Северная война и шведское нашествие на Россию. Главы 3-6

Подробности: Просмотров: 38061

Тарле Евгений Викторович. Северная война и шведское нашествие на Россию

Публикуется по издание: Тарле Е. В. Сочинения. Том 10. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1959.

Книга с сайта: http://militera.lib.ru/h/tarle2/index.html

Cтраницы: 363—800 (основной текст), 816—841 (примечания). Иллюстраций нет.

В моей электронной версии книги примечания перенесены в текст - помечены цифрами красного цвета, напр., ^{1}.

* Так помечены примечания Смолянина; даны после текста в составе базовых примечаний.

Содержание

	От автора
Глава I.	Северная война до вторжения шведской армии в пределы России. 1700–1708 гг.
Глава II.	Шведское вторжение в пределы России. Битва под Лесной. Начало народной войны против шведов
Глава III.	От вторжения шведов в Северскую Украину до начала осады Полтавы (Сентябрь 1708 г. — апрель 1709 г.)
Глава IV.	Осада Полтавы
Глава V.	Сражение под Полтавой. 27 июня 1709 г.
Глава VI.	После Полтавы. Заключение

— 559 —

Глава III.
От вторжения шведов в Северскую Украину до начала осады Полтавы
(Сентябрь 1708 г. — апрель 1709 г.)

Шведские историки систематически игнорируют и превосходство русской стратегии в 1708–1709 гг., и доблесть русских регулярных войск, защищавших свое отечество от вторгшегося насильника и захватчика, зверски расправлявшегося с населением. Но, кроме того, западная историография (все равно какая: английская, немецкая, шведская) совсем уже не желает считаться даже в самой малой степени со значением народной войны в Белоруссии и на Украине. Что какие-то "мужики" могли так существенно подготовить неизбежный полный разгром "непобедимого паладина", "льва полуночи", "северного Александра Македонского", что катастрофа под Полтавой и позор у Переволочной были конечным результатом, созданным долгими усилиями не только войск в строю, но и ожесточенным упорством народного сопротивления, — это кажется невозможным для некоторых западных историков и биографов, внутренне всегда от души сожалеющих о неудаче шведского воителя и старающихся свести объяснение его плачевного провала к случайным ошибкам и роковым природным условиям, в которых развертывался поход. Возьмем в виде образчика хотя бы специальное исследование Эрнеста Карлсона, оказавшее большое влияние на Стилле и позднейших историков вообще. Вот его конечный вывод: 1. После трехмесячных "энергичных попыток" Карл должен был отказаться от своего плана идти через Смоленск на Москву. 2. После этого "с досады" (Карлсон даже вставляет в шведское повествование французское выражение "par depit") в сентябре 1708 г. король идет на Украину, где надеется получить "хорошие зимние квартиры". 3. Но и это оказывается невозможным вследствие "неудавшейся попытки восстания Мазепы".

— 560 —

4. Король тогда принужден "в суровейшую зиму" воевать в Восточной Украине и давать там ненужные битвы (onyttiga strider) и истощать свои "превосходные войска"^{1}.

^{1} Carlson E. Karl XII’s ryska falttagsplan 1707—1709.— Nordisk tidskrift, ny folfd, II argangen, s. 367—391.

После чего — Полтава и гибель.

Шведский историк даже не замечает, что он не дает объяснения тех фактов, которые излагает. Почему Карл должен был отказаться от похода на Смоленск? Потому что уже в Белоруссии его встретило сопротивление населения, убегавшего в леса, не дававшего ни хлеба, ни сена, и дальше, от Старишей к Смоленску, это явно должно было стать еще хуже. Почему не удалось "восстание Мазепы", но зато очень хорошо удалось восстание против Мазепы? Потому что народные массы желали гибели шведского агрессора и украинского изменника. Почему король с армией в свирепую стужу должен был, бросив плохие зимние квартиры в Ромнах и еще худшие в Гадяче (а других не было, так как обещанный Мазепой Батурин был сожжен), толкаться от Веприка к Опошне, от Опошни к Ахтырке, которую взять не было сил, от Ахтырки к Краснокутску, а оттуда к Коломаку и вернуться снова к Опошне, и все на походе, все без квартир? Да потому, что, несмотря на самые неистовые зверства захватчиков именно в "Восточной", т. е. Слободской, Украине, население по-прежнему прятало припасы, сжигало дома и скрывалось в лесах.

Всего этого историки вроде Эрнеста Карлсона не желают замечать. Так и обрел ищущий Карл XII "хорошие квартиры" только в своих холодных шатрах и палатках и на голодной диете под валом города Полтавы, куда его не пустили, как не пустили его ни в Мглин, ни в Стародуб, ни в Новгород-Северский, ни в Ахтырку. И не пустили его не только гарнизоны, но и активно помогавшее им население. Эти последние "квартиры" оказались 27 июня 1709 г. в русских руках, потому что в этот день русское войско пожало плоды не только своих предшествующих побед на поле брани, но и долгой, не прекращавшейся почти целый год, народной войны, так страшно истощившей "превосходные войска" агрессора.

И из Мглина, и из Почепа, и из Стародуба шли хорошие вести о том, как держит себя население в этот труднейший момент первой встречи северских украинцев с неприятельской армией. "А черкасы сбираютца по городкам и в леса вывозят жены и дети и хлеб по ямом хоронят. А я им сказал, что идут наши полки и они тому зело рады и ожидают"^{2} , — так доносил Федор Бартенев, "адьютант лейб-гвардии", Меншикову из Почепа 24 сентября 1708 г. Шведы приближались к Стародубу. Впоследствии в большую заслугу стародубскому полковнику Скоропадскому была поставлена царем патриотическая твердость жителей Стародуба и всего стародубского полка. Но население вовсе не нуждалось в одобрении или поощрении своего полковника.

— 561 —

Оно без всяких начальственных внушений и колебаний решительно приготовилось к обороне.

^{2} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 9, № 219-а, 1708 г., сентября 24. Письмо Ф. Бартенева из ПочепаА. Д. Меншикову.

Скоропадский был посажен в 1706 г. Мазепой на место полковника, но когда получил от Мазепы предложение примкнуть к изменническому предприятию, то отказался. За это Петр и сделал его гетманом в ноябре 1708 г.

О том, как встретила неприятеля Белоруссия, а за ней Северская Украина в июле — августе — сентябре 1708 г., мы уже говорили. Можно смело сказать, что если, например, в ноябре и декабре 1708 г. и в январе и феврале 1709 г. народная война на Украине совершенно определенно влияла на все военные планы шведского штаба и на его блуждания с полуголодной обмерзающей армией от Ромен к Гадячу, оттуда к Веприку, оттуда мимо Ахтырки к Опошне, к Краснокутску, к Коломаку, опять к Опошне, то хоть и не так явственно народное сопротивление в Белоруссии и Северской Украине оказывало давление на все главные решения Карла уже в конце лета и в начале и середине осени 1708 г.

Обострился вопрос о продовольствии для людей, не хватало сена для лошадей (об овсе забыли давно и думать). Крестьяне разбегались во все стороны, сжигали или закалывали в землю, пли прятали в соседних лесах все, что только могли, и исчезали. Ни расстрелы, ни пытки пойманных не помогали. Хронический полуголод, в котором жила поэтому шведская армия с момента вступления в Белоруссию, во-первых, не дал возможности главной королевской армии спокойно подождать Левенгаупта на Днепре, в Могилеве или хотя бы даже за Днепром, недалеко от реки, но заставил сорваться с места и, круто переменив направление, идти не на Смоленск по "оголоженной" дороге, а на Стародуб. Во-вторых, население не давало никаких сведений о русской армии, а если и давало, то неправильные или неточные. И в то же время шведы чувствовали себя окруженными тучей добровольных шереметевских лазутчиков, доносивших в русский штаб о всяком передвижении неприятеля. Крестьяне не только следили за неприятелем, но и играли главную роль в качестве Дозорщиков на громадной русской западной границе.

В сентябре и октябре 1708 г. в цепи пограничных дозорщиков по всей линии от Днепра до Двины стояли караулы: "у реки Днепра у земляной крепости дворянин, да два человека солдат, двадцать человек крестьян. В урочище Тишине один солдат да десять крестьян. Да в урочище Черной Грязи солдат да десять крестьян... У крепости на Выдерском перевозе дворянин да три человека солдат, да тридцать крестьян... В урочище Есеновиках — солдат да десять крестьян..." У земляной крепости на Витебской дороге та же картина: один дворянин, три солдата и тридцать крестьян. "У земляной крепости возле реки Двины"

— 562 —

на двух солдат двадцать крестьян. Все остальные документальные показания в том же роде. На пограничном, участке на Днепре дежурят "попеременно" на самых опасных местах восемь дворян, двадцать четыре солдата и двести сорок пять крестьян^{3}.

^{3} ЦГАДА, ф. Письма разных лиц на русском языке, 1708 г., д. 39, л. 2, 3. Письма к канцлеру графу Головкину от Коховского.

Мы подошли к моменту вторжения шведов в Украину. И раньше, чем продолжать хронологическую линию изложения, необходимо дать представление о том общем фоне, на котором вырисовываются контуры всей картины.

Начнем с общей характеристики. Еще нет пока сколько-нибудь обстоятельной, детальной, специальной истории социальных отношений на Украине во время десятилетия, предшествовавшего Полтаве, не выявлен, например, фактический материал о том, в чем именно выразилось личное и непосредственное участие Мазепы в помощи крепостническим усилиям "державцев", хотя его полное сочувствие им (за что тоже, конечно, его никогда не любила народная масса) совершенно несомненно. Углубляться в эту особую, капитально важную и очень пока недостаточно разработанную тему значило бы написать не главу о народном сопротивлении шведам в год нашествия, а большое исследование, захватывающее последние десятилетия XVII в. и первые — XVIII в., социально-экономической истории Украины.

Народное сопротивление агрессору на Украине в 1708–1709 гг. характеризуется прежде всего теми, не поддающимися никакому кривотолкованию, обобщающими оценками, которые мы находим и в переписке Петра, и в фактах, приводимых в донесениях Меншикова (в драгоценном рукописном фонде Меншикова, хранящемся в архиве Института истории Академии наук, и ЦГАДА, в фонде "Малороссийские дела"), и в отрывочных показаниях, идущих с шведской стороны, и в некоторых уже изданных материалах. Работа, посвященная нашествию 1708–1709 гг., вовсе не должна скрупулезно приводить все случаи, характеризующие враждебное отношение населения Украины к шведам, чтобы доказать, что народное сопротивление было налицо. Эти разрозненные, случайно сохранившиеся факты имеют лишь иллюстрирующее значение.

Сколько бы отдельных известий, касающихся случаев столкновения в том или ином месте крестьян или горожан с шведами, ни привести — все это не имело бы, конечно, значения окончательного, неопровержимого доказательства, если бы у нас не было прежде всего русских и шведских свидетельств обобщающего характера, идущих от Петра, с одной стороны, и от штаба неприятеля, с другой.

— 563 —

Те "историки" Украины, вроде пресловутого Андрусайка (Андрусяка), которые работают ныне в Нью-Йорке и Бостоне, совершенно игнорируют историческое значение материала отдельных дробных фактов народного сопротивления, якобы случайных, недостоверных, недобросовестно изложенных и г. д. Но при этом они игнорируют (конечно, совершенно сознательно, в целях извращения исторической действительности) то основное, решающее обстоятельство, что эти отдельные, дошедшие до нас (часто лишь счастливым случаем сохранившиеся, вроде поврежденных водой или огнем документов драгоценнейшего фонда Меншикова в ЛОИИ**) свидетельства подкрепляют основной яркий факт, который с такой радостью подтверждает неоднократно в своих обобщенных;оценках Петр и который со своей стороны сухо, неприязненно, нехотя приходится признать также шведам.

Эти украинские "историки" из Бостона, Нью-Йорка и Чикаго отрицают народную войну против шведов и мазепинцев только потому, что никто не занимался ни в шведском, ни в русском стане регистрацией и конкретным описанием отдельных проявлений народного сопротивления против агрессоров и изменников. Они прикидываются непонимающими, что означают неоднократные горячие хвалы Петра и представителей высшего, среднего и низшего русского командования патриотической верности и самоотверженности украинского населения. Они не желают также понять постоянных жалоб шведов на то, что белорусские и украинские крестьяне закапывают в землю свои запасы, "оголаживают" территорию, по которой движется неприятель, и убегают в леса, несмотря ни на какие посулы и угрозы, ни на какие пытки и казни. Эти горе-историки притворяются непонимающими, что если, например, шведские летописцы и участники вторжения, вроде Нордберга или Адлерфельда, или позднейшие шведские историки, вроде Лундблада, прямо говорят о непрерывных битвах отступающих от Лесной шведов "с разъяренными жителями", то совершенно незачем предъявлять источникам абсурдное требование, чтобы они подробно расписывали о том, как эти непрерывные партизанские нападения происходили.

Этот факт враждебного отношения населения Украины, прежде всего крестьян и массы городского населения, к шведскому агрессору история установила на самом несокрушимом фундаменте, какой только можно себе представить: на невозможности объяснить ряд явлений, если забыть эти основные, решающие свидетельства вождей и русского и неприятельского лагерей. Петр, Меншиков, Шереметев, ряд начальников отдельных частей, с одной стороны, Адлерфельд, Нордберг, Гилленкрок, не разлучавшиеся в течение всего похода с Карлом XII,

— 564 —

с другой стороны, в своих показаниях подтверждают и объясняют многое, и им незачем пускаться в подробности, — за правдивость и реальное значение основных утверждений говорит очевидность. Без враждебного отношения народной массы немыслим был полный и быстрый провал всех планов Мазепы и изменившей части старшины, невозможна гибель Сечи, невозможно было изменникам найти и обеспечить для шведов на сколько-нибудь длительное время спокойные зимние квартиры ни вблизи, ни вдали от Шереметева и Меншикова. Немыслимо л было героическое сопротивление и помощь населения гарнизону в Веприке, в Полтаве, смутившая шведов полная готовность к подобному же сопротивлению в Мглине, в Почепе, в Стародубе, в Новгороде-Северском, в Ахтырке. Немыслимо было бы полное и повсеместное решительное нежелание помогать шведам снабжением, несмотря ни на посулы, ни на страшные пытки и избиения, несмотря на совсем неслыханные зверства шведов в Слободской Украине и других местах.

Эту главу следует начать, напомнив хотя бы в самых общих чертах о тех социальных условиях на Украине, которые сильно способствовали быстрому провалу измены Мазепы и пошедшей за ним части старшины. Чтобы дать эту характеристику, при скудости имеющихся свидетельств, мы будем приводить также показания, выходящие за хронологические рамки 1708–1709 гг., Потому что нас интересует вопрос, как должно представлять себе социальные отношения, постепенно создававшиеся на Украине в первые годы XVIII в. Оставлять в стороне документ, если он относится ко времени после Полтавы, было бы совершенно недопустимым и ненаучным. Точно так же при необычайной скудости материалов крепостнические стремления и поползновения шляхты в Правобережной Украине и до и после Полтавы совершенно неосновательно было бы обойти молчанием только потому, что шведы не приходили туда. Но поляки Лещинского очень собирались пойти этим путем на помощь Карлу, и настроение посполитых, отголоски палиевщины, оживление движения перед Полтавой и после Полтавы — все это исключать непозволительно. Д. М. Голицыну и Петру это позволяло учитывать в очень благоприятном для России смысле положение вещей в Западной Украине весной 1709 г.

И это не единственный случай, когда главное командование русской армии определенно учитывало настроение народной массы на Украине при своих стратегических соображениях. В свете таких фактов приобретает очень глубокое значение хвала Петра верности украинского народа.

При этих условиях нью-йоркским и бостонским историкам не остается ничего другого, как отрицать народную борьбу, бывшую на Украине в 1708—1709 гг., только потому, что не было

— 565 —

"сражений" между крестьянами и шведскими отрядами (хотя, как увидим, и подобные эпизоды тоже случались). Заметим тут же, что если мы приводим мало подробностей участия населения в обороне, например Веприка или Полтавы, или пояснений к отдельным фактам сопротивления захватчикам, то прежде всего потому, что этих подробностей мало сохранилось. Не то, что подробностей нет, но самые факты участия населения помянуты сплошь и рядом намеком, одной фразой.

Я проделал терпеливую работу буквально над каждым листком цитируемого фонда Меншикова, который считаю самым ценным из всех материалов о непосредственном, независимом от военного командования, участии населения в сопротивлении агрессору. В этом фонде находятся сообщения, доставлявшиеся Меншикову по свежим следам, и ни одного факта из этих отрывочных листков я старался не пропустить и, кажется, не пропустил.

Нельзя сказать, что народная борьба против нагрянувшего шведского захватчика прекратила или хоть ослабила неумолчную борьбу классовую. Да и как бы это могло быть? Посполитое крестьянство переживало уже в последней четверти XVII столетия процесс все более и более обострявшегося антагонизма между стремлениями богатеев казацкой "старшины", с одной стороны, и крестьянством, упорно боровшимся против постепенно, но неуклонно надвигавшегося окончательного закрепощения, с другой стороны. Обнищалая часть казачества шла в посполитые, рисковала своей личной свободой, чтобы найти приют и оседлость, но не мирилась со своей долей. Крестьяне в свою очередь при удобном случае и возможности старались уйти в казачество, там, конечно, где этот уход с панской земли не грозил им голодом и окончательной нищетой. Землевладельцы ("державцы") нередко "выживали старых крестьян из оседлостей", потому что старые, помня былое, оказывали сопротивление окончательному закрепощению, и заменяли их новыми, пришлыми, бездомными скитальцами, которым приходилось мириться с любым гнетом.

В тот момент, когда на Украину вторглись шведы, на низах все было еще в неустойчивом виде, захваты земель и личной свободы посполитых продолжались, вызывая часто отпор, но гетман и старшина, "полковые писари" и судейские неизменно поддерживали притязания "державцев", как бы вопиюще несправедливы они ни были. Роковая "устойчивость" крепостного права еще не была тогда достигнута, но вся социально-экономическая обстановка складывалась в пользу землевладельцев против закрепощаемой массы.

Когда разнесся слух о вторжении шведов и когда затем стало выясняться, что Мазепа и часть старшины изменили и

— 566 —

стали на сторону Карла, то посполитые крестьяне и казачья беднота сразу нашли свое место. Им даже не требовалось знать о переписке Мазепы со Станиславом Лещинским, чтобы стать против изменников, желающих "продать украинскую землю и людей" панской Польше. Их решение было принято. Они пошли в 1708–1709 гг. на своего пана-изменника и потому, что он пан — прежде всего, и потому, что он изменник. Мазепа и вся старшина были в глазах угнетенной деревенской массы природными, стародавними врагами, всегда поддерживавшими "державцев", задолго до того, как они стали к тому же и изменниками. Предприятие Мазепы не имело и не могло иметь ни малейших корней, никакой решительно опоры в народной массе, и оно провалилось безнадежно в первые же дни и провалилось повсеместно: и в Стародубовщине, и на Гетманщине, и в Слободской Украине. Об Украине Правобережной ("киевщине", "волынщине") нечего и говорить: там помнили кровавую, предательскую интригу Мазепы против народного предводителя Палия, помнили, что Мазепа деятельно поддерживал польское панство против украинского крестьянства и погубил Палия своими доносами царю. Правобережное крестьянство лучше кого бы то ни было могло оценить, чем грозило ему призываемое Мазепой польское вторжение. Классовая и национальная борьба слилась на Украине в среде посполитых крестьян и казачьей бедноты в одно могучее, неразрывное целое.

Особенно интенсивно шла борьба посполитых казаков против крепостнических поползновений землевладельцев в Правобережной Украине, и "Архив юго-западной России" дает в этом смысле интереснейший материал. При шведском нашествии это движение могло только усилиться^{4}.

^{4} С грабительствами и разбоями шведской солдатчины Запдная Украина (принадлежавшая тогда Польше) ознакомилась в достаточной мере еще в 1703–1704 гг., когда, насильственно сажая Станислава Лещинского на польский престол, Карл XII разорял Речь Посполитую из конца в конец. См. Гербильский Г.Ю. Петр Перший в Заходнiй Украiнi. Львiв, 1948.

"Мечник" житомирский Ян Рыбинский (Jan z Rybna Rybinski) жалуется киевскому "енералу" в прошении, написанном на обычной для того времени и тех мест смеси польского языка с латинским, что крестьяне трех волостей отказали ему в "послушенстве" и перестали платить ему должные арендные деньги. А сделали они это именно с того времени, как "ясновельможный пан Мазепа, гетман заднепровский, передался на сторону шведского войска". Осторожный мечник, пишущий это прошение за месяц до Полтавы, выражается о Мазепе, на всякий случай, вполне почтительно^{5}. Этот жалующийся шляхтич Рыбинский был гораздо ближе к шляхтичу Мазепе, ждущему с нетерпением подхода короля Станислава Лещинского, был гораздо более сродни Мазепе по всем своим политическим и социальным воззрениям и симпатиям, чем восставшим против Мазепы и против шведов крестьянам и казакам, которые упорно продолжали свою классовую борьбу против помещичьего, владельческого засилья, начатую задолго

— 567 —

до шведского нашествия, обострившуюся при шведском нашествии и продолжавшуюся после шведского нашествия.

^{5} Жалоба житомирского мечника Ивана Рыбинского, 1709, мая 27.— Архив юго-западной России, издаваемый временною комиссиею для разбора древних актов (в дальнейшем сокращенно: АЗР), ч. 3. Акты о козаках (1679—1716), т. П. Киев, 1868, стр. 710, № CCLXIX.

И возвратившийся из Сибири старик Палий тоже не думал, что с уничтожением шведов он должен прекратить борьбу против землевладельческой шляхты, за которую в свое время его враг Мазепа погубил его.

10 сентября 1709 г., т. е. через неполных три месяца после Полтавы, сеймик воеводства киевского отправляет к Петру, к Меншикову и к Д. М. Голицыну "послов" с просьбой удержать русские войска от взимания излишних контрибуций, а особенно защитить их от Палия, который со своими казаками опять, как и встарь, захватывает шляхетские имения ("наибардзей от пана Палея, пулковника")^{6}. Но не так легко было отделаться на этот раз от старого неукротимого вояки, которого не сломила и долгая ссылка в ледяных сибирских пустынях. И 7 января 1710 г. дворяне киевского воеводства снова просят защиты от Палия: "чтобы особенно воеводство наше киевское от пана пулковника Палея прессуры не черпало"^{7} (не испытывало притеснений. — Е. Т.). Да и, помимо Палия, всколыхнувшееся казачество находило себе новых вождей, собиралось большими отрядами, нападало на шляхетские имения и опустошало их, а в Украине Правобережной, согласно источникам, разгуливал отряд межерицкого мещанина Грицка Пащенка, и в Подолии и на Волыни долго ровно ничего с ним поделать не могли^{8}. Появлением таких отрядов отмечены еще долгие годы после шведской войны.

^{6} Постановление сеймика воеводства киевского. Року тисеча семсот девятого, месяца сентембра двадцатого дня.— Там же, ч. 3, т. II, стр 717 и след. № CCLXXIV.

^{7} Там же, стр. 723 и след., № CCLXXV.

^{8} Жалоба дворянина Криштофа Гурского на Межирицкого мещанина Грицька Пащенка... 1708 г. октября 17.— АЗР, ч. 3. Акты о козаках, т. Ш, стр. 5, № IV.

Шляхетство в Правобережной Украине еще энергичнее, чем землевладельцы Гетманщины и Северской земли, стремилось давно к закрепощению казаков и крестьян. Отправляя своих делегатов ("послов") на люблинский сейм 1703 г., панство волынского воеводства жалуется на бунтовщиков-поджигателей и просит, чтобы их на Украине усмирили^{9}. Постоянно повторяются в этих документах жалобы на казаков и посполитых и просьбы шляхты о защите. Сила и популярность Палия в первые годы XVIII в. росли, но параллельно возрастала и энергия шляхты, стремившейся закрепостить крестьян. Типично постановление дворян Подольского воеводства от 4 декабря 1704 г., согласно которому свободные крестьяне, три года пробывшие на земле пана, становятся наследственными крепостными этого пана^{10} , и "свобода их отныне уничтожается". А в 1709 г. та же подольская шляхта уже считает крестьян, всего только один год просидевших на панской земле, прикрепленными к этой земле и дает пану право требовать их выдачи, как беглых, если они убегут^{11}. Закрепощение шло, наталкиваясь на отпор, но шляхта не сдавала своих позиций, она ждала (и с течением времени дождалась) своего в Правобережной Украине. Старшина Левобережной Украины имела тенденцию идти той же дорогой, но

— 568 —

гораздо менее решительными темпами. Процесс замедлялся близостью вольных необъятных степей, куда можно было уходить, спасаясь от надвигавшейся неволи. Все было в брожении, классовая борьба была оживленной и местами очень острой, когда внезапно в пределах страны появился Карл XII со своим войском.

^{9} Инструкция послам, отправляемым на люблинский сейм 16 июня 1703 г., № XXIII, начиная со слов: Zapalone buntownicze w Ukrainie pozary...— АЗР, ч. 2, т. III. Киев, 1910, стр. 126.

^{10} "... pro haeredibus panom swoim reputentur, slobody ab eo tempore annihilowalismy...". — АЗР, ч. 2, т. III, стр. 145, № XXVIII.

^{11} Там же, стр. 180, № XXXIX.

Политика беззаконного закрепощения вольных людей землевладельцами продолжалась на Украине и до и после шведского нашествия. Царские воеводы принимали жалобы, но, даже считая их вполне основательными, предоставляли решение, по существу, гетманской власти. "Многократно ко мне приходят и докучают из разных мест козаки, и доносят жалобу, что старшина малороссийская сильно их в подданство себе берут, и я многих отсылал к вашему превосходительству, дабы о том вас просили, а они, не быв у вашего превосходительства, паки ко мне приходят с великим воплем, и о том стужают; и хотя то дело не мое, однако, что вижу противность в интересах царского величества, вашему превосходительству объявляю... и о том изволите рассудить по своему премудрому рассуждению"^{12} , — писал Скоропадскому киевский губернатор князь Дмитрий Голицын.

^{12} [Голицын — Скоропадскому], из Киева 1709 г., октября 17.— Материалы для отечественной истории, Т. II. Киев, изд. M. Судиенко, 1855, стр. 14, № XII.

Не лучше жилось деревенской бедноте, зависевшей от церковных магнатов и жившей на монастырских латифундиях.

Редкие, но характерные свидетельства, дошедшие до нас от первых десятилетий XVIII в., говорят нам о жестоких притеснениях, которые испытывали крестьяне на Украине, зависевшие непосредственно от монастырей. Попадались среди игуменов настоящие изверги, вроде игумена Густынского монастыря, засекавшего людей до смерти, так что крестьяне просто разбегались, куда глаза глядят^{13}. Немудрено, что в 1710 г. монахам пришлось обивать пороги у Скоропадского и "суплековать" (просить) его "привернуть" монастырю ушедших от него крестьян, а монастырю Глуховскому (в Нежинском полку) удалось даже выпросить у Скоропадского суровый универсал против "легкомысленных людей", которые по бунтовскому ("бунтовничо") поступают^{14}. Эти "бунты" глуховских монастырских крестьян продолжались еще очень долго, и в апреле 1724 г. опять крестьян хотят "ускромлять", так как они проявляют "шатость и огурство" и отказываются от "послушенства"^{15}.

^{13} См. Лазаревский А. Описание старой Малороссии, т. III. Киев, 1902, стр. 17. (Примечание).

^{14} Лазаревский А. Описание старой Малороссии, т. II. Киев, 1893, стр. 470.

^{15} Там же, стр. 471.

"Державцы" стремились всякими правдами и неправдами обеспечить свои "маетности" рабочей силой, препятствуя вольному переходу крестьян и беззаконно их за это преследуя и карая. Постепенно, но безостановочно надвигалось прикрепление к земле.

При всей скудости известий о положении украинских крестьян в гетманство Мазепы у нас есть даже стихотворное показание, относящееся к этой теме и к этому периоду. Слонявшийся

— 569 —

по Украине непутевый монах Климентий Зиновьев писал в угоду панам враждебные закрепощаемому люду вирши, в которых злобно издевался над бегущими от землевладельца крестьянами и давал советы безжалостно наказывать и даже — за "непослушенство" и за уход с земли — убивать виновных. Этот бродячий пиит злорадно предсказывает таким "бунтовщикам" (он именно так их и называет), что, покидая свои хаты и насиженные места, они дойдут до такой нищеты, что им останется либо утопиться, либо удавиться: "... хоч утопится, а ежели захочет, вольно и вдавитися. Отож [и]меешь за свое теперь, дурный мужиче, в бывший на своего пана бунтовщиче!" Климентий находит, что так и нужно, и поделом, пусть сгинут непокорные. "Не хотелось панови послушенство отдавать и в целости за всем своим в одном месту пребувать", так и сгинь со света! "Гинь же теперь за свое злое непокорство, и за упрямую твою гордость и упорство!" Как видим, классовая борьба ко времени шведского нашествия была в украинском "посполитстве" уже так интенсивна, что даже вызвала у панов "державцев" потребность в такого рода пропагандистах в пользу крепостнических отношений и против права крестьян покидать панскую землю^{16}.

^{16} Никаких более точных данных об этом Климентии нет, кроме того, что он был бездомный, скитающийся и приверженный алкоголю монах, явно прикармливыемый по усадьбам. Впервые его вирши были напечатаны в украинофильском журнале Основа 1861 г. , № 1, с комментариями на стр. 157—234. Статья не подписана, но принадлежит П. А. Кулишу (судя по оглавлению на обложке этой книги журнала).

Как в начале вторжения шведов в Северскую Украину, в Мглине и в Стародубе, так и позже, в декабре, городское население, "мещане" и казаки мужественно давали отпор неприятелю. Вот подходят шведы к Недрыгайлову с конницей в полторы тысячи человек: "...под городом спешились, и шли в строю к городу с ружьем, и прежде стрельбы говорили они шведы недрыгайловским жителям, когда они от них ушли в замок, чтобы их пустили в тот замок, а сами б вышли, и обещали им, что ничего им чинить не будут. И они из города с ними говорили, что их в город не пустят, хотя смерть примут. И те слова они шведы выслушав, стали ворота рубить, потом по них в город залп дали, а по них шведов из города такожде стреляли и убили шведов 10 человек. И они шведы, подняв тела их, от замка отступили, и стали на подворках и церкви и дворы все сожгли"^{17}.

^{17} Показания о гиведах священника Андрея Александрова. 1708 г., декабря 1.— ТРВИО, т. III, стр. 40, № 43.

Ни провианта, ни топлива в эту страшную по неслыханным морозам зиму население шведам не давало. Неприятель "зело тужит, что из Ромна и ныне, где стояли по деревням, посылают универсалы, чтоб везли провиант, мужики не везут",— вот типичное показание^{18}.

^{18} [Ушаков — Петру I]. Из Ромна, 1709 г., генваря 5.— Там же, стр. 68, № 67.

Шведы метались, ища провианта. Они и к Ахтырке шли с надеждой добыть себе там пищи и фураж для лошадей. Петр это отмечает особо: "И чаю, что конечно то правда, что неприятель для (вследствие. — Е. Т.) оголоженья края от наших станций к Охтырке шел..."^{19}.

^{19} [Петр I — А. Д. Мешпикову]. С Воронежа 1709 г., февраля 17.— Там же, стр. 104, № 106.

— 570 —

Жители занимавшихся шведами городов и деревень, если им не удавалось вовремя бежать, считали себя пленниками и при первой же возможности бежали к русскому войску и спешили дать все сведения, какие только могли, о шведах. Они часто приносили драгоценные известия. "Сего маменту два мужика русских у меня явились, которые объявили, что они были в полону и ушли из Ромна 17 дня, и ири них был в Ромне Мазепа и три регимента (полка. — Е. Т.) швецких, и все из Ромна вышли, якобы идут к Гадичю". Это сведение было в тот момент так важно, что фельдмаршал Шереметев немедленно сообщил об этом экстренным письмом Петру в Оружевку 19 ноября, а Петр тотчас же переслал это сообщение Меншикову^{20}. Густая атмосфера вражды и страха окружала вторгшихся шведов и мазепинцев. Петр напрасно опасался в первые дни после раскрытия измены Мазепы, что изменник ("тот проклятой") устроит себе "гнездо" в городе Гадяче вместо разоренного Батурина^{21}. Нет, это было немыслимо для Мазепы, никакого другого места себе во всей Украине, кроме места в шведском обозе, бывший гетман уже найти не мог и никакой новой своей гетманской "столицы" вроде Батурина создать не был в состоянии.

^{20} Копия с писма фелъдмаршалова, которое писано ис Тернов ноября 19 дня. (Петр I — A. Д. Меншикову). Из Оружевки, ноября 20 дня (1708 г.).— Пись.иа и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 319, № 2864.

^{21} К кн. Д. М. Голицыну, 1708 г., ноября 9.— Там же, стр. 295,. № 2831.

Об очень многих случаях проявления ненависти посполитых крестьян к их эксплуататорам ("державцам") мы узнаем почти всегда из довольно мутного, враждебного крестьянам источника, от самых "державцев" и от покровительствовавших им должностных лиц, поставленных гетманом Скоропадским или непосредственно русским военным начальством. Поэтому когда мы читаем, например, универсал Скоропадского от 13 декабря 1708 г. о "разбойничьем способе" жителей трех деревень, которые "заграбовали" пана Панкевича, полкового писаря и его жену, уезжавших из Почепа, то мы вправе не поверить, будто бы население трех сел (Чеховки, Корбовки и Севастьяновки) могло собраться для "разбойничьего способа" и простого грабежа. Мы знаем, что в атом случае Скоропадский приказывает руководителей нападения ("самых принципалов") схватить и связать ("до вязеня побрати"), но поверить, что эти "принципалы" просто атаманы разбойничьей шайки, мы, конечно, не можем. Речь идет о местной вспышке восстания посполитых крестьян против важного в их быту начальника и ботатея, каким был полковой писарь Стародуба^{22}.

^{22} Писарь назывался Панкевич (не Пашкевич, как он назван в цит. статье в Известиях АН). Этот Панкевич, сын расторговавшегося мещанина, вышел затем в полковые есаулы, перейдя из купцов в казацкую старшину. Всю свою карьеру он сделал при Скоропадском. (Прим. авт.)

И сам пан гетман проговаривается: "бунтовничим а праве розбойничим способом..." Дело шло именно о бунте, а вовсе не о разбое ("а праве" — "а по-настоящему", а в действительности) , как хотел бы уверить Скоропадский со слов Панкевича.

И особенно стоит отметить, что даже после уничтожения шведской армии продолжались резкие проявления классовой

— 571 —

борьбы в украинской деревне. Таков, например, характерный случай с сотником Булюбашем, относящийся как раз к послеполтавскому периоду^{23}.

^{23} В содержательной статье В. Е. Шутого Классовая борьба на Украине в 1708–1709 гг. — Известия АН СССР, серия истории и философии, т. VI, 1949, № 4, стр. 313—322, которая дополнена статьей того же автора в № 7 Вопросов истории за 1949 г. Народная война на Украине против шведских захватчиков (стр. 9—27), говорится: "Сотник чигринодубравский Иван Бунобаш получил в 1707 г. от лубенского полковника Зеленского "лист" на три хутора, известные под одним названием Кагамлык. На хуторах поселил он вольных людей. Во время пребывания шведов на Украине сотня отказалась подчиняться Бунобашу, и "поселяне кагамлычане" перестали признавать его своим "паном"". Об этом сотнике (он назывался Булюбаш, а не Бунобаш) у Лазаревского сказано, что 22 июля 1709 г., т. е. уже после Полтавы и разгрома шведов, было приказано от властей (от полковника Савича) войту и поселянам, чтобы они по-прежнему (в прежней "обыклости") пану Булюбашу "всякое послушание отдавали". Но, к сожалению, мы нигде не нашли у Лазаревского более точных указаний об отказе всей сотни признавать этого довольно крупного землевладельца Булюбаша своим паном. Не объясняет также Лазаревский, почему начальство, "респектуючи на заслуги п. Булюбаша", приказывает, чтобы его поселян оставили в покое, "до города в жадных делех не чепали", хотя те, очевидно, в самом деле оказали в свое время "непослушенство". См. Лазаревский А. Исторические очерки полтавской Лубенщины XVII—XVIII вв.— Чтения в Историческом Общестее Нестора-летописца, кн. XI. Киев, 1896, стр. 202.

Отрывочность, скупость, неясность источников мешает исследователю сплошь и рядом дать обстоятельную картину действий восставших крестьян. "Оказали непослушество", "кололи сотника пиками", "разграбили" дом, сожгли, разорили, остановили дорожных и забрали их добро, а самих путников избили и т. д. А сколько-нибудь обстоятельного изложения дела в источниках не находим, и историку волей-неволей приходится с этим считаться.

Вот одна из иллюстраций отношения украинской народной массы к мазепинцам.

Полтава перед открытием мазепинской измены находилась под влиянием изменнически настроенной семьи Герцыков. Павел Герцык был некогда полтавским полковником, сын же его Григорий Герцык, зять Орлика, перебежал к Мазепе тотчас же после перехода Мазепы к шведскому королю. Вся почти казацкая верхушка, старшина, в Полтаве была на стороне Мазепы, и вот что, по позднейшим показаниям Григория Герцыка, случилось, когда крестьяне узнали об измене: "По такой ведомости собирались мужики в город и старшину били и грабили, и от того купцы и знатные люди выбегали из города вон в иные места". Это ценное показание, подкрепляющее ряд подобных же свидетельств о настроении украинского народа, дополняется еще одним характерным фактом: когда уже шведская главная квартира была в Будищах, т. е. незадолго до Полтавской битвы, Мазепа писал универсалы "в миргородский полк к сотникам, чтобы они полковника своего Данила Апостола скинули с полковничества, и слышал он, что с теми листами никто в тот полк ехать не отважился". Другими словами, шведы со своими друзьями — Мазепой, Орликом, Герцыком и всей перешедшей на их сторону старшиной — были начисто отрезаны от Украины и никаких средств сношений с нею не имели, были заблокированы в Будищах, в своем лагере, затем в Жуках и под Полтавой. Они даже не знали, что в Миргороде давным-давно царит законная русская власть и что их посланных ждала бы там виселица, если бы они и отважились пробраться в Миргородский полк со своими "универсалами"^{24}.

^{24} Допрос Григория Герцыка об участии его в измене Мазепы, список с подлинника, хранящегося в архиве министерства иностранных дел.— Киевская старина, 1883, март, стр. 595—610. Этот Герцык после Полтавы бежал с Мазепой за Днепр и потом принимал участие в заграничных похождениях и интригах Орлика, а в декабре 1719 г. попал в Варшаве в руки русских властей и был допрошен. После десятилетнего заключения он был освобожден в 1728 г.

* Какие могут быть русские власти в Варшаве в 1719 г.?*

*1719—1728 не 10 лет! Всего девять. А если считать с декабря то всего лишь восемь с хвостиком*

Есть еще один источник, значение которого история не вправе не признать: это украинский фольклор. В сборниках Якова Новицкого, Михаила Драгоманова, Максимовича и Вл. Антоновича, наконец, в появившихся уже в послереволюционное время материалах мы находим обильные поэтические отклики украинского народа на события героической борьбы,

— 572 —

в которой он принимал такое живое и непосредственное участие. Тут и народный любимец Палий, тут и "пес" — предатель Мазепа, его враг, тут и непримиримая ненависть к шведским грабителям и насильникам, тут и песня о том, как Петр велит схватить и заковать изменившего гетмана и вернуть несправедливо сосланного по проискам Мазепы Семена Палия, тут и гнев народа при одной мысли о подчинении шведам, или полякам, или "басурманам", тут и о "безневинных" мучениках Искре и Кочубее... Народная память сохранила и детали. Под Полтавой Мазепа спрашивает наияснейшего пана короля: что делать? Брать Полтаву или убегать из-под Полтавы? "Чи будем ми бiльше города Полтави доставати? Чи будем спiд города, спiд Полтави утiкати?" Потому что осаждающие сами оказались в осаде: "бо не дурно Москва стала нас кругом оступати". Сохранилась память и о хвастовстве Карла XII, собиравшегося из-под Полтавы прямо в Москву: "Да я ще ту Москву могу сiкти и рубати, ще не зарекаюсь у бiлого царя i на столиц побувати!" Но Семен Палий соединился с Шереметевым и они одолели врага, спасли город Полтаву. Отмечается с восторгом и участие Палия в Полтавском бою. И всюду подчеркивается, что украинский народ в единении с народом русским спас страну.

В Белоруссии, через которую шведы проходили, но где они оставались гораздо меньше времени, чем на Украине, не осталось народных песен, которые относились бы к шведскому нашествию, но устные сказания о шведах, вторгшихся в Белоруссию и грабивших ее нещадно, дошли до нашего времени. Собиратели белорусского фольклора отмечают пословицы, в которых сохранились народные воспоминания о бедственном состоянии шведской армии, когда она проходила дремучими лесами и невылазными топями страны: "Боси як швед". Говорится и о том, как эти шведы блуждали по лесам, "харчуючись мерзлою клюквою".

Сохранилось предание и о том, как Левенгаупт желал "обдурить российску армию" и подослал шпиона, указавшего русским неверный путь, но неведомый белорусский селянин указал правильную дорогу, а шпиона повесили на осине. Отсюда и возникло присловье: "Тутейшая осина не шведская паутина".

В архиве секции археологии Академии наук Белорусской ССР имеются записи ряда легенд о зверствах шведов и о партизанах-героях, которые пошли на шведа, но потерпели поражение и были перебиты и закопаны в землю около селении Зеленковичи и Вирово, Пропойского района.

Сохранилась и запись предания о бегстве шведов после их поражения под Лесной и о том, как бегущие шведы разбегались

— 573 —

по лесам, а затем бросились к реке Сожу и, переправившись через нее, побежали дальше. Легенда очень метко отмечает бедственные последствия для шведов поражения под Лесной — полную потерю обоза: "Швед под Лясной згубиу боты и штаны, а у Рудни покинуу и шапку".

Упорное сопротивление со стороны народной массы, не только пассивное, но и очень активное, которое вторгшийся неприятель встретил и в Белоруссии и на Украине, сыграло громадную роль в долгой и тяжкой подготовке окончательного успеха, решающего удара, покончившего с нашествием под Полтавой и у Переволочны (или у "Переволочной", как ее часто называют наши документы). И тут прежде всего следует сделать небходимую оговорку, без которой читатель мог бы быть введен в заблуждение и слишком узко, однобоко, неправильно подойти к пониманию того явления, которое смело можно назвать народной войной на Украине в 1708–1709 гг. Спора нет, что во время нашествия классовая борьба крестьянства и неимущего казачества против стремлений землевладельцев ("державцев") затруднить свободный переход крестьян с одной земли на другую продолжалась, так как не в июне 1708 г. она началась и не в июне 1709 г. она окончилась. Спора нет, что долгая, давняя борьба в деревне против упорных крепостнических тенденций "державцев" и помогавшей им и связанной с ними тесными классовыми узами старшины способствовала проявлению энергии и активизации движения "посполитых" против изменнической части старшины.

Но не только в классовой борьбе коренилась основная причина этой особой энергии, этой активизации движения. Не только потому так быстро, так безнадежно и так позорно провалилась в украинском народе опаснейшая измена Мазепы, что Мазепа всегда держал сторону крепостников-землевладельцев, а также богатеев в городе и считался противником неимущей массы и в селах и в городах. И не потому представители изменнической части старшины (их было меньшинство, а не большинство) должны были спасаться поспешным бегством при первых же поползновениях осуществить свои планы, что народ внезапно почувствовал к ним обострение классовых враждебных чувств, а потому, что они были изменниками, предателями родной страны, христопродавцами, желавшими иод водительством шляхтича Мазепы предать и отдать Украину полякам и шведам. И когда часть запорожцев пошла за ненавидевшим Москву Костей Гордиенко, отдалась в подданство Карлу и стала вместе с Карлом осаждать Полтаву, то и Костя и все, кто с ним был, тоже сейчас же превратились в глазах населения в христопродавцев, и в городах и в селах, где ни разу не ступала даже нога шведского солдата и где о шведах знали

— 574 —

только понаслышке, образовывались партии крестьян и горожан, и партизанщина направлялась против бродивших по стране отрядов запорожцев и беспощадно их истребляла, потому что вполне справедливо приравняла изменников к иноземному врагу, на сторону которого они перебежали. И уж тут элемент классовой вражды был совершенно ни при чем: ведь Запорожье всегда было как бы обетованной землей для убегавших из Украины крестьян. Но достаточно было измены запорожцев,. пошедших за Гордиенко, чтобы на уничтожение Яковлевым Запорожья стали смотреть как на ликвидацию гнезда измены, и что бы ни писали теперь Андрусайк и другие "щирые украинцы", украинский народ считал предателями вовсе не Галагана и Даниила Апостола, деятельно помогавших справиться с мазепинцами, а именно этих самых мазепинцев.

Классовые отношения никак нельзя упускать из виду при анализе народного сопротивления шведскому агрессору и его союзникам, но сводить к классовой борьбе все это движение — значит не понимать в нем самого существенного, значит игнорировать руководящий мотив движения и за деревьями не видеть леса.

В разгаре страшной борьбы гетман Украины Мазепа, человек, пользовавшийся долгие годы неограниченным доверием царя, внезапно перешел вместе с некоторыми членами казацкой старшины на сторону Карла.

У нас есть свидетельство о том, что Мазепа начал готовиться в глубокой тайне к измене еще в 1701 г. и уже более определенно — в 1705 г. И если мы говорим о его "колебаниях", то должны категорически оговориться: "колебания" Мазепы вызывались вовсе не "существом" вопроса — тут колебаний никаких не было. Мазепу явно одолевали лишь сомнения, во-первых, в выгодности для него лично подобного предприятия и, во-вторых, когда именно должен быть признан благоприятным момент для того, чтобы по возможности уменьшить риск этого опаснейшего шага. Излишне прибавлять, что было бы. до курьеза ошибочно придавать всем этим "колебаниям" изменника значение каких-либо сомнений морального характера. Мазепа решился потому, что ошибочно поставил ставку на победу Карла, которая сулила ему положение "князя Украины". Домыслы Грушевского и других о патриотических украинских целях и т. д. фантастичны и извращают всю картину событий в угоду тенденциям авторов.

Мазепа жестоко ошибся в этом своем решении: поставив все на карту шведской "непобедимости", он все и проиграл. Но "загадочности" в его поведении не было ни малейшей. А в своей убийственной непоправимой ошибке он стал быстро убеждаться еще задолго до Полтавы.

— 575 —

История всех "колебаний" Мазепы от 1705 г., когда ему впервые предложил Станислав Лещинский изменить России, до конца октября 1708 г., когда он вдруг сбросил маску и явился с казачьим отрядом в шведский стан, изложена в очень важном, даже во многом совсем незаменимом документе, что не мешает ему быть часто явно лживым. Но этот документ во многом ускользает от возможности сличений и проверок. Это письмо младшего друга и довереннейшего, близкого Мазепе человека, генерального писаря Орлика, написанное им из его долгой эмиграции к концу его жизни, в 1721 г., и направленное к митрополиту рязанскому и муромскому Стефану Яворскому^{25}. В этом показании клеврета Мазепы, писанном через 12 лет после Полтавы и после смерти Мазепы, нас интересует главным образом, как обозначилось решительное расхождение между Мазепой и подавляющим большинством украинского народа, или, точнее, между Мазепой с ничтожной кучкой приставших к нему и всем остальным украинским народом. Еще сидя у себя в Белой Церкви летом 1708 г., Мазепа стал колебаться и сильно сомневаться в том, что стоит ли переходить на сторону Карла. Гетман был в этот момент "одержим великою боязнию и в словах кающегося того своего начинания". Он каялся перед Орликом, а Орлик тоже в это самое время, как он признает, якобы колебался и сомневался: стоит ли выдать Петру гетмана и не погибнет ли он, Орлик, как погибли Кочубей и Искра, так как царь продолжает верить Мазепе^{26}. Решил не выдавать Мазепы, очень за себя боявшегося, бывшего "в боязни и небеспеченстве". Но сообщники, собравшиеся в Белой Церкви, окончательно убедили гетмана, который, однако, потребовал от них "присягу с целованием креста и евангелиа святого", что они его не выдадут. Они дали присягу и стали торопить Мазепу с отъездом к королю Карлу. А он сначала рассердился на своих сообщников и сказал: "Бери вас чорт! Я, взявши з собою Орлика, до двору царского величества поеду, а вы хоч пропадайте". Но, выбранившись, сделал по их желанию. Он послал письмо к графу Пиперу в шведский лагерь и тотчас получил, конечно, благоприятный ответ. Условились встретиться при переправе короля через Десну. Мазепа прибыл в Борзну. Когда же племянник Мазепы Войнаровский известил его, что едет в Борзну сам Меншиков для встречи с гетманом, то Мазепа, явно испугавшись и полагая, что князь уже что-то проведал, мгновенно решился: "...порвался (сорвался с места. — Е. Т.) нечаянно Мазепа, як вихор, и поспешил в вечер, поздно того ж дня в субботу до Батурина", затем 23 октября переправился через Сейм, 24-го переправился через Десну и явился к генералам Карла XII. Королю он представился 28 октября.

^{25} Письмо Орлика к Стефану Яворскому. Впервые напечатано в журнале Основа, раздел — Исторические акты, 1862, листопад (октябрь), стр. 1—28.

^{26} Там же, стр. 20.

Если генеральному писарю Орлику, политическому интригану

— 576 —

второго сорта, казалось, что Мазепа с ним ведет себя душа нараспашку, то он заблуждался. Мазепа и ему тоже не вполне доверял и от него таился. В своем письме к Яворовскому Орлик ничего не говорит о том, что в октябре 1707 г. (точной даты у нас нет) Мазепа прислал, соблюдая, конечно, глубокую тайну, письмо королю Станиславу Лещинскому и фактически начал свои изменнические действия. Мы об этом факте узнаем от капеллана Карла XII — пастора Нордберга. В своем письме, рассказывает Нордберг, Мазепа уверял, что московиты — трусы, бегут от шведов, тогда как хвастали, что будут твердо стоять на месте, ожидая нападения. Поэтому Мазепа предлагает Станиславу свое содействие при условии, чтобы шведский король принял его под свое покровительство и "помог ему в его плане", план же его был таков: "Шесть или семь тысяч московитов, которые были на Украине, могли бы быть легко уничтожены, и это был бы мост для шведов". Нордберг тут прибавляет: "таковы были собственные выражения Мазепы". Гетман писал далее, что "не следует сомневаться в его искренности и что, как известно, казаки ничего так не желают, как иметь возможность избавиться от владычества царя, на которое они смотрят, как на нестерпимое иго. Правда, они сами его на себя наложили, но это совершилось в то время, когда они были ослеплены обещаниями, что они сохранят свою свободу и что им предоставят большие преимущества, которыми, однако, они не пользовались".

Ответить гетману на это предложение, конечно, должен был ре Станислав Лещинский, к которому Мазепа мог лишь адресоваться, как к передаточной инстанции, а король Карл XII. И Карл не скрыл от своего капеллана, какой ответ Мазепе распорядился он дать: "Шведский король понял очень хорошо, что большое количество этих людей могло бы оказать большие услуги, когда дело будет идти о преследовании бегущего врага, но он знал также, что в правильном бою (dans une bataille rangee) совсем нельзя на них рассчитывать, как шведы уже не раз это испытывали". Поэтому, сообщает Нордберг со слов короля, так как он, Карл, непременно разобьет русских и изгонит их из Польши, едва только ему удастся принудить их дать сражение, то сейчас ему Мазепа не нужен, и он не хочет, чтобы Мазепа хвастал, что он помог ему, Карлу, очистить Польшу от русских. Поэтому король решил так; пусть Мазепа поможет гнать московитов в их собственной стране. "И в этом смысле Станислав ответил Мазепе. Он его поблагодарил за его предложение и уверил его, что свято (religieusement) сохранит все это в секрете и льстит себя надеждой, что так же поступит и Мазепа. Наконец, что с ним (Мазепой. — Е. Т.) будет поддерживать сношения письмами и что ему дадут знать, когда

— 577 —

настанет время порвать открыто и объявить себя против царя"^{27}.

^{27} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, p. 190.

С той поры измена Мазепы и переход Украины на сторону шведов в той или иной мере учитывались в стратегических соображениях Карла XII.

Шведские источники, сведения и слухи, которые постепенно распространялись в Европе уже после Полтавской битвы, дают несколько вариантов истории измены Мазепы. Для нас интересно отметить, что все сходятся на рассказе о глубоком разочаровании шведов, когда Мазепа с незначительной группой всадников добрался, наконец, до короля и Карл удостоверился в провале своих надежд на изменника. Вот как изобразил дело Мазепа, которому необходимо было объяснить королю свою неудачу и невыполнение своих обещаний. Он, Мазепа, в самом деле начал свое движение к Десне во главе "шестнадцати тысяч" (!) казаков, но не осмелился (по собственным словам) откровенно объяснить им всем, куда и зачем он их ведет. Но уже приблизившись к реке, он не мог дольше скрыть свои намерения и сообщил своей "армии", что настала пора отложиться от Москвы и примкнуть к шведскому непобедимому герою и т. д. Он обещал казакам сохранение всех их старинных вольностей, верную победу над москалями под владычеством Карла II звал их за собой. Дальше произошло следующее. По-видимому, до открытой борьбы против Мазепы дело в лагере у Десны не дошло, но Мазепа нашел излишним удостовериться в результатах своего ораторского выступления, потому что, не теряя золотого времени, поспешил в сопровождении нескольких тысяч (одни говорят о 2–3, другие о 4 тыс. спутников) помчаться в шведский лагерь. Конечно, шведские историки XVIII в. дают маловероятное объяснение, когда говорят, будто этот поспешный отъезд Мазепы был рассчитан на то, что остальная казачья армия увлечется примером гетмана и сейчас после дует за ним. Ясно другое: уже отъезжая, Мазепа видел, что недаром он так долго таил свои планы от казаков и что его внезапная откровенность сразу же уничтожила его войско. Ведь свой поход он объяснял тем, будто он ведет казаков против шведов, которые грабят и опустошают страну. Внезапная перемена фронта была полной неожиданностью для казачьего воинства, и большинство за Мазепой не пошло. Старшины потребовали времени для обдумывания дела. Мазепа предпочел не ждать.

Даже из той группы, которая за ним помчалась в шведский лагерь, очень многие повернули своих коней вспять, и если даже первоначально спутников Мазепы и было якобы 3 или 4 тыс., в чем очень можно сомневаться, то доехало до шведского лагеря уже несравненно меньше. Наиболее вероятна все-таки

— 578 —

цифра в 2 тыс. человек^{28}. Остальные разбежались в первые же дни.

^{28} ТРВИО, т. II. СПб., 1909, стр. 161.

Явившись к Карлу со своими знаками гетманского достоинства, Мазепа произнес на латинском языке льстивую верноподданническую речь, которая, однако, могла очень мало успокоить Карла XII. Один старый анонимный английский историк, компилировавший историю Петра по некоторым источникам и воспоминаниям XVIII в., правильно говорит, что гетман явился к шведскому королю "не как могущественный государь, приносящий свою поддержку союзнику", попавшему в трудное положение, а как беглец, который сам нуждается в помощи. Аноним утверждает при этом, что Карл XII ждал от гетмана даже и не 16, а 20 тыс. человек украинского войска. О мотивах, которыми объясняется вполне реальная измена Мазепы, сказано выше.

Все эти мечты изменника развеялись в прах. К шведской армии прибавилась лишь кучка весьма сомнительно настроенных казаков, на которых не могло не произвести самого сильного впечатления поведение подавляющего большинства их товарищей, оставшихся верными России. Прибавился еще и старый гетман, за которым тоже нужен был глаз да глаз, потому что латинское красноречие не внушало ни королю, ни Реншильду, ни Пиперу ни малейшего доверия.

Правда, еще некоторое время Мазепа мог несколько поддерживать свой сильно пошатнувшийся престиж обещанием, которое, в случае если бы оно было реализовано, могло бы иметь очень серьезное и очень благое (с точки зрения Карла) влияние на положение шведов: Мазепа ручался при первых же переговорах о возможности своего перехода на сторону шведов, что Украина, богатая, хлебородная страна, накормит досыта шведскую армию. Теперь, поздней осенью 1708 г., уже в ставке Карла XII гетман мог указать, что шведов прежде всего ждут колоссальные запасы продуктов, давно уже собранные в гетманской столице — городе Батурине. Если бы эти запасы попали в руки шведского войска, то это с избытком вознаградило бы за убийственную, грозную катастрофу Левенгаупта под Лесной, за потерю всех без малого восьми тысяч возов, нагруженных всяким добром. Украина и прежде всего Батурин должны были возместить шведам все последствия жестокого поражения под Лесной.

Но недолго пришлось Мазепе утешать своих новых господ заманчивыми рассказами о сытной и спокойной предстоящей зимовке в Батурине, будто бы ждущей шведов, даже если до весны им не удастся добраться до всего добра, которое ждет шведского победителя в Полтаве и в Киеве.

— 579 —

Обратимся теперь к тому, при каких обстоятельствах узнали в русском лагере об этой внезапной измене гетмана и как повела себя украинская народная масса.

Старые военные историки едва ли правильно толкуют восклицание, приписываемое Орликом Мазепе, когда гетман узнал о движении Карла на Украину: "Вот дьявол его сюда несет... Да он все мои соображения испортит и великороссийские войска за собою внутрь Украины впровадит на конечное разорение и на погибель нашу". Неизвестно, насколько правильно переданы эти слова Орликом и кто тут восклицает: Мазепа или Орлик. Если даже принять за точную истину это восклицание, то отсюда никак нельзя сделать вывод, что "досада Мазепы была совершенно понятна: поворот шведского короля в Украину должен был повлечь за собою необходимость в ближайшем будущем участия казаков в борьбе между Россией и Швецией, а это пока еще совершенно не отвечало предположениям гетмана"^{29}.

^{29} ТРВИО, т. II. СПб., 1909, стр. 154.

Едва ли это так. Что казакам все равно придется так или иначе принять участие в страшной войне не на жизнь, а на смерть, которую ведет Россия, и что Петр сумеет настоять на присылке к нему казачьих полков, это и не такой хитрый интриган, как Мазепа, понимал очень хорошо. Он боялся другого. Боялся полного разорения Украины от наступающего Карла и отступающего или параллельно идущего русского войска и прежде всего он хотел, чтобы окончательный приговор судьбы был произнесен в пользу Карла в коренной России, в Смоленске или в Москве, или под Москвой. Потом (как он прямо и признавался другу Орлику) он, гетман богатой Украины, уцелевшей от фурии войны, как тогда выражались, напишет Петру "вежливое письмо" (так заявил сам Мазепа) с благодарностями за прошлое и с известием о расторжении связи с Россией. Это — в случае победы Карла. А в случае поражения Карла в коренной России все-таки можно успеть переменить фронт и так или иначе помириться с царем. Но Мазепа боялся не только победы русских на Украине, но и победы шведов, потому что шведская победа на Украине будет не победой, а полупобедой, ничего не решающей. Поколение Мазепы пережило первую Нарву, но помнило и последовавшие за ней страшные удары русской руки в течение восьми лет, вытеснившие шведов из 2/3 их прибалтийских владений, и Мазепа видел на примере, чем кончаются иногда отдельные тактические победы над русскими войсками, если за ними не следует стратегическое и политическое их использование, и как легко тут тоже полупобеда шведов может со временем превратиться в их полное поражение. Если русские

— 580 —

восемь лет отстаивают Ингерманландию, то сколько же лет они будут воевать из-за Украины?

Не о казаках тревожился гетман, а о том, чтобы поскорее поход Карла на юг стал походом на восток. Нельзя на Смоленск (оно бы лучше всего!), пусть швед идет на Белгород, на Харьков, но туда, к Москве, где и решится вопрос о том, в чей адрес придется старому гетману посылать "вежливое письмо": побежденному Петру или тому пока неведомому ставленнику, которого Карл посадит в Кремле на царский престол.

Коронный гетман Синявский настойчиво просил ("непрестанно") Мазепу о присылке ему 6 тыс. казаков. Времена стояли тревожные, дело было накануне шведского нашествия и должно было подкрепить поляков и литовцев, не примкнувших к Станиславу Лещинскому. Но Мазепа уже располагал свои действия. имея в виду предстоящую измену. Он вовсе не хотел тратить казачье войско преждевременно и притом на дело борьбы против шведов. Мазепа действовал так, что отряд не был тогда послан. "...он отозвался по указу вашему, что для нынешнего распутия и великой бескормицы трудно такое войско посылать в такую далекую сторону до Великой Польши и до Прус, как он, Синявский, желает, и притом он предполагает, что и посылать. де, их опасно, понеже де всем ведомо польское непостоянство"^{30}. Так верный Мазепа мудро советовал Петру беречься чужого "непостоянства".

^{30} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1707—1708 гг., кн. II, д. 8, л. 417. [Головкин — Петру I].

"А черкасы шведов по лесам зело много бьют", — доносил Ф. Бартенев царю 12 октября 1708 г., когда шведы шли к Стародубу^{31}. Это активное участие населения в борьбе против неприятеля отмечает и Петр в письме 6 октября к Ф. М. Апраксину, говоря, что из армии Левенгаупта едва ли одна тысяча беглецов дойдет к королю или даже вернется в Ригу.

^{31} Письма и бумаги, т. VIII, в. 2, стр. 781.

И напрасно Карл соблазняет украинцев, подсылая свои воззвания: "Король стоит еще на границе черкаской и посылал с прелесными писмами. Но сей народ за помощию божиею зело твердо стоять и писма приносят, а сами бегут в городы и леса, а деревни все жгут"^{32}. И снова, уже после отхода шведов от Стародуба, Петр подтверждает 24 октября, что все соблазны врага оказались тщетными: "...неприятель был у Стародуба и всяко трудился своею обыкновенною прелестию, но малороссийской народ так твердо с помощию божиею стоит, чево болше ненадобно от них требовать"^{33}.

^{32} К Ф. М. Апраксину, 1708 г., октября 6.— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 182—183, № 2704.

^{33} К Ф. М. Апраксину. Из Брянска, в 24 день октября 1708 г.— Там же, стр. 232, № 2749.

По-видимому, из московских "начальных людей" впервые Головкину стал закрадываться в сердце червь сомнения. Как-то путать стал Мазепа. То он писал, что не может покинуть свои места (Белую Церковь), потому что в народе "шатость", то пояснял, когда его начинали настойчиво спрашивать, что под "шатостью" он разумеет только "гультяйство", не больше.

— 581 —

И все сообщал о своей "сущей болезни", мешающей ему идти в поход. "Будто по полкам малоросийского народу уже начинаютца немалые возмущения, и для того отговариваетца..."^{34} — вот как стал уже выражаться о Мазепе Г. И. Головкин.

^{34} [Головкин — Петру I]. Из Почепа, 1708 г., октября 10.— Письма. и бумаги, т. VIII, в. 2, стр. 821.

Но если Головкин что-либо и начинал подозревать, то он был едва ли не одинок в те критические дни. Ни царь, ни Меншиков, ни Шереметев ровно ничего не усмотрели подозрительного. Придя в Горск 20 октября, Меншиков сообщил царю, что "его милость господина гетмана Мазепу со дня на день я к себе ожидал, но вчерашнего дня вместо ево получил видеть господина Войнаровского", каковой Войнаровский передал письмо от Мазепы. А Мазепа сообщает, что последний его час наступает, и он уже собороваться собрался ехать в Борзну, где его ожидает архиерей. "И сия об нем ведомость зело меня опечалила: первое тем, что не получил его видеть, которой б зело мне был здесь нужен; другое, что жаль такова доброго человека, ежели от болезни его бог не облехчит"^{35}. А "добрый человек", узнав о прибытии Меншикова, сообразил, что ни минуты больше терять нельзя, и помчался в шведский стан.

^{35} [Меншиков — Петру I]. Из Горска, 1708 г., октября 20.— Там же, стр. 846.

В конце октября 1708 г., не зная пока об измене Мазепы, Петр с восторгом извещал воевавшего в далекой Ингрии Ф. М. Апраксина, что малороссийский народ стойко борется. Между тем Петр знал, что шведы всячески соблазняли жителей Стародуба перейти на их сторону.

Петр уже вторично извещал Апраксина о неудаче шведской пропаганды. Уже после Лесной Петр знал, что партизаны уничтожают разбежавшихся с места боя неприятелей, "понеже и по лесам мужики зело бьют их", а Карл между тем еще только собирается войти на Украину.

Наблюдая все это, мог ли поверить Петр лживым наветам Мазепы, стремившегося уверить, будто в Стародубе народ ненадежен и волнуется? Петр разобрался, в чем дело: стародубовцы избивали подозреваемых в шпионстве и "кричали" на начальство, протестуя против "вывоза жен" (начальствующих лиц) из города, так как они говорили, что "без жен крепко сидеть не будут". Другими словами: они волновались под влиянием патриотических мотивов, а вовсе не потому, что собирались изменить России. Петр во всем этом разобрался: "да и гетман не все. правду пишет". Он не знал, что пройдет всего несколько дней и ему скажут, что лжец, клевещущий на свой народ, сам перешел к шведскому королю.

Неодолимые обстоятельства заставили гетмана сбросить маску и сделать непоправимый шаг в октябре 1708 г., когда Шереметев и Головкин, действуя именем Петра, потребовали, чтобы он с вооруженными силами, бывшими под его началом, шел немедленно к Стародубу и присоединился к главной армии.

— 582 —

Мазепе приходилось очень изловчаться, ведя эту опаснейшую переписку с Головкиным. Нужно было одновременно как-то доказывать, что он не может прибыть в русский военный стан, так как без него могут вспыхнуть на Украине волнения, а, с другой стороны, следовало убедить подозрительного, но пока еще верящего ему московского вельможу, что все-таки больших волнений он не ждет, а потому посылать к нему на Гетманщину войска не нужно. Головкин учитывал эти явные противоречия и обращал на них внимание Петра. "По письмам гетмана господина Мазепы, в которых он писал, представляя многие опасности, есть ли он от Украины отдалится, и что будто по полкам малороссийского народу уже начинаютца немалые возмущения, с которого письма мы к вашему величеству напредь сего список послали. Посылали, государь, мы к нему с письмом Федора Протасьева и велели разговаривать и уведать подлинно от него, гетмана, о том, нет ли каких возмущений и шатости в народе малороссийском. Который (Протасьев. — Е. Т.) сегодня к нам возвратился, и сказывает, что гетман зело болен". Мазепа счел необходимым прикинуться больным, чтобы во всяком случае избегнуть поездки в русский лагерь. Но приходилось очень увертываться от вопросов Протасьева: "А о шатостях малороссийского народа он, гетман, ему объявил, что только оные происходят от гультяйства, и то малые, а старшины все при нем верны, в том он не опасаетца". Не неволя уже "заболевшего" гетмана к личному участию, Головкин тогда решил все-таки заполучить немедленно и пробить навстречу шведам малороссийские войска, состоящие при гетмане: "И понеже он, гетман, писал к нам чрез письмо, желая дабы ради сущей его болезни от походу свободна учинив, того ради за благо рассудили мы послать к нему указ, чтоб ради слабости здоровия своего был при обозах, оставя при себе несколько войск по своему рассмотрению за Десною, а легкое войско компанейцев и сердюков и протчих послать с наказным, и велел им стать между Стародубы и Черниговы и чинить под неприятеля партии"^{36}. Эта конница предназначалась Головкиным для внезапных наездов и нападений на вступившую па Украину шведскую армию, уже повернувшую от Стародуба к Десне.

^{36} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1707—1708 гг., кн. II, д. 8, л. 529—530. Из Погаря (sic — Е. Т.), 1708 г., октября 16.

Следует заметить, что явное нежелание Мазепы исполнить повеление о походе к Стародубу все же не могло сразу возбудить подозрения в Шереметеве и Головкине. Они ведь знали, сколько раз менялись директивы, направляемые Мазепе. То 8 августа (1708 г.) Петр, сидя в Горках, по пути к Мстиславлю, пишет Мазепе: "понеже неприятель Днепр перешел и идет к Пропойску, того ради вам надлежит из Киева иттить в Украину свою (т. е. Гетманщину, на левый берег. — Е. Т.) ". То царь, спустя восемь дней, 16 августа из Мстиславля экстренно отменяет

— 583 —

свое распоряжение, так как неприятель, выйдя из Могилева, остановился в шести милях от города и неизвестно, куда он пойдет: если на Украину, то Мазепе стоять между Киевом и Черниговом, а если на Смоленск, тогда Мазепе идти в Киев для обороны от возможного нападения поляков. То новыми двумя указами (из Улановичей, 6 сентября, и из Латры, 14 сентября) Петр приказывает Мазепе готовить все к дальнейшему походу из Белой Церкви против поляков ("для надежды поляков"), то 20 сентября приказывает идти "с поспешением" на Украину (Левобережную) и оборонять ее вместе с Шереметевым. Мазепа прикидывался сбитым с толку этими противоречивыми указами, хотя, конечно, не мог не понимать, что Петр принужден был координировать и менять дислокацию своих сил в зависимости от внезапных перемен в планах Карла XII.

Еще за неделю с лишком до сражения при Лесной Петр получил от Мазепы через специального курьера извещение, что "малороссийский народ имеет некоторое опасение о том, что знатная часть войск малороссийских взята из Украины" на соединение с великороссийскими войсками и "в дальнем расстоянии обретаются из Украины", так что, когда неприятель пойдет на Украину, то "боронити Украины будет некому". Отвечая гетману, царь приказывает ему успокоить малороссийский народ, объяснив, что войска из Украины требуются сейчас для защиты границ великороссийских, которым угрожает неприятель, а если неприятель повернет к Украине, то на ее защиту будут посланы не только все малороссийские поиска, но и "все наше войско главное великороссийское". При этом Петр прибавляет, что так как шведы уже "марш свой обратили к реке Соже" и стоят у Кричева, то уже и указано Шереметеву идти со всем войском на оборону Украины "с поспешением"^{37}. Затем последовало распоряжение Шереметева и Головкина, прямо обращенное к Мазепе, — идти к Стародубу, уже занятому русским отрядом Инфланта (из главной армии Шереметева). Ни в каком случае не желал и уже не мог Мазепа исполнить это требование. Соединив свои войска с шереметевской главной армией и оказавшись собственной персоной в руках Шереметева, Мазепа должен был начисто отказаться от плана немедленного перехода к Карлу. Гетман находился в момент получения распоряжения Шереметева и Головкина на реке Десне. Отсюда, "из обозу", 6 октября он и направил графу Головкину свой лукавый ответ.

^{37} "Грамота Государя к Гетьману Мазепе о выводе войск из Малороссии пред прибытием в нее шведов. Писан в нашем воинском походе, в обозе при Могутове, сентября 20, 1708 года, государствования нашего 27 лет". — Источники малороссийской истории, собр. А. Н. Бантыш-Каменским и изд. О. Бодянским, ч. II. М., 1859, стр. 159—160.

Он находит "многие трудности", мешающие исполнить царское (и шереметевское) повеление. И войска мало, так что даже не к одному, "а к двум Инфлянтом" присоединить его, то все-таки не хватит сил "в поле" противостоять шведам. Войска

— 584 —

его к тому же "все босые и голые" и ободрались. А главное — волнение в народе: "Трудность наибольшая в здешнем народа вельми опасная". Между народом непостоянным "внутренне начинает расширятся" смятение. "Гультяи и пьяницы" бродят "великими компаниями по корчмам и с ружьем". Мазепа напирает больше всего на грабительский характер движения: "вино насильно берут, бочки рубят и людей побивают", а в Лубнах арендатора и ктитора до смерти убили, производят погромы, и все это ширится и захватывает даже "смирнейшие полки", бьют сотников, и уже образовались значительные шайки "гультяев": некий Перебийнос собрал 800, а другой (Молодец) собрал до тысячи. Мазепа, конечно, сгущает краски, чтобы Шереметев и Головкин позволили ему остаться на Десне (где он поджидал Карла XII). Он изображал дело так, что и вообще опасно вести малороссийское войско к Стародубу, потому что злокозненные грабящие все и всех "гультяи" могут даже учинить "чего, боже, сохрани" нечаянное нападение "на городы", где найдут "народ единомысленный". Все это сознательное преувеличение. Точно так же характерно голословное-уверение Мазепы, будто уже и вся старшина, полковники и сотники, ропщут и говорят, что если Мазепа уйдет, то "гультяи" перережут их семьи и ограбят их. Конечно, все эти запугиванья бунтом "гультяев" имели тут такую же очевидную цель, как и чистейшая выдумка, которой заканчивается письмо, будто Станислав Лещинский "идет к Киеву". Значит, никак, мол, Мазепе с войском нельзя идти на соединение с главной армией. И в постскриптуме Мазепа еще прибавляет, что пришли известия из Гадяча, будто там тоже "гультяи и пьяницы" "учинили было нападение бунтовное на замок" и хотели убить поставленного Мазепой "господаря", "который там в целом полку Гадяцком вместо губернатора", но не убили. И хотели там разграбить мазепины "пожитки", но не разграбили. Вообще выходит, не то бунтовали, не то собирались бунтовать.

Все это путано, нарочито преувеличено, и цель, как сказано, вполне ясна: отделаться от похода к Стародубу.

Но имеем ли мы право сказать, что это письмо лишено значения в качестве показания о настроениях народа на Гетманщине накануне перехода Мазепы к шведам? Ни в коем случае. В этом документе правда все-таки сквозит и пробивается через толстый слой лжи: Мазепа не смеет обвинить этих "гультяев и пьяниц", этих погромщиков, взломщиков и буянов в том, что, по его же соображению, конечно, больше всего должно было бы встревожить царя, фельдмаршала и Головкина, т. е. в государственной измене, в сочувствии к вторгнувшемуся врагу^{38}. Значит, этого не было. А если так, то против кого же шли скопом, целыми деревнями, целыми вооруженными партиями

— 585 —

по 800, по 1000 человек эти загадочные "гультяи и пьяницы"? Ответ дает, не желая того, сам Мазепа: движение направлялось против старшины, против "господарей" — губернаторов, поставленных Мазепой, против "державцев", против вымогателей, насильников, крупных панов, эксплуататоров, возглавлявшихся самим вельможным паном гетманом. И вовсе не в "гульбе" и в "пьянстве", а в обострении под влиянием исключительных событий социального протеста было тут дело, в резком проявлении хронического антагонизма между эксплуатируемой массой и эксплуататорским классом. Такова единственная реальность, которую все же можно рассматривать и отличить в этом неискреннем, лживом, с дипломатической хитрецой и задними целями составлявшемся послании. В своем письме Мазепа приписывает буйство и пьянство не только посполитым крестьянам, но и ремесленникам ("швецы и кравцы") городов. Весь этот люд и восстал вскоре против Мазепы и шведов.

^{38} Документ напечатан Бантыш-Каменским лишь в отрывке и озаглавлен в цитированном издании О. Бодянского так: "1708 года, октября 6. В письме гетмана Мазепы к графу Головкину, из обозу от реки Десны, между прочим, написано..." — Источники малороссийской истории, ч. II, стр. 163—167.

Настроение народа в деревне и городе было предгрозовым, это были лишь симптомы и предвестники бури. Чтобы буря разразилась, понадобилась потрясающая весть, что Мазепа перешел к шведам и что неприятель явился в Гетманщину. Тогда народная война против иноземных захватчиков слилась с уже начинавшейся борьбой против старшины и угнетателей, внутренних и проявилась во всей силе.

