим концом ее. По вечерам тусклые фонарики лишь в виде отдельных звезд изредка мерцали на большом расстоянии один от другого; а когда в летний знойный день поднимался ветер, воздух наполнялся непроницаемым облаком пыли, затруднявшей дыхание и покрывавшей собою листву многочисленных акаций, обрамлявших стороны улиц.

Такова была Полтава семидесятых годов.

Перейду к изображению еврейского населения в Полтаве по сохранившимся у меня воспоминаниям. Как я уже сказал, коренное еврейское население Полтавы состояло из нескольких тысяч душ малороссийских евреев, там уже родившихся, - во всяком случае, из давних старожилов. Эта группа и по своему внешнему виду отличалась от польско-волынских евреев и "литваков". Я думаю, что не ошибусь, утверждая, что таково было еврейское население не только губернского города, но и городов и местечек всей губернии, за исключением, быть может, одного Кременчуга, который, находясь на речном по Днепру сообщении с Белоруссией (главный промысел там был лесной сплав и речной транспорт), больше напоминал белорусско-литовский город, чем малороссийский. Отличие малорусского еврейства выражалось и в языке. Добрая половина слов разговорно-еврейского языка состояла из русских и малороссийских слов: это был скорее немецко-русский, чем немецко-еврейский диалект. Произношение еврейских слов было тоже иное. Вместо литовского "ДОС", "вое" и польско-волынского растянутого "дуус" произносили "дус"; "вус", без певучести, говорили без характерной еврейской жестикуляции. Даже чисто антропологически малороссийские евреи отличались от других: реже попадались чисто рыжие волынские типы и чисто черные литовские, меньше было изможденных с бледными лицами, со впалой грудью и искривленной спиной. Но зато не было в Полтаве и чернорабочих-евреев. Я не могу припомнить ни одного еврея-водоноса, грузчика, ломового извозчика, наподобие тысяч тех, которых я впоследствии видел в литовских городах. Были только ремесленники и торговцы.

Отличалось от других малороссийское еврейство и по своему внутреннему укладу. Я уже упоминал, что, за редкими исключениями, они превосходно говорили на местном малороссийском наречии; они носили платье общего мещанского типа, не было длинных капотов, не было особых, наподобие польско-еврейских, шапочек, ермолок и т.п. Попадались нередко евреи со стрижеными пейсами и даже с остриженными бородами. Но, в общем они строго держались закона и внешним своим религиозным благочестием не уступали, во всяком случае, литовским евреям. Это внешнее благочестие не имело, однако, внутреннего содержания. Ученых (ламдим) было среди них очень мало, и в общем они представляли собою типичных амгаарацим, то есть невежественных в еврейской письменности людей, хотя каждый старался проявить понимание Торы и употреблял еврейские изречения, произнося их с ошибками и не всегда кстати. Религиозное поведение малороссийских евреев, я бы сказал, не вытекало из сознания постоянного общения с Божеством, каким проникнуто ортодоксальное еврейство Литвы. Благочестие было холодное, неодухотворенное; смысл обрядов и религиозных предписаний, которыми регулируется каждый шаг еврея, оставался темным, и поэтому и самая форма выполнения их была часто извращенная. Все выполнялось слепо, подражательно. В молитве не проявлялось никакой индивидуальности молящихся, все как бы по команде выкрикивали отдельные слова по установленному образцу. У малороссийских евреев я никогда не наблюдал экстаза в молитве, когда молящийся, проникая в возвышающий его дух смысл произносимых слов, становится как бы очевидцем величия Божества, сливаясь с идеей о нем и уничтожаясь как личность пред этим величием. В домашней жизни семьи малороссийского еврея не бывало разговоров на отвлеченные, религиозные темы. Они причисляли себя к хасидам, но не было среди них приверженцев определенного цадика, тогда как волынский еврей за своего цадика готов идти в огонь и воду. Не было у них и хасидской жизнерадостности, мистического настроения, поддерживающего дух. Словом, не было у них той высокой поэзии в религиозности, которая вносит столько теплоты в исполнение многосложных обрядов и предписаний, не было и радости в служении Богу.