Отправив вышеупомянутое письмо, гетман получил новое напоминание от Головкина, настолько неприятное, что изменник написал в тот же день 6 октября второе письмо. "Изволишь ваша вельможность удивляться умедлению моему в маршу и что еще доселе не в случении пребываю з господином Инфлянтом генерал-маеором", — пишет Мазепа, и дальше идут на нескольких страницах подробные доводы и оправдания, которые предназначены к тому, чтобы удовлетворительно объяснить Головкину загадочное поведение гетмана. Он, Мазепа, сначала был занят организацией обороны Правобережной Украины против возможного появления Станислава Лещинского, потом устраивал переправу на Десне и т. д. А теперь как же ему идти в Стародуб? Кто же будет "боронить" "бедных людей" от неприятеля: "Якая будет оборона, когда я в Стародубовском полку от сего краю удаленным буду?" и т. д. "От сего краю", т. е. от Батурина, где у него уже припасена артиллерия и заготовлен провиант для шведской армии. И снова с ударением Мазепа указывает на будто бы начинающуюся в народе смуту: "... и тут в Украине своеволи гултяйской и начинающемуся смятению бунтовщичему умножится надежда и дерзновение"^{39}.

^{39} Это второе письмо Мазепы к Головкину от 6 октября сохранилось в рукописи.— ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г., д. 3-а, л. 653— 656.

Удар для русской национальной обороны был необычайно тяжелым. На первых порах могло показаться, что "отпадение

— 586 —

Украины" и является блестящим началом осуществления плана Карла XII о расчленении России и полном прекращении ее государственной самостоятельности и целостности.

Что же было причиной быстрого и полного провала всех планов изменника и всех надежд шведского короля? Почему с самых первых дней после появления Мазепы в лагере Карла XII шведский король убедился, что это не "могущественный князь Украины", не новый сильный союзник, далеко превосходящий своими средствами польского короля Станислава Лещинского, не новый вассал Швеции, гордо объявляющий войну русскому царю во имя поддержки политики своего нового сюзерена Карла, но что к нему опрометью прибежал искать спасения и защиты запутавшийся в своих интригах старик, который обманным путем привел с собой около двух тысяч казаков, причем с них не следует глаз спускать, потому что они того и гляди разбегутся?

Народная война на Украине погубила изменническое предприятие Мазепы с первого же момента.

Прибытие Мазепы к Карлу походило с самого начала не на посещение могущественного союзника, а на появление беглеца, прячущегося в королевской главной квартире от Меншикова, посланного арестовать его. И никакие церемонии приема, и никакие латинские приветственные речи, которыми обменялись 28 октября 1708 г. Карл XII и Мазепа, ничего тут замаскировать не могли.

В современной антисоветской литературе украинских эмигрантов договаривается мысль, которую по разным причинам не могла или не хотела договорить до ее логического конца историческая "школа Грушевского", и Мазепа возводится в ранг национального героя, будто бы стремившегося создать независимое украинское государство, а не феодальный лен шляхетской Польши, зависимой в свою очередь от шведского короля. Новейший автор этого типа, Микола Андрусайк, торжественно подносит Мазепе титул "отца современного украинского движения в пользу независимости" и всю его предшествующую долгую службу Петру рассматривает как тактический маневр с целью нанести Москве удар в благоприятный момент. Все это — без тени научной аргументации. Но как может Микола Андрусайк, бывший профессор украинской истории в Львовском университете, обнаруживать попутно такое поистине анекдотическое всестороннее невежество в своей специальности, как может он безграмотно писать, что разрушение Батурина предшествовало битве при Лесной; или что Карл XII расположил армию Левенгаупта в качестве своей главной армии в Белоруссии, или что Петр "форсированными маршами" помчался к Полтаве, "взял Полтаву в плен" и этим "создал смущение

— 587 —

и разногласия между украинцами и нейтрализовал часть казачьих сил". Как можно с бестрепетным челом подносить такой дикий, курьезнейший, шарлатанский вздор читающей публике, нося звание какого там ни на есть "профессора",—это непостижимо. Этот "профессор" — типичный образчик того умственного уровня, до которого докатилось современное мазепинство.

Отмечаем работу Андрусайка в качестве типичной и по тенденции и по научному уровню для этого рода литературы.

Измена Мазепы назревала давно. Попытка Кочубея и Искры раскрыть Петру глаза на готовящуюся измену окончилась гибелью обоих лиц, сигнализировавших об опасности. Уже в апреле 1708 г. Кочубея и Искру ждали в Смоленске и знали, по какому делу они прибыли в Россию. Граф Головкин уведомил 23 мая 1708 г. царя, что он велел "держать" Кочубея и Искру в Смоленске. Сначала была мысль отправить их в Киев, где они были бы в руках русских военных властей. Этого больше всего боялся гетман, знавший, конечно, как много они расскажут в Киеве, где русские власти будут в самом деле заинтересованы выяснением дела. Поэтому Мазепа стал усиленно хлопотать о том, чтобы заполучить обоих врагов в свои руки. Он не переставал писать Головкину, который докладывал царю: "Он, гетман, пишет, государь, к нам многократно, прилежно прося о прислании оных к нему в войско, а не в Киеву". Для того чтобы поскорее добиться своей цели, Мазепа пустил в ход всегда действовавший на Петра прием. Он сообщил, что уже идет в народе смута: "рассеиваются многие плевелы", на гетмана клевещут, выдумывают, будто у царя "великий гнев" на гетмана, уже народ бьет гетманских служащих и кричит: "приедет де на вашу всех погибель Кочюбей", и всюду распространяются слухи, будто Кочубей "в великой милости" у царя и что Искра будет "города какого добывать, а когда де добудет, отпущен де.будет на гетманство"^{40}. Словом, Мазепа грозил смутой на Украине и мятежом, если ему не выдадут головой обоих доносителей. Прием удался изменнику вполне. Его настойчивые просьбы, о которых постоянно упоминает Головкин в своих письмах царю, увенчались успехом.

^{40} Из Витебска, 1708 г., мая 23. [Головкин — Петру I].— Письма и бумаги, т. VII, в. 2, стр. 715—716.

31 мая 1708 г. последовала записка в двух строках от царя к Мазепе, гласившая: "Чтоб он был известен о присылке к нему воров, Кочюбея (sic. — Е. Т.) и Искры, и их казнить по их достоинству"^{41}.

^{41} К Ивану Степановичу Мазепе.— Письма, и бумаги, т. VII, в. 1, стр. 197, № 2415.

Кочубей и Искра после страшных пыток были казнены 14 июля 1708 г. в обозе гетмана Мазепы в местечке Борщаговке (в 8 милях от Белой Церкви).

Ужасающая ошибка была царем совершена. Слишком много доносов на гетмана получал он долгий ряд лет, и все они

— 588 —

победоносно опровергались Мазепой. Очень ловко изменник внушил Головкину и Шафирову, а те — Петру, что Кочубей в Искра сами действуют как предатели, сеют умышленно смуту и рознь в народе, распуская слухи об измене гетмана и подстрекая этим украинский народ к неповиновению законным украинским властям.

Личные мотивы Мазепы подвергались неоднократно и под пером шведских и под пером некоторых украинских историков ("школы Грушевского") "глубокомысленному" и сочувственному анализу, причем строились не имеющие под собой ни малейшего основания тончайшие и затейливые гипотезы. Гетман долго колебался и взвешивал и никак не мог решить окончательно вопроса, кто сильнее — Карл или Петр. Оттого он и говорит так часто Орлику и старшине то одно, то другое. Оттого и княгиня Дульская, через которую некоторое время велись переговоры об измене, то именовалась в устах Мазепы "проклятой бабой, которая беснуется", то ее "цидулки" прочитывались гетманом со все возрастающим вниманием.

Но в октябре 1708 г. колебания кончились, потому что вопрос об относительной силе обоих врагов был решен, наконец, Мазепой бесповоротно: "Бессильная и невоинственная московская рать, бегающая от непобедимых войск шведских, спасается только истреблением наших селений и захватыванием наших городов", — писал гетман стародубскому полковнику Ивану Скоропадскому, соблазняя его на измену.

Письмо Мазепы было получено в Почепе фельдмаршалом Шереметевым, который 9 октября собрал военный совет ("конзилиум"). Вынесено было решение, которое показывает, что хотя Мазепе еще доверяли, но все-таки избавить его от обязанности немедленно идти со своим войском в Северскую Украину не желали. Военный совет предложил Мазепе "определить знатную и верную особу в наказные гетманы", т. е. назначить как бы заместителя на время своего отсутствия, причем этот наказный гетман обязан будет "для надежды малороссийскому народу" смотреть, "дабы в оном не произошли какие шатости от неприятеля какие факции", а в случае таких шатостей^{42} "оныя пристойным образом усмирять". А кроме того, велено было князю Дм. Мих. Голицыну идти с частью пехотных полков "в малороссийский край и стать в Нежине" с артиллерией. Все это показывает, что донесению Мазепы о возможных волнениях в народе была придана полная вера, но все-таки главной своей цели Мазепа не достиг. Сам-то он принуждался все-таки ехать немедленно в Новгород-Северский, к русской армии, со всеми наиболее надежными своими силами. Мало того. На другой же день после военного "конзилиума" Головкин пишет (10 октября) Мазепе большое письмо, в котором, повторяя содержание

— 589 —

решения военного совета, напоминает Мазепе о царском приказе ему идти непременно на соединение с русской армией: "Изволите потщитися по непременной своей к царскому величеству верности, на оборону малороссийского народу, в особливое ваше управление от бога и от его царского величества врученного, поспешить безотложно"^{43}. Еще более выразительно звучали слова, что малороссийский здешний край и народ "зело сумневается, что от вашего сиятельства весьма оставлен в наступление неприятельское"^{44}.

^{42} Опечатка "шалости" вместо "шатости" исправлена нами по письму Головкина от 10 октября 1708 г. Речь идет именно о "шатаниях", колебаниях в настроении народной массы.

^{43} Копия с письма, каково послано от нас us Почепа к гетъману и кавалеру, Ивану Степановичу Мазепе сего настоящего октября в 10 день.— Источники малороссийкой истории, ч. II, стр. 160—163.

^{44} Там же, стр. 162.

Все это звучало довольно зловеще. Кольцо сжималось вокруг изменника. Терять времени не приходилось.

Следовало в спешном порядке выискивать новый предлог для откладывания движения на соединение с Шереметевым. Мазепа посылает из Салтыковой-Девицы, где он находился, 13 октября Протасьева с известием об одолевающей его будто бы болезни. Головкин поверил уведомлению о "скорби" гетмана, просит господа об "облегчении" этой "скорби", но настаивает на том, чтобы Мазепа приказал "легкому войску" идти к Стародубу и стать между Стародубом и Черниговом. В приложенной к этому письму Головкина (от 16 октября) "цидуле" граф извещает о скором прибытии в Стародуб князя Меншикова "со всей кавалерией"^{45}.

^{45} 1708. Октября 16. Письмо графа, Головкина и цидула к Гетману Мазепе. Приписка: "таковое письмо послано с гетманским слугою Кирилою, из Погаря, октября 16 дня 1708 г.". — Источники малороссийской истории, ч. II, стр. 168.

Тогда-то, узнав от бежавшего из главной квартиры Меншикова племянника своего Войнаровского, что князь Александр Данилович сам едет к нему точнее узнать о его "болезни", гетман "сорвался яко вихрь" и помчался в шведский лагерь.

Спора нет, что при твердой решимости России продолжать смертельную схватку с агрессором планы Карла XII были обречены на неудачу. Но ясно и то, что если бы украинский народ обнаружил хотя бы инертность и индифферентизм и занял позицию как бы наблюдателя, а не участника борьбы, то опасные последствия измены Мазепы не могли бы быть так быстро и бесповоротно ликвидированы, как это случилось.

А случилось это потому, что народная война, уже происходившая на Украине с первых же дней шведского нашествия, запылала ярким пламенем именно тогда, когда в украинском народе разнеслись первые слухи об измене, о том, что Мазепа отдает Украину ненавистным панам и что он продался им и их господину — шведскому королю.

Карл и Мазепа сначала мечтали о немедленном и безболезненном переходе Украины под их высокую руку. Потом они могли предаться мечтам поскромнее: они рассчитывали хоть на междоусобицу если не в Северской Украине, где великорусское

— 590 —

влияние было сильно, то хоть в других, центральных и порубежных казачьих полках Украины. Но и эти упования не сбылись.

Украина ответила изменникам и агрессорам не междоусобицей, которую они ждали и желали, а народной войной, направленной прямо против шведов и против мазепинцев.

Обратимся теперь к тому, как развивались события.

Замыслы Мазепы и той части казацкой старшины, которая за ним пошла, не сулили ни крестьянству, ни городскому мещанству, ни обывательской массе решительно никаких перспектив улучшения их экономического положения. Но они не давали также и особо заманчивых обещаний и старшине, этой богатой или просто зажиточной части казачества, откуда выходили полковники украинских полков .и вербовались правящие кадры. Еще если бы явилась надежда на возникновение-самостоятельного государства Украины, это могло бы привлечь их умы, но ведь Мазепа вовсе этого не сулил ни устно, ни в своих воззваниях, и речь, следовательно, шла лишь о замене верховенства московского царя верховенством польского короля. Но не было на свете власти еще более отталкивающей для украинского населения, чем власть польских панов. Мало того: польский король и сам был простой пешкой в руках шведов, так что Мазепа становился в случае удачи вассалом вассала, т. е. Украине предстояла участь быть одновременно близкой колонией для поляков и более далекой колонией Швеции. Мы не касаемся тут и других сторон проблемы, вековых традиций яростной борьбы Украины с поляками в XVI–XVII вв., совсем недавних воспоминаний об антипольском движении Палия в Правобережной Украине, религиозной вражды против насильственного окатоличения и т. д. Недаром Мазепа столько времени колебался перед решительным шагом.

При этих условиях на Украине не оказалось в наличии ни одного общественного класса, на который изменник мог бы вполне рассчитывать, никого и ничего, кроме довольно тонкой прослойки между членами старшины и ничтожного меньшинства казачества. Только далеко на юге, в низовьях Днепра, в Запорожской Сечи, Мазепа (или, точнее, кошевой Гордиенко) нашел ранней весной 1709 г. несколько тысяч сторонников, сбитых с толку ложными слухами о шведских успехах и обещаниями клевретов Мазепы предоставить запорожцам богатую поживу в городах Южной Украины, оставшихся верными России.

Больше всего подкосило всякие шансы изменника гетмана на успех именно то обстоятельство, которое он счел для себя наиболее благоприятным: вторжение Карла XII. Украинский народ после измены Мазелы стал относиться к шведам еще с большей ненавистью, чем до той поры. Шведское нашествие стало представляться уже не как набег лихих людей, который отличается

— 591 —

от привычных набегов, например крымских татар, тем, что шведы нагрянули с севера, а крымцы приходят с юга. Теперь война представилась совсем с иной стороны: выходило, что шведы пришли завоевать Украину затем, чтобы передать ее из рук в руки польским панам и ксендзам и что их доверенным лицом по части этой передачи является Мазепа. Народная война с этого момента приняла особенно ожесточенный характер.

При первых же шагах после вступления в Северскую Украину Карл XII натолкнулся на жестокий отпор. Городок Мглин оказал решительное сопротивление, и шведы, пытавшиеся войти в городок, были отброшены с уроном. Больше пятидесяти шведских трупов осталось у городских стен. Торопясь к Стародубу, шведы не упорствовали и пошли дальше. Население Мглина оказало активную помощь гарнизону: "А в городе сидят сотник млинской и с ним казаки сто человек того города и мужики из деревень"^{46}. Король остановился в трех милях от Мглина, поджидая свой обоз. Но нападения на Мглин не повторил.

^{46} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 9, № 224. Письмо Ф. Бартенева из Старого Почепа А. Д. Меншикову, 1708 г., сентября 26.

Уже на одиннадцатый день после того, как Лагеркрона двинулся из Старишей по направлению к Стародубу, начали поступать в русскую армию более или менее точные сведения о путях, которыми он идет. 26 сентября к генералу Инфланту привели захваченных четырех волохов и одного поляка. Пленные показали, что уже и сам Карл XII идет со всей армией вслед за своим авангардом и что вся шведская армия идет к Стародубу. Пленные сообщили также о неудаче шведов, посланных к городку Мглину "для уговариванья, чтоб того местечка жители провиянт и всякой фураж им давали, и потом уведомились, что войско наше пришло и они того часу поворотились назад к королю"^{47}.

^{47} Там же, № 223. Письмо Н. Ифлянта (sic — Е. Т.) из Старого Почепа А. Д. Меншикову, 1708 г., сентября 26.

Идя к Стародубу, Лагеркрона надеялся на то, что жители и гарнизон, если таковой там даже и окажется, впустят шведское войско в город без сопротивления.

Поэтому он обратился, еще на походе, к населению Стародуба с увещанием ("прелесным письмом"), "чтоб жили в домех своих без опасения, никуда не выходили и мужики-б тако-ж, и чтоб были к ним для встречи ис Стародуба бурмистр и чтоб везли продавать хлеб". Но стародубцы остались тверды: "в народе застают крепко", "мужики все из деревень выбежали по лесам, також и в городы"^{48}. Исполнилась и их "великая надежда": в Стародуб вошел генерал-майор Инфлант с драгунами. Лагеркрона повернул прочь от города.

^{48} Там же, № 233. Ис под Стародуба, сентября 29 дня 1708 г. Письмо А. Ушакова из Стародуба А. Д. Меншикову.

9 октября неприятельская кавалерия шла по стародубовскомy тракту, но Шереметев не мог выяснить в точности, идет ли Карл прямо на Стародуб. Шереметев приказывал стародубовскому полковнику "посылать под неприятельские войска

— 592 —

шпигов" и просил у Меншикова, главноначальствующего всей кавалерией, чтобы он прислал кавалерийскую подмогу, потому что иначе ему, имея всего шесть конных полков, трудно разорвать кавалерийскую завесу, прикрывающую движение шведской армии^{49}. Тут сказывалось вследствие отсутствия Петра неудобство установившегося двоевластия, при котором главным, вполне самостоятельным распорядителем действий кавалерии был Меншиков, а главнокомандующим всей пехотой являлся Шереметев. Петр, когда находился вблизи, умел прекрасно объединять все военные действия своей верховной безапелляционной властью.

^{49} Там же, № 261. Из Почепа, октября 19 дня 1708 г. Письмо Б. Шереметева из Почепа А. Д. Меншикову.

Но вот шведы прошли мимо Стародуба, не решившись на него напасть, и идут дальше в южном направлении. Сначала думали, что они, естественно, идут прямо к Новгороду-Северскому, однако уже 21 октября выяснилось, что они, будучи всего в двух милях от этого города, имели столкновение с генералом Инфлантом на речке Колосовке, после чего Инфлант отступил к Новгороду-Северскому и соединился с Шереметевым, а шведы за ним не пошли и вдруг повернули к Десне. При этом шел неприятель "днем и ночью на-спех"^{50}. Как догадывались в русской армии, целью шведов отныне стал Чернигов. Но это было ошибочно: непосредственной целью шведского командования была гетманская столица Батурин.

^{50} Там же, № 310. Письмо Ф. Бартенева из Воробьевки А. Д. Меншикову, 1708 г. октября 21.

22 и 23 октября три дивизии русской армии перешли через реку Десну, но на всякий случай Шереметев оставил и на "стародубской стороне Десны" (как он выражается) дивизию Инфланта, придав ей еще некоторые силы для наблюдения над неприятелем в его движении от Стародуба (оставшегося в русских руках) до Десны. А, помимо чисто стратегических задач, были и еще серьезные мотивы, заставлявшие Шереметева перебросить крупные силы в глубь плодородной Гетманщины. Главнокомандующий, когда писал 23 октября свое письмо Меншикову, еще не знал, что в это самое время гетман уже помчался в шведский стан. Но Шереметев учуял.нечто подозрительное. Он находит, что нельзя "допустить войско шведское в расширение и в довольство", т. е. в богатый край, но прежде всего должно следить за смутой, которую сеют шведские прокламации: "паче же смотреть факцыи в малороссийском народе, понеже уже универсалы шведские являютца".

Измена Мазепы поразила Петра полной неожиданностью. Редко к кому Петр питал такое безграничное доверие, как к старому гетману. Хотя не проходило, кажется, ни одного года в долгом гетманстве Мазепы, когда царь не получал бы доносов на него, но Мазепа всегда с полнейшим успехом и убедительностью оправдывался, и Петр спешил удостоверить своего любимца в непоколебимой своей милости.

— 593 —

С тем большей энергией и готовностью на самые решительные меры начал Петр немедленно предпринимать действия для ликвидации ближайших последствий измены гетмана. Прежде всего необходимо было считаться с тем, что Карл XII повернул от стародубской дороги к Десне и стремится к югу.

Казалось бы, у Карла XII должны были бы возникнуть весьма значительные сомнения относительно достоверности сведений и доброкачественности советов, исходивших от Мазепы, но он поддался на уговоры гетмана в один из самых решающих моментов этой войны, хотя гетман уже успел жестоко его обмануть, не .приведя к нему обещанной большой рати.

Дело в том, что шведы с самого начала не весьма разобрались в истинных мотивах, которыми руководствовался Мазепа. Им представлялось, что он — представитель союзной отныне Украины, которая сделает от себя все зависящее, чтобы стать обильной и прочной продовольственной базой для дальнейшего похода на Москву. Поэтому и шведы и украинцы заинтересованы прежде всего в том, чтобы Карл поскорее шел от Пануровки прямым путем на Сейм, где находилась столица гетмана, богато снабженный город Батурин, и на Десну, чуть западнее Батурина, в город Макошин, прикрывающий Батурин. Эти два места должны были стать опорными пунктами для распространения шведской армии к югу, по Украине, где и можно было бы, спокойно проведя наступавшую зиму, весной двинуться через Полтаву и Харьков на Москву.

Но Мазепа вовсе не желал, чтобы его новые союзники шведы шли к его Батурину и зимовали бы на Украине. Мазепа был хитер, но никакой настоящей широты политического кругозора у него не было. Он полагал, что хорошо бы Карла с его шведами отправить поскорее на восток, в Московскую землю. Он боялся, как и всегда, не за Украину, а за себя, и понимал, что Украина будет сначала опустошена русскими, которые, не пожалев своей Смоленщины, не пощадят и подавно Украины и выжгут и разорят все, отступая от шведов. А вслед за ними наступающие шведы приберут к рукам и истребят для собственного прокормления все, что останется после русских.

Карл не разобрал своекорыстных побуждений Мазепы, когда тот убеждал его идти не к Макошину и не к Батурину, а взять Новгород-Северский и идти дальше к востоку. Карла всегда легко было соблазнить, ставя перед ним цели, географически приближающие его к Москве. Но и он и Мазепа жестоко ошиблись. Во-первых, оказалось, что Новгород-Северский, куда прибыл 27 октября царь, укреплен, и местечко Погребки, куда царь переехал из Новгорода-Северского, тоже укреплено. Карл не решился напасть на эти укрепления, чтобы не тратить людей, пороха и снарядов: он любил обходить крепости и не задерживать

— 594 —

стремительного движения вперед. Но тут и особой стремительности развить было нельзя: идти по опустошенной дороге, без базы, зиме навстречу было немыслимо. Потеряв даром несколько дней из-за этого неудачного и вредного совета Мазепы, король пошел к югу правым берегом Десны, направляясь, как и хотел раньше, к Батурину. Но дорога была не близкая, нужно было еще и Десну переходить на левый берег. И не такой у него был противник, который пропустил бы случай воспользоваться этой ошибкой Карла XII, потерявшего несколько драгоценных дней: участь Батурина была решена. Расплата с предателями началась с гетманской столицы.

Еще 21 октября Волконский, со слов приведенного казаками стародубского жителя Павла Черняка, уведомлял Меншикова, что Карл XII находится в Пануровке, т. е. в полпути между Стародубом, мимо которого шведы прошли, будучи не в силах его взять, и Новгородом-Северским, на который они намеревались напасть. Волконский по приказу Меншикова обследовал пути, по которым двигалась шведская армия. Но не сразу могло установить русское командование, что Карл признал неисполнимым также прямое нападение на Новгород-Северский и что он повернет к Десне и к Батурину^{51}.

^{51} Там же, № 307. От Камени, дня 21 октября, 1708 г. Письмо бригадира Волконского А. Д. Меншикову.

Приходилось спешить: Карлу XII удалось очень искусно организовать и удачно осуществить крайне трудный переход всей шведской армии с боем через Десну.

Жестоко подвел Петра Александр Гордон, один из многих приглашенных иноземцев, которые изменять не изменяли, но особенно усердствовать и рисковать собой отнюдь не были склонны. Даже и далекие от злого умысла (а были и такие и в немалом количестве) наемники оставались наемниками, и Россия была для них страной, где дают чины и платят жалованье, но и только. Генерал-майор Гордон должен был сделать все возможное, чтобы любой ценой воспрепятствовать переходу Карла через Десну или хоть задержать его. Но Гордон отошел. "Нерадением генерал-майора Гордона шведы перешли сюда",— писал Петр Меншикову. Конечно, Гордон прислал потом реляцию, в которой утверждал, что "хотя наши крепко стояли" и "трижды обивали" неприятеля, но дальше держаться будто бы было невозможно. Во всяком случае выручили (отчасти) другие командиры, а не Гордон.

Уведомляя об этом несчастье Меншикова, Петр очень хорошо понимал, в какое отчаянное положение попал именно Меншиков, который спешит к Батурину, а шведы теперь могут прийти туда раньше и, вконец разгромив Меншикова, засесть в богатой столице Гетманщины. "Того для извольте быть опасны!" Карл перешел через Десну в шести милях от Батурина. Но Меншиков опередил.

— 595 —

В это время, т. е. в конце октября 1708 г., у Карла были еще и артиллерия, и порох, когда он двинулся к Десне и у селения Мезина с боем перешел на левый берег Десны, переправя свою армию на паромах. Несколько хорошо снабженных батарей (28 орудий) и прикрывали эту переправу. Карл уже знал от Мазепы, что в Батурине он найдет не только колоссальные запасы продовольствия, но и огромную артиллерию, по некоторым сведениям, очевидно, сильно преувеличенным, до 300 орудий, по другим — до 70–80 мортир и тяжелых пушек. Значит, шведам в этой надежде можно было не жалеть пороха и орудий при переправе. Свезенная в Батурин заблаговременно Мазепой артиллерия была во всяком случае более многочисленной, чем та, которая оставалась в руках шведского короля после потери под Лесной обоза Левенгаупта. Шведы спешили к Батурину и, форсировав перенраву через Десну, убеждены были, что если они задержались у переправы, то и русские, бывшие под начальством Гордона, тоже задержаны этой шведской операцией. Однако они очень скоро узнали о страшном ударе, их постигшем: русские оказались несравненно оперативнее, чем Карл о них думал. Меншиков, отрядив Гордона к Десне, сам двинулся не к Десне, а к Сейму, именно затем, чтобы, опередив шведов, захватить все запасы в Батурине и дотла уничтожить столицу изменника.

С большим опозданием, только 4 ноября, Шереметев, будучи в Воронеже, узнал, что шведы уже переправили всю свою армию через Десну между Мезовом и Псаревкой. Никаких наступательных действий с русской стороны не предполагалось, и все ближайшие распоряжения Шереметева были направлены к тому, чтобы, отступая, "закрыть пехоту" от неприятеля кавалерийской завесой. Инфланту и Флюгу посланы были соответствующие распоряжения. Драгунские полки должны были "смотреть на неприятельские обороты". Обо всем этом Шереметев сообщил и не подчиненному ему князю Меншикову^{52}.

^{52} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1707—1708 гг., кн. II, д. 8,. л. 147 и об. [Шереметев — Петру I]. Ноября 4-го дня 1708 г. Из Воронежа.

В своем рассказе о разорении Батурина Георгий Конисский утверждает, якобы Меншиков вывез оттуда (из арсенала) 315 пушек. Это повторяют и позднейшие историки Батурина^{53}.

^{53} О Батурине. Исторические извлечения из статьи Михаила Исаенко в Черниг. губ. ведом. 1859—1860 гг. и др. Рукописный отд. ГПБ, архив. Оленина, ящик № 128.

Немудрено, что Петр так беспокоился в эти тяжкие дни, после 28 октября, когда он в Погребном (Погребках) получил поразившее его, как громом, абсолютно нежданное известие об измене Мазепы, вплоть до 2 ноября, когда Меншиков сообщил ему, что он овладел Батурином. Громадная батуринская артиллерия явилась бы серьезнейшим приращением шведской военной силы.

Но уже вечером 2 ноября 1708 г. Петр получил от Меншикова "зело радостное писание" о взятии и полном разгроме и сожжении Батурина и о колоссальной добыче, доставшейся

— 596 —

русским. Прежде всего, конечно, царь озаботился, чтобы "такую великую артилерию", захваченную в Батурине, переправить поскорее в Глухов. Царь повторно указывал Меншикову на опасность, как бы шведы, уже перешедшие через Десну и спешившие к Батурину, не помешали вывозу "такой великой артилерии"^{54}. Опасения Петра были напрасны. Меншикову удалось вывезти все, что не сгорело в Батурине при его полном разгроме. Шведы опоздали, и Батурин стал в истории нашествия Карла XII одним из последовательных этапов на роковом пути его армии к полной гибели.

^{54} [Петр I — Меншикову]. 1708. ноября 2.— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 270, № 2807. [Петр I — Меншикову]. 1708 г., ноября 4.—Там же, стр. 273, № 2811.

Многое способствовало этой неудаче шведов, потерявших такие богатые возможности в Батурине. И при более внимательном анализе мы должны будем прийти к заключению, что одной из причин была народная война, повелительно вторгавшаяся во все расчеты шведского командования.

Почему опоздали шведы к спасению Батурина? Потому что они вплоть до 21 октября 1708 г., когда эмиссар Мазепы шляхтич Быстрицкий явился к Карлу XII в Пануровку с письмом от гетмана, вовсе не знали, исполнит ли или не исполнит Мазепа свои давние обещания. А почти ежедневно в ставку короля приходили весьма недвусмысленные известия: там крестьяне зарубили отделившийся от главных сил шведский отряд, тут перехватили и уничтожили пикет, там черкасы (т. е. северские украинцы) ушли из своих деревень, спрятав куда-то или утащив с собой все запасы. Как-то непохожа была в сентябре и октябре 1708 г. Украина на страну, готовую по сигналу Мазепы перейти вдруг на сторону шведов. А если так, то шведам казалось нужным непременно устроиться на зимние месяцы в Стародубе и Новгороде-Северском, исправив неудачу генерала Лагеркроны. И Карл идет из Костеничей к Стародубу, к Новгороду-Северскому, но взять их не может, и круто поворачивает от Новгорода-Северского на юго-запад к Десне, потеряв на этой оказавшейся решительно бесполезной и неудачнейшей прогулке много драгоценных дней. Здесь, в Пануровке, он узнает, что все-таки Мазепа сдержал свое слово, и 28 октября уже не в Пануровку, куда приезжал Быстрицкий, а в село Горки является сам Мазепа с 2 тыс. казаков (остальные разбежались) к королю с верноподданническими уверениями. Но шведы были неправы, укоряя Мазепу в опоздании. Та же народная война, то же все более обозначавшееся решительное нежелание украинского, как сельского, так и городского, населения изменить России, т. е. именно те явления, которые заставили генерал-квартирмейстера Карла XII Гилленкрока тщетно стремиться прочно и безопасно устроить армию в Стародубе и Новгороде-Северском на зиму, не позволили Мазепе действовать более решительно и открыто перейти на сторону шведов не в конце, а в начале октября. Не

— 597 —

мог он этого сделать, потому что знал, до какой степени немыслимо будет с успехом выдержать неизбежную осаду Батурина русскими войсками при помощи только своих, мазепинских, украинских сил. Будто мог он хоть три дня держаться против русских без шведской помощи! Он-то ведь еще яснее видел, что если у него есть какая-либо реальная сила, то она не в горсти его сторонников, а в шведском лагере, и, пока шведская армия описывала этот громадный, столько драгоценных дней поглотивший, оказавшийся совсем неудачным и ненужным зигзаг от Костеничей на восток к Новгороду-Северскому, а от Новгорода-Северского в обратном направлении к Пануровке, Мазепа должен был ждать и никак не мог начинать действовать, потому что твердо знал, что единственное для негл и его сторонников безопасное место будет не в Батурине, а в свите короля Карла XII, и это соображение было подтверждено, когда он увидел, как быстро тает от дезертирства казачий отряд, который он вел к шведскому королю.

Итак, вовсе не случайным было опоздание шведов и мазепинцев к Батурину, так много и так непоправимо утерявших эти первые два ноябрьских дня 1708 г. Столица изменника, богатая, снабженная обильнейшими боевыми припасами, оказалась одиноким островом в море народной вражды. На зиму глядя, шведская армия совсем для себя неожиданно осталась без обещанного обильно снабженного пристанища, без полных доверху складов продовольствия и боеприпасов, без погребов прекрасного русского пороха, без многих десятков, если и не сотен, исправных пушек. Если мы вспомним, что впоследствии, в день Полтавы, в бою у шведов действовали лишь четыре пушки (из тридцати двух еще у них тогда бывших) именно вследствие отсутствия пороха, то мы поймем, чем оказалась в конечном счете для шведской армии потеря Батурина.

Первая реляция, полученная в шведском штабе спустя несколько дней после прибытия Мазепы, сообщала о полном разгроме и сожжении Батурина.

Мазепа не скрыл своего отчаяния от Орлика. "А когда переправившиеся Мазепа с войском шведским через Десну получил первую ведомость о взятию и спалению Батурина, жалосным был, и сказал тые слова: злые и нечастливые, наши початки! Знатно, что бог не благословит моего намерения, а я тем же богом засвидетельствуюся, что не желалем и не хотелем (sic. — Е. Т.) христианского кровопролития...", и дальше Мазепа говорил Орлику о том, будто он хотел из Батурина писать царю, благодарить за прошлое ("за протекцию"), хотел заявить, что украинцы, "как свободный народ", переходят "под протекцию короля шведского" и т. д. и т. п. И тут впервые определенно высказал, что Украина не пойдет, вероятно, за ним: "уже теперь

— 598 —

в нынешнем нашем нещастливом состоянии все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, боятися будет едно с нами держать".

Из свидетельства Орлика (а ему не было в данном случае причины лгать) мы видим, как мало был уверен Мазепа в том, что украинский народ пойдет за ним, как он терзался сомнениями в успехе, еще только пускаясь в эту опаснейшую авантюру. Его погубило преувеличенное мнение о военных силах шведского короля.

Но если он был разочарован на самых первых порах тем, что шведы не успели спасти Батурин, то и шведы не могли не видеть; что Мазепа и в своих латинских письмах и в своих устных латинских приветствиях наговорил и наобещал гораздо больше, чем дал на самом деле. Гетманская столица Батурин была взята совсем небольшим отрядом Меншикова, ве испытавшим в сущности сколько-нибудь серьезного сопротивления. Деревни и города враждебны, люди убегают, исподтишка нападают, не дают ничего даже за деньги, прячут или жгут припасы. Кто же собственно этот "старик с польскими длинными усами" (как его обозначают шведы)? "Государь Украины", "потентат запорожцев", новый могущественный вассал и союзник или беглец, ищущий с маленькой кучкой спутников пристанища? Обе стороны имели основание быть разочарованными. Таково было начало. Продолжение оказалось несравненно хуже.

И все это "разорение" Батурина произошло, когда в нескольких переходах от места действия уже была на походе вся шведская армия и гетман Мазепа со своими казаками. Нельзя было себе представить более яркой и убедительной демонстрации слабости, даже полного бессилия мазепинского движения. Не было объяснением то обстоятельство, что Батурин был плохо укреплен. А какие города на Украине, да еще в начале шведского вторжения, были сколько-нибудь хорошо укреплены? Ведь очень характерно свидетельство Адлерфельда, что во всей этой стране были такие же плохие укрепления, как в Батурине, и что "самая сильная здешняя крепость в других странах могла бы сойти самое большее за малый домик (une bicoque)"^{55}. А ведь оруженосцу Карла XII, прославляющему на каждой странице своего героя, очень не хотелось признать, что ни Стародуба, ни Новгорода-Северского, ни Полтавы (долгую безуспешную осаду которой он еще видел) шведам так и не удалось взять, а ничтожный, будто бы совсем почти неукрепленный Веприк им стоил, как увидим, тяжких людских потерь. Ему хотелось бы, напротив, скрыть, что даже таких жалких укреплений на Украине шведы не могли взять, те самые шведы, которые победителями входили в Варшаву, Краков, Лейпциг, Дрезден, перед которыми трепетал Копенгаген, перед которыми унижалась Вена. Если Батурин

— 599 —

сдался без боя при таких благоприятных для него условиях, значит Украина за Мазепой не идет, и те, кто будто бы стоит на его стороне, на самом деле толком не знают, чего от них хочет пан гетман и к чему он затеял переход на сторону вторгшегося врага.

^{55} Adlеrfeld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 374.

"Батурин достали не со многим уроном людей", — отмечает в своем "Журнале" Петр, и он не удостаивает даже говорить о штурме, потому что сопротивление было очень уж слабым. Ни малейшего признака сопротивления царским войскам со стороны несчастного, обманутого населения не было, да немного его оказалось и со стороны единомышленников "первых воров полковника Чечеля и генерального есаула Кенигсена" (по ошибке вместо Кенигсека).

Допрошенный спустя несколько дней после взятия Батурина Меншиковым сотник Корней Савин рассказал, как "король и Мазепа пришли к Батурину и стали над Сеймом и ночевали по разным хатам. И Мазепа, видя, что Батурин разорен, зело плакал". Но вместе с тем сокрушающийся изменник тут же приказал, чтобы сотники (какие случились, очевидно, спасшиеся при разгроме Батурина) "со всем борошнем в готовности (sic. — Е. Т.) к походу к Москве были по празднике Рождества Христова"^{56}.

^{56} Рукописн. отд. ГПБ, кн. поступл. 1936 г., №. 133, Устрялов Н. Г. Приложение II к т. V Истории царствования Петра Великого. Показание сотника Корнея Савина, 19 ноября 1708 г.

После гибели Батурина шведская армия оказалась в чужой стране, окруженная ничего ей не доставляющим населением, ищущая, где бы укрыться на зиму, и не имеющая почти никакой возможности, брать города ни штурмом, ни активной осадой.

Слабы и плохи были наскоро создаваемые укрепления большинства украинских городов, но и шведская артиллерия к концу похода становилась все хуже и слабее. Мало было пороху у гарнизонов этих городов, но у шведов пороху было еще меньше.

Князь Борис Куракин, возвращаясь из-за границы, попал в армию Шереметева как раз накануне раскрытия измены Мазепы. Будучи в Погребках, он одновременно с Петром узнал об этой тревожной новости. Петр послал Куракина в Глухов для участия в организации выборов нового гетмана, и он был свидетелем восстания народа против мазепинцев: "Во всех местах малороссийских и селах были бунты и бургомистров и других старшин побивали"^{57}.

^{57} Архив т. Ф. А. Куракина, кн. 1. СПб., 1890, стр. 281—282.

От обгорелых развалин Батурина шведы пошли в Ромны в начинавшуюся уже лютую зиму того года. Шли они полуголодные в своих потертых мундирах и шинелях из некогда награбленного в Саксонии сукна. Порох очень экономили, и все больше приходилось пускать в ход холодное оружие. А казачьи отряды, наблюдавшие в отдалении за идущими колоннами, уже так осмелели, что в самом центре шведской армии, "прокравшись между двумя колоннами", как пишет Адлерфельд,

— 600 —

убили генерал-адъютанта короля Линрота и несколько человек его свиты и умчались безнаказанно.

Еще в первый период наступления, до начала ноябрьской стужи, положение в шведской армии было не весьма утешительное. "Взятой швецкой полоняник", захваченный 21 октября (1708 г.), показал о крупной части (два полка конницы и три полка пехоты), что в тех полках осталось 40 или 50 человек на роту, половина нормального состава: "а больных в тех полках многое число, на возу по четыре и по пяти человек везут, а подвод нет, весть не на чем. А провианту хлеба никакова нет, мелют и горох варят, тем кормятца"^{58}.

^{58} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 9, № 308. Допросные речи шведского пленника Андрея Францушкуса (21 октября 1708 г.).

В эти очень неспокойные дни быстро множились, однако, благоприятные признаки, указывавшие на беспочвенность ц обреченность изменнического предприятия Мазепы. Не успел Петр порадоваться успеху Меншикова в разгроме Батурина и, главное, в необычайной легкости, с которой удалось уничтожить это изменническое гнездо, едва только после глуховской церемонии анафематствования Мазепы царь прибыл в Ржевку, как ему сообщили и другую многознаменательную новость: "черкасы мужики в некотором местечке, при Десне стоящем, с полтараста человек шведов порубили и в полон взяли". Этот крупный факт активного украинского народного сопротивления шведскому агрессору был, конечно, особенно отраден и показателен в первые буквально дни после открытия измены Мазепы^{59}.

^{59} Отд. рукопис. и редкой книги Библиотеки Академии наук СССР в Ленинграде (БАН), № 32, 12, 10. История жития и славных дел гос. имп. Петра Великого. Сборник Петра Крекшина, л. 132 об.

Выборы нового гетмана в Глухове прошли совершенно спокойно. Повторилась обычная картина вступления русских войск в город: "Гарнизон как наш сюда вступил, то вся чернь зело обрадовалась, токмо не гораздо приятен их приход был старшине здешней, а наипаче всех здешнему сотнику, который поехал к господину фелтмаршалу Шереметеву купно с Четвертинским князем. И сказывают многие здешние жители, что он весьма мазепиной партии... и про Четвертинского сказывают, что тех же людей", — пишет Петру Яков Брюс 31 октября 1708 г.^{60}

^{60} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1707—1708 гг., кн. 1, д. 7, л. 169 и об.

Народная война и появление партизанских отрядов были тем опаснее для шведов, что им приходилось разбрасывать свои очень уменьшившиеся силы по большому пространству.

В конце ноября 1708 г. в Москве были получены сведения, что у Карла налицо 26½ тыс. человек, потому что Левенгаупту удалось в свое время спасти от разгрома под Лесной меньше, чем сначала сообщалось, а именно, будто всего 3 тыс. человек (это было неверно, спаслось 6700 человек). Эта армия была разбросана на зимних квартирах между Батурином и Нежином. Но каковы были эти "квартиры" после того, как местность

— 601 —

вокруг Батурина была почти так же опустошена, как и сам сожженный Батурин, — этого мы в точности не знаем. В Нежине шведов не было, главная их квартира в это время была в Ромнах. По сведениям английского посла, эта зазимовавшая на Украине шведская армия очень нуждалась не в провианте, но в артиллерийских снарядах и в боевых припасах вообще. Витворт уже знал, что шведы очень рассчитывали на артиллерию и боеприпасы, собранные Мазепой в Батурине, и знал также, что все это добро попало в руки русских войск^{61}.

^{61} Ch. Whitworth to the right honourable M. secretary Boyle, Moscow, 24 November (5 December) 1708.— Сб. РИО, т. 50, стр. 114, № 39.

Народная ненависть сначала в Белоруссии, потом в Северской Украине, потом в Гетманщине, потом в Слободской Украине лишила шведов материальной базы (и до такой степени, что доводила местами и временами шведских солдат до голодной смерти). Она выставила против агрессора невидимых, внезапно появляющихся и внезапно исчезающих бойцов, которых в случае плена ждала смерть с предварительными пытками, но которые этим все-таки устрашались мало. Гарнизоны укрепленных пунктов получали огромную поддержку со стороны населения, принимавшего деятельное участие в обороне. Борцы народной войны истребляли шведов, которые по какой-либо своей оплошности попадали в засады, против них сооружаемые крестьянами. Наконец, никогда бы официальная военная разведка Шереметева, Меншикова, Боура, Репнина, Скоропадского не могла доставлять так исправно, так часто и так точно сведения о всех передвижениях врага, как это делало дружно население тех мест, через которые проходило шведское войско и где оно располагалось хотя бы на короткий срок. О таких сравнительно более долговременных стоянках, как, например, Ромны, или Гадяч, или Будищи, нечего и говорить. Колоссальную, незаменимую политическую роль, в частности, сыграла народная война украинского населения в роковые октябрьские и ноябрьские дни мазепинской измены. Последствия этой измены были ликвидированы именно народным сопротивлением, которое в Левобережной Украине сделало столицу изменника Батурин как бы одиноким островком среди моря народной ненависти, лишило изменников всякой поддержки и осудило на полную гибель. И разве только уничтожение этого изменнического гнезда ликвидировало измену Мазепы? Батурин был лишь одной, правда, очень крупной и яркой, иллюстрацией общего положения.

Ко всему сказанному должно прибавить еще одно. Когда Карл XII обретался в феврале и марте 1708 г. в Сморгони и в Радашкевичах, то ведь одним из тех предположений, которые окончательно заставили короля решиться идти прямо в Москву, была мысль, что когда шведский король будет совершать свой достославный поход на Смоленск—Можайск—Москву, то в подмогу ему произойдет вторжение союзной польской армии по

— 602 —

линии Днепр—Киев—Чернигов—Белгород—Курск. И ведь на этой линии была также непосредственная заманчивая цель: Белая Церковь, т. е. другая столица Мазепы, так же богато снабженная, как был снабжен Батурин. Что же сделало абсолютно невозможным даже начать это движение из Польши на Правобережную, а оттуда на Левобережную Украину? Не только присутствие небольших сил Д. М. Голицына, но опять-таки народное раздражение и негодование, которыми в Правобережной Украине готовились встретить польское вторжение. Не забыта была и та ярость, с которой Палий, народный вождь правобережных украинцев, столько лет воевал против польской шляхты. Сдача без попытки сопротивления укрепленной, великолепно снабженной провиантом и боеприпасами Белой Церкви генералу Д. М. Голицыну наглядно показала полнейший, безнадежный провал мазепинско-шведского дела в Правобережной Украине. Всякая мысль о походе на помощь Карлу, которая сидела в скорбной голове Станислава Лещинского должна была быть после этого оставлена. Мало того. Все поведение населения Правобережной Украины говорило о том, что поляков в случае их вторжения ждет такая яростная всеобщая, истинно народная война, которая даже превзойдет своими размерами и озлобленностью ту упорную борьбу, которую встретили шведы на Левобережной Украине. Традиции совсем недавней палиивщины были живы, и даже не требовалось встреченного ликованием на всей Украине известия о том, что .Палий возвращен из ссылки и едет с Енисея к себе на Киевщину, чтобы еще более подогреть все эти стародавние чувства классовой вражды к польской шляхте, осложненные к тому же национальной и религиозной рознью.

Судя по всему, в случае окончательной шведской победы Украина становилась в вассальные отношения не непосредственно к Швеции, но к Польше. Как и в других случаях, крайне трудно уловить в точности намерения Карла XII. Конечно, в интересах Мазепы было стать вассалом Карла XII, а не польского короля Станислава Лещинского. Но слишком ничтожной была помощь, которую он оказал Карлу XII, и слишком важно было для Карла укрепить авторитет в Польше посаженного им на польский престол подставного, "соломенного" короля. И, очевидно, на походе именно Мазепе король шведский приказал писать письмо Станиславу Лещинскому с просьбой спешить к шведам, чтобы не опоздать к окончательной развязке, к генеральному бою.

Но Карлу и Мазепе не повезло: посланный к Станиславу с письмом Мазепы тайный лазутчик был по дороге перехвачен русскими в начале января 1709 г. и привезен в Киев, откуда Голицын и послал об этом Меншикову в русский лагерь "приятнейшее писание" о поимке "шпига (sic. — Е. Т.) и с копиею с

— 603 —

писма мазепина, к Лещинскому, писанного", и с результатами допроса ("роспросными речьми пойманого шпига")^{62}.

^{62} [А. Д. Меншиков — Д. M. Голицыну], 1709 г., 19 января. (Это ответ Меншикова на сообщение кн. Голицына).— Сб. РИО, т. 11, стр. 109.

В этом (перехваченном и поэтому дошедшем до нас) письме Мазепы к Станиславу Лещинскому гетман поминает прежде всего, что это уже второе письмо: "Juz to powtorny list". Письмо написано по-польски в перемежку с латинскими вставками, так как Мазепа любил щеголять знанием латинской грамоты. Ссылаясь на это первое свое письмо, гетман пишет о "выражении своего подданического подчинения" королю Станиславу^{63}. Письмо писано из Ромен 5 декабря 1708 г. Изменник говорит, что от имени всей Украины (caley Ukrainy voto) просит польского короля "при таком смутном положении вещей (in hoc turbido rerum statu) двинуть победоносной рукой" для защиты украинцев. По-видимому, в самом деле Карл XII уже успел убедиться в том, что особой пользы переход Мазепы на его сторону шведскому походу не принес и что край остался верен России. А поэтому главную пользу, которую король мог еще извлечь из измены гетмана, он уже стал усматривать в том, чтобы Мазепа приманил к участию в войне Речь Посполитую. Но этого можно было достигнуть, пообещав присоединение Украины к Польше. Нет никакого сомнения в том, что и Мазепе было гораздо выгоднее объявить себя вассалом Швеции, а вовсе не ненавистной украинцам Польши, и Карлу XII тоже не было расчета отдавать полякам богатую Украину, завоевываемую с такими страшными трудностями шведской кровью. Но слишком уж было желательно получить поскорее подкрепление с запада. И Мазепа должен был из Ромен прельщать Станислава Лещинского надеждой на присоединение утерянной Левобережной Украины. Оригинально, заметим к слову, выражает эту мысль о новой функции гетмана Феофан Прокопович: "Того ради Мазепа (которого была должность по егож с поляками договорам польских сил просити) писал в те дни к Лещинскому..."^{64} Но эта "должность" гетмана также ничего нужного шведам не дала. Лещинский не пришел и не мог прийти. Не те были времена, чтобы Речь Посполитая могла мечтать о завоевательных войнах.

^{63} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г., д. 111. "Cum expressions Poddanskie inoiej... Naiasniecyszy milostivy Krolu pane miy railosciuvy". Помечено: Romna — X-bris 5 1708".

^{64} Феофан Прокопович. История императора Петра Великого, стр. 227.

Перехваченное письмо Мазепы к Станиславу Лещинскому, помеченное из Ромен 5 декабря 1708 г., распространялось по Украине в польском и русском списках. Распространяло его само русское правительство, зная хорошо, что ничем нельзя было так безнадежно подорвать авторитет изменившего гетмана, как разоблачением его намерения отдать Украину именно Польше. Мазепа просит "смиренно" и "общим всея Украины согласным позволением", чтобы польский король взял Украину под свою высокую руку. При этом, как истый польский шляхтич, каковым Мазепа явно всегда себя чувствовал, изменник называет Украину достоянием отцов и дедов польских королей ("дедизной" их)

— 604 —

и пишет: "ожидаем пришествия вашей королевской милости, яко заступника нашего", чтобы "соединенным оружием и единомыслием неприятельскую московскую силу во способное победити время"^{65}.

^{65} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г., д. 103, л. 2. Списки на польском и российском языках с писма изменника гетмана Мазепы, З Ромна, декабря 5-го 1708 г.

Следует заметить, что переводов с польского письма Мазепы было несколько, и они изобилуют разночтениями и пропусками. Например, в только что цитированном списке нет некоторых слов, которые находим в другом. Ожидая "щасливого и скорого прибытия" польского короля, Мазепа поясняет, почему ему так не терпится: "А наипаче ныне, когда начала Москва грамотами своими простой бунтовать народ и гражданскую сочинять войну, и хотя оной еще никакого не имеем виду, однако ж и те искры утленные в пепле надобно б временно (вовремя. — Е. Т.) гасить, чтоб из оных к публичному вреду какой не произошел огонь". Мы видим, что Мазепа удостоверился в полном провале именно среди "простого народа" и что этот "простой народ" если и взбунтуется, то не против России, а против Мазепы, Карла и Станислава. И чтобы не очень испугать Станислава и не отпугнуть его этим бунтом простого народа", Мазепа успокаивает короля тем, что еще пока все-таки этого бунта не видать^{66}. Самое характерное это то, что подобные списки письма Мазепы правительство Петра широко распространяло именно в "простом народе".

^{66} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1709 г., д. 14, л. 14—15. Список с листа изменника Мазепы, писанного к Лещинскому.

Тут очень кстати будет заметить, что отсутствие сколько-нибудь серьезной поддержки и популярности Мазепы на Украине сказывалось, между прочим, и в том, что мазепинские эмиссары постоянно попадали в руки властей, арестовывались именно теми украинцами, на помощь которых в своей трудной миссии они рассчитывали. Так попался Хлюс со вторым письмом Мазепы к польскому королю Станиславу Лещинскому (причем выяснено было, что и первое тоже не дошло). Так было и в другом, более замысловатом случае — с казаком Григорием Пархомовым. Этот Пархомов, будучи схвачен и привезен в Сумы, где как раз тогда, в январе 1709 г., находился Петр, показал сначала, что был послан Мазепой к глуховскому сотнику Туранскому, к князю Четвертинскому, к архиепископу черниговскому и к казачьему атаману глуховскому с письмами от Мазепы. Он объяснил, что письма эти он успел передать. Но так как оказалось, безусловно, что никаких писем он им не передавал и этих лиц не видел, то Пархомов изменил свое показание и признал, что Мазепа ему дал инструкцию говорить, будто послан с письмами к названным лицам, "чтобы тем привесть их в царскую немилость". Может быть, и действительно цель у Мазепы именно была такова, чтобы усилить смуту и неуверенность в правительстве, а может быть, Пархомов для успеха порученной ему пропаганды среди украинского народа говорил "облыжно" тем, к

— 605 —

кому он обращался с "речами прелестными" (т. е. прельстительными), будто такие-то и такие высокие особы участвуют в деле Мазепы и сочувствуют ему. Пархомов был казнен, и этим дело кончилось. Петр считал настолько опасным прием, пущенный по признанию Пархомова в ход Мазепой, что сообщил об этом всему народу, напечатав манифест и о поимке Хлюса с письмом Мазепы к Станиславу, и о поимке и заявлении Пархомова^{67}.

^{67} Там же, д. 13—16. Дан в Сумах, 1709 г., генваря в 21 день.

Уже в первые годы XVIII века утверждалась известная летописная традиция, резюмирующая с истинно летописной краткостью объяснение целей Мазепы. И здесь мы не находим никакого упоминания о Лещинском. Речь идет лишь о вассалитете относительно Швеции: "...в Малой России разорен град Батурин за измену в нем бывшего гетмана Мазепы и с ним сообщников. Люди в нем бывшие вырублены, церквы разорены, домы разграблены и созжоны. Понеже оный Мазепа хотел всю Малую Россию и сам с своим родом (фамилия. — Е. Т.) быть во владении (в протекции. — Е. Т.) швецкаго короля. И оной Мазепа с швецким королем вкупе погибли"^{68}. Летописец в дальнейшем изложении не весьма точен: смерть Карла он относит к 1719 г., а место смерти указывает в "Шонии" (Скании), тогда как король погиб в Норвегии в 1718 г.

^{68} Рукописн. отд. ГПБ. Древлехран. Погодина. Рукописный сборник XVIII в., № 1598. Рукопись 17, л. 166. См. также Письма и бумаги т. IX, в. 1, стр. 38, №2999

Во всяком случае у некоторых украинских современников осталось впечатление, что Мазепа хотел из Украины создать государство под "протекцией" не Польши, а Швеции. Конечно, так как сама Польша находилась в такой "протекции" у Карла, которая была равносильна "владению", то реально особой разницы между этими двумя "протекциями" найти нельзя. Старый изменник не знал, что его письмо к Станиславу попадет случайно в руки царя и будет немедленно использовано как благодарнейший агитационный материал.

Шляхтич Мазепа продал польской шляхте украинский народ: так были поняты и приняты на Гетманщине быстро распространившиеся известия о сношениях Мазепы с королем Станиславом Лещинским. А что касается Украины Правобережной, то здесь еще с давних пор считали, что Мазепа в свое время оклеветал и добился ссылки Палия именно в интересах шляхты Киевщины и Волынщины.

Еще до открытой измены Мазепы ненависть к нему была широко распространена. Мазепа был врагом угнетаемой сельской массы, всегда держал сторону старшины, его своекорыстие проявлялось на каждом шагу.

Шведский король и Мазепа понимали необходимость решительной контрпропаганды. Будучи в Ромнах, Карл подписал

— 606 —

16 декабря 1708 г. новое воззвание к украинцам, гораздо более-обширное и более обильно аргументированное, чем первое, которое, как в своем месте нами было помянуто, вышло из шведского стана при вступлении в Северскую Украину в сентябре. Много воды (и крови) утекло за три месяца, и в декабре уже стало ясно то, что еще вовсе не было усвоено шведским штабом в первый период войны: население не идет за агрессором, а идет против агрессора, не сочувствует измене Мазепы, а борется против изменников. Декабрьское воззвание с этой точки зрения представляет бесспорно исторический интерес^{69}.

^{69} ЦГАДА, ф. Шведские дела, 1708 г., д. 6, л. 1—4. "Дан в Ромне на зимовче нашой дня 16-го декаврия 1708-го".

Воззвание начинается с упоминания об обидах (это слово стерто в рукописи, и мы восстанавливаем его по смыслу), которые московский царь нанес шведскому королевству и его-"провинциям". Эти обиды "отмщения способом належали", т. е. за них надлежало отомстить. Нужно сказать, что все воззвание в общем написано почти на таком же мнимоукраинском наречии, и немало труда стоит местами добраться до смысла, но все-таки оно в этом отношении выгодно отличается от первого, которое распространилось в сентябре в Стародубовщине. "Встретивши нас, ясновельможный пан Иван Мазепа, войска Запорожского малороссийский гетман з первенствующими народу своего старшинами, покорне просил: абысмо праведного гневу, от московского тыранства зачатого, на сие край и обывателей их не изливали". А поэтому король шведский принял во внимание и был ублаготворен ("ублаганы") прошением пана гетмана и принял под защиту ("в оборону нашу") и гетмана и "нещасливый" по своему положению народ малороссийский. И при этом "публичным сим универсалом" Карл объявляет, что он делает это "з тым намерением, что его (гетмана. — Е. Т.) и их (малороссийский народ. — Е. Т.) от неправого и неприятного московского панования при помощи божой боронити хочем". Мало того, король обязуется и потом ("поты") "охороняти и защищати", пока не будут восстановлены прежние вольности, "поки утесненный народ низвергши и отвергши ярмо московское до давних своих не приидет вольностей"^{70}. Карл обращает внимание "малороссийского народу" на то, какой им удобный случай представляется, "какая лепшая до обороны вольностей представляется окказия". В самом деле, Москва все отступает: "Видите уже, победоносная оружия наша на полях своих блищащаяся (sic. — Е. Т.), а Москву отовсюду назад уступавшую и не дерзнувшую против нас стати, хоча до битвы многие частнократные подавалися от нас случаи". Карл опровергает похвальбу ("суетную хлюбу") царя о своих силах, потому что от самых границ (дальше слово неразборчиво) "аж до самых рубежей московских через двести миль утекающую Москву" не могли принудить "до проведного бою". Поминается при этом и

— 607 —

поражение московитов под Головчином, но благоразумно умалчивается о Лесной, а только вскользь говорится, что граф Левенгаупт при всем "малолюдстве" своего отряда выявил в баталии "слабость и плохость московскую". Неясно и умышленно запутанно повествует и о мнимой "виктории" Любекера в Ингрии. Несколько листов непрерывного и очень запутанного хвастовства своими "победами" и ругани против Петра (листы 2, 3, 4) сменяются обличениями русских в коварном их поведении в начале войны и опровержением "клеветы", будто шведы издевались в Ингрии и в Могилеве над православной верой (лист 3). Неожиданно и явно в противовес этому обвинению шведов в неуважении к православию Карл XII начинает в порядке встречного обвинения укорять Петра в том, что царь "з папежем рымским давно уж трактует, абы искоренивши греческую веру, рымскую в государство свое впроводил". Карл пугает украинцев, что царь, "як скоро от нынешней войны упразднится", так сейчас же и обратит народ малороссийский в католичество. Не гонясь за логической последовательностью изложения, Карл уличает Петра в пристрастии к немцам и "иншим иноземным людям" и в предосудительном новаторстве "многая в обычаях, строях и веры обновил". В связи с этим стоит и другое чисто демагогическое обличение Петра в унижении русской аристократии перед безродными иноземцами: "многие з них подлейшего стану суть, над шляхетнейшими народу своего прелагает и превозносит". Карл опровергает дальше и то, что "превосходит всякую ложь", а именно, будто завоеванная им Украина будет отдана Польше: "тое и тому подобное от Москвы вымышлено есть".

^{70} Там же, л. 1.

^{71} Там же, л. 4.

Шведский "паладин" лжет здесь, ибо одновременно, как мы документально знаем, Мазепа из его же главной квартиры писал верноподданнейшие просьбы о приглашении Станиславу Лещинскому.

Кончается этот документ, разумеется, страшными угрозами, направленными против тех, кто, "оставивши домы уходят или шкодят или в чом воинским нашим людям покушаются", или даже просто ведут словесную пропаганду в пользу Москвы. Король обращает внимание народа, к которому направляет свое воззвание, что он находится теперь ближе к ним, чем Москва, так вот пусть и рассудят все злословящие (зухвалы) люди, кого им скорее должно бояться: "наши... войска до отмщения близже предстоят".

Ответить на это воззвание Карла было легко. Большую положительную роль должно было, по мнению русских властей, сыграть возможно более широкое распространение в народе сведений о письме Мазепы к Лещинскому, которое было отобрано у перехваченного мазепина "шпига", роменского жителя

— 608 —

Феско Хлюса. В этом письме Мазепа называл Лещинского своим государем. "И для того указал царское величество во обличении того его злого умысла о запродании малороссийского народа под иго польское, выдать свою грамоту ко всему малороссийскому народу, дабы ведали, что он изменник неправо в универсалах своих с клятвою писал, обнадеживая будто для пользы и вольностей малороссийского народа он ту измену учинил"^{72}.

^{72} Материалы для отечественной истории, т. II, стр. 109, № IX.

Тотчас же по всем полкам были разосланы 150 экземпляров с известием о письме Мазепы к Лещинскому с соответствующими комментариями.

Хотя было очевидно, что украинский народ с особенным раздражением и возмущением относился к самой мысли о приходе поляков, но все-таки решено было принять некоторые меры. Русское командование понимало, что если Карл и Мазепа, несмотря ни на что, продолжают делать большую ставку на помощь из Польши, то ведь и в самой Польше король Станислав Лещинский и его окружение соображают, что их участь решается теперь на Украине, и, значит, они сделают все возможное, чтобы в самом деле откликнуться на эти призывы бывшего гетмана.

Петр не склонен был в этой страшной борьбе оставлять что-либо на авось, тем более что он в начале декабря 1708 г. поверил .ложному слуху об идущей к Карлу польской подмоге: "Також совершенно есть, что Красоф i Станислаф с поляки iдут в случение к шведу". Царь даже предлагал на военном советe поэтому искать "неотложно" генеральной битвы, не дожидаясь весны^{73}. Но слух оказался вымыслом. Станислав ни малейшей возможности идти на Украину не имел.

^{73} К лицам, вызванным на военный совет. 1708 г. Начало декабря.— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 334, № 2887.

Приходилось, несмотря на очень критическое время, когда каждый солдат был дорог, распылять отчасти силы, потому что все-таки можно было опасаться разных неожиданностей, из Польши. С севера, из Литвы, с юга — от Буга и Днепра, отовсюду шли неспокойные слухи. В Польше в тот момент шляхта совершенно уверовала в конечную победу шведов. В середине декабря Петр послал, как сказано, семь драгунских полков под начальством генерала Инфланта в Литву, не то для подкрепления сил якобы преданного России коронного великого гетмана Адама Синявского, не то для удержания Синявского от перехода его в лагерь Станислава Лещинского, короля польского шведской милостью^{74}. И даже Петр ответил с опозданием на несколько месяцев на письмо жены Синявского, которую царь называет в словообращении галантно: Madame. В этом письме Синявская оправдывается во "оклеветании от злых

— 609 —

языков", которые уверяют, будто она перебежала временно к шведам. Петр успокаивает ее, пишет, что не верит клевете, но просит, чтобы мадам "потрудилась мудрыми своими советами во удержании общих интересов"^{75}. То есть царь надеется, что невинно оклеветанная "мадам" удержит своего мужа от перехода на шведскую сторону. Дело в том, что неясно как-то стал пописывать свои письма Петру и вообще подозрительно аттестовать себя сам ясновельможный коронный гетман Синявский. Петр доводит до сведения другого приверженца русской партии, Антона Огинского, что Синявский "весма отсекает нам надежду" и вообще "мало не явно показывает виды, что в зближение (в случае приближения. — Е. Т.) Лещинского не может силам его противитися". Петр знал, что если не послать русские войска, то и коронный великий гетман Синявский и литовский гетман Огинский и другие магнаты Литвы непременно перебегут к неприятелю: "Того ради хотя сами потребность имеем в нынешний час в войсках своих, дабы оными действовать против неприятеля, в самой близости от нас обретающегося, чтобы его гордость и силы разрушить", однако ж послали Инфланта сначала с тремя, а потом еще с другими четырьмя полками на Волынь^{76}.

^{74} К коронному великому гетману Адаму Николаю Сенявскому, 1708, декабря 16.— Там же, стр. 354, № 2914.

^{75} К Елизавете-Елене Сенявской. Из Лебедина, 1708 г., декабря 16. (Madame, лист вашей милости мы получили...).— Там же, стр. 356, № 2915.

^{76} К гетману войск великого княжества Литовского Григорию-Антону Огинскому. 1708 г. декабря 15.— Там же, стр. 353, № 2913.

Поляки, "приверженные" к России, переживали весной, летом и с начала осени 1708 г. тяжелое время. Правда, в марте были не только слухи, но довольно достоверные сведения, что венский двор сносится с низложенным королем Августом (оставшимся на своем курфюршестве) и даже намерен вступить в войну против шведского короля. Такие утешительные сведения передавал Синявский в конце марта 1708 г.^{77} Но все эти намерения были оставлены, и слухи замерли по мере продвижения шведских войск к русским границам, а уже через три месяца, когда Карл XII шел к Березине, Синявский переслал в Россию совсем другие, крайне тревожные известия, что шведы и поляки "шведской стороны" (т. е. Станислава Лещинского) "маршировать намерили" (намерены) тремя колоннами: на правом крыле — поляки, в центре — шведы с королем Карлом XII, а на левом фланге движется генерал Левенгаупт из-под Двины. Все три эти колонны ("колюмны") соединятся под Днепром. А поляки Синявского будут отрезаны неприятелем, который займет Волынь^{78}. В середине августа 1708 г. военные силы Синявского были очень стеснены продолжавшимся движением шведов, которые "всеконечно принуждали" поляков "или к подданству или к баталии". Но все-таки Синявский держался^{79}. Однако настоятельно требовалась помощь. Обещанная по первоначальным расчетам помощь от Мазепы не приходила: поляки Синявского первые пострадали от действий изменника, который еще целых два месяца мог действовать в пользу шведов,

— 610 —

продолжая пользоваться полным доверием Петра. Синявский чуял неладное, какую-то загадочность в поведении гетмана: "И доносит, что никакова от Мазепы не имеет суккурсу (помощи. — Е. Т.), который де отговаривается весной что травы не было. Но может быть в том некоторое таинство"^{80}.

^{77} ГАДА, ф. Кабинет Петра 1,отд. 1,1706—1711 гг., д. 20, л. 142 об.Того же году (1708) марта 26 изо Львова к господам министрам.

^{78} Там же, л. 143 об. и 144. "Того же году (1708) от Сенявского к министрам в обозе под Низким, июня 23 день написано".

^{79} Там же, л. 145 и 146 об.

^{80} Там же, л. 146. "Того же году Сенявский министрам из обозу под Тарногорою августа в 23 день доносит".

К сожалению, русские министры, которым писал Синявский, не вдумались поглубже в этот намек, и доверие к Мазепе ничуть не пошатнулось. И в течение лета и осени Синявскому приходилось уклоняться от боевых встреч и "уступать на сторону Вислы не без утраты в людях". Уже 31 августа (1708 г.) Синявский совершенно категорически извещает о намерении шведов идти на Украину, а не на Смоленск, хотя это было за две недели до военного совещания Карла с его генералами в Старишах, где вопрос был окончательно решен^{81}.

^{81} Там же, л. 146.

После довольно долгого перерыва лишь 10 ноября Синявский обращается к русским с настоятельной просьбой о присылке военной подмоги хотя бы в количестве 6 тыс. драгун, так как Станислав Лещинский идет от Тихотина к Люблину, — и нужно "чтобы немедленно помощь Речи Посполитой учинена была"^{82}. Россия не переставала помогать полякам, не примкнувшим к шведскому ставленнику Станиславу, — и нужно сказать, что поляки Синявского (коронного гетмана), несмотря на трудное свое положение, держались всю зиму и затем весну 1709 г. неплохо, и никакого окончательного "одоления" ни поляки Лещинского, ни очень вяло и неохотно (с явным недоверием) помогавший им генерал Крассов (Крассау) не могли достигнуть.

^{82} Там же, л. 147 и об.

Не говоря уже о Литве и Белоруссии, но даже в Познани в начале 1709 г. происходили такие любопытные происшествия: староста Никольский перебил "триста шведов контрибуции взимающих", а "протчих (т. е., очевидно, военную охрану сборщиков. — Е. Т.) в полон забрал"^{83}. В мае было и так, что Станислав Лещинский вместе с Крассовым и его шведами обретались в Высоцке под Ярославлем, а их полковник Улан (sic. — Е. Т.) разбит наголову и было взято в плен 500 человек, сам же Улан "едва ушел". Полтава с необычайной быстротой вымела прочь из Польши и шведов и их ставленника Лещинского. Но это уже было к лету.

^{83} Там же, л. 148.

Неблагополучные вести шли и из мест южнее. Порой казалось, что грозит опасность с запада и Киеву. Петр тогда же зимой, в декабре 1708 г., послал через Днепр к польской границе отряд под начальством Гольца, приказывая ему в случае движения из Польши на Украину польских или остававшихся там шведских войск идти им навстречу и вступить в бой. На вопрос, что делать, если неприятель, вышедший из Польши и идущий на Украину, окажется многочисленнее русского отряда, Петр написал: "буде неприятель швецким войском силнее будет, а

— 611 —

не поляками, то в бой не вступать... буде же поляками силнее неприятель будет, то конечно вступать в бой"^{84}.

^{84} Резолюция на донесении барона Г. фон дер Гольца. 1708 г., декабря 22.— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 369—370, № 2928.

Больше чем на двадцать миль в глубину Польши вторгаться Гольцу воспрещалось^{85}.

^{85} К барону Генриху фон дер Гольцу. 1708 г. Не ранее 22 декабря.— Там же, стр. 372, № 2929.

Но в конце концов очень уж мала оказалась боеспособность польских войск Лещинского. Ни они, ни шведы генерала Крассова к Днепру из Польши не пришли и на Киев не напали.

В Польше все-таки знали гораздо больше, чем в Западной Европе, о том, как складывались дела на Украине.

Те, кто наблюдал с более близкого расстояния все, что творится на Украине, и кто знал последствия для шведов рокового, изнурительного зимнего похода,— уже за несколько месяцев до Полтавы начали учитывать происходящую перестановку в распределении сил. Могущественные магнаты, князья Вишневецкие, в марте 1709 г. объявили о своем раскаянии и перебежали обратно от Станислава Лещинского к Петру. Царь принял их заявления с большой готовностью и особым "манифестом" объявил: "мы все от них бывшие нам досады и противности забвению предаем, и в прежнюю приязнь и протекцию свою оных восприемлем"^{86}.

^{86} Манифест. Учинено в Воронеже, апреля в 3 день 1709 г.— [Голиков]. Деяния Петра Великого, ч. XII, стр. 7, № 1017.

Еще перед раскрытием измены Мазепы русские военачальники старались успокоить украинское население обещанием, что жители должны спокойно оставаться на своих местах там, где будут наступать или вообще проходить русские войска, которым под страхом смертной казни воспрещено обижать мирных жителей. За провиант, за скот и живность, за все, что жители будут доставлять русским войскам, они будут получать плату "повольною, настоящею ценою"^{87}. Там, где держаться против неприятеля нельзя и куда он направляется, приказывалось, чтобы жители "ис (sic. — Е. Т.) домов своих со всеми своими пожитками выбирались и, потому ж, жон и детей и пожитки ис того места в дальние места в Украину или в великороссийские городы, где кому сручно (сподручно. — Е. Т.), немедленно. А хлеб, который есть, закапывали в удобных местах в ямы, где б не мог сыскать неприятель, а сами бы старшина и казаки, которые к службе годны, оставались с ружьем и с коньми для супротивления неприятелю с великороссийскими войски при здешнем месте"^{88}.

^{87} Обращение Шереметева от имени Петра I к населению Украины. Октябрь 1708 г.— Красный архив, т. 4 (95), стр. 158.

^{88} Указ жителям Почепа 6 октября 1708 г.— Там же.

После измены Мазепы появляются указы о том, чтобы не верить прокламациям ("прелестным письмам") изменника и чтобы ни к Мазепе, ни к шведам не возили провианта и живности. Жителей местностей, которые лежат на пути шведского наступления, уверяют в том, что их не оставят на произвол

— 612 —

судьбы и окажут защиту, причем хвалят их за уже испытанную верность^{89}.

^{89} Из Лебедина, ноября 26, 1708 г. Письмо канцлера гр. Г. Головкина к жителям гг. Котельвы, Опошни и Груни.— Там же, стр. 158—159.

6 ноября 1708 г., т. е. на девятый день после того, как Петр узнал об измене Мазепы, он, обращаясь с длинным торжественным посланием — "указом" ко всему народу Украины и убеждая сохранять верность, с ударением говорит об одержанных над врагом победах, о взятом под Лесной обозе Левенгаупта, "во осьми тысящах возах состоящей", о разгроме Любекера на Неве и о бегстве разгромленных остатков его войска на шведских кораблях. Говорится в "указе" уже и о взятии гетманской столицы Батурина.

Но уже с первых дней обнаружилось, что ни малейшей поддержки на Украине Мазепа не нашел^{90}.

^{90} Указ всему Малороссийскому народу. 1708 г. ноября 6. "Дан в Глухове, ноября в 6 день 1708 году".— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 276—284, № 2816.

И в этом указе и в предшествующих обращениях (от 30 октября и 1 ноября ко "всему войску запорожскому" и к "войсковой старшине, ушедшей с Мазепой к шведам") царь обещает много милостей за сохранение верности и дает амнистию тем, кто хоть и ушел с Мазепой, но раскается и вернется^{91}.

^{91} Особое обращение к кошевому атаману Константину Гордиенко и всему войску запорожскому.— Там же, № 2793. Ср. также два кратких указа к народу № 2767 и 2771.— Там же, № 2800 и 2801.

Обращаясь к запорожцам и извещая их об измене Мазепы, Петр призывает не слушать богоотступника и изменника Мазепу, "чтоб Малоросийской край... не был порабощен под полское и шведцкое ярмо" и за вольность свою стояли бы против неприятеля и "изменника Мазепы со всяким усердием". Сообщая запорожцам о двух больших победах над шведами (над войсками Левенгаупта в Белоруссии и Любекера в Прибалтике), Петр выражает твердую надежду: короля шведского и единомышленников его здесь войсками своими "великоросийскими и малоросийскими скоро искоренить и разрушить и из Малой Росии и всех земель своих выбить". Петр заявляет, что по доносам Мазепы на запорожское войско он прежде являл гнев свой на запорожцев, но "ныне видит, что он, вор и изменник Мазепа, то чинил по изменничыо своему умыслу напрасно"^{92}.