Но малороссийские евреи и не бравировали своим невежеством. Большинство старалось в течение всей своей жизни приобщиться к еврейской мудрости. Мне памятны субботние бен-минхо-лемайрову, то есть промежутки между предвечерней субботней молитвой и вечерней. В молитвенных домах собирались кучками у столов, за которыми какой-нибудь меламед или более ученый местный домохозяин читал и разъяснял "мидраш" или "Эйн-Яков". Особенно же охотно внимали каббалистическим разглагольствованиям какого-нибудь знатока-хасида. Приверженностью к еврейской мудрости объясняется то уважение, которое питали местные евреи к меламедам высшего ранга, то есть преподававшим в хедерах Талмуд. Контингент их доставляла исключительно Литва. Иметь на полном иждивении особого меламеда для своих детей считалось признаком хорошего тона у более состоятельных евреев. В качестве такого меламеда приглашен был в свое время мой дед по матери - первый, из нашей семьи, поселившийся в Полтаве. В качестве такового же был выписан из Мира совсем молодым человеком мой отец, имевший репутацию блестящего талмудиста и обнаруживший вскоре недюжинный педагогический талант. Первый подвизался в доме одного местного богатого портного, а мой отец обучал Талмуду детей другого, тоже богатого портного.

Малороссийские евреи, судя по полтавскому населению, как уже сказано, в отличие от волынского еврейства, не были заполонены цадикизмом. Хасидизм, распространившийся со второй половины XVIII века через Галицию по Волыни вплоть до киевского района, остановился у границ Малороссии.

Надо отметить, что хасидизм особенно ярко проявлялся в местностях, находившихся под политическим или культурным влиянием поляков. Это явление имеет и внутренние, и внешние причины, к внутренним я отнес бы то, что еврейское население, особенно более невежественная часть его, поддалось в этом отношении примеру окружающего польского населения с его религиозным католическим фанатизмом и безусловным господством духовенства над душами: еврейская масса тоже подчинилась безусловному руководству единственных тогда в его среде духовных сил. Живя в городах и местечках совершенно обособленной жизнью, не приходя, вследствие религиозной нетерпимости, ни в какое соприкосновение с господствующим католическим населением, ощущая непримиримую религиозную вражду к себе, более образованный слой этой массы только в одной области мог находить утешение: в изучении Торы, позволявшем человеку жить полной духовной жизнью в общении с мудрецами через вековые книги, другая же часть, быть может более многочисленная, неприобщенная к еврейской письменности, нуждалась в одухотворении своей слепой преданности обряду не через умственную внутреннюю работу, а через воздействие на воображение, возбуждение чувств и ощущений. Выход из печальной страдальческой действительности был только в вере туманной, мистической, в непосредственном проявлении Божества доступными для восприятия масс символами и представлениями. Ученая часть еврейства жила пониманием и изучением закона как воли Бога, приобщалась к божественному началу через разум; неученая же жила ощущением Божества и для этого требовала проповеди, личного руководства в искании истины и мистическом настроении; эту проповедь и руководство и давали цадики и окружавшие их поклонники хасиды.

Но в Малороссии еврейское население не жило никогда скученно, не составляло большинства не только в городах, но и в местечках, не было искусственно изолировано от окружающего населения; будучи лишено возможности жить внутреннею умственною жизнью, быть в постоянном общении с еврейским духом через непосредственное изучение его, оно, с другой стороны, не так и нуждалось в замене этой возможности и удовлетворялось формальным исполнением традиционных обрядов и религиозных правил, слепо следуя им и удовлетворяясь обрывками знания письменности.

Другой причиной - внешней - указанного явления было то, что малочисленное и разреженное еврейское население Малороссии во вторую половину XVІІІ века привыкло не считать себя оседлым; время от времени оно подвергалось изгнаниям, подобным тому, которым обессмертила себя императрица Елисавета Петровна, когда, невзирая на представления властей о пользе, приносимой евреями для местной торговли, "не желая", по ее словам, "от врагов Христовых интересной прибыли", повелела приступить к поголовному их изгнанию.

Еврейские общины стали образовываться в Малороссии, а также в Новороссии лишь при Александре I, когда "губернии Новороссийская и Полтавская" были причислены по Положению о евреях 1804 года к так называемой общей черте еврейской оседлости. Еврейство в Литве, Польше и Волыни под польским господством пользовалось общинной и духовной автономией по Магдебургскому праву. Еврейские кагалы - общинные управления - имели принудительную власть, право суда и расправы над евреями. Малороссийские же евреи при образовании общин были подчинены общим российским законам общей юрисдикции во всем, кроме дел религиозных и семейственных.