^{92} Указ кошевому атаману Константину Городеенко и всему войску запорожскому. "Дан в Глухове, 1708 г., ноября 12".— Там же, стр. 306— 309, № 2845.

С каждым днем русское командование все более убеждалось, что оно может быть спокойно за Украину. Были непогрешимые признаки, указывающие, что ни малейшего успеха дело Мазепы на Украине не имеет и что даже та группа казаков, которая стала на сторону изменника и пошла за ним в лагерь Карда, уменьшается постоянно, так как оттуда дезертируют. Явно большое впечатление произвел не только уход к русским одного из крупнейших мазепинцев — Галагана, но и замечательная смелость и, так сказать, массовый характер предприятия. Ведь Галаган пришел не один, а в сопровождении тысячи рядовых мазепинцев, бежавших с ним из шведского стана, и они привели с собой пленными шестьдесят восемь шведских офицеров и рядовых, которых они, дав по дороге бой шведам, захватили с собой^{93}.

^{93} [К А. В. Кикину] из Лебедина, 1708 г., декабря 19. "Полковник кумпанейский Колаган (sic. — Е. Т.), который был у Мазепы... пришел до нас i на дороге разбил шведоф i живьем привес (sic! — Е. Т.) офицероф и редовых (sic! — Е. Т.) шездесят восемь человек". — Там же, стр. 359, № 2919.

— 613 —

Дезертирство в шведских полках весной 1709 г. принимало все большие и большие размеры. 20 марта (1709 г.) к Шереметеву явилось семь человек, саксонцев родом. Они заявили, между прочим, что если бы служащие у шведов "иноземцы ведали, что дезертеров в нашем войске честно держат, тогда бы они все пришли в нашу сторону". По их словам, "в их войске все желают, чтоб из здешней стороны выйтить, понеже все под сумнением, как им будет здесь живот свой спасти"^{94}.

^{94} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 260.

Время от времени в русский лагерь приходили уже в начале апреля сведения, дававшие надежду на возникающий серьезный разброд в мнениях и намерениях, царящий в Сечи после ухода главных запорожских сил для совокупных военных действий с шведским королем. Так, посланная от Шереметева "партия от нерегулярных" учинила под Новыми Сенжарами нападение на запорожцев, перебила 60 человек, а 12 взяла живьем. Эти запорожцы рассказали, что в Сечи выбрали вместо "Кости" Гордиенко нового кошевого — Петра Сорочинского, который рассылает письма в Переволочную и в другие места, "дабы к вору Костке кошевому запорожцы не приставали". Но эти попытки борьбы против Гордиенко, по-видимому, успеха не имели. Кошевой Гордиенко вместе с изменником Нестулеем представлялись королю шведскому в Великих Будищах, приняли присягу и получили от Карла "жалования четыре воза талеров битых и роздано каждому человеку по двадцати. Да Мазепа обещал им всякому человеку по 10 тал. на месяц"^{95}.

^{95} Там же, л. 276—277.

В появившейся впервые в 1951 г. в печати челобитной жителей Лохвицкого городка читаем, что они бедствовали в смущении и страхе, но вот теперь дошло до них всемилостивое утешительное слово царя, и они возвеселились духом. И если, невзирая на приказание, не едут в Глухов (на выборы нового гетмана), то исключительно потому, что не на кого оставить город, ибо "самих начальних наших здесь нет и сами о них не ведаем, где обретаются: сейчас не меем начального, кому бы в городе радети... а города нелзе оставити без досмотрующего". Ясно, что "начальство" было прикосновенно в той или иной мере к мазепиной смуте и скрылось, сами же жители "вашему царскому изволительному повелению не противни и неотступни"^{96}.

^{96} Письма и бумаги, т. VIII, в. 2, стр. 876.

Петр видел, что постоянные сообщения Шереметева, Ушакова, Меншикова о том, как народ Украины ликует, встречая русских, и предлагает свое участие в обороне, не являются пустым звуком. Было ясно, что не могли тысяча человек бежать, если бы остальные (а их, не бежавших, оставалось немногим больше тоже одной или полутора тысяч человек) об этом ничего не знали. Нетрудно понять также, какое впечатление этот выход Галагана с его товарищами произвел на украинское население.

— 614 —

В том же самом письме, в котором Петр извещает адмирала Апраксина о "новом Июде Мазепе, ибо 21 год был в верности, ныне при гробе стал изменник и предатель своего народа", Петр приказывает прислать из Ингрии в полевую армию на Украину восемь полков (два конных и шесть пехотных), "понеже те полки гораздо здесь к нынешнему времени нужны"^{97}.

^{97} К Ф. М. Апраксину. Из лагару (sic — Е. Т.) от Десны, в 30 день октября 1708 г. (Полки пересчитаны в примечании к этому письму).— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 253—254, № 2786.

Это было в самые первые дни после открытия измены Мазепы, и Петр еще не знал, многие ли на Украине пойдут за изменником, хотя царь и пишет в этом же письме от 30 октября: "...что услышав, здешний народ со слезами богу жалуются на онаго (Мазепу. — Е. Т.) и неописанно злобствуют".

Наступила зима, и ингерманландский фронт был более спокоен, чем украинский. Восемь полков прибыли и окончательно включились в армию (в группировку, подчиненную Меншикову) лишь к апрелю 1709 г. Они сыграли свою роль в Полтавский день.

На правом берегу Днепра шансы Мазепы на успех были так же слабы, как и в Левобережной Украине.

Во время шведского нашествия под Гетманщиной понималась Левобережная Украина (без Слободской Украины, которая находилась более непосредственно в подчинении у Москвы). Хотя власть Мазепы простиралась и на Правобережную Украину, но ее уже не называли в просторечии Гетманщиной в описываемое время, хотя еще в 1687 г., когда Мазепа был избран в гетманы, это название нередко применялось и к правобережным областям Украины.

Много воды утекло между первым (1687) и последним (1708) годами правления Мазепы. На правом берегу Днепра не любили Мазепу, помнили его кровавую и предательскую роль в истории Палия и палиивщины. В первые годы XVIII в. казак Палий был любимым вождем рядового казачества, демократических слоев Правобережной Украины, в многолетней жестокой борьбе против польских панов, против угнетения крепостной массы шляхтой и против происков римско-католического духовенства, стремившегося опереться на панские права для более или менее насильственного обращения православных в унию. Вождем этого социально-политического и национального протеста против панской Польши и явился Палий, любимец народных масс. Палий со своими отрядами, особенно в 1700–1705 гг., вторгался частенько в польские владения, нарушая не очень ясно проведенную русско-польскую границу. Август II, король польский, неоднократно жаловался Петру на Палия; с Августом, как с союзником против шведов, Петру приходилось считаться, и по проискам Мазепы "мятежный вождь" Палий, — хотя он

— 615 —

открыто признавал преимущества подчинения Левобережной Украины и украинских частей Польши царю, а не полякам, — был схвачен и сослан. Теперь, после раскрытия измены Мазепы, Палий был возвращен и обласкан царем.

Как мог думать Мазепа, на глазах которого происходило с таким успехом для Палия многолетнее восстание правобережного украинского крестьянства и казачества против Речи Посполитой, что можно будет убедить или заставить тех же украинцев, как правобережных, так и левобережных, помогать полякам,— понять это мудрено. Правда, он еще в 1703–1704 гг. мечтал захватить в конце концов всю Правобережную Украину с Белой Церковью в виде новой гетманской столицы и, так как иначе трудно, — при формальном подчинении царю. И некоторое время он был даже доволен, что Палий держится так крепко и не уступает Белой Церкви ни полякам, ни даже русским.

В трудное время, между тяжким нарвским поражением 1700 г. и началом побед (при Эрестфере и при второй Нарве в 1704 г.), царь, очень нуждавшийся тогда в союзе с Польшей, заключая договор с Августом 19 августа 1704 г., обязался заставить Палия прекратить борьбу против Польши. Палий не покорился, но Мазепа при содействии русских войск, захватив Палия, отдал его в руки властей, и Палий был сослан в Сибирь и поселен в Енисейске, а Мазепе была дана в управление Белая Церковь.

В этой борьбе Мазепа всегда был против украинского плебса, против крестьян, против казацкой "голытьбы" и всегда действовал в пользу интересов шляхты, что сильно облегчалось существовавшим формальным союзом между Польшей и Россией. И даже после Альтранштадтского мира и отречения Августа от польской короны положение Мазепы и его политика в Правобережной Украине ничуть не изменились. Фикция продолжающегося союза, позволявшая Петру не уходить из Польши под предлогом борьбы против узурпатора Станислава Лещинского, давала возможность Мазепе не уходить из Белой Церкви и занятых еще при Палии частей восточнопольской территории. "Украина между Днепром, Случью и Днестром была в полной от него зависимости... Край принимал все более и более правильное козацкое устройство. В 1709 году в нем было уже 7 козацких полков"^{98}. Понятно, что появление Палия у царя, не знавшего теперь, как его больше обласкать, даже еще до участия Палия, больного и старого, в конном отряде, наконец, опубликование перехваченного письма Мазепы к Станиславу Лещинскому — все это бесповоротно и вконец погубило всякие надежды Мазепы и мазепинцев на какие-либо симпатии крестьянства и казачества к изменнику, если бы эти симпатии существовали (чего вовсе не было в Правобережной

— 616 —

Украине, где Мазепу считали не украинским казаком, а польским шляхтичем).

^{98} АЗР, ч. 3, т. II, стр. 178—179.

Но все-таки с наступлением весны 1709 г. и окончательным перенесением на далекий юг и юго-восток Украины главного театра военных действий поляки партии Лещинского стали обнаруживать смелость.

Чем больше театр войны передвигался к Полтаве, тем смелее и назойливее делались набеги польских отрядов в окрестностях Могилева и Орши. Русским пришлось отходить к смоленскому рубежу. Польский предводитель Хмара занял Оршу. Корсак, командовавший русским отрядом в Орше, перенес свою ставку к Смоленску, откуда и писал Головкину, требуя подкреплений^{99}. А в мае стали поступать сведения о том, что к Днепру подвигается на помощь Хмаре польский генерал Сапега^{100}. Однако Сапега шел, но не пришел.

^{99} [Б. Корсак — Г. И. Головкину]. Из Смоленска, 1709 г., марта 10.— ТРВИО, т. III, стр. 120, № 118.

^{100} [Б. Корсак — Г. И. Головкину]. Из Смоленска, 1709 г., мая 19.— Там же, стр. 172, № 167.

Не пришел на помощь королю и корпус не польский, а чисто шведский, состоявший под командой генерала Крассау.

Уводя в Россию свою армию, Карл оставил рассеянный в Польше, Курляндии и Померании кавалерийский корпус под начальством генерала Крассау или, как он чаще называется в источниках, Крассова. Этот корпус считался резервом.

В декабре 1708 г. Карл послал Крассову приказ: образовать войско из 8 пехотных полков и 9 тыс. драгун и спешить на Украину. Ничего из этих запоздалых воззваний не вышло. Прежде всего самый приказ дошел до Крассова лишь незадолго до Полтавы. А затем было ясно, что если бы даже Крассов и поторопился, то это только несколько отдалило бы неминуемое поражение. Но Крассов, получив известие о Полтаве, конечно, не пошел на верную гибель и поспешил вернуться восвояси.

С каждым днем множились признаки провала всего предприятия Мазепы. Был у изменившего гетмана опорный пункт, на который он рассчитывал почти так же твердо, как на Батурин. Это была Белая Церковь, куда Мазепа заблаговременно отправил значительную часть своей казны и всякого добра. Туда начальником Мазепа поставил полковника Бурляя и дал ему полк сердюков. Д. М. Голицын, командовавший в Киеве, имел все основания не желать вооруженного столкновения из-за Белой Церкви. И Голицыну вполне удалось избежать боя: Бурляя и его сердюков удалось "уговорить добром". "Я всякими способами старался, дабы оных к себе привлечь без оружия и успокоить", как его учил сам Меншиков ("наукою вашей светлости"). Бурляй, ставленник Мазепы, получил "за отдачу фортеции" скромную награду всего в сто рублей, сотники получили по сорока рублей, а рядовые сердюки по два рубля^{101}. Голицын очень опасался в первые дни после перехода Мазепы к шведам за всю Правобережную Украину.

^{101} Кн. Д. М. Голицын — А. Д. Меншикову. Из Киева, 21 дня ноября.— Там же, стр. 26, № 30.

— 617 —

После гибели Батурина часть окружения Карла советовала" королю идти к приднепровским берегам и там устроиться на зимних квартирах поближе к ожидаемой подмоге, которую будто бы должны были привести Станислав Лещинский и командир шведского отряда генерал Крассов. Да и помимо того приднепровский край, начиная с Киевщины, был еще не разорен. Но Мазепа посоветовал зимовать в Ромнах и Гадяче. Он хотел загородить дорогу русским в Южную Украину. Карл сначала внял совету старого изменника. Мазепа не только очень скоро убедился в том, что украинский народ — крестьянство, рядовое казачество Украины — не с ним, но он и старшине не весьма доверял, даже той старшине, которая ушла с ним к шведам в конце октября и изображала собой его свиту 28 октября 1708 г. в Горках, когда он представился Карлу и обменялся с ним латинскими приветствиями. После того, как так легко его приверженцы сдали Батурин и Белую Церковь, кому же он мог доверять? И вот он потребовал, чтобы члены старшины, оказавшиеся с ним в шведском лагере, немедленно перевезли в город Ромны свои семьи. Некоторые вняли этому приказу, смысл которого был, конечно, им ясен: Мазепа хотел иметь заручку, "залог", как правильно выражается швед Кнут Лундблад, такой залог, который помешал бы дезертирству, быстро уменьшавшему численность казацкого отряда в шведском лагере. Эти несчастные жены мазепинцев, которых ждала невеселая участь, и были теми "казацкими госпожами", как их называют старые хроники, не поясняя, ни зачем, ни откуда они взялись. Об этих "dames cosaques" говорит и летописец похода шведский камергер Адлерфельд. Их таскали в шведслом обозе с места на место и в свое время дотащили до Полтавы, где они разделили участь своих мужей и были взяты в плен.

Как богата Украина — это шведы знали и по тем описаниям страны, которые уже тогда существовали в европейской печати, но особенно, конечно, по рассказам Мазепы. Но народная борьба разрушила все надежды неприятеля. Послушаем Адлерфельда, в течение всего похода не расстававшегося с королем Карлом: "В эту прелестную страну (Украину. — Е. Т.) вступила армия, полная доверия и радости, и льстя себя надеждой, что она, наконец, сможет оправиться от всяческой усталости и получит хорошие зимние квартиры. И это на самом деле произошло бы, если бы мы не оказались вынужденными так тесниться друг к другу, быть в такой близости один от другого, что бы быть безопасными от нападений врага, который окружал вас со всех сторон. Да и то мы не могли воспрепятствовать

— 618 —

тому, чтобы некоторые полки, слишком отдаленные по расположению своих стоянок, не пострадали бы, потому что мы были не в состоянии помочь им вовремя — не говоря уже о том, что неприятель своими непрерывными налетами мешал нам пользоваться изобилием и плодородием этой прекрасной страны в той степени, как мы желали бы. Припасы становились к концу крайне редкими и чудовищно дорогими"^{102}.

^{102} Adlerfeld G. Histoire de Charles XII, t. III, p. 384—385.

Царские универсалы против Мазепы и шведов широко распространялись по Украине и производили очень сильное, волнующее впечатление. Шведы обратили внимание, что эти воззвания распространяются даже в городе Ромнах, куда должна была перейти вскоре ставка Карла XII и его штаба, — и генерал-квартирмейстер Гилленкрок арестовал старшину ("бургомистра", — пишет Адлерфельд), обвинив его в том, что он побывал у русских и просил у них помощи против шведов. Расправа в таких случаях была короткая.

Смелость враждебных Мазепе казаков и партизан все возрастала. Выйдя из Городищ, король шел с армией к Ромнам. В пути (дело было 16 ноября 1708 г.) он послал своего генерал-адъютанта Линрота (не Лимрот, как неправильно пишут) с приказами к генералам Крейцу и Круусу, чтобы они ускорили движение. Линрот благополучно исполнил свое поручение, добравшись до Крууса. Всего в одной миле от Крууса шла колонна Крейца, но когда Линрот туда отправился, то в этом узком промежутке между двумя большими колоннами движущихся шведских войск на него внезапно напали казаки, каким-то образом проскользнувшие сюда. Они убили Линрота и перебили его четырех спутников. На другой день только нашли последнего из них уже при последнем издыхании и от него узнали о казаках. У Карла XII было шесть генерал-адъютантов, когда он начинал поход на Россию. Из них один — Канифер — был взят в плен казаками тоже при внезапном налете, а пятеро остальных были убиты: Линрот погиб последним из этой группы довереннейших лиц военной свиты короля. 18 ноября (по шведскому календарю) Карл был уже в Ромнах. По просьбе Мазепы он немедленно отрядил два кавалерийских полка и один пехотный, чтобы овладеть до прихода русских городом Гадячем, после чего Мазепа вернулся в Ромны.

Враг стоял в самом сердце Украины, и сопротивление жителей усиливалось. Шведы подошли (20 ноября 1708 г.) к городу Смела, но "горожане отказались впустить",— повествует Адлерфельд, — и, напротив, крайне охотно впустили русского генерала Ренне, который и занял немедленно город. Произошел ряд боев, сам король примчался во весь карьер, но ничего не вышло, Смела осталась за русскими.

— 619 —

"Жители", "обитатели", "крестьяне", "горожане" — все эти наименования, пускаемые в ход шведскими летописцами похода при описании подобных происшествий, обозначают одно: народная борьба против агрессора усилилась очень заметно теперь, когда он уже стоял в центре страны, не на Северской Украине, а в "Гетманщине". Тут уж даже и не такие умные люди, как Мазепа, прозрели окончательно.

Репрессии становились со стороны шведов все более и более свирепыми, но ничего не помогало. Появились партизанские отряды из крестьян, очень активные. "10 декабря полковник Функ с 500 кавалеристами был командирован, чтобы наказать и образумить крестьян, которые соединялись в отряды в различных местах. Функ перебил больше тысячи людей в маленьком городке Терее (Терейской слободе) и сжег этот городок, сжег также Дрыгалов (Недрыгайлово). Он испепелил также несколько враждебных казачьих деревень и велел перебить всех, кто повстречался, чтобы внушить ужас другим"^{103}, — рассказывает с полным одобрением Адлерфельд. Дорога между Ромнами, где находилась временно королевская ставка, и Гадячем, куда Карл должен был отправиться, была не совсем безопасна от налетов казаков и партизан. Да и Гадяч был не весьма спокойным местом. 18 декабря (1708 г.) Карл прибыл туда, а как раз за час до его въезда русский отряд готовился взять город штурмом, и только известие о приближении всей королевской армии заставило русское командование отказаться от этого намерения. Уходя, русские, однако, успели сжечь до основания часть Гадяча и весь склад фуража, который там был. Русские реяли повсюду. Достаточно сказать, что даже во время движения всей шведской армии из Ромен к югу, к Гадячу, дело не обошлось без налета русского конного отряда, сторожившего недалеко от дороги, совсем близко от короля: ехавший почти все время рядом с ним принц Вюртембергский чуть-чуть не был убит русским казаком, налетевшим на него с поднятой шашкой.

^{103} Там же, стр. 395—396.

В Гадяч пришел сначала Мазепа с 2 тыс. Шведского войска. Было это в середине ноября. Но неспокойно чувствовал себя старый изменник, и не любил он отлучаться от короля. Пробыв всего два дня в Гадяче, он вернулся в Ромны^{104}. В Ромнах и Гадяче шведы начали практиковать новый метод для скорейшего обеспечения себя провиантом: они предлагали деньги за отбираемый провиант. Но уходя, отнимали у жителей до копейки все, что успели им дать.

^{104} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 10, № 180, 1708 г., декабря 7. Допрос гадячского мещанина Остапа Волченко.

Части русской армии шли параллельно движению шведов и вели все время глубокую разведку. Установив, например, что шведы идут из Ромен в Гадяч не прямой дорогой, а

— 620 —

"посылают" на лохвицкую дорогу, генерал Ренне, стоявший в Веприке, тотчас выслал в Лохвицу целый отряд для наблюдения"^{105}.

^{105} Там же, № 178, 1708 г., декабря 7. Письмо К. Э. Ренне из Веприка А. Д. Меншикову.

В большие холода партизанская борьба на Украине ничуть не ослабевала, и положение шведов, разбросанных в Ромнах, Гадяче, Лохвице, Лубнах и Рашевке, становилось все менее и менее обеспеченным от внезапностей и случайных нападений. В конце ноября крестьяне на берегу Десны окружили и перебили всех до одного полтораста шведских солдат, очевидно, вышедших из своего лагеря, чтобы поискать пищи.

Когда шереметевская армия произвела у Гадяча большую военную демонстрацию (в декабре 1708 г.), то это было сделано главным образом затем, чтобы, зная характер Карла XII, выманить его из Ромен. Так и случилось. Шведская армия пошла из Ромен к Гадячу, а тогда генерал Алларт напал на Ромны и вскоре ими овладел. Быстрота, уверенность, меткость. и сила русских ударов в эту страшную зиму объясняются, между прочим, полной осведомленностью русского командования обо всем решительно, что делает и что намерен предпринять неприятель. Замерзали нередко русские военные разведчики, не успев выполнить поручения, но за них исполняли их дело добровольцы-крестьяне, являвшиеся к русским генералам со всех сторон и приносившие часто высокоценные сведения.

Петр знал, как ему помогает такое настроение населения. "Здешний народ со слезами жалуется на изменника и неописанно злобствует",— сообщал царь Апраксину. Он часто извещал именно Апраксина, далекого от театра военных действий, о народной войне: "Малороссийский народ так твердо, с помощью божией, стоит, как больше нельзя от них и требовать". Петра радовал полнейший провал вражеской пропаганды. "Король посылает прелестные к сему народу письма, но он неизменно пребывает в верности и письма королевские приносит, гнушаясь даже и именем Мазепы".

Еще далек был неприятель от Нежина, а уже там сказывалось раздражение против шведов, возмущение их отношением к населению, и проявлялась полная готовность горожан дать отпор. Они просили поскорее прислать к ним ратных людей, которые бы возглавили их поход против неприятеля: "... если бы были царского величества конные полки, и при них нежинцы, и из иных сотен казаки безмерно на неприятелей идтить желают, а ис тамошнего местечка жители ко мне присылают чтобы Московского войска хотя бы малое число прибыло к ним для початку к поиску над неприятелем, а они,

— 621 —

де черкасы, в помощь на неприятели идти с ними всеусердно желают".

Нежин в течение всей войны оставался одним из сторожевых пунктов Левобережной Украины, и он был в последний ("полтавский") период шведского нашествия одной из надежных баз армии Скоропадского, назначением которой было отрезать путь Карлу XII на запад, к Днепру и Киеву, в случае если бы шведской армии пришлось уходить от Полтавы в этом направлении.

В Полтаве "народ" — мещане и посполитые казаки — отстоял город от изменников.

Еще 27 ноября 1708 г. Петр не знал об измене, подготовляемой полтавской старшиной во главе с полковником Левенцом, и писал ему о посылке в Полтаву "для лутчего отпору" Мазепе и шведам князя Александра Волконского^{106}. Но Левенец и старшина Полтавы изменили, и тотчас же убедились, что народ их уничтожит, если они не убегут немедленно из города. Впоследствии изменник Левенец и с ним его семь сердюков попали в руки царских войск^{107}.

^{106} Указ полковнику полтавскому Ивану Прокопьевичу Левенцу. "Дан в Лебедине, ноября в 27 день 1708 году".— Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 325, № 2876.

^{107} Запись Крекшина под 25 марта 1709 г.— Библиотека для чтения, т. 97, 1849, стр. 80.

30 ноября шведы подошли к городу Недрыгайлову силой в 1500 человек конницы, спешились и потребовали, чтобы жители их впустили в город. Никакого гарнизона в городе не было. "И прежде стрельбы говорили они шведы недрыгайловским жителям, когда они от них ушли в замок, чтобы их пустили в тот в замок, а сами б вышли, и обещали им, что ничего им чинить не будут". Жители города, побросавшие свои дома и укрывшиеся в единственное укрепленное место ("замок"), ответили шведам, "что их в город не пустят, хотя смерть примут". Началась перестрелка: "И те слова шведы выслушав, стали ворота рубить, потом по них в город залп дали, а по них шведов из города такожде стреляли и убили шведов десять человек. И они шведы, подняв тела их, от замка отступили... и дворы все сожгли"^{108}.

^{108} Показания о шведах священника Андрея Александрова 1708 г. декабря 1.— ТРВИО, т. III, стр. 40, № 43.

Так жертвовали люда и имуществом и жизнью даже при явно безнадежной борьбе, если им не удавалось вовремя успеть бежать куда глаза глядят из своих мест при подходе шведских войск. Ведь приведенное только что донесение доставил в русскую армию бежавший ночью (с 30 ноября на 1 декабря) из осажденного замка священник. А что сталось с осажденными — это нетрудно себе представить.

Точно такое же настроение народа обнаруживается и в другом городе, которому тоже пришлось стать опорным пунктом армии Скоропадского, и в этом смысле город Лубны играл на юге линии расположения Скоропадского ту же роль, как Нежин на севере этой линии. Жители Лубен написали Петру "писмо" (точной даты нет, но по ряду признаков в ноябре

— 622 —

1708 г.), в котором они прибегают к защите царя и просят "прикрыть их от нашествия враждующих неприятелей", и, имея в виду мазепинскую измену, заявляют о своем желании избавиться "от тех мятежей". Пишется это от имени всего населения лубенского: "Мы, граждане под именем всех сожителей лубенских", а подписано так: "все купно як казаки и посполитие жители лубенские"^{109}.

^{109} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г , д. 130, л. 1 и об. Писмо к государю Петру I от казаков и всего посполитства Лубенского просителное о защищении их от неприятельского нашествия.

Народное сопротивление на Украине делало даже самые слабые, технически несовершенные укрепления городов и сел почти непреодолимыми препятствиями. Недостаток артиллерии и пороха в шведской армии также давал тут о себе знать.

Если Карл перед Гродно еще в январе, феврале, марте 1706 г. не мог ни решиться на штурм, ни взять город длительной бомбардировкой, хотя овладеть этой укрепленной позицией и находившейся там русской армией для него было крайне важно, то уж теперь, осенью и зимой 1708 г., овладеть. Стародубом и Новгородом-Северским для шведского войска имело еще несравненно более важное, истинно жизненное значение. Это значило бы получить, наконец, настоящее пристанище, две теплых стоянки перед наступающей зимой, и прежде всего это были бы опорные пункты, откуда можно было бы со временем продолжать движение на восток, от которого пришлось отказаться в начале сентября в Старишах, на рубеже Смоленщины. Словом, Стародуб и Новгород-Северский были в 1708 г. для Карла XII вне всяких сравнений важнее, чем Гродно за два года перед тем. Но Карл XII, на многое отваживавшийся очертя голову, тут отступил, прошел мимо после первых же разведок и рекогносцировок. Если под Гродно у него не оказалось артиллерии, достаточно сильной для длительных и эффективных бомбардировок, то теперь, осенью и зимой 1708 г., после гибели обоза Левенгаупта и артиллерии и боезапасов, которые тот вез, после потерь в боях и без боев на долгом и страшно тяжелом пути, даже и та артиллерия, с которой Карл тронулся в поход в июне 1708 г. и которая тоже не была очень сильна, уменьшилась до такой степени, что и думать было нечего о действенной бомбардировке укрепленных городов. Промахи и опоздания Лагеркроны и шедшего с ним авангарда шведской армии оказывались непоправимыми.

Если затем Ромны и Гадяч временно оказались в руках Карла, то исключительно потому, что там еще не было русских гарнизонов, когда шведы подошли к этим городам. Ромны и Гадяч не были "взяты", а были просто заняты шведами. Заняты и потом потеряны вскоре после того, как армия Карла, после скитаний к Веприку и обратно, окончательно покинула эти места.

— 623 —

Шведские источники сходятся на том, что труднейший зимний поход 1708–1709 гг. неслыханно ослабил шведскую армию. И курьезно отметить, что шведские историки так же охотно до уродливости преувеличивают значение морозов 1708/09 г., как французские историки — значение морозов в гибели армии Наполеона. По-видимому, объяснение русских побед морозами облегчает уязвленное "патриотическое" чувство. Но шведы забывают прибавить, что главное было в том, что население не дало им ни крова, ни пищи, ни топлива. Многие были или перебиты в боях, или погибли от всевозможных болезней, которые при постоянном недоедании и истощении организма легко становились смертельными, или замерзли в эти лютые морозы, где не день, не два и не три некоторым частям приходилось располагаться на ночевку в снегу, в открытом поле, иногда при вьюге, упорно задувавшей разводимые с большим трудом костры из сырых обледенелых сучьев. К этим основным частям шведской армии можно, пожалуй, причислить и очень. тоже уменьшившуюся ватагу мазепинцев, пришедших в октябре с гетманом. При этих условиях поход, предпринятый Карлом в первых числах января 1709 г. из местечка Зенькова, не нуждается в глубокомысленных стратегических мотивировках. Нужно сказать, что в Зенькове Карл со своим штабом оказался только потому, что разместиться всем в Гадяче было нельзя. Но и там солдаты обмерзали не меньше, чем их товарищи в Гадяче и других окрестных местах около него. Говорить, что, двинувшись на восток к Веприку, в этот момент Карл имел в виду угрожать прямым походом на Москву, могли только те, кто не отдавал себе отчета в реальном положении двадцатитысячной шведской армии в январе 1709 г. Мотивов экспедиции против Веприка было два. Во-первых, шведский штаб, еще когда король был в Ромнах, знал, что местечно Веприк на Ворскле, как и недалеко от него лежащий Лебедин,— пункты, откуда именно и направляются постоянные налеты на Ромны, на Гадяч, на части шведской армии, скитающейся около него, ища "крыши над головой", как говорили солдаты. Значит, нужно было ликвидировать Веприк. Во-вторых, был слух, что в Веприке можно найти некоторое пристанище, потому что он не разрушен так, как разрушен Гадяч.

Однако и в неукрепленное местечко Зеньков, где не было вовсе ни одного русского солдата, войти оказалось не очень легко. "Большое количество крестьян, — пишет очевидец Адлерфельд, — объявили, что не впустят шведов. Пришлось направить туда несколько полков (!), начали сжигать первые

— 624 —

дома ("предместье"), тем самым уничтожая желанный свой приют, на который рассчитывали. Вечером 30 декабря прибыл король. Он нашел ворота запертыми, а жителей местечка и большое количество крестьян на укреплении". Они казались "очень взволнованными". Так как ни короля, ни его армию эти обыватели и пришедшие в местечко крестьяне продолжали не впускать, то 31 декабря Карл XII велел начать с крестьянами и обывателями, стоявшими за рвом, дипломатические переговоры, и шведская армия заняла Зеньков.

Здесь, в Зенькове, окончательно было решено идти брать Веприк. Если в Зенькове, нисколько не укрепленном, где, кроме крестьян и обывателей местечка, плохо или вовсе не вооруженных, никого не было, пришлось считаться с такими затруднениями, то можно было наперед предугадать, что с Веприком. где стоял русские гарнизон, дело у Карла XII будет гораздо хуже. Самые Тревожные предположения шведов оправдались.

Нелегко временами приходилось в эту зиму и русской армии, приходилось и холодать и, особенно, голодать.

"На квартире у меня во многих ротах стала пуста. Людям хлебом и конским кормом великая стала скудость, что взять негде. И за многих деревень мужики розбежались и покинули домы свои, что стало им дать нечего"^{110}, — писал 31 декабря 1708 г. полковник Чернцов Меншикову.

^{110} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 10, № 299. Письмо полковника Чернцова А. Д. Меншикову, 1708 г., декабря 31.

Но шведам приходилось несравненно хуже. В шведской главной квартире втихомолку велись разговоры, обличавшие некоторую растерянность. С каждым днем возрастала вражда населения к продвигавшимся в глубь страны захватчикам.

Всякие сомнения в искренности "клятвенных обещаний" жителей ("Все купно як козаки и посполитые жители") города Лубны, или горожан Новгорода-Северского, или Стародуба, или далекого еще от театра войны Нежина, Глухова и других городов должны умолкнуть по той простой причине, что эти посполитые крестьяне, мещане, казаки доказали немедленно всем своим поведением, что они идут не за Мазепой, а против Мазепы. И когда шведское войско собиралось в конце ноября и в декабре 1708 г. идти на Веприк, на Ахтырку, на Котельву и дальше — на Опошню, на Полтаву, — то жесточайший отпор, полученный шведами под Веприком, и полный провал попыток не то что взять, а хотя бы только осадить Ахтырку показали вполне убедительно, что и Котельва, и Почеп, и Опошня, и Полтава окажут, когда наступит их час, отчаянное сопротивление шведам и мазепинским изменникам.

Беспокоила шведов "большая война", чуялась близость Петра, Шереметева, Меншикова и их крупных сил. Но беспокоила и малая война, которую вели казаки и население, война

— 625 —

внезапных налетов, из-под земли являющегося и в землю исчезающего врага.

Шведы пробовали бороться против народной войны воззваниями. Воззвания Мазепы были понятны, обличали некоторую пропагандистскую ловкость. Как автор он еще мог рассчитывать найти читателей. Но беда была, когда он выступал в качестве переводчика агитационных творений Карла или Пипера. "Универсал" Карла, переведенный на украинский язык, конечно, Мазепой, написан такой дикой тарабарщиной, которую понять стоит невероятного труда. Он переведен с того средневекового латинского языка наихудшего типа, который называется у филологов низшей латынью. А только такую латынь и знали Карл XII, граф Пипер и Мазепа. Но строй латинской речи до такой степени не похож на строй речи украинской, что перевод совсем не удался, и получилась местами просто дикая галиматья. Все же основные мысли Карла XII ясны: он грозит смертью виновным и детям виновных и сожжением имущества, если люди провинятся тем, что будут оставлять свои дома и уходить, или будут покушаться чем-либо вредить шведскому войску, или агитировать тайно в пользу Москвы, или если они позволят себе возмущать людей ложными обещаниями или угрозами. Таково основное обращение короля к уму и сердцу украинского народа. Все остальное — тугая, невразумительная абракадабра на шести больших страницах, которую не всякий, даже опытный грамотей-украинец, мог осилить. Ни малейшего впечатления на население этот универсал не произвел.

"Надеялись, что манифест короля от конца ноября, распространяемый между всем казачьим народом, убедит его в правоте чувств его величества",— пишет Адлерфельд, полагающий, что эти пустозвонные фразы о том, что король пришел освободить народ от московского ига, могут убедить украинцев.

Но Адлерфельд, камергер короля, бывший с ним и в Ромнах, и в Гадяче, и, может быть, сам принимавший посильное участие в составлении этого любопытного по-своему произведения, констатировал полную его бесполезность: "Все это, по-видимому, не произвело много впечатления на народную массу (sur le gros de la Nation), привлечь которую на свою сторону нашли секрет (avoit trouve le secret) царь и новый гетман". Таким образом, ни истребление "всех, кто попадется навстречу", генералом Функом, ни латино-украинское красноречие короля Карла не могли покончить с разгоревшейся народной войной: "Таким образом мы постоянно находились в драке (nous en etions continuellement aux mains) с обитателями, что в высшей степени огорчало старого Мазепу, особенно сдача Белой Церкви, где он много потерял". Может быть, в самом

— 626 —

деле, история мирной сдачи Белой Церкви была последней каплей, переполнившей чашу горечи, которая не переставала наполняться с момента, кода Мазепа с отчаянием воскликнул, увидя обгорелые развалины Батурина, что "бог не пожелал благословить его початки" (начинания. — Е. Т.). Теперь, с переходом всех еще уцелевших его богатств вместе с Белой Церковью в руки русских, он терял последнюю почву под ногами. И еще хуже были обстоятельства потери: Батурин по крайней мере хоть не сразу пустил Меншикова, сделал слабую попытку сопротивления, а в Белой Церкви Мазепе изменили самые, казалось бы, верные люди. С Белой Церковью и богатствами гетмана, там укрытыми, утрачивалась всякая надежда иметь хоть один прочный опорный пункт в Правобережной Украине. Что потеряна Левобережная Украина, Гетманщина, в этом Мазепу убеждало буквально все, что он видел с того момента, как шел с быстро таявшей толпой своих казаков в составе шведской армии.

Именно эта всюду вспыхивавшая непотухающими огнями народная война убивала Мазепу. Адлерфельд отметил в своем дневнике тяжкую печаль, овладевшую Мазепой. Но шведский камергер не знал, каким совсем новым замыслом поглощен угрюмый старик, едущий в авангарде рядом с королем Карлом XII.

У исследователя есть в руках один факт, лучше всяких теоретических рассуждений могущий дать представление о том, какое страшное впечатление произвела народная борьба украинцев на того человека, который в эту зиму с каждым днем убеждался все более и более в полном, неожиданном для него провале всех своих замыслов: это было последовавшее в декабре 1708 г. предложение Мазепы царю Петру.

В конце ноября 1708 г. новый гетман Скоропадский получил совершенно неожиданно письмо от миргородского полковника Даниила Апостола, который считался одним из главных помощников и подручных Мазепы и ушел вместе с ним к шведам.

Теперь Апостол просил прощения, изъявлял полное раскаяние и желал, чтобы его принял царь. По-видимому, уже тогда Апостол открыл Скоропадскому, что он бежал от шведов не совсем против воли и не без ведома Мазепы и что вообще у него есть очень важная новость. Во всяком случае царь приказал, чтобы ему представили раскаявшегося мазепинца.

Апостол при первом же свидании с Петром сообщил, что и Мазепа тоже раскаивается в измене и что бывший гетман не только знал об уходе Апостола, но и дал ему поручение к

— 627 —

царю. Мазепа предлагал царю, что он нечаянным нападением захватит Карла XII (в ставке которого гетман почти неотлучно находился) и вместе с ним захватит наиболее важных генералов и отдаст их всех в русские руки.

Петр обласкал полковника Апостола, восстановил его в чине и вернул его имения. Были обстоятельства, которые могли, как, очевидно, и рассчитывал Мазепа, удостоверить Петра к том, что предложение Мазепы серьезно и имеет некоторые шансы на успех. Принимая во внимание безумную отвагу Карла, его истинную страсть ввязываться лично и непосредственно в опаснейшие приключения и удаляться от лагеря без особой надобности и на значительное расстояние, предприятие могло показаться, при благоприятных обстоятельствах, осуществимым. На этом, очевидно, и основывал Мазепа свою надежду на то, что Петр примет дело всерьез. Надежда, конечно, оказалась тщетной.

Допрашивать Апостола и разбираться в диковинных предложениях Мазепы царь поручил графу Головкину. Этот выбор едва ли был случайным. Головкин ведал немалое время "делами малороссийскими" и тут, в Лебедине, мог быть наиболее осведомленным в этих делах из всей тогдашней свиты царя. Но, кроме того, на Головкине лежала ответственность, может быть не целиком, а отчасти, за убийственную по своим вредным последствиям ошибку в деле Кочубея и Искры. Он был одним из двух наиболее ответственных лиц, виновных в этом непоправимом промахе, другим был сам царь. Во всяком случае, если бы в этом кровавом деле Головкин не писал свои доклады царю под диктовку изменника, если бы у него хватило проницательности, чтобы разглядеть, где правда, то много несчастий было бы предупреждено. Поэтому Петр имел все основания считать, что уж на этот раз Мазепе не удастся обмануть Головкина, которого он так ловко обошел в первый раз.

Головкин имел с Апостолом большой разговор. По существу, канцлер сделал вид, будто считает предложение гетмана серьезным. Но речь шла о двух условиях. Первое условие ставил Головкин, и оно оказалось неприемлемым для Мазепы; второе ставил Мазепа, и его принял Головкин (точнее, сделал опять-таки вид, будто принял). Головкин ставил условие, чтобы Апостол доставил от Мазепы какие-нибудь серьезные письменные документы, потому что устные предложения — дело неверное. Апостол говорил о том, что Мазепа просит, чтобы его амнистия, которую ему обещают, была гарантирована иностранными державами. Сохранилось письмо графа Головкина к Мазепе, писанное из Лебедина и помеченное 22 декабря 1708 г., в котором выражается согласие на его "кондиции". В этом

— 628 —

письме говорится, что хотя письменных документов и нет, но так как за время этих переговоров (уже после Апостола) прибыл еще тоже бежавший от шведов другой полковник — Игнат Галаган и привез повторное предложение, то этого достаточно. Изъявлялось согласие и на иностранных "гарантеров" будущей амнистии, обещанной Мазепе^{111}. Из этих переговоров в конце концов ничего не вышло и выйти не могло.

^{111} Письмо графа Головкина к Мазепе. Из Лебедина, декабря в 22 день 1708 г. в собрании документов, занимающих весь IV том Истории Малороссии Н. Маркевича. М., 1842, стр. 270—271, № LVI.

Вся эта история и особенно письмо Головкина не оставляют сомнения, что если Мазепа делал свое предложение серьезно, под влиянием впечатления полного провала своего изменнического дела, то ни Петр, ни Головкин абсолютно ему не верили и хотели лишь получить документальные доказательства его новой "обратной" измены для дальнейшей борьбы против изменника. Еще сам Мазепа, этот старый украинско-польский интриган, хитрый шляхтич, состарившийся в затейливых поисках, устройствах западни, крестных целованиях, лжесвидетельствах, зароках и клятвах, "гарантиях" и перестраховках, мог всерьез верить, что Петр пойдет на такое нелепое предложение: затевать переписку с иностранными державами и просить их быть "гарантерами" и поручителями перед Мазепой, что он, царь, в самом деле сдержит обещание и помилует Мазепу, если тот "захватит" короля Карла. Петр, человек громадного кругозора, большой глубины и тонкости дипломатической мысли, освоивший порядки и обычаи европейской политики, хорошо знал, что такие дела, как предлагаемое Мазепой, еще изредка делаются, но готовятся по секрету, а не с предварительными дипломатическими переговорами о каких-то "гарантиях". Вся бессмыслица требований гарантии и "гарантеров", разрушавшая уже наперед малейшую возможность сохранения тайны для предлагаемого предприятия, прямо бросалась в глаза. Головкин писал свое письмо Мазепе с единственной целью: поймать в ловушку Мазепу, получив от него документальные доказательства его нового предательства. Ни одной минуты, конечно, ни царь, ни Головкин не относились серьезно к этим пробным шарам и зондированиям почвы со стороны презренного предателя.

Но если и речи не могло быть о серьезном отношении Петра или Головкина к новой затее Мазепы и если ни малейших реальных последствий это предложение иметь не могло, то никак нельзя сказать, чтобы оно было лишено в глазах историка своего значения. Оно в высшей степени характерно как показатель глубокого разложения в лагере мазепинцев.

Эта выходка Мазепы не была с его стороны мистификацией: посылка Апостола и Галагана к Петру с дважды повторенным предложением была доказательством того, до какой глубины полной паники и растерянности доходил минутами, старый

— 629 —

предатель, больше всего сокрушавшийся и подавленный, по словам шведа Адлерфельда, его наблюдавшего, именно народной войной, сопротивлением населения Украины шведскому нашествию и, прибавим, прогрессировавшим разложением в своем стане. Он бросался из стороны в сторону. Предлагал царю захватить Карла XII и писал почти одновременно Станиславу Лещинскому, умоляя его поскорее идти на помощь к Карлу на Украину. Тут к слову заметим, что некоторое время в Европе придавали измене Мазепы очень большое значение, и многие были уверены, что шведские сообщения об отпадении всей Украины от России правильны. Даже осторожный и недоверчивый ни к шведским, ни к русским официальным сообщениям английский посол в Москве Витворт уже начал в своих секретных донесениях в Лондон величать бывшего гетмана: "мистер Мазепа"^{112}. После Полтавы Иван Степанович превратился для англичан снова просто в Мазепу.

^{112} Ch. Whitworth to the right honourable M. secretary Boyle.— Сб. РИО, т. 50, стр. 143, № 50.

Казаки и взводы регулярной конницы тревожили шведов в Ромнах, где была королевская ставка, а Мазепа, сидевший теперь (в декабре 1708 г.) в Гадяче, был в панике от этих наездов и просил о спасении. Гилленкрок решительно не советовал королю уходить из Ромен. Но Карл пожелал идти.

Пошли из Ромен в Гадяч. Сейчас же, едва шведы вышли из Ромен, жители Ромен, казаки и отряд, посланный Шереметевым, заняли окрестности города. В Гадяч шведы дошли, измученные страшным морозом, когда уже наступала ночь 28 декабря. Шведская документация рисует картину, которую стоит запомнить. "Авангард подходил к Гадячу, как раз когда наступил ужасающий мороз. Поэтому все старались протиснуться вперед, чтобы найти в городе защиту и теплое пристанище, вследствие чего у единственных ведущих в город ворот возникла жестокая суматоха, которая еще, более увеличилась подходившими орудиями и обозными повозками. Люди, лошади, повозки в конце концов образовали один клубок, и только незначительной части войск удалось войти в город, в то время как большая часть должна была провести ночь в снегу, на морозе, под открытым небом".

Но даже и следующий день и отчасти следующую ночь тысячи людей, высокопоставленных и простых, солдат и офицеров, должны были провести под открытым небом и нажили себе в эти часы те болезни, от последствий которых должны были потом мучиться всю жизнь.

В эту ночь скончалось от холода от 3 до 4 тыс. человек. Можно было видеть замерзших кавалеристов, сидевших на

— 630 —

своих лошадях, пехотинцев, которые крепко примерзли к деревьям и к повозкам, к которым они прислонились в последний момент своей жизни. Пищи было мало, но нашлась в большом количестве водка, однако злоупотребление ею в таких условиях значительно ускоряло гибель шведов. "Но в самом городе ужасающие сцены были, если только это возможно, еще страшней. Одна треть города сгорела, а остальные две трети были далеко не в состоянии приютить целую армию. Почти каждый из этих домов превратился в лазарет, где хирурги были заняты отпиливанием замерзших частей тела или по крайней мере оперированием их. Проходившие по улице ежесекундно слышали вой несчастных и видели лежащие перед домами там и сям отрезанные части тела. А по улице встречались больные, которым не удалось нигде найти пристанища и которые ползали по земле в немом отчаянии или в припадке сумасшествия"^{113}.

^{113} Fryxell A. Lebensgeschichte Karl's des Zwolften, T. 2. S.138—139.

Из Гадяча приходилось вместе с тем уходить, потому что русские, не переставая, продолжали тревожить нападениями. Русские тоже страдали от холода, но были гораздо теплее одеты: в полушубки, а не в наворованное еще в Саксонии дорогое, но совсем уже истрепанное сукно, как у шведов, и питались они несравненно лучше: крестьяне охотно давали своим все припрятанное от шведов в ямах или в соседних лесах, да и продовольственные запасы у Шереметева были теперь лучше, чем когда шли из Литвы в Северскую Украину.

Понятовский, верный спутник Карла XII, точно так же решительно ничего не понял в умышленной зрело обдуманной ловушке, в которую попал его друг и повелитель, уводя свою армию из Ромен в Гадяч. Ужасы этого перехода описывает и он. "Перед тем, как прийти в Гадяч, шведы потеряли три тысячи человек замерзшими, а кроме того, всю обозную прислугу и много лошадей, вследствие чего разорение всей армии давало себя чувствовать более, чем когда-либо. Люди, мужчины и женщины, лошади погибали безнадежно... Все-таки король пришел вовремя в Гадяч, чтобы заставить московитов удалиться"^{114}.

^{114} Le journal d'un frere d'armes de Charles XII.— Revue contemporaine, 1910, № 5, p. 42.

Понятовский не понимает, что Шереметев вовсе и не собирался брать Гадяч, а лишь производил мнимые приготовления к атаке, чтобы побудить Карла покинуть Ромны и чтобы затем занять их русским отрядом. Такие искренние обожатели Карла XII, как Понятовский, были в окружении короля столь же вредны, как царедворцы и льстивые приспешники вроде Акселя Спарре или немецкого изменника и перебежчика от русских бригадира Мюленфельса. Карл, лихой организатор налетов на врага, талантливый тактик, но очень посредственный стратег, не переставал в русском походе попадать

— 631 —

впросак, ничего решительно не понимая в русской стратегии. А льстецы и приспешники, к коим порой присоединялся по карьеристским соображениям и сам фельдмаршал Реншильд, не переставали поддакивать и расхваливать своего "юного героя", который в эти роковые для него и для его армии месяцы выбирался из одной западни, поставленной русским командованием, лишь затем, чтобы попасть в другую. И все хорошо: русские уклоняются от боя, бегут, всюду победа!.. И в Гадяче "победа" и в Веприке "победа", и так от "победы" к "победе" шведская армия шла и пришла к трагедии в Полтаве, к позору в Переволочной, к своему бесславному концу.

Еще будучи в Литве, рассматривая карту, составленную квартирмейстером и главным картографом армии Гилленкроком, Карл XII сказал: "Мы теперь на большой дороге к Москве". — "До нее еще очень далеко", — осторожно возразил Гилленкрок. Но у Карла на подобные возражения всегда был готов ответ: "Когда мы опять начнем движение, то придем туда". Лишь бы начать двигаться. Лучше всего он себя чувствовал и спокойнее всего казался окружающим, когда приходилось двигаться и действовать и когда уже мысли, колебания, взвешивания, сомнения оставались позади. С чувством, близким к отчаянию, говорили лица поумнее, вроде Гилленкрока или графа Пипера, об этой опаснейшей черте своего короля, когда, например, он ни с того ни с сего пошел из Ромен в Гадяч или потом стал кружить по Слободской Украине.

Морозы памятной всей Европе зимы 1708/09 г. усилились к концу декабря в необычайной степени. Страдала русская отступающая армия, еще больше страдали шведы, находя но пути оставленные русскими пожарища. Шведам приходилось раскладывать громадные костры, устраиваться на ночевку в чистом поле. Вот картина с натуры отхода шведов от Веприка: "...подавший неприятель в левую руку к Плешивицам разложили огни великие и стояли, а болше у них пехоты было видеть, а конницы не так. Только от великой тягости морозу и проведать трудно; кого ни пошлешь, то приедит либо лицо, либо руки или ноги ознобе"^{115}. Люди обеих армий гибли на морозе тысячами. "И статься, сказывают которые приходят мужики, от неприятеля многие с холоду помирают. Оные („мужики". — Е. Т.) видели, вдруг восемьдесят человек привезено от Глинской дороги, також и из Липовой видели"^{116}.

^{115} К. Э. Ренне — А. Д. Меншикову. Из Бобрику-Русского, дня против 22 декабря 1708 г.— ТРВИО, т. III, стр. 60, № 58.

^{116} Ушаков — государю. Из Ромны, Декабря 23 дня 1708 г.— Там .же, стр. 61, № 59.

Голод донимал шведов еще хуже, чем холод.

Лубенские горожане и крестьяне ("лубенские и сельские обыватели") поймали мазепина есаула и одного "кумпанейца" из мазепинцев, связали их и привели к Волконскому, который и отправил их к Меншикову^{117}. Спустя несколько дней снова удалось захватить шведских, "языков", и все в один голос

— 632 —

показывали, что "хлебом нужда" у шведов: "а поход свой остановили шведы для великого морозу"^{118}.

^{117} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 10, № 247. Из Веприка, дня 19 декабря 1708 г. К. Э. Ренне — А. Д. Меншикову.

^{118} К. Э. Ренне — А. Д. Меншикову. Из Буравенски, дня 24 декабря 1708 г.— Там же, № 282.

Шведы в эту суровую зиму решительно ничего уже достать в украинской деревне не могли, потому что "из многих деревень мужики разбежались и покинули домы свои". Даже и в русской армии стало ощущаться, что деревня совсем опустела, и "хлебом и конским кормом великая стала скудость"^{119}. Но у русских был, хоть и с перебоями, подвоз из более или менее далеких мест, а у шведов ровно никаких надежд на помощь издалека не было. И мимоходом можно вычитать в документах нечто сразу же говорящее о громадном отличии в продовольственном положении обеих армий: шведы голодают, хотя у них есть деньги, потому что не у кого купить хлеба, а русские испытывают затруднения тогда, когда почему-либо у них нет денег. Вот в самое голодное время лютой зимы (24 декабря 1708 г.) жалуются служащие в русском войске волохи, что их полковник и другие их офицеры уехали в Лебедин, взяли там жалованье, а "к ним не везут". И волохи "скучают, что и хлеба купить не на что".

^{119} Полковник Чернцов — А. Д. Меншикову. 31 декабря 1708.— Там же, № 299.

Но мы знаем, что, например, такие же нерегулярные волохи, служившие в армии шведской, получали жалованье регулярно, требовали надбавку, получали надбавку — и все-таки голодали и с голодухи бежали от Карла к русским.

Стужа так усилилась во второй половине декабря и в начале января, что не было никакой возможности идти дальше на Веприк и Лебедин, как хотелось королю вопреки мнению Гилленкрока и даже обыкновенно поддакивавшего королю Реншильда. И ненужный губительный переход армии в неслыханные морозы из Ромен в Гадяч предстал пред шведским штабом во всей своей нелепости. Гилленкрок осторожно попробовал убедить Карла вернуться в Ромны. Но король не любил, чтобы ему столь наглядно доказывали, какие чудовищные промахи он делает. "Что это опять за глупость? Зачем король выступает?" — сказал граф Пипер, конечно, не лично королю, еще когда Карл отдал приказ о переходе в Гадяч. Но признать перед всей армией, что содеянная им глупость есть глупость, король не пожелал, и 6 января в лютый мороз Карл снова поднял свою армию и, не сказав ни слова Гилленкроку, пошел брать Веприк.

Ни король, ни Гилленкрок, ни весь штаб не знали, что храбрый капитан Юрлов, фактически руководивший обороной, деятельно вспомоществуемый всем населением маленького и плохо укрепленного полусела-полугородка Веприка, окажет отчаянное сопротивление и принудит к штурму четыре полка (два пехотных и два кавалерийских), которые Карл повел к Веприку, и что штурм будет стоить шведам, как увидим дальше,

— 633 —

страшных потерь, причем исключительно высок почему-то оказался процент убитых и тяжелораненых офицеров, и все, как нарочно, пали самые лучшие, испытанные в многолетних боях чины командного состава.

Но если этого нельзя было предусмотреть в подробностях. то уж зато в штабе ясно понимали, что даже и при полной удаче под Веприком овладение этим местом ни малейшей выгоды представить не может. Идти от Веприка дальше на Лебедин, где находился Петр,—для такого предприятия, да еще при жестоком морозе сил явно не хватало. Значит, даже при удаче придется идти не вперед, а назад. Но если так, то зачем же мог понадобиться Веприк? Генералы этого не понимали, а Карл довольствовался лишь отрывочными невразумительными словами о том, что следует "отогнать врага".

Мазепа, поглощенный своей идеей об удалении главного театра военных действий от Украины, убеждал короля теперь, в конце декабря 1708 г., двинуться на Белгород и оттуда завязать сношения с булавинцами. Он еще ничего не знал ни о самоубийстве Кондратия Булавина, ни об упадке этого движения. Карла нетрудно было убеждать в целесообразности таких планов, которые влекли на восток и поэтому приближали к Москве. Но вывести теперь же всю армию из Гадяча, где она стояла и где даже и при ночевке в закрытых помещениях замерзали люди, было невозможно, и Карл решил пока предпринять с несколькими полками наступление от Гадяча вверх по реке Псел.

Ему удалось овладеть Зеньковом, но Петр предвидел неминуемость попытки Карла продвинуться на северо-восток от Гадяча либо затем, чтобы продолжать дальнейшее движение на Белгород, подтянув к себе все свои силы из Гадяча, либо затем, чтобы обеспечить от русского нападения левый фланг шведской армии, если Карл поведет ее от Гадяча к югу, на Полтаву. В том и другом случае должно было для задержки движения шведов к востоку укрепить городки Веприк, Лебедин, Сумы, лежащие по верхнему течению реки Псел, а также Ахтырку, находящуюся к юго-востоку от Веприка. Петр в жестокие морозы этой зимы маршировал с солдатами то в Лебедин (26 ноября), то в Веприк (30 ноября), то опять в Лебедин (25 декабря), то в Сумы (26 декабря).

Наступление шведов должно было начаться со взятия Веприка, наиболее близкого к Гадячу из всех перечисленных мест. Но оно и началось и окончилось у Веприка. С неимоверными трудностями, при невероятных морозах этого года, не щадя себя, русские успели наскоро окружить Веприк такими прежде тут не существовавшими земляными валами, что, напрасно потратив на их артиллерийский обстрел много снарядов, которых

— 634 —

шведам было жаль, так как их армия была уже не так этим добром богата, Карл ясно увидел, что артиллерией город не взять. Он приказал штурмовать эту позицию. Ничтожный гарнизон Веприка, имевший всего три пушки, трижды отбивал приступы, пока не истощился порох, и когда шведы 6 января 1709 г. вошли в это разрушенное место, то офицеры удивились и сильно роптали, не понимая, зачем королю было тратить совсем бесполезно столько людей. По шведским показаниям, шведы потеряли до 1200 человек убитыми и ранеными, а по словам Петра (в его "Журнале", ч. 1, стр. 198) — больше, 1246, так как Петр оговаривается в своем "Журнале", что часть раненых шведы отправили на главную свою квартиру в Гадяч. А укрепления Веприка шведы срыли до основания и отступили.

Несколько сотен русских и украинцев, нанесших под Веприком своим отчаянным сопротивлением такой тяжкий урон значительным шведским силам, оказали громадную услугу русскому делу. Карл XII, который, как сказано, вообще не любил тратить солдат на осады и штурмы, только потому велел штурмовать Веприк, что не имел понятия о возможности подобных тяжких потерь при взятии такого ничтожного укрепления. А дальше пришлось бы, идя к северу долиной реки Псел, брать одно за другим укрепления: Каменное, Лебедин, Сумская Ворожба и Сумы, и не было никаких причин ожидать, что взятие этих городков будет шведской армии стоить дешевле, чем абсолютно ненужное взятие Веприка.

Срыв укрепления Веприка (на валах его не было даже ни одного бастиона), шведы повернули обратно и отступили к Гадячу и к Ромнам, где были расположены их главные силы.

Эта кучка безвестных и давших себя почти полностью истребить героев, как солдат, так и населения, которое полностью пожелало включиться в дело обороны, сделала ничтожную крепостицу Веприк одним из крайних восточных пунктов, до которых докатилось шведское нашествие, отправлявшееся по пути Путивль—Белгород—Курск—Москва. Веприк лежит под более восточным меридианом, чем Стариши, откуда, как было сказано, агрессор тоже принужден был повернуть к югу и отказаться от вожделенного северо-восточного направления. Так же как в Старишах, отказ от северо-восточного направления на Смоленск—Дорогобуж—Москву знаменовал решение идти к югу, так это случилось и под Веприком. И так же точно, как в середине сентября движение к югу от Старишей вовсе не означало отказа Карла от мысли о Москве, так и после жестоких и бесполезных потерь под Веприком королевский штаб утешал офицеров, жаловавшихся на ненужную

— 635 —

бойню, где процент погибшего и искалеченного офицерства оказался выше обыкновенного, тем, что теперь зато будет найдена другая, более подходящая дорога — южнее. Но где именно? Петр некоторое время полагал, что шведы будут после Веприка прорываться к востоку через Ахтырку. Но шведы не рискнули идти брать город вследствие крайне трудных условий для кавалерийских маршей, а из-под Веприка ушла подобру-поздорову именно кавалерия, не принимавшая участия в отчаянных штурмах, положивших около 1300 человек шведской пехоты. Петр послал в Ахтырку Меншикова с драгунами и сам туда прибыл (2 февраля 1709 г.) и оставался шесть дней, наблюдая за укреплением города.

Карл туда не пошел, а прошел мимо. Он предпочел идти через Опошню, лежащую, так же как и Ахтырка, на реке Ворскле, но несколько южнее.

До начала половодья были получены сведения о том, что шведский отряд генерал-майора Крейца силой в 5 тыс. человек, стоявший в Лохвице и в окрестных деревнях, собирался покинуть свои стоянки. Очевидно, предполагалось, что Крейц пойдет к югу, на Опошню и Будищи, где по слишком преждевременным заключениям будто бы обретался неприятель^{120}.

{120} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 538—539. Из Богодухова, 1709 г., февраля 24.

Сопротивление под Веприком произвело, как совершенно категорически утверждают шведы — участники и летописцы похода, самое удручающее впечатление на шведское офицерство. Бодрился, как всегда, только сам король и окружавшие его льстецы из генералитета во главе с тем же Реншильдом. Возникал ряд вопросов, требовавших немедленного разрешения. Первый и ближайший вопрос: где искать "крыши над головой" при все усиливавшихся морозах? Прошли мимо Ахтырки, но не посмели даже и начать ее осаждать. Не пошли к Лебедину, потому что было ясно, насколько сопротивление царской ставки будет сильнее, чем под Веприком. Возвращаться в Ромны и отбивать их у русских, которые были там поблизости? Вернуться в Гадяч, имея впоследствии угрозу из тех же Ромен с севера и из Лебедина и Ахтырки с востока? Да и размышлять насчет Гадяча долго не пришлось: он был занят почти в одно время с Ромнами. Значит, оставалось идти на юг, в Полтавщину. Но тут представлялся и другой, еще более существенный вопрос: что же вообще делать дальше? От похода на Москву Карл ничуть не отказывался, и шведский штаб смотрел на Полтаву, как на место, где можно будет спокойно подождать, с одной стороны, Станислава Лещинского с польским войском с запада, а с другой стороны, многотысячную

— 636 —

армию из Запорожской Сечи, которую обещал Мазепа. Верить этому обещанию, после того как оказались лживыми все другие его обещания, было, конечно, рискованно, но ничего другого не оставалось.

Все это понятно и объяснимо. Что осталось загадочным не только для многих современников, но отчасти и для потомства, это вторжение шведов, миновавших Ахтырку и вошедших в Опошню, из Опошни в Слободскую Украину, т. е. в самую восточную область Южной Украины, а оттуда вновь в Опошню. Почему шведы пошли таким глубоким обходом к Полтаве, когда они могли продвинуться туда гораздо быстрее и не быть застигнутыми страшным разливом рек, ранневесенним февральским и мартовским наводнением 1709 г., — это можно рациональнее всего объяснить лишь одним: тут они шли впереди русской армии, Шереметев оставался у них с тыла, и, значит, он не мог успеть разорить Слободскую Украину. Именно тут, казалось, можно было найти пристанище. Но если так, то чем можно объяснить то свирепое опустошение, которому подвергли сами шведы слобожан? Объяснение одно: на Слободской Украине армия Карла XII встретила ту же народную войну, какую испытала и до и особенно после перехода к ним Мазепы на Северской Украине и на всей Гетманщине вообще, где она уже побывала. И варварское сожжение предместий Краснокутска, который шведы оказались не в силах удержать, но в силах поджечь, и опустошение деревень было ответом на уход слобожан из своих домов, на прятанье хлеба, наконец, на партизанские налеты и истребление рыскающих в поисках хлеба и сена шведских фуражиров.

Не взяв Ахтырку, мимо которой шведы прошли после Веприка, они повернули к Котельве, овладели Опошней, оттеснив русских, причем наивный и очень усердствующий участник и летописец похода камергер Адлерфельд заявляет с самым серьезным видом, что они перебили 400 человек русских и 150 взяли в плен, а сами потеряли при столь молодецком подвиге всего... двух человек. И неловко за шведского историка Стилле, что он верит этому лубочному вздору и повторяет его!^{121} Но Карл ушел из Опошни, а русские тотчас же вернулись и перебили, а отчасти взяли в плен оставшийся тут небольшой шведский отряд.

{121} См. Стилле А. Карл XII как стратег и тактик. СПб., 1912, стр. 70.

По свидетельству пленного поляка, взятого 28 января 1709 г., в бою под Опошней, происходившем накануне, присутствовал сам король с 5 тыс. шведов, а кроме того, участвовали еще и волохи и поляки, которых есть 12 "хороног" (хоронгвей. — Е. Т.). Поляк удостоверил, что Карл идет к Полтаве^{122}.

^{122} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 540. Этот документ дошел в рваном и истлевшем виде, в восьми строках, которые не могут быть целиком прочитаны.

Это показание и, по-видимому, аналогичные "распросные

— 637 —

речи" о намерении Карла были тотчас пересланы Меншиковым царю, причем Меншиков просил царя прибыть в Ахтырку, куда мог бы явиться для свидания и сам Александр Данилович. В Полтаву немедленно было послано семь пушек в дополнение к уже имевшимся 12^{123}. Карл, снова не решившись напасть на Ахтырку (к которой опять подходил для рекогносцировки), пошел к Краснокутску (или Красному Куту) в Слободской Украине. Шведы просто разоряли и жгли деревни, убивали не успевшее от них убежать мирное население, гонялись за небольшими русскими конными отрядами и все-таки не могли, например, овладеть прочно ни одним населенным пунктом. Краснокутск они разорили и часть сожгли, но должны были отойти от него, жителей частью перебили, а часть (женщин и детей) увели и где-то бросили умирать на морозе. Не только Краснокутск, но и Олесня сопротивлялись до последней возможности, и все жители с женщинами и детьми были перебиты, в плен шведы тут не брали, убили решительно всех, кто попал им в руки. Погибло так и население ряда других пунктов, вроде местечка Рашевки, где население еще до прихода вооруженных отрядов из армии Шереметева нападало на шведов с оружием в руках.

^{123} Там же, л. 541—542.

Мазепа ни на шаг не отходил от короля и присутствовал при всем этом особенно зверском, исключительно неистовом опустошении страны. Он, конечно, ни в малейшей степени не препятствовал всему, что творил его новый хозяин. В полнейшем провале своих планов, в том, что народная война ведется не против русских, а против шведов, Мазепа к этому времени, т. е. к февралю 1709 г., был уже окончательно убежден. Из попытки сношений с Петром в связи с предложением гетмана нечаянным нападением захватить Карла и, похитив его, доставить в царский лагерь ничего не вышло. Тогда оставалось одно лишь: терроризовать Украину и, обострив этот террор, принудить ее, наконец, перейти на сторону шведов.

Мазепа знал, что его лично ждет в случае победы России, и поэтому не было у украинского народа зимой и весной 1709 г. более неумолимого, смертельного врага, чем старый бывший гетман. Не следует забывать и того, что у Мазепы оставалась еще одна надежда, тем более сильная, что она была последней: он ждал со дня на день восстания Запорожской Сечи, запорожцы были последним резервом мазепинцев. А если так, то приманить их к измене можно было легче всего, обещая им богатые милости и широкие возможности воспользоваться всем имуществом горожан и сельского населения Украины, которые останутся верными России. Террор шведский, до таких неслыханных размеров зверства обострившийся в январе—феврале

— 638 —

1709 г. на Слободской Украине, должен был явиться как бы началом общего террора, который собирались направить весной изменники-запорожцы против населения Гетманщины. Это восстание тесно связывалось у Мазепы и запорожского кошевого Константина Гордиенко с чаемой и ожидаемой ими победой шведского короля. Спокойная суеверная убежденность Карла XII в конечном успехе действовала на окружающих. Ведь Мазепа жил исключительно в ближайшем окружении короля, садился за королевский стол с генерал-майором Спарре, который был заблаговременно намечен в коменданты ("губернаторы") города Москвы.

Такова была среда, в которой жил изменник-гетман в последние месяцы перед Полтавой.

Жесточайшее народное сопротивление, которое встречали шведы буквально на каждом шагу между Котельвой, Краснокутском, Коломаком и Рублевкой, побудило Карла к проявлениям такой истинно зверской жестокости, какая всегда была ему свойственна, когда он встречал серьезный отпор. Сжигались деревни, убивали все не успевшее бежать население. 11 февраля он пошел к Коломаку и между Краснокутском и Городней натолкнулся на отряд генерал-лейтенанта Ренне. Произошло кровопролитное столкновение, не весьма удачное для шведов. Русские бились с особенным ожесточением, вызванным в них возмущенными чувствами: ведь отряд Ренне видел испепеленные деревни и валявшиеся всюду по дорогам трупы убитых или замерзших крестьян, их жен и детей. Враг был отброшен с потерями обратно в Краснокутск, сам король, который хотел остановить бегущих, чуть не был взят в плен. Ренне затем отошел со своим маленьким отрядом. Потери шведов были гораздо значительнее, чем у русских, вопреки лживой шведской реляции, трубившей о победе.

Сражение между Краснокутском и Городней еще уменьшило и без того сильно тающую шведскую армию. По шведским позднейшим подсчетам, армия Карла в момент начала похода ранней весной 1708 г., когда он стоял в Сморгони и Радашкевичах, была равна 35 тыс. человек. Затем, в октябре 1708 г., Левенгаупт привел к нему уцелевших после битвы при Лесной 6700 человек. Следовательно, у него должно было бы оказаться 41 700 человек. Конечно, он успел уже к октябрю испытать. потери, но не такие чудовищные, как затем зимой. Ранней весной 1709 г., после скитаний по Слободской Украине (по шведским подсчетам), у Карла XII осталось всего меньше половины этого числа, 19 тыс. человек с небольшим, если считать чисто

— 639 —

шведскую по своему национальному составу регулярную армию. Если летом 1709 г. у короля под Полтавой оказалось (перед боем) 30–31 тыс. человек, то это объясняется прибытием части запорожцев, приведенных их кошевым, изменником Константином Гордиенко, а также наличием волохов и других нерегулярных отрядов.

Вопрос о прибытии подкреплений стал в сущности уже в марте 1709 г. вопросом жизни или смерти для шведской армии.

Доходили до Петра в феврале 1709 г. слухи, что Карл "послал указы во все свои городы и в Лифляндии", чтобы собрать все военные силы у всех гарнизонов и, как только настанет весна, идти "доставать Петербурга". Но едва ли эта весть могла в тот момент показаться Петру очень устрашающей. Сам Карл с лучшими, отборными своими войсками (т. е. с той частью их, которая еще уцелела) был в топях и болотах Слободской Украины, должен был выводить людей, лошадей, обоз из области, которая уже в ближайшем будущем оказалась затопленной разлившимся половодьем,— а без него брать Петербург было бы предприятием еще более, очевидно, невозможным, чем была бы попытка сделать это при нем^{124}. Но откуда ждать подкреплений? О подкреплениях из Швеции нечего и думать. Ждать Станислава Лещинского с какой-то мифической, несуществовавшей большой польской армией было нелепо, никогда бы он и до Днепра не дошел, если бы даже у него была армия, ему повинующаяся, чего никогда не было, и если бы он осмелился дать ей приказ о походе в Россию, чего уж никак и случиться с горемычным "королем" не могло.

{124} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 776 и об. Из Богодухова, дня 12 февраля 1709 г., Карл Ренне — Петру I.

Но в шведском лагере еще многие верили в приход поляков, Верили солдаты, потому что привыкли слепо верить Карлу, а Карл громогласно утверждал, что ждет прибытия Лещинского с большой армией. Верили льстецы и приспешники, окружавшие Карла, вернее, притворялись, будто верят. Генералы посерьезнее, конечно, не верили. Граф Пипер, первый министр, не верил нисколько. "Армия находится в неописуемо плачевном положении",— писал Пипер жене перед Полтавой. Письмо дошло до Стокгольма, когда сам Пипер уже был в плену.

Крейц, Левенгаупт и генерал-квартирмейстер Гилленкрок разделяли тревоги и пессимистические предчувствия министра Пипера. Но путей к спасению они не указывали в сущности никаких. Идти к Днепру, остановиться за Днепром и там ждать. поляков — дальше премудрость даже самых осторожных советчиков в окружении Карла XII не шла. Но советчики опоздали: их план уже стал весной 1709 г. неисполнимым. До Днепра можно было бы еще пробраться или, точнее, продраться сквозь русские войска, уже стоявшие по Днепру именно в ожидании бегства шведов к Днепру с востока или на случай попыток

— 640 —

поляков подойти к реке с запада. А затем шведов ждала в Правобережной Украине не менее, если не более жестокая народная война, не говоря уже о том, что по пятам за ними шла бы втрое сильнейшая армия Шереметева.

Спасения для шведского войска уже весной 1709 г. в сущности не было никакого, и вопрос лишь шел о том, где и в каком виде постигнет зарвавшегося агрессора конечная катастрофа. Видел это и царь. Карлу как-то показали перехваченное письмо Петра к королю польскому Августу. Царь предлагал Августу вторгнуться из Саксонии в Польшу, так как шведская армия (писал Петр) почти уничтожена и Карл уже никогда в Польшу не явится. Прочтя это письмо, Карл, по собственным своим словам, от всей души расхохотался. Хохотал он от всего сердца, herzlich, как об этом писал бывший при нем немец Сильтман. Веселый, неудержимый королевский хохот раздавался в ставке как раз в те дни, когда шведская армия шла со всем обозом, направляясь через Опошню в Великие Будищи на Полтаву.

Бродя от Краснокутска к Коломаку, оттуда повернув к югу и юго-западу, к Яковцам, к Великим Будищам, к Жукам и Полтаве, Карл XII, видя продолжающееся отступление отдельных отрядов русской армии и совершенно превратно истолковывая этот факт, решил, что он настолько прочно владеет Украиной, что вправе наказывать своих новых подданных за попытку сопротивления. Войдя в Олесню (Олешню) 11 февраля 1709 г., генерал-майор Гамильтон просто перебил несколько сот человек и затем ушел, сжегши местечко до основания. Это он мстил жителям Олешни за то, что они, вооружившись чем попало, отчаянно оборонялись от большого шведского отряда, и четыре полка долго не могли ничего с ними поделать. Ворвавшись, наконец, в Олешню, шведы убедились, что никакого русского гарнизона там не было и что с ними так яростно сражалось гражданское население. Сожгли и деревню Рублевку (17 февраля). Женщин и детей уводили на смерть, бросая их в степи, по свидетельству одобряющего это Адлерфельда, за то, что мужчины, уходившие при приближении врага, осмеливались стрелять по шведам. Карл шел к югу, проходя восточной полосой Южной (Слободской) Украины. Он по-прежнему был полон своих завоевательных фантазий. Любопытный разговор Карла с Мазепой передает нам Адлерфельд, бывший, как всегда, с королем.