В Полтаве не было бесдина, то есть еврейского суда, не было дайоним; из духовных властей функционировал только духовный раввин для разрешения ритуальных сомнений - шайлес (общий для всех категорий евреев, лишь впоследствии появились особые раввины хасидские и миснагедские) и так называемый казенный, то есть общественный раввин для метрикации рождения, браков и смертей и для сношений с властями. В то время, к которому относится мое детство, в Полтаве не было строгого разделения, не говоря уже об обособлении между хасидами и миснагдами. Все причисляли себя принципиально к хасидам за небольшими исключениями. Поэтому молитвенные дома одинаково вмещали и хасидов, и миснагдов. Только впоследствии, к концу семидесятых годов, выстроен был специальный миснагедский молитвенный дом. Молитвенных домов кроме хоральной синагоги, о которой говорилось выше, было несколько, с значительным числом прихожан в каждой. Из них выделялся один строго хасидский (хабад). В этом доме группировались наиболее интеллигентные в еврейском смысле прихожане; зажиточные ортодоксальные гвирим занимали мизрах, то есть место у стены по сторонам киота. Здесь процветало изучение Талмуда, и сюда главным образом стекались приезжие литваки, желавшие выдвинуться в качестве ученых евреев. В этом молитвенном доме постоянно молились мой дед и отец, сюда приводили обыкновенно на молитву и меня.

На моих глазах еврейское население Полтавы пополнялось литваками, приезжавшими на Ильинскую ярмарку и оседавшими там, а также ищущими занятий переселенцами из литовских и белорусских городов. Многие из них сохранили прозвища по городам, откуда они приезжали. Так, один мой дед назывался "дер Мирер", второй дед по отцу "дер Налибокер", мой отец с самого начала был популярен как зять Мирера ("дем Мирерс эйдем"), я же так и оставил. Полтаву по окончании гимназии с кличкой "внук Мирского" ("дем Мирерс эйнекель").

Приезжих волынцев среди оседавшего нового еврейского населения было мало. Литваки быстро приспособлялись к условиям местной жизни и из меламедов часто превращались в торговцев и даже промышленников. Ремесленников из Литвы почти вовсе не прибывало, и по понятным причинам; если еврей-ремесленник решался подняться с места, то он, пользуясь правом на повсеместное жительство, предоставленным ремесленникам по закону 1865 года, переходил во внутренние губернии, где не встречал конкуренции ни со стороны евреев, вовсе там отсутствовавших, ни со стороны христианского населения.

Общинная еврейская жизнь в Полтаве носила крайне бледный характер. Была хевра-кадишо, ведавшая кладбищем и погребением умерших; были конечно, молитвенные дома и синагога. Коробочный сбор сдавался, конечно, на откуп частным предпринимателям (балтаксе). Население этим сбором мало интересовалось. Из общинных учреждений функционировала еврейская больница, устроенная по инициативе богатого откупщика Португалова и его зятя A.M. Варшавского, переселившегося потом в Петербург и ставшего известным железнодорожным строителем. Она содержалась на средства, предоставленные этими лицами, на отчисления из сумм коробочного сбора и на добровольные пожертвования. Как обычно, среди евреев процветала частная благотворительность; но отсутствовало организованное общественное призрение. Существовала и очень запущенная талмуд-тора, которая лишь впоследствии, при помощи средств, отпускавшихся из петербургских организаций, была преобразована и обзавелась даже профессиональными классами. Не забывали Полтаву посланцы от разных ешиботов (мешулохим), главным образом литовских, как Мирского и Воложинского. Приезжали также с верительными грамотами послы разных цадиков. Каждый из таких посланцев имел свой сезон, и ежегодно в определенное время можно было на улицах города встретить данного сборщика пожертвований.