Дело было в Коломаке, крайнем восточном пункте Слободской Украины. Подходили туда 13 февраля. "Коломак расположен на границе Татарии,— авторитетно объясняет Адлерфельд ...и старый Мазепа, который со своими казаками участвовал в этой экспедиции, хотел польстить (voulut faire la cour) королю,

— 641 —

рядом с которым он ехал на лошади, принося ему поздравление с его военными успехами и говоря ему по-латыни, что уже находятся не более, как в восьми милях от Азии. Его величество, который прекрасно знает географическую карту, ответил ему с улыбкой: „Но географы не соглашаются" (Sed non conveniunt geographi), и это замечание заставило немного покраснеть этого доброго старика (се qui fit un peu rougir се bon vieillard)"^{125}. Но Адлерфельд совершенно напрасно поспешил похвалить короля за знание географии, в которой, впрочем, и сам автор был не силен. Из другого источника мы знаем, что лживая лесть "доброго старика" Мазепы была воспринята вполне серьезно Карлом. Король немедленно приказал генерал-квартирмейстеру Гилленкроку разузнать (zu erkundigen) о дорогах, которые ведут в Азию. Гилленкрок ответил ему, что Азия отсюда очень далека и что достигнуть ее по этой дороге вовсе нельзя. "Но Мазепа мне сказал, — возразил Карл, — что граница отсюда недалека. Мы должны туда пройти, чтобы иметь возможность сказать, что мы были также и в Азии". Гилленкрок ответил: "Ваше величество изволите шутить и, конечно, вы не думаете о подобных вещах серьезно?" Но Карл тотчас возразил на это: "Я вовсе не шучу. Поэтому немедленно туда отправляйтесь и осведомитесь о путях туда". Гилленкрок поспешил пойти к Мазепе, который немало испугался, когда услышал о словах короля, и сознался, что он сделал свое замечание лишь из любезности (nur aus Galanterie gemacht habe) и предложил свои услуги тотчас пойти к королю, чтобы навести его на другие мысли". Гилленкрок "предостерегающе" сказал Мазепе: "Ваше превосходительство отсюда можете видеть, как опасно шутить таким образом с нашим королем. Ведь это господин (ein Herr), который любит славу больше всего на свете, и его легко побудить продвинуться дальше, чем было бы целесообразно"^{126}.

^{125} Adlerfеld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 420.

^{126} Fryxell A. Lebensgeschichte Karl’s des Zwolften, T. 2, S. 152— 153. Костомаров совсем не понял это место в своей работе о Мазепе. Он переводит: "Ступайте и узнайте от Мазепы (!) путь в Азию точнее". Карл посылал на разведки Гилленкрока совсем не к Мазепе, а "туда", dorthin, прямо в Азию! благо она совсем в двух шагах. А слов "узнайте от Мазепы" вовсе нет в тексте!

Весь этот инцидент очень характерен. Вдумаемся в обстоятельства, при которых шел этот разговор. Начинается та необычно ранняя (в середине февраля) весна со своими безбрежными разливами, которая явилась для шведской армии новым бедствием после долгих морозов. Шведы бродят и кружат по Слободской Украине, уже окончательно разуверившись в сочувствии украинского населения и мстя за это страшными избиениями и прямым разбоем, которого все-таки до той поры в таких размерах не было, убийствами первых встречных, поджогами, уводом на явную смерть от голода и холода женщин и детей. Вокруг — начинающееся колоссальное наводнение, и неизвестно, как вывести армию к Полтаве, которую нужно взять, чтобы оттуда идти завоевывать Россию и брать Москву, — а вождю этой армии приходит счастливая мысль: еще до взятия Полтавы, Москвы и завоевания России — завернуть в Азию,

— 642 —

которая так кстати случилась тут, всего в восьми милях расстояния от Коломака.

Коренная ошибка, постепенно губившая Карла и, наконец, столкнувшая его в пропасть,— полное, до курьеза непонятное презрение к силам Петра и его армии — сказывалась теперь, после всех тягчайших испытаний и переживаний зимнего похода, не меньше, а еще больше, чем прежде. Все мелкие стычки с русскими, когда русские уходили, все исчезновения русской конницы после внезапных ее налетов на шведские отряды принимались всерьез королем как блестящие, бесчисленные, ежедневные "победы". Кто хочет вникнуть в это состояние духа шведского короля и его штаба, должен дать себе труд прочесть терпеливо, страницу за страницей, обоих верных спутников и летописцев короля Карла — Адлерфельда и Нордберга. Выходит какое-то сплошное триумфальное шествие по Слободской Украине. Русские разбиты! Русские перебиты! Русские не отважились! Русские испугались! У русских убито триста, а у нас (шведов) всего два! и т. д. без конца. Петр и Шереметев, как и в течение всей войны после победы под Лесной, сознательно избегали больших боевых столкновений, приказывали отступать, уклоняться от боя, продолжая почти непрерывно тревожить шведов нападениями и моментально исчезая после выполнения своего задания.

Разлив рек, необычайно бурный в эту весну, надолго прервал сколько-нибудь крупные военные операции, но деятельность партизан и "поиски" небольших отрядов продолжались неустанно и очень успешно: "а и ныне легкие наши партии при помощи божией непрестанно всякими мерами поиск чинят и. что день, языков берут, так же вчерашнего дня за Пслом 2 капитанов от пехотных полков Левангоптова (sic. — Е. Т.) да Маффельтрва живьем взяли, а прапорщика убили"^{127} , — так пишет в начале апреля Шереметев царю.

^{127} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 280.

Когда случалось, что завязывалось столкновение покрупнее, вроде, например, боя у Городни, где именно русские довольно жестоко разбили шведов, то дело изображалось так, что вся беда произошла оттого, что шведы слишком пылко преследовали беглецов, а те вдруг оборотились назад и причинили неожиданную неприятность своим преследователям. Но потом королю докладывали о новых "победах" над 150, или 200, или 300 русскими кавалеристами, которые напали на кого-то, а потом, увидя приближающийся шведский отряд, "панически" бежали, — и снова все казалось хорошо этому маниакально упрямому человеку, который совершенно не сознавал, в какой тупик он завел себя и своих солдат и как в сущности безвыходно его положение.

— 643 —

Не следует также удивляться и тому, что Карл всерьез поверил, будто Азия находится где-то между городами Коломаком на Украине и Харьковом.

К науке и книгам Карл всегда относился с глубоким равнодушием, а иногда и с снисходительной иронией. Став самодержцем пятнадцати лет от роду, он от бога вверенной ему властью объявил свое учение оконченным.

А Мазепа боялся одного: как бы граф Пипер, Гилленкрок, Левенгаупт — все люди с головой — не убедили Карла, что нужно уходить за Днепр, там основательно пополнить оскудевшую армию людьми, артиллерией, боезапасами и лишь со временем, принудив Станислава Лещинского привести к Киеву польское войско, возобновить наступление. Мазепа знал, что для него уход Карла за Днепр еще хуже того, чего он боялся и чего хотел избежать в самые первые времена своей измены, когда он желал поскорее отправить Карла в Белгород, Курск, Дорогобуж, подальше от Украины. Идя на восток или хотя бы оставаясь на Украине, Карл прикрывал Гетманщину и оттеснял от нее русских, тогда как, уходя на запад, за Днепр, шведы предоставляли Левобережную Украину и ее население в полную власть русского командования. Поэтому, правильно поняв сумасбродное славолюбие короля Карла и невежество его во всем, что касалось русской географии, Мазепа хотел, действуя на его воображение, увлечь его заманчивыми разговорами об Азии а об Александре Македонском.

Пока король после неудачного плана прорыва через Ахтырку и Богодухов бродил со своей обмерзающей армией по обледенелым равнинам Восточной Украины, в отместку за народную войну жег деревни, жег Краснокутск (Красный Кут), беседовал с Мазепой об Азии, — русские нападали на брошенные им там и сям и лишенные всякой поддержки маленькие шведские отряды и истребляли их. Так, 14–15 февраля 1709г. был отчасти перебит, отчасти обращен в бегство отряд барона Генриха Альбедиля, и сам Альбедиль взят в плен. Выйдя в марте из района наводнения, которое залило весь бассейн Коломака и нижней Ворсклы, и уже находясь в Будищах, близ Полтавы, Карл очень характерным для него образом подвел в письме к сестре итоги пережитым ужасам этой неслыханно жестокой зимы, погубившей несколько тысяч солдат уже и до того сильно растаявшей шведской армии. Писал он своей сестре Ульрике Элеоноре в последний раз из Могилева 4 августа 1708 г., так что теперь, 31 марта 1709 г., он как бы давал ей краткий отчет о всем пережитом за эти страшные восемь

— 644 —

месяцев, и он посвящал этой осени и зиме следующие невероятные строки: "С армией здесь обстоит дело очень хорошо, хотя до сих пор бывали некоторые утомительные дела (fattiger), как обыкновенно бывает, когда неприятель стоит близко. Кроме того, холод был очень большой, и много людей у неприятеля и у нас замерзли или отморозили себе руки, ноги и носы. Но, несмотря на это, все-таки эта зима была веселой зимой (sa har dhenna vintrn anda varit een rolig vinter)". И Карл поясняет дальше, в чем было веселье этой "веселой" зимы: "Хотя сильный холод причинял вред, но все-таки от времени до времени (мы. — Е. Т.) находили развлечение (fornoijelsen) в том, что шведские разъезды часто имели небольшие дела с неприятелем и причиняли неприятелю потери, хотя и враг иногда к нам подкрадывался, чтобы захватить пленных, и только один раз за всю зиму он напал на квартиры, где стоял полковник Альфендель (Карл так неправильно называет Альбедиля. — Е. Т.) с драгунским немецким полком, и (Альбедиль. — Е. Т.) был взят в плен"^{128}. Мы видим, во что превратился тут рассказ об одном из самых мучительных и убийственных зимних походов, какие только знает история Европы.

^{128} [Карл XII — Ульрике Элеоноре]. Budizie (Будищи.— Е. Т.), d. 31, Mars 1709, №71. Konung Karl XII egenhandiga bref. Stockholm, [1893], s. 94—96.

Карлу прекрасно известно, как уменьшилась и ослабела его армия, он не может не видеть, что подмога от Станислава Лещинского очень проблематична, наконец, понимает, что он в самой глубине русской земли, лишен всякой связи с Швецией и окружен врагами. Но он беспечен и спокоен, и русские, и война с русскими для него предмет для "развлечений" и препровождения времени...

Конечно, очень много тут следует отнести и к сознательному притворству. Карлу должно было казаться не только неполитичным, но прямо опасным в тот момент открытое признание серьезности положения. И он напускал на себя веселый, бодрый, беспечный вид.

Но медленно и неуклонно стягивались русские войска с северо-востока в направлении на юго-запад за уходящими из Слободской Украины к Полтаве шведами.

В эту неспокойную в Запорожье зиму 1709 г., следя из Нежина за происками изменника Гордиенко и его присных, гетман Скоропадский слал невеселые вести. "Дозорцы" Скоропадского узнали, что запорожцы встретились в Перекопе с прибывшим туда новым ханом и уже с ним "вступати начинают [в] трактаты". А причина одна: "прелестная хитрость изменника Мазепы". Донося об этом Меншикову, Скоропадский не скрывает создаваемых возможной изменой запорожцев препятствий к "победного над неприятелем поиску". Но тут же Скоропадский успокаивает царя тем, что в самой Запорожской Сечи "их же чернью запорожской" нынешний кошевой был низвержен

— 645 —

и от атаманства отставлен, хотя он действует заодно со старшиной "во всякой злобе ему согласуечею"^{129}. Этот документ подтверждает лишний раз, что социальные низы, проще — малоимущая часть запорожцев, в противоположность зажиточным и политически влиятельным слоям, не поддерживала измены.

^{129} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 528 и об. Копия с письма к его светлости князю Меншикову от господина гетмана Скоропадского, 7 дня февраля из Нежина писанного.

В удачном русском "поиске" в Опошне 29 января был убит шведский комендант, убито и ранено шведов 53 человека, а русские потери были равны 28 человекам. Удаляясь после этого дела, русские увели с собой освобожденных ими в Опошне 52 человека^{130}.

^{130} Там же, л. 526—527. Ведомость, что генваря в 29 день в Опошне шведов взято в полон и русских в плене бывших освобождено.

Это было первое столкновение под Опошней. Шведы вернулись в Опошню тотчас после удаления русских. Второе более серьезное дело под Опошней произошло, как увидим далее, уже в мае 1709 г., в дни осады Полтавы. Теперь же при начавшейся в середине февраля сильной оттепели и разливе рек действовать "большим корпусом" было невозможно, но Меншиков писал Петру, что "малыми партиями (неприятелю. — Е. Т.) докучать не оставляем", и особенно при переправе через реки Ворсклу, Мерлу русские отряды учиняют такую тревогу, что принуждают шведов бросать груженые телеги и переправляться вплавь. А иногда топят даже и пушки и амуницию^{131}.

^{131} Там же, л. 530 и 531. Из Богодухова, февраля 18 дня 1709 году.

Систематическое опустошение Восточной Украины завершилось тем, что, уходя из Коломака в Колонтаево 15 февраля, по приказу короля шведы сожгли Коломак, Хуры, Лутище, Коплуновку, Красный Кут, Городню, Мурахву и перебили или увели оттуда жителей^{132}.

^{132} Там же, л. 532. Меншиков — Петру I. Из Богодухова, февраля 16 дня, 1709 году.

Карл двинулся опять к Опошне и оттуда по направлению к Полтаве. Туда же, конечно, собрался и его генерал Крейц, стоявший в Лохвице. Шереметев надеялся отрезать его от "главного войска", т. е. от Карла^{133}. Сделать это не удалось, но разбить один отряд (драгунов Альбедиля) он успел.

^{133} Там же, л. 534.

А крымское татарское правительство в начале февраля 1709 г. еще более, чем Гордиенко со своей изменнической старшиной, колебалось и склонно было выжидать и высматривать.

Секретный агент ("дозорца") Скоропадского, сидевший в Переволочной, извещал его, что Иван Шутайло со своими запорожцами "еще никакого утеснения" "людям тутошним" (т. е. "государевым") не чинят. Но перекопский койманан уведомил запорожцев о прибытии хана. А хан просит "наискоряя" давать ому сведения "о поведении швецком и московском". Кроме этой, ровно ни к чему не обязывающей, просьбы, татары ничего ясно и точно не написали кошевому. Но посланцы койманана были зато очень щедры на устные посулы и говорили: "а мы все готовы, — совсем только того не пишут (курсив мой. — Е. Т.), что подлинно и мы с вами пойдем". Но все это

— 646 —

изустно утвердило и укрепило запорожцев, что "мы де на шведа не пойдем, а на Москву с охотою рады то чинить". Выслушав татарских посланцев, кошевой собрал раду и "домогался у войска, чью имеют сторону держать". И все, кроме одного казака, "дали слово держать сторону швецкую и Мазепину". Это решение рады и было послано хану, "что все конечно имеют ставши посполу с ними, ордою, при Мазепе Москву воевать"^{134}.

^{134} Там же, л. 529 и об. Копия с письма к господину гетману от Переволоченского дозорцы. Февраля 9 дня во Переволочне писанного.

Излагая письмо кошевого к крымскому хану, копия которого была переслана в Переволочную, "дозорца" пишет: "Прочее куплементом заключено". Этими "комплиментами" обменивался кошевой Гордиенко и с ханом крымским и со старшиной в Переволочной. Переволочная была по своему географическому положению важным стратегическим пунктом в том случае, если бы пришлось считаться с переходом запорожского войска или хотя бы некоторой части его на сторону изменников.

12–13 февраля началось внезапное, принявшее обширнейшие размеры, наводнение. Мы знаем из шведских источников, в какое трудное положение попали шведы, которых наводнение застало на берегах Коломака и которые оттуда взяли направление на Опошню. Наши документы уточняют: "О неприятеле доносил я вашей милости,— пишет Меншиков царю из Богодухова 22 февраля, — каким оной (неприятель. — Е. Т.) образом и с каким убытком бегучи до Опошни чрез 2 реки плыл". Но и действия русских были сильно затруднены: "Нам с сей стороны силными партеями неприятелю ничего чинить невозможно понеже воды кругом нас обошли". Меншиков стал в Богодухове, а генерала Ренне он отправил с четырьмя полками в Котельву, откуда шведы ушли, разорив крепость, но не успев выжечь дворы. Так все залито водой, а что не запито, так разорено, что и "нам движения никакова и знатного поиску над неприятелем чинить невозможно". Но очень большая разница была между положением шведов и положением русских. У Меншикова была возможность, хотя все "весьма голодно", "разложитца с конными и пехотным полками около сих мест (Богодухова. — Е. Т.) и около Харкова для лутчаго доволства в провианте". И князь надеется, что, поустроившись, все-таки можно будет "под неприятеля... легкие посылать партии хотя вплавь"^{135}.

^{135} Там же, л. 519. Из Богодухова, февраля 22 дня 1709 году. Документ в крайне ветхом состоянии, весь конец л. 520 утрачен.

Такие документальные свидетельства лучше всего иллюстрируют, до какой степени русское отступление не переставало быть активным, несмотря ни на какие трудности.

"Этот поход был очень тягостен для пехоты, которая была постоянно в воде, а равнина, по которой проходили, походила в некоторых местах на озеро... Особенно артиллерия встретилась с бесконечными трудностями на этой дороге, вследствие

— 647 —

чего его величество приказал сжечь большое количество бесполезных телег, то есть тех, которыми войска пользуются для перевозки припасов"^{136}, — со скорбной иронией пишет Адлерфельд, подготовляя читателя к неприятному сообщению о битве под Рашевкой.

^{136} Adlerfеld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 421— 422.

14–15 февраля 1709 г., согласно приказу Шереметева, генерал Бем со своими четырьмя драгунскими полками и двумя батальонами преображенцев внезапно ударил на шведов, стоявших в местечке Рашевке, и перебил почти весь шведский конный полк, отбив до 2 тыс. лошадей, причем командир Альбедиль был взят в плен.

Русские потери были, однако, довольно велики и в глазах Петра не оправдывались результатами. Зачем тратить людей, да еще таких, как преображенцы, когда основная цель уже намечена, и неприятель оттесняется постепенно к югу, к Ворскле, где его ждет со временем генеральный бой?

В прямую противоположность Карлу XII, который решительно ничего не щадил для эффекта, для возможности порисоваться личной храбростью и лишний раз заявить о молодецком налете, о бегстве врага и т. д., даже если никакого полезного стратегического результата этот успех дать не мог, Петр терпеть не мог подобных проявлений лихости без определенной цели.

Обстоятельное донесение об удачном деле у местечка Рашевки Шереметев отправил Петру только 28 февраля, т. е. через 13 дней после события, происшедшего 15-го числа. В Рашевке стоял драгунский полк под начальством командира Альбедиля. Русская победа была полная. Драгунский полк был почти полностью истреблен, а командир взят в плен. Но вследствие разлива рек Шереметев решил отойти за Сулу^{137}.

^{137} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 222— 223 об. Из Глинска, февраля 28 дня 1709 г. [Шереметев — Петру I].

Но атаковать город Гадяч Шереметев не нашел возможным ни до, ни после дела под Рашевкой. Перейдя 17 февраля через реку Сулу и войдя в Лохвицу, Шереметев оказался лицом к лицу с очень сильным соединением генерал-майора Крейца. Притом лошади у Шереметева были очень уж заморены ("сфатигованы") тяжкими переходами. Население Лохвицы радовалось приходу русских: "Как с войском сюда я пришол, то малороссийский народ пребывающий около сих мест стал быть зело благонадежен, и не токмо казаки, но и мужики к поиску над неприятелем збиратца начали"^{138}.

^{138} Там же, л. 228—229. 20-го дня февраля 1709г. Из Лохвицы [Шереметев — Петру I].

Подобно тому как в украинском народе с первых же шагов осенью 1708 г. провалилась измена Мазепы, так точно тоже с первых шагов и совершенно безнадежно провалилась весной 1709 г. измена запорожского кошевого Константина Гордиенко и пошедшей за ним части запорожцев. И этот провал на юге

— 648 —

Украины запорожских изменников является особенно показательным с точки зрения характеристики настроений украинской народной массы.

В самом деле. Несколько тысяч запорожцев в конце февраля, в марте и начале апреля 1709 г. рассеялось по городам и селам Южной Гетманщины и больше всего на Полтавщине и по нижнему течению Днепра. Русские главные военные силы были еще сравнительно далеко, охраняли Ахтырку и боролись в Восточной Слободской Украине. Петр с Шереметевым после Веприка не знали точно, где Карл снова попытается совершить. прорыв дальше на восток, по белгородскому или какому иному направлению. Князь Д. М. Голицын был занят охраной Киевщины и всей Правобережной Украины, куда ждали Лещинского и шведский отряд генерала Крассова. Гетман Скоропадский охранял более близкие к Днепру части Гетманщины, так что некоторое время запорожцы, опираясь на постепенно приближавшуюся к Опошне и в направлении к Великим Будищам шведскую армию, были во многих местах Полтавщины хозяевами положения. Их было тогда несколько тысяч человек, если не все восемь, о которых говорят некоторые источники, то тысячи четыре (цифра, даваемая лазутчиком Шереметева). Они бесчинствовали, жестоко грабили деревни, грабили "городки", но не достигли решительно ничего. У нас есть хорошо иллюстрирующий это документ.

В начале апреля 1709 г. Шереметев послал с "листами" в Кобеляки и другие "городы" казака Герасима Лукьянова, который, благополучно вернувшись из своей опасной командировки, привел фельдмаршалу любопытные сведения о запорожцах-изменниках: "Всех запорожцев с кошовым ныне слышал он, с четыре тысячи человек, и из тех половина с ружьем, а другая половина ружья не имеет, и жалованья они от короля шведского по сие число не бирали ничего, только на станциях у жителей берут хлеб и всякий харчь силою, и хозяевам ни в чем воли нет". По-видимому, даже в этот дополтавский период и еще до разорения Запорожской Сечи запорожцы стали понимать отчаянное положение, в котором они оказались, поставив свою жизнь на такую сомнительную карту под влиянием своего "Кости": "А с которыми казаками он Герасим был и вместе пил, то между ими слышал, также и ему сказывали про свою братью, что их в такую погибель ввел кошовой и привел к шведу, а король де им ничего не дает; также и в Сече им быть нельзя, для того что по сей и по той стороне Днепра московские войска, и где им с тем кошовым быть не знают. А которые казаки вышеписанных мест жители давные, и те говорят, что они к шведу приставать не будут и за христианство свое помрут" и уйдут от шведа при первой возможности:

— 649 —

"а когда будет летнее и удобное время, то они все пойдут к московскому войску"^{139}. Эти коренные ("давные") жители смотрели на запорожцев не только как на предателей и изменников, но и как на беспощадных грабителей и расхитителей их личного и общественного имущества, и, кроме ненависти и мести, запорожцы ничего не могли ждать от окружающего населения, так же как и их новые союзники и друзья шведы.

^{139} Письма к государю императору Петру Великому от... кавалера графа Бориса Петровича Шереметева, т. II. М., 1788, стр. 206—207. Издания середины и конца XVIII столетия всегда именуют Петра императором, даже если речь идет о событиях, когда он еще не носил этого титула.

Показания Герасима Лукьянова относятся к 4 апреля 1709 г. Сношения Карла XII с атаманом запорожских изменников шли через Мазепу и Орлика. Карл требовал в апреле 1709 г., чтобы Гордиенко, кошевой атаман, прислал, ему подкрепление в 1000 человек, очевидно, в дополнение к тем запорожским силам, какие уже в конце марта примкнули к шведам. Гордиенко писал Карлу о полном своем согласии уже из Новых Сенжар 16 апреля 1709 г.^{140} По показанию Бориса Куракина, у Константина Гордиенко ("Кости") было до 6 тыс. человек, когда он перешел на сторону Карла^{141}. Значит, в апреле переписка шла о присылке седьмой тысячи. По другим показаниям (например, лазутчика Лукьянова, посланного Шереметевым), запорожцев у Карла XII в апреле 1709 г. было не 6 тыс., а всего 4 тыс. Есть показания, доводящие общее количество запорожцев, собравшихся ("подбившихся") в лагерь Карла под Полтавой в мае—июне 1709 г., до 8–9 тыс. человек. При громадной "текучести" этого состава очень понятны такие колебания в цифровых показаниях разных свидетельств: в разное время в шведский лагерь приходили различные по силе группы и отряды запорожцев. После уничтожения Сечи число бежавших к Карлу XII запорожцев, конечно, очень значительно возросло.

^{140} Три письма кошевых атаманов к шведским королям.— Киевская старина, 1899, январь, отд II, стр.1—2. Это письмо, как и два других, найдены в подлиннике в Стокгольмском архиве Н. В. Молчановским.

^{141} Архив князя Ф. А. Куракина, кн. 1, стр. 317.

О том, чем кончилась запорожская изменническая авантюра, речь будет дальше.

Уже в 20-х числах марта 1709 г., по совершенно согласным показаниям семи казаков, захваченных в разное время, когда они ездили за провиантом, Меншиков знал, что король и Мазепа стоят в Будищах, знал также, какие приблизительно силы неприятеля находятся в окрестных деревнях, но точной численности шведской армии ни эти захваченные люди, ни добровольные "выходцы" сообщить русскому командованию не могли^{142}.

^{142} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон II, № 62. 1709 г., марта 24. Показания семи человек Юсупа Мурзы (?): Софрон Васильев, Яков Грицко, Семен Гордейко, Янко Василь, Мартын Леско, Панко Кошляченко (имя седьмого исчезло в осыпавшейся части полуистлевшего документа). (Прим. авт.)

Уйдя из Коломака, Карл пошел к Полтаве, которая лежит несколько западнее Коломака (и близ впадения в Ворсклу той же речки Коломак, на верховьях которой был расположен городок этого имени). Предполагалось, что Полтава плохо укреплена, вероятно, не очень задержит дальнейшее победоносное движение шведского "Александра Македонского" вперед, к новым лаврам, ждущим его на востоке.

— 650 —

Подойдя к Полтаве, Карл немедленно лично произвел первую рекогносцировку. Результаты ее были самые отрадные. Валы невысоки, укреплений, достойных этого названия, нет вовсе, а есть какой-то деревянный забор и наскоро возведенные пристройки. Значит, даже с оставшейся у шведов очень слабой возможностью артиллерийского огня Полтаву можно принудить к сдаче, грозя ей штурмом после некоторой артиллерийской подготовки. Можно и без артиллерийской подготовки взять город, не тратя снарядов.

Ни Карл, ни Реншильд, ни Левенгаупт, по-видимому, не вникли серьезно в тот факт, который едва ли мог все-таки остаться им неизвестным при всей недостаточности шведской разведки. Мы имеем в виду не только присутствие Шереметева в Хороле и Голтве, к западу от Полтавы, гарнизоны в Миргороде, в Лубнах, в Переяславле, в Прилуках, в Нежине, но также и расположение Скоропадского у реки Псел и на Днепре близ устья реки Псел, по правую ее сторону. Если кем-либо из окружающих Карла приближенных было правильно учтено зловещее значение сосредоточения крупных русских сил к западу от шведской армии, то вероятнее всего графом Пипером и Гилленкроком. Становилось ясно, что риск ведущейся опаснейшей игры усиливается с каждым днем. Когда Гилленкрок и Пипер так взволновались внезапно загоревшимся желанием Карла под влиянием разговора с Мазепой разведывать из Коломака пути в "Азию", когда они убеждали короля не об Азии думать, а уходить за Днепр и там, но не иначе, как там, дать армии отдохнуть и соединиться с подкреплениями из Польши и Швеции, то они уже явно беспокоились, как бы поскорее уйти, пока еще возможно. Теперь, когда шведская армия вернулась из бесполезной прогулки к Ахтырке, потом к Краснокутску, потом к Коломаку, куда ее водил король, и когда она расположилась лагерем у полтавских валов, дело изменилось к худшему в глазах Пипера и других штабных сторонников отступления к Днепру и за Днепр. Теперь шведам пришлось бы преодолевать не только речные преграды — Псел, Сулу, Днепр, — но и с боем проходить через Украину, наталкиваясь авангардом на отряды Шереметева, Скоропадского и подвергаясь на арьергарде налетам казаков и регулярной конницы.

Ранней весной 1709 г. Петр получил сведения, будто неприятель намерен уходить через Днепр к Белой Церкви. В этом случае фельдмаршалу Шереметеву рекомендуется тревожить шведов при переправе и нападать на их арьергарды: "Ежели неприятель пойдет за Днепр, то возможно будет на переправе над задними неприятельскими войсками знатной промысел учинить". А если шведы откажутся от мысли уйти за Днепр, то фельдмаршалу надлежит расположиться около полков Миргородского,

— 651 —

Полтавского и Лубенского, между Ворсклой и Сулой. И пока не пройдет весенний разлив рек и будет еще невозможно действовать "стройною конницей и пехотой", то надлежит действовать нападениями небольших отрядов: "чрез легкие партии неприятелю докучать"^{143}.

^{143} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон II, № 62. 1709 г., марта 24.

Из этого создаваемого русской тактикой окружения, то невидимого, то дающего себя знать, движущегося с тыла, спереди, слева параллельно с наступающей к югу шведской армией, Карлу XII уже выбиться не пришлось. Покинув Гадяч и Ромны, шведам уже не удалось с той поры, т. е. с середины декабря 1708 г., занять ни одного пункта, сколько-нибудь напоминающего город. Пока держалась зима, с половины ноября 1708 г. до половины февраля 1709 г., пока нужно было затем спасать себя и свой обоз от гибели при раннем и небывало бурном разливе рек и таянии снега, начиная с 14–15 февраля, в течение второй половины февраля, всего марта и апреля 1709 г., до той поры не время было думать о больших военных предприятиях.

Но вот пригрело весеннее солнце, и вопрос о том, где и зачем будет вестись дальше эта война, самая тяжелая для шведской армии, какие вел до сих пор Карл XII, стал перед шведским полководцем и его штабом и не получил исчерпывающего ответа.

Где воевать? На Украине, конечно. Не ждать же решения дела от Любекера, который сам был стеснен, отброшен еще в августе 1708 г. и ничего не мог поделать с ингерманландским русским корпусом. И не в Польше, разумеется, где Станислав еле держался на престоле и держался только потому, что шведский отряд, оставленный там, его поддерживал. Да и то его уже начали понемногу колотить сторонники Августа. Но чтобы воевать на Украине, чтобы создать себе на Украине сколько-нибудь надежный тыл, необходимо было завладеть хоть одним из нескольких укрепленных пунктов, которые давно готовились к вторжению шведов и при деятельном участии населения заградились земляными валами и рвами. Самым скромным и по размерам, и по богатству из этих пунктов была Полтава. Но ведь даже взятие Полтавы вовсе не разрешало вопроса: можно ли будет, взяв Полтаву, двинуться дальше, на Белгород, на Харьков, на Москву? Ведь в русских руках останутся, не говоря уже о Киеве, Нежин, Чернигов, Переяславль, и, если даже удастся сразиться в открытом поле и победить, это не устранит для русских возможности поправить и пополнить разбитую (если она будет разбита) армию и отступить к Харькову.

Но если еще в середине сентября 1708 г., послав сначала Лагеркрону с авангардом, а потом двинувшись 16 сентября со всей армией в Северную Украину, Карл отказался от самой для него соблазнительной мысли идти на Смоленск—Можайск—

— 652 —

Москву и отказался только потому, что знал о разорении всей смоленской дороги и понимал, что, не дождавшись Левенгаупта с обозом, нельзя было идти этим путем, моря армию голодом, тем менее было оснований теперь, в начале апреля 1709 г., считать возможным идти на далекий восток с его редкими деревнями по дороге, которая, конечно, будет опустошена и "оголожена" не хуже смоленской, и идти в страну, если только это мыслимо, еще более враждебную, чем Украина. Разорение и полный разгром Запорожской Сечи снова показали, что у сторонников Мазепы никакой поддержки в народе нет. Бежавших после разгрома и скитавшихся по Украине запорожцев население убивало или представляло русским военным властям.

Однако если не идти на Белгород и Харьков, то куда же идти? Отказаться от мечтаний о Москве Карл XII все еще не хотел. А если Реншильд, Пипер, Гилленкрок, Левенгаупт так слабо с ним спорили, то не потому, что они считали еще возможным успешный поход на восток, но, по-видимому, потому, что у них самих не было готового плана. Ждать внезапного появления польской выручки, которую приведет Станислав Лещинский? Но откуда он ее приведет? Правобережная Украина с Киевом и Белой Церковью во главе решительно отвернулись от Мазепы, а как правобережные украинцы встретят вторжение поляков, об этом очень красноречиво напоминало имя возвращенного Петром из ссылки Палия, старого казацкого вождя, освободителя Правобережной Украины от насилий польской шляхты.

Были еще мечтания о крымских татарах, о турецкой помощи. И татарам и туркам агенты из Стокгольма рассказывали очень много о блестящей победе "великого короля" над Россией, доказательством чего было продвижение шведской армии так далеко на юг. Но турецкие и крымские эмиссары воочию видели, что Карл со своей сильно уменьшившейся армией сдавлен географически Днепром и Ворсклой, а стратегически — русскими силами: на востоке — армией Шереметева, а с запада, откуда дорога через Киев, грозят вооруженные силы Д. М. Голицына. Эти эмиссары из Константинополя и Крыма видели, что им даже и добраться-то до шведских стоянок, затерянных где-то между Ворсклой и Днепром, очень нелегко. Это сопряжено с риском, с ухищрениями и приключениями, и что Карл XII, осадивший в апреле 1709 г. Полтаву, сам начинает несколько походить на осажденного.

Уходя из Слободской Украины, Карл переночевал с 17 на 18 февраля в Рублевке, которую при выходе приказал сжечь, и 19 вошел в Опошню. Но здесь шведы чувствовали себя очень неспокойно, русские налеты учащались. Король перенес свою главную квартиру южнее, в Великие Будищи, куда и прибыл

— 653 —

3 марта и куда стала стягиваться вся шведская армия. Но и в Будищах Карл оставался недолго. Он перебрался еще южнее и туда же стал направлять армию: к деревне Жуки, а затем и к городу Полтаве.

Безвыходность положения Карла постепенно начала становиться более или менее ясной именно в Польше. В Стокгольме хоть и беспокоились отсутствием сколько-нибудь обстоятельных известий, но в победу верили. А в Польше и особенно в Литве усилилось всегда там бывшее "шатание" в лагере Лещинского. Подскарбий Поцей сообщил Меншикову, что Вишневецкие его уведомили о своем намерении перейти на сторону России и "многие хорунгви войска Литовского с собой привести", если им обещано будет прощение. И уже "многие хорунгви" к нему, Поцею, явились от них^{144}.

^{144} Там же, л. 587—588. Из Харькова, апреля 5 дня 1709 г.

Голод и болезни донимали в эту холодную весну и шведов и русских. До русского командования доходило, что у шведов до трех тысяч больных ложится на 20 "недополненных" полков, которые у них остались. Разлитие рек, непросыхающая земля, отсутствие медицинской помощи косили людей. Болел в эту тяжелую весну Петр, болел очень тяжело и Меншиков от лихорадки и каких-то еще "скорбей", довольно загадочных по наименованию, но, по-видимому, широчайше распространившихся ("фебра", "горячка" и еще какой-то "брух")*. Убыль больными русские могли восполнять из своих неисчерпаемых людских резервов, но шведы ниоткуда пополнений не получали^{145}.

^{145} Там же, л. 579 и об. Из Харькова. Апреля 4 дня 1709 г.

В апреле уже вся армия шведов была у валов и палисадов Полтавы. К ней прибавилось несколько тысяч запорожцев, но зато произошла чувствительная убыль в той части шведской армии, которая была особенно ценна по своим боевым качествам: из состава "природных" шведов, числившихся еще недавно в регулярных полках, около 2 тыс. лежали больные, и лечить их было нечем. Скитания сначала в сугробах Слободской Украины в обстановке беспощадной народной вражды, без крова, без отдыха, среди безлюдных деревень, при свирепой стуже, а потом нестерпимо трудный долгий путь в весеннее половодье от Краснокутска к Коломаку, оттуда опять к Краснокутску, затем к Опошне, к Будищам, к Жукам — сильно сказались на здоровье злополучных шведских "завоевателей", когда они, наконец, стали постепенно приближаться к валам Полтавы, роковому месту, где их сторожила полная гибель.

Подходя к Полтаве, Карл почувствовал необходимость пополнить поскорее людскую убыль в своей армии. Он стал опять возлагать фантастические надежды на приход польской

— 654 —

подмоги. Его ставленник, Станислав Лещинский, еле держался на польском престоле. Этот злополучный шляхтич, случайно приглянувшийся в 1704 г. Карлу XII и никому в Польше неведомый перед своим "восшествием", никак не мог бы, даже если бы серьезно этого хотел, собрать значительную армию в Польше, где, как острили в Европе, половина страны его не признавала, а другая половина не повиновалась. Только ничего не понимая ни во всей структуре, ни во внутреннем состоянии этой страны, Карл мог ждать, что поляки захотят и осуществят завоевательный поход на Россию в помощь и в дополнение к походу шведскому. Если Август II плохо в свое время помогал русским, притом имея за собой, кроме Польши, еще свое наследственное богатое Саксонское курфюршество, то уж Станислав Лещинский совсем никак не помог Карлу XII, не имея за собой ровно ничего, кроме признавшей его польской партии, еще хуже повиновавшейся, чем повиновались Августу II его подданные до низвержения его Карлом XII. Петр, впрочем, и тут не хотел предоставить дело случаю. Он велел генералу Гольцу продвинуться в Литву не только затем, чтобы занять обсервационную позицию против шведского отряда генерала Крассова, которого тоже ждал и не дождался Карл, но и затем, чтобы поддержать движение приверженца России коронного гетмана Синявского и литовских магнатов, выступивших как раз в зиму с 1708 на 1709 г. против Станислава Лещинского. Этот Синявский, замечу кстати, после Полтавы окончательно и повсеместно был признан "гетманом коронного войска". После появления посланного Петром Гольца в пределах Речи Посполитой и спустя месяцы после начала движения Синявского Карл все еще не хотел удостовериться в фактическом провале надежд на приход польской подмоги.

Король со своей главной квартирой уже был в Будищах, в 18 километрах от Полтавы. Придя в Будищи, Карл шлет в марте 1709 г. сначала одно письмо, а потом вдогонку и другое Станиславу Лещинскому. Он выражает "нетерпение" поскорее узнать, где именно находится посаженный им польский король, и тут же высказывает уверенность, что и Лещинский тоже, несомненно, любопытствует, где пребывает его верный друг и благодетель. Оказывается, что королю Карлу XII живется превосходно: "Я и вся моя армия — мы в очень хорошем состоянии. Враг был разбит, отброшен и обращен в бегство при всех столкновениях, которые у нас были с ним. Запорожская армия, следуя примеру генерала Мазепы, только что к нам присоединилась. Она подтвердила торжественной присягой, что не переменит своего решения, пока не спасет своей страны от царя". Все эти крайне отрадные известия Карл сообщает своему став. леннику вполне уверенным тоном. Но, переходя дальше к

— 655 —

извещению о том, что будто бы и крымский хан идет на помощь, шведский король усваивает себе тон более осторожный: "По-видимому, татарский хан ободряет казаков в этом смысле письмами и посылкой доверенных лиц, par des expres affides". Ясно, что Мазепа не мог сообщить Карлу насчет помощи из Крыма ничего, кроме довольно туманных и голословных посулов. А впрочем, какое же письмо короля Карла когда-либо кончалось иначе, чем самой бодрой фанфарой? "Положение дел привело к тому, что мы расположились на стоянке здесь, в окрестностях Полтавы, и я надеюсь, что последствия этого будут удачны"^{146}.

^{146} Bref ifran Konung Karl XII till Konung Stanislaus. Bulitzou (Будищи — Е. T.) le 30 de Mars 1709,— Handlingar rorande Skandinaviens Historia, t. V. Stockholm, 1818, s. 321—322.

Это было, судя по дошедшей до нас информации, последнее письмо от Карла, которое получил Станислав из "окрестностей Полтавы". Следующее известие уже было получено польским королем от какого-то польского капитана, принесшего ему первое сообщение о полтавской катастрофе, о гибели или плене всей шведской армии без остатка и бегстве раненого Карла в турецкие степи.

"Победоносный Карл уже на Ворскле, у Полтавы! Завтра он будет владыкой Днепра!" — восклицали восторженные хвалители шведского "Александра Македонского" весной 1709 г., когда граф Пипер и Гилленкрок ломали себе голову, просто не зная, что придумать, чтобы убедить короля поскорее уносить ноги в Польшу, пока еще есть некоторый шанс спастись.

В неисчерпаемой сокровищнице отдела "Rossica" нашей Государственной публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина есть любопытная немецкая листовка, не подписанная, но явно происходящая из Саксонии или Силезии. Это — восторженная ода в стихах на четырех печатных страницах.

Одописец в крайне несовершенных, но проникнутых восхищением виршах приносит чувство благодарности и преданности королю Карлу XII от имени... реки Днепр, не более и не менее. Автор считает уже Россию разгромленной, а Украину прочно завоеванной. Река Днепр "уверяет" короля, что русские уже трепещут на берегах реки и готовятся бежать при приближении героя. Русские будут прогнаны до Черного моря и там утоплены! Днепр мечтает: "Да поднимется во мне уровень воды от русской крови"!^{147} Пусть великий король получит на Днепре державное обладание, а шведский солдат пусть вознаградит себя сокровищами! и т. д.

^{147} Der Dnieper an den glorwurdigen Karl den XII, der Schweden, Gotten und Venden Konig (ГПБ, ф. Rossica).

Эта листовка очень характерна. Если Мазепа мечтал для Украины о польском вассалитете, то вся сочувствующая Карлу протестантская Германия полагала, что Украина будет отныне и во веки веков принадлежать королю "шведов, готов и вандалов", великому Карлу, которого тот же Днепр горячо хвалит тут же за "избавление Одера от ига католических попов".

— 656 —

Столь пылкие, истинно лютеранские немецко-шведские чувства одушевляют "реку Днепр", вспоминающую тут с восхищением, как Карл XII заставил в 1706 г. австрийского императора изменить в австрийской Силезии церковное законодательство в пользу протестантов.

Можно без преувеличений сказать, что гибельный для шведов по последствиям зимний поход 1708–1709 гг. на Украину, поход в самом деле очертя голову, увлек не только Карла XII, но и многих шведских, и немецких, и (в меньшей степени) французских историков, и они принялись взапуски восхищаться "гениальнейшим" планом шведского короля. Трудно вообразить себе, что пережила шведская армия в этот зимний период войны, который начался в ноябре 1708 г. от берегов Десны и окончился в апреле 1709 г. на подступах к Полтаве. Все предположения Карла оказались грубо ошибочными, все его надежды разлетелись одна за другой, как мыльные пузыри, все его стратегические расчеты в это время просто поражали своим легкомыслием его генералов, с которыми он перестал совещаться. Мазепа, человек несравненно более осторожный и опытный, теперь старался внушить королю, что хорошо бы отойти к Днепру и затем идти к югу более безопасно вдоль Днепра. Но нет! Карл считал, что, отступая к западу и идя к югу, к Киеву, более западной дорогой, чем та, по которой он шел к Полтаве, он теряет шанс завоевать всю Левобережную Украину. И с непреоборимым упорством, которое было основной чертой Карла XII, он шел раз избранной дорогой.

В апреле 1709 г. при страшной распутице шведы уже постепенно, частями, стали подходить к Полтаве, и после нескольких верховых поездок около крепости в первых числах апреля Карл быстро решил, что взять эту плохо, на его взгляд, укрепленную цитадель не будет стоить особого труда.

И все-таки, когда в начале апреля 1709 г. началась осада Полтавы шведской армией, эта армия оставалась хоть и ослабленной, но еще могучей, а Карл XII — грозным противником. Так казалось и дипломатам и государям Европы, так представлялось и многим в окружении Петра.

Характерно, что уже с самых первых дней после открытия измены Мазепы в украинском народе не было никаких колебаний, и украинцы по-прежнему всей деревней покидали жилища и убегали в леса при первом же слухе о приближении шведов и мазепинцев. Вот показание казака Прожиренока о том, как повели себя жители его деревни в конце октября 1708 г., т. е. буквально тотчас же после открытого перехода гетмана в шведский лагерь: "Когда де шведы в деревню оную Дехтяревку пришли и и с той деревни он и прочие все жители с женами и с детьми выбрались на ею сторону реки в лес"^{148}. На Украине,

— 657 —

стране менее лесистой, чем Белоруссия, шведы ломали дома в деревнях и строили из этого материала мосты для перехода через водные преграды. Пойманных крестьян шведы жестоко мучили, вымогая признание, где спрятан хлеб и другие продукты. Из Ямполя бежали все жители города еще раньше, чем им было указано первое пристанище в городе Севске.

^{148} Показания казака Прожиренока о короле и Мазепе. Ноября 1, 1708 г.— ТРВИО, т. III, стр. 2, № 3.

Приближаясь к Стародубу, шведы имели еще лишний случай убедиться, что население, по земле которого они идут, настроено к ним враждебно и прибегает к наиболее губительной для агрессора форме народной войны. Шведы прислали в Стародуб воззвание, предлагая населению оставаться в домах своих и продавать шведской армии хлеб. Но русский народ в "крепкой и великой надежде" не покорился врагу: "Как пришли драгуны к Стародубу и мужики из деревень все убежали но лесам також и в городу"^{149}. И крестьяне и горожане оказались вполне единодушны в нежелании иметь с врагом какие бы то ни было отношения, кроме вооруженной борьбы.

^{149} (Андрей Ушаков — Петру I) Из Стародуба, сентября 29, 1708 г.— ТРВИО, т. I, стр. 101, № 123.

В полное опровержение показаний обоих шведских летописцев похода и утверждений основывающихся на них историков наши архивные документы категорически настаивают на том, что шведы жестоко разоряли русскую землю и жгли города с первых же дней вторжения, а не только впоследствии, когда мстили Украине за провал мазепинского предприятия.

Стародубовский край, один из первых на Северской Украине, куда вступили шведы, подвергся сразу же самому жестокому разорению. "Подлинно в малороссийских городах наших имеет пустошити и разоряти в его полку Стародубовском много деревень волохи огнем и мечем разорили, а под Мглином несколько корнет шведских" привели в смятение народ своими зверствами, а Мглин "шведы огнем пожгли и совсем разорили, которое место от Стародуба за двенадцать миль обретается". И это шведы творили близ Стародуба, который они, еще выходя из Могилева, намечали как прочную, удобную, зажиточную первую стоянку на северской стороне. Ясно, что хотя разорять и жечь города здесь было бы для шведской армии решительно невыгодно, но сдержать голодных солдат (а после потери Левенгауптом обоза под Лесной они питались очень плохо) было никак нельзя. На эти грабежи и поджоги население отвечало усилением народной войны^{150}.

^{150} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г., д. 48, л. 9—10 и об.

Карл XII поощрял и узаконивал все, что творили его солдаты над мирным населением Белоруссии и Украины. Капеллан Нордберг, сопровождавший короля в походе и оставивший ценные в известном смысле воспоминания, был очень доволен, когда Карл XII вешал украинских крестьян, и находил, что эти поступки доказывают, до какой степени король "любил правосудие". Вольтер с возмущением цитирует рассказ Нордберга

— 658 —

о том, как король велел казнить крестьян по подозрению, что кто-то из них "увел" какого-то шведа. Этот Нордберг — типичный фельдфебель в рясе, смесь придворного льстеца с грубым и наглым ландскнехтом. Он настолько возмутил Вольтера своим лицемерным и омерзительным ханжеством, что знаменитый философ задает ему ядовитый вопрос: не думает ли елейный придворный проповедник шведского короля, что "если украинские крестьяне могли бы повесить крестьян Остготии (Швеции. — Е. Т.), завербованных в полки, которые считают себя вправе прийти так издалека, чтобы похищать у них их пропитание, их жен и их детей, то духовники и капелланы этих украинцев тоже имели бы право благословлять их правосудие"?

Эта специально к русским применяемая жестокость шведских войск, конечно, вполне соответствовала уже отмеченному в другом месте упорному и до курьеза непонятному чувству пренебрежения, проявлявшемуся всегда и при всех обстоятельствах Карлом.

В Белоруссию и на Украину пришли под предводительством Карла XII такие захватчики, которые уже наперед были убеждены, что они навсегда останутся тут господами людей и хозяевами земли. И шведы с особенным зверством мстили Белоруссии и Украине за народную войну, которую они тут встретили и которая так могущественно содействовала их конечной гибели на оскверненной ими русской земле.

Чем более слабела главная, "дефектная" часть шведской армии, т. е. артиллерия, а она слабела с месяца на месяц, по мере движения от Сожа к Ворскле, тем тягостнее для шведов становилось деятельное участие крестьянского и городского населения в национальной обороне. Ведь это участие невоенного элемента удваивало, утраивало, а иногда и удесятеряло численность гарнизона, рывшего окопы, строившего палисады, копавшего рвы вокруг укреплений. Всякий, как выражаются наши документы, "замок", т. е. просто каменный дом, огражденный стеной или валом и рвом, превращался в своего рода цитадель, сильно задерживавшую шведов.

Тратить боеприпасы, порох и ядра для непрерывной в течение многих часов бомбардировки укреплений шведскому командованию было просто невозможно, значит, приходилось брать голодом или вовсе снимать осаду. Шведские историки укоряют иногда Карла XII, недоумевая, как это у него, "гениального" вождя, все-таки не хватило гениальности, чтобы воздержаться от убийственного зимнего похода?

Эти укоры позднейших западных военных историков показывают, что они продолжают не понимать русской народной войны так же точно, как не понимал ее на свою беду восхваляемый ими герой. Ведь Карл и его штаб, начиная с Реншильда,

— 659 —

очень хорошо соображали, что лучше отсидеться на теплых стоянках, поотдохнуть, подождать Станислава с поляками и уже тогда, в начале лета, после того как просохнут дороги и кончатся разливы, идти дальше — на Смоленск—Можайск—Москву или на Белгород—Харьков—Москву, или измыслить на зимнем спокойном и теплом досуге вместе с генерал-квартирмейстером Гилленкроком какой-нибудь еще третий вариант. Король и из Могилева вышел не потому, что твердо знал, куда именно идти, но потому, что уже совсем твердо знал, что на месте нельзя оставаться. Уже в Могилеве он видел, что в этом разоренном и полувыжженном городе оставаться трудно, что при вечных налетах русских казаков и другой нерегулярной конницы и скудости в окрестностях фуражировки армию не накормить. Значит, нужно идти дальше. А когда дальше обнаружилось, что впереди жители убегают в леса, закапывают хлеб, когда оказалось, что не убежавшие жители являются русскими лазутчиками и наблюдателями, тогда пришлось идти дальше и дальше, потому что поворачивать назад было еще хуже и опаснее. Разве предвидел Карл, что его армии придется ночевать на снегу, в открытом поле, так, как, например, было после кровавой осады Веприка и после бесполезного скитания около Ахтырки, которую так и не пришлось ни взять, ни даже осадить? Если бы король знал, что он будет со своей армией скитаться по этим замерзшим равнинам от одного обгорелого пожарища до другого, то он даже и из Могилева не ушел бы и переждал бы там осенние белорусские ненастья, и ранние заморозки, и все эти зимние месяцы. Жестокие мероприятия шведов только побуждали крестьян к образованию летучих партизанских отрядов, истреблявших отсталые партии шведского арьергарда, а иной раз даже нападавших на отряды в 100–200 человек. Конечно, пощады захватчикам после всех их неистовых злодеяний обыкновенно не оказывалось. Но и не всех убивали: приводили пленных, от которых потом удавалось узнавать ценнейшие данные о состоянии шведской армии и ее передвижениях. Очень важную роль в добывании нужных сведений играли также раскаявшиеся казаки-мазепинцы, как, например, из той небольшой группы, которую 24 октября 1708 г. привел Мазепа в лагерь Карла XII, так и из тех запорожцев, которых несколько позже соблазнил кошевой Гордиенко в самой Сечи.

Казаки-перебежчики — мы это знаем не только из их слов — были из числа тех, кого Мазепа увлек обманом, сообщив им, куда он их привел, лишь в тот момент, когда уже ровно ничего нельзя было поделать и всякое немедленное отступление грозило смертью. Не всем, желавшим тогда же уйти, удалось бежать от обманувшего их изменника. Да и в Запорожской Сечи У Гордиенко не все шло гладко, когда он соблазнял на измену.

— 660 —

Обнаруживалось оппозиционное течение против кошевого. Тут, конечно, еще опаснее было проявить слишком явственно свое нежелание идти за шведами и Мазепой, и немало людей пошло за Гордиенко страха ради. А когда шведское начальство стало на них, как мы это знаем документально, взваливать самые тяжелые работы (например, по рытью подкопов от шведского ретраншемента под полтавские укрепления), то к укорам неспокойной совести прибавилось еще раздражение против нового начальства, нежелание примириться с положением рабов (своих солдат шведы щадили и избавляли их от этих земляных работ).

Эти перебежчики обратно, в русский лагерь, люди военные, боевые, хоть и не привыкшие к порядкам регулярной армии, доставляли тоже очень важные сведения русским властям.

Наиболее достоверные сведения о катастрофическом положении некоторых частей шведской армии зимой 1708 г. доставляли именно крестьяне, а не взятые шведские "языки", которые "таили" при допросах. "Такоже доношу, государь, вашей князьской светлости, о неприятелских людех... многие помирают и больных премного. В три дня в Бубнах померло 25 человек. Тутошние мужики сказывают, а языки взятые — таят",— доносит Ушаков Меншикову 24 ноября 1708 г.^{151}

^{151} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 10, № 116. Из Липова местечка ноября 24 дня 1708 г. Письмо А. Ушакова из местечка Липового А. Д. Меншикову.

На шедшие отовсюду вести о жестокостях армии агрессора Петр отвечал указаниями и напоминаниями о том, как вообще шведский король и его армия относятся к русскому народу и как всегда относились, обращаясь с русскими пленными с неистовой свирепостью, которую не проявляли к пленным других национальностей. "Мы... некогда подданным его мучения никакова чинить не повелевали, но наипаче пленные их у нас во всякой ослабе и без утеснения пребывают и по христианскому обычаю содержатся". А в полную противоположность этому "король шведский, наших пленников великоросийского и малоросийского народа... у себе мучительски держит и гладом таить, и помирати допускает", и не соглашается ни на какой размен, "хотя оное от нас, по християнскому обычаю, сожалея о верных своих подданных, многократно предложено есть". Петр не голословен: он приводит факты, безусловно точные, засвидетельствованные и иностранцами. Он вспоминает, как после своей победы под Фрауштадтом (в 1706 г.) "взятых наших в полон великоросийского народа ратных людей генералы (короля шведского. — Е. Т.) на третий день после взятья... тиранским образом... посечь и поколоть повелели" и истребили тогда действительно всех, да еще очень мучительным способом. Вспоминает Петр и другие вполне точно доказанные поступки (именно

— 661 —

только с русскими пленными), которыми развлекался время от времени Карл XII. "А иным нашим людям, взяв оных, он, король шведский, им палцы у рук обрубить и тако их отпустить повелел". Было и так, что во время похода в Великопольше, когда король "на часть одну малоросийских войск, в Великой Полши бывших, напал и оную розбил", то они (побежденные) "видя изнеможение свое, оружие положя, пощады от него просили", но он, король "в ругательство сему малоросийскому народу", приказал их всех перебить, и именно бить палками до смерти: "немилосердно палками, а не оружием, до смерти побить их повелел". Петр поясняет, почему он напоминает об этом Украине: "как [и] ныне в несколких деревнях многих поселян, несупротивляющихся ему, с женами и детьми порубить повелел"^{152}.

^{152} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708г., д. 72, л. 27—28 об. Манифест государя Петра всему малороссийскому народу, в Глухове изданный, ноября 6, 1708 г.; Письма и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 276—284. № 2816.

Задолго до открытой измены Мазепы его племянник Войнаровский со своими казаками еще до появления неприятеля жестоко грабил поляков, дружественных России, и Петр неоднократно писал об этом Мазепе. Он дважды требовал, чтобы Мазепа распустил эту беспокойную ватагу по домам, с тем, чтобы они были готовы к весне, когда шведы могут пойти на Киев, а то "зело жалуютца поляки на войск малороссийских, которые под командою племянника вашего Венеровского (sic. — Е. Т.), а особливо в грабеже добр графа Денова..."^{153} Некоторые из этих казаков Войнаровского так и не встретились с шведами вплоть до октября 1708 г., когда вместе со своим начальником Войнаровским и гетманом Мазепой перебежали к Карлу XII.

^{153} К И. С. Мазепе. 1707 г., декабря 17.— Письма и бумаги, т. VI, стр. 190, № 2107.

С своей стороны Петр энергично защищал украинское население от каких-либо притеснений со стороны русских войск.

В документах, как опубликованных, так и остающихся еще в рукописях, неоднократно встречаются решительные указы Петра и его генералов, запрещающие какие бы то ни было беззаконные поборы с населения, рубку лесов без прямого официального приказа и т. д. Петр грозит за нарушение этих приказов самыми суровыми карами, особенно офицерам, которым грозит отдачей под военный суд за попустительство или участие в этих правонарушениях. Иногда в указах поминается "для устыжения" даже имя начальника воинской части, где замечено беззаконное нарушение солдатами интересов местного населения. Так, подверглось такому публичному осуждению, например, имя С. П. Неплюева, которому поставлены в вину не только грехи "войск наших великороссийских", которые берут у жителей хлеб и сено и производят потравы лошадьми и рубят лес в Глухове и Глуховском уезде, но также и обиды, которые чинят обывателям "проезжие люди". Другими словами, русское военное командование требовало, чтобы "в селах и деревнях малороссийского народа" население чувствовало, что войска великороссийские

— 662 —

не только не будут обижать его, но являются защитниками порядка и безопасности от любого вора и лихого человека^{154}.

^{154} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г;, д. 119, л. 1—2. Отпуск указа государя Петра I к обретающимся в Глухове и Глуховском уезде великороссийским военным людям о нечинении им в помянутых местах обид и излишних требований в провианте и фураже. Дан... указ... в Лебедине, декабря в 20 день, 1708 г.

Петр жестоко преследовал грабеж украинского населения, которому иногда предавались отдельные казаки и кое-кто из регулярной армии. Когда случился такой грех в Ромнах, то ведено было "офицеров (по розыску. — Е. Т.) казнить смертию во страх другим, а рядовых буде меньше 10 человек, то казнить третьего, буде же больше 10 человек, то седьмого или девятого. Также накрепко розыскать о главных офицерах, не было ль от них позволения на тот грабеж"^{155}. Иногда эти эксцессы солдат объяснялись тем, что некоторые обыватели навлекли на себя подозрение в симпатиях к изменнику Мазепе.

^{155} Г. И. Головкин — майору Бартеневу. Генваря в 4 день (1709 г.).— ТРВИО, т. III, стр. 67, № 66.

Повторными, всюду рассылаемыми указами Петр грозил солдатам наказанием, а офицерам отдачей под военный суд за "своевольное" отбирание у жителей хлеба и всякой живности. Особенно это отмечается, когда солдаты "малыми частями" и без офицеров проезжают через деревни и местечки.

Такие указы обыкновенно упоминают конкретно, в каком именно местечке или какой деревне произошли такого рода предосудительные действия^{156}.

^{156} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г., д. 118, л, 1 и об. Сберегательной государя Петра I указ жителям Лютенки о нечинении им никакого разорения. Дан... в Лебедине, декабря в 19 день, 1708 году.

Одним из самых вредоносных и опасных для шведов очевидных следствий народной вражды к ним в Белоруссии и Украине было то, что как только шведы покидали город, деревню, местность и шли дальше, устремляясь к своим далеким и фантастическим целям, почти тотчас же эти только что покинутые места занимались или русскими войсками, или вернувшимися из лесов и далеких селений укрывавшимися от шведом жителями. Всякая связь армии с невраждебным миром тем самым пресекалась. Правило Карла не заботиться об обеспечении тыла, а стремиться к быстрейшему покорению страны, которая целиком должна превратиться в питательную базу для армии, это правило, которое было ясно по его кампаниям в Польше и Саксонии, здесь было совсем неприменимо. И здесь, в Белоруссии и Правобережной Украине, как в Северской земле, так и в Гетманщине, Карл, конечно, понимал, что прочный, укрепленный тыл был бы великим благом, но сил и возможностей для этого абсолютно не было. Это с тревогой давно уже заметили и шведский командный состав и солдаты. Едва только, например, шведы ушли из Ромен, русские сейчас же заняли Ромны. Не успели шведы оставить Гадяч, как вернулись жители Гадяча и привели с собой русский отряд. "Шереметев подошел ближе к реке Псел, в окрестностях Краснополья, со всей пехотой, и он же занял гарнизоном Гадяч, непосредственно после ухода шведов, так что мы оказались окруженными со всех сторон врагами, а это вызвало необычайную дороговизну припасов", —

— 663 —

пишет в своих поденных заметках участник нашествия Карла XII Адлерфельд, употреблявший слово "дороговизна" вместо слова "скудость"^{157}.

^{157} Adlerfеld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 427.

В шведском лагере после занятия Ромен, а затем Гадяча отдавали себе отчет в том значении, которое приобретала Полтава как желательный ближайший пункт, где можно было бы надеяться, наконец, оправиться и отдохнуть.

Мазепа посылал воззвания из Ромен в Полтаву и к запорожцам ("запорогам"), склоняя их перейти на сторону шведов^{158}. В этот первый месяц после раскрытия измены Мазепы русское командование, удостоверившись, что "посполитые" казаки и землеробы преданы России, очень мало доверяло старшине, полковникам, бунчужным, войсковым писарям и пр. и старалось, придержать в районе расположения русских войск семейства таких лиц^{159}. Народ беспощадно разорял дома изменников, ушедших к Мазепе. Такой участи подвергся и дом лубенского полковника и других.

^{158} Там же.

^{159} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 10, № 132. "... для того, когда жена его и дети у нас будут, то он нам будет верен" — Письмо кн. Г. Волконского из Сорочинца А. Д. Меншикову, 1708 г., ноября 28.

С первых же дней водворения шведской главной квартиры в Ромнах начали поступать сведения о грабежах, чинимых неприятелем. Король с фельдмаршалом Реншильдом, первым министром Пипером, генерал-квартирмейстером Гилленкроком стояли в городе Ромнах, генералы Лагеркрона, Круус, Штакельберг — в окрестных деревнях, так что все бесчинства происходили прямо перед глазами всего шведского начальства, вопреки утверждениям шведских хвалителей Карла XII, силящихся снять с него личную ответственность за издевательства над русским населением: "И где есть неприятели стоят и чинят великое разорение, скот и платье берут без купли и сапоги також, у которых казаков находят ружья, ломают незнамо для чево и насилие чинят над женским полом, а где застанут жителей, положено с двора по быку и по четверти ржи"^{160} , — так писал Ушаков 23 ноября Петру.

^{160} Там же, № 111. Письмо А. Ушакова из местечка Липовово (sic!—Я. Г.), 1708 г., ноября 23.

Тут следует пояснить слова "без купли". Как мы сказали, шведы местами, отчаявшись в целесообразности одних только мер прямого насилия и грабежа, предлагали населению плату за отбираемое добро. А уходя из занятого места, отнимали полностью деньги, которые успели уплатить. Но в Ромнах, как видим, даже и такую "куплю" шведские оккупанты сочли совершенно излишней церемонией.

Воззвание ("объявление") от шведского воинского комиссариата "к жителям Малороссии" приглашало население "только бы они жили в своих домах покойно з женами и детьми и со всеми их пожитками" и никуда бы не убегали ("без побежки и безо всякого страху"). Жителям предлагалось продавать шведам "сколько можно запасу". Но если посмеют укрываться ("в лесах себя с своими пожитки ховать") или вообще вредить

— 664 —

("оружием якую бы шкоду чинили"), то за это жесточайше будут наказаны, и все у них будет отнято "бесплатежно и до конца разорены будут". В воззвании (как и во всех прочих, выпущенных шведами) говорилось о несправедливости войны России против Швеции и т. д.^{161} Ни малейших результатов эти воззвания не имели, по признанию самого неприятеля.

^{161} Там же, картон 9, № 255 (на двух листах). Копия объявления от шведского воинского комиссариата к жителям Малороссии.

Воюя в чужой и очень враждебно настроенной стране, шведам не удалось с самого начала вторжения поставить разведку сколько-нибудь удовлетворительно. Да и как это было сделать, если ни обеспеченного близкого тыла, ни связи с далеким тылом, хотя бы с Литвой, если не с Польшей, у Карла XII не было, никаких гарнизонов он расставлять уже не мог, хотя бы и хотел? После Лесной и в особенности после двухнедельного вынужденного бездействия в Костеничах шведская армия, теряя отсталых, которых истребляли крестьяне, шла, окруженная со всех сторон невидимым, но внезапно показывающимся и дающим себя чувствовать врагом. Сзади нее свободно шел, тревожа ее арьергард, но сам никем не тревожимый, Боур; впереди — перед шведами — проходила кавалерия Меншикова и пехота и конница генерала Инфланта, опустошая местность, с левого фланга чувствовалось постоянное присутствие основных сил Шереметева, с правого фланга тревожили наезды и поиски, посылаемые Меншиковым.

Шведы узнавали о событиях с большим опозданием. Они еще шли к Стародубу, не зная, что русские войска генерала Инфланта уже заняли его. Они не уразумели, что если бы Мазепа в самом деле был вождем восставшего против России украинского народа, а не авантюристом, спешившим поскорее укрыться под крылышко шведов, то ему вовсе незачем было являться, чтобы лично отрекомендоваться Карлу XII, а нужно было, собрав преданное ему казачье войско (если бы оно у него было), всеми силами защищать Батурин с его громадными артиллерийскими и пищевыми запасами и уже там, отбросив Меншикова и Голицына с их слабым отрядом, поджидать перешедшего через Десну короля с его армией. Но ничего этого шведы вовремя не узнали и не сообразили. И плач Мазепы на реках вавилонских, когда он узнал о полном уничтожении Батурина, о чем повествует спустя тринадцать лет Орлик в своем письме к Стефану Яворскому, был единственной реакцией гетмана на этот грозный, непоправимый удар.

Казаки, ушедшие с Мазепой к шведам, не годились даже для разведок, хотя кому бы, казалось, и взять на себя эту роль, как не им, местным жителям, владеющим языком? Но нет, вызывавшиеся на это дело уходили и никогда не возвращались, и неизвестно было почему: потому ли, что их убивали крестьяне, или потому, что они предавались на сторону Москвы.

— 665 —

А русское главное командование, напротив, в течение всей войны было постоянно осведомлено, в общем довольно быстро и точно, жителями сел и деревень.

"Сего моменту два мужика русских у меня явились, которые объявили, что они были в полону. А взяты под Каробутовым и ушли из Ромна 17 дня и при них был в Ромне Мазепа и 3 регимента шведских, и все из Ромна вышли, якобы идут к Гадячу",— доносил Шереметев царю 19 ноября 1708 г.^{162}

^{162} [Б. П. Шереметев — Петру I]. Ноября 19, 1708 г. из Тернов.— ТРВИО, т. III, стр. 19, № 22.

Таким образом, это важнейшее известие было доставлено бежавшими из Ромен крестьянами. Собирались целые группы добровольных разведчиков: "...малороссийский народ, пребывающих около сих мест, стал быть зело благонадежен, и не токмо казаки, но и мужики к поиску над неприятелем сбираться начали"^{163} , — писал Шереметев царю из Лохвицы 20 февраля 1709 г.

^{163} [Б. П. Шереметев — Петру I].— Там же, стр. 107—108, № 108.

Русское командование уже 4 декабря (1708 г.) знало из показания явившегося к генерал-поручику Ренне казака Андрея Степаненко, что "гадицкий мужик" Федор Дегтяренко сообщил о военном совете, бывшем у шведов в Гадяче, и о том, что ждут приезда короля Карла и Мазепы и населению приказано "изготовить" яловиц, баранов "по восьми тысяч" и всякого провианта^{164}. Яловицы и бараны остались праздным шведским мечтанием. Но показание о приезде короля с армией из Ромен в Гадяч было совершенно правильно.

^{164} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 10, № 167, 1708 г., декабря 4. Донесение казака Андрея Степаненко.

В конце декабря неприятель некоторое время из Гадяча не двигался. "А поход свой остоновили шведы для великого морозу", — доносили и "мужики", и специально подосланные лазутчики^{165}. Пришли также сведения, что и в Гадяче, куда шведы доставили из Ромен свой обоз, также "с хлебом нужда".

^{165} Там же, картон 9, № 282. 1708 г., декабря 24. Письмо К. Э. Ренне из Буравенки А. Д. Меншикову.

Декабрьские морозы этой исключительной по суровости зимы ничуть не охлаждали, однако, рвения участников народной войны, и они сами часто просили русское командование указать, где и к какому отряду войск им лучше бы всего было пристать. "Притом же вашей светлости доношу",— писал Ф. Шидловский из Миргорода А. Д. Меншикову 13 декабря 1708 г., — "сего малоросийского народу, как вижю (вижу. — Е. Т.), собралось бы немалое число, только не х кому прихилится (sic. — Е. Т.), не изволишь-ли, ваша светлость, мирогородского полковника отпустить, чтобы они к нему збирались. А зело б их много собралось, хочай же и не вскоре бы они были нам потребние, еднак бы они знали, что их противу неприятеля требуют"^{166}.

^{166} Там же, картон 10, № 202. 1708 г., декабря 13. Письмо Ф. Шидловского из Миргорода А. Д. Меншикову.

Народные выступления против шведов и мазепинцев продолжались неослабно и дальше, весной и летом этого решающего года.

Так казаки Чугуева составили "партию" в 250 человек и, врасплох атакованные 27 апреля (1709 г.) изменниками-запорожцами,

— 666 —

одержали полную победу, изрубили до полутораста изменников и в плен взяли 29 человек^{167}. Карл был от Чугуева далеко, но шайки изменников-запорожцев были близко, и жители Чугуева делали патриотическое дело, истребляя их так успешно и организованно. Подобное же удачное для партизан-казаков дело произошло спустя месяц под Ереским^{168}.

^{167} Это известие находим в напечатанной в 1849 г. части записей П. Н. Крекшина, петровского писаря и "комиссара девятого класса по подрядам", много записавшего по памяти, а много переписавшего из подлинных бумаг, к которым был в конце жизни допущен в "кабинет дел и бумаг Петра великого" по приказу императрицы Елизаветы. Записи, относящиеся к 1708 и 1709 гг., опубликованы в 1849 г. в 97 томе журнала Библиотека для чтения под не вполне точным названием: Год из царствования Петра Великого. 1709. Из записок Крекшина, стр. 35—102 отдела "Науки и художества".

^{168} Там же, запись под 31 мая (1709 г.).

Посполитые крестьяне и казаки окрестностей Полтавы принимали живое участие в налетах, жестоко тревоживших лагерь осаждающих. Карл XII негодовал на свое войско за то, что оно недостаточно зорко и энергично борется против этой серьезной беды: "Король Карл, видя партии войск царского величества не только на его стороне реки Ворсклы, но и внутри станции войск его чинимые въезды и убийства, причитал в несмотрение и оплошность своему генералитету, угрожая впредь ежели таковые въезды войск московских явятся, за несмотрение судом военным и положенными по тому суду казнями",— читаем в записях Крекшина под 27 апреля 1709 г.

Настроение народа вокруг Полтавы оказалось таким же, как и в остальной Украине.

В Полтавщине еще в конце XIX в. сохранилось название "побиванки" за курганами, в которых были похоронены шведские солдаты, перебитые украинскими партизанами. Очень характерна эта традиция, двести лет передававшаяся от отца к сыну.

— 667 —

Глава IV.
Осада Полтавы

Военные действия под Полтавой начались осадой шведами города в апреле 1709 г. и окончились полным разгромом и уничтожением всей шведской армии отчасти в сражении, происшедшем 27 июня 1709 г., отчасти же сдачей остатков разгромленного шведского войска на милость победителей под Переволочной 30 июня того же года, т. е. через три дня после боя.

Мы рассмотрим в естественной хронологической последовательности оба эти события: осаду и сражение, занявшие такое место в скрижалях истории Европы.

Оба события были логическим завершением завоевательного шведского нашествия на Россию, концом долгой, ожесточенной военной борьбы двух сильных противников. Эта схватка была для них обоих борьбой не на жизнь, а на смерть, и разница была лишь в том, что Петр I это сознавал вполне, а Карл XII не понимал и все думал, что, какой ни будет исход, дело всегда может еще быть пересмотрено.

Уцелевшая Полтава должна была для Карла стать опорным пунктом, откуда, поотдохнув и, может быть, дождавшись Лещинского с его поляками и генерала Крассова о его шведами, возможно будет двинуться дальше, на Белгород; Харьков и Москву. Вместе с тем Полтава должна была сыграть ту роль, которая предназначалась Батурину и которую, после быстрой и полной гибели Батурина, не могли сыграть ни Ромны, ни Гадяч. Хлебная, плодородная, с великолепными пастбищами Полтавщина должна была дать и обильную пищу, и спокойное, удобное пристанище, и отдых людям, и кормежку исхудалым, как скелеты, лошадям. Конечно, Карл не предвидел, что город, который, как он в конце апреля категорически утверждал, сдастся ему по первому требованию без боя, будет сопротивляться

— 668 —

больше двух месяцев, что эта осада истребит последние скудные запасы пороха в шведском обозе, усеет трупами все подступы и город все-таки не сдастся. Но, раз начав осаду, Карл уже не видел выгоды и даже возможности отойти от принятого им плана.

Петр, с другой стороны, усмотрел в Полтаве то место, где целесообразнее всего пожать, наконец, плоды жолкиевской стратагемы, т. е. попытаться с наибольшими шансами на успех нанести врагу сокрушительный удар, прекратить отступление, так долго длившееся, и дать бой, которого так давно жаждал зарвавшийся противник. Для Карла осада Полтавы была так же предрешена его долгими тщетными поисками необходимого ему прочного лагеря и опорного пункта, как для Петра, длительная губительная для шведов прикованность армии Карла к валам Полтавы показалась тем подходящим моментом, когда, наконец, возможно было покончить с ослабевшим "страшилищем", девять лет грозившим России разорением и порабощением.

Попытка шведов отбросить русскую армию от Ворсклы не удалась. 11 апреля 1709 г. Меншиков донес царю об обстановке в таком виде: 4 тыс. шведов и 3 тыс. запорожцев, переправившись через Ворсклу, напали на русскую кавалерию генерала Ренне, стоявшую под Сокольской. Атака была отбита, и шведы стали уходить за Ворсклу назад "в великой конфузии", и тут, при их переправе Сибирский и Невский полки ударили на шведский арьергард. Потери русских исчислялись в 60 человек, а шведы потеряли полковника и 800 рядовых, кроме "потоплых" в Ворскле^{1}. Карлу XII пришлось думать об осаде Полтавы под нависшей угрозой с левого берега реки.

^{1} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. I, 1706–1711 гг., д. 20, л . 178. Донесение Меншикова царю было послано из Харькова 21 апреля 1709 г.

Политическая и стратегическая необходимость того, чтобы непременно взять Полтаву, была окончательно доказана и внушена Карлу Мазепой. Он, как всегда, взяв на себя роль истолкователя перед королем всех чаяний и ходатайств запорожцев, привел такой довод: кошевой Гордиенко обещает собрать большую армию из очень населенной Полтавщины и всей Южной Украины, если король вытеснит русских из Полтавы и возьмет город, потому что только в таком случае появится возможность подхода этой будущей армии к Запорожью и сообщений между разными частями "дружественных" шведам вооруженных сил.

Но такой тонкий искуситель, как Мазепа, знал, чем можно особенно подействовать на этого "любовника бранной славы", чтобы заставить его не уходить из-под Полтавы. Вот что пишет не отлучавшийся от короля Нордберг, перед которым "запорожцы" (т. е. Мазепа) излагали свои аргументы: "Эти доказательства пришлись по вкусу (королю. — Е. Т.), в особенности (подействовало. — Е. Т.) обнаруживаемое этими людьми беспокойство

— 669 —

по поводу превосходства неприятельской армии. Чтобы внушить им мужество и доверие, король сам отправился к Полтаве, которую и осадил некоторою частью войск. В то же время он дал приказ перебросить в Соколке мост через Ворсклу"^{2}.