В воспитании детей господствовала исключительно хедерная система. С пяти-шестилетнего возраста считалось обязательным поместить мальчика в хедер. Девочек в хедер не отдавали. Полтавские хедеры не отличались от общего типа, но в них отсутствовал институт так называемых 6егельферов, столь распространенный в юго-западных и литовских хедерах. Преобладающая категория хедеров была дардеки, то есть такие, в которых дети обучались чтению по-еврейски, изучали Пятикнижие и весьма мало Пророков (танах), а до Талмуда не доходили. Большинство детей на этом и кончало свое образование и поступало затем в торговые заведения в качестве будущих приказчиков, или же их отдавали в обучение ремеслу. Более зажиточные евреи считали своей обязанностью проводить детей и через высший хедер (геморе-хедер) и приобщить их к знанию, хотя бы и неполному, Талмуда.

Я уже упомянул, что в Полтаве функционировало 4-классное училище типа-закона 1844 года. Но оно было так мало популярно в населении, что в нем обучалось весьма мало детей местных жителей. Я не могу припомнить ни одного местного семейства, которое поместило бы своего мальчика в это училище: контингент учащихся в нем состоял главным образом из приезжих детей.

Какой-то рок тяготел над еврейскими казенными училищами. Устроенные при министре народного просвещения графе Уварове, преисполненном лучшими намерениями приобщить евреев к общему просвещению и увлекавшемся идеей, внушенной Лилиенталем, вести евреев по пути, проложенному немецким еврейством, начиная с Мендельсона, эти училища были осуждены на бессилие вследствие нежелания евреев вступать на путь реформ, навязывавшихся свыше и не соответствовавших тогда внутренней потребности еврейства. Не имея ни своего Мендельсона, ни своего Вессели (друга и соратника Мендельсона), ни Гумпертца, Гомбергаи других, еврейство не могло поддаться внушениям сиятельных и превосходительных Мендельсонов из среды христианских вельмож, хотя бы и одушевленных благожелательными устремлениями, под влиянием доморощенных подражателей Мендельсона, вроде Лилиенталя, Мандельштама и др.

Характерен и вызывает на размышления тот факт, что среди евреев мандельштамовский перевод Пятикнижия (первый перевод на русский язык) остался совершенно неизвестен. Правда, этот перевод далеко небезупречен и ни в какой мере не может идти в сравнение с мендельсоновским немецким переводом, обогащенным комментариями самого Мендельсона и его друзей Вессели, Дубно, Гомберга. Правда и то, что этот перевод не вызван был какой-либо потребностью самого еврейства Северо- и Юго-Западного края, - оно не понимало русского языка. Но в Малороссии и в Новороссии этот перевод мог бы облегчить многим евреям, не прошедшим через хедер, знакомство с Пятикнижием, и тем не менее я не припомню, чтобы в детстве где-либо видел экземпляр мандельштамовского перевода. Объяснение этому явлению может быть дано тем, что обучение Пятикнижию являлось тогда делом чисто механическим; детям полагалось "знать" кое-что из Пятикнижия на еврейском языке, но понимать содержание не требовалось; и поэтому Библия Мандельштама, ненужная для хедерного обучения (да и меламеды редко читали по-русски), осталась чуждой и в домашнем обиходе, даже у тех классов евреев, которые по-древнееврейски плохо понимали. Мандельштамовский казенный перевод, изданный на правительственные средства, так же неизвестен этому классу евреев, как и перевод на немецкий язык Мендельсона, напечатанный еврейским шрифтом.

Духовным раввином в Полтаве был почтенный старец (помню его имя - рабби Аврум Носон Ноте), ничем не отличавшийся и не имевший никакого влияния на местное население. Гораздо более видную роль в жизни местного еврейского населения играли шохтим - резники, бывшие на жалованье у содержателя коробочного сбора. Они почитались как религиозные авторитеты; в особенности один из них, высокий, статный, рыжебородый, помню - с благородным и очень интеллигентным лицом. Никакой роли в местной общественной жизни не играл и общественный раввин. В течение многих лет этим раввином был Зайдинер, питомец житомирского раввинского училища. Это был незначительный человек, без всякой еврейской эрудиции, робкий и несамостоятельный пред начальством, не проявлявший инициативы и смелости перед евреями. Он не имел авторитета даже у нас, детей, воспитанников гимназии, где он числился законоучителем. Он нам задавал уроки по истории еврейства, составленной О.И. Бакстом, как у нас говорилось, "отселева доселева"; никаких сведений по еврейскому вероучению не давал и расположить нас к изучению родной истории не умел, я никогда не слышал ни одной его проповеди по той простой причине, что он никогда не проповедовал. Вообще он не отличался благочестием. Характерно, что сын его, обучавшийся в местной гимназии, не знал по-еврейски.

До него в Полтаве был известный в то время Гурлянд. (Если не ошибаюсь, это был отец ярославского профессора Гурлянда - того самого, которого Штюрмер, впоследствии председатель Совета министров, пригласил в девяностых годах в Петербург в качестве чиновника при Министерстве внутренних дел; этот профессор составил известную Записку с проектом уничтожения земств, а кроме того, был негласным руководителем цензурного ведомства. Само собою разумеется, крещеный.) Раввин Гурлянд, по рассказам, слышанным мною в детстве, пользовался своею властью как истый чиновник, олицетворяя собою "правительственное око". Помню, с каким возмущением рассказывали, что он запрещал танцевать в синагоге в праздник Симхас-Тора; что по его распоряжению был однажды в этот праздник удален из синагоги благочестивый еврей, носивший, вследствие своего живого темперамента, кличку "дер Лейбедикер", то есть живчик, неукоснительно - раз в году - в этот день "выпивавший" и пускавшийся в пляс на радостях по случаю окончания чтения Торы. Такое точное исполнение раввином обязанности, возложенной на него законом, - следить за порядком богослужения при содействии ученого еврея (таковым в большой синагоге был при мне помощник провизора и негласный, хотя и талантливый, ходатай по делам, но не умевший читать по-еврейски) - создало Гурлянду много врагов, и, конечно, при новых выборах он был забаллотирован. При Зайдинере зато никто не мешал "живчику" ознаменовывать праздник Торы надлежащей выпивкой и сердечным плясом в синагоге, а за ним уже и менее темпераментные почтенные обыватели степенно вступали в дрейдель (танец, при котором участники кладут друг другу руки на плечо и при мерном пении молитвенных славословий самими танцующими и окружающими вприпрыжку кружатся на одном месте).

Представителей культурного еврейства в Полтаве было очень немного. В семидесятых годах там было всего два еврея-врача, державшихся вдали от еврейской жизни. Из них один был доктор Леон Мандельштам, брат профессора-окулиста Макса Мандельштама, того незабвенного Мандельштама, который занял столь почетное место в истории русского еврейства в качестве общественного деятеля в Киеве, главы русских сионистов первого набора, а впоследствии, после Шестого Базельского конгресса, ставшего во главе территориалистов.

С Максимом Емельяновичем Мандельштамом я имел случай встретиться, еще будучи семилетним мальчиком, и вот по какому поводу. По шалости я ушиб себе левый глаз; образовалось воспаление слезного мешка, а потом обнаружилась и фистула. Лечение у местных врачей не давало результатов. И вдруг стало известно, что в Полтаву на некоторое время прибыл молодой, но уже знаменитый окулист доктор Мандельштам, брат местного доктора, сын старика Мандельштама, жившего в Полтаве. (Последний был брат упомянутого переводчика Библии.) Мои родители не упустили случая показать мой глаз знаменитости, и я в течение некоторого времени ходил к нему на прием в полтавскую земскую больницу. Запуская мне зонд в рану возле глаза, он на еврейском языке вел со мною беседы на библейские темы. Надо ли сказать, что доктор Мандельштам представлялся мне в ореоле высшей мудрости и доброты. Помню выражение его лица, его светлые чистые глаза; у меня до сих пор осталось ощущение запаха его рук, причинявших мне боль и вместе с тем бесконечное удовольствие при прикосновении к моему лицу; помню и горделивое свое чувство при мысли, что этот великий врач - еврей.