^{2} Nordberg J.A. Histoire de Charles XII, t. II, p. 295.

Мы видим, что Мазепа одновременно успел затронуть самолюбие короля, который продолжал по всякому поводу выражать свое полное пренебрежение к русской, армии, и этот добавочный мотив (о запорожцах) получил, кроме того, серьезное чисто политическое значение. Всякое сомнение в непобедимости шведской армии при полной неустойчивости и растерянности в Сечи могло лишить вовсе шведов поддержки нескольких тысяч вооруженных запорожцев, шедших пока за Константином Гордиенко. Значение Полтавы и Полтавщины и без того в глазах шведского штаба было немалое, потому что после ухода из Ромен и Гадяча у шведской ставки и всей армии не было пристанища, сколько-нибудь подходящего для более или менее продолжительного пребывания. Соображения Гордиенко и Мазепы еще более усилили решимость Карла овладеть городом.

Таким образом, если у Карла могли еще быть какие-нибудь колебания относительно того, стоит ли задерживаться под Полтавой и не лучше ли, после половодья, опять идти в Слободскую Украину, а оттуда на Харьков, то в апреле последовал толчок, окончательно решивший дело и побудивший Карла безотлагательно осадить и стараться взять Полтаву. Это окончательное решение короля не в полной мере, но до известной степени связалось с переходом запорожцев в шведский стан.

Запорожцы, жившие в Сечи в своих куренях, а вне Сечи в зимовниках на берегу нижнего Днепра от Переволочной до устья реки, не очень охотно и не очень искренне подчинялись как царю московскому, так и гетману батуринскому, хотя и Петр считал их своими подданными, а для Мазепы они были людьми, подвластными его компетенции. Но Мазепа знал также, что их лучше просить, чем требовать от них. Запорожье заволновалось, едва только узнало об измене гетмана Москве, и там, по-видимому, более резко обозначились уже с давних пор существовавшие два течения: одни предлагали идти за Москвой, другие — идти за Мазепой. И Петр и Мазепа направляли в Сечь свои универсалы. Петр говорил в своих воззваниях о перехваченных письмах Мазепы, который желает отдать Украину польскому королю, и это влияло на запорожцев, выросших в традициях борьбы против Польши. А Мазепа уверял, что король шведский оставит за ними по старине все их вольности, что они навсегда будут избавлены от опасности московского ига. Хотя никакого московского ига запорожцы до той поры не чувствовали, а, напротив, в долгие годы шведской войны Петр очень старался не раздражать это, все еще сильное и могущее

— 670 —

стать опасным, хоть и не регулярное, войско, но все-таки уже с начала 1709 г. в Запорожье шведская сторона начала брать. верх над московской, и влиятельный кошевой атаман (избираемый глава запорожцев) окончательно повлиял на своих товарищей, указав, во-первых, на продвижение Карла XII к югу, а, во-вторых, мазепинцы пустили слух о том, будто крымский хан обещает запорожцам свою помощь, если они станут на сторону Мазепы.

Мазепа, Гордиенко и сам Карл XII, конечно, мечтали о выступлении Турции и ее крымского вассала — хана. Но хан, безусловно желавший помочь запорожцам, не получил на это-разрешения из Константинополя и так и не выступил. Однако ряд документальных данных показывает, что в марте, апреле, мае при константинопольском дворе не прекращались колебания по вопросу о том, выступать ли против России или не выступать. Шведские дипломаты и эмиссары Станислава Лещинского делали все зависящее от них, чтобы побудить Оттоманскую Порту вступить в войну. Но, с одной стороны, кипучая деятельность Петра в Азове и Троицком показывала, что русский флот не останется пассивным зрителем турецкого нападения, а, с другой стороны, несмотря на все тенденциозные россказни шведов и польских эмиссаров, султан и визирь не могли не знать хоть отчасти о том, что творится на Украине. Народная война против шведов и мазепинцев усилилась весной 1709 г. в необычайной степени. Партизанские отряды нападали на шведов совсем близко от Великих Будищ, где стоял Карл, и от Полтавы с самого начала ее осады. Отряды верных казаков беспощадно истребляли запорожские шайки, бродившие по Украине-в апреле, мае, отбившись от главной массы соумышленников, примкнувшей к шведскому войску. Уничтожение запорожских изменников Яковлевым сначала под Переволочной, затем в самой Сечи нанесло удар всем надеждам Карла и Мазепы на турецко-татарскую помощь. Это не мешало Мазепе вводить в заблуждение всех пошедших за ним или еще колебавшихся казаков, сочиняя письма от крымского хана, якобы требующего, чтобы казаки повиновались Мазепе, и т. п.

Вопрос о социальном составе, о классовом характере как той части запорожцев, которая пошла за Гордиенко, так и тех, которые остались верны Москве, весьма интересен, но еще не разрешен исследователями запорожской старины,— и в источниках, касающихся событий 1708–1709 гг., нам не удалось найти четкий ответ, ни в "Делах малороссийских" ЦГАДА, ни в других местах. По скудным отрывочным указаниям, касающимся разногласия в "поведениях" запорожской рады в самые последние годы XVII и начале XVIII в., мы еще можем сказать и документально подтвердить, что, например, в 1693 г., когда в

— 671 —

Сечи дебатировался вопрос — принимать ли участие в походе на Крым, то вся "голутьба" требовала согласных о Москвой действий и готова была перебить "пререкателей", т. е. противников Москвы и затеваемого Москвой похода. Но как высказывались специально "голутьба" и "неголутьба", когда Константин Гордиенко склонял Сечь к измене, — на этот вопрос документированного ответа у нас нет.

Фанатическая, непримиримая, очень давнишняя ненависть Константина Гордиенко к Москве увлекла в конце концов в пропасть многих потому, что они боялись уничтожения старых прав и вольностей Запорожья и торжества порядков московской государственности. Лозунг борьбы за старые вольности был тем основным демагогическим приемом, который был пущен в ход кошевым. Изменнику много помогло распространявшееся уже (особенно с начала весны) в Запорожье убеждение, что вся шведская армия, двигающаяся на юг, явится вовремя, чтобы прикрыть Сечь от царских войск^{3}.

^{3} Никаких ответов и на такие вопросы, как, например, что стало с меньшинством запорожцев, противившимся К. Гордиенко, у нас нет. Подобные вопросы гораздо легче задавать, чем давать на них документированный ответ.

Не очень спокоен был Петр I в это критическое время относительно турок, и уже в августе 1708 т. посол Петр Толстой объявил двум наиболее важным сановникам в Константинополе — шифлату и муфтию, что они будут получать отныне ежегодно от двух до пяти тысяч червонцев. Петр беспокоился неспроста, потому что Толстой на всякий случай объявил обоим подкупленным сановникам, что "выдача начнется лишь с 1 января 1709 года... — ибо в октябре или ноябре обнаружится турецкое намерение. Они довольны, и так мир! Только непременно нужно прислать деньги в конце декабря, чтобы не пока заться обманщиками и тем не испортить всего дела"^{4}.

^{4} Рукопис. отд. ГПБ, кн. поступл. 1936 г., № 133, Устрялов Н. Г. Приложение II к т. V Истории царствования Петра Великого. № 109. Петр Толстой — Петру I из Константинополя, 1708 г., августа 29.

Ранней весной 1709 г. опасения Петра относительно возможности внезапного выступления Турции были вполне основательны. Из Крыма Селим-гирей всячески торопил султана и великого визиря. Карл XII и Станислав Лещинский прислали султану письма, а Мазепа письмо от себя. В письме гетман утверждал, что все казаки на его стороне и что если турки не воспользуются удобным случаем и не помогут казакам освободиться от власти Москвы и стать свободным народом и прочной преградой между Москвой и Турцией, то им придется позднее считаться с видами России на покорение Крыма.

Все это повлияло на Порту, и уже были отданы приказы об отправлении морских сил в Черное море, а сухопутного отряда — к Вендорам, по направлению к русской границе. Об этом доносит австрийский посол Тальман из Константинополя в Вену. Донесение Тальмана помечено 18 июля 1709 г.^{5} А ровно за десять дней до того, 8 июля (нов. ст.), произошла Полтавская битва, о которой Тальман еще не знал, и вопрос о выступлении Турции был снят с очереди.

^{5} См. Шутой В. E. Измена Мазепы. — Исторические записки, т. 31. М., 1950, стр. 183—185.

— 672 —

Нордберг рассказывает о письме, об "ответе" крымского хана, якобы полученном Мазепой непосредственно от хана. И эту явную выдумку самого Мазепы повторяет Нордберг, который верил всему, о чем повествовал гетман в шведской ставке, желая поддержать свой шатающийся авторитет среди шведских генералов. А вслед за Нордбергом эту же версию пресерьезно принимает и Костомаров, даже не потрудившийся вдуматься в самую формулировку мнимого письма крымского хана: "он желал, чтобы они (запорожцы. —Е. Т.) оставались связанными с Мазепой"^{6}. Тут каждое слово кричит о том, что оно сочинено Мазепой. Во всяком случае эта проделка вполне удалась: кошевой Константин Гордиенко убедил запорожцев, что если они перейдут к шведскому королю, то Москве их не достать: с севера на юг к ним приближается шведский король, а с юга на север к ним придет на помощь крымский хан.

^{6} См. Костомаров Н. Мазепа. М., 1882, стр. 384. Nordberg J.A. Histoire de Charles XII, t. II, p. 284. Увлекающийся Костомаров посвящает дальше много страниц похождениям Константина Гордиенко. Это материал крайне сомнительный, потому что здесь, более или менее достоверные в некоторых других частях своих записок, оба шведа повторяют чужую (запорожскую и мазепину) ложь. Представитель старой сепаратистской украинской школы (в духе позднейшего Грушевского) историк Запорожья Эварницкий говорит: "Гордиенко был человек передовой по своим убеждениям, горячий патиот и чистый народник". См.: Эварницкий Д. История запорожских казаков, т. II. СПб., 1897, стр. 389. Все это фантазия и набор слов. Единственным твердо установленным фактом является то, что Гордиенко, по сговору с Мазепой, оболгал часть казачьего "коша" рассказами о близкой подмоге от татар и турок, о полном поражении Петра и о выгодности для запорожцев перехода на щведскую сторону. Подведя своих товарищей пд казни, а Запорожскую сечь под полный разгром, Гордиенко после Полтавы очень ловко успел убежать вместе с Карлом XII и Мазепой в Бендеры и долго, но безуспешно интриговал за границей вместе с Орликом в интересах Англии и других врагов России. Умер этот авантюрист в 1733 г.

Еще в середине января Меншиков отправлял к Петру делегацию "послов запорожских" и советовал царю "милостиво их принять"^{7}.

^{7} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 215. Из Котельвы генваря 16 дня 1709 г.

Но, кроме пустых речей и проволочки времени, от этой делегации ничего не получилось. Князь А. Вяземский доносил 23 февраля Меншикову, что приказ не допускать запорожцев до соединения с шведами и "заграждать от неприятеля запорожцев" трудно исполним. "Неприятельские люди" приближаются к Полтаве, а другие шведские отряды, которые стояли около Камышина и Лохвицы, тоже стягиваются к Полтаве, и русским войскам, стоящим между Пселом и Ворсклой, невозможно было вследствие слишком трудных переправ отправиться к Переволочной. А между тем сделать это было нужно, так как "оные запорожцы любо какое злое намерение имеют" и могут уйти за Днепр. Русские начальники отрядов, бывших между Ворсклой и Пселом, очень хотели к концу февраля подтянуть к себе поближе тех запорожцев, которые им казались более надежными, писали к Шугайлу на Переволочную и к "полковнику запорожскому Нестолею" (он же Нестулай), но что-то "еще на оные письма отповеди от них не прислано"^{8}.

^{8} Там же, л. 514.

Шведы шли из Лохвицы к берегу реки Псел, через которую и переправились у села Савинцы, несмотря на громадный разлив реки, "с великой трудностью". Но как только шведы переправились, так сейчас же это отразилось на "верных" запорожцах. Нестулей, который сначала не отвечал на пригласительные письма миргородского полковника Даниила Апостола, а потом ответил, изъявив желание поступить вместе "с товариством" на царскую службу, вдруг, "незнамо для каких причин потревожившися", написал Апостолу, что получил указ от кошевого и "с товариством повернулся до Переволочной, и так все назад

— 673 —

запорожцы с Нестулеем пошли до Кобыляк". Даниил Апостол немедля уведомил об этой подозрительной истории Шереметева и Меншикова, а сам послал к Нестулею нарочных людей с письмом, требуя объяснения, "для чего оные запорожцы" вернулись^{9}.

^{9} Там же, л. 509 и об.

Приверженцы Гордиенко в Запорожье сделали этот роковой для себя шаг и послали депутацию к королю Карлу XII, а затем двинули и первую подмогу: 2 тыс. человек перешли Ворсклу и напали 17 марта 1709 г. на русский отряд драгун, стоявший вблизи Кобеляк, а затем на довольно большой отряд бригадира Кэмпбела, который и разбили. Все эти дела запорожцев, от их перехода в шведский лагерь и вплоть до Полтавы, т. е. с середины марта по 27 июня 1708 г., нам известны главным образом (но не исключительно) по двум штабным летописцам Карла XII, по Адлерфельду и Нордбергу, для которых в свою очередь главным осведомителем был все тот же Мазепа, которому выгодно и даже нужно было безмерно преувеличивать волшебные подвиги удалых запорожцев. А если Мазепа случайно и не всюду лгал, то за него это делал кошевой Гордиенко, самохвал и авантюрист, которому тоже необходимо было отличиться перед новыми господами. К числу таких хвастливых военно-охотничьих фантазий относится, например, известие, что первый успех запорожцев так их приободрил, что их мигом стало уже не 2 тыс. и даже не 8, а 15! Следует заметить, что после этих первых порывов в Сечи наступила некоторая разноголосица, и хотя большинство осталось у Карла, но временно меньшинство добилось смены Гордиенко и выбрало нового кошевого. Это был не первый и не последний из внезапных переворотов в Сечи в это тревожное время.

По всей длинной линии русских войск от Белгорода к Ахтырке, к Сорочинцам, к Попонному русские передовые посты зорко несли караульную службу. Коротенькие известия, там и сям попадающиеся в документах, напоминают об этой трудной и очень оперативно проводимой службе дозорщиков и пикетов. То неприятель многократно и безуспешно отправляет партии из Котельвы к Ахтырке, которую уже к 1 февраля русские привели в доброе состояние и "крепили город со всяким поспешением"^{10}. То русские конники в середине февраля своими частыми нападениями заставляют шведов убраться подальше от Попонного, от Карца, от Острога и генерал Инфлант с торжеством заявляет: "Неприятельские люди разложились было близ сих мест и милостию божией чрез мои частые партии из сих мест утекают"^{11} . To русским удается расстрелять из пушек лазутчиков-драгун, подосланных "по указу королевскому для осматривания фортеций города Сорочинец"^{12}.

^{10} Там же, л. 510. Из Ахтырки. 1709 г., февраля 1.

^{11} Там же, л. 505 и об. Копия с письма, "каково писано от господин" генерал маеора Инфлянта ис Полонного февраля в 16 день 1709 году".

^{12} Там же, л. 516 и об.

В Белгороде, а с начала марта в Харькове, находился Меншиков,

— 674 —

на ответственности которого лежало наблюдение за главной массой шведской армии, постепенно сосредоточивавшейся в Опошне^{13}.

^{13} Там же, л. 511—512 об. "Из Бела города февраля 26 дня 1709 году. При сем посылаю копию с письма генерал маеора князь Александра Волконского, каково получили мы сего числа. Из оного изволите..." (далее лист срезан).

27 февраля 1709 г. к русским в местечке Ахтырка явился казак Федор Животопшинский, бежавший из шведского лагеря в Опошне. Он сообщил, что ему удалось подслушать разговор поляков о том, как Мазепа жалуется на большие потери: "...посылали-де они партию, до Полтавы из местечка Опошни человек со сто назад тому будет дпей с пять. И тое партию под Полтавою московское войско всех порубило, только из той партии приехало к ним три человека. И на другой день посылали другую партию 500 человек и тех такожде под Полтавою всех до одного порубили".

Поляки передавали также, что король и Мазепа хотят идти к Полтаве со всем войском и будто бы шведы сказали: "Хотя там все погинем, а будем доставать Полтаву". Казак утверждал, что в самой Опошне стоит отряд в 8 тыс. человек шведов, поляков и волохов, конных и пеших. Но при них всего три пушки. Остальная же армия разбросана по деревням и по лесу, в полумиле и больше от Опошни. Но так как в провианте и в фураже имеют великую нужду, то посылают на поиски мили за две и за три^{14}.

^{14} Там же, л. 506—507 об. Копия с присланных допросных речей, которые присланы из Ахтырска от господина полковника Чернышева.

Два вопроса беспокоили русское командование в это время, когда становилось окончательно ясно, что шведы из Опошни пойдут прямо на Полтаву: во-первых, каково настроение в Полтаве и, во-вторых, как избавиться от явно готовящего измену и агитирующего в пользу измены кошевого Гордиенко.

25 февраля Меншиков доносит Петру о капитане Теплицком, который ездил в Полтаву и "тамошнее поведение хорошо высмотрел".

Тот же Теплицкий побывал с запорожцами (очевидно, антимазепинцами) у полковника Миргородского, на которого Меншиков возлагает очень большие, но нарочито неясно выражаемые надежды. Оказывается, что "оный полковник старается о кошевом, чтоб как мочно против наших пунктов способный промысл учинить, и надеется при помощи божий от него такого действия вскоре что дай милостивый боже".

Очевидно, речь идет о достижении безусловно необходимой цели: низвержении изменника Гордиенко и избрании в Запорожской Сечи нового кошевого.

Известия, привезенные капитаном Теплицким, показались Меншикому настолько важными, что он отправил капитана немедленно к Петру: "о чем обязательно извольте выразуметь от него, господина капитана"^{15}.

^{15} Там же, л. 499 и об. Из Тишков. 1709 г., февраля 28.

Но Петр, по-видимому, не очень рассчитывал на низвержение Константина Гордиенко и перемену политического настроения

— 675 —

среди части запорожцев. Еще 25 февраля Петр послал Меншикову "подтвердительный указ" об отправлении в Каменный Затон трех пехотных полков. Эти полки должны были сосредоточиться в Киеве и затем отправиться плавнями до Каменного Затона.

Уже 2 марта Меншиков отвечает царю, что его указ выполняется. Но в своем письме Петр предлагает также "о кошевом чтоб о низверженьи его искать способу". Меншиков отвечает, что он "возможного ищет способу чрез полковника Миргородцкого, который и сам к тому радетельно тщится"^{16}.

^{16} Там же, л. 500—502. Из Харькова. 1709 г., марта 2.

Еще до конца марта 1709 г. русским военным властям, стоявшим вдалеке от главной квартиры Петра, или Шереметева, или Меншикова, приходилось разъяснять, во избежание опасной путаницы, как следует относиться к тем или иным запорожцам — как к друзьям или как к врагам: "А о запорожцах, каковы они нам явились, о том вы разумеете из писем господина генерал маеора Волконского и полковника Миргородцкого, от нас к ним писанных"^{17}, — сообщал 24 марта 1709 г. Меншиков из Воронежа в Голтву адъютанту Ушакову.

^{17} ЦГИАЛ, ф. 1117, Салтыков И. П. и Мятлева П. И., оп. I, ед. хран. 246, л. 1—2 (Подпись Меншикова, автограф).

Взятые от шведов в конце февраля 1709 г. "языки" единогласно показывали, что шведская армия направляется к Полтаве, а пока часть стоит в Опошне. Сами же они (два шведа и "польский хлопец") были в партии из 20 человек, которые с поручиком во главе были посланы из Опошни "для искания провианту". Разведка оказалась неудачной: русские перебили всех, кроме трех взятых в плен. Одного из них взяли "мужики"^{18}.

^{18} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 503— 504. Копия с расспросных речей взятых языков.

Гольц, главной миссией которого, было помогать Синявскому в борьбе против шведов и Станислава Лещинского, был не в очень спокойном настроении.

Вести о переходе части запорожцев на сторолу шведов сильно смутили коронного гетмана Синявского и его войско. Синявский дважды посылал к генералу Гольцу двух своих генерал-адъютантов "прилежнейше просить" "чтобы я (Гольц) маршем своим без дальнейшего отлагательства к нему поспешил, ибо коронное войско начинает зело перебегивать и к противной партии переходить" (курсив мой — Е. Т.). Поляки узнали, что в Бердичеве был перехвачен запорожский "атаман", который: вез письма от Мазепы и от кошевого (Гордиенко) к Станиславу с известием о переходе запорожцев к Карлу. "От чего коронное войско зело потревожилося", потому что эти поляки, "чают, что приступлением (присоединением — Е. Т.) запорожцев к королю шведскому вашего царского величества прежние счастливые удачи и великие авантажи ныне всемерно разрушены суть". Поляки даже думают, что он, Гольд, послан будет не им помогать, а "покорять запорожцев". Гольц просит Петра подтвердить прежние указы о помощи коронному войску, "дабы

— 676 —

опасные перемены упредить и коронное войско в постоянном доброжелательстве состоять", отчего царю "великая есть польза".

Опасения Синявского были напрасны. Гольц поспешил "по подольским границям" к Константинову^{19}.

^{19} Там же, л. 212 и об. Гольц — Петру I. Из Погребищи, 1709 г., апреля 13.

До начала марта Петр и Шереметев делали все от них зависящее, чтобы предупредить замышлявшийся в Запорожье переход на сторону шведов. Шереметев из Сорочинец пересылал письма через Даниила Апостола к запорожским полковникам, которым "писал от себя лист с обнадеживанием" царской милости и награды^{20}. Но надежды на мирное улажение возникшего в руководящих кругах Запорожья опасного движения быстро таяли.

^{20} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 249 и об. [Шереметев — Петру I]. Из Сорочинец 1709 г., февраля 28.

Уже 9 марта царь приказал Шереметеву стать на дороге от Переволочной "ради предостерегания запорожцев между тех мест, где шведы стоят". Но как ни спешил Шереметев, он опоздал. 16 марта он прибыл в Голтву, но был задержан разливом рек, и запорожцы успели уже перейти к шведам. Неприятельское войско стояло в Решетиловке. К Шереметеву приходили запорожцы, не пожелавшие идти за изменником кошевым "Костей" Гордиенко. Они уверяли, что изменившие казаки "нетверды" и одни пойдут на свои рыбные ловли, а другие будут сидеть "в домах своих". Говорили они также, что Крымская орда "во всем отказала" изменникам. Шереметев ободрился и послал воззвание к запорожцам "с обнадеживанием милости", "чтоб они... на Мазепины и кошевого воровские замыслы не смотрели". Посулы чередовались с угрозами тем, кто пойдет за изменниками. Шереметев просил царя о посылке подкреплений. Шведы стягивали свои силы к югу, бросая один за другим на произвол судьбы занятые ими города и села. 14 марта Шереметев узнал, что неприятель ушел из Гадяча и даже не успел в полной мере сжечь город, так как русские партизаны ("наша партия") поспешили напасть на уходивших шведов, которые принуждены были кинуть часть своего багажа^{21}.

^{21} Там же, л. 251—253 об. [Б. П. Шереметев — Петру I]. Из Голтвы, 1709 г., марта 18.

16 марта 1709 г. приехали в Голтву запорожские казаки — Василии Микифоров с тремя товарищами — и привезли недобрые новости: оказалось, что 11 марта явился из Сечи в Переволочную сам кошевой и привел одну тысячу человек конницы и пехоты. К нему присоединился Нестулей с пятьюстами человек конницы и прибыли также двое уполномоченных от Мазепы. Экстренно собралась рада в Переволочной. На раде были зачитаны кошевым "прелестные письма" от Мазепы. Мазепа уверял, что царь желает весь народ малороссийский за реку Волгу загнать. Агитация удалась: "И по многим разговорам на той раде по прелестям кошевого и мазепиным письмам, также и за дачею денег от кошевого запорожцам скудным людям

— 677 —

тайно, многие почали кричать, чтобы быть с мазепину сторону. И онойде полковник Нестулей и все запорожское войско, как конница, так и пехота, превратилась на изменничью сторону". Это событие требовало, конечно, серьезнейшего внимания со стороны Петра, потому что в верности Нестулея и царь и Шереметев были убеждены^{22}.

^{22} Там же, л. 254.

Во второй половине марта 1709 г. измена части запорожцев и прежде всего, конечно, руководящей, правящей казацкой верхушки уже быстро превращалась в очевидный факт, который становилось невозможным оспаривать: "А здесь гораздо от тех изменников большой огонь разгораетца (sic. — Е. Т.), который надобно заранее гасить"^{23}, — так писал Петру генерал Карл Ренне 30 марта 1709 г.

^{23} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. I, д. 9, л. 777 и об.

Запорожцы вольно гуляли по низовьям Днепра, терроризуя и грабя нещадно городки и деревни, не примкнувшие к шведам. Несколько тысяч вооруженных запорожцев окончательно пошло за шведской армией, хотя Карл XII и не пожелал включить их в число регулярных частей шведского войска.

До середины марта 1709 г. не только еще не было запорожцев в шведском лагере в Великих Будищах, где была королевская ставка, или в Лютенках, или в Бурках, или в Опошне и в других деревнях и местечках, где стояла шведская армия в это время, но даже и "о запоросцах никаких ведомостей" пока не было^{24}. Даже и в апреле, когда в политическом отношении дело в Запорожье уж совсем выяснилось и запорожцы стали на сторону Мазепы, все-таки у них еще не было оснований немедленно расположиться у шведского лагеря: ведь всю весну если с провиантом у шведов было "не без нужды", то "фуражу ничего нет и для лошадей секут солому и тое едною соломою лошадей кормят". Где же тут было запорожцам надеяться, что хватит корма для нескольких тысяч их лошадей, когда падали от бескормицы сотнями лошади шведов?

^{24} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Мешпикова, картон 11, № 46. Показания двух шведов Бугуцкого и Лаврина Коглина, 1709 г., марта 15 дня.

Только в мае, когда русские войска стали вплотную теснить запорожские поселки и "плавни", и особенно после взятия и разгрома самой Сечи, запорожцам пришлось в массе искать "укрытия" и спасения в шведском лагере, уже не разбирая, будет ли корм для лошадей или не будет.

В марте (1709 г.) Карл XII и Мазепа имели свою главную квартиру в Великих Будищах. Шведская армия расположена была частью в Лютенках, частью в Бурках, частью в Опошне и еще не все ушли из Гадяча. Обмороженных ("ознобленных") и больных было много, но они все были нужны для пополнения сильно поредевших кадров.

Три волоха из нерегулярной волошской части шведской армии 9 июня 1709 г. бежали из шведского лагеря к русским и рассказывали, что запорожцев у Карла "тысяч семь", но

— 678 —

многие из них "утекают" к Миргородскому полковнику (Даниилу Апостолу) в Голтву. "А провиантом в швецском войске зело скудно и шведские волоша все хотят отъехать до войск ею царского величества,— да неможно, изыскивают способного времяни и будут отъезжать, хотя по малому числу".

Нас не должна удивлять разноголосица в показаниях источников о числе запорожцев в осаждавшей Полтаву шведской армии: после полного разорения Сечи полковником Яковлевым запорожцы лишились оседлости, и те, кто успел спастись, и те, кто бродил до того по Гетманщине, время от времени наведываясь в Сечь, волей-неволей должны были спасаться, убегая к шведской армии, стоявшей под Полтавой.

При всей пестроте и ненадежности цифровых показаний пленных или лазутчиков, или дезертиров из шведского лагеря можно все-таки усмотреть, что еще в марте и в первую половину апреля запорожцев из Сечи в войске Карла было значительно меньше, чем в мае и особенно в июне. С одной стороны, как сказано, взятие и полное разорение Сечи сделало для уцелевших запорожцев шведский лагерь единственным прибежищем, оставшимся для них. А, с другой стороны, шведское войско, осевшее впервые (после ухода из Гадяча) сколько-нибудь Прочно около Полтавы, стало гораздо ближе географически к Запорожью, чем до той поры было. Когда Мазепа и генерал Гамильтон с шестью пехотными и четырьмя конными полками стояли в селе Жуках, а генерал Крейц в Ремеровке с десятью конными Полками, а граф Пипер в Старых Сенжарах с тремя пехотными полками, то немудрено, что сбежавшихся под эту защиту запорожцев к середине июня уже насчитывали не четыре, а до семи тысяч человек^{25}.

^{25} Там же, № 247, 1709 г., июня 9. Показания волохов трех человек.

В течение всего февраля до Петра доходили недобрые слухи о том, что делается в Сечи. Скоропадский определенно советовал сменить поскорее кошевого, более чем подозрительного "Костю" Гордиенко. Но царь считал более осторожным не раздражать Сечь прямым вмешательством и нарушением выборных порядков на Запорожье. "И то гетман (Скоропадский — Е. Т.) советует, чтобы переменить кошевого. И то зело добро, и всегда мы то говорили, что надобно. И как оное зделать, того способу искать надлежит, которое, мню, чрез бы Миргороцкого и денги (курсив мой — Е. Т.) могло статца...",— писал Петр из Воронежа Меншикову 21 февраля 1709 г. Он надеялся, что Даниил Апостол увещаниями и подарками сможет создать против Гордиенко оппозицию в Сечи и низвергнуть его. Вообще Петр до последней минуты не терял надежды "смотреть и учинить запорожцев добром по самой крайней возможности; буде же

— 679 —

оные явно себя покажут противными и добром сладить будет невозможно, то делать с оными яко с ызменники". Уже в марте все иллюзии рассеялись. Запорожцы поддались "улещиваньям" Мазепы, фантастическим слухам о близком выступлении Турции, о помощи, которую им будто бы готов оказать крымский хан, о непреоборимой силе шведского короля и совершили свой гибельный шаг.

С начала марта 1709 г. Петр уже совершенно уверен в "воровстве" кошевого Гордиенко и измене в Запорожье и настоятельно требует от Шереметева и Меншикова самых скорых и решительных мер. "Запорожцы, а паче дьявол кошевой, уже явной вор", — пишет царь 4 марта Меншикову^{26}.

^{26} К А. Д. Меншикову, (1709 г.], марта 4.— Письма и. бумаги, т. IX, в 1. М.—Л., 1950, стр. 113—114, № 3106.

А спустя четыре дня идет грозное распоряжение Шереметеву о том, чтобы не допустить запорожцев до соединения со шведами: "а ежели допустите и по сему не учините, тогда собою принуждены будите платить"^{27}.

^{27} К Б. П. Шереметеву, из Воронежа. 1709 г., марта 8.— Там же, стр. 117—118, № 3113.

В течение всего марта и апреля запорожцы серьезно озабочивают Петра. "А наипаче тщитца каналию запорожскую и сообщникоф ix iскоренять",— этот мотив господствует в переписке Петра того времени^{28}.

^{28} Ответы на пункты, поданные А. Д. Мешпиковым. 1709 г., марта 29.— Там же, стр. 135, № 3140.

Тревожные слухи об успехах пропаганды мазенияца запорожского кошевого "Кости" Гордиенко все усиливались. "Однако ж хотя кошевой вор сколко может к неприятелской стороне казаков склоняет, токмо болшая часть оных желают быть против неприятеля, для чего уже от нас несколько знатных людей туда послано, дабы вора кошевого опровергнуть... Кошевой вор пишет уневерсалы за Днепр в Чигирин, прельщая к мазепиной стороне",— пишет Григорий Долгорукий Меншикову 16 марта 1709 г. и посылает тотчас Галагана (раскаявшегося мазепинца) в Чигирин, чтобы "от всех шатостей стеречь Заднепровскую сторону"^{29}.

^{29} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Мешпикова, картон 11, № 48. Письмо Г. Долгорукого из Лукомли А. Д. Меншикову. 1709 г., марта 16.

В бумагах Меншиковского фонда в архиве ЛОИИ есть полуистлевший обрывок (весь фонд поступил в очень ветхом состоянии), из которого можно, хоть и с большим трудом, понять, что дело идет о последствиях поражения полковника Кэмпбела ("Кампбел"). Запорожцы, по-видимому, если верить им, взяли в плен 154 "великороссийских человека", из какого числа половину отослали к крымскому хану, а другую половину—шведскому королю. Далее эти подосланные "шпиги" (так именуются в наших документах шпионы и лазутчики) сообщили, что согласно "прежнему положению" ("по преж... полож..."), т. е. соглашению "меж им кошевыми в войске запорожском и королем шведским — итти на Москву с ардами имеет салтан един". А пойдет "салтан" муравским шляхом "в великоросийские слободы". Кошевой же рассылает "во все городы полтавского полку листы, чтобы казаки готовились все до войска"^{30}.

^{30} Там же, № 59. Допросная ведомость шпигов. 1709 г., марта 22.

— 680 —

Очевидно, предусмотрительный "Костя" Гордиенко приглашает "салтана", чтобы тот вторгся в великорусские "слободы" "един", без запорожцев, которым, конечно, безопаснее было находиться под крылышком шведской армии и ждать дальнейших событий, не разлучаясь с шведами.

Из сохранившегося в бумагах Менщикова в крайне поврежденном виде и поэтому почти вовсе непонятного обрывка ("отрывка письма") можно уразуметь, что кошевой Гордиенко требует от кого-то, кому он пишет, чтобы "не пускали москалей в город", а искали бы способов сопротивляться им: "маючи сто... способу дати отпор оным, бо если вселится уже тая проклятая Москва, то и вам там за не... не будет доброго мешканья".

На обрывке сохранилась дата: "марта 22 день 1709 року" и подпись: "Гетман Костянтан Гордеенко кошовый войска запо... (рожского. —Е. Т.) низового". Неясно, откуда именно писано письмо (З Ново.....рода")^{31}. По-видимому, это нечто вроде циркулярного воззвания.

^{31} Там же, № 60. Отрывок письма кошевого К. Гордиенко. 1709 г., марта 22.

Насколько мало была популярна измена Мазепы в рядах казачьей массы, явствует из успеха мероприятий Скоропадского.

Одним из заданий нового гетмана Скоропадского было по возможности "верстать" казаков в драгуны. Таково было желание царя. Делалось это, пока шла война, в довольно обширных размерах. Например, из одних только чугуевских казаков Скоропадский "набрал... в драгуны" 900 человек; "и люде гораздо добры и артикул зело поняли твердо", — хвалит их гетман^{32}. Дух воинской дисциплины в драгунских полках был сильнее, чем в полках казачьих, и этим-то руководились Петр и Меншиков, проводя данную меру.

^{32} Там же, № 66. Два отрывка письма гетмана Скоропадского — А. Д. Меншикову (точной даты на обрывке нет. Перед Полтавским сражением).

Последнюю попытку покончить с запорожской изменой без кровопролитного штурма Сечи Петр сделал 17 мая, послав грамоту "наказному кошевому" Кирику Конеловскому. Он обещает прощение в случае немедленного раскаяния и ставит на вид полную безнадежность положения изменников: "А оборонить вас от гнева нашего некому, ибо швед ныне и сам от войска нашего окружен и под Опошнею побит и, потеряв пушки и знамена и немалое число людей, ушел от войск наших. А из-под Полтавы и из всего Малороссийского краю уповаем его, с помощью вышнего, прогнать вскоре. А Лещинский разбит и загнан от войск наших за Вислу. А с салтановым величеством и со всеми его поданными и Крымскими и Буджацкими ордами у нас, великого государя, мир и тишина содержится"^{33}.

^{33} Грамота к наказному кошевому атаману Кирику Конеловскому, мая 17.— Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 181—184, № 3194.

Петр пометил свою грамоту: "Дан в обозе нашем под Полтавою маия в 17 день 1709 году", но на самом деле он прибыл под Полтаву лишь 4 июня. Явно предполагалось, что на запорожцев более внушительное впечатление должно было произвести

— 681 —

близкое присутствие Петра, который на самом деле в это время находился еще в Троицком, в Азовских местах.

Поход весной 1709 г. Григория Волконского и Яковлева против Сечи показывал, что с запорожской изменой решено расправиться беспощадно, потому что в этот момент она могла заставить Станислава Лещинского очень серьезно отнестись к приглашениям и улещиваньям Мазепы поскорее пожаловать на помощь шведам. Взяв Переволочную, где было "казаков с тысячу, да жителей с две тысячи", Волконский и полковник Яковлев "воровских запорожцев и жителей вырубили, а иные, убоясь, разбежались и потонули в Ворскле и Переволочну, так и Кереберду (sic. — Е. Т.) выжгли"^{34}.

^{34} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 247— 248. Из Лубны, 1709 г., апреля 24. [Шереметев — Петру I].

Гулявшие по Украине отдельными ватагами запорожские казаки, имевшие своей базой Сечь и наводившие панику на население, которое не пожелало пойти за Мазепой, представляли собой серьезную опасность. Меншиков, которому Петр поручил покончить с Сечью, отрядил туда полковника Яковлева, и тому удалось после очень тяжелых усилий и больших жертв взять Сечь. Он сжег ее до основания и подверг попавших в его руки суровейшим казням и репрессиям. Солдаты Яковлева были страшно ожесточены тем, что запорожцы в дни, предшествовавшие сдаче, подвергали взятых ими в плен солдат неслыханным истязаниям, калеченью, издевательствам и пыткам всякого рода. Разъярены солдаты были против запорожцев и за первоначальные нежданные нападения на отряд Кэмпбела и больше всего за их измену родине. Сечь погибла в потоках крови. Тогда же была частично сожжена Переволочная и другие поселки по Ворскле и Днепру. Все это происходило в середине мая.

Приведем некоторые подробности о разгроме Сечи.

Полковник Яковлев с сильным отрядом выступил еще в самом конце апреля 1709 г. из Киева и, преодолев у Переволочной сопротивление высланной против него запорожской части, 14 мая подошел к Сечи и начал атаку. Сначала запорожцы одержали верх, перебили около трехсот человек из отряда Яковлева, взяли пленных и после страшных пыток умертвили их всех. Но к вечеру положение круто переменилось. К Яковлеву подошла подмога, драгуны, посланные Григорием Волконским. На свою беду запорожцы обознались и приняли издали приближающееся русское войско за крымских татар, которых они все время ждали. Они вышли поэтому навстречу и тут были вконец разгромлены. Русское войско на плечах хлынувших назад запорожцев ворвалось в укрепление Сечи, перебило почти всех, кого там нашло, кроме арестованных зачинщиков: "знатнейших воров", как выразился Меншиков. А "все их места" велено было разорить, "дабы оное изменническое гнездо весьма выкоренить".

— 682 —

Известие о разгроме Сечи Петр получил 23 мая. "Сегодня получили мы от вас писмо, в котором объявляете о разорении проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была, что мы, с превеликою радостию услышав, господу, отмстителю злым, благодарили с стрелбою",— писал царь Меншикову^{35}. И в тот же день он извещал царевича: "Сего моменту получили мы ведомость изрядную от господина генерала князя Меншикова, что полковник Яковлев с помощию божиею изменничье гнездо, Запорожскую Сечь, штурмом взял и оных проклятых воров всех посек и тако весь корень отца их, Мазепы, искоренен"^{36}. Полетели от Петра письма к Шереметеву, Кикину, Апраксину, возвещая радостную новость.

^{35} К А. Д. Меншикову, 1709 г., мая 23.— Письма и бумаги, т .IX, в. 1, стр. 191—192, № 3203.

^{36} К царевичу Алексею Петровичу.— Там же, стр. 192, № 3204.

Поздно поняли запорожцы, куда завела их измена. Уже работая в шведском лагере под Полтавой, они горько жаловались и раздражались.

Ненависть части запорожцев к Мазепе, соблазнившему их на измену, дошла до таких размеров, что, конечно, только шведы спасали "старого гетмана" от расправы. Это чувство открыто сказалось впоследствии во время панического бегства Карла и его спутников от Переволочной в заднепровские степи. Беглецы уже приближались к Бугу, когда вдруг, по свидетельству очевидца графа Понятовского, произошло следующее. "На третий день в ночь в лагере возникла тревога. Казаки, которые возмутились против Мазепы, хотели разграбить его телеги, где у него были большие ценности, а его самого схватить и выдать царю". Король Карл XII просил Понятовского успокоить казаков, что ему и удалось. Мазепа был спасен от неминуемой гибели: казаки твердо знали, что царь им все простит и богато одарит за выдачу старого изменника, за которого он спустя короткое время обещал туркам триста тысяч рублей — сумму колоссальную по тому времени^{37}. (Смерть спасла Мазепу в сентябре 1709 г. от ожидавшей его участи.)

^{37} Рубль первой четверти XVIII в. равнялся 9 золотым рублям начала XX в.

Запорожцы и тут опоздали. Они послушались Понятовского и оставили Мазепу в покое, а спустя некоторое время, когда беглецы уже примчались к Бугу, их настигла русская погоня. Карлу XII и Мазепе удалось переправиться через Буг, но мазепинцы-запорожцы были большей частью изрублены на месте или взяты в плен Григорием Волконским.

Измена части запорожцев делу русской национальной обороны, погубившая Сечь, имела, как уже сказано, известное влияние на окончательное решение Карла. Следует сказать, что сначала Мазепа говорил королю, чтобы он не шел к Полтаве и не брал Полтаву. Он говорил как бы от имени запорожцев и

— 683 —

убеждал короля, что Запорожье будет обеспокоено, если шведы войдут в Полтаву, которую они, казаки, считают своей. А потом вдруг те же запорожцы стали настоятельно просить короля поскорее взять город. Шведские летописцы похода даже с некоторым удивлением отметили эту странную непоследовательность. Но на самом пиле особой загадочности в этом нет. Ведь в обоих случаях высказывались пожелания не запорожцев, а Мазепы, объяснявшегося с королем от имени запорожцев. И, как всегда, когда речь идет о поступках или заявлениях Мазепы, ключом к разрешению всех этих мнимых загадочностей является личный интерес "старого гетмана", "доброго старика", как его называет свидетель Адлерфельд (сам гораздо более "добрый", чем проницательный). Дело в том, что сначала, когда Мазепа еще не утратил веры ни в переход вслед за ним всей Украины на сторону Карла XII, ни в шведскую конечную победу над Россией, он не имел оснований желать, чтобы Полтава, которая могла бы заменить сгоревшую столицу Гетманщины Батурин, попала в бесцеремонные хозяйские руки шведских голодных солдат. И тогда он определенно не хотел пускать Карла к Полтаве и говорил, что это может отпугнуть запорожцев. А затем, когда он увидел, что Шереметев уже подошел к Полтаве, когда он оценил всю сложившуюся .обстановку, тогда ему представилось, что шведы непременно должны загородить собою продвижение русских войск к Днепру и спасти запорожцев от неминуемой гибели, потому что "Косте" Гордиенко с русскими войсками уже никак не справиться. И тут, в этом вторичном пожелании, чтобы Карл осадил и взял Полтаву, Мазепа, несомненно, имел полное право выдавать это свое пожелание за просьбу запорожцев. Им тоже, конечно, представлялось гораздо более безопасным, если между шереметевской армией и запорожскими куренями будет такое надежное, как им казалось, средостение, как шведский король со своим войском.

Так или иначе, решение короля было принято бесповоротно. Он подошел к Полтаве, а раз подойдя, он уже считал порухой своей чести отступить, не взяв города. Его окружение знало, что те, сравнительно еще не такие частые в военной карьере Карла XII, неудачи, которые больше всего приносили вреда шведской армии, происходили обыкновенно именно вследствие этой характерной манеры короля: приковывать к ногам своим тяжелые гири, ставя перед собой цель, отказаться от которой ему ни за что не хочется и которая путает все расчеты. Так, он после занятия Гродно в 1706 г. потерял месяцы, погубил много людей, гоняясь за уходившей на Волынь русской армией, так и не догнав ее и не имея возможности ее истребить или взять в плен, даже если бы он ее и догнал. Так было с Веприком, у которого он положил большой отряд и несколько десятков

— 684 —

ценнейших боевых офицеров и который вовсе не стоил таких усилий и таких безмерных жертв. Так было и раньше, в 1704 г., когда он навязал себе на шею Станислава Лещинского, которого уже современники Карла называли тяжелым жерновом, висящим на шведском короле.

Так было в конце апреля 1709 г. и с осадой Полтавы. Но если уже почти всем в русской армии и многим в шведском штабе была ясна неудача завоевательных замыслов Карла, то ему самому и большинству по-прежнему веривших в него солдат она еще ясна не была. Мы увидим, что и эти чувства, с которыми, казалось, сроднился шведский солдат, тоже стали ослабевать в месяцы полтавской осады. Во всяком случае, если одержать победу и выиграть проигранную войну уже ни при каких условиях было невозможно, то все же, не будь этой трехмесячной остановки у Полтавы, было бы время исполнить совет Пипера отойти к Днепру и не погибла бы шведская армия целиком, не попала бы она вся, от фельдмаршала до кашеваров, в гроб или в плен, и не кончилось бы вторжение шведского агрессора, даже и вполне побежденного, такой катастрофой и такой постыдной капитуляцией. Так считали многие из уцелевших после Полтавы "каролинцев" (в том. числе Гилленкрок).

Не только Гилленкрок видел надвигающуюся катастрофу. С ним совершенно согласен был министр Пипер, против него уже мало спорил сам фельдмаршал Реншильд. Гилленкрок, генерал-квартирмейстер и вообще очень недоступно и гордо державшийся человек, снизошел даже до того, что стал просить двух полковников, ничтожных фаворитов, состоявших при Карле, Нирота и Хорда, пользовавшихся в тот момент милостью, чтобы они подействовали на короля. Но ведь Нирот и Хорд только потому и пользовались фавором, что поддакивали Карлу всегда и во всем. И хотя они тоже вполне были согласны с Гилленкроком и Пипером, но не посмели рисковать своим положением и отступились от дела, когда Карл нахмурился.

Трагизм для шведов заключался в том, что положение в самом деле было безвыходным, даже еще в большей степени, чем это казалось Гилленкроку и Пиперу.

Провианта становилось совсем уж мало. Мы уже видели, как в Белоруссии в самом начале похода шведам пришлось находить и откапывать хлеб и другие продукты, которые крестьяне прятали от неприятеля под землей. На Украине в Ромнах и других местах происходило то же самое. В Великих Будищах, где Карл пребывал со своей главной квартирой и значительной частью армии до 11 мая 1709 г., откапывать эти спрятанные от врага продукты приходилось с большим трудом и даже опасностями: "они были зарыты очень глубоко... и были полны ядовитых

— 685 —

испарений", — повествует очевидец Нордберг. Продукты гнили, долго лежа под землей: "те, кого при открытии этих складов спускали туда на веревке, задыхались уже на полпути до такой степени, что лишались слова. Некоторые из них погибли таким образом"^{38}. И все-таки уж то было для шведов хорошо, что этих попорченных и зловонных продуктов было много, разборчивыми быть не приходилось. Важно было и то, что нашлось много травы, и шведы занялись усердно косьбой. Около десяти недель провел Карл с армией в Великих Будищах перед тем, как пришлось перекочевать в Жуки, когда "припасы начали становиться редкими". Сначала, впрочем, "нельзя было жаловаться (в Жуках. — Е. Т.), что совсем не было продовольствия". Но вот припасы, которые были только "редкими", стали уже "чрезвычайно редкими, и со всех сторон слышны были жалобы и ропот, и, чего прежде никогда не бывало, шведские солдаты ничего так не желали, как решительных действий, чтобы добиться или смерти или хлеба"^{39}. Войска Карла стояли в глубине враждебной страны, ведущей против них одновременно и регулярную войну и народную.

^{38} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, p. 306.

^{39} Там же, стр. 307—308.

Сведения о численности и о состоянии шведской армии, поступавшие к Петру в течение всей весны и начала лета 1709 г., были довольно разнообразны, тем более что иногда шпионы и взятые "многие языки" при своих подсчетах имели в виду только основную регулярную шведскую армию, основное ядро, уцелевшее от воинства, с которым Карл XII вторгся в русские пределы, а другие присчитывали также и нерегулярные силы, вроде волохов и мазепинцев.

23 марта 1709 г. Григорий Скорняков-Писарев предвидит скорое и счастливое окончание войны, потому что неприятеля "уже немного видеть можно, понеже по единогласному оказыванию многих языков, также и шпионов, войск неприятельских обретается только с 16000 или 17000"^{40}. Скорняков-Писарев имеет в виду именно регулярную армию исключительно: тридцать полков, в каждом из которых числится от пятисот до шестисот человек, "кроме гвардии", в которой численный состав каждого полка несколько выше. У Карла 19 с небольшим тысяч человек прекрасной шведской армии и отряд казаков-запорожцев, затем казаков, пришедших с Мазепой, и небольшой польский отряд Понятовского — в общей сложности около 12 тыс. человек, а по другим подсчетам, и 10 тыс. не было. Но вполне полагаться ему можно было только на 19 тыс. шведов. Пушек у него очень мало, а пороху еще меньше. Русская армия не в 1½ раза, как полагали шведы, а, считая с уже приближавшейся с востока нерегулярной конницей, точная численность которой не была известна, в 2 раза больше шведской и очень легко может стать еще больше^{41}. Пороха у русских очень

— 686 —

много, артиллерия у них лучше, чем была во всю войну. А они и раньше доказали, что умеют ею пользоваться. Провианта у шведов мало, он плох и быстро истощается. У русских — теперь сколько угодно. Оставаться на месте, осаждая Полтаву, которая не желает сдаваться и ведет отчаянную оборону, просто непосредственно опасно, потому что сами осаждающие в осаде: Карл осаждает Полтаву, а Шереметев "осаждает" Карла, и если русские нападут, то шведская армия окажется между двух огней: между пушками коменданта Полтавы Келина и конницей, пехотой и артиллерией Шереметева. Но если не оставаться на месте, то что же делать? Гилленкрок и Пипер имели готовый ответ: уходить за Днепр.

^{40} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 14. Из Лубен. Марта 23-го лета 1709-го [Скорняков-Писарев — Петру I].

^{41} На самом деле в день Полтавской битвы у русских оказалось 42 ты. человек, а у шведов было около 31 тыс. человек.

Многие среди русского командного состава, подобно Алларту, боялись в течение июня не сражения, в исходе которого сомнения у них почти не было, но только как бы "короля шведского за Днепр не перепустить". Покончить с шведами полным их уничтожением и "славолюбивому королю шведскому мир предписывати" — вот уже о чем шла речь в ставке Петра тотчас по приезде царя под Полтаву^{42}. Но мы, зная положение несравненно полнее, чем тогда мог знать и знал шведский король, видим ясно, что и уйти-то было уже крайне затруднительно. Куда именно, т. е. к какому месту Днепра, уходить и где переправляться? Идти на юг и переправляться у полувыжженной Переволочиой и трудно, так как сожжены или угнаны прочь все перевозочные средства, да и нет смысла оказаться затем в голодной и безводной пустыне. Значит, нужно идти на запад, к Киеву. Но весь большой район между Полтавой и Киевом укреплен. У русских есть там опорные пункты — и Нежин, и Прилуки, и Липовцы, и Пирятин, и Лубны, и Лукомье, и армия Скоропадского, опирающаяся на эти пункты и защищающая их. Да еще нужно сначала добраться до этой линии, пройти мимо таких пунктов, как Хорол, Миргород, Сорочинцы, и пройти при преследовании со стороны главных сил Шереметева, стоящих на Ворскле у самого шведского расположения, нужно переправляться при подобных условиях через Псел, через Сулу, через мелкие безымянные украинские речонки и совершать весь этот долгий путь, теряя людей и лошадей, падающих от усталости и недостатка корма, и подвергаясь постоянным налетам русской регулярной и нерегулярной конницы. А добравшись до отрядов Скоропадского, шведское войско опять-таки очутилось бы между двух огней: между Скоропадским впереди себя и Петром и Шереметевым с флангов и с тыла. Все было плохо, но хуже всего было оставаться на месте, продолжая осаду Полтавы. "Я боюсь, — сказал Гилленкрок, обращаясь к Гермелину, Нироту и Хорду, — что если только какое-нибудь чудо нас не спасет, то никто из вас не вернется из Украины, и король

— 687 —

погубит свое государство и землю и станет несчастнейшим из всех государей". Но Карл не желал ничего и слышать. Гилленкрок считал осаду Полтавы лишенной всякого смысла. Он так и поставил вопрос перед фельдмаршалом Реншильдом: не может ли Реншильд ему объяснить, зачем шведам осаждать Полтаву? На это фельдмаршал дал классический по-своему ответ, ярко характеризующий положение в ставке Карла XII, и как смотрел король и его ближайший помощник на осаду Полтавы: "Король хочет до той поры, пока придут поляки, иметь развлечение" (в свою шведскую речь Реншильд тут вставил французское слово, обозначающее развлечение, забаву: amusement). "Это дорогое препровождение времени, которое требует большого количества человеческих жизней. Король поистине мог бы доставить себе лучшее занятие", — возразил Гилленкрок. "Но если такова воля его величества, то мы должны быть довольны", — ответил фельдмаршал Реншильд, прекращая разговор.

^{42} Генерала Алларта мнение. 1709 г. 5 июня в обозе под Полтавою. Подписано: "Де-Галларт".— ТРВИО, т. III, стр. 187—189, № 182.

Все-таки граф Пипер отважился опять заговорить с Карлом об уходе от Полтавы. На это он получил такой ответ: "Если бы даже господь бог послал с неба своего ангела с повелением отступить от Полтавы, то все равно я останусь тут". А когда генерал-квартирмейстер Гилленкрок в последний раз заявил, что он не желает, чтобы потом ответственность за грядущую неудачу свалили на него, то король ответил: "Нет, вы не виновны в этом. Мы берем ответственность на нас (Карл говорил о себе, как тогда было принято при дворе, во множественном числе — Е. Т.). Но вы можете быть уверены, что дело будет выполнено быстро и счастливо".

"Чудо", от которого Гилленкрок единственно ждал спасения, казалось, явилось. Это посланное предложение об обмене пленными от Головкина было получено 2 апреля в шведском лагере, тут же Головкин предлагал также условия для прекращения войны. Петр согласен был мириться, если Карл признает за Россией окончательное владение всеми городами и областями у Балтийского моря, какие до сих пор завоеваны русскими и которые встарь, уже принадлежали русским. Другим условием царя было: обе стороны не должны вмешиваться в польские дела.

В сущности это было поистине совсем неожиданным спасением для шведов в положении, в какое они попали. Но Карл дал ответ нижеследующего содержания: "Его величество король шведский не отказывается принять выгодный для себя мир и справедливое вознаграждение за ущерб, который он, король, понес. Но всякий беспристрастный человек легко рассудит, что те условия, которые предложены теперь, скорее способны еще более разжечь пожар войны, чем способствовать его

— 688 —

погашению"^{43}. С этим ответом и был отправлен офицер на русские аванпосты.

^{43} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, р. 294—296.

Не только Карл и его штаб усматривали в Полтаве место, где можно создать временный центр управления шведской армией, но, по-видимому, так на этот город смотрел и Петр. 27 ноября 1708 г. он пишет полтавскому полковнику Ивану Левенцу, что к ним в подмогу идет бригадир князь Волконский, и царь выражает убеждение, что Полтава так же не допустят к себе шведов, как это сделали Стародуб и Новгород-Северский^{44}. Петр упоминает именно те два города, которые намечались шведами как их главная квартира на зимние месяцы. Когда он писал этот указ, шведы занимали еще Ромны и Гадяч, но, конечно, эти города не могли равняться по своему военному и политическому значению ни со Стародубом, ни с Новгородом-Северским, ни с Полтавой.

^{44} ЦГАДА, ф. Малороссийские дела, 1708 г., д. 94, л. 1—2.; Пиама и бумаги, т. VIII, в. 1, стр. 325—326, № 2876.

Комендантом Полтавы был назначен А. С. Келин.

В шведской историографии передается неверный факт, будто в Полтаве перед назначением Келина комендантом был имевший связи с Мазепой Герцык. Это неверно: Герцык, бывший полковник Полтавского полка, умер лет за 20 до войны, а тот Герцык, который был в Полтаве и бежал к Мазепе в 1708 г., вовсе не был ни полковником, ни комендантом Полтавы.

Назначив полковника А. С. Келина, Петр сделал в высшей степени удачный выбор. Алексей Степанович Келин был представителем типа, очень часто встречающегося в русской военной истории: геройски мужественный, стойкий, простой, терпеливый человек, заслуживший полное доверие солдат и населения, готовый без громких фраз, но и без малейших колебаний положить за родину свою голову в любой момент, когда это потребуется. Отрезанный от русской армии, он обнаружил в страшные месяцы осады большую распорядительность, неослабную энергию, уменье вдохнуть бодрость в своих людей, способность максимально использовать боевую готовность и патриотический дух всего полтавского населения. На предложение сдать город он ответил категорическим отказом.

Генералы шведского штаба очень обеспокоились, зная, что при упрямстве короля он ни за что не пожелает отступить от дела. Пипер и Реншильд (а до сих пор фельдмаршал Реншильд поддакивал своему повелителю) согласны были с Гилленкроком, что осада Полтавы, затеянная королем, дело очень тяжелое, внушающее тревогу. Решающий разговор с королем имел генерал-квартирмейстер Гилленкрок. "Вы должны приготовить все для нападения на Полтаву", — так начал эту беседу король.

— 689 —

"Намерены ли ваше величество осаждать город?" — "Да, и вы должны руководить осадой и сказать нам, в какой день мы возьмем крепость. Ведь так делал Вобан во Франции, а вы наш маленький Вобан". — "Помоги нам бог с таким Вобаном. Но как бы велик он ни был, все-таки, я думаю, что он имел бы сомнения, если бы он видел здешний недостаток во всем, что необходимо для такой осады". На это король возразил: "У нас достаточно материала, чтобы взять такую жалкую крепость, как Полтава". — "Хотя крепость и не сильна, — ответил Гилленкрок, — но гарнизон там сильнее, в нем 4 тыс. человек, не считая казаков". На это у короля оказался его вечный аргумент: "Когда русские увидят, что мы серьезно хотим напасть, они сдадутся при первом же выстреле по городу". Гилленкрок знал эти раз навсегда попавшие в упрямую голову Карла на его несчастье "нарвские" иллюзии уже восьмилетней давности. "Мне то кажется невероятным,— сказал он.— Я скорей думаю, что русские будут защищаться до крайности, и затем трудные осадные работы истощат вашу пехоту".— "Я вовсе не имею в виду употреблять для этих работ мою пехоту, а запорожцев Мазепы".— "Ради бога, прошу ваше величество подумать, возможно ли, чтобы осадные работы выполняли люди, которые никогда такими вещами не занимались, с которыми можно объясняться только при помощи переводчика и которые убегут прочь, как только работа будет для них обременительна и как только они увидят, что их товарищи падают под пулями осажденных?" Король не согласился и не стал уверять, что запорожцы не разбегутся, потому что им будут хорошо платить. Тогда Гилленкрок решил коснуться больного места шведской армии в тот момент: "Если даже запорожцы дадут запречь себя в работу, то ведь ваше величество не имеет пушек, которые было бы возможно пустить в ход с успехом против валов, обнесенных палисадами". Но у Карла всегда был готов ответ на любое возражение, если ему чего-нибудь очень хотелось: "Но ведь вы сами видели, что наши пушки уже разбивали бревна, которые были толще, чем палисады". — "Конечно, то есть тогда, когда снаряды попадали. Но здесь должно прострелить несколько сотен столбов". — "Если можно пробить один, то можно и сотни". Здесь опять Гилленкрок решил напомнить о тревожном обстоятельстве: "Я тоже того мнения, но когда падет последний палисад, то одновременно окончатся и наши боевые запасы". — "Вы не должны представлять нам дело таким трудным. Вы привыкли к осадам за границей и все-таки считаете подобное предприятие невозможным, если у нас для этого нет всего, что есть у французов. Но мы должны выполнить при наших незначительных средствах то, что другие совершают при больших". Гилленкрок не уступал: "Я бы действовал предосудительно,

— 690 —

если бы я делал ненужные затруднения. Но я знаю, что нашими пушками ничего достигнуть нельзя, вследствие чего в конце концов задача взять крепость будет возложена на пехоту, и при этом она целиком погибнет". — "Я вас уверяю, что не потребуется никакого штурма". Гилленкрок недоумевал: "Но тогда я не понимаю, каким способом будет взят город, если только нам не повезет необычайное счастье". Король и на это имел ответ: "Да, вот именно мы должны совершить то, что необыкновенно. От этого мы получим честь и славу". — "Да, — сказал Гилленкрок, — бог знает, какое это необыкновенное предприятие, но боюсь я, что оно и конец будет иметь необыкновенный". — "Только примите все необходимые меры и вы увидете, что вскоре все будет сделано хорошо".

На этом знаменательная беседа окончилась.

В Полтаве повторилось то, что было в осажденном Веприке: все гражданское население не только пожелало принять самое деятельное участие в обороне, но и реально принесло существенную помощь. Регулярных войск в городе было 4182 человека, с обученными артиллеристами 4270, а вооруженных горожан — 2600 человек. Пушек было мало, пороха и того меньше, укреплен город был довольно примитивно^{45}.

^{45} Шперк В. Инженерное обеспечение Полтавской битвы. М., 1939, стр. 9. "...укрепления Полтавы для военного искусства того времени не только по профилям, но и по начертанию в плане не представляли собой сколько нибудь серьезного препятствия".

Но и в данном случае, как часто бывало в русской истории, русский героизм уравновесил русские силы и силы неприятеля, "и равен был неравный спор".

А спор в самом деле вплоть до появления русской армии казался не только неравным, но почти безнадежным для полтавского гарнизона.

Карл XII счел в начале апреля, когда лично появился под городом, совершенно излишним тратить на такую легкую (как ему показалось с первого взгляда) задачу артиллерийские снаряды, которых становилось у шведов все меньше и меньше. Левенгаупт под Лесной потерял все свои боезапасы, которые он вез Карлу в своем колоссальном обозе, а Станислав Лещинский из Польши не приходил, и не очень похоже было, что он придет, а еще менее было похоже, что если даже придет, то много от него проку будет. Значит, следовало поберечь снаряды, а Полтаву взять с налету, молодецким штурмом, без подготовки. Но тут Карла постигло первое разочарование.

Если не начало "правильной" осады, то начало неприятельских действий под Полтавою должно считать от 1 апреля 1709 г. В этот день впервые "партия неприятельская приходила до Полтавы против которой выходила партия. По сражении неприятельская партия збита и прогнана. На боевом месте мертвых тел неприятель оставил 32, в плен взято 6 (русских — Е. Т.)... убито 6, да ранено 2"^{46}. Собственно с тех пор в том

— 691 —

или ином виде военные действия под городом Полтавой уже не прекращались. На другой день после первой стычки последовала вторая: по неприятелю был дан залп, и было убито 8 человек, но двое перед смертью показали, что скоро Полтава будет атакована самим королем. А 3 апреля на самом рассвете приступило к Полтавской крепости неприятельское войско, из которого 1500 человек в тот же час пошли на штурм^{47}. Но штурм был отбит, а пленные показали, что "они надеялись оную крепость взять, потому что оная без обороны и валы во многих местах низки". 4 апреля к Полтавской крепости подошли довольно крупные силы^{48}. Из крепости были высланы две партии, по 700 человек в каждой. Шведы были отбиты с потерей 100 человек, трупы которых были сосчитаны на валах крепости. 5 апреля в час ночи шведы уже пошли на настоящий штурм, который продолжался всю ночь. Штурм был отбит. Неприятель потерял убитыми 427 человек, русские потеряли 62 убитыми и 91 ранеными.

^{46} Рукописи, отд. ГПБ. Древлехран. Погодина, рукопись № 1732.— Журнал великославных дел... императора первого Петра Великого..., Т. 28, собр. Петром Никифоровым сыном Крекшиным (в дальнейшем сокращенно: Журнал великославных дел). В Дневнике военных действий Полтавской битвы, как он напечатан в III томе ТРВИО, стр. 261, встречаются разночтения и приукрашивания: "По сильном сражении..." и т. д.

^{47} См. там же, апреля 3. Ср. Дневник военных действий.— ТРВИО, т. III, стр. 262, № 12.

^{48} Там же.

2–3 апреля сам король произвел первую рекогносцировку полтавских укреплений. Адлерфельд, для которого не было в это время секретов в шведской главной квартире, положительно утверждает, что именно Мазепа дал Карлу XII совет овладеть Полтавой, во-первых, чтобы создать себе из нее базу (une place d'armes) для обеспечения успеха при дальнейшем проникновении в Россию, а во-вторых, чтобы иметь нужную точку опоры для поляков Лещинского, когда они из Польши пойдут на помощь Карлу XII. Конечно, от Мазепы же шведы узнали, что в Полтаву под защиту русских сбежались многие при приближении шведов, и в городе поэтому накопилось "много богатств, хлеба и всяких запасов"^{49}.

^{49} Adlerfеld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 433.

Начиная с 6 апреля, идет ежедневная борьба у валов Полтавы: неприятель строит "апроши", а русские постоянными вылазками то днем, то ночью разоряют эти работы. Происходят очень часто "прежестокие баталии": 7-го числа Келин: выслал 1500 мушкетеров, и неприятельские потери были равны: 200 убитыми, а русские — 82 убитыми и 150 ранеными. 10 апреля шведы втащили в свои шанцы при Полтаве пушки, а русские выслали 1200 человек, и "шанец неприятеля отбили", но, когда "вылазка возвратилась в город", шведы снова принялись за возведение шанцев "близь валу". 13-го снова из Полтавы была вылазка 400 мушкетеров. Осажденные уже 9 апреля из допроса пленного, взятого на шанцах, узнали, что "король, не взяв Полтавы, бою с войсками царского величества дать не хочет". А 14 апреля Карл XII лично осмотрел валы Полтавской крепости и,, найдя один вал низким, велел в тот же день взять Полтаву штурмом. 3 тыс. шведских мушкетеров бросились на штурм, но Келин вывел на валы до 4 тыс. человек, и

— 692 —

приступ был отбит. Русских было при этом убито 142, а ранено 182 человека, шведов же "до 500 трупами положили".

На другой же день после этой неудавшейся попытки покончить с Полтавой штурмом шведы стали располагаться для долговременной осады. Король стал в Будищах, другая часть армии — в Опошне, в Новых Сенжарах, в Старых Сенжарах (Сенжарах), и у самых валов неприятель начал строить "ретраншемент", т. е. укрепленный лагерь. Уже с 15-го осада стала очень "крепкой", и русская армия, "хотя и видела Полтавскую крепость от неприятеля весьма утесняему,—токмо помощи учинить не могли, потому что берега реки Ворсклы весьма топки и болотны". А 16. апреля шведы стали обстреливать крепость из трех мортир. Положение делалось острым. 18 апреля генералитет, командовавший армией, стоявшей за Ворсклой, собрался на военный совет: "как бы. Полтавской крепости учинить помощь". Решено было за милю от Полтавы через Ворсклу "сильный отряд конницы и пехоты переправитца и идти к Опошне", а также пытаться частью кавалерии атаковать главную квартиру ("гаубтквартиру") шведскую. Шведские саперы 21 и 22 апреля делали подкоп: "вал по ночам проходили сапами". Русские мушкетеры своими вылазками тревожили работающих шведов. Им удалось обнаружить подкоп и "из камор подкопных порох вынули"^{50}.

^{50} Дневник военных действий,— ТРВИО, т. III, стр. 264, № 12.

Взрыв предполагали произвести во время приступа, потому что "желателный пролития крови король Карл того же числа (23 апреля. — Е. Т.) приуготовя 3000 человек к приступу, повелел подкопа рукав зажечь" и тотчас после взрыва "вбежать в крепость". Король не знал, что порох русскими вынут. Никакого взрыва не последовало, и штурм даже не был и начат. Но на следующий день король все-таки велел повести приступ в другом месте, где вал показался ему "безоборонным". Однако и здесь шведы были отбиты, потеряв 400 человек. Это было 24 апреля. А на другой день, 25-го, русские попробовали очень удачно "сделанной машиной с крюком" вести борьбу против шведских саперов: "вынуто из сапов 11 человек без потеряния от войск царского величества ни одного человека, да в сапах вала найдено тем же инструментом побитых до 24-х, а протчие убежали". Это событие, читаем в нашем документе, произвело на шведов сильное впечатление: "Таким образом неприятель сапами доставать крепости отменил и только единым метанием бомб приводил в несостояние, а артиллерию при оной атаке имел малою".

Но, заметим тут, что записавший это в дневник под 25 апреля оказался слишком большим оптимистом, и почти спустя месяц (22 мая) русским войскам пришлось обнаружить "веденные неприятелем мины под вал" Полтавской крепости. Русские

— 693 —

эти мины "перерыли и до исполнения действа не допустили"^{51}.

^{51} Там же, стр. 266.

24–25 апреля несколько полков из дивизии Спарре, а за ними на следующий день и другие полки этой дивизии, в общем семь полков, пошли к Полтаве из Лютеньки, где они стояли. За ними последовал и выведенный окончательно из Гадяча гарнизон. Эти полки шли с артиллерией и всем своим багажом. 27–28-го к Полтаве подошел и отборный Дарлекарлийский полк, а 28–29-го прибыл к Полтаве из Будищ и сам король с кавалерией и несколькими кавалерийскими и пехотными полками^{52}. Шведы 1 мая отрыли первую траншею перед русскими укреплениями. Работа над этой траншеей длилась непрерывно от 2 до 6 мая. Русские постоянно обстреливали работавших.

^{52} Adlerfеld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 436—437.

28 апреля 1709 г. было почти закончено сосредоточение шведской армии у Полтавы, в Малых Будищах, в Жуках. Сначала питали надежду взять Полтаву немедленно штурмом. Но два штурма один за другим были отбиты 29 и 30 апреля. Затем немедленно последовали русская вылазка в ночь на 1 мая и другая — 2 мая, а 3 мая — третья вылазка. Потери были большие и у шведов и у русских, но комендант Келин решил сделать все возможное, чтобы помешать инженерным работам шведов по устройству апрошей вблизи от палисадов полтавских укреплений. Вылазки поменьше первоначальных следовали одна за другой. 14 мая бригадиру Головину удалось, обманув бдительность часовых, напасть на ближайшие к городу апроши и, перебив находившихся там солдат, благополучно ввести в осажденный город подмогу в 900 человек (по позднейшим показаниям — 1200 человек).

Попытки шведов подложить мины оказались неуспешными. Во-первых, шведы не очень умели производить такие сложные инженерные работы, саперная часть у них была довольно примитивна. Во-вторых, русские наловчились находить и обезвреживать эти мины. Новый большой штурм Полтавы 23 мая был отбит с тяжелыми для шведов потерями, причем он был скомбинирован со взрывом второй большой мины. Но мина по обыкновению не взорвалась. А когда 24 мая шведы, уже не полагаясь на мины, повели новый штурм, то он тоже был отбит.

Приступы, бывшие в конце апреля (29 апреля) и в мае (15, 23 и 24 мая), прерывавшиеся время от времени вылазками осажденных, инженерные работы, производившиеся шведами, рывшими подкопы и подкладывавшими мины, а также русскими, стремившимися обезвредить эти мины,— все это не приводило к решающему результату. Ни город не был взят, ни шведское командование не снимало осады.

После канонады 1 июня шведы пошли на штурм, который снова был отбит, хотя штурмующих было около 3 тыс. человек.

— 694 —

У шведов не было уже ни достаточно пороха, ни снарядов, чтобы вести успешную бомбардировку Полтавы. Гилленкрок говорил министру Пиперу, осматривавшему осадные работы: "Выстрелы, которые вы слышите, это выстрелы русских, а не наши". Даже отчаянные кровопролитные штурмы, которые один за другим устраивал Карл и которые неизменно отбивались геройским гарнизоном и не менее геройским населением Полтавы, объясняются сознанием шведов, что бомбардировки, последовательные и эффективные, решительно уже невозможны. Солдаты шведской армии должны были заниматься в своем лагере разнообразными работами. "Припасы добывать было трудно, немного зерна, которое выдавалось, приходилось молоть ручным способом, другие (солдаты. — Е. Т.) принуждены были изготовлять порох, третьи охранять траншеи, все эти трудности замедляли осаду, и постоянное утомление приводило в уныние самых стойких",— свидетельствует Понятовский в уже цитированных нами записках. Лошади без достаточного корма падали десятками, а выпускать их на пастбища было делом рискованным, русские их угоняли.

Население и более близких и даже далеких от Полтавы деревень предпринимало упорные партизанские вылазки по ночам на аванпосты у шведского лагеря. Убивали постовых, угоняли лошадей и скот. Попадавших в плен крестьян и казаков шведы убивали после долгих, жестоких истязаний.

Больше 4 тыс. человек (4182) гарнизона с комендантом Алексеем Степановичем Келиным во главе защищали Полтаву. Позднейший блеск русской победы в открытом бою 27 июня несколько затмил заслугу защитников города. Их храбрость и стойкость отмечали с хвалой. Петр, как увидим, торжественно их благодарил за подвиг, и все-таки эта, по-своему, поразительная защита как-то отодвинута была и в глазах современников, и в оценке потомства на второй план.

А между тем оборона Полтавы достойна быть высоко отмеченной в летописях славы русского народа. Эта оборона велась общей дружной работой гарнизона и жителей так же точно, как в Веприке и в других местах, которыми желали овладеть шведы на Украине. Разница между Полтавой и Веприком была лишь та, что здесь, в Полтаве, оказалось возможным вооружить около 2600 жителей города. Пушек у них было 28, пороху было мало, и они его экономили. Правда, к счастью, и у шведов тоже пороху было мало. Но укрепления города были не очень надежны, и Карла нельзя упрекнуть в слишком большой самонадеянности, когда, поездив вокруг Полтавы почти в течение двух суток, король и его свита пришли к заключению, что город можно будет взять с налета, первым же приступом.. Слишком уж большое было неравенство в численности

— 695 —

вооруженных сил между осажденными и осаждающими. Ведь Полтаву осадила армия, восемь лет почти без перерыва бившая врагов на полях Северной и Центральной Европы, и осадой лично руководил любимый солдатами их прославленный вождь. Но, как всегда, Карл не имел правильного представления о русском народе вообще и о русском солдате в частности и о том, как безнадежно и как нелепо мечтать о "трусости" гарнизона и его сдаче "при первом выстреле". Карл продолжал в это время жить в каком-то путавшем его приближенных сне наяву, упрямо решив раз навсегда презрительно не считаться с народом, землю которого он пришел разорять и завоевывать. Довольно чувствительный урок он получил вскоре после разговора с Гилленкроком. "Жалкая крепость" оказалась под защитой нисколько не "жалких" гарнизона, населения и коменданта.

После того как все апрельские и майские приступы оказались неудачными, Реншильд, готовясь к новым, усиленным штурмам, попытался снова (в восьмой раз!) испытать твердость духа осажденных и предложить сдачу на самых почетных условиях. 2 июня к коменданту Келину явился от шведского фельдмаршала барабанщик, предлагая сдаться на любых условиях, какие сам Келин изберет. При этом предлагалось сделать это "заблаговременно, понеже в приступное время акорд дан не будет, хотя б оного и требовали, но все будут побиты". Ответ коменданта Келина гласил: "Мы уповаем на бога, а что объявляешь, о том мы чрез присланные письма, коих 7 имеем, известны; тако же знаем, что приступов было восемь и из присланных на приступе более 3 тыс. человек при валах полтавских головы положили. И так тщетная ваша похвальба; побить всех не в вашей воле состоит, но в воле божией, потому что всяк оборонять и защищать себя умеет, и с оным ответом барабанщик отпущен"^{53}.