Тот же больной глаз дал мне случай в раннем детстве встретиться и с другим знаменитым окулистом из евреев, профессором Гиршманом, в Харькове. Глаз не поддавался лечению, Мандельштам уехал из Полтавы, и моим родителям пришлось прибегнуть к героическим мерам. Было это во время окончания постройки Харьково-Николаевской железной дороги, и Полтава со дня на день готовилась связаться железнодорожным путем с Харьковом. Это событие ожидалось в Полтаве с понятным нетерпением. Как только открылось товарное движение на открытых платформах, бабушка отправилась со мной в Харьков к гремевшему славой чародею Гиршману. Мне было девять лет. В моей памяти сохранились впечатления от этой поездки с длинными остановками на станциях, в течение около двух суток. Я был оглушен городским шумом в университетском городе Харькове. На улицах встречались студенты в пледах; каждый из них внушал мне благоговение и уважение. Мы поместились с бабушкой на квартире у местного резника. Квартирные неудобства искупались жирными супами и обилием мяса, на которое не скупилась наша хозяйка. Ходили слухи, что Гиршман еврей. Его приемная уже тогда представляла собой нечто необычайное. Со всех стран света стекались слепнущие, слепые и страждущие глазами люди всякого звания и всяких национальностей. Больных профессор Гиршман принимал при содействии нескольких ассистентов. Жутко было мне подходить к креслу, на котором восседал сам Гиршман. Одно звание "профессор" внушало мне благоговейный трепет. Но когда я разглядел его бледное, окаймленное черной бородой лицо, его длинные черные кудри, и на меня обратились отдающие особым блеском светлые его глаза, и я услышал его ласковый голос, расспрашивавший о моей болезни и каждый раз, при исследовании раны, участливо приговаривавший: "Что, больно?" - я почувствовал, что готов отдать свою жизнь по первому его желанию. Уходя от него, я считал часы до того момента, когда на следующий день мне придется еще раз предстать пред его светлые взоры. Он подверг меня серьезной операции под хлороформом (повторенной через год), удалил фистулу, хотя и не совсем залечил больное место: я так на всю жизнь и остался со следами детской шалости у левого глаза. Скажу тут же, что с профессором Гиршманом мне пришлось встретиться впоследствии, лет сорок спустя, на водах в Гомбурге, близ Франкфурта-на-Майне. Я уже был имевшим имя адвокатом и общественным деятелем. Гиршман обо мне слышал, и когда я встретился с ним, уже старцем, сохранившим, однако, полную свежесть ума и все неоценимые качества сердца, мы много и часто задушевно беседовали на общие политические темы, в частности по еврейскому вопросу. Много было у него воспоминаний о Харькове - он прожил там с самого детства. Было забавно, как Гиршман напрягал свою память, желая вспомнить меня, девятилетнего пациента, и добродушно удивлялся, почему он, помнящий десятки тысяч пациентов за много десятилетий, никак не может припомнить меня. С тех пор каждый раз, когда я приезжал в Харьков, я пользовался гостеприимством у него, в особенности со стороны его жены, урожденной княгини Кудашевой: говорю о гостеприимстве его жены, потому что Гиршман сам был гостем у себя дома, - приемная его не изменила своего вида, который имела в семидесятых годах,

Возвращаюсь к полтавской интеллигенции. Самым видным интеллигентом был Емельян Мандельштам и члены его семьи. Родом из Жагор, близ Курляндии, Мандельштам был совершенно онемеченный еврей; в семье разговорным языком был немецкий. Поселился он в Полтаве давно и занимался оптовой продажей пушного товара. Я помню его уже довольно преклонным стариком. Старший сын его Леон, упомянутый выше, врач, считался одним из модных докторов в Полтаве, лечил "даже" губернатора и состоял помощником губернского врачебного инспектора. Другие сыновья, за исключением Макса, при мне в Полтаве не бывали - кроме последнего, окончившего гимназию года на два раньше меня и умершего, будучи студентом. Старшая дочь Мандельштама жила в Полтаве, замужем за нотариусом Гурвичем*, одним из первых евреев, допущенных на должность нотариуса; это был виленский выходец, в молодости обладавший большой еврейской эрудицией, но потом совершенно отстранившийся от всего еврейского. Мандельштам жил в собственном доме, его нигде нельзя было встретить, и в городе ходили легенды о его необъятном образовании и учености. Впоследствии я бывал у старика. У него была значительная еврейская библиотека, и любимым его занятием было чтение философских книг. Из бесед с ним я, припоминаю, вывел заключение, что он сам готовит какое-то сочинение, нечто вроде комментария к Пророкам; но манускрипта я не видел и после его смерти (в самом конце девяностых годов) не слышал ни от членов его семьи, ни даже от М.Е. Мандельштама в Киеве, с которым сравнительно часто встречался при наездах в Киев, о каких-либо материалах, оставшихся после его отца. В доме Мандельштама бывали христиане, в особенности молодые люди, товарищи его младшего сына. Это был, может быть, единственный музыкальный дом в Полтаве. Младшая дочь была видной пианисткой. Из евреев у Мандельштама никто не бывал, дети его также в еврейских семьях нигде не бывали, и, таким образом, этот единственный еврейский культурный дом, в котором все дышало действительной европейской цивилизацией, не имел никакого влияния на культурный уровень евреев в Полтаве. А между тем я не сомневаюсь, что при желании Мандельштам с большой легкостью мог бы сыграть в Полтаве роль хотя бы местного Мендельсона: в Малороссии еврейская масса легко поддавалась культурному воздействию, так как там ей не приходилось преодолевать вековой традиции обособленности и замкнутости в сфере еврейского образования и письменности. Я Мандельштама никогда не встречал в синагоге. В тех небольших общественных начинаниях, которые изредка занимали еврейское общественное мнение, он никакого участия не принимал. Я от старика Мандельштама впоследствии, когда я у него бывал, никогда не слышал о его брате, переводчике Библии. Должен тут же сказать, что, встретившись один раз в Петербурге с этим последним, я и в нем заметил, отсутствие интереса к семье Емельяна Мандельштама. Окулист Макс Мандельштам навещал ежегодно отца в Полтаве, но оставался каждый раз очень короткое время. В молодые годы он отдавал себя исключительно медицине; еврейскими общественными вопросами он стал интересоваться, как он сам мне неоднократно говорил при встречах в Киеве, лишь после погромов 1881 года и после того, как, несмотря на его заслуги в области офтальмологии, он не был допущен к занятию профессорской кафедры в Киевском университете только потому, что он был еврей. Зато после этого М.Е. Мандельштам стал в Киеве, как известно, центром, вокруг которого группировались интеллигентные силы, активно работавшие на еврейском общественном поприще.