^{53} Дневник военных действий.— ТРВИО, т. III, стр. 267, № 12.

В ответ на предложение сдаться комендант Алексей Степанович Келин ответил вылазкой гарнизона, которая, даже по шведским данным, стоила их войску недешево: шведы потеряли до двухсот человек убитыми и ранеными и четыре пушки. А, кроме того, участники вылазки, уходя, уволокли с собой в осажденный город 28 человек пленными. Таков был для осаждающей шведской армии дебют полтавской осады.

За этой большой вылазкой последовали другие, поменьше, происходившие внезапно и очень беспокоившие шведов. Решительное сопротивление осажденных очень озлобляло Карла, и так как "шведский паладин" был на самом деле совершенно чужд сколько-нибудь великодушных, рыцарских чувств к врагу, в особенности, если враг был русский, то это раздражение выразилось в усугубленной жестокости по отношению к пленным. Благочестивый пастор Нордберг с большим удовлетворением

— 696 —

и одобрением передает такие поступки Карла, произведшие на этого смиренного служителя алтаря самое отрадное впечатление: однажды поймали четырех человек русских, которых обвинили в том, будто они хотели произвести какой-то поджог; двух из них сожгли живьем, а двум другим отрезали носы и уши и отправили их в этом виде к русскому главнокомандующему графу Шереметеву^{54}.

^{54} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, p. 292.

Для некоторого облегчения положения осажденных Меншиков решил предпринять крупную диверсию. На рассвете 7–8 мая русская пехота по трем незадолго до того быстро сделанным мостам, "а конницы чрез болота и реку вплавь, несмотря на жестокую неприятельскую из транжамента пушечную стрельбу и трудную переправу, перешли и к транжаменту приступили, и одними шпагами неприятеля с великим уроном из того транжамента выбили и принудили их бежать порознь". Бежали к Опошне 4 шведских эскадрона и 300 человек пехоты. Но тут из Опошни на помощь выступили новые шведские силы. Шведы затем зажгли предместье города и ушли в "замок" (укрепленный пункт в Опошне). На поднятую тревогу к Опошне поспешил на помощь своим король с семью полками — и русские "отошли добрым порядком".

Потери, по русским источникам, были равные: по 600 человек. При своем отходе из Опошни русские освободили и увели "несколько сот малороссийских людей, которые от неприятеля из разных мест для всякой работы были загнаны"^{55}.

^{55} Отд. рукописн. и редкой книги. БАН, № 32.15.1. Журнал действ. и походов государя имп. Петра Великого, л. 189 и 190.

В своей реляции, посланной царю 13 мая, Меншиков описывает дело 7 мая так. Сначала "некоторая часть" армии под начальством трех генералов: Беллинга, Шомбурга и генерал-квартирмейстера Гольца была направлена к Будищам. Отсюда предполагалось перейти всем вместе через Ворсклу, но "ради трудных переправ" удалось совершить переправу только одному Гольцу со своим отрядом. Тут Гольц напал на ретраншемент, где засело около 500 шведов, "которых немедленно с помощью божией едиными шпагами из того ретранжемента (sic. — Е. Т.) выбили". Но тогда из Будищ прибыли на помощь шведам три конных полка и два пехотных, и хотя первый русский залп по шведам был удачен, но русские отошли (о чем Меншиков умалчивает), перебив в общем 600 человек и взяв в плен полтораста, а также две пушки, ружья, знамя и пр. Русские потери, по этому донесению, были всего 26 убитыми и 45 ранеными (считая с офицерами)^{56}. Вот как "стилизованно" повествует о том же событии летописец шведского штаба.

^{56} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. I, 1706—1711 гг., кн. 20, л. 179 и об. Донесение от 13 мая 1709 г.

7–8 мая русские уже с неделю, по сведениям шведов, накапливавшие силы около Опошни, перешли через Ворсклу по мосту, который они устроили пониже города. У русских было при этой операции, на глаз шведов, 12 тыс. человек пехоты и

— 697 —

кавалерии. Оттеснив и обратив в бегство пробовавший задержать их шведский отряд, русские, однако, наткнулись на спешно сконцентрированные генералом Роосом силы нескольких кавалерийских и пехотных полков и перешли обратно через тот же мост, потеряв в арьергардных боях 200 человек. Русские вернулись в Котельву, уничтожив за собой мост^{57}.

^{57} Adlerfеld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 439.

Очень поддерживало дух осажденного гарнизона и населения то обстоятельство, что Полтава в смысле получения сведений вовсе не была отрезана от русской полевой армии.

Переписка между осажденными полтавцами и полевой армией шла путем писем, вкладываемых в полые ядра, хотя и нерегулярно, конечно, и часто с опозданиями. Например, 10 июня комендант Келин отвечает на письмо Меншикова от 26 мая. Но было и так, что тот же Келин уже 4 июня отвечает Меншикову на письмо, писанное 3 июня.

Зловещие для Карла симптомы множились в осаждающим Полтаву шведском лагере. Усиливалось прежде очень редкое дезертирство. Из отряда волохов 21 апреля дезертировало три капитана и 38 рядовых (волохов.). И подобные случаи стали повторяться. Еще более показательным симптомом падения дисциплины была необходимость для самого короля увещевать. этот отряд, просить его продолжать "верную" службу, причем король не наказал солдат этого отряда за их дерзкое поведение, но велел удовлетворить их пожелания (выдал жалованье за год вперед и т. д.).

Еще только начиналась осада Полтавы, а уже к стоявшему в Хороле фельдмаршалу Шереметеву начали поступать сведения о неудачах атакующего неприятеля. 4 мая к Шереметеву явился дезертир из королевского лагеря ("выехал ротмистр, родом француз"), а на другой день явились еще четыре дезертира. Они рассказали о двух неудавшихся штурмах, которые были отбиты от Полтавы русской пушечной и ружейной стрельбой. Шереметев удостоверился, что неприятель "ничего над Полтавой учинить не мог, в войске их во взятии надежда слабая, понеже великой артиллерии и довольной амуниции неприятель у себя не имеет".

Шведы с последних дней мая и с начала июня стали определенно нуждаться в хлебе еще гораздо больше, чем прежде. А мясо, которого было больше, чем хлеба, начало гнить под влиянием наступившей летней жары. "Хлеба нам или смерти!" — громко говорили, пока еще между собой, солдаты. Их лагерь и королевская ставка, сначала в Будищах, потом в Жуках, наконец, у Полтавы, стали походить на ловушку, и осаждающие все более чувствовали себя осажденными.

В русский лагерь постоянно приводили захваченных шведских "языков". И эти "языки" говорили в один голос о трудном

— 698 —

положении осаждающей Полтаву армии. Так, забрали ва Ворсклой "шведского хлопца" и двух запорожцев-мазепинцев. Взятые показали, что шведов побито у Полтавы много и что вообще людей осталось в полках мало: например, у полковника, где служил взятый "хлопец", было сначала восемь рот по 150 человек в каждой, т. е. 1200 человек в полку, а теперь (8 июня) осталось у него всего 250. Показали пленные также, что шведы ведут подкоп (русские уже знали об этом) и что работают над этим подкопом запорожцы-мазепинцы. Пленные тоже считали запорожцев не входящими в состав шведской армии и показали, что "войска швецкого коннова и пешева тысяч с двенатцать"^{58}. Они ошиблись: число шведского личного состава было до 19 тыс. человек.

^{58} Показания шведского хлопца и двух запорожских казаков. 8 июня 1709 г.—ТРВИО, т. III, стр. 196, № 189.

Строить траншеи ("апроши"), постепенно подвигая их к валам осажденного города, становилось все труднее, потому что стрельба со стороны гарнизона отличалась меткостью. Особенно чувствительно было истребление шведских инженеров и саперных офицеров при этих опасных работах, которые шли в течение всего мая и начала июня, не приводя ни к каким результатам: "Эти работы стоили нам много людей, особенно инженеров, а не проходило дня, когда бы у нас не было из них несколько убитых или раненых. К концу король был принужден пользоваться в качестве инженеров пехотными и кавалерийскими офицерами"^{59}, — констатирует Нордберг в мае 1709 г.

^{59} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, р. 307.

Вылазки делались небольшими отрядами, но частые и смелые: солдаты и вооруженные горожане Полтавы подстерегали шведов, когда те выгоняли на пастбища своих лошадей, и затевали постоянно перестрелку.

У русского командования были все основания опасаться за город Полтаву. Было ясно, что без вмешательства полевой армии обойтись нельзя. Решено было произвести диверсию.

Как уже упоминалось, 7 мая Меншиков после боя, продолжавшегося с перерывом несколько часов, перешел через Ворсклу у Опошни, напал на шведов, отряд которых был тут равен от 600 до 700 человек, часть шведов перебил, часть взял в плен (около 170 рядовых и 8 офицеров). Но ушедшие с поля боя шведы укрепились в "замке", бывшем у Опошни, и к ним подошла помощь — около 7 тыс. кавалерии с Карлом XII во главе. Они явились из села Будищей, где была главная шведская квартира. Шведы перебили русских, которые не успели переправиться обратно, но русская артиллерия с другого берега начала бомбардировать шведскую кавалерию. Шведы отступили, а русские "добрым порядком" все-таки закончили переправу вполне удачно и перевезли свой обоз. Из Опошни в лагерь Меншикова пришло несколько сот жителей Опошни с женами и детьми, которых вплоть до этого дня шведы держали "за крепким караулом"

— 699 —

и принуждали к "непрестанной жестокой работе"^{60}. Шведы на другой день, 8 мая, ушли, предварительно сжегши город Опошню.

^{60} Реляция. 1709 г., мая 7. О бывшей под городом Опошнею с шведами акции.— ТРВИО, т. III, стр. 162—163, № 156.

16 мая Меншиков уведомил князя Д. М. Голицына, что неприятель не только обложил Полтаву, но уже произвел несколько приступов, которые все отбиты гарнизоном, причем русские потери пока дошли до 2 тыс. человек. Неприятель повел подкоп "под самый город", но русские его "перекопали" и "несколько бочек пороху вынули" оттуда^{61}.

^{61} А. Д. Меншиков — Д. М. Голицыну, 1709 г., мая 16.— Сб. РИО, т. 11, стр. 113, № XI.

Людей в крепости становилось мало, а пороха и свинца еще меньше. Меншиков, как сказано, решил, осмотрев местность, попытаться послать каким-либо способом подкрепление в осажденный город. Предприятие было отчаянное, но оно удалось. В ночь на 15 мая "посланный от нас сикурс (подмога. — Е. Т.)" проник в Полтаву под командой бригадира Головина: "...изготовя себя, и не токмо что платье все, но и штаны ради болотных зело глубоких переправ поскидали, и на каждого человека дав по нескольку пороху и свинцу, с божиею помощию помянутой брегадир в город привел". Место тайной переправы было явно избрано наиболее болотистое, наиболее труднопроходимое именно потому, что шведы никак не могли предполагать подобного риска. По мнению ликовавшего Меншикова, от этой помощи "так сей гварнизон удовольствован", что отныне может не бояться шведской осады, как бы она ни была продолжительна, "хотя б неприятель сколько бытности своей ни продолжал"^{62}.

^{62} А. Д. Меншиков — Д. М. Голицыну.— Сб. РИО, т. 11, стр. 114, № XI.

17 мая произошла большая вылазка из Полтавы, поддержанная "жестокой" стрельбой городской артиллерии. Русские стреляли картечью и нанесли урон неприятелю, одновременно подвергшемуся также нападению со стороны небольшого отряда русских гренадеров. Как и под Опошней, так и под Полтавой шведская артиллерия мало отвечала, пороху давно уже не хватало в шведской действующей армии, и это сказывалось все явственнее и явственнее. А уже 15—16 мая шведам пришлось убедиться, что, подбросив так счастливо в Полтаву значительное подкрепление, Меншиков и Шереметев и дальше времени не теряют: за Ворсклу от главной армии была командирована "легкая партия", которая учинила внезапное нападение "на неприятельские конские стада и, побив караульных, больше тысячи лошадей отогнала" к своим. Это был значительный успех для русских, так как падеж лошадей, обусловленный скудностью фуража, и без этого страшно косил конницу.

Через два дня после этого успешного кавалерийского поиска и последовал рейд русских гренадеров, которые должны были напасть на неприятельский редут, охранявший сооруженный шведами мост через Ворсклу. Нападение состоялось, и гренадерам удалось выгнать шведов из редута, но долго преследовать

— 700 —

их невозможно было, и "по жестоком бою" русские принуждены были "ради глубоких болот до груди итти". Они должны были остановиться, подверглись жестокому обстрелу и отступили^{63}. Но этим боевой день 17 мая не ограничился, за гренадерами полевой армии Шереметева и Меншикова выступили полтавские осажденные. Произошла "жестокая вылазка гарнизона", русские "с толикой храбростью" атаковали работавших в апрошах шведов, что выбили их оттуда вон. Конечно, шведское командование поддержало атакованных, русские прекратили бой и ушли в крепость. Неприятель не преследовал-Но и это еще было не все: в ночь с 17 на 18 мая числившиеся в русской нерегулярной коннице волохи переправились через Ворсклу и, перебив караулы, угнали пасшиеся конские косяки и "счасливо к войску привели"^{64}.

^{63} Отд. рукописи, и редкой книги БАН, № 32. 15.1. Журнал действ и походов..., л. 191.

^{64} Там же, л. 192.

С 22–23 по 25–26 мая, записывает в своем дневнике Адлерфельд, "не произошло ничего замечательного. Осада тянулась довольно медленно". Шведы пытались подкладывать мины, "но они были открыты". Русские убили и ранили несколько человек при этом. "Что было хуже,— это редкие случаи выздоровления наших раненых вследствие быстро наступавшей гангрены". Страшная жара с трудом переносилась уроженцами Скандинавии.

25–26 мая стала прибывать на Ворсклу армия Шереметева и располагаться укрепленным лагерем, соединясь с отрядом Меншикова. Русские "старательно укрепляли свой лагерь", закрывая болотистые берега Ворсклы фашинником и воздвигая укрепленные пункты, куда ставили артиллерию.

В тот же день (25–26 мая), когда появились силы Шереметева, комендант Полтавы произвел вылазку, и русские напали на работавших в траншее шведов, перебили несколько человек и гнали остальных до расположения крупных шведских частей, после чего вернулись к себе. После этого случая шведское командование сделало одно неприятное наблюдение: "Запорожцы,. которыми раньше пользовались с успехом при рытье траншеи, стали отныне возвращаться в траншею с большой неохотой"^{65}.

^{65} Adlerfeld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 445.

Еще не получив известия о нападении Меншикова на шведов при Опошне и удачном его переходе через Ворсклу, Петр писал, что непременно нужно освободить Полтаву от осады, для чего он предлагает "два способа": "Первое, нападением на Опошню и тем диверзию учинить; буде же то невозможно, то лутче приттить к Полтаве и стать при городе по своей стороне реки". Царь писал это Меншикову 9 мая, не зная, что уже 7 мая Меншиков выполнил первое его желание и произвел удачное нападение на шведов у Опошни. Только 13 мая Петр получил известие о бое под Опошней и поздравлял Меншикова с победой "против так гордых неприятелей"^{66}.

^{66} Петр I — А. Д. Меншикову. Из Троицкого, майя 9 дня,— ТРВИО, т. III, стр. 165, № 159; Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 174, № 3185.

— 701 —

Немедленно исполнил Меншиков и второе повеление и ускорил свое движение к осажденной. Полтаве.

Русская армия постепеннно все ближе и ближе подходила к осадившей Полтаву шведской армии. "Неприятельское войско у города, а мы за рекою от степи. И мы уже шанцами своими самую реку и еще три протока перешли, а осталось токмо один проток перейти, перед которым они (шведы. — Е. Т.) вал сделали", — писал Брюс Т. Н. Стрешневу 20 мая. И опытный воин предугадывал, что именно тут произойдут очень серьезные события. "И мню, что не без великого труда и урону нам будет случение со осадными в городе"^{67}, — соединение с осажденным полтавским гарнизоном. Но пока казаки, окрестные посполитые крестьяне и русские конные отряды очень успешно угоняли лошадей и скот, который шведы выгоняли пастись около своего лагеря, и, например, с 17 по 20 мая, за три дня, угнали полторы тысячи лошадей.

^{67} Я. В. Брюс — Т. Н. Стрешневу. Послана 20 мая 1709 г.—ТРВИО, т. III, стр. 175, № 169.

В шведском штабе давно ломали себе голову над вопросом, где Петр, почему он не едет к армии? Мы это знаем точно. Но мы знаем и причину этого.

Петр всю весну готовил нужную политическую обстановку для предстоявшей решительной схватки с шведами. Он с лихорадочной поспешностью готовил флот, который должен был заставить Турцию воздержаться от враждебных выступлений против России. И это ему удалось вполне.

Современники, вроде очень осведомленного царского писаря и "коммисара девятого класса по подрядам" П. Н. Крекшина, в записях которого наряду с неправильными или неточными сведениями находим немало нового и любопытного, склонны были считать, что организованная в марте — апреле — мае 1709 г. в Азове и Троицком и совсем готовая к войне на Черном море эскадра предотвратила турецкое нападение на Россию в этот критический предполтавский период войны. От великого визиря к адмиралу Апраксину прибыл специально посланный "курьер с письмами", в которых Оттоманская Порта запрашивала о причине таких военно-морских приготовлений. "Оному посланному приготовляемый флот объявлен" (т. е. был ему показан), и турок увидел "великость оного". Больше ничего не потребовалось. Турки уверили, что они преисполнены миролюбия. "Шведский король и изменник Мазепа из Царяграда получили неблагополучные ведомости, что Порта мир с царским величеством желает содержать нерушимо и от поможных войск им отказала. Шведский король и изменник Мазепа всей надежды лишился", и опасная в тот момент диверсия была, таким образом, предотвращена:

— 702 —

"сие благополучие воспоследовало от вооружения флота"^{68}, — подчеркивает Крекшин.

^{68} Записки П. Н. Крекшина.— Библиотека для чтения, 1849, т. 97, стр. 92. Запись под 29 и 30 апреля 1709 г.

Петр от Полтавы был далеко, спешно снаряжая флот и ведя переговоры с турками. А Шереметев зорко следил за движением шведов и собирал очень усердно сведения о том, что делается в их лагере.

Шведские дезертиры еще 20 марта 1709 г. сообщали Шереметеву: "В их войске все желают, чтоб из здешней стороны вытти, понеже все под сумнением, как им будет здесь живот свой спасти; а о намерении королевском они неизвестны". Но о "намерении королевском" поведал фельдмаршалу тогда же (18 марта) взятый в плен под.Решетиловской запорожец-изменник Федер Коломыченко: "Слух у них запорожцев обносится, что король имеет намерение с московским войском, где ныне стоит, дать баталию, также и к Москве хочет итти, а за Днепр итти не хочет"^{69}.

^{69} Письма к государю императору Петру Великому от генерал-фельдмаршала... графа Бориса Петровича Шереметева (в дальнейшем сокращенно: Письма Шереметева), ч. II. М., 1778, стр. 190—195.

Все сведения, которые с тех пор в течение апреля и мая получались в русской армии, неизменно подтверждали правдивость этих двух показаний: король хочет и ищет битвы и ничуть не отказался от мечты о победе и о Москве, а его войско изнурено и сомневается, удастся ли унести ноги подобру-поздорову. Теперь, к концу мая, русская армия была собрана в кулак, в большую группу, готовую к бою. Сил было достаточно, чтобы с большой надеждой на успех попытаться спасти Полтаву. Для этого должно было перейти через Ворсклу и так или иначе сильно сблизиться с шведским лагерем, даже идя на риск подвергнуться общей атаке всех шведских сил. Приближалась развязка.

Согласно приказу царя, Шереметев 27 мая пришел "под Полтаву", где и стала сосредоточиваться главная армия. Он подтянул к себе еще несколько полков от Скоропадского. 1 июня в третьем часу дня Шереметев получил известие от Петра о том, что царь скоро прибудет, и немедленно (в шестом часу того же-дня) ответил, что для облегчения положения осажденного полтавского гарнизона "иного к пользе мы изобрести не могли, токмо чтобы немалую часть пехоты и притом кавалерии чрез Ворсклу выше Полтавы в полуторе миле переправить и поставить в ретраншементе; а из того ретраншементу всякие поиски чинить и диверсии неприятелю делать". Мысль Шереметева была ясна: шведы должны были неминуемо оказаться между огнем ретраншемента, если бы они вздумали на него наступать, и огнем полтавских укреплений. "А когда неприятель с пехотою будет на нас наступать, из того Полтава пользу может получить; так же и в то же время от шанцов возможно немалой алларм и диверсию учинить неприятелю"^{70}.

^{70} Там же, стр. 237, № 194. "От Полтавы: июня 1. 1709 г. Пополудни о шестом часу".

Царь выехал из Азова 26 апреля, направляясь через Троицкое к Полтаве. В дороге, в Троицком городке, он получил разом

— 703 —

сведения о том, что в последний месяц творилось под Полтавой. Меншиков сообщал о том, как неприятель "город Полтаву формально атаковал и несколько раз жестоко ко оному приступал, но с великим уроном всегда был отбиван (sic. — Е. Т.), и чрез вылазки от наших людей потерял немало"^{71}.

^{71} Журнал Петра Великого, ч. I, стр. 204.

Меншиков сообщал и о своих действиях, предпринятых для облегчения . положения Полтавы. Чтобы "учинить, неприятелю какую диверсию" Меншиков решил, как мы видели, напасть на ретраншемент шведов у Опошни.

Прибыв под Полтаву только 4 июня, царь на первых порах не считал, что приспело вполне благоприятное время для решительного сражения: "Между тем учинен воинский совет, каким бы образом город Полтаву выручить без генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором положено, дабы апрошами ко оной приближаться даже до самого города"^{72}.

^{72} Там же, стр. 210.

4 июня 1709 г. на военном совете, собранном Петром, Яков Брюс объявил "свое простейшее мнение" на вопросные пункты Шереметева о необходимости перейти через Ворсклу с 8 или 10 тыс. пехоты, выше Полтавы, и устроить там ретраншемент, снабдив его не только пехотой, но и конницей. Это учинит неприятелю "великое помешательство". В случае нападения шведов на Полтаву или на ретраншемент — посылать подмогу в помощь атакуемым и если придется, то "прочим всем" неприятеля атаковать. Если атаке подвергнется Полтава, то помощь посылать из ретраншемента, а если атакуют ретраншемент, то посылать из главного ("большого") корпуса 10 батальонов на помощь. А если неприятель атакует шанцы, "то как всем, обретающимся в транжементе" (ретраншементе), так и коннице, стоящей ниже города, напасть на неприятеля.

Таково было "сие простейшее мнение" Брюса, поданное "в обозе при Полтаве" в самый День прибытия царя под Полтаву 4 июня 1709 г.^{73} Петр расширил и углубил этот план — и у пего переход через Ворсклу знаменовал наступление момента генерального сражения.

^{73} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 598 и об. В обозе под Полтавой. 1709 г., июня 4.

По данным хорошо осведомленного генерала Алларта, Мазепа настаивал на скорейшем овладении Полтавой, где у него хранились "казна" и какие-то драгоценности. Но и без каких-либо настояний Карл твердо решил взять город еще до "баталии".

Компетентный наблюдатель всей военной ситуации в эти последние предполтавские дни, Алларт считал, что, не имея достаточно сил и "удобных инженеров", осилить русскую оборону Карл не мог никак, но никакого другого выхода не было: русские войска в сущности уже отовсюду окружали шведов. С правой стороны стояли генерал-лейтенант Боур с шестью полками и генерал-лейтенант Генскин тоже с шестью полками кавалерии; с левого крыла в одной миле от шведского лагеря расположены

— 704 —

были еще кавалерийские корпуса "сзади шведов до самого Днепра и по реке Ворскле, так что шведы со всех сторон обойдены были и повидимому кроме помощи божией оной армии никакова спасения ни убежать, ни же противустоять российской иметь было невозможно..." Таким образом, шведская армия "самым малым местом довольствоваться имела, где в пище и питье скудость имела не малую". Мудрено ли, что при подобных обстоятельствах резкий отказ Карла от обсуждения последних мирных предложений Петра, привезенных еще из Воронежа пленным шведским обер-аудитором, показался Алларту непосредственным путем "к великой гибели" шведской армии и самого Карла^{74}. Но, конечно, уже ничего не могло спасти шведов, кроме капитуляции.

^{74} Рукописи, отд. ГПВ, шифр: Эрм. №314. Алларт, рукопись: История Петра I, л. 76 об., 77 и 78.

Еще 3 июня полтавский гарнизон так осмелел, что стал строить редут под городом как раз напротив шведского "городка" на реке. Шведы пытались помешать работе, но Келин выслал из города две роты гренадер и две роты мушкетеров, и шведы были отброшены, потеряв около 80 человек. Наши потери были 26 человек^{75}.

^{75} А. Келен — А. Д. Меншикову. Из Полтавы. 1709 г., июня 4.— ТРВИО, т. III, стр. 181, № 180.

Такие происшествия уже сами по себе показывали, что шведская армия не та, какой она была еще при блокаде Гродно в 1706 г. или под Головчином в июне 1708 г. Русское командование если и опасалось за Полтаву, то исключительно имея в виду недостаток в городе припасов. "Невозможно удобно верить, чтоб он (неприятель. — Е. Т.) сие место самою силою брал, понеже он во всех воинских принадлежностях оскудение имеет"^{76}, — так писал генерал Алларт 5 июня на запрос фельдмаршала Меншикова. Русские апроши были "в добром обороненном состоянии", была налицо большая русская конница, была возможность атаковать шведскую главную квартиру в Жуках и постоянными нечаянными тревогами и нападениями можно было "последовательно (постепенно. — Е. Т.) короля шведского и его войска к совершенному разорению привести". Алларт решительно протестует против мнения тех генералов, которые предлагают дать шведам отступить за Днепр. Он считает, что это русскому интересу "весьма вредительно", потому что шведы еще могут потом десять лет продолжать войну. Нет, король шведский уже и сейчас находится "в утеснении, нужде и окружении меж двумя реками", и нужно тут покончить войну, не выпуская шведов отсюда никуда. Иначе и король французский потом поможет шведскому, "яко вечному своему приятелю", а, кроме того, Карл XII учтет свои ошибки ("погрешения в сей войне") и уже впредь с лучшим основанием знать будет атаковать, где чувственнее есть"^{77}.

^{76} Генерала Аларта мнение, 5 июня 1709 г. В обозе под Полтавой.— Там же, стр. 186—189, № 182.

^{77} Там же, стр. 189, № 182.

Это мнение еще раньше высказал Петр. Оно возобладало. И, в частности, множились признаки катастрофической слабости

— 705 —

шведской артиллерии, вызванной недостатком пороха. Шведы лишены были возможности деятельно отстреливаться. Вот, например, что произошло 16 июня, по свидетельству запорожца-мазепинца, перебежавшего на нашу сторону: "Сего дня швецкое войско выходило на поле и хотели бить на войско царского величества, чтоб с горы конечно сбить, и увидели, что зделан редут и пушки, и из оных пушек почали по них бить и убили швецкого капитана оного Реткина и назад вернулись и боятца сами, чтоб на них не ударили"^{78}.

^{78} Показание из шведского войска выходца.— Там же, стр. 198—199, № 192.

Плохо было для шведов и то, что уже с начала4 июня стало не хватать пищи в лагере. Если еще лошадей можно было выгонять на пастбище, хотя бы с постоянным риском, то добыть хлеб оказывалось невозможным.

"Припасы становились крайне редкими. Со всех сторон только и слышны были жалобы и ропот, и слышалось такое, чего никогда не слыхали раньше...", — свидетельствует тот же ближайший спутник Карла XII Нордберг.

Обнаруживались крайне обеспокоившие этого наблюдательного капеллана симптомы большой предприимчивости и бодрости духа у "московитов". 16–17 июня произошло крайне встревожившее генералитет и всю шведскую армию событие.

В "Журнале" Петра это происшествие неправильно отнесено к кануну Полтавского боя, и вот как там о нем рассказано.

Карл XII самолично с немногими провожатыми подъехал к русскому лагерю "и поехал ночью на российскую казацкую партию, которая стояла неосторожно, и некоторые из оной казаки сидели при огне, что он, усмотря, наехал с малыми людьми и одного из них, сошед с лошади, сам застрелил; которые казаки, вскоча, из трех фузей по нем выстрелили и прострелили ему в то время ногу, которая рана ему весьма жестока была".

В таком виде узнал об этой новой любопытной выходке Карла XII Петр.

Это происшествие передавалось с большими и очень отличающимися один от другого вариантами как русскими, так и шведскими источниками, причем, конечно, русские варианты могли быть, по необходимости, лишь в той или иной степени отголосками шведских. Вот как рассказывает об этом Нордберг. 16 – 17 нюня король ночевал не в ретраншементе, как всегда, а в лагере. Ему доложили о каких-то движениях в русском расположении, и он, вскочив на лошадь, в сопровождении нескольких драгун помчался к месту. Русские скрылись, а когда драгуны с королем во главе возвращались в лагерь, русская пуля пробила ступню левой ноги короля и застряла в кости, раздробив ее^{79}. Последовала мучительная операция, перенесенная Карлом с очень большим мужеством, — и его шведские хвалители не перестают до сих пор умиляться (как умилялся и Нордберг)

— 706 —

терпением и выдержкой короля, обходя деликатным молчанием тот факт, что вся эта ночная разведка, самолично предпринятая королем, была одной из абсолютно ненужных, ужасавших его окружение, выходок, которых так много было в жизни этого странного человека, избалованного безграничной властью и долгим счастьем. В данном случае последствия оказались для шведов вреднейшими. Фактически с этого момента Карл XII как верховный вождь армии, ведущей далекую, опаснейшую, уже явно наполовину проигранную войну, выбыл из строя.

^{79} В Европе распостранился еще и такой вариант: 16 июня генерал-лейтенант Ренне с несколькими сотнями кавалерии (драгун и "татар"), перейдя Ворсклу, подошел к шведскому лагерю, предварительно устроив в лесу засаду из двух драгунских полков. Вызвав затем своим приближением шведов из лагеря, он помчался тотчас к лесу, преследуемый шведами, во главе которых скакал сам король. Нарвавшись на засаду, которая дала дружный залп, шведские кавалеристы повернули обратно. увлекая за собой раненного пулей в ногу Карла XII. Так рисует это событие посол Витворт в свем донесении от 6 июля. — Сб. РИО, т. 50, стр. 200, №74.

"Выходцы" из шведского войска, чаще всего волохи и раскаявшиеся мазепинцы, в мае и июне 1709 г. доставляли довольно однообразно звучащие сведения о шведском лагере под Полтавой. Шведы не хотят переправляться через Ворсклу ( т. е. наступать на русскую армию) и, напротив, сами очень опасаются русской переправы на полтавский берег и вообще "живут в осторожности". С провиантом дело обстоит у шведов плохо, с фуражом для лошадей — лучше^{80}.

^{80} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 11, № 141. Показания двух волохов из Шведской земли и казака, 1709 г., июня 5.

5 июня 1709 г. Меншиков получил очередную записку от Келина, коменданта Полтавы (помеченную 4 июня). Келин сообщил, что он приступил к устройству редута под городом и что шведы, заметив работу, явились, чтобы помешать, но комендант выслал две гренадерские роты и две роты мушкетеров и в происшедшем сражении "сбил" неприятеля. Шведы были прогнаны и бежали, а "с оного места наши кололи штыками сажен с пятнатцать", после чего вернулись в город. Русские потеряли ранеными 1 капитана и 19 солдат и шестерых убитыми, а шведы — "человек с восемьдесят"^{81}. В этом письме есть зашифрованное (и тут же над строкой расшифрованное) известие о том, что, по словам перешедшего от шведов к русским "волошского хлопца" Сидора Гришенко, в шведском лагере к 10 июня ждут орду (т. е. крымских татар) на помощь.

^{81} Там же, № 136. Письмо А. Келина из Полтавы А. Д. Меншикову, 1709 г., июня 4.

Настроение шведской армии было неспокойное. И тяжелая рана короля, и всем известное отсутствие пороха, наперед уже лишавшее пехоту и конницу всякой надежды на существенную артиллерийскую поддержку, и уменьшающиеся рационы пищи, и растущая дерзость лихих русских конных рейдов вокруг шведского лагеря — все это не располагало к большой бодрости. Приходилось для поднятия духа рассказывать солдатам разные басни, будто выступает на помощь шведам Крым ("орда" или "арда") и что татары уже в Кобеляках и в Белгороде.

Приведем показания Сидора Гришенко:

"1709 г., июня 21 дня выехал из шведского войска будицкой житель мужик Сидор Гришенко.

Сказал в войске швецком служил брат ево... а он в службе не был, еще хотел принять службу. Король и Мазепа под Полтавою, войско все под Полтавою и ныне войско все вкупе на поле

— 707 —

потревожась от царского величества войска; сего ж дня пришли до короля от арды (sic. — Е. Т.) послы, а слышно, что всеконечно есть четыре тысячи арды в Кобыляке (Кобеляках. — Е. Т.), а другие перебираютца через Днепр, а пришла арда крымская и белагородская, а другая половина арды пошла до польского короля, а когда арда прибудет к Полтаве, в те поры Полтаву добудут, а слышно, что Полтава и так хочет сдатца. А ушел от шведского войска, что есть нечево и купить негде"^{82}.

^{82} ТРВИО, т. III, стр. 206, № 202.

По личному распоряжению Петра от 11 июня 1709 г. генерал-лейтенант Генскин напал на Старые Сенжары с полным успехом.

Даже и самый близкий тыл у шведов был необеспечен ни в малейшей степени. В Новых и Старых Сенжарах стояло несколько сот человек, но они сами были почти в осаде от непрерывных русских разъездов и нападений. По всей этой полосе до самой Переволочной, т. е. именно по той дороге, по которой бежала впоследствии от Полтавы преследуемая русской погоней шведская армия сейчас же после разгрома, еще в течение всего мая и июня разъезжали русские регулярные кавалеристы и казаки гетмана Скоропадского. Они успели даже заблаговременно уничтожить почти все перевозочные средства у Переволочной, предвидя, что шведам понадобится уходить за Днепр. И здесь тоже крестьяне и горожане деятельно помогали русским вооруженным силам, и, например, по Невхорощей сотник Данило разбил неприятеля, "собравшись с тутошними обывателями"^{83}. Как плохо держались шведы, заброшенные в эти места, и как мало походили эти Новые и Старые Сенжары на сколько-нибудь серьезно укрепленный тыл, показало замечательное нападение (14 июня) кавалерийского генерала Генскина на Старые Сенжары, где были перебиты многие из шведского гарнизона и освобождено около 1200 русских пленников, забранных в Веприке и в других местах^{84}.

^{83} Гр. Рожнов — Ягану Крестьяновичу. Из Табар, 1709 г., июня 8. — Там же, стр. 195, № 188.

^{84} См. Я. В. Брюс — Колычеву. Из полков при Полтаве. 4709 г., июня 15.— Там же, стр. 197—198. Ср. Письма и бумаги, т. IX, в. 1, № 3231. (Письмо Петра I к царевичу Алексею Петровичу).

По позднейшим данным, у генерал-лейтенанта Генскина было всего 2500 драгун и один пехотный Астраханский полк, когда он подошел к Старым Сенжарам. В городе находился шведский генерал-майор Круус с войском в 3500 человек. Русские "штурмом город счастливо взяли и шведов в городе порубили и обоз и королевскую многую казну и знамена и офицеров и солдат взяли и невольников, взятых в Веприке, освободили"^{85}.

^{85} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 88—89 об. Из Москвы, 1709 году, июня 2. Тихон Стрешнев — Петру I.

Шведов в Старых Сенжарах не спасло и очередное гнусное зверство: они, собираясь уйти из Старых Сенжар, решили перебить всех русских пленных. Успели они убить лишь 170 человек, Генскин явился, когда его в этот день еще вовсе не ждали, и как раз прервал шведов в разгаре их "работы" по убийству пленных. Во время переполоха, вызванного нападением, русские разбили оковы, которые на них были надеты, этими же оковами

— 708 —

перебили всю свою стражу и присоединились к русскому отряду.

Это событие произвело такое впечатление на шведов, что уже 17-го генералу Генскину донесли разведчики ("из Сенжарова шпиги пришли"), что шведы, стоявшие в Сенжарах, отправили к Полтаве (т. е. к главной армии) весь свой обоз и большую часть своего отряда^{86}.

^{86} Павлов — Генскину. От речки Тагамлики. 1709 г., июня 17.— ТРВИО, т. III, стр. 200, № 194.

Уже после Полтавы к русским перебежал из шведского отряда, стоявшего в Новых Сенжарах, капрал Роленц-Вейц, сообщивший, что в Новых Сенжарах стоит драгунский полк численностью 1050 человек и, кроме того, 300 человек казаков (мазепинцев). А в Старых Сенжарах стояло тогда же три драгунских полка. И все эти силы так и простояли до сдачи в плен, не принимая участия в битве под Полтавой. В русский лагерь приводили после битвы людей, посланных еще до сражения шведами "для хлеба и для добычи", а также для поджога хуторов ("для зажигания"). Их ловили и приводили жители местечка Жуки и других окрестных местечек и деревень^{87}.

^{87} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 11, № 224. Показания Р. Вейца из Новых Сенжар: "... того же числа местечка Жукова жители Иван Вертолаев с товарыщи привели... из швецкого войска польского хлопца Яна Шиверского, да деревни Ходуровки жителя Макиту Пилнухина, а приехали они до вышеописанного хутора... для хлеба и для добычи и хутор зажгли...", 1709 г., июля 1.

Еще 8 июня 1709 г. Петр дал знать князю В. В. Долгорукову и гетману Скоропадскому, что он намерен "всеми силами неприятеля с божиею помощию атаковать". Он приказывал Долгорукову изготовить мосты ("не один") через реку Псел. Нападение будет начато конницей, а пехота будет до поры до времени сидеть в ретраншементе. Петр приказывал: "секретно сие дело держи", чтобы не дошло до неприятеля^{88}. Но дожди помешали делу, точнее, отсрочили его^{89}.

^{88} К В. В. Долгорукову из лагеря от Полтавы в 8 день июня; К гетману Скоропадскому, из лагеря от Полтавы в 8 день июня, своеручное.— [Голиков]. Деяния Петра Великого,ч. XII, стр. 16—17, № 1029—1030.

^{89} Там же, стр. 18, № 1032.

9 июня 1709 г. гетман Скоропадский получил непосредственно от Петра указ, повелевавший ему со всеми войсками, регулярными и нерегулярными, быть готовым в поход "легко без обозу на вьюках"^{90}.

^{90} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн. II, д. 10, л. 5—6. Из обозу от Богачки, 9 июня 1709 г.

Одновременно Скоропадскому было приказано устроить "мост не один, с ретраншементами на реке Псле, к переходу".

Однако, отложив дело вследствие неудобств почвы после дождей ("за великими болоты не могли исполнить"), Петр со дня на день ждал случая и пригодных обстоятельств и уже 19 июня сообщает Долгорукову, что намерен 20-го числа перейти через реку и "искать над неприятелем щастия"^{91}.

^{91} К В. В. Долгорукову из лагеря от Полтавы, при ходе в 19 день июня. Своеручное.— [Голиков]. Деяния Петра Великого, ч. XII, стр. 22, № 1037.

Предприимчивость среди русских возрастала. Несмотря ни на какие "великие болоты", русский небольшой отряд внезапным нападением потеснил неприятеля, стоявшего в Старых Сенжарах. О приключившейся там "неприятельской конфузии" и о "великом убытке" шведов при этом "изрядном деле" царь узнал как раз перед тем, как вновь собрался напасть на шведов, назначая

— 709 —

атаку на 20 июня. Но и 20-го нападение не состоялось, а совершился переход русской армии через Ворсклу.

Петр поспешно стягивал войска и, дорожа каждым часом, приказывал 23 июня Долгорукову и Скоропадскому, уже спешившим к Полтаве, сокращать маршрут, приказывал идти не на Лютенку, ибо это "зело в бок", а лучше всего "прямо сюды на обоз"^{92}.

^{92} Своеручное. Из лагеря, 23 июня,— Там же, стр. 24—25, № 1040.

А между тем положение осажденных в Полтаве становилось совсем критическим. У них порох иссякал еще в большей степени, чем у шведов, у которых его тоже было в обрез. Но на предложение сдать город с угрозой перебить всех находящихся в Полтаве людей, в случае если Полтава будет взята штурмом, комендант Келин ответил презрительным отказом ("...тщетная ваша похвальба!") и напоминанием о жертвах, понесенных шведами на бывших до той поры приступах. Келин так осмелел, что выстроил вне городских укреплений два редута на берегу реки, т. е. фактически прорвал осаду города. Мало того: он отбросил шведов, посланных специально затем, чтобы помешать созданию этих редутов. И одновременно осажденные произвели новую вылазку, разрушившую часть шведских саперных работ. Эта вылазка стоила шведам новых жертв. Но Карл XII и его штаб уж ни в каком случае теперь не могли отказаться от мысли взять Полтаву. Все действия русского командования ясно говорили о возможности нападения всей русской армии на шведов буквально каждую минуту, после того как русские перебросили свои главные силы на правый берег Ворсклы и стали постепенно приближаться к шведскому лагерю. Не взяв города, шведы рисковали подвергнуться комбинированному нападению и очутиться между двух огней: между главными русскими силами, идущими от деревни Яковцы (в пяти примерно километрах от шведского расположения), и полтавским гарнизоном. 21 июня произошел новый сильный штурм Полтавы. Он снова должен был начаться со взрыва мин, которые, однако, опять не взорвались. В этот день было два штурма, а 22 июня — третий. Шведы уже людей своих нисколько не щадили, и казалось, что в самом деле городу конец. И снова штурмующие были отбиты.

Келин со своим гарнизоном защищался отчаянно. Русские за два дня, по позднейшим подсчетам, потеряли 1319 человек из гарнизона и деятельно участвовавших в бою жителей города, а шведы, тоже сражавшиеся с большим упорством, потеряли до 2200 человек: 21-го — около 500 и 22-го — около 1700. 22-го они, например, уже побывали на верху вала, и всякий раз их после яростного боя сбрасывали вниз. Осажденные полтавцы били ядрами, а когда не хватало ядер, то швыряли камнями, которые подносили мужьям, сражавшимся на валу, их жены и

— 710 —

подростки-дети. К ночи 22 июня шведы прекратили бой, ничего после тяжких потерь не добившись.

Таковы были заключительные штурмы в эпопее полтавской осады. Геройское население города ждало нового штурма и твердо решило погибнуть, но не сдаться. Толпа в эти дни растерзала человека, заговорившего о сдаче.

24 июня был день некоторого перелома в истории осады Полтавы. Петру снова показалось невозможным осуществить "главное наше намерение", т. е. ударить на шведов с двух сторон одновременно (от реки Псел и от Ворсклы). И мысль царя обращается к саперным работам, к рытью ретраншемента и подготовке редутов для предстоящего боя. 24 июня отправляется приказ С. А. Колычеву изготовить "восемь тысечь лопаток, да три тысечи кирок", и первую же партию (три тысячи лопаток и одну тысячу кирок), "не мешкав", доставить в лагерь под Полтавой^{93}.

^{93} К С. А Колычеву из лагеря от Полтавы, 24 июня.— Там же, стр. 25, № 1041.

Приближалось время отчаянной схватки с неприятелем, время "генеральной баталии". Царь надеялся битвой спасти город, но еще за восемь дней до сражения не был уверен, что удастся успеть сделать это.

Еще 19 июня Петр писал коменданту Полтавы Келину: "По неже, как сами вы видите, что мы всею силою добивались камуникацию зделать з городом, но за великими болоты i что неприятель место захватил, того ради за такою трудностью того учинить невозможно..." А потому царь уведомляет коменданта, что если русскому войску не удастся пробиться открытой силой к городу через "окоп", который шведы "паче чаяния" устроят, то должно будет, выведя все население из Полтавы, взорвать дома, сжечь город, взорвать пушки или побросать их в колодцы, а самим добираться до русского стана.

Но этот план должно было исполнить лишь в случае отступления русского войска (т. е. его поражения в бою). Самое письмо свое царь приказывал держать в строжайшей тайне^{94}. Надеясь на победу, Петр на всякий случай делал распоряжения, которые должны были, даже при неудаче русских в бою, лишить шведов их главной добычи — города Полтавы.

^{94} К А. С. Келину. Июня 19.— Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 216— 217. № 3240.

К счастью, городу Полтаве не суждено было в 1709 г. сгореть так, как в 1812 г. сгорела Москва, и Келину не пришлось выполнить посланный ему приказ "в две недели от сего дня", т. е. считая от 19 июня. Прошло всего восемь дней, и грянул Полтавский бой. Но уже через неделю после письма от 19 июня Петр очень сильно приободрился и счел необходимым написать Келину (26 июня) новое совсем иное письмо: "Понеже, когда мы с прежнаво места сюды за реку пошли, тогда для всякого случая вам дали указ, что ежели на сих днях вас за какою причиною не можем выручить, чтоб вам iз города вытить. Но ныне iнако вам

— 711 —

повелеваем, чтоб вы еще держались, хотя с великою нуждою до половины июля i далее, понеже мы лутчаю надежду отселя, с помощию божиею, iмеем вас выручить..."^{95}

^{95} К А. С. Келину. Июня 26.— Там же, стр. 225, № 3250.

Прошло всего несколько часов после отправления этого письма. Наступала ночь с 26 на 27 июня, и Петр отдал свой знаменитый приказ: "Ведало бо российское воинство, что оной час пришел, который всего отечества состояние положил на руках их: или пропасть весма, или в лучший вид отродитися России. И не помышляли бы вооруженных и поставленных себя быти за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за народ всероссийский, который доселе их же оружием стоял, а ныне крайнего уже фортуны определения от оных же ожидает. Ни же бы их смущала слава неприятеля, яко непобедимого, которую ложну быти неоднократно сами ж они показали уже. Едино бы сие имели в оной акции пред очима, что сам бог и правда воюет с нами, о чем уже на многих военных действиях засвидетельствовал им помощию своею силный в бранех господь, на того единого смотрели бы. А о Петре ведали бы известно, что ему житие свое недорого, только бы жила Россия и российское благочестие, слава и благосостояние"^{96}.

^{96} Приказ перед Полтавской битвой. Июня 27.— Там же, стр. 226, № 3251.

Таков первоначальный, основной текст этого приказа, передававшегося впоследствии в нескольких вариантах. И сам Петр, говоря с частями армии перед боем, излагал свою мысль не в строго одинаковых выражениях. А эта мысль была ясна: наступала грозная минута, когда решалась участь России. Эта мысль была понята и умом, и чувством русской армии^{97}.

^{97} Весь текст цитируемого приказа составлен много позднее, вероятно, на основании устных выступлений Петра перед офицерами и солдатами в дни, предшествующие Полтавской битве (см. Письма и бумаги, т. IX, в. 2, стр. 980 и след.— Ред.).

У нас есть свидетельства о том, что делалось, о чем говорилось в шведском лагере и, в частности, в королевской ставке в последние дни перед Полтавским сражением. Эти свидетельства исходят от того же королевского камергера Густава Адлерфельда, которого мы уже цитировали. Он и всегда был при короле, а со времени раны, полученной Карлом, можно сказать, не отходил от него. Заметки свои он заносил ежедневно на бумагу вплоть до 26 июня, когда написал последние строки. 27 июня, в день Полтавы, он был убит наповал русским ядром, когда находился близ носилок короля, разбитых почти в тот же момент другим русским ядром. Его заметки, изданные в 1740 г. в Амстердаме впервые на французском языке спустя тридцать один год после смерти автора, дают ясное представление о последних днях шведского завоевательного похода на Россию. Для читателя этих беглых заметок становится ясно, в каком мире самовнушений и утешительных выдумок жил шведский штаб и шведский король^{98}.

^{98} Adlerfeld G. Histoire militaire de Charles XII, t. III, p. 452— 463.

— 712 —

Тяжелая рана, полученная 16 (по шведскому счету 17) июня, и необычайно мучительная операция, перенесенная вечером,— все это ничуть не уменьшило несокрушимого оптимизма короля. Уложенный хирургом Нейманом в постель, он все последующие дни выслушивал самые бодрящие доклады. Вот 17 июня русские в количестве 1200 человек напали яростно (avec beaucoup de furie) на шведов, но шведский гвардейский полк принудил их вскоре повернуть обратно. Вечером остальная часть московской армии перешла через реку и вошла в свой новый лагерь, а полтавский русский гарнизон продолжал работать над укреплениями. Но и король приказал графу Реншильду выстроить новые редуты под прикрытием нескольких полков. И 18 июня тоже все обстоит весьма благополучно: правда, русские усилили стрельбу из своих новых редутов, подведенных ближе к шведской линии укреплений, правда, этот огонь произвел некоторую сумятицу, кое-какой пожар. Наконец, русские выстроили на другом берегу реки свою кавалерию, и эта кавалерия, казалось, хотела перейти через реку. "Но его величество (король) отдал приказ подкрепить нашу гвардию близ реки", и русские не предприняли ничего. Неприятно только, что солдаты все спрашивают о состоянии здоровья короля и, "кажется, очень беспокоятся".

Наступает 19 июня. По-прежнему "все спокойно". Правда, русские продолжают вводить в свой ретраншемент новые и новые силы и выстроили вдоль реки семнадцать редутов. Это заставило Реншильда податься на четверть мили к Полтаве, так как у него была только кавалерия. Но это ничего: у неприятеля (т. е. у русских. — Е. Т.) на другом берегу реки напротив Полтавы войск мало. И поэтому "все спокойно".

20 июня — уже не так спокойно. Произошла тревога у Реншильда. Несколько русских эскадронов "около шести тысяч всадников, не считая казаков, приблизились в боевом строю, делая вид, что хотят атаковать". Но Реншильд повел на крупных рысях свою кавалерию и, врубившись в ряды, отогнал русских, рассеял их и целую милю преследовал, не давая оправиться. "Русские потеряли много народа, особенно во время бегства, и насчитано было по дороге пятьсот трупов", а в плен взяли одного "важного офицера и несколько солдат". Вот как доложили Карлу о кавалерийском поиске, предпринятом князем Волконским 20 июня, чтобы отвлечь внимание неприятеля от происходившего в это время вполне успешного перехода частей русской армии через Ворсклу!

Конечно, 21 июня пришлось доложить королю, что уже вся русская армия перешла через Ворсклу и сосредоточилась у села Петровки и что на другом берегу реки никого не осталось. Но, по-видимому, раненый Карл, которому как раз 21 июня стало

— 713 —

хуже, не задавал вопроса своему окружению о том, как это. якобы великолепная победа Реншильда над русской кавалерией (в шесть тысяч человек!) ни в малейшей степени не повлияла, на русских, которые в это самое время преспокойно перевели всю свою армию через реку и подвели ее прямо к шведскому лагерю? Но Карл XII и в здоровом состоянии тоже никогда не спорил, когда ему преподносили даже самые курьезные выдумки, если только они клонились к славе шведского оружия.

В этот же день, 21 июня, шведы узнали, что царь будто бы говорил генералу Боуру о ране шведского короля и что спустя несколько дней "шведы будут атакованы всеми силами царя". Но стоит ли его величеству по этому поводу беспокоиться, если, "жители столицы Москвы уже в смертельном ужасе" (dans des craintes mortelles). До такой степени москвичи в ужасе, что, очевидно, за неимением русских войск или за их неумелостью, в Кремль введены семьсот саксонцев, которые дезертировали из шведской армии Любекера (в Ингерманландии). Теперь эти семьсот саксонцев и введены в Кремль, чтобы оборонять его в случае предвидящейся атаки со стороны непобедимого шведского воителя!

Но вот 22 июня некоторые новые известия напоминают королю Карлу, что хотя Кремль, конечно, будет взят, несмотря на его семьсот саксонских защитников, но все-таки это случится не сейчас, а придется сначала ликвидировать кое-какие досадные препятствия и проволочки.

Дело в том, что в ночь с 21 на 22 июня пришло известие, что русские идут к шведской линии, чтобы дать сражение. Карл тотчас приказал приготовиться к бою с раннего утра. Тотчас же после разговора с королем, при котором Адлерфельд не присутствовал, фельдмаршал Реншильд выстроил в боевую линию всю кавалерию, которая и стала на флангах линии пехоты. Пехота была растянута на линии "в четверть мили в длину". Весь обоз шведской армии, оставленный в траншеях и редутах позади армии вблизи реки, охранялся некоторой частью шведских полков и запорожцами-мазепинцами. Самого короля в его постели перенесли на носилки, в которые были впряжены две лошади. Драбанты и несколько эскадронов конницы должны были окружать короля во время боя. Короля вывезли перед фронт пехоты, "что крайне воодушевило войска".

Но известие оказалось неверным. Русского нападения не последовало. Карл разделил свою выстроенную армию: пехота стала у монастыря с одной стороны городского вала, а Реншильд с кавалерией занял позицию с другой стороны города.

Хоть и пришлось отложить на день-другой неминуемую победу над русскими (ничего не поделаешь: "враг не имел желания напасть", — иронически заявляет в своем дневнике Адлерфельд),

— 714 —

но все-таки и 21–22-го не обошлось без приятной повести. Еще когда король в своих носилках объезжал фронт пехоты, к нему приблизился Мазепа с известием, что из Кобеляк прибыли в шведский лагерь татарские делегаты в. сопровождении турецкого эскорта. С татарами прибыли и шведы: секретарь Клинков-стрем и полковник Сандулль, которого Карл послал в Турцию. Клинковстрем ездил, как и Сандулль, с дипломатической миссией в Турцию, чтобы поторопить выступление Турции и ее варсала крымского хана против России. Он доехал до Бендер, откуда уже вместе с татарской делегацией и вернувшимся от бендерского сераскир-паши полковником Сандуллем и явился в шведский лагерь под Полтавой. Сераскир-паша, однако, давал весьма в сущности нерадостный ответ: Константинополь явно уклонялся от каких-либо обещаний выступить против России. Это было последствием обнаруженной Петром еще в Азове и Троицком (в апреле — мае 1709 г.) готовности воевать с Турцией на море и сосредоточения судов у Азова. Турки явно выжидали решительного боя между шведами и русскими. А пока они дали лишь один скромный положительный ответ о возможности дальнейшей вербовки валахов на шведскую службу. Татарские же делегаты заявили, что, несмотря на слух, будто Карл XII заключил мир с царем, и несмотря на то, что русские министры предлагают крымскому хану большую сумму денег, хан "вследствие величайшего почтения к шведскому королю" великодушно отказался от богатого дара, "вполне решившись рискнуть на все с его величеством (Карлом. — Е. Т.)". Словом, шведам было ясно, что нужно еще что-то дать хану и крымские татары выступят в поход.

23 июня прошло спокойно, если не считать, что к вечеру отряд калмыков и казаков приблизился для разведки к шведскому стану, но был отогнан несколькими залпами. К ночи пришло известие, что царь собрал все свои силы по сю сторону реки (к Полтаве), что несколько русских полков стоят напротив фельдмаршала Реншильда и что русские "беспрерывно продолжают окапываться". На другой день (24 июня), кроме известия о продолжающихся работах русских по укреплению своего лагеря, никаких новостей не поступало.

Русское командование знало, до какой степени худо снабжена шведская армия и до чего Карлу и его штабу необходима скорейшая развязка, т. е. "генеральная баталия", чего бы она ни стоила, но именно поэтому "томили" шведов^{99}. Перейдя 20 июня через Ворсклу, русская армия стала "в малой миле" от шведов, а 24 июня еще приблизилась к неприятелю и стала уже в четверти мили и "учинила около обозу транжимент", причем имелось в виду прежде всего "дабы неприятель нечаянно не напал". Направо от этого ретраншемента, "между лесов", Петр поставил

— 715 —

свою кавалерию, а перед ней выстроили четыре редута, "которые людьми и пушками были насажены".

^{99} Рукописи, отд. ГПБ, IV — 40. Из библиотеки гр. Ф. А. Толстова, "Славная Северная война и житие Петра Великого...", л. 170: "И хотя король швецкой, видя в армии своей во всем недостатки и не хотя более армии своей томить, весьма желал дать генеральную баталию и тем или проиграть или выиграть, но российским генералом того без самого его величества чинить не велено".

Петр не мог знать наперед, что не только полный разгром постигнет шведскую армию в готовившейся генеральной баталии, но что этим разгромом окончится бесповоротно борьба за Украину. И он чуть не накануне битвы требует скорейшего подвоза к своему лагерю новых и новых обильнейших боеприпасов. 13 июня 1709 г. к Колычеву летит приказ прислать в Белгород тысячу пудов пороху, пушечного, мушкетного и ручного. 21 июня Колычев отвечает, что порох, бомбы и "разного калибра ядра" высланы в Белгород. А кроме того, будут "с великим поспешением" посланы его величеству 100 бомб пудовых, 450 ядер 12-фунтовых и 800 — 8-фунтовых^{100}. Но это ответное донесение Колычева встречается в пути с новым повелением Петра от 24 июня: выслать, не мешкав, в Белгород саперный инструмент ("три тысечи лопаток да тысечю кирок"),— все это немедленно, отложив все прочие дела^{101}. 26 июня новое донесение Колычева о высылке "с поспешением, днем и ночью" бомб и ядер. А спустя четыре дня, 30 июня, Колычев шлет новое донесение — о спешной высылке им кирок и лопаток в Белгород^{102}. Колычев не знал, когда он писал это донесение, что русским войскам не придется этими кирками и лопатками строить укрепления.

^{100} Материалы, военно-ученого архива. Главного штаба, т. I. СПб , 1871, стр. 10—11. См. также Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 209, № 3229.

^{101} Петр I — С. А. Колычеву. "Iз лагора от Полтавы в 24 день июня 1709 г." — Материалы военно-ученого архива Главного штаба,т. I, стр. 10— 11; Письма и бумаги, т. IX. в. 1, стр. 222, № 3248.

^{102} Ответное донесение Колычева, 30 июня 1709 г.— Там же, стр. 11.

Еще 24 июня, после окончания переправы всей армии и всего обоза через реку Ворсклу, кавалерия расположилась между ретраншементом и лесом, и "с обеих сторон были лес и болота... и царское величество изволил пред транжиментом (ретраншементом. — Е. Т.) от леса до лесу... сделать 6 редутов, которые сделаны и осажены войсками царского величества и поставлена артиллерия". Тогда же, 24-го числа, состоялся военный совет, на котором решили о "назначении места генеральной баталии". На другой день, 25 июня, Петр осматривал неприятельское расположение и продолжалась постройка редутов: кроме поперечной линии шести редутов надлежало сделать еще четыре редута "в линию к неприятелю", которые должны были шведскую армию "разрезать надвое". Но из этих четырех редутов два еще не были окончены к предрассветным часам 27 июня. В этот же многотрудный день, 25 июня, Петр произвел смотр. 24 конным полкам, начальство над которыми во время боя он поручил князю А. Д. Меншикову, а его помощниками по управлению кавалерией были назначены генерал-лейтенанты Боур и Ренне. Тогда же было решено, что в предстоящем сражении кавалерия должна будет находиться "на обеих крылах" пехоты^{103}.

^{103} Рукописн. отд. ГПБ. Древлехран. Погодина, рукопись № 1732. Журнал великославных дел, л. 39 об.

После кавалерии Петр стал учинять смотр артиллерии, подчинил ее генерал-лейтенанту Брюсу и тут же определил ее роль в предстоящей баталии. Солнце село, когда был окончен этот смотр армии, и Петр вечером того же 25 июня созвал военный

— 716 —

совет. Здесь был выработан план распределения пехоты по дивизиям "как стать в баталии", а также назначены были места артиллерии.

Когда 26 июня в пять часов утра Петр прибыл к Шереметеву и когда прежде всего "ему было рапортовало" о том, что ",в первые ночные часы" унтер-офицер Семеновского полка перебежал к неприятелю, то "царское величество изволил дознать, что оной изменник королю будет предлагать о разорвании линии чрез новонабранный полк". Догадка Петра, как видим, оказалась совершенно правильной. Времени терять не приходилось, и царь немедленно принял меры: с новонабранного полка сняли "серые мундиры простого сукна" и надели эти мундиры на солдат одного из лучших, самых крепких полков армии — Новгородский полк "и тако (Петр. —Е. Т.) предусмотрел предбудущее (sic. — Е. Т.), и перехитрил навет противных". Ни в рукописях, попавших в сборник Крекшина, ни в других материалах я не нашел подробностей о созванном в то же утро (26 июня) военном совете, "на котором многое (Петр. — Е. Т.) изволил отменить и учинить план за подписанием собственной руки"^{104}. Но унтер-офицер петровской гвардии мог знать очень многое, и переполох в ставке Шереметева был вполне понятен.

^{104} Там же, л. 40 об. и 41.

В первом часу дня Петр снова произвел смотр пехотным полкам и "росписывал их по дивизиям". Ведь именно пехоте предназначалась основная роль в решающем, заключительном моменте предстоявшей "генеральной баталии". Первую пехотную дивизию "царское величество своею персоною изволил принять в правление, а прочие разделил по генералитету". Верховное же командование в бою всей пехотой (в том числе и этой первой дивизией) он поручил фельдмаршалу Шереметеву. Смотр пехоты в этот день он закончил приказом о том, как должна будет разместиться артиллерия, когда пехота будет выведена и выстроится "в линию" боевого порядка.

Вслед за этим Петр проехал к гвардии и "повелел быть пред себя" гвардейским штаб- и обер-офицерам. Тут, "сняв шляпу", он обратился к ним с речью, которую не находим в "Журнале" Петра, но находим в рукописном "Журнале великославных дел", и которая по содержанию безусловно могла принадлежать царю в такой миг, но по внешней форме носит все признаки надуманности, приукрашенности и старательно кем-то выполненной литературной позднейшей обработки.

В своей речи к гвардии в этот день Петр прямо обращался к чувству оскорбленной народной чести. Он упомянул о неприятельской похвальбе, о том, что шведы "уже в Москве и квартиры росписали, и генерал-маэор Шпара (Спарре. — Е. Т.) в Москву пожалован генерал-губернатором". Сказал Петр и о том, что Карл "государство похваляется разделить на малыя княжества".

— 717 —

Он повторил также тут то, что сказал перед битвой под Лесной, подтвердив о позоре и отлучении от общества, которые ждут тех, кто обнаружит робость; наконец, подтвердил свой приказ, "бывшей при Левенгоубтской баталии: которые на бою уступят место неприятелю, почтутся за нечестных и в числе добрых людей счисляемы не будут и таковых в компании не принимать и гнушатся их браку"^{105}. Отвечал Петру тут же генерал-лейтенант Голицын, который начал с того, чем Петр окончил: с воспоминания о Лесной. Царь "изволил труд наш и верность и храбрость добрых солдат видеть на Левенгоубтской баталии... целый день воочию стояли с неприятелем, и не смешали шеренг и места неприятелю не уступили; четыре раза от пальбы с неприятелем ружье разгоралось, что действовать и держать в руках было невозможно... Уповаем таков ж иметь подвиг..."

^{105} Там же, л. 41.

Петр ответил: "уповаю", и отъехал к дивизии генерала Алларта, где было много украинцев. Обратясь к собранным по его приказу полковникам этой дивизии, Петр сказал: "Король Карл и самозванец Лещинский привлекли к воле своей изменника Мазепу, которые клятвами обязались между собою отторгнуть от России народы малороссийские и учинить княжество особое под властию его, изменника Мазепы, и иметь у себя во владении казаков донских и запорожских, и Волынь, и все роды казацкие, которые на сей стороне Волги". Указав далее на обманутые надежды Мазепы, Петр подчеркнул и о причине крушения замыслов изменника: народ Украины не пошел за ним — "помощию божией казацкие народы и малороссийские нам смиренны в верности при нас состоят", и никакой помощи ни от Лещинского, ни от турок и татар шведы не получили. "Ныне швецкаго войска при короле Карле токмо тридцать четыре полка, но и те весма от войск наших утружденные. Прошу доброго вашего подвига, дабы неприятель не исполнил воли своей и не отторгнул голь великознатного малороссийского народа от державы нашей, что может быть началом всех наших неблагополучий"^{106}.

^{106} Там же, л. 41 об. и 42.

25 июня Гилленкрок получил приказ короля возобновить атаку на город Полтаву, "там, где были траншеи". Гилленкроку нужно было строить земляные апроши, но "он имел с собой запорожцев, которые неохотно работали, так что Гилленкроку стоило больших усилий заставить их решиться работать. Они жаловались, что всегда их одних командируют на работы и никогда не отправляют шведов, и они говорили, что они — не рабы наши". Так чувствовали себя во вражьем стане люди, которых соблазнил и погубил Мазепа. И они не знали тогда, что их еще ждет через два дня.

26 июня Адлерфельд записал в свой дневник последние три строки: "26-го неприятель проявлял большие движения, все более и более приближаясь и окапываясь".

— 718 —

Глава V.
Сражение под Полтавой.
27 июня 1709 г.

Шведский лагерь, осадивший Полтаву, сам оказался в осаде. Осажденные шведами полтавчане страдали от недостатка боеприпасов, а осажденные Петром шведы страдали и от недостатка пороха и от недостатка пищи. Осажденные полтавчане оборонялись, нападали на шведов, едва только замечали где-либо ослабление охраны неприятельской линии, а русские войска и до перехода через Ворсклу и особенно после не переставали тревожить шведов. Король и Реншильд и другие генералы очень хорошо знали, что у русских, войск по крайней мере раза в два больше, чем у них, и некоторые из них были такими опытными, одаренными и зоркими военачальниками, что понимали: если русские их всячески беспокоят, то это значит — ищут поскорее генеральной битвы, а следовательно, согласно военной аксиоме — не делай того, чего хочется неприятелю, — нужно отсиживаться в укреплениях, откуда русские хотят их выманить для боя. Но именно последствия русской умелой обороны и заставили Карла решиться на бой. Вот что говорит человек, не отходивший во второй половине июня от постели больного короля и пользовавшийся его доверием: "Наконец, было решено пойти на решительное действие. Две причины, одинаково важные, заставили короля решиться на это. Во-первых, недостаток в припасах, а затем постоянные движения по соседству неприятеля, который был по крайней мере втрое сильнее нас и который не переставал нас тревожить (harceler) днем и ночью только за тем, чтобы утомить наши войска"^{1}. Казаки реяли вокруг расположения шведов, нежданно показывались и так же внезапно скрывались.

^{1} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, р. 310.

Шведскому командованию перед сражением не могло не быть известно, что русская армия снабжена обильной артиллерией,

— 719 —

снарядами и, главное, порохом, превосходным, всегда вызывавшим зависть иностранцев. Если бы даже у шведов на все их орудия хватило пороху в грозный для них день 27 июня, то и тогда они не могли бы противопоставить семидесяти двум русским орудиям никакой сколько-нибудь соответствующей артиллерийской обороны и не в состоянии были бы выдержать артиллерийскую дуэль. Но ведь почти все шведские пушки, еще до того как попали в руки русских вместе со всем обозом в шведском лагере под Полтавой и затем в руки отряда Меншикова под Переволочной, не участвовали в сражении и, значит, представляли собой бесполезный железный хлам, так как пороху к началу боя хватило только на четыре орудия. Четыре артиллерийских ствола против семидесяти двух русских!

Но в данном случае Карлом руководили, как и в течение всего похода, безмерная самоуверенность и поразительное по неосведомленности и губительнейшему легкомыслию презрение к противнику. Захотел взять Полтаву, не тратя пороху, лихим штурмом без подготовки — положил несколько тысяч своих солдат и не взял. Видит, что придется все-таки тратить последние запасы пороху на артиллерийский обстрел Полтавы и на подводимые под город мины: ничего, пороху не щадить, город взять! Но обстрел тоже ни к чему не приводит, класть мины, как следует, шведы не умеют, ни одна мина не взрывается, русские умудрились вовремя открывать эти мины и утаскивать из них порох себе на потребу. Королю докладывают, что после этих новых трат пороха в конце апреля, мае, июне для предстоящего боя уже только лишь на четыре пушки может хватить пороху. Ничего! И без пушек можно будет русских перебить, а русский порох и весь их обоз забрать: "Все найдем в запасах у московитов!"

Политически Карл положил начало гибели своей армии в шведского великодержавия, предприняв покорение России с силами, ни в малейшей пропорции не находившимися в соответствии с грандиозной задачей. Стратегически он совершил вопреки советам, увещаниям и настояниям почти всего своего окружения ряд непоправимых промахов, подчинив все соображения одной мысли: кончить войну в Москве, причем завоевание Белоруссии и Украины было лишь как бы подсобной операцией перед далеким походом в Москву. О могуществе созданной после Нарвы грозной, дисциплинированной, хорошо оснащенной регулярной русской армии Карл упорно не хотел и слушать.

Наконец, обстоятельства сложились так, что когда наступил момент боя, то Карл даже и как тактик, т. е. в области, в которой он был гораздо сильнее, чем как политик и как стратег, ни в малой степени не проявил своих бесспорных талантов.

— 720 —

Как и всегда, он обнаружил в этот день непоколебимое личное мужество, но и только. И Реншильд, и Левенгаупт, и Шлиппенбах, и Роос не получили от короля в это утро ни одного сколько-нибудь дельного, сколько-нибудь ценного указания. Щведские историки так же любят приписывать решающее значение в гибели войска Карла XII ране, от которой, лежа в своих носилках, страдал король, точь-в-точь как французские историки объясняют поражение Наполеона морозами 1812 г., а Бородинскую неудачу — тем, что император простудился. Страдающее патриотическое чувство побуждает их искать причины поражения в случайностях.

Политические и стратегические ошибки предрешили неотвратимую ни при каких условиях неудачу завоевательной авантюры, предпринятой Карлом XII. Но если эта неизбежная неудача превратилась в самую ужасающую катастрофу, какую только можно себе представить, то уж это объясняется рядом особых условий, при которых развертывались непосредственные военные действия. Ни Карл, ни его окружение, включительно с весьма мудрым и проницательным (задним числом) генерал-квартирмейстером Гилленкроком, не имели в самом деле ни малейшего понятия о русском народе, о белорусах, об украинцах и никогда даже не допускали мысли о том, что не только регулярные вооруженные силы России будут, не щадя себя, яростно биться с вторгшимся неприятелем, но и население областей, через которые он будет проходить, окажет ему упорное сопротивление, будет истреблять по лесам рассеянные остатки разгромленной армии Левенгаупта, будет избивать шведов у Стародуба и на берегах Псела, Ворсклы, Днепра, будет уничтожать или отгонять от днепровского берега лодки и паромы, на которые так рассчитывал Мазепа, будет деятельно помогать гарнизону в отчаянной обороне Веприка, убегать из своих деревень при подходе шведов и ничего не доставит добровольно в лагерь врага — ни хлеба, ни мяса, ни сена. Полный провал в деле Мазепы явился неожиданностью и для изменника, и для его искусителей и покровителей. Уничтожение Батурина, разгром изменивших запорожцев, геройское сопротивление жителей Веприка и Полтавы — все это были явления одного порядка, все это было прямым проявлением народного сопротивления, которое и не предвидел Карл и которое он не понял.

Основная политическая цель, поставленная себе и своему войску Карлом XII, была бы абсолютно недостижима, даже если бы шведский король был несравненно талантливее, чем он был на самом деле, и если бы Петр не обладал и малой частью той гениальности и энергии, которыми он обладал на самом деле. Но так как Карл XII решительно отказывался считаться

— 721 —

с действительностью, так как накануне Полтавы он полагал, что он — накануне повторения первой Нарвы, крушение, покончившее с его иллюзиями, оказалось таким уничтожающим, таким неслыханным, о каком никогда и мечтать не могли самые непримиримые враги Швеции и ее монарха.

И по шведским и по русским свидетельствам, картина положения шведов перед катастрофой была не весьма для них отрадная. Настоящей шведской армии (природных шведов) оставалось 19 тыс. человек, остальные были нерегулярные вспомогательные отряды — мазепинцы и волохи. В общем было около 30 тыс. со всеми этими нерегулярными силами. Не желая тратить шведские части до генерального боя, Карл XII после нескольких неудачных и дорого стоивших попыток овладеть городом приказал 5 тысячам запорожцев взять Полтаву, обещая ее предоставить им за эту услугу на полное их усмотрение. Хлеба и мяса у шведов было теперь, летом, немного больше, чем зимой и весной, но пива и водки не было.

С артиллерией дело обстояло плохо. Пушек крупного калибра оставалось всего 16 (из них четыре 8-фунтовых, четыре гаубицы, восемь 6-фунтовых) и 16 легких орудий (полевых). Но снарядов на все тридцать две пушки была всего одна сотня, и в Полтавском бою действовали поэтому, как уже было сказано, всего четыре орудия. Остальные все были взяты русскими со всем обозом, не сделав ни одного выстрела в этот день.

Часть шведской артиллерии погибла, потопленная сначала в литовских, а потом в белорусских болотах, часть попала в руки русских под Лесной, так же как в руки русских попали пушки, заблаговременно свезенные в Батурин предусмотрительным (хоть и не до конца все предусмотревшим) Мазепой. Пушки, взятые впоследствии победителями под Полтавой в шведском ретраншементе, а потом Меншиковым под Переволочной, уже задолго до того, как попали в руки русских, были бесполезны для шведов, потому что пороху для них не хватило. Даже для ружей пороха становилось угрожающе мало. Карл и его штаб рассчитывали сначала на запасы, которые вез (но не довез) к ним Левенгаупт, потом на запасы Мазепы, а после разгрома Батурина и особенно после неожиданно обнаруженной безнадежной слабости изменившего гетмана, за которым не пошла Украина, все упования на поправку материальной части шведской армии король и штаб возложили на приход из-за Днепра шведского ставленника короля Станислава Лещинского с польской армией. Но все эти надежды постепенно развеялись без следа, и пришлось в самое трудное время воевать против сильной русской артиллерии почти без пушек. Хорошая кавалерия, прекрасно обученная, опытная в

— 722 —

боях стойкая пехота, хоть и та и другая были измучены страшной зимой, еще были налицо и могли выполнять боевые функции. Но артиллерия катастрофически ослабела как раз к началу осады Полтавы. Особенно жестоко сказалось именно отсутствие пороха.

Где было тонко, там и рвалось у шведов. Под Лесной Левенгаупт потерял не только всю артиллерию, но еще хуже для шведов было то, что Левенгаупт, уходя из района Лесной со своей разбитой армией, не поспел вовремя к Пропойску, и драгунский отряд Фастмана опередил его и сжег мост через реку Сож, так что Левенгаупт велел побросать в реку немедленно почти весь громадный запас пороха, который он еще успел забрать с собой при отступлении. Транспорт его погиб почти весь еще у Лесной, но именно та часть его, где были запасы пороха, и была самой драгоценной частью всего, что он вез Карлу XII. Этого пороха должно было хватить до Москвы и во всяком случае его хватило бы до Полтавы. Но он погиб в волнах Сожа, а то, что припас Мазепа в Батурине, было взорвано при поджоге города.

Забегая вперед, должно напомнить для полноты картины, что под Переволочной взято было 19 пушек среднего калибра, 2 большие гаубицы и 8 мортир. Нужно думать, что и при бегстве от Полтавы до Переволочной часть орудий была брошена и не сразу отыскана.