[* Нотаріус, зять Мандельштама (чоловік його старшої доньки), очевидно, - Гурвич Гаврило Клементович (?-1908). Відійшов від справ у 1892 році. Очевидно, саме він володів хутором (і біля 25 га землі) біля Терновщини й Інституту зв'язку, який продав для Полтавського дослідного поля. Хутір проданий задешиво 6,5 тис. рублів зі всіма спорудами. З 1885 року називався "Старий хутір Дослідного поля" - Леонід Булава]

Еврейский учительский персонал казенного училища не представлял никакого интереса, за исключением одного, которого я помню уже глубоким стариком, Михеля Чериковера. Это был один из пионеров еврейского просвещения. Я, к сожалению, не помню никаких биографических данных о нем. Он преподавал в еврейском училище Библию и еврейский язык. Совершенно свободный в отношении религиозном, он веровал, что еврейство приобщится к общей культуре и только тогда освободится от внешнего гнета. Он был искренним последователем Мендельсона; но жил очень замкнуто, был чрезвычайно скромен и никакого отношения к еврейским общественным делам в Полтаве не имел. У него были дети в гимназии, и поэтому еврейская гимназическая молодежь у него бывала. Бывал и я, будучи гимназистом, в его доме. Мы проводили там время в оживленной беседе на злобу дня, но старик Чериковер больше слушал нас, молодых, и только изредка вмешивался в разговор. У меня так и не осталось воспоминаний о его взглядах по политическим вопросам и специально по еврейскому вопросу. Один из сыновей Чериковера, Хаим, был очень ортодоксален и принимал участие во всех общественных начинаниях. Его сын Илья - известный историк, один из основателей Виленского научного еврейского института и автор исторических исследований, в частности книги об украинских погромах 1918-1919 годов.

Кроме названных, никаких культурных интеллигентских элементов в Полтаве не было. Два-три семейства наиболее богатых имели внешний культурный обиход, но только внешний. Эти богачи представляли собою общий тип богатых евреев в Малороссии, без всяких традиций; для них умножение капитала было целью жизни, и, как истинные выскочки, они кичились своим богатством. Культурные стремления их выражались лишь в том, что в их домах имелись французские гувернантки. Не было в Полтаве и кружка ортодоксальных евреев с какими-либо традициями в области еврейской жизни, столь богатой разнообразными трогательными чертами. Такие семьи, составляющие истинную еврейскую аристократию, имелись во всех более или менее крупных центрах в Литве и на Волыни.

Такова была еврейская Полтава семидесятых годов.

Г.Б. Слиозберг