Больше всего в эти предполтавские дни Петр боялся, что шведы сообразят, как рискованно им немедленно принимать бой, и уйдут за Днепр, т. е. совершат большое стратегическое отступление, о котором уже давно твердил Карлу XII граф Пипер. Царь всполошился, узнав, что есть признаки, будто бы указывающие на подготовку к отступлению неприятеля: "Объявляю вам, что шведские дезертеры (sic. — Е. Т.) сказывают, что в сих числех или граф Пипер или иной кто из знатных шведских персон, с несколькими стами шведов поехал к Днепру искать того, чтобы как возможно за Днепр перебраться; чего для надобно господину гетману послать от себя указы не мешкав к полковнику Калагану и к прочим командиром, обретающимся за Днепром, дабы они весьма того накрепко смотрели, чтоб оных шведов за Днепр не перепустить, и того для везде по берегам всякие перевозные суда и лодки обрать и приставить крепкие караулы"^{2}.

^{2} К кн. Долгорукову, из лагеря под Полтавой, 23 июня.— [Голиков.]. Деяния Петра Великого, ч. XII, стр. 23—24, № 1039.

Неожиданное появление в шведском лагере перебежчиков в ночь на 26 июня, по-видимому, окончательно побудило Карла ХII не откладывать битвы. Вот что читаем в дневнике событий, ведшемся в штабе Петра. "В первых часах ночи Семеновскою полку ундер-офицер, изменив, уехал к шведскому королю и говорил, что в ночь на 27-е число учинил нападение на войско

— 723 —

царского величества и тем принудил к баталии", утверждая, что уже 28 числа царь ждет с востока нерегулярное подкрепление в 40 тыс. человек конницы. Изменник прибавил, что, когда подкрепление придет, то "до генеральной баталии не допустят и всю армию его королевскую могут по рукам разобрать". Дальше читаем, что "как король Карл услышал" об этом, то "весь изменился и пришел в великую робость и ходил до полутора часа безгласен в размышлении, от того наипаче в ноге болезнь умножилась". Изменник дал королю указание, что в войске русском "имеется полк новобранный, на котором мундир простого серого сукна, который в баталиях еще не бывал", и поэтому нужно направить сильное нападение на этот полк и "разорвав линию полка того крыла отрезать", и таким образом король может получить "викторию". Выслушав это, "король, обратясь, просил фельдмаршала и генералитет завтрашнего числа, т. е. 27 июня, в шатры царя московского на обед и приказал фельдмаршалу Реншильду, чтоб с начала ночи против 27-го числа войско было в строю в полной готовности к баталии. Фельдмаршал Реншильд начал было предлагать, что баталия назначена 29-го числа. Король затряс головой и дал знать, чтоб о том не говорить"^{3}.

^{3} Рукописи, отд. ГПБ. Древлехран. Погодина, рукопись JM" 1732.— Журнал великославных дел.

Изменник ("немчин") говорил правду: уральское нерегулярное конное подкрепление действительно пришло 28 июня, как и ждали в русском лагере. Но и он, и Карл ошиблись лишь в том отношении, что русские разгромили шведскую армию и без этой опоздавшей подмоги^{4}.

^{4} Изменник был взят русскими в плен в бою 27 июня и посажен на кол. Очевидно, перед казнью под пыткой он и рассказал о том, что делал у шведов.

Сообщение изменника о "40 тыс." нерегулярной конницы с Урала (которая в самом деле в большом количестве пришла 28 июня, опоздав к битве) покончило со всеми колебаниями Карла.

Вечером 26 июня, когда Левенгаупт был на аванпостах, следя за далеким движением в русском лагере, и когда Гилленкрок был тоже где-то очень занят, Карл XII велел фельдмаршалу Реншильду явиться и объявил, что ночью он намерен атаковать русских в их лагере. Совершенно случайно при этом в барак короля пришли граф Пипер и полковник Дарлекарлийского полка Зигрот. Для Левенгаупта, когда он вернулся с аванпостов, это решение короля было неожиданностью. Никакой точной диспозиции ни он, ни Гилленкрок, ни Роос, ни Шлиппенбах, ни сам Реншильд, всецело в этот вечер одобрявший короля, не получили. Они могли только сообщить полковым командирам о решении Карла и о том, что им будут своевременно переданы нужные приказания. Это обещание не было исполнено. Шведскому

— 724 —

войску уже в поздний час велено было выстроиться, и перед фронтом медленно проносили носилки, на которых полусидел-полулежал король. Он говорил частям, по фронту которых его проносили, что надеется на их всегдашнюю храбрость в предстоящем бою. Карл велел затем опустить носилки на землю и сказал, что проведет тут первые ночные часы. Он объявил, что, вследствие невозможности сидеть верхом, он назначает главнокомандующим Реншильда. Генералы расположились тут же около него. В два часа ночи Реншильд велел начать движение по направлению к русскому лагерю. Левенгаупт возразил, что в темноте может выйти путаница. Реншильд приказал повиноваться и при этом очень грубо оборвал Левенгаупта. Начинало светать; наступал рассвет вечно памятного во всемирной истории 27 июня 1709 г.

Шведская пехота шла за кавалерией, — и тут только шведское командование, уже знавшее о редутах, которые сейчас же после перехода через Ворсклу Петр приказал строить перед ретраншементом, начало отдавать себе несколько более реальный отчет в значении этих сооружений. Шведы, впрочем, пока больше различали горизонтальную линию шести редутов, чем перпендикулярные к ним выстроенные четыре редута. Два из этих перпендикулярных редутов еще только достраивались. Шведы услышали далекий стук молотков и топоров, и по мере приближения шведского войска все слышнее становился шум производимой в редутах работы.

Но почти тотчас же этот отдаленный, неясный шум был заглушен грянувшими первыми русскими залпами: русские уже накануне, 26 июня, твердо знали, что сражение будет в самые ближайшие дни, а может быть и часы, и кавалерийский авангард Меншикова уследил шведов, едва только они вышли из своего лагеря, в самом начале третьего часа, когда еще было темно, но вовсе не тогда, когда рассвело, как пишут шведские историки, всячески силившиеся представить полтавское дело как игру случайных неблагоприятных для шведов обстоятельств, а русскую победу как нечто совсем не предвиденное неподготовленными и вначале растерявшимися победителями. Напротив! У русских был зрело продуманный план предстоящего сражения, были распределены места и роли между Шереметевым, Меншиковым, Брюсом, Боуром, организованно было бесперебойное и частое доставление сведений Петру, распоряжавшемуся всеми главными движениями.

А у шведов, по позднейшему признанию и Левенгаупта, и Гилленкрока, никакой решительно диспозиции, ни хорошей, ни худой, не было, и Карл затем во время сражения почти не вмешивался в распоряжения Реншильда, только старался подбодрить

— 725 —

солдат, и его возили по его приказу в самые опасные места боя. Реншильд в этот день производил жестокую путаницу, ссорился с Левенгауптом тут же в разгаре боя, и тот просто отказался к нему обращаться. Достаточно сказать, что, уже подходя к русским редутам, решительно никто из начальников не знал, нужно ли будет их штурмовать или обходить?

Но раздумывать было поздно. Реншильд дал сигнал: атаковать редуты,— и шведская кавалерия помчалась во весь опор.

Это первое нападение, шведов было произведено с такой "фурией", что очевидцы убеждены были в намерении неприятеля немедленно, этой же атакой не только смять русскую кавалерию но и, прорвав редуты, ударить на ретраншемент и стоявшую в нем армию. Но уже эта первая атака не дала результатов, на которые рассчитывал Карл. Русская конница сопротивлялась упорно и неоднократно отбрасывала неприятеля, но шведам всякий раз помогала ("сикурсовала") пехота, а русская пехота еще не появлялась. Бой был жестокий, и генерал-поручику Рену (Ренне) ведено было отойти от неприятеля, вправо от нашего ретраншемента. Боуру при его отступлении даны были два задания: во-первых, стараться наводить неприятеля на редуты (о количестве которых шведы не знали), чтобы подвергнуть врага артиллерийскому обстрелу из редутов, и, во-вторых, "накрепко смотреть, чтоб гора у него (у русских. — Е. Т.) была во фланге, а не назади, дабы неприятель не мог нашу кавалерию под гору утеснить"^{5}. Эти "указы" и были в точности Боуром выполнены.

^{5} Рукописи, отд. ГПБ, IV — 40. Из библиотеки гр. Ф. А. Толстова, "Славная Северная война и житие Петра Великого...", л. 170 об. и 171.

В четвертом часу утра Петр послал Меншикову приказ: "дабы конные полки от баталии отвел и стал бы от ретранжемента царского величества к горе".

Но Меншиков оказал этому приказу сильное сопротивление. Он ответил царю, что неприятельские потери пока велики, а у русских весьма малы ("упадок весьма малой"). Указал также, что если бы шведская пехота не помогла кавалерии, "то бы вся неприятельская кавалерия была бы порублена".

Он обратил также внимание Петра на то, что просто невозможно отступать, когда оба фронта стоят так близко друг от друга ("сорок сажен"), и "ежели сказать направо крутом, то тем придается дерзости неприятелю", который сейчас же начнет преследовать прямо в тыл ("за хребтами"), и справиться будет невозможно. Меншиков не только отказался выполнить царский приказ, он еще просил Петра, "чтоб изволил прислать в сикурс (на помощь. — Е. Т.) несколько полков пехотных".

Но Петр вовсе еще не желал превращать навязавшийся кавалерийский бой в генеральную баталию и никаких пехотных полков Меншикову не послал. А схватка становилась все ожесточенное,

— 726 —

и уже ходили в палаши, "кавалерия его царского величества с неприятельской кавалерией на палашах рубились".

Шведам удалось к пятому часу захватить два редута (которые русские не успели достроить). Но оставалось еще два редута, "обращенных к линии" неприятельской (вертикально), которые шведы взять уже не могли. Русские в разгаре боя вторглись в неприятельскую линию и потеснили шведскую кавалерию, взяв у шведов "четырнадцать штандартов и знамен". Битва становилась все более и более жестокой. Генерал Ренне был ранен, под Меншиковым были убиты две лошади. Петр потребовал тогда вторично, чтобы Меншиков прервал бой, отступил и стал бы там, где ему было приказано в неисполненном им первом повелении.

Но Меншиков опять не повиновался, хотя царь на этот раз для большей внушительности передал приказание через генерал-адъютанта. Мотивировал Меншиков свой довольно рискованный образ действий (вторичное неповиновение категорически повторенному приказу верховного командования) так. Он "всепокорнейше" доносил через того же присланного Петром генерал-адъютанта, что если оставить редуты "без сикурсу", то шведы завладеют и остальными редутами. А если продолжать бой за редуты, то неприятельская кавалерия через поперечную линию шести редутов не пройдет. Редуты разделили атакующих, и тут-то постигла шведов первая серьезная неудача в роковой для них день. Русской кавалерии удалось отрезать от неприятельской армий, с тяжкими потерями подвигавшейся к линии шести поперечных редутов, шесть батальонов пехоты и несколько эскадронов конницы. Отбрасываемая русской конницей и огнем редутов, шведская кавалерия в шестом часу утра стала постепенно отступать, и, тогда-то по личному приказу Петра Меншиков с пятью эскадронами конницы, получив в подмогу пять батальонов пехоты, бросился за уходившими к Яковецкому лесу от поля битвы отрезанными частями шведов, возглавлявшимися генералами Шлиппенбахом и Роосом.

В одном из наших документов распоряжение Петра о немедленной посылке князя Меншикова и генерала Ренцеля объясняется так: "После сего его царское величество немедленно спешил подать помощь Полтаве; для сего он отрядил князя Меншикова и генерала Ренцель с несколькими полками конницы и пехоты. Они отрезали сообщение неприятелю от осажденного города". При разгроме отряда Рооса шведов пало убитыми и ранеными 3 тыс. человек^{6}. Но, конечно, участь отряда Рооса, как и отряда Шлиппенбаха, была предрешена, едва только они были оторваны и отброшены от главной массы сражавшихся у русских редутов шведских войск.

^{6} ЦГАДА, ф. Шведские дела, 1709 г., д. 4, л. 7—12. "Самое краткое донесение о славной Полтавской победе, одержанной войсками его императорского величества 27 июня [8 июля] над шведским королем и отправленное главноначальствующему над королевской армиею воеводе Бельтцу"

— 727 —

Увлекшись преследованием отступившего Боура, шведы попали прежде всего под огонь редутов. Им удалось занять только два, которые спешно достраивались еще в ночь перед боем и не были вполне готовы. Остальные же редуты били по неприятелю жестоким огнем, а затем шведы попали и под огонь из ретраншемента, который "они получили себе во флангу".

Артиллерийский огонь учинил "великой неприятелю упадок". Даже еще до того как по зарвавшейся шведской коннице стали бить из ретраншемента, один только огонь редутных пушек "оторвал" от главной массы шведской наступающей армии шесть батальонов пехоты и несколько эскадронов кавалерии. Эта оторванная часть бежала, ища укрытия, в лес. Но тут на нее напали преследовавшие ее русские с пятью полками конницы и пятью батальонами пехоты. После краткого боя бежавшие в лес шведы принуждены были сложить оружие. Первым сдался генерал-майор Шлиппенбах, а затем и генерал-майор Роос (неправильно называемый в наших документах Розеном).

Посмотрим, какие основные моменты сражения больше всего запечатлелись в сознании главною действовавшего лица. Вот как описывал Петр свою "великую и нечаемую викторию", одержанную русскими "с неописанною храбростью" и незначительными потерями, "с малою войск наших кровию", — это описание мы находим в письме, которое он написал в самый день битвы 27 июня 1709 г. А. В. Кикину: "...сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армиею конною и пешею отаковал, — которая (конница. —Е. Т.) хотя по достоинству держалась, однакож принуждена была уступить, однакож с великим убытком неприятелю. Потом неприятель стал во фронт против нашего лагору (sic. — Е. Т.) против которого (неприятеля. — Е. Т.) тотчас всю пехоту из транжамента вывели и пред очи неприятелю поставили, а конница — на обеих флангах, что неприятель увидя, тотчас пошел отаковать нас, против которого наши встречю (навстречу. — Е. Т.) пошли и тако оного встретили, что тотчас с поля сбили. Знамен и пушек множество взяли". Петр отмечает в конце этой коротенькой записки пленных генералов: Реншильда, Шлиппенбаха, Штакенберга, Гамильтона, Рооса ("Розена"), министра Пипера, Гемерлина и Седерьельма. А пока он дописывал эту записку, привели еще принца Вюртембергского. Об участии Карла XII Петр, когда писал Кикину, еще не имел сведений и не знал, успел ли король бежать или же убит: "а о короле еще не можем ведать, с нами ль или с отцы нашими обретается"^{7}.

^{7} Петр — Кикину. Из лагору от Полтавы в 27 день июня 1709 г.— Сб. РИО, т. 11, стр. 18.

— 728 —

Эта написанная в самый день Полтавы краткая, в нескольких строках записка главнокомандующего и непосредственного участника боя — необычайно важный документ. Все, что говорит в ней Петр, всецело подтверждается дальнейшими, более обстоятельными показаниями: он дал точную схему основных моментов битвы.

Утром еще до рассвета ("весьма рано, почитай при бывшей еще темноте") шведы напали почти всеми конными и пешими силами своей армии на нашу кавалерию "с такой фурией", чтобы не только расшвырять в сторону русскую конницу, но и овладеть редутами, которые эта конница прикрывала. Русское сопротивление оказалось, однако, таким сильным, что шведы овладели лишь двумя недостроенными редутами, от остальных же были отброшены и притом с тяжкой потерей: преследуя их при отступлении, русские "оторвали" шесть батальонов пехоты и несколько эскадронов кавалерии и загнали их в лес, откуда им уже не пришлось выйти.

Таков был первый акт трагедии гибели шведской армии.

Но одолеть всю неприятельскую кавалерию, которая имела тут же постоянную поддержку пехоты, а русская конница сражалась, не имея вовремя поддержки своей пехоты, было невозможно. Царь приказал поэтому вопреки желанию Меншикова русской кавалерии отступить на правую (от ретраншемента) позицию, чтобы дать время вывести из ретраншемента пехоту. Генерал-поручик Боур исполнил успешно этот маневр, и шведы, увлекшись преследованием, ошиблись в расчете расстояния и оказались между двух огней, так как ретраншемент оказался у них с фланга. Левенгаупт поспешил на помощь шведской коннице, но был отбит убийственным огнем артиллерии, защищавшей ретраншемент. Кавалерия шведов после этого прекратила свое наступление вовсе и отошла далее расстояния пушечного выстрела. Это был второй акт битвы.

Ликвидировав в этом месте нападение, Петр послал Меншикова и генерал-лейтенанта Ренцеля с пятью полками конницы и пятью батальонами пехоты в тот лес, где скрылась оторванная в начале боя от главных шведских сил часть их армии. Шведы в лесу оказались в совсем отчаянном положении. Ими тут командовали два выдающихся генерала из лучших, какими располагал Карл XII: Шлиппенбах и Роос. Истребительный бой длился недолго. Шлиппенбах сдался первым, Роос попытался выбраться из чащи, и его отряд успел бежать к своим редутам. Но русские, преследуя его по пятам, обступили редуты, и к Роосу явился русский барабанщик, передавший требование: немедленно сдаться. Роос просил отсрочки. Ему дали на размышление полчаса, после чего "генерал-майор Розен (Роос. — Е. Т.) со всеми при нем бывшими, из редут вышед, ружье положили и на

— 729 —

дискрецию сдались". Так кончилась третья операция этого утра.

Чем больше вчитываться в имеющуюся документацию (и прежде всего в "Журнал" Петра и "Книгу Марсову"), тем яснее становится, что в верховном руководстве русской армии в день Полтавы было с самого начала дела два течения, два воззрения на то, где должна произойти развязка дела. Меншикову представлялось, что следует продолжать очень успешно начатый в ранние утренние часы бой, ударить всей конницей на шведов и, усиливая конницу пехотой, обратить шведов в бегство, в которое может вовлечься вся шведская армия. Но Петр с этим явно не согласился. По его мысли, генеральная баталия должна была произойти позже и разыграться иначе. Он приказал Меншикову отойти к редутам, гениально обдуманного значения которых Меншиков не понял так глубоко, как это понял сорок лет спустя, анализируя Полтаву, известный теоретик военного искусства Мориц Саксонский. Петр предвидел, что в этих редутах захлебнется и окончится наступательный порыв шведской кавалерии, который безусловно был у нее, когда она в предутренние часы вышла из своего лагеря.

Это и случилось: наступательный порыв шведов выдохся. Весь успех шведов в этой первой стадии боя ограничился, таким образом, лишь овладением двумя недостроенными редутами в самом начале атаки.

Остальные два редута "в линию" неприятеля и все шесть "поперечных" остались в русских руках, несмотря на все усилия неприятелям огромные понесенные им потери. Мало того. Как сказано, когда Меншиков и Ренцель помчались к лесу и пока они там ликвидировали бежавшие и укрывавшиеся в лесу отряды Шлиппенбаха и Рооса, генерал-лейтенанту Боуру, оставшемуся на обороне редутов, было приказано отступить и стать вправо от ретраншемента. Шведская кавалерия вздумала было Боура преследовать, для чего ей пришлось "со многою трудностию" и с "великим уроном" пробиваться через линию оставшихся в русских руках "поперешных" редутов, терпя жестокий огонь. И эти жертвы были ни к чему: "Боура не догнали, и он стал, где было ему приказано, вправо от ретраншемента. Тут вступила в дело обильная русская артиллерия, бывшая в ретраншементе, и открыла такой огонь по шведам, увлекшимся "гоньбой за Боуром", что они, поражаемые картечью и ядрами, были отброшены и остановились с таким расчетом чтобы быть "дале выстрела полковой пушки"^{8}. Ведь отстреливаться им было нечем. Так закончилась первая стадия сражения, когда происходило кавалерийское состязание, поддержанное пехотой. Шведская кавалерия получила эту поддержку в начале боя, в первые предутренние и утренние часы, а русская конница получила

— 730 —

помощь пехоты (в виде пяти батальонов) лишь в начале шестого часа, когда Меншиков и Ренцель, устремясь против Шлиппенбаха и Рооса, вконец разгромили их отряды и взяли в плен обоих. Но вся масса русской пехоты еще ждала своего часа в ретраншементе.

^{8} Рукописн. отд. ГПБ, Древлехран. Погодина, рукопись, № 1732.— Журнал великославных дел, л. 43. В журнале Петра сказано, что шведы убедились, что "гоньба за конницею не высьма прибыльна".

Во французской рукописи, посланной в Польшу свидетелем и участником Полтавского сражения, есть некоторые отклонения и уточнения сравнительно с текстом установившейся реляции. Автор отделяет два события: разгром и пленение Шлиппенбаха, командовавшего левым флангом неприятельской кавалерии, причем тут он не называет вовсе ни Меншикова, ни Ренцеля, а затем уже говорит: "В то время как это происходило, его царское величество, заботясь сначала о том, чтобы помочь Полтаве, отделил для этого князя Меншикова и генерала Ренцеля с некоторой частью кавалерии и пехоты по направлению к этому городу, и они отрезали коммуникацию неприятельской армии с осаждающими город. Как только князь Меншиков приблизился к неприятелю, бывшему под командой генерал-майора Розена (Рооса. — Е. Т.), так он напал на неприятеля с фронта и с левого фланга со стороны леса с такой силой, что из трех тысяч их состава почти все были убиты или взяты в плен. После этого действия князь вернулся со своими войсками к полю битвы, — оставив генералу Ренцелю лишь очень немного, чтобы довершить победу над тремя полками, которые были в траншеях, и к которым присоединился генерал Розен (Роос. — Е. Т.). Генерал Ренцель напал на эти три полка с такой храбростью, что после, небольшого сопротивления и малой потери с русской стороны генерал Розен (Роос. — Е. Т.) сдался на милость с остатком своих войск"^{9}. Автор французской рукописи называет разгром Рооса "вторичным поражением" шведов, считая первым — разгром Шлиппенбаха.

^{9} ЦГАДА, ф. Шведские дела, 1709 г., д. 4, л. 3—6.

В своем лживом до фантастичности описании Полтавского сражения участник боя летописец Нордберг представляет дело так, что якобы эта первая бурная кавалерийская атака до такой степени смутила русских, что они уже готовы были уйти за Ворсклу, но, мол, тут шведы сделали ошибку, они остановились внезапно в своем успешном преследовании русской конницы и дали ей время оправиться. А когда царь увидел, что шведы не идут на помощь отброшенному и отрезанному от своих генералу Роосу, то он начал выводить из ретраншемента свою пехоту (для продолжения боя)^{10}. Все это совершеннейший вздор. Ни одного момента не было, когда Петр помышлял о бегстве русской армии за Ворсклу. Что же касается до "ошибки" шведов, не выручивших погибавшего Рооса, то дело было не в ошибке, но в абсолютной невозможности спасти отряд Рооса. Аксель Спарре, посланный на выручку, не решился пробиться

— 731 —

сквозь русские ряды и помочь погибавшим под русскими ударами кавалеристам Рооса. Он вернулся к Реншильду и заявил, что незачем больше думать о Роосе и что "если полковник Роос не может со своими шестью батальонами защитить себя от русских, то пусть убирается к черту и делает, что хочет"^{11}.

^{10} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII; t. II. p. 312.

^{11} Fryxell A. Lebensgeschichte Karl's des Zwolften, T. 2, S. 173.

Спарре был фаворитом Карла XII и поэтому не стеснялся даже с главнокомандующим. Но ясно, что по существу Реншильд с ним согласился. Роос был предоставлен своей участи... Он сдался в плен с немногими, не изрубленными людьми своего отряда. Все это происходило еще в начале боя, когда у солдат еще держалась, правда, уже не весьма крепкая, надежда на победу. Дальше пошло хуже, и шведские участники боя приписывают прогрессировавший упадок духа отчасти тому, что уже с момента проникновения в зону редутов для шведов стала очевидной невозможность отстреливаться сколько-нибудь успешно от обильной и прекрасно снабженной артиллерии противника.

Карл был неузнаваем в это роковое для него утро. Он провел эти невознаградимые ничем утренние часы (от начала шестого до восьми), не решившись отдать ни одного приказания растерянным, раздраженным генералам, стоявшим около его носилок. Если выдохся в неудачной борьбе за редуты наступательный порыв шведской кавалерии, то ведь пехота была еще почти не тронута. Но, очевидно, король видел, что и пехота его непохожа сегодня на ту, которая в прежние годы обеспечивала за ним всегда инициативу в боях. В эти часы, когда кончилась борьба за редуты и еще не началась "генеральная баталия", казалось, наступило затишье перед новым порывом бури. "Как пахарь, битва отдыхает", — сказал именно об этом моменте Полтавского боя великий поэт. Но в русском лагере не было бездействия: шли деятельные приготовления к боевому наступлению сорока двух батальонов, начался постепенный, неторопливый, но непрерывный выход их одного за другим из ретраншемента и занятие намеченной для них позиции. Именно эти три часа почти полного бездействия шведов показали Петру, что враг уступил ему инициативу, а непонятное вначале молчание шведской артиллерии показало русским, что этой артиллерии почти вовсе не существует.

Главные силы шведов, отступившие после жаркого боя у редутов, стояли перед лесом и, по наблюдению Петра, не были способны немедленно напасть на ретраншемент ("увидели, что неприятель от прохода своего сквозь редута еще сам в конфузии находится и строится у лесу"). Русское командование тотчас воспользовалось этим перерывом. Русская пехота была выведена из ретраншемента, ей было придано шесть полков кавалерии,

— 732 —

до той поры не участвовавшей в происходящем бою, Русские силы — пехота впереди, кавалерия "позади пехоты обведена" — были выстроены в боевой порядок.

Приближался решающий момент, когда на сцену должны были выступить главные силы пехоты, до той поры в сражении не участвовавшие. В шатер Петра вошел фельдмаршал Шереметев в сопровождении "всего генералитета пехотных полков". Уже было начало шестого часа утра, когда царь, фельдмаршал и генералы вышли из шатра, и Петр, сев на коня, начал объезжать пехоту и артиллерию. Петр начал смотр пехотных полков, стоявших под ружьем "во всякой исправности", и затем стал осматривать также артиллерию.

Во время этого, смотра царь поделился с фельдмаршалом таким соображением: у шведов 34 полка, у русских — 47, "и ежели вывесть все полки, то неприятель увидит великое излишество (перевес на стороне русских. — Е. Т.) и в бой не вступит, но пойдет на убег"^{12}. А поэтому решено было не выводить вовсе и держать в резерве в ретраншементе шесть полков: Гренадерский, Лефортовский, Ренцелев, Троицкий, Ростовский и Апраксин и, кроме того, три батальона послать к монастырю "для коммуникации с Полтавой". Когда приказ Петра был объявлен означенным полкам, то солдаты этих полков выразили большое огорчение и стали непосредственно упрашивать царя, чтобы он "повелел им вытти и быть в баталии". Петр счел уместным обратиться к солдатам с разъяснением: "Неприятель стоит близь лесу и уже в великом страхе; ежели вывесть все полки, то не даст бою и уйдет: того ради надлежит и из прочих полков учинить убавку, дабы через свое умаление привлечь неприятеля к баталии".

^{12} Рукописн. отд. ГПБ. Древлехран. Погодина, рукопись № 1732.— Журнал великославных дел, л. 43 об.

"Высходе 6 часа" велено выводить пехоту из ретраншемента, а с половины седьмого пехотные полки стали строиться "в ордер баталии". Первые батальоны полков стали в первую линию, а за каждым батальоном первой линии стал второй батальон того же полка.

Наступал седьмой час утра, когда Петр приступил к осуществлению основного своего намерения: вывести сорок один батальон пехоты из лагеря, построить их двойным рядом, фланкировать справа и слева эту двойную линию пехоты конными полками, возвращения которых к лагерю он и требовал от Меншикова для этой решающей минуты, и приводить всю эту воинскую массу в боевой порядок. Почти три часа ушло на эту подготовительную операцию — от начала седьмого часа до девяти часов утра. Вот тут-то и сказалось утомление отборной части

— 733 —

шведской армии, которая была пущена Карлом с приказом взять редуты и которая редутов не взяла (кроме двух недостроенных) , но потеряла всю свою наступательную мощь на этой отчаянной неудачной попытке. Три часа Петр и Шереметев могли действовать, распоряжаться, готовить войска, и никто, ни одна часть шведской армии не посмела нарушить полного спокойствия и уверенности их действий.

В седьмом часу к выстраивавшейся линии пехоты стали подъезжать к левому крылу этой линии Меншиков с 6 драгунскими полками, а к правому крылу генерал-лейтенант Боур с 18 драгунскими полками. Такое построение, — чтобы на обоих флангах пехоты стояла конница, — предрешено было самим Петром, но когда Меншиков и Боур со своими драгунами заняли предуказанные им места, то царь снова стал озабочиваться вопросом: не уйдет ли неприятель без бою? Дело в том, что с приходом конницы к обоим флангам русская боевая линия очень уж явно увеличилась и стала даже на вид длиннее, чем линия шведская, стоявшая пока в некотором отдалении "в логовине у лесу без действия". Чтобы не отпугнуть шведов, наблюдавших издали, Петр решил укоротить слишком удлинившийся правый фланг и вдруг приказал увести 6 драгунских полков (из 18, какие у Боура были). Волконскому велено было отвести эти 6 полков к стоявшему подальше со своей конницей гетману Скоропадскому.

Волконский и Скоропадский обязаны были вступить в дело, лишь если усмотрят, что неприятель уклоняется от боя и уходит.

Фельдмаршал Шереметев не был на этот раз согласен с Петром. Шереметев боялся уводить из линии эти полки Волконского, не желал "умаления фронта" и уменьшения русской армии, готовящейся принять бой. Петр, однако, не хотел соглашаться с фельдмаршалом и говорил ему: "Победа не от множественнаго числа войск, но от помощи божией и мужества бывает, храброму и искусному вожду довольно и равнаго числа..." и предлагал ему поглядеть на стройное и исправное русское войско, стоявшее перед их глазами. Но генерал-от-инфантерии князь Репнин стал в этом споре на сторону Шереметева, заявляя, что "надежнее иметь баталию с превосходным числом, нежели с равным"^{13}.

^{13} Рукописн. отд. ГПБ. Древлехран. Погодина, рукопись № 1732.— Журнал великославных дел, л. 44 и 44 об.

Когда 6 драгунских полков вышли из линии конницы Боура и стали отходить в тыл (к Скоропадскому), воины заметили движение в стоявшей поодаль "в логовине" шведской армии. Она начала движение вперед, прямо на русское войско. Тогда Петр выехал перед фронтом своих войск и громко произнес несколько слов, которые передаются так: "За отечество принять смерть веема похвално,а страх смерти в бою вещь всякой хулы

— 734 —

достойна", и отдал приказ идти навстречу приближавшимся шведам. Шереметев ехал непосредственно вслед за царем, а за. Шереметевым — генералитет. Петр остановил коня и сказал, обращаясь к Шереметеву: "Господин фельдмаршал, вручаю тебе мою армию, изволь командовать и ожидать приближения неприятеля на сем месте". Затем помчал коня к первой дивизии,, над которой, как сказано, решил принять непосредственное командование.

Было начало девятого часа утра, когда загремела русская артиллерия. Шведы были, по некоторым показаниям^{14} , всего в 25 саженях от русской линии, и первые же залпы вырвали много жертв из их рядов. Четыре шведские пушки отвечали слабо, но первый шведский натиск был необычайно силен и направлен больше всего (это запомнили все участники боя) в одну точку: на первый батальон Новгородского полка. В русской армии в этот момент еще не все знали, чем объяснялась энергия и целеустремленность шведов в данном случае. Изменник, унтер-офицер Семеновского полка, находился в рядах близ Карла и указал королю на полк, одетый в мундиры серого сукна, который он считал полком новобранцев, т. е. слабым полком. Изменник ошибся, он не знал, что Петр предвидел последствия его действий, и, как сказано, велел 26 июня переодеть в серые мундиры один из лучших своих полков — Новгородский. И все-таки круто пришлось Новгородскому полку. Карл решил именно тут прорвать линию русского войска. На стоявший впереди первый батальон новгородцев были направлены сомкнутые строем два шведских батальона разом. Шведы вломились, штыковым боем прокладывая себе дорогу в глубь первого батальона.

^{14} Рукописн. отд. ГПБ. Древлехран. Погодина, рукопись № 1732.— Журнал великославных дел, л. 45.

Все источники отмечают, что генеральная баталия началась одновременным наступлением шведов и русских друг на друга. От пленных после битвы было узнано, что именно русская артиллерия с первых же залпов "устрашаемым и ужасным огнем" расстроила неприятельские ряды и привела Карла в гнев и отчаяние: "...едва не от перваго залпа (неприятель. — Е. Т.) пришел в отчаяние, и великой урон неприятелю учинился и в великую конфузию пришел, хотя король швецкой с превеликим гневом на своей колышке, ездя всюду, и всюду скрыжал зубами и топтал ногами, стучал головою от великого дешператства (отчаяния. — Е. Т.), но ничем в порядок своей армии привести не мог"^{15}.

^{15} Рукописн. отд. ГПБ, IV — 40. Из библиотеки гр. Ф. А. Толстова, "Славная Северная война и житие Петра Великого...", л. 172 и об.

За эти два часа "генеральной баталии" (от 9 до 11 часов утра), как можно установить, судя по воспоминаниям некоторых участников и наблюдателей, битва прошла через две стадии. В первые примерно полчаса наступательный порыв шведов продолжался со всей силой, и тут-то они натолкнулись на непоколебимое, истинно героическое сопротивление шедшей

— 735 —

навстречу им русской армии. Губительному огню подверглись лучшие полки Карла XII: Упландский, Кальмарский, Иончепингский, Ниландский, и все, что оставалось от королевской гвардии вообще. По утверждению шведских участников боя, больше половины боевого состава этих полжов было истреблено русским орудийным и ружейным огнем, а затем в штыковом бою. Пали прежде всего почти все офицеры перечисленных отборных полков. Ядро ударило в носилки короля, он упал на землю и на миг лишился чувств, был поднят солдатами и положен на новые, импровизированные носилки из скрещенных пик; мгновенно распространившийся между шведами слух о смерти Карла подорвал дух армии, хотя близко к носилкам находившиеся и знали, что слух неверен.

Началась вторая стадия кровавой битвы, продолжавшаяся остальные полтора часа, когда еще можно говорить о сражении, о борьбе, а не о паническом бегстве шведов врассыпную. Теперь речь шла о том, чтобы по возможности сохранить некоторый порядок при отступлении и не поддаться постепенно овладевавшей солдатами панике. Фельдмаршал Реншильд, по-видимому, сам поддался панике, наблюдая бывшую перед его глазами страшную картину. Мчась к тому месту, откуда солдаты на скрещенных пиках уносили короля, он кричал еще издали: "Ваше величество, наша пехота погибла! Молодцы, спасайте короля!", не понимая, очевидно, что этим криком вконец убивает всякую попытку Левенгаупта, Акселя Спарре и уцелевших военачальников поддержать дух сражавшихся. Один за другим были перебиты почти все 24 солдата, сменявшиеся у носилок Карла, пока не удалось, наконец, усадить его на лошадь раненого драбанта и вывезти из страшной свалки. Уже не было и признака сколько-нибудь упорядоченного, организованно руководимого отступления. Исчезли последние признаки повиновения и дисциплины. Не только никто не слушал приказаний, но никто их уже и не отдавал. Фельдмаршал Реншильд, граф Пипер искали спасения в сдаче в плен. Другие (Аксель Спарре, Гилленкрок, Левенгаупт) бежали вместе с королем на юг.

К 11 часам все было кончено. Началось бегство врассыпную, русские конники врубались в кучки беглецов, искавших спасения кто в своем брошенном лагере, кто в окрестных лесах. Кто не успевал вовремя бросить оружие и дать знать, что он сдается в плен, подвергался немедленному уничтожению. Смертельная опасность для бегущих шведов усиливалась тем, что бежать-то по направлению к своему лагерю приходилось мимо тех же русских редутов, сыгравших такую роль в ранние утренние часы сражения. Теперь из этих редутов сыпались пули на беглецов, и одна из них, кстати сказать, ранила лошадь драбанта, на которую пересадили страдавшего от раны Карла XII.

— 735 —

Стоявшая на обоих флангах русская кавалерия стала обволакивать шведов с их обоих флангов, и вскоре всем фронтом русская армия ринулась на неприятеля. Это была жесточайшая резня. Русские бились с обычным мужеством и забвением опасности, которые на протяжении, всей истории проявлял русский народ, когда понимал, что дело идет о защите страны от нагло вторгшегося, попирающего русскую землю завоевателя. Шведская армия была бесспорно лучшей по дисциплине, по храбрости, по выучке, наконец, по опытности в военном деле из всех армий тогдашней Западной Европы; полководец, ею командовавший, признавался в те времена выше по своим военным дарованиям, чем самые тогда прославленные западноевропейские военачальники, выше герцога Мальборо, выше Евгения Савойского. Но и эта первоклассная европейская армия, и этот первый по своей репутации из тогдашних западноевропейских полководцев были совсем неслыханно разгромлены, были отчасти физически, отчасти морально уничтожены, стерты с лица земли вместе с исчезнувшим в этот день навсегда, после векового могущества и славы, шведским великодержавием.

Всего два с небольшим часа длилась эта кровавая встреча, завершившая Полтавский бой: в 9-м часу утра она началась, к 11-ти все было кончено. Но предоставим слово Петру: "...однако ж то все далее двух часов не продолжалось ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростью вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивяще удивительно есть), кавалерия и инфантерия весьма опровергнуты, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами колоты, и даже до обретающегося леса, где оные пред баталиею строились, гнаны". Карл на носилках ("в качалке") был на месте боя, но распоряжался мало, и вовсе не только потому, что ослабел от своей раны и хирургической операции,— хватило же у него физических сил, присутствия духа, распорядительности, сообразительности и энергии, чтобы во всю прыть бежать сначала в карете, потом верхом прямо с места, где погибла его армия, к Днепру, а затем через Днепр, через пыльные турецкие степи, под жгучим солнцем, все дальше и дальше от русских пределов. Он потому был так инертен и бесполезен в бою, что русское командование и русское войско не дали ни ему, ни его генералам времени распоряжаться. Ведь и бывшие в вожделенном здравии испытанные и талантливые, не уступавшие своему королю в храбрости и превосходившие его выдержкой генералы вроде Реншильда, Левенгаупта, Шлиппенбаха, Рооса ровно ничего не сделали в этот страшный для них день непоправимого национального несчастья.

Шведы сражались храбро. Был опаснейший момент для русской

— 737 —

армии. Это произошло в самом начале "генеральной баталии", т. е. последнего двухчасового боя, решившего дело. Отборный, "учрежденной неприятельской полк шел наступным боем и приближался с великим дерзновением на Новогородской пехотный полк наступил". Яростная, неудержимая шведская атака сломила сопротивление первого батальона, смятого шведами, которые на этом пункте оказались в двойном количестве, и неприятель "на штыках сквозь прошел" через первый батальон. Еще немного — и все левое крыло было бы отрезано. В этот страшный момент примчался Петр, остановил начавшееся замешательство, и под его личной командой второй батальон того же полка и оставшиеся в живых немногие солдаты только что сбитого первого батальона, бросились в штыковую контратаку. Тут-то Петр и подвергся смертельной опасности: его шляпа была пробита пулей. Этот миг сражения уже после боя перед лицом солдат Меншиков описывал так: "Аще бы и не ты, благочестивый государь, предстал в самое лютейшее и погибельнейшее время, в которое неприятель Новогородского пехотного полку первый баталион сбил и уж начал отрезывать левое крыло от главной линии, на котором крыле он с 6-ю полками кавалерии находился, в оное самое лютое время огня к тому погибающему месту изволил прибыть и исправить, какового дела кроме Бога и тебя великого государя никто б мог исправить". Впоследствии было установлено, что опасность быть отрезанными в тот момент грозила не шести, а девяти полкам.

Петр, подобно другим великим полководцам, обыкновенно, как уже было нами сказано, совершенно правильно избегал личного риска и бесполезного молодечества, которое может в случае смерти вождя очень дорого обойтись его солдатам и привести к поражению и гибели всей армии. Но Петр считал, что в исключительных случаях главнокомандующий имеет моральное право рисковать собой. Документы о Полтавской битве приписывают исправлению положения в Новгородском полку решающее значение: "ибо все щастие реченной баталии от единого оного исправления зависело".

В этом сражении солдаты проявили полнейшее презрение к смертельной опасности. Они не давали и не просили пощады, и когда враг дрогнул и побежал, то русских нельзя было удержать ничем. Отогнав далеко врага, они преследовали его и в поле, на громадном расстоянии от Полтавы, и в лесу, где он прятался, ища спасения. Когда русская армия узнала о сравнительно не таких больших своих потерях, как ожидалось,— то чувство гордой радости еще увеличилось в войске, разгромившем опасного агрессора.

Граф Пипер вбежал в шведский ретраншемент под самым городом Полтавой, уже зная, что русские разгромили армию и

— 738 —

что короля либо куда-то увезли шведы, либо русские, если вообще он еще жив. Пипер решил выполнить последнюю свою службу: он хотел сжечь письма и бумаги, находившиеся в помещении короля. Но этого сделать уже не успел. Русская конница мчалась к шведскому ретраншементу. Пиперу с сопровождавшими его Седерьельмом, королевским секретарем, и Дюбеком пришлось, спасая свою жизнь, броситься с другого выхода прямо к полтавскому валу и здесь сдаться в плен. Весь кабинет Карла с находившимися в нем бумагами и двумя миллионами саксонских золотых ефимков, награбленными во время стояния шведского короля в Саксонии, попали в руки победителя.

Уже в половине десятого "вся неприятельская линия была сбита с места и по лесу прогнана", и пехота, тесня отступающих шведов, заняла постепенно место, на котором была перед этим вражеская линия, и двинулась дальше. Но довольно скоро отступление шведов стало превращаться в паническое бегство, и вся русская драгунская кавалерия бросилась преследовать и рубить бегущих. Русские кавалеристы устремились к лесу, где пытались спастись беглецы, и части помчались прямо к валу Полтавы, под которым был перед битвой расположен шведский лагерь.

В генеральной баталии, шедшей с 9 до 11 часов утра, участвовало русской пехоты всего 10 тыс. человек "в первой линии", а прочие "еще и в баталию не вступили". Этот факт, старательно замалчиваемый всеми без исключения западными историками Полтавской битвы, стоит подчеркнуть, так же как и другой факт, категорически опровергающий выдумку Нордберга (сдавшегося в плен в конце битвы), будто шведы начали свое "отступление", лишь пробыв несколько часов близ поля битвы. Наши источники отмечают, что сдавшаяся под Полтавой шведская армия "большая часть с ружьем и с лошадями отдалась и в плен взяты"^{16}. Только на самом "боевом месте и у редут" пересчитано было 9224 неприятельских трупа. Русская кавалерия преследовала разбежавшихся в разных направлениях шведов: "В погоне же за бегущим неприятелем гнала ноша кавалерия болши полуторы мили, пока лошади утомились и иттить не могли", и "от самой Полтавы в циркумференции (в окружности. — Е. Т.) мили на три и болши на всех полях и лесах мертвые неприятелские телеса обретались". Пришлось разбросать кавалерию для преследования и добивания разбежавшихся. Поспешное бегство главной массы к Днепру отсрочило взятие их всех в плен на трое суток.

^{16} Там же, л. 172 об., 173.

Битва кончилась. К Петру приводили пленных генералов и

— 739 —

полковников, принесли разломанные носилки, в которых был король во время боя. Привели пленного принца Вюртембергского. Царь принял его сначала за Карла. Узнав о своей ошибке, он сказал: "Неужели не увижу сегодня моего брата Карла?" Он обещал большую награду и генеральский чин тему, кто возьмет короля в плен или, если он убит, принесет его тело.

В третьем часу дня в шатер Петра привели пленных шведских военачальников. "Князь Меншиков пленным объявил, чтоб шпаги его царскому величеству, яко победителю, приносили. Первый граф Пипер, встав на колени и вынув шпагу, держал в руках; великий государь повелел принять генералу князю Меншикову.., который по повелению е. ц. в. принимал шпаги у всего генералитета и у князя Витенбергского (Вюртембергского. — Е. Т.), а от штаб- и обер-офицеров принимал генерал Алларт, По отобрании шпаг, е. ц. в. спрашивал фельдмаршала Реншильда о здравии королевском, который его царскому величеству доносил, что король государь его за четверть часа прежде окончания баталии от повреждения раны в ноги в великой болезни изволил отбыть от армии, поруча оную в правление ему фельдмаршалу. Великий государь фельдмаршала Реншильда за то его объявления о здравии королевского величества Карла пожаловал шпагою российскою".

Петр знал о хвастливой выходке Карла накануне битвы и сказал: "Вчерашнего числа брат мой король Карл просил вас в шатры мои на обед, и вы по обещанию в шатры мои прибыли, а брат мой Карл ко мне с вами в шатер не пожаловал, в чем пароля своего не сдержал, я его весьма ожидал и сердечно желал, чтоб он в шатрах моих обедал, но когда его величество не изволил пожаловать ко мне на обед, то прошу вас в шатрах моих отобедать". За этим обедом и последовал известный юмористический тост за здоровье "учителей" в ратном деле, шведов, и горько-иронический ответ Пипера: "Хорошо же ваше величество отблагодарили своих учителей!" За обедом Реншильд и Пипер сказали Шереметеву, что они многократно советовали королю прекратить войну с Россией и заключить с Россией "вечный мир", но король их упорно не слушал. Петр при этом воскликнул, обращаясь к шведам: "Мир мне паче всех побед, любезнейшие".

Конечно, и хозяева-победители и "гости"-побежденные были очень взволнованы грандиозным историческим событием, свидетелями и участниками которого они были всего несколько часов тому назад. И говорили многое, чего не сказали бы в другое время так откровенно. Еще веянье смерти было над ними, еще только садясь за стол, Петр снял с головы шляпу, простреленную шведской пулей, и еще не снял с груди медный крест, погнувшийся от другой шведской пули. И пленники еще явно не

— 740 —

могли прийти в себя от ужаса страшной катастрофы, так внезапно оборвавшей навсегда их боевое поприще. После стольких усилий, таких многолетних побед и испытаний кончилось могущество их родины, и померкла слава их вождя. Реншильд и Пипер сказали тогда же за обедом графу Шереметеву, что они не подозревали, что у России такое регулярное войско. Они признали, что только Левенгаупт утверждал, что "Россия пред всеми имеет лучшее войско", но они ему не верили. Оказалось, что после сражения у Лесной Левенгаупт "секретно им (шведским генералам. — Е. Т.) объявлял, что войско непреодолимое, ибо он чрез целый день непрерывный имел огонь, а из линии фронта не мог выбить, хотя ружье в огне сколько крат от многой пальбы разгоралось, так что невозможно было держать в руках, а позади фрунтов не видима была земля за множеством падших пуль". Но генералы не верили, считали, что это небылица, выдумка: "но все то не за сущее, но в баснь вменено было". Они все, кроме Левенгаупта, думали, что под Полтавой встретятся с войском, вроде того, что было при Нарве в 1700 г., "или мало поисправнее того".

Наибольшее, может быть, впечатление и на Россию, и на Европу произвела эта губительная паника, овладевшая шведской армией, закаленной в боях, бесспорно храброй, строго дисциплинированной, в тот момент последней ее встречи с вышедшей из ретраншементов русской пехотой, когда артиллерийский бой стал быстро уступать место штыковому, рукопашному. По реляции Петра, так называемой "обстоятельной реляции", разосланной 9 июля в списках Нарышкину, Ивану Андреевичу Толстому, вице-адмиралу Крейсу, Кириллу Нарышкину и Степану Колычеву, выходит, что, собственно, окончательный бой, где сшиблись главные силы обеих армий, после жестокого русского артиллерийского огня был решен не через два часа, а уже через полчаса, и, следовательно, в остальные полтора часа уже происходило лишь яростное преследование и истребление охваченного полнейшей паникой неприятеля. Вот что пишет Петр об этом решившем все моменте битвы, причем царь и сам не скрывает своего удивления по поводу столь быстро сломленного сопротивления шведов: "И как войско наше, таковым образом в ордер баталии установись, на неприятеля пошло, и тогда в 9 часу пред полуднем атака и жестокий огонь с обеих сторон начался, которая атака от наших войск с такою храбростию учинена, что вся неприятельская армия по получасном бою с малым уроном наших войск (еже притом наивяще удивительно) как кавалерия, так и инфантерия весьма опровергнуты, так что шведская инфантерия ни единожды потом не остановилась, но без остановки от наших шпагами, багинетами и пиками колота, и даже до обретающегося вблизи лесу, яко скот

— 741 —

гнаны и биты". Дальше ясно подчеркивается, что сдача в плен всего командного состава и тысяч вооруженных солдат последовала в начале этого последнего боя: "притом в начале генерал-майор Штакельберк (sic. — Е. Т.), потом же генерал-майор Гамельтон, також после и фельдмаршал Реншильд и принц Виттембергской, королевский родственник, купно со многими полковниками и иными полковыми и ротными офицерами и несколько тысячь рядовых, которые большая часть с ружьем и с лошадьми отдались и в полон взяты, и тако стадами от наших гнаны". А уже после этой решающей катастрофы бой превратился в преследование и истребление побежавшей с поля разгромленной шведской армии: "В погоню же за уходящим неприятелем последовала наша кавалерия больше полуторы мили, а именно пока лошади ради утомления итти могли, так что почитай от самой Полтавы в циркумференции мили за три и больше, на всех полях и лесах мертвые неприятельские телеса обреталися, и чаем оных от семи до десяти тысячь побито"^{17}. По точному смыслу петровской реляции время в этом двухчасовом бою (от 9 до 11 часов утра) распределяется так: полчаса решительного столкновения, когда русские сломили окончательно и безнадежно и физически, и морально сопротивление шведской армии, и полтора часа, когда длилось преследование и добивание беглецов русской конницей, причем ни разу шведы уже не сделали даже и попытки остановиться и оказать боевое сопротивление. Ясно также, что шведы бежали не сомкнутой массой, а врассыпную, потому что Петр подчеркивает это словом "циркумференция", говоря о покрывающих поля вокруг Полтавы шведских трупах. Бегство и преследование шли, очевидно, по разным направлениям, как бы радиусами от Полтавы во все стороны, и концом сражения был тот момент, когда лошади русской конницы, преследовавшей бежавших шведов, уже "ради утомления" не могли дальше идти.

^{17} Письма Толстому и Крейсу — 8 июля, Нарышкину и Колычеву — 9 июля.— [Голиков]. Деяния Петра Великого, ч. XII, стр. 33—41, № 1049 — 1053.

Из всей "Обстоятельной реляции о главной баталии меж войск его царского величества российского и королевского величества свейского учинившейся неподалеку от Полтавы сего иуня в 27 день 1709 лета", переведенной на голландский, немецкий, а затем уже на некоторые другие иностранные языки,— наибольшее впечатление на военных людей и дипломатов, конечно, не могло не произвести известие, на котором особенно настаивал этот документ: "При сем же и сие ведати надлежит, что из нашей пехоты токмо одна линия, в которой с десять тысяч не обреталось, с неприятелем в бою была, а другая до того бою не дошла, ибо неприятели, будучи от нашей первой линии совершенно опровергнуты и побиты и прогнаны".

Итак, выходило, что в те два часа сражения от 9 до 11 утра, которые в русских документах часто называются по преимуществу

— 742 —

"генеральной баталией", русские разгромили шведов, пустив в бой всего 10 тыс. человек против значительно большего количества стоявших в начале боя против них в шведской линии^{18}. А, с другой стороны, в резерве у Петра были тут же наготове еще около 30 тыс. человек пехоты, кавалерии и артиллерии. Эта громадная резервная сила в русском стане была свежа, прекрасно вооружена, готова к бою, потери ее, понесенные в утренние часы боев за редуты и при ликвидации отрядов Шлиппенбаха и Рооса, были совсем незначительны. Оба эти факта — 10 тыс. в бою и наличность громадного резерва — неопровержимо доказывали, во-первых, моральное и материальное боевое превосходство, какого достигла русская армия после тяжкой почти десятилетней борьбы, а во-вторых, как большое военное искусство русского командования, которое сумело в решающей битве собрать в кулак у Полтавы крупнейшие силы, так и полное, блестящее оправдавшееся доверие Петра к стойкости и одушевлению солдат, к тому, что 10 тыс. русских бойцов хватит, чтобы справиться на поле боя с 16 тыс. шведов, стоявших непосредственно перед этими 10 тыс. Наличие же могучей резервной, совсем не принимавшей участия в бою, армии делало конечный разгром шведов неотвратимым, даже если бы почему-либо выставленные Петром 10 тыс. бойцов потерпели поражение. И надо быть таким безмятежно и бессовестно лгущим трубадуром славы Карла XII, как его духовник Нордберг, чтобы писать о "спокойном отступлении" короля, когда был дан "приказ" отступать. Более полный, уничтожающий разгром очень редко переживала где-либо какая-нибудь армия.

^{18} Реншильд показал, что у шведов под Полтавой было около 30 тыс. человек. Вспомним, что под Переволочной сдалось 16 тыс., и после потери в Полтавском бою убитыми около 9300 человек, взято в плен (под Полтавой же) было 2834. Сложив все эти цифры, и получим цифру, даваемую Реншильдом: недостает для точности 2–3 тыс., разбежавшихся после боя по лесам и перебитых крестьянами.

На другой день, 28 июня 1709 г., состоялся торжественный въезд Петра в освобожденную Полтаву. Освобождение пришло вовремя: в крепости оставалось только полторы бочки пороху и восемь ящиков с патронами.

Тут только царь и русская армия узнали в точности, что выдержал этот город. Четыре раза неприятель доводил штурм до такой силы, что врывался через низкий вал в город, и его приходилось с большим трудом выбивать оттуда. Войска в Полтаве было в момент начала осады 4182 человека, потом подбросить удалось с Головиным 900 человек, но главная помощь пришла от мирных жителей Полтавы, пожелавших принять участие в обороне: "градских жителей" набралось 2600 человек. Им было дано оружие, и они сражались наряду с регулярным войском. Из всего этого числа сражавшихся здоровых оказалось 4944 человека, раненых и больных — 1195, а перебито неприятелем и умерло от болезней за два месяца осады 1634 человека. Полтавская осада, по русским данным, не вполне проверенным, стоила шведам за два месяца до 5 тыс. человек. Ядер и картечи в Полтаве

— 743 —

давно не имелось, рассказывали полтавцы, и пушки заряжали обломками железа и камней^{19}.

^{19} ТРВИО, т. III, стр. 290—291.

Начались похороны жертв боя. Образовывались высокие курганы.

"Дневник военных действий" настаивает, что "по достоверному исчислению" собрано и предано погребению 13 281 "побиенных неприятельских тел"^{20}. Если эта цифра точна, то, считая с пленными, взятыми при Полтаве и Переволочной (16 тыс. с небольшим), вся армия Карла оказалась ликвидированной.

^{20} Там же, стр. 293—294.

Пушек у шведов было забрано под Полтавой и у Переволочной всего 32, но из них 28 не были в бою вовсе в этот день. Ряд свидетельств подтверждает этот, казалось бы, невероятный факт, что у Карла XII в день сражения, от которого зависела его участь, его репутация, судьба его государства, почти вовсе отсутствовала артиллерия. "Мы взяли (в бою. — Е. Т.) только четыре пушки, так как неприятель озаботился оставить всю свою артиллерию со своим большим обозом, которого (мы. — Е. Т.) взяли три тысячи повозок", — читаем во французской рукописи, адресованной Бельскому воеводе, приверженцу России, коронному гетману (т. е. Синявскому). Рукопись не подписана. Она хранится в нашем Архиве древних актов и почти совпадает в основном с общеизвестными описаниями Полтавской битвы^{21}.

^{21} ЦГАДА, ф. Сношения России с Швецией, 1709 г., д. 4, л. 3—6. Обстоятельное на французском языке описание шведского под Полтавою поражения.

У Нордберга, взятого в плен в день Полтавы, записи которого долгое время были единственными, из двух главных шведских источников по истории Полтавской битвы (потому что другой автор, участник и очевидец похода, Адлерфельд, был убит ядром в самый день сражения), мы читаем, что русские "не осмелились" преследовать шведов, и те, после сражения, отступив "в расстоянии четверти мили, построились вновь и в продолжение четырех часов оставались в вооружении, но враг не осмелился показаться"^{22}. Это — классический образчик того, как курьезно и без зазрения совести лжет Нордберг всякий раз, когда ему уж очень хочется унизить ненавистных ему русских и показать, что совсем не свойственно было шведам терпеть поражения вообще, а от русского войска в особенности.

^{22} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, р. 314.

Выдумка о четырехчасовом стоянии в боевом строю шведских беглецов не имеет и тени основания и смысла.

В дополнение к показаниям русских источников приведем слова тоже всячески преуменьшающего в своем повествовании русские успехи старинного шведского историка Фрикселя, обильно пользовавшегося не только государственными, но и частными семейными архивами Швеции и многими документами, которые теперь уже исчезли. Считая, что из-под Полтавы часть армии с королем во главе успела спастись (на два дня) исключительно потому, что царь не сейчас же после боя приказал

— 744 —

всей своей армии пуститься догонять шведов, Фриксель пишет, что бежавшие шведы были оставлены на несколько часов в покое, "и это было для них счастьем, потому что весь остаток шведского войска, очистившего поле битвы, находился в полном рассеянии. Уже не было никакого порядка, никакого повиновения, каждый продолжал отступление по своему благоусмотрению, потому что это отступление превратилось в самое настоящее бегство даже и в тех частях, которые не побывали в бою. Если бы русские использовали свою победу немедленно для сильного преследования, то, по всей вероятности, как сам король, так и уцелевшая бегущая часть его армии были бы уже в тот момент взяты в плен или изрублены"^{23}. Приведенная выше выдумка Нордберга не стоила бы, чтобы на ней останавливаться, если бы она не была доказательством, насколько недоверчиво, строжайше критически должно вообще пользоваться этим источником. Он местами фантазирует и путает не меньше Гилленкрока, а между тем к нему западные историки, игнорируя русские свидетельства, проявляли всегда гораздо больше совсем незаслуженной доверчивости; чем, например, к генерал-квартирмейстеру Карла. Без Нордберга вовсе обойтись нельзя, но, изучая его, должно быть очень настороже. И Нордберг и Адлерфельд, другой соратник Карла XII в течение всего русского похода, часто лгут, но к сожалению иной раз нет возможности их окончательно уличить, потому что нет третьего очевидца и соучастника, который бы тоже писал изо дня в день историю похода, не разлучаясь ни на один день с Карлом.

^{23} Fryxell A. Lebensgeschichte Karl's des Zwolften, Т. 2, S.179.

Трудному испытанию подверглась в день Полтавы русская армия, и выдержала она его с изумительным успехом. Ее моральная доблесть, организованность, способность к маневрированию, дисциплина, железная стойкость — оказались на очень высоком уровне.

Воинский устав Петра был издан лишь в 1716 г., но уже в то время, которое нас тут занимает, перед Полтавой, русская регулярная армия существовала на прочной основе ежегодных рекрутских наборов, систематического обучения и по своему однородному национальному составу и национальному самосознанию была выше европейских регулярных армий, раньше ее возникших, но пополнявшихся наймом и вербовкой. Выше, чем где-либо, в русской армии оказывался и другой моральный фактор: чувство товарищества. Поддержка товарища в бою требовалась не только формально, но и фактически, уже в первые годы петровской армии существовала сплоченность кадров.

— 745 —

Конная артиллерия, созданная Петром, сливалась в бою в единое, слаженно действующее целое и с пехотой, которую она охраняла и поддерживала, как это было под селом Добрым (у Черной Натопы), и с кавалерией, которой артиллерийская подготовка так облегчила действия во втором фазисе Полтавского боя, когда русские конники ликвидировали отброшенных к лесу шведов, бывших под командой Рооса и Шлиппенбаха. Полковая конная артиллерия, таким образом, докончила дело, начатое тяжелыми и легкими орудиями русских артиллерийских сил, встретивших в первом фазисе боя убийственным огнем шведскую кавалерию, бурно устремившуюся на редуты в самом начале дела. Эта полная слаженность дружных действий всех трех родов оружия сказалась очень ярко и в третьем, окончательном фазисе боя, т. е. в столь роковой для шведов "генеральной баталии", завершившей разгром шведской армии. Сказывалась она и раньше.

В течение всей Полтавской битвы обнаруживалось неоднократно удачное взаимодействие всех родов оружия. На рассвете, в первые часы битвы, артиллерия полевой фортификации (шести параллельных редутов и только двух перпендикулярных) жестоко потрепала шведскую кавалерию, атаковавшую эти укрепления, а русская конница довершила- разгром и взятие в плен отчасти загнанных в лес, отчасти отогнанных к шведскому лагерю кавалерийских эскадронов и отрезанных от армии шести батальонов пехоты. Шведы снова атаковали редуты и понесли урон, еще больший, чем прежде. Когда в 9 часов утра началась "генеральная баталия", то здесь уже сильно ослабленный противник разом встретился с могучим натиском пехоты, которую очень оперативно поддержал артиллерийский огонь. Смятение в шведских рядах усилилось, когда кавалерийские полки начали обходить шведов с флангов, где с самого начала "генеральной баталии" Петр поставил конницу. Но пушечный огонь довершил катастрофу дрогнувшей шведской армии. "Трудно переоценить огромную роль русской артиллерии в разгроме шведов под Полтавой",— справедливо говорит генерал-лейтенант артиллерии И. С. Прочко, особенно отмечая, что наша артиллерия находилась все время "в самых горячих местах боя и с малых дистанций поражала неприятеля"^{24}. К этому необходимо прибавить, что ведь и спустя три дня после Полтавы безусловная и немедленная сдача в плен всей значительной бежавшей с поля битвы части шведской армии была обусловлена непосредственно именно тем, что возвышенности у Переволочной были заняты подошедшей артиллерией Меншикова, а полное отсутствие орудий сделало положение шведов абсолютно безнадежным и не позволило им даже и думать о новом бое^{25}.

^{24} Прочко И. С. Артиллерия в Полтавской битве.— Артиллерийский журнал, 1949, № 7, стр. 38.

^{25} См. Тарлe Е. Карл XII в 1708—1709 гг.— Вопросы истории, 1950, № 6, стр. 22—56.

— 746 —

Отсюда не следует, однако, что мы вправе забыть о громадном значении конницы во все утренние часы Полтавского сражения, кончившиеся разгромом и капитуляцией отрезанных от главной армии шведских частей,— и о том, как затем во время "генеральной баталии" главная тяжесть победоносного боя выпала на долю пехоты. Под Полтавой победило целесообразное, дружное, тактически совершенное взаимодействие всех трех родов оружия. Эта слаженность и своевременность выступлений всех частей явились одним из замечательных достижений петровской стратегии. Большой путь оказался пройденным от "детского играния" под первой Нарвой, т. е. от отсутствия воинского искусства, о чем так иронически поминал сам Петр, до высокого, заслуженного успеха русской стратегии и тактики под Полтавой...

За разгромом шведской армии под Полтавой 27 июня 1709 г. последовало быстрое бегство шведов и короля Карла XII к Днепру. Но русское преследование уничтожило все надежды шведов спастись переправой через реку, и по первому же требованию преследовавшего шведов Меншикова, настигшего их под Переволочной, вся шведская армия принуждена была сдаться на милость победителя. Карл XII и Мазепа успели бежать через Днепр за три часа до прихода Меншикова к Переволочной. И материальная часть разгромленной под Полтавой шведской армии и полный упадок духа как солдат, так и командного состава были таковы, что генерал Левенгаупт, которому король, убегая, передал верховное командование, человек очень храбрый и опытный, счел всякое сопротивление совершенно немыслимым. По окончательному, позднейшему подсчету, сдавшихся под Переволочной шведских пленников оказалось больше: не 14030 человек, а 16264. Эту цифру находим в письме Петра царевичу Алексею от 8 июля 1709 г.^{26} Когда постепенно впоследствии выловлены были шведы, разбежавшиеся по лесам и полям еще до сдачи всей армии, то общий подсчет пленников дал цифру около 18 тыс. человек.

^{26} См. "Реестр швецкому войску, которое его светлости князю Меншикову на окорд, яко воинские полоняники здались при Переволчне июня в 30 день неныешнего 1709 году". — Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 244— 245, № 3280, июля 8, 1709 г. К царевичу Алексею.

Что Полтава непоправимо разрушила шведское великодержавие, этот вывод некоторые иностранцы, отдававшие себе отчет в случившемся, сделали буквально на другой день после катастрофы Карла XII: не только Украина, но вся Европа оказалась избавленной от угрозы "шведской державы, которая своим честолюбием сделала себя страшной для всей Европы"^{27}, — читаем во французской реляции иностранца, участника боя.

^{27} ЦГАДА, ф. Шведские дела, 1709 г., д. 4, л. 6.

Если в двух словах, ограничиваясь основным, грубым в своей беспощадности фактом, характеризовать это событие, то

— 747 —

должно сказать так: бежавшая с поля битвы в полном смятении половина шведской армии, почти 16 тыс. человек, примчавшаяся из Переволочной, где Ворскла впадает в Днепр, остановилась тут, и когда преследовавший беглецов Меншиков послал требование немедленной, безусловной сдачи, то все они, не пробуя вступить в бой, сдались, хотя у Меншикова было в отряде всего 9 тыс. человек, т. е. лишь немного больше половины стоявшей перед ним шведской армии. Если принять во внимание, что в Полтавском сражении шведов было убито около 9300 человек^{28}, а взято в плен под Полтавой 2864, то неопровержимые цифры, относительно которых в общем шведские показания на этот раз не расходятся с русскими, говорят нам недвусмысленно, что больше половины шведской армии было ликвидировано не 27 июня под Полтавой, а 30 июня (1 июля по шведскому календарю) 1709 г. под Переволочной. Под Полтавой шведы сражались очень храбро, и русские, хоть и одержали победу "с легким трудом и малой кровию против гордого неприятеля", по выражению петровского "Журнала", но все-таки потеряли 4635 человек убитыми и ранеными. А под Переволочной уцелевшая от полтавского разгрома и все еще крупная шведская армия сдалась без боя и без всяких условий неприятелю, который был гораздо малочисленной, и уж этот огромный, окончательный успех не стоил русским ни одного человека.

^{28} По "Журналу" Петра — 9234 человека.

С точки зрения политических последствий, с точки зрения воинской чести эта капитуляция под Переволочной была для шведов фактом несравненно еще более страшным, чем полтавский разгром. Немудрено, что не только шведские, но отчасти и немецкие, и английские, и французские историки с давних пор либо старались наскоро обойти это событие, так как не были расположены признавать во всей полноте успех русских над вооруженными силами лучшей из тогдашних европейских армий, либо пытались подыскивать смягчающие и оправдывающие шведов обстоятельства. Нельзя сказать, чтобы эти попытки отличались особенной убедительностью.

Начать с того, что эти старания направлены прежде всего к спасению воинской репутации Карла XII, успевшего бежать с Мазепой и с немногими спутниками-шведами из ближайшего окружения и несколькими сотнями казаков-мазепинцев за Днепр, причем Меншиков опоздал всего на три часа и только поэтому не взял короля в плен. Один из последних шведских историков, посвятивших целую книгу возвеличению Карла XII, Артур Стилле, дал сводку этой аргументации, крайне плохо "объясняющей" поведение короля, его генералов и его армии под Переволочной^{29}. По позднейшим шведским показаниям, дело рисуется так. Еще в первые часы бегства, когда Карла XII везли в карете его главного министра графа Пипера (сам Пипер

— 748 —

сдался в плен в конце битвы), к нему подъехал Гилленкрок (его фамилию часто произносят: Юлленкрук) и спросил: куда направиться? Карл ответил, что надо снестись с генералом Функом, который был в местечке Беликах, а потом уж можно будет решить, куда бежать дальше.

^{29} Stillе A. Carl XII’s falttags planer 1707—1709. Lund, 1908. Эта книга в 1912 г. была переведена на русский язык А. Полторацким под неточным названием: Карл XII как стратег и тактик. Стилле, как видим, назвал свою книгу скромнее: Планы, походов Карла XII в 1707—1709 годах.

28 июня добежали до Кобеляк. Но тут сломалась карета, и Карла вынесли из нее и посадили на лошадь, которая вскоре в пути пала от утомления. Рана Карла снова открылась, да и перевязана была плохо, после того как король выпал на землю из разбитых русским ядром носилок. Его пересадили на другую лошадь, задерживаться было совершенно невозможно. Беглецы уже знали точно о начавшемся со стороны русских преследовании. В ночь на 29 июня Карл остановился в Новых Сенжарах. Он не мог ехать дальше, рана открылась от быстрой езды и тряски. Но ему не удалось отдохнуть: его скоро разбудили известием, что приближается русская погоня. "Делайте, что хотите!" — ответил Карл. Он молчал и, когда его пересадили на лошадь (ехать в экипаже уже было опасно, русские настигали), помчался вместе с совершенно расстроенными остатками армии, бежавшими в полном беспорядке.

Примчались под Переволочную. Куда дальше? Времени оставались лишь часы, а еще не было решено: переправляться ли через Ворсклу, которая тут впадает в Днепр, или через Днепр? Карл XII не мог решить, кто из его окружения прав: те ли, кто. советует переправиться через Ворсклу, или через Днепр? Первое казалось легче, и потому что Ворскла — более мелкая и узкая. За Ворсклой начинались татарские владения, за Днепром — турецкие. И от татар и от турок можно было ждать гостеприимства. Хотя, конечно, и те и другие не ожидали появления Карла в таком виде... Пока происходили эти колебания, в Переволочную подтянулась утром 30 июня вся бежавшая от Полтавы армия, и генерал Крейц, на этом переходе ею командовавший, осмотрел берег и заявил, что для переправы через Днепр нет никаких средств, и хотел повести войско к Ворскле. Но тут сказалось, как пала дисциплина в шведской армии: солдаты воспротивились настолько, что Крейц решил отложить дело переправы через Ворсклу на другой день. Но уже не было для шведской армии этого другого дня...

Поступили новые тревожнейшие известия: русские войска сейчас будут у Переволочной. Карлу перевязывали рану, когда к нему подошли генералы во главе со старшим из них Левенгауптом. Они заявили королю, что нужно немедленно ему лично спасаться переправой через Днепр. Король раздражался и отказывался. Но выхода другого не усматривалось. На вопрос поставленный Крейцу, возможно ли дать русским бой тут же на берегу, генерал ответил, что он не знает, кого приведут русские:

— 749 —

если только конницу, то попытка сопротивления возможна, если же придет и пехота, тогда "нельзя сказать, что случится".

До той поры Карл XII никогда не бежал от опасности, всегда считал это величайшим позором, презрительно издевался над побежденным и спасающимся врагом. Окружающие понимали очень хорошо, что происходило с ним в ту минуту.

Карл решил уйти за Днепр. Впоследствии, через три с половиной года после Полтавы, силясь избавиться от постыдного воспоминания, мучившего его, он писал своей сестре Ульрике Элеоноре, регентше Швеции, что, покидая погубленную им окончательно армию, был убежден, что его солдаты будут как-нибудь переправлены через Ворсклу и что он с ними встретится в Очакове, куда он сам бежал. Все это неясно. Почему он не переправился через Ворсклу и сам, а предпочел путь через Днепр? Если через Ворсклу почему-либо было легче уйти целой армии, то подавно легче было бы и ему с его маленькой свитой. Очевидность говорит о том, что королю предстояло либо немедленно, через несколько часов, попасть в плен к русским ("лучше ехать к туркам, чем попасть в русский плен", — сказал он), либо дать бой спешащему к Переволочной русскому отряду. Но, потеряв всю артиллерию и все боезапасы, имея изнуренных тяжким боем и трехдневным почти безостановочным бегством людей, думая, что на него движется вся победоносная русская армия, Карл, к тому же измученный своей незаживавшей раной, просто не решился идти сам и вести за собой уцелевшую от Полтавы часть своего войска на медленную полную гибель под русскими штыками и пулями. Может быть, он обманывает самого себя, когда пишет в декабре 1712 г. своей сестре, что так как он из-за своей раны не мог быть уже в тот момент, 30 июня 1709 г., полезен своей армии, то поэтому сдал верховное командование другому.

Кто же был этот другой? Генерал Левенгаупт — старший чином из всех бывших у Переволочной генералов — был старым и опытным воином, за которым числилось в его боевой карьере много успехов.

Генералы и офицеры стояли вокруг короля, убеждая его, что единственное его спасение в бегстве. Но Карл по-прежнему не был даже полтавским разгромом поколеблен в том особом предпочтении и покровительстве, которые единоспасающий истинный бог, бог Лютера и капеллана Нордберга, непременно окажет в конце концов ему, "помазаннику господню, королю шведов, готов и вандалов, божьей милостью". "Если бы враг вознамерился нас атаковать, то мои войска, видя меня первого на коне, не будут больше думать о происшедшем несчастье. Они ринутся в бой с той же храбростью, которую они постоянно

— 750 —

выказывали во всех случаях, когда я был во главе их. Они одержат победу. Сколько примеров приводит нам история, когда армии, только что разбитые и покинувшие поле битвы, одерживали немного дней спустя блестящие победы над торжествовавшим врагом? Мы надеемся на все от провидения!"^{30}

^{30} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, . 317.

Слушавшие глядели на оратора, лежавшего на носилках, и, твердо зная, что, во-первых, и на коня он не сядет, а во-вторых, если бы и сел, то войска за ним ни за что не пойдут, принялись опять убеждать его в полной невозможности всего того, о чем он говорит.

Дальше предоставляем слово Левенгаупту, который рассказал Петру о последних часах Карла перед бегством за Днепр.

Когда 1 июля Петр прибыл в Переволочную и Меншиков ему тут рапортовал, что в плен он взял 16 295 шведов, то Петр приказал привести взятых в плен при Переволочной генералов во главе с Левенгауптом. Царь спрашивал Левенгаупта о здоровье короля и его ране. Левенгаупт объявил, что рана весьма трудна. Затем на вопросы о короле Левенгаупт объявил: "...когда отошедшая армия с полтавской баталии вся собралась к Днепру, то государь его король оную армию вручил ему, Левенгаупту". А на слова Левенгаупта, что провианта имеется "с нуждой" на три дня и что прикажет король делать, если подойдут русские "в великой силе",— Карл ответил: "что военным советом утвердите, то и исполните". Король прибавил, что при разлучении с армией чувствует, "как бы и душа его с телом разлучалась, но то ему велит неволя делать". Характерно для Карла его заявление при этом, что "едет он к султану турецкому требовать от него помощного войска, через которое бы мог похищенное возвратить и неприятелю воздать равномерно". Уже идя к лодке, король сказал: "более медлить здесь не могу", а затем прибавил, обращаясь к отсутствующим: "Простите, друзья мои, верные и истинные, граф Пипер и Реншильд! Когда б я вашего совета слушал, воистину не был неблагополучен". Он поцеловал Левенгаупта и генералов, а уж садясь в лодку, опять сказал, как мы знаем и по другим показаниям, что лучше бы ему Днепр стал гробом, чем разлучаться с ними, и что он чувствует, будто его душа покидает его.

Подведена была к берегу большая лодка, куда вошли гребцы — несколько шведских драгун. К лодке привязали другую, на которую поставили повозку короля.

Карл XII с несколькими провожатыми отплыл на правый берег Днепра, покидая навсегда русскую землю, которую он предполагал завоевать. Высадившись на правом берегу, Карл, сопровождаемый несколькими верховыми, пересел в повозку и трясся в своей повозке по выжженной жгучим июльским солнцем беспредельной, безводной, безлюдной степи, оглядываясь

— 751 —

ежеминутно, не гонятся ли за ним русские. Рана от тряски опять раскрылась. Король не обменялся ни с кем ни единым словом. Он был всегда молчалив: и в долгие годы блестящих побед и непрерывных завоеваний, и в начинавшиеся теперь для него времена унижения, бессилия и стыда.

Не все, желавшие бежать за Днепр, достигли другого берега. Король лично переправился благополучно, но несколько сот казаков и шведов, многие из бросившихся вплавь, так как никаких перевозочных средств не было, на глазах короля потонули в реке. Спасшиеся гурьбой следовали двумя колоннами, одна за Карлом, другая — за Мазепой. Тотчас после переправы, отойдя в глубь степи, обе колонны соединились и быстро удалились от страшного для них Днепра, откуда можно было ожидать немедленной погони. Когда Меншиков спустя три часа подошел к Переволочной — вся толпа беглецов с королем во главе уже бесследно исчезла в необозримой степной пустыне, и глядевшие с левого берега русские не увидели ничего до самого горизонта.

Никто не знает истинных переживаний Карла, покинувшего своих солдат, но зато всем известно, что он был опытный и талантливый полководец, и именно поэтому трудно допустить, что он не кривил душой, когда впоследствии стал злобно и вопиюще несправедливо обвинять не себя, а Левенгаупта в гибельном конце оставшейся на левом берегу Днепра шведской армии, брошенной им самим на явную и близкую гибель.

Но что мог сделать Левенгаупт при всем желании спасти армию? И некоторые современники и затем многие шведские историки укоряют его в том, что он упустил время и не повел войско к берегу Ворсклы, где можно было (будто бы) организовать переправу.

Все это было абсолютно невозможно. Шведская армия уже разваливалась, так как в ней исчезла дисциплина еще до того грозного момента, когда на возвышенностях над шведским расположением явился головной отряд Меншикова.

Солдаты одного из лучших шведских драгунских полков первые отказались повиноваться еще тогда, когда Левенгаупт собирался отвести их к берегу Ворсклы. Началось дезертирство, солдаты некоторых частей либо разбегались во все стороны и прятались, либо даже перебегали в лагерь Меншикова, когда он остановился. Деморализация в таких размерах охватила не все войско, были исключения, офицеры, готовые сражаться,— но, конечно, с момента подхода русских все пропало безнадежно. Наступило утро 1 июля 1709 г.

К шведскому аванпосту приблизился русский парламентер в сопровождении барабанщика. Меншиков требовал немедленной и безусловной сдачи всей шведской армии, грозя в случае отказа

— 752 —

напасть на нее и беспощадно истребить. Посланный парламентер ждал немедленного ответа.

Левенгаупт сейчас же приказал всем командирам полков собраться и предложил ответить на вопрос: могут ли они рассчитывать на своих солдат? Откажутся ли их солдаты выполнить боевой приказ или не откажутся? Ответ он получил самый недвусмысленный: люди сражаться едва ли будут. А некоторые командиры даже вполне уверенно ручались, что солдаты не будут слушаться приказа. Обнаружилось, что они уже и сейчас не слушаются: они отказались накануне (30 июня) исполнить приказ запастись, где им было указано, патронами.

Стилле и другие историки, во имя спасения чести короля слагающие всю вину на Левенгаупта, приводят примеры героических ответов некоторых офицеров и т. д. Но эти героические ответы охотно давались впоследствии в дневниках, письмах, воспоминаниях, а Левенгаупт их 1 июля что-то не слыхал.

Итак, альтернатива была одна: или выполнить категорическое требование Меншикова, или быть истребленным при совсем безнадежной попытке начать сопротивление. Левенгаупт еще пробовал чуть-чуть замедлить и отсрочить неизбежное.

Меншиков требовал "сдачи без кровопролития, объявляя ему в рассуждение, что все убежище и спасение у них уже пресечено и чтоб сдались без супротивления, в противном же тому случае не ожидали б никакой милости и все конечно будут побиты. Потом от Левенгоупта присланы были к князю Меншикову генерал-майор Крейц, полковник Дукер, подполковник Граутфетер и генерал-адъютант Дуклас для трактования о здаче, что вскоре и учинено, и со обеих сторон договор подписан, по которому неприятель, в которых было 14 030 человек вооруженных, большая часть ковалерии, ружье свое яко воинские пленники положа, отдались в плен.., и того же дня ружье свое купно со всею артиллериею и с принадлежащею к тому воинскою казною и канцеляриею и 3 знамены и штандарты и с литавры и барабаны отдали посланному нашему генерал-порутчику Боуру. И тако божией помощию вся швецкая толь в свете славная и храбрая армия (которая немалой страх в Европе чинила, а паче бытием в Саксонии) кроме малого числа ушедших с королем от войск российских побито, а достальные взяты в плен"^{31}.

^{31} Рукописи, отд. ГПБ, IV-40. Из библиотеки гр. Ф. А. Толстова, Славная Северная война и житие Петра Великого..., л. 176 и 177.

Левенгаупт предложил офицерам отправиться в свои части и спросить солдат, будут ли они сражаться? Но, во-первых, солдаты даже и собирались очень плохо, чтобы выслушать этот вопрос главнокомандующего, а во-вторых, если давали ответ, то крайне уклончивый и оговаривались, что "если русских не очень много", то будут сражаться, и делали подобные же оговорки. "Положительные" ответы были редки и значение их

— 753 —

сомнительно. Левенгаупт признал, что армия предпочитает капитулировать: "на почетных условиях". Этот ответ и был передан князю Меншикову. Никаких "почетных условий" Меншиков не дал, и Левенгаупт немедленно сдал всю еще оставшуюся после Полтавы шведскую армию. Шведские исследователи приводят как общую цифру пленных на Переволочной на основании шведских архивных данных 15 729 человек, Петр в своем "Журнале" дает цифру 15 921 человек, которая представляется даже некоторым шведским исследователям более точной. Позднейшие русские свидетельства доводят эту цифру до 16 264 человек.

Всю безнадежность своего положения шведы увидели, уже будучи в плену, когда 6 июля царь произвел перед их глазами общий смотр своей армии, причем в смотру участвовало и громадное нерегулярное воинство: "Пленные, видев армию царского величества вчетверо большую, нежели каковую видели во время баталии, о великости ее удивлялись". Регулярных войск оказалось 83 500 человек, а нерегулярных 91 тыс., да еще отдельно подсчитано было 2 тыс. "артиллерийских служителей". В общем у русского командования под рукой спустя некоторое время после Полтавской победы оказалось, по подсчетам современника, ведшего дневник военных действий, 176 500 человек^{32}.

^{32} См. ТРВИО, т. III, стр. 306—307, № 12.

Ни у одной из великих европейских держав не было в тот момент, во второй половине лета 1709 г., таких громадных, вполне готовых к бою, вооруженных сил.

На этот смотр было выведено 19171 человек пленных шведов.

По своим последствиям, убийственным для Швеции, эта беспримерная сдача всей еще уцелевшей после полтавского побоища шведской армии под Переволочной 30 июня (1 июля) была еще страшнее и, главное, несравненно позорнее, чем даже Полтава. Торжествующий Петр сообщил Москве эту новую радость через коменданта города князя Гагарина: москвичи узнали, что овеянная славой долгих побед лучшая армия Западной Европы окончательно прекратила свое существование и сдалась "яко воiнские полоненики, положа ружье, со фсеми людми и алтилериею (sic. — Е. Т.)... без бою здались... Итако вся армея (sic. — Е. Т.) неприятелская нам через помощ божию в руки досталась, которою в свете неслыханного викториею вам поздравляем"^{33}.

^{33} К М. П. Гагарину, 8 июля 1709 г. Из лагеря от Полтавы. Подписано: Piter, Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 246, № 3282.

Из имеющихся несколько разноречивых цифровых показаний о шведских потерях убитыми под Полтавой следует признать наиболее достоверной цифру в 8½ тыс. человек с лишком.

— 754 —

По "известию от посыпанных для погребения мертвых по баталии", погребено "шведских мертвых тел 8619 человек, кроме тех, которые в погоне по лесам в разных местах побиты". При бегстве весь обоз ("3000 возов") был брошен шведами и попал в руки русских.

По окончательному позднейшему подсчету, шведская армия, сдавшаяся (во главе с Левенгауптом) Меншикову под Переволочной 30 июня 1709 г., была равна 16 264 человекам^{34}.

^{34} "Реестр швецкому войску, которое его светлости князю Меншикову на окорд, яко воинские полоняники здались при Переволочне июня в 30 день нынешнего 1704 году".— Там же, стр. 244—245, № 3280, июля 8. К царевичу Алексею Петровичу.

По позднейшим подсчетам Петра в его "рапорте" Федору Юрьевичу Ромадановскому в конце декабря 1709 г. в Москву было доставлено к триумфальному въезду царя в древнюю столицу 22 085 пленных шведов. Так как, по русским же подсчетам, Меншикову у Переволочной 30 июня сдалось около 16 тыс. человек, то выходит, что в сражении под Полтавой 27 июня в плен попало около 6 тыс. человек. По "рапорту" Петра ясно, что он считает тут только шведов, взятых под Полтавой и у Переволочной, а не тех, которые могли быть взяты в плен в предшествовавшее Полтавской битве время. Присчитывая к этой цифре (22 085 человек) свидетельство о погребении 8619 убитых под Полтавой шведов, а также несколько сот (около одной тысячи) бежавших за Днепр шведов и казаков-мазепинцев, мы получим около 31 700 человек, цифру, обозначающую общее количество армии Карла XII, разгромленной в Полтавском бою^{35}. Остаются неподсчитанными разбежавшиеся во все стороны и перебитые крестьянами в ближайшие дни в окрестностях Полтавы.

^{35} Там же, стр. 496, № 3552, декабря 22 (перепечатка из Голикова. Дополнения к Деяниям Петра Великого, т. XVI. М., 1795).

Шведские источники настаивают, что из этих 31 с лишком тысяч человек природных шведов было всего 19 тыс. с небольшим, остальные были нерегулярные силы: волохи, поляки, казаки-мазепинцы, пришедшие еще с Мазепой 24 и 25 октября 1708 г., и больше всего запорожцы.

Вся неприятельская армия, пришедшая завоевывать русский народ, частью лежала перебитая на Полтавском поле, частью тысячами и тысячами шла в глубь России в долгий, двенадцать лет длившийся плен на работы. Весь шведский штаб, все генералы, с которыми Карл XII девять лет одерживал победы, был в русском плену. Сам король спасался где-то в степной пустыне, продолжая паническое бегство, начавшееся для него еще в 11 часов утра 27 июня 1709 г., когда его, лежавшего без чувств на земле возле разбитых в щепки русским ядром носилок, подняли и с трудом уволокли с места страшного избиения остатков его армии.

Высшие чины шведского командования рассылались сначала группами по разным городам Европейской России. Например, в Смоленск сначала были присланы Левенгаупт и Шлиппенбах и при них 13 штаб- и обер-офицеров, а затем туда же Шереметев

— 755 —

прислал 375 человек. Петр приказал "иметь с ними обхождение по достоинству их рангов". Ни у кого из пленников не было ничего, никаких "своих скарбов", и они получали провиант от казны^{36}.

^{36} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1707—1708 гг. кн. I, д. 7, л. 1221 и об. Салтыков — Петру I. Из Смоленска, 1709 г., сентября 12.

Вольтер решительно выделяет Полтаву из "двухсот сражений", которые, по его подсчету, были даны от начала XVIII столетия до времени, когда он написал свою "Историю".

Эти сражения, говорит он, часто давались армиями в сто тысяч человек, затрачивалось много усилий для достижения малых результатов, и ни одна из этих бесчисленных войн не вознаграждала за все зло, которое она причиняла, ничтожным положительным последствием, которое она имела: "Но результатом для Полтавы было счастье обширнейшей на земле империи"^{37}.

^{37} Voltaire. Histoire de Russie sous Pierre Ie Grand. Paris, 1858, p. 389. Mais il a resulte de la journee de Poltava la felicite du plus vaste empire de la terre.

Энгельс так характеризует смысл событий 1708–1709 гг.: "На севере — Швеция, сила и престиж которой пали именно вследствие того, что Карл XII сделал попытку проникнуть внутрь России; этим он погубил Швецию и показал всем неуязвимость России"^{38}. И что Петр I "должен был сломить" Швецию, это для Энгельса не подлежит сомнению.

^{38} См, Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 9 и 12.

Остается добавить, что Петр может быть назван в полном смысле слова новатором в области военного искусства. Военные авторитеты Западной Европы вынуждены были признать, что великая Полтавская победа явилась совершенно новым, оригинальным и громадным русским вкладом в военное искусство. Полтавскую битву изучали и на действиях Петра учились на Западе. На этом стоит остановиться пообстоятельнее.

Известный европейский военачальник середины XVIII столетия — Мориц Саксонский, сын польского короля Августа II, написал и издал в 1756 г. замечательный для своего времени труд по теории военного искусства, который долгое время считался классическим и был настольной книгой у высших руководителей вооруженных сил Европы во второй половине XVIII в.

Мориц Саксонский прославился своими победами над турками, над австрийцами, над немецкими союзниками Австрии во время войны за австрийское наследство, в которой он по приглашению Людовика XV командовал французскими войсками и получил жезл маршала Франции.

Его авторитет и как теоретика и как практика военного искусства был в XVIII в. бесспорен. Добавим еще, что к России он, по-видимому, не питал никаких особых симпатий, так как только из-за русского противодействия не стал курляндским герцогом. Тем интереснее для истории то, что он говорит о Полтаве и о русском военном искусстве в своей книге^{39}.

^{39} Фолиант Морица Саксонского имеет для нас при всех его ошибках и неточностях большую ценность, а между тем он очень мало использован. Во-первых, Мориц дает новое, нигде больше не встречающееся показание о выступлении Петра на военном совете перед Полтавой, а во-вторых, замечательную оценку полтавских редутов и впервые в Западной Европе воздает высокую хвалу воинскому дарованию Петра. (Прим. авт.)

— 756 —

В этом большом фолианте Мориц Саксонский посвящает особую главу (девятую) анализу Полтавской битвы, причем интересны и его рассуждения и некоторые фактические уточнения. Эта глава носит характерное название: "О редутах и об их превосходном значении при боевых построениях". Автор, несмотря на все свои ошибки, в общем довольно правдивый в своих фактических, хоть и очень неполных, повествованиях, прежде всего напоминает о долговременном периоде шведских побед над русскими и о том высокомерии, с которым шведы относились к русским военным силам: "Шведы никогда не осведомлялись о числе русских, но только о месте, где они находятся". Но "царь Петр, величайший человек своего столетия, боролся против военных неудач с терпением, равным величию его гения, и не переставал давать битвы, чтобы приучить к войне свои войска"^{40}. Мориц в молодые годы лично встречался и разговаривал с Петром о Северной войне.

^{40} "Les reveries ou memoires sur l’art de la guerre de Maurice comte de Saxe, duc de Courlande et de Semigalle". La Haye, 1756.

Переходя к осаде Полтавы, Мориц Саксонский говорит о военном совещании в царской ставке, о котором он, сын Августа II, мог по своему положению узнать и от своего отца и от других кое-что, передававшееся устно при русском, прусском, саксонском, австрийском дворах, где у знаменитого полководца были большие родственные и деловые связи. Вот что он рассказывает о Полтаве: "Царь собрал военный совет, на котором долго не сходились мнения. Одни хотели осадить (войско. — Е. Т.) шведского короля московитской армией и создать большой ретраншемент, чтобы принудить его к сдаче. Другие генералы хотели сжечь все на пространстве ста лье в окружности, чтобы довести до голода шведского короля и его армию". Тут автор вставляет в скобках: "Этот совет был не из самых плохих, и царь склонялся к этому мнению". Наконец, другие члены совещания "заявили, что всегда будет еще время пустить в ход это средство, но что раньше нужно еще отважиться дать сражение, ибо есть риск, что Полтава и ее гарнизон будут забраны упорным шведским королем, который там найдет большие запасы и все, что нужно, чтобы пройти через пустыню, которую хотят создать вокруг него. На. этом мнении и остановились. Тогда царь взял слово и сказал: "Так как мы решаем сразиться с шведским королем, то следует согласиться насчет наилучшего способа сделать это. Шведы очень стремительны, хорошо дисциплинированы, хорошо обучены и ловки; наши войска достаточно тверды, но у них нет этих преимуществ; поэтому следует постараться сделать ненужными для шведов эти их преимущества. Они часто форсировали наши укрепления, в открытом поле мы бывали биты искусством и ловкостью, с которыми они маневрируют. Следовательно, должно разбить этот маневр и сделать его бесполезным. Поэтому я держусь того мнения, что

— 757 —

нужно приблизиться и шведскому королю, воздвигнуть на фронте нашей пехоты несколько редутов с глубокими рвами, обнести их насыпями и палисадами и снабдить их пехотой. Это требует лишь нескольких часов работы, и мы будем ожидать неприятеля за этими редутами. Нужно, чтобы он разбил линию своего фронта, чтобы атаковать редуты, он там потеряет людей и будет ослаблен и приведен в расстройство (к тому моменту. — Е. Т.), когда он нападает на нас (т. е. начнет генеральный бой. — Е. Т.), потому что нет сомнения, что он снимет осаду, чтобы пойти на нас, когда он увидит, что мы близ него. Следует поэтому совершить марш так, чтобы к концу дня оказаться в близости к нему, чтобы он на другой день на нас напал, а ночью мы воздвигнем эти редуты". Так говорил русский государь, и весь совет одобрил эту диспозицию". Отданы были соответствующие приказы, и 26 июня к концу дня царь приблизился к шведскому королю. Случилось именно то, на что рассчитывал Петр: "Король не преминул объявить своим генералам, что он хочет атаковать на другой день армию московитов", и уже к концу ночи началось движение шведов.

Продолжая свой рассказ, Мориц Саксонский пишет: "Царь устроил семь (их было десять. — Е. Т.) редутов на фронте своей пехоты. Они были выстроены старательно, в каждом было посажено по два батальона, а позади стояла вся русская пехота с кавалерией на флангах. Следовательно, было невозможно идти на эту пехоту, не взяв этих редутов, и нельзя было ни оставить их за собой, ни пройти в промежутки между ними, не рискуя пострадать от огня. Шведский король и его генералы, которые ничего не знали об этой диспозиции, увидели в чем дело, только когда это было у них под самым носом. Но, так как машина уже была пущена в ход, было невозможно ее остановить и отказаться от начатого". Мориц отмечает первоначальный успех. шведской конницы, но тут же прибавляет, что и эта кавалерия слишком далеко зарвалась, а пехота была остановлена редутами. Шведы напали на них и испытали большое сопротивление. Русское высшее военное искусство тут принесло большие плоды. "Нет военного человека, — пишет Мориц Саксонский, — который не знал бы, что для взятия хорошего редута необходима целая диспозиция, что в дело пускается несколько батальонов, чтобы напасть на редут разом с нескольких сторон, и что очень часто при этом разбивают свой нос". Правда, "шведы взяли три редута (он ошибся: два, а не три. — Е. Т.), не без больших потерь, но были отброшены от остальных после большой резни". Неизбежным результатом этого было то, что "вся шведская пехота была расстроена при нападении на эти редуты, в то время как пехота московитов в правильном строю вполне спокойно наблюдала это зрелище в двухстах шагах расстояния".

— 758 —

Отступив к главным своим силам, эти потрепанные при русских редутах части не только не успели сами оправиться и прийти в порядок, но внесли смятение в ряды своих товарищей, до сих пор стоявших в полном порядке. Шведам необходимо было время, чтобы восстановить полный порядок в рядах, но именно этого-то им и не дали русские. Русская пехота, стоявшая позади редутов, спокойно, в полном порядке прошла в промежутки между редутами, никем не тревожимая, после того как враг в смятении был уже отброшен, и выстроилась правильным строем лицом к лицу со шведской армией, еще не вполне восстановившей порядок у себя: "Порядок, эта душа сражений, уже не был налицо у шведов", — и их сопротивление было сломлено быстро в "генеральной баталии", о которой автор лишь упоминает.

Мориц Саксонский, как видим, слишком лаконичен и неосведомлен о решающей стадии боя, не задается целью дать систематическое описание Полтавской битвы, он слишком узко и односторонне отмечает лишь то, что по его суждению, больше, чем все другое, дало русским победу: блестящую удачу петровского плана редутов. Ведь даже вся эта глава его теоретического трактата называется: "О редутах и об их превосходном значении при боевых построениях". Поэтому он ничего не говорит о гибели части шведской кавалерии, загнанной в лес, о взятии в плен другой части, пытавшейся спастись у своего ретраншемента, наконец, о двухчасовой "генеральной баталии", решившей участь шведов.

Все эти односторонние и совсем неосновательные увлечения и грубые ошибки не мешают Морицу Саксонскому, военному теоретику Западной Европы XVIII в., сделать общий вывод о великой русской победе и о славном будущем русского народа. "Вот как возможно умелыми диспозициями обеспечить за собой боевую удачу. Если эта диспозиция дала победу московитам, которые еще не были приучены к войне (aguerris) в продолжение периода своих неудач, то на какие же дальнейшие успехи можно надеяться у нации, хорошо дисциплинированной и у которой есть наступательный дух?"^{41} Мориц Саксонский не забывает отметить и предусмотрительность русского командования, которое, выводя пехоту для решающего боя, все-таки оставило часть своего войска в редутах, "чтобы облегчить отступление в случае необходимости". В этом — прямой упрек шведскому королю и его генералам, ровно ничего не предусмотревшим, идя в бой, и сделавшим поэтому свое поражение уничтожающей, неслыханной катастрофой.

^{41} Там же, стр. 202.

Французский военный теоретик и историк Роканкур тоже считал Петра I новатором в области тактики и в области фортификации. Вот что он говорит о Полтавской битве: "С этого

— 759 —

сражения... начинается новая комбинация тактики и фортификации, заставляющая сделать важный шаг вперед как ту, так и другую. Петр I отверг тот рутинный способ, который с давних пор обрекал армии на неподвижность за непрерывными линиями (он. — Е. Т.) прикрыл фронт..." Приведя эти слова, русский военный специалист В. Шперк совершенно правильно прибавляет: "Таким образом, Полтавская битва в фортификации в смысле системы укрепления местности, в смысле новых форм фортификации явилась переломным моментом"^{42}.

^{42} Шперк В. Инженерное обеспечение Полтавской битвы, стр. 23.

Мы остановились обстоятельно на анализе Морица Саксонского, категорически признающего новаторскую роль петровской стратегии, именно потому, что немецкие, английские и (в меньшей степени) французские историки совершенно игнорируют, замалчивают или умышленно извращают факты, прямо говорящие о творчестве русской стратегической мысли. И даже с почтением говоря о труде Морица Саксонского, они старательно обходят молчанием именно главу, посвященную Полтаве.

Если что-нибудь могло еще значительно усилить в Европе потрясающее известие о полной гибели шведской армии и о бегстве короля Карла куда глаза глядят с кровавого поля битвы — это позднейшие сведения о скромных размерах русских потерь и в особенности оказавшееся безусловно правдивым русское официальное свидетельство, что в бой была введена даже не половина, а одна треть русской армии, остальные же находились в резерве и полной боевой готовности. Для боя в первой линии у каждого полка взяли только по одному (первому) батальону батальоны второй линии не все участвовали в бою, единственное исключение составлял Новгородский полк, у которого бились в самой гуще битвы в ее разгаре два батальона: первый, наиболее тяжко пострадавший в бою, и второй, который был поведен в штыковую атаку лично самим Петром и успех которого сыграл такую громадную роль. Таким образом, неслыханная, сокрушительная победа, уничтожившая шведов, была достигнута малым числом русских, фактически участвовавших в бою, над всей шведской армией, выведенной на поле Реншильдом. Уже это изумляло иностранных наблюдателей политических событий. И это мучительное для самолюбия и воинской репутации шведской армии исчисление сил очень убедительно подкреплялось почти одновременно распространившимися известиями о сдаче всей бежавшей от Полтавы шведской армии под Переволочной девятитысячному отряду Меншикова, т. е. войску, почти вдвое меньшему, чем сдавшаяся ему без боя вместе со своим главнокомандующим армия Левенгаупта. Не

— 760 —

узнавали в Европе ни в самом деле превосходную, первоклассную армию шведов, ни ее прославленного во всем свете победоносного полководца. Увеличилась и сила русских воинов, т. е. тех, кого ни за что не хотели ни понимать, ни признавать, но о которых составляли себе очень долго определенное, весьма в общем невысокое мнение со слов шведов и поляков враждебной России партии.

Конечно, о самом Петре уже до Полтавы во многих странах Европы успели изменить то презрительное мнение, которое после первой Нарвы усиленно распространяли Карл XII и его генералы, офицеры и даже шведские солдаты и которого сам король продолжал держаться вплоть до Полтавы. Но о великом незнакомце, русском народе, только после Полтавы стали думать, тоже в большинстве случаев враждебно, как и прежде, однако уже с оттенком страха, а не презрения. Не только в России пропаганда противников петровских реформ утратила значительную долю своей прежней силы, но и в Европе начали обнаруживать живейший интерес к петровским новшествам и всей его внутренней деятельности те, для кого до той поры Петр был все еще непонятен. Чудовищный, непоправимый разгром шведских вооруженных сил заставил многих во Франции, в той же Англии пересмотреть и перерешить утвердившееся у многих шаблонное воззрение на Петра, как на самодура и чудака, любящего лазить но мачтам, рубить дрова, ковать железные штанги, токарничать, смолить корабли, за панибрата пить водку и курить трубку в гостях у шкиперов и на свое горе ввязавшегося в борьбу с северным "Александром Македонским", в такую борьбу, в которой он непременно сломает себе шею. И шея вдруг в самом деле оказалась сломанной, но не у "чудака плотника и кузнеца", а именно у шведского "Александра Македонского". И вдруг побежденными оказались не "косолапые русские мужики", не умеющие воевать, а викинги "северные рыцари Остроготии". И как побежденными! Тогдашняя Европа жила в атмосфере военных браней, дышала пороховым дымом. Но ни одна из побед иностранных полководцев даже а отдаленно не походила на кровавую Полтаву, на позорную для шведов Переволочную. Даже первая Нарва, глаголемая как "полная" победа Карла XII, не шла ни в какое сравнение с русской победой под Полтавой.

После Нарвы от гибели и от плена спаслось 22 967 человек, считая только спасшихся и пришедших в Новгород солдат дивизий Автонома Головина, генерала Вейде и князя Трубецкого, и не считая "нерегулярной конницы", которая, по утверждению "Журнала" Петра, спаслась почти вся. Все эти силы вошли в состав новой армии, которую немедленно стал тоже готовить и вооружать Петр. И сколько из этих "нарвских беглецов" били потом

— 761 —

своих победителей под той же Нарвой в 1704 г., под Эрестфером, под Петербургом, под Калишем, под Лесной, под Полтавой! И как били! Под Нарвой дрался в 1700 г. русский отряд, которому поручено было только овладеть крепостью на самой далекой границе шведского королевства, а вовсе не брать Стокгольм и низвергать с престола Карла XII. А под Полтавой и Переволочной погибла без остатка вся шведская армия, которая шла с громко и многократно провозглашенной целью завоевать Россию и низложить Петра I. Да и, наконец, молодая, необученная, плохо вооруженная, наскоро согнанная из своих деревень и еще не вполне успевшая переменить сермягу на мундир толпа русских крестьян под Нарвой в 1700 г. все-таки сопротивлялась, хоть и неумело и беспорядочно, в течение нескольких часов, и битва, начавшаяся в 10–11 час. утра, окончилась лишь в темноте, тогда как под Полтавой разбитые шведы после двухчасовой "генеральной баталии" бросились бежать без оглядки, в полной панике. Русские после нарвского урока оправились и показали свою мощь. Шведы после Полтавы утратили навсегда престиж и положение первоклассной сухопутной военной державы, и Карл XII утратил также решимость вновь лично встретиться с русскими на суше, хотя сухопутные битвы продолжались в Финляндии. Эта старая слава Густава Адольфа, Карла XI и самого Карла XII исчезла, рассеялась, как дым. Она стала после Полтавы исторической реликвией шведского народа, но уже никогда не могла обладать прежней моральной силой.

Приветствуя Петра 10 июля (1709 г.) в киевском Софийском соборе, Феофан Прокопович подчеркнул все значение победы над сильным и храбрым врагом, над свирепым и лютым "свейским львом": "Величие и славу победы не иным мерилом мерим, токмо силою и храбростью побежденного от тебя супостата, свирепством и лютостью истинного льва свейского, ногою твоею попранного... Супостат воистину таковой от какового непобежденному токмо быти, великая была бы слава: что же такового победиши тако преславно и тако совершенно? Между иными бо народы немецкими он яко сильнейший воин славится и доселе прочим всем бяше страшен. Таковое же о себе в народах ощущая мнение, безмерно кичится и гордится и народы презирати навычен". Речь Феофана отмечает настойчиво, что и "иные народы", и сам Карл вплоть до Полтавы считался непобедимым: "Единого себя помышляя быти непобедима и неуязвитися немогуща", потому что считал себя "как бы от твердого металла составлена".

Как всегда отлично осведомленный английский посол Витворт просто не может опомниться от непрерывно приходящих в Москву подробностей и новых и новых известий о происшедшем изумительном событии.

— 762 —

По сведениям Витворта, в бою участвовали тридцать четыре шведских полка. Это были "старые полки" (old regiments), подчеркивает посол, т. е. отборная, лучшая часть шведской армии. Числилось в армии, уже потерявшей массу людей в тяжком походе, все же 24 тыс. комбатантов (эта цифра неправильна: Реншильд говорит о 30 тыс.), принимавших участие в бою 27 июня. Из них пало в бою 8 тыс. человек, а остальные 16 тыс. бежали с поля битвы в Переволочную^{43}. Уже и это было неожиданным, потому что очень походило на панику, совсем до тех пор несвойственную шведской армии, которая долгие годы победоносно разгуливала по Северной и Центральной Европе, громя врагов.

^{43} Очень много людей разбежалось после боя и было перебито крестьянами. Их никто не сосчитал.

Но еще больше теряется огорченный англичанин, когда говорит о том, что случилось под Переволочной: "...вопреки всем ожиданиям у неприятеля (т. е. шведов. — Е. Т.) была еще армия, около 15 тыс. человек, отборные части, больше всего — кавалеристы... они сдались в плен и в тот же день сдали все свое оружие, артиллерию, амуницию, полевую казну, канцелярию, литавры, знамена, флаги, барабаны — генерал-лейтенанту Боуру... За немногими беглецами послано преследование, которое уже настигло их и перебило на месте двести человек, а сотню взяло в плен. Таким-то образом вся вражеская армия, столь прославленная молвой на весь свет, стала добычей его царского величества, ничто от нее не спаслось, кроме одной тысячи приблизительно кавалеристов, которые бежали вместе с королем. Может быть, в истории не было еще примера такой многочисленной регулярной армии, покорно подчинившейся подобной участи"^{44}. Витворту прямо как будто стыдно за подобную участь шведской армии, за такой обидный, злой конец ее долгой и блестящей исторической карьеры. Но, конечно, он явно удручен и раздражен победой России, которую он ненавидел как соперницу Англии и за которой он так долго и усердно шпионил. Все дополнительные сведения о капитуляции у Переволочной еще более усугубляли потрясающее впечатление: не 15 тысяч шведов сдалось в плен, а 16285, и все они из старых, испытанных в боях, превосходных полков. И одержана русскими небывалая эта победа с сравнительно малой потерей: 4636 человек убитыми и ранеными!

^{44} Whitworlh to Boyle, 20/31 July 1709.— Сб. РИО, т. 50, стр. 206— 207, № 77.

Перед нами лежит очень по-своему любопытная немецкая брошюра, изданная в 1710 г. под непосредственным впечатлением, произведенным в Европе триумфальным вступлением в Москву победоносных русских войск с шведскими пленниками — генералами (21 декабря 1709 г.).

Анонимный автор, явно расположенный к шведам и почтительно относящийся к Карлу XII, очень реально судит о долгих русских отступлениях во время походов 1708 и 1709 гг.;

— 763 —

очевидно, Полтава сильно способствовала прояснению мысли европейских стратегов, следивших за событиями.

"Московиты все отступали и очищали для шведов квартиры, и хотя это обстоятельство толковалось всеми по-шведски настроенными (von alien Sсhwedisch-gesinnten) как в высшей степени желательный успех шведского оружия,— но если бы ясно рассмотреть, то уже вскоре можно было заметить, что московское отступление является не чем иным, как заманиванием в сеть (eine Lockung ins Netz)"^{45}.

^{45} Mars Moscoviticus: oder das Moscowitische Krieges-Gluck wie es endlich I. C. M. Petrum Alexiowitz stattlich secundiret und nach der bei Pultawa erhaltenen herrlichen Victorie in Der Residentz Moscaw triumphirlich eingefuhret hat, 1710, S. 33—34.

Много воды и крови утекло с 28 декабря 1706 г., когда на военном совете в Жолкиеве Петр предложил, а его генералы приняли план систематического отступления русской армии, "оголожения" страны, по которой движется противник, план упорного уклонения от решающего генерального боя вплоть до того момента, когда явится полная уверенность в успехе. Много презрительных насмешек во всей Европе вызывали эти два с половиной года (с перерывами) длившиеся бесконечные русские отступления 1707–1709 гг. И только в тот декабрьский день 1709 г., когда сквозь строй молчаливо стоявшей шпалерами московской народной массы проходили, глядя в землю, в полном составе пленные вожди погибшей шведской армии, в Европе, наконец, поняли жолкиевскую программу во всей полноте. Оценили ее и шведы, но уже слишком поздно.

Гипноз былых шведских побед рассеялся далеко не сразу. С большим злорадством, вполне объясняемым теми оскорблениями и притеснениями, какие испытала Саксония от шведского нашествия, отозвался неведомый публицист в одном фрейбургском журнале: "Высокомерие шведов в Саксонии не имело границ. Я часто вспоминаю о том, как при разговоре с московитами шведы, которые тогда не встречали в Польше никакого сопротивления, говорили, что мышам живется вольно, когда кошки нет дома. Стоит только шведам вернуться, московиты побегут, как под Нарвой, и запрячутся в свои мышиные норы. Но последние две кампании показали, что удача не всегда сопутствует смелости. Страница истории перевернулась, и московиты одержали над шведами ряд побед. Снятие шведами осады Полтавы и понесенное ими тягчайшее поражение будет иметь большие последствия"^{46}.

^{46} Предтеченский А. В. Полтавский бой е освещении современников-иностранцев. См. Ученые записки Исторического факультета Ленинград. гос. пед. ин-та, т. V, вып. 1, 1940, стр. 60.

Уже ранней весной 1709 г. в Пруссии и в Польше шли слухи о благоприятном для России обороте дел на украинском театре военных действий. Осмелел и стал при случае обнаруживать активность литовский гетман Синявский, имевший удачное столкновение с отрядом Крассова и Лещинского. Стали приезжать иноземцы, особенно прусские офицеры, просившиеся на русскую службу. Это являлось тогда симптомом крайне показательным^{47}.

^{47} ЛОНИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 11, д. 76, 1709 г. Марта (число не разобрано). Показания во Пскове разных чинов прусской земли.

— 764 —

Что Полтава непоправимо разрушила шведское великодержавие, этот вывод некоторые иностранцы, отдававшие себе отчет в случившемся, сделали буквально на другой день после катастрофы Карла XII. " Не только Украина, но вся Европа оказалась избавленной от угрозы шведской державы, которая своим честолюбием сделала себя страшной для всей Европы", — читаем во французской реляции иностранца — участника боя^{48}.

^{48} ЦГАДА, ф. Шведские дела, 1709 г., д. 4, л. 6.

Тотчас по получении сведений о Переволочной в Гаагу к русскому уполномоченному А. А. Матвееву был командирован экстренный курьер с полным, довольно подробным описанием событий. Матвеев организовал ряд пышных торжеств в Гааге по случаю великой победы. Празднества длились три дня подряд. На этих обедах и ужинах присутствовали все члены верховного правительства голландских генеральных штатов. Все эти дни русский представитель распорядился угощать народ. вином и раздавать ему хлеб. Не прекращались целыми ночами роскошные фейерверки. Шведское правительство официально-протестовало против сцены попирания ногой шведских знамен на аллегорических представлениях на гаагской площади^{49}.

^{49} Краузе ван дер Коп А. Как отнеслась Голландия к победе русских под Полтавой. Оттиск из Журнала Министерства народного просвещения. 1909.

Пришли в Голландию раньше, чем куда-либо, и русские, и голландские сообщения.

Проживал в Москве с 1698 по 1711 г. фон дер Хэльст, голландский резидент. 9 июля 1709 г., т. е. в первые же дни после получения в Москве известий о Полтаве, он послал амстердамскому городскому совету и бургомистрам донесение о происшедшем событии. Любопытно начало: "В минувшем мае шведский король решил захватить врасплох Полтаву, выдающийся город в стране Черкасов. Он полагался при этом на те секретные связи, которыми бывший гетман Мазепа будто бы располагал в этом городе. Однако намерение короля вовремя было обнаружено генералитетом русской армии, русские успели ввести в город четыре лучших своих пехотных полка и, таким образом, удержали город в повиновении. Шведский король понимал, насколько ему все-таки важно овладеть этим городом, и поэтому он приступил к осаде. Но так как при отсутствии тяжелых орудий осада была недостаточно успешна, то ему поневоле пришлось превратить ее в блокаду. Тем временем подошла с противоположной стороны города русская армия, снабдила город провиантом и другими необходимыми предметами, а затем перешла через реку Ворсклу, протекавшую здесь, в намерении вступить со шведами в бой". Резидент, говоря вкратце о битве, отмечает, что солдаты русские были так воодушевлены, что, "сбрасывая с себя кафтаны, просили, чтобы их скорее вели в бой". Цифровые показания у Хэльста почти всюду сходятся с официальными^{50}.

^{50} Донесение голландца фон дер Хэльста о Полтавской битве. Из неизданных материалов нидерландских архивов. Оттиск из Правительственного вестника, 1909, № 177.

В Голландии известие о Полтаве было принято с большим

— 765 —

удовлетворением: голландцы жаловались на постоянные захваты их торговых судов шведами. Вообще затянувшаяся русско-шведская война очень мешала их торговле с Россией. "Что обратилося здесь в торжественных и радостных знаках за честь преславной и от родов нашего народа неслыханной виктории, одержанной при Полтаве над шведами, с особливостми о всем подробно донесет вашему превосходительству вручитель сего..."^{51}, — писал 1 октября 1709 г. Матвеев Шафирову из Гааги. Голландские настроения очень интересовали русскую дипломатию: ведь Голландия была великой морской державой, как военной, так и торговой.

^{51} ЛОИИ, ф. 83, походная канцелярия А. Д. Меншикова, картон 12, № 120, Из Гравенгаги, октября 1/12 день 1709г. Письмо А. А. Матвеева П. П. Шафирову.

Постепенно доходила правда о Полтаве и до шведской столицы.

В рукописях Ленинградской публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина есть документ, который дает понятие о том, как в Стокгольме представляли себе полтавскую катастрофу. Это — письмо Лефорта (племянника друга молодости Петра I, Франца Лефорта) к своему отцу в Женеву, писанное из Стокгольма 30 октября 1709 г. Молодой Лефорт, взятый в плен задолго до нашествия Карла XII на Россию, содержался в Швеции вместе с другими 60 пленными русскими офицерами, но, очевидно, нашел способ послать письмо в Женеву с верной оказией помимо шведской почтовой цензуры. "Из всей шведской армии, которая выступила из Саксонии в числе 50 тысяч человек, еще ни один не возвратился, кроме отпущенных на слово... Пленных шведов в Москве 19 тысяч человек, как солдат, так и офицеров. Из этого числа — офицеров считают 2 тысячи человек. Победа настолько полная, что всего несколько человек спаслось вместе с королем, который принужден был искать убежища во владениях султана"^{52}.

^{52} Рукописн. отд. ГПБ, библиотека Вольтера, 5—242. Manuscrits relatifsa l'histoire de Russie par Voltaire, т. III, л. 163—164. Документ найден бывшим заведующим отдела Редкой книги Вл. Серг. Люблинским, которому и приношу благодарность за его сообщение мне.

Письмо Лефорта — одно из убедительных доказательств, что, несмотря на сознательную ложь и замалчивания как со стороны короля Карла, так и со стороны стокгольмских властей, достоверные сведения о том, что случилось под Полтавой и под Переволочной, все-таки в первые же месяцы после событий проникали разными путями в шведскую столицу. Проникали и русские сообщения, но шведы с этим боролись.

Ставленник Карла XII король Станислав Лещинский поспешил бежать из Польши — и на польском престоле был восстановлен сомнительный, но нужный союзник Август.

Спустя всего четыре месяца после Полтавы в Северной и Центральной Европе произошел полный переворот в области международных отношений.

В Мариенвердене в октябре 1709 г. Петр пожал первые дипломатические плоды Полтавской победы: был заключен формальный союз между Россией, Данией, польским королем и

— 766 —

саксонским курфюрстом Августом и Пруссией с прямой целью продолжать войну против Швеции. Одновременно Петр решил послать в Англию в качестве посла "инкогнито" Бориса Куракина.

В сущности главной целью этой командировки было успокоить явно ощущавшиеся к России ревность, зависть и опасения англичан по поводу Полтавы и быстрых успехов русского кораблестроения: "Будет станет меж аглинскими министры то отзыватца, что им царского величества сила морская, которой впредь чают, имеет быть подозрительна, — и ему (Куракину. — Е. Т.) то трудится им выговаривать и показывать, что царское величество не намерен на Балтийском море силного воинского флоту держать, кроме того, что для своей опасности" (т. е. безопасности. — Е. Т.).

Так гласит шестой пункт инструкции Куракину, отправлявшемуся в Англию. И не только об этом должен "трудиться" Борис Иванович,— ему поручалось (пунктом седьмым) успокоить не только британское правительство, но и купечество: "Також, буде станут англичаня сумневатца о том, что царское величество, по получении на Балтийском море портов, учинит им помешателство в их купечествах (sic. — Е. Т.), и ему (Куракину. — Е. Т.) потому ж в таком случае трудиться то им выговаривать"^{53}, и уверять, что торговля с англичанами будет продолжаться без помехи.

^{53} Наказ князю Б. И. Куракину. Дан в Мариенвердене октября к 23 день, 1709 г.— Письма и бумаги, т. IX, в. 1, стр. 434—438, № 3471.

Петр, снаряжая посла с такой инструкцией, обнаружил большую дальновидность. Он явно предвидел, что поднимается против России такой противник, с которым придется рано или поздно выдержать очень большую борьбу.

Хотя Англия была враждебна России буквально с первого дня Северной войны, но только теперь, после Полтавы, в Англии удостоверились, как сильна Россия. После Утрехтского мира 1713 г., развязавшего руки Англии, и после Гангута, очень усилившего английскую тревогу, борьба против России окончательно стала одной из главных задач британской дипломатии.

Одним из последних впечатлений Витворта, навсегда покидавшего Россию (это уж мы знаем не из его мемуаров, а из его официального донесения), было "триумфальное проведение через Москву" всех генералов, полковников и штаб-офицеров шведской королевской гвардии, взятых под Полтавой и Переволочной. Британский посол еще успел присутствовать при этом своеобразном "параде", "триумфе", как выразился Витворт^{54}.

^{54} Ch. Whitworth to the right honourable M. secretary Boyle. 29/XII — 9/1 1709—1710.— Сб. РИО, т. 50, стр. 295, № 111.

Эти двести пятьдесят шведских генералов и офицеров, медленно шествовавших под стражей по улицам древней русской столицы, которую они собирались без труда завоевать, были первыми из европейских агрессоров, которым пришлось

— 767 —

испытать жгучий, но заслуженный стыд под взглядами москвичей, переполнивших в этот день улицы, первыми, но не последними...

Коснемся сделанного с русской стороны описания этого события.

21 декабря 1709 г. последовал торжественный въезд победителей в Москву с пленниками и трофеями.

Первым шел Семеновский полк, а за ним "пленные генералы, высшие и нижние офицеры купно с их артиллерией, знаменами и прочим", взятые не во время всей войны, но только при Лесной и под Полтавой. Петр пожелал подчеркнуть все значение этих двух решающих побед: "матери" (Лесной) и ее "дочери" — Полтавы. Сначала шли взятые при Лесной.

Замыкала эту первую часть шествия рота Преображенского полка. За этой ротой следовала вторая категория пленных: взятые под Полтавой и Переволочной офицеры, за ними опять артиллерия, знамена, штандарты. А за знаменами — генерал-адъютанты короля Карла XII, генералы, полковники, подполковники и майоры. За генералами следовал "королевский двор с высшими и нижними чинами" и королевские носилки с постелью, на которых возили раненого короля во время боя. За носилками — вся оставшаяся в живых часть королевской гвардии, королевская канцелярия (полностью захваченная под Полтавой), а за канцелярией — вся свита Карла: генералы Гамильтон, Штакельберг, Роос, Круус, Крейц, Шлиппенбах. Отдельно шли: граф Левенгаупт, фельдмаршал граф Реншильд, первый гофмаршал и первый ("вышний") министр Швеции граф Пипер. За ними ехал Петр, а за ним Преображенский полк во главе с князем А. Д. Меншиковым и князем Долгоруковым. Шествие замыкала артиллерия Преображенского полка с телегами боеприпасов^{55}.

^{55} ЦГАДА, ф. Гравюры Московской губернии. Изъявление триумфального входа его царского величества в Москву 1709 г., декабря в 21 день.

Нордберг, дающий некоторые подробности, относит неточно этот торжественный въезд царя к 23 декабря^{56}. Он говорит, что марш начался со Стрелецкой слободы и шествие направлялось в Немецкую слободу.

^{56} Nordberg J. A. Histoire de Charles XII, t. II, р. 364—365. Считая по шведскому календарю, 21 декабря по русскому стилю соостветствовало 22-му по шведскому, но никак не 23-му.

Несметные толпы народа часами стояли на улицах и площадях Москвы, глядя на невиданное историческое зрелище, на то, что осталось от прославленных знамен и от вождей некогда грозной армии, которая шла в эту самую Москву, громогласно заявляя о предстоящем в близком будущем въезде Карла XII в Кремль.

Перед этой так долго считавшейся непобедимой шведской армией долго трепетали одни великие державы вроде Австрии и Пруссии, у нее заискивали другие великие державы Европы вроде Англии и Франции, она покорила Польшу, разгромила Данию, покорила Саксонию, шла покорить Россию.

— 768 —

В Москве в этот короткий зимний день произошли как бы ее торжественные похороны при безмолвии русских народных масс, не спускавших глаз с бесконечного шествия.

Гибельные для Швеции исход и последствия нашествия 1708–1709 гг. обусловливались несколькими коренными причинами.

1. Прежде всего — могучей моральной силой, обнаруженной русским народом перед лицом опасности. А затем — полной неисполнимостью, фантастичностью основной цели, поставленной себе, своей армии, своей стране Карлом XII. Разрушение Русского государства, возвращение русского народа к временам не только удельных княжеств, но к временам полного политического подчинения этих удельных княжеств чужеземному игу (в данном случае не татарскому, а шведскому) — все это было несбыточной мечтой, обусловленной безграничным невежеством Карла и его соратников и единомышленников. Вычеркнуть из русской истории почти полтысячелетие, одинаково решительно не только игнорировать историю русского народа, но и закрыть перед ним все его будущее, отбросить Россию навеки в моральную и умственную тьму безысходного политического порабощения — все это ни при каких условиях не было осуществимо, если бы даже в России уже тогда не было (даже беря самые низкие цифры, даваемые тогдашними пестрыми и резко противоречивыми цифровыми показателями) гораздо больше жителей, чем подданных у Карла XII, даже если бы у России не было тех природных богатств, какие у нее были, даже если бы она не догнала так быстро шведскую военную выучку и технику, как она ее догнала в действительности, даже если бы Петр не оказался гением такой величины, каким он оказался, и даже если бы Карл XII был в качестве военачальника еще гораздо талантливее, чем он был.

2. Полная недостижимость разрешения основной задачи агрессора выявлялась с каждым месяцем войны все больше и больше. Легкомыслен был авантюризм Карла, полагавшего, что, войдя в пределы России с 35 тыс. человек, можно пройти в Москву, разделить Россию на уделы, посадить своего наместника для наблюдения и затем с триумфом вернуться в Стокгольм. Полную недостижимость поставленных Карлом завоевательных целей не понимали и поддерживавшие его так долго и так усердно классы шведского общества: землевладельческое дворянство и значительная часть купечества (судовладельцы, торговцы, экспортеры и т. д.).

3. Этим планам Полтава нанесла смертельный удар. Карл безнадежно проиграл под Полтавой не кампанию 1708–1709 гг., но всю Северную войну и, как сказал Энгельс, "показал всем неуязвимость России".

— 769 —

Эта неуязвимость была доказана тем, что хотя, как только что сказано, главная цель Карла XII была недостижима ни при каких условиях, но достижения второстепенные были, казалось, доступны. Оторвать Украину от Москвы, с которой она была связана государственными узами всего с полстолетия, представлялось за рубежом даже и более трезво мыслящим людям, чем Карл, вполне возможным. Измена Мазепы была ликвидирована не только быстрыми и удачными контрмерами, но и непоколебимой стойкостью народа и народной антишведской войной.

4. Точно так же не только военные меры, принятые русским главным, командованием по всему течению Днепра, на северо-западе у Могилева и на юго-западе у Киева, но и решительно сказывающееся антипольское, точнее антипанское, настроение украинского населения Правобережной Украины, воспрепятствовало каким бы то ни было замыслам и поползновениям Станислава Лещинского оказать помощь своему шведскому покровителю и господину.

И "неуязвимость России", о которой говорит Энгельс, была в конечном счете доказана как тем, что 10 сентября 1708 г. в селе Стариши шведы были вынуждены отказаться от похода на Смоленск, так и тем, что их поворот на юг для обходного движения на Белгород — Курск или на Полтаву — Харьков оказался точно так же невозможным и чреватым гибелью. Оторвать Украину оказалось столь же недостижимым, как завоевать Москву.

5. Стратегическое искусство Петра сказалось во время этого похода, предрешившего исход всей Северной войны, прежде всего в том, что он оказался сильнее неприятеля в данном месте в решающий момент. И когда перед валами Полтавы наступал этот решающий момент 27 июня 1709 г., то у русских оказалось 72 пушки против четырех орудий шведских, 42 тыс. солдат и примерно около 20–25 тыс. в близком резерве (в том числе подошедшая на другой день после боя многочисленная нерегулярная конница) — и все это против 30–31 (приблизительно) тыс. человек шведских сил, причем из них настоящих, коренных шведов, на которых Карл мог бы вполне положиться, было всего 19 с небольшим тысяч человек. Все они (шведы и не шведы войска Карла XII) были или перебиты или взяты в плен под Полтавой и у Переволочной.

6. Полтава прикончила сухопутную шведскую агрессию против коренных владений России. С этого момента Петру оставалось доделывать начатое после первой Нарвы и прерванное успехами Карла в Польше с конца 1705 г. занятие старых русских владений на Балтийском море. Расширились экономические

— 770 —

и политические предпосылки к новому и более быстрому развитию хозяйственной и государственной жизни.

Вот замечательные слова Белинского о Полтаве, который глубоко и правильно понимал громадное историческое значение для русского народа побед Петра над шведами.

"Полтавская битва была не простое сражение, замечательное по огромности военных сил, по упорству сражающихся и количеству пролитой крови; нет, это была битва за существование целого народа, за будущность целого государства, это была поверка действительности замыслов столь великих, что, вероятно, они самому Петру, в горькие минуты неудач и разочарования, казались несбыточными, как и почти всем его подданным. И потому на лице последнего солдата должна выражаться бессознательная мысль, что совершается что-то великое и что он сам есть одно из орудий совершения..."^{57}

^{57} Белинский В. Г. Избранные сочинения. M., 1948, стр. 445.

Только через двести лет после Петра наступило время полного революционного обновления России. Только революция привела к полной, а не частичной ликвидации русской политической, экономической, культурно-технической отсталости. По, помня это, мы, люди советской эпохи, отдаем должное достижениям замечательного поколения Петра Великого, которое сделало очень много из того, что тогда было возможно сделать, для борьбы с этой отсталостью и которое низвергло в бездну дерзкого агрессора, покусившегося на честь, землю и достояние русского народа.

— 771 —

Глава VI.
После Полтавы. Заключение

Полтавская катастрофа знаменовала, конечно, не только перелом в войне, но и безнадежный проигрыш ее для Швеции. И, однако, Северная война продолжалась. еще двенадцать лет.

Рассмотрим сначала, каковы были планы Карла XII после достигшего его страшного удара, а затем дадим себе отчет в причинах, почему в самой Швеции, в тех кругах землевладельческого дворянства и уже давно возникшего и начавшего оказывать некоторое влияние торгово-промышленного класса, нашлись элементы, которые не только до смерти Карла в 1718 г. поддерживали его безнадежные усилия поправить непоправимое, но и после 1718 г. еще некоторое время были достаточно сильны, чтобы срывать мирные переговоры.

Начнем с Карла. Теперь так долго волновавший современников в Европе загадочный для них вопрос о долгом пребывании в Турции бежавшего из Переволочной в Бендеры шведского короля уже ничего таинственного в себе не заключает. Объяснять это одним только мучительным стыдом Карла, не желавшего показаться на родине после гибели армии и бегства с поля боя, нельзя, хотя и это сентиментальное объяснение некогда давалось. Этого одного мотива было бы недостаточно. Да и интересует нас здесь не личная психология Карла. Мы документально знаем теперь, что у Карла очень скоро после прибытия в Бендеры возник план склонить султана, визиря и весь Диван к объявлению войны России и стать во главе большой турецкой армии, которую и повести против ненавистного полтавского победителя. Куда повести? Прежде всего в Польшу, которая непосредственно граничила с Турцией и

— 772 —

где, может быть, еще найдутся даже после Полтавы сторонники Станислава Лещинского. А затем можно возобновить и доход на Москву, так досадно и так "случайно" прерванный.

У нас нет никаких решительно оснований предполагать, что не только те члены стокгольмского совета, которые советовали после Полтавы заключить мир, но и те, которые стояли за продолжение борьбы, в самом деле считали исполнимой эту новую фантазию своего короля. Они знали, правда, что турки никогда не мирились с потерей Азова и Азовского моря и что война Турции с Россией — дело весьма возможное. Но, во-первых, было ясно, что турки будут воевать не в Польше и не на Украине, во всяком случае не севернее молдавско-украинской границы, не восточное степей между Бугом и Днестром, и если выступят в поход, то не затем, чтобы доставить победу Карлу и вернуть Швеции Прибалтику, а затем, чтобы возвратить себе Азов. А, во-вторых, если турки и будут воевать, то когда это будет? Турки и их крымские вассалы татары ограничились пустыми обещаниями тогда, когда посланные из Стокгольма агенты и посылаемые из Украины мазепинские эмиссары не переставали убеждать султана и визиря в необычайно счастливой для турок комбинации союза с победоносным шведским королем.

Конечно, не было и тени вероятия, что турки выступят теперь одни, когда шведская сухопутная армия уничтожена без остатка. Турки с восточной вежливостью приняли беглого короля, дали ему возможность преклонить свою победную головушку, когда за ним по степи гнался Волконский и чуть-чуть не догнал у переправы через Буг, но идти за Карлом на войну они пока не собирались. Реальные силы Карла XII в тот момент и целые годы далее Турция расценивала весьма низко. Туркам столько говорили перед Полтавой о шведской непобедимости, что они теперь уже ничему не верили. К ним примчался, ища спасения от погони, истощенный, оборванный, покрытый пылью, волочащий раненую ногу человек в сопровождении кучки еще гораздо более оборванных шведских солдат, служителей и казаков, — и турки верить глазам своим не хотели, что это сам Карл XII, о котором им рассказывали, будто он не сегодня-завтра войдет в Кремль с триумфом и уничтожит московское царство. Турки были жестоко разочарованы и даже раздражены. Зловещий для шведов симптом был уже в том язвительном ответе, который получил Мазепа, жаловавшийся, что ему не отводят помещения в Бендерах и что он должен жить за городом, в шатре. Турецкий сераскир ответил, что если Мазепу не удовлетворили прекрасные дома, которые ему дарил царь Петр, то как же он, бедный сераскир, может приискать достойное помещение, для ясновельможного гетмана?

— 773 —

Одним словом, для всех, кроме Карла, было очевидно, что никакой военной помощи от турок ждать было нельзя.

И тем не менее нельзя приписывать упорный отказ короля от каких бы то ни было мирных переговоров с Россией даже после Полтавы, одному только авантюризму Карла и приравнивать этот отказ к таким в самом деле нелепым сумасбродствам короля, как, например, затеянная им в 1713 г., в конце его пребывания в Турции, дикая вооруженная кровавая драка в Бендерах с турецким отрядом, после чего его и попросили окончательно и по возможности безотлагательно избавить владения повелителя правоверных от своего присутствия. Отказ Карла от мира с Россией имеет гораздо более серьезное объяснение. Как сказано, он был не одинок в этом своем упорном нежелании окончательно признать, что Россия победила бесповоротно.

Что Россия, не желавшая уступить Ингерманландию даже в самые для нее тяжелые и просто опасные моменты гигантского состязания, ни за что теперь не отступится ни от Ливонии, ни от явно намеченного и вполне возможного занятия Финляндии, это было очевидно. Мало того, утвердившись на этой части Балтийского побережья, царь либо отнимет также шведскую Померанию, либо позволит ее взять Пруссии. Мир ознаменовал бы также, разумеется, немедленное низвержение шведского ставленника в Польше Лещинского и возвращение на престол Речи Посполитой короля Августа. Швеция, согласившись на эти условия, похоронила бы вековые надежды на те плодородные свои владения на южном берегу Балтийского моря, которые она получила в результате своих успешных вторжений, властного постоянного вмешательства в дела европейского континента, всех своих интервенций в германские, польские и русские смуты и конфликты за громадный период от конца XVI в. вплоть до воцарения Карла XII.

Полное уничтожение шведской армии под Полтавой и Переволочной имело несколько последствий, оказавшихся непоправимыми.

Прежде всего Швеция была низвергнута катастрофически быстро и болезнетворно с той громадной высоты в области международных отношений, на которой она до той поры стояла. Великодержавно кончилось и уже никогда для Швеции не вернулось. Это последствие Полтавы было непоправимым навеки.

Вторым последствием, которое имело значение вплоть до конца Великой Северной войны, было бессилие Швеции выставить новую сухопутную армию для борьбы против России.

— 774 —

Те сухопутные силы, которые еще могли бороться против датчан, или против ганноверцев, или против саксонцев, отстаивать некоторое время, хоть и безуспешно, осажденный Штральзунд в 1714–1715 гг. и т. д., уже не имели никакого влияния на продолжавшуюся войну с Россией. И если бы не существовало шведского флота или если бы в дни Полтавы у России уже был на Балтийском море флот, который мог бы изгнать шведов с моря, и вместе с тем был бы настолько внушителен, чтобы сделать невозможным активное вмешательство Англии на стороне Швеции, то война, вероятно, и окончилась бы очень скоро после Полтавы, в 1709, а не в 1721 г.

Но так как подобного флота в 1709 г. у России еще не было, то Швеция, не имея уже ни малейших шансов на победу или хотя бы на частичное возвращение потерянных земель, еще могла вести длительную, хотя и совершенно безрезультатную, войну на море, а главное, не теряла надежды отсидеться за морем и за своими шхерами и, даже избегая военных встреч с грозным неприятелем, не соглашаться на заключение мира. Если Карл XII еще фантазировал о возвращении военного счастья, о победах над Россией и т. д., то стокгольмский правящий совет стремился лишь к одному: оттягивать по возможности роковой момент мира, т. е. окончательного, формального признания перехода Ингрии, Эстляндии, Ливонии, а потом и юга Финляндии под власть России. Лозунгом стало не подписывать мира и ждать помощи со стороны Англии и Франции, Австрии в Ганновера, Пруссии и Мекленбурга и, словом, всех, кто после Полтавы перестал бояться Швеции и начал опасаться России, а также всех тех, кому впервые развязала руки для действий на Севере окончившаяся мирными договорами в 1713 и 1714 гг. всеевропейская война за испанское наследство.

И эти шведские надежды были небезосновательны, по крайней мере они в первые годы после Полтавы таковыми казались.

Русская дипломатия после Полтавы стремилась к двум целям: во-первых, закончить и закрепить за Россией обладание ее стародавними и теперь отнятыми от шведа владениями на Балтике и, во-вторых, заставить Швецию подписать, наконец, мир.

Вторая задача была труднее первой, для ее разрешения требовалось создание такого флота, который не только явственно подавлял бы собой шведские морские силы, но который занял бы со временем господствующее положение на Балтийском море.

Страшные жертвы требовались от народа во имя силы и независимости России. Требовались диктуемые необходимостью приемы, о которых говорил Ленин, упомянув при этом о Петре, который "ускорял перенимание западничества варварской

— 775 —

Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства"^{1}.

^{1} Ленин В. И. Сочинения, т. 27, стр. 307.

В данном случае от народа потребовались тяжелые жертвы. Но Россия быстро догнала западную технику кораблестроения, и, как увидим, дело дошло до того, что корабли, построенные русскими инженерами и русскими плотниками на русских верфях, по отзывам даже враждебно настроенных иностранцев, нисколько не уступали наилучшим судам первоклассной морской державы Англии и превосходили французские.

Небывалое несчастье Карла XII под Полтавой и еще более невероятный позор под Переволочной покончили с вторгшейся в Россию шведской армией. К такой краткой формуле сводились приходившие в Европу непрерывным потоком известия о событиях 27 июня — 1 июля.

Все-таки перед боем у Карла была армия до 30 тыс. человек, думали, что был порох и была артиллерия, хоть и не очень большая, наконец, был, хоть и очень скудный, обоз, т. е. плоды беспощадного грабежа украинского населения, того грабежа, который под руководством изменника Мазепы и шведских генералов творился месяцами в оккупированных областях страны. Как стала возможной, будто не в действительности, а в волшебной сказке происшедшая катастрофа, полное исчезновение всей вооруженной силы, которой завидовал "король-солнце" Людовик XIV и которая держала в страхе всю Северную и Центральную Европу? Почему бежали, оставя на поле боя 9 тыс. трупов своих товарищей и 3 тыс. в плену, шведские воины? Ведь Европа наблюдала издалека события на всем долгом пути шведской армии по Литве, Белоруссии, Северской Украине, Полтавщине, и ни разу не было слышно о каких-либо неудачах Карла. Не знали ровно ничего точного. Маленькая заминка случилась с Левенгауптом под Лесной. Потерял, говорят, несколько повозок с провиантом. Ничего, дело наживное! Да и стоит ли говорить о таких мелочах, когда сам "князь Украины" Мазепа объявил себя вассалом непобедимого Карла и когда теперь уже его владения простираются от Балтийского моря до Черного! С восхищением передавалась апокрифическая речь Мазепы, ставшего на колени перед Карлом в момент их первой встречи 28 октября 1708 г. и будто бы сказавшего: "Я приведу к вам, великий государь, столько казаков, сколько песку на берегах Черного моря, которое отныне вам принадлежит!" Военные люди, правда, иной раз выражали удивление и недоумение: зачем Карл тащит свою армию в поход зимой, да еще такой суровой зимой, какой была во всей Европе зима 1708–1709 гг.?

Но на это был готов ответ: если новый "Александр Македонский" так поступил, значит, так и нужно было. Ведь ему уже девятый год подряд все удается, и если бывали у шведов

— 776 —

изредка неудачи, то исключительно в тех случаях, когда при войсках не было короля. Нужно отметить, что большое впечатление производило демонстрируемое Карлом при всяком удобном и неудобном случае нежелание признавать Петра достойным, чтобы шведский король с ним объяснялся. Петру писал ласковые письма сам французский "король-солнце", могущественный Людовик XIV, перед ним рассыпалась в льстивейших извинениях и комплиментах (еще перед Полтавой) английская королева Анна, перед Петром пресмыкались и король польский, он же курфюрст саксонский Август II, и король прусский; его милостей и доброго расположения искали могущественная, богата" голландская республика, датский король, австрийский император, а он. Карл XII, ни разу не ответил Петру на многократные предложения мира, громогласно заявляя, что кончит войну, войдя в Москву и низвергнув Петра с престола, а Россию отдаст, кому захочет.

Это знали все. И знали также, что глубокое продвижение шведской армии к югу, к Ворскле, и попытки Карла круто повернуть от этой линии, от рек Псел и Ворскла к востоку, на Белгород — Курск — Москву показывают с полной очевидностью, что программа Карла XII развивается неуклонно и с успехом. Не вполне удалось у Веприка — удастся у Опошни, не удастся у Опошни — удастся у Полтавы, но поворот на восток — на Белгород, Харьков, на Москву — не за горами.

И вдруг пришлось узнать, без малейшей подготовки, что все это предприятие Карла XII было фантазией, что вся шведская армия в один день оказалась либо на том свете, либо в плену, что русская армия достигла этого невероятного торжества одним страшным ударом и притом с ничтожными сравнительно жертвами.

Начался новый, второй период в истории отношений европейской дипломатии к России. И, подобно тому как о поражении под Нарвой 18 ноября 1700 г. в Европе никак не могли забыть вплоть до Полтавы и скептически относились ко всем успехам России, как бы очевидны и велики они ни были, так отныне о Полтавской победе уже никогда не могли забыть не только при жизни Петра, но и очень долго после его смерти.

После первой Нарвы не хотели верить в очень серьезное значение даже такой русской победы, как под той же Нарвой в 1704 г. или деревней Лесной в 1708 г. А уж зато после Полтавы отказались поверить в серьезность, например, даже-такой русской неудачи, как та, что постигла русских на реке Прут. Редко, когда до такой степени ярко, кричаще громко выявились характерные для дипломатов этой бурной эпохи податливость впечатлениям и быстрота в смене убеждений,

— 777 —

настроений и оценок. "Жрецы минутного, поклонники успеха!" Ни к кому эти укоризненные слова нашего Пушкина нельзя было бы с большим основанием отнести, чем к европейским правителям, привыкшим к превратностям политических и военных судеб в годы двух бесконечно долгих, одновременно происходивших и захвативших всю Европу войн; на юге борьба за испанское наследство, а на севере — борьба за овладение балтийскими берегами.

Конечно, прежде всего ждали объяснений и обстоятельной информации из Швеции. Но немного возможно было толком узнать. Сначала оттуда шли сплошные умышленные извращения и фантастические измышления, имевшие целью скрыть или хоть смягчить страшную правду. А затем многие шведы заявляли нередко иностранным послам, что они и сами не могут взять в толк, как случилось неслыханное несчастье и зачем король долгие годы не желал вернуться в Швецию.

Эти горестные недоумения в Швеции начались сейчас же после катастрофы и не разрешались пять с половиной лет, вплоть до возвращения Карла XII в Европу в ноябре 1714 г.

Весть о полном разгроме "непобедимой" шведской армии, о бегстве Карла, о немногих утренних часах боя, которые ознаменовали конец шведской легенды о непобедимости, поразила европейскую дипломатию. Европа совсем не была подготовлена к подобному внезапному грандиозному по своим политическим последствиям событию.

"Нежданное (unexpected) поражение всей шведской армииа под Полтавой и разгром ее были так велики, что известия об этом, наверное, будут в ваших руках раньше этого письма"^{2}, — так писал из Москвы в Лондон статс-секретарю Бойлю посол Витворт 6 июля 1709 г. Подробности в том виде, в каком она стали тотчас же после битвы распространяться по Европе, могущественно усиливали впечатление. Слова пленного фельдмаршала Реншильда, что со шведской стороны в сражении участвовало до 30 тыс. человек, из которых регулярных (в отборных) шведских воинов было 19 тыс., облетели все европейские дворы.

^{2} Ch. Whitworth to the right honourable M. secretary Boyle 6/17 July 1709. Сб. РИО, т. 50, стр. 194, № 74.

Уничтожение или взятие в плен всей этой силы, ничтожные потери русских, превращение вчерашнего "Александра Македонского" в беглеца, которого из милости приютил и прикармливает стамбульский калиф, — все это не сразу могло улечься в голове среднего европейского дипломата.

С 14 марта 1709 г., когда в Стокгольме было получено письмо от короля, писанное из Ромен еще 10 декабря 1708 г., там ровно ничего не знали ни о короле, ни о всей шведской армии. Слухи ходили (особенно с конца весны 1709 г.) самые разнообразные. Карл разгромил русских и вошел в Москву. Шведы

— 778 —

пошли в Воронеж и сожгли русский флот. Шведской армии приходилось бороться с морозами, но она теперь очень бодра и хороша и т. д. и т. д. Смутные и столь же разнохарактерные олухи бродили и по всей Европе. Трезвее всех судили и поэтому беспокойнее всех себя чувствовали англичане. Но в самой Швеции преобладал оптимизм.

И вот в конце августа 1709 г. пришло, наконец, письмо Карла из Очакова к стокгольмскому государственному совету^{3}. Письмо было датировано 12 июля 1709 г. (с прибавлением неправильно высчитанной даты: 22 июля вместо 23-го).

^{3} Konung Karl XII's egenhandiga bref. Stockholm, [1893].

Письмо было писано под диктовку Карла. Это и было первое известие о несчастье, полученное в Швеции. Это коротенькое известие не давало, правда, сколько-нибудь ясного понятия о размерах катастрофы, но все же говорило о бегстве короля с немногими провожатыми, о пленении графа Пипера, Гермелина и еще нескольких человек, но ни звука о фельдмаршале Реншильде и всей свите.

Во всех письмах, оставшихся от Карла, в которых он упоминал о Полтаве (а он никакого описания или хоть краткого рассказа о битве не оставил), король неизменно старается преуменьшить значение страшного удара и сознательно скрывает реальные факты и выдумывает то, чего никогда не было. Первым оставшимся от него документальным свидетельством о Полтаве было это официальное послание в Стокгольм в адрес "Комиссии обороны" (шведского правительственного совета), ведавшей делами войны. Карл требует новых рекрутских наборов и создания и пополнения полков^{4}. Письмо писано почти тотчас по прибытии в Очаков. После Полтавы прошло всего две недели. И вот что он повествует своим верноподданным: "Прошло значительное время, как мы не имели сведений из Швеции и мы не имели случая послать письма отсюда. В это время обстоятельства здесь были хороши, и все хорошо проходило, так что предполагали в скором времени получить такой большой перевес над врагом, что он будет вынужден согласиться на заключение такого мира, какой от него потребуют. Но вышло благодаря странному и несчастному случаю так, что шведские войска 28-го числа прошлого месяца^{5} потерпели потери в полевом сражении. Это произошло не вследствие храбрости или большой численности неприятеля, потому что сначала их постоянно отбрасывали, но место и обстоятельства были настолько выгодны для врагов, а также место было так укреплено, что шведы вследствие этого понесли большие потери. С большим боевым пылом они (шведы. — Е. Т.), несмотря на все преимущества врага, постоянно на него нападали и преследовали его. При этом так случилось, что большая часть пехоты погибла и что конница тоже понесла потери. Во всяком случае

— 779 —

эти потери велики. Однако (мы. — Е. Т.) теперь заняты приисканием средств, чтобы неприятель от этого не приобрел никакого перевеса и даже не получил бы ни малейшей выгоды"^{6}. А поэтому нужно восстановить воинскую силу, "чтобы иметь возможность встретить дальнейшие злые нападения врага". Дальше идут распоряжения военно-административного и технического характера. И кончается этот документ приказом, как можно строже держать русских пленных в Швеции! В этом письме просто поражает лживость от начала до конца, как и в позднейших письмах к сестре. Конечно, Карлу нужно было не только "спасти лицо", но и предварить тот упадок духа, который, как он отлично понимал, непременно охватит Швецию, когда страшные, невиданные размеры полтавского разгрома начнут окончательно выясняться. По требовалось также — все с той же целью показать, что ничего особенно важного не случилось и ничуть он русских не боится, —делать жестокие распоряжения об усилении строгости по отношению к русским пленным, с которыми и без того очень плохо обращались в Швеции, били их смертным боем, морили голодом!

^{4} Там же, стр. 363—366, № 263.

^{5} Как уже сказано, по шведскому стилю к русскому числу прибавлялся один день. Новый стиль был введен в Швеции лишь во второй половине Северной войны.

^{6} Konung Karl XII's egenhandiga bref, s. 364.

Карл XII всегда в своих письмах повествовал о военном положении, абсолютно не стесняясь фактами. В этом отношении, например, даже довольно хвастливые бюллетени Наполеона, которые возбуждали столько справедливой критики, могут называться образцами суровейшей правдивости.

Вот он, едва придя в себя в Бендерах^{7}, потеряв армию, претерпев стыд страшнейшего из возможных поражений, еле отдышавшись от продолжавшегося несколько дней бегства от русской погони, садится за стол и пишет своей любимой сестре и наследнице Ульрике Элеоноре. Все письмо наполнено исключительно родственными нежностями, вопросами о здоровье и т. д. и уж после обычной подписи: Karolus, прибавлен маленький постскриптум, как бывает, когда человек спохватывается перед тем, как запечатать письмо, что забыл еще одну мелочь, потому что нельзя же обо всем помнить: "Здесь все хорошо идет. Только к концу года (Карл, очевидно, имеет в виду год от начала вторжения в Россию, т. е. от июня 1708 г. — Е. Т.) вследствие одного особенного случая армия имела несчастье понести потери, которые, как я надеюсь, в короткий срок будут поправлены. За несколько дней перед сражением я тоже получил одну любезность.., которая помешала ездить верхом, но я думаю, что я скоро избавлюсь от ущерба, который состоит в том, что я некоторое время должен был прервать верховую езду"^{8}. Вот и все, что он может сказать о Полтавской битве... Полтава это просто боевая случайность, и один такой особенный случай и все поправится "в короткий срок"!

^{7} Небольшое исследование о бегстве Карла XII от Днепра до Бендер, изобилующее неточностями, но ценное по собранным автором местным преданиям, помещено в III томе Записок Одесского общества истории и древностей. Одесса, 1853. Повествования. Карл XII в Южной России, стр. 306— 337. См. также воспоминания Понятовского, бежавшего вместе с Карлом. S. Goriainow. Le journal d'un frere d'armes de Charles XII.— Revue contemporaine, 1910, № 1—7.

^{8} Konung Karl XII's egenhandiga bref, s. 97, № 72.

Но письмо о Полтаве — это лишь слишком яркий пример.

— 780 —

Самое характерное для Карла (и для всего его окружения с Левенгауптом включительно) — это непонимание всей русской военной тактики. После первой Нарвы, несмотря на ряд значительных русских успехов (Эрестфер, Гумельсгоф, Нотебург, вторая Нарва, Калиш, Митава, Бауск, завоевание Ингрии и почти всей Лифляндии), шведское командование .не желало видеть в русской армии ничего, кроме вечных беглецов, отступающих при всяком столкновении. Но уже и до совещания в Жолкиеве и особенно после Жолкиева русские уклонялись отбоя и отступали вовсе не из малодушия, но потому, что решили, пока армия не обучена так, чтобы и в этом отношении не уступать шведам, и особенно пока война идет на чужой территории (в Польше, Литве, польском Полесье, польской Белоруссии), до той поры не ввязываться в генеральный бой, отступать, "оголаживая" местность, не очень отходить от базы, изматывать противника и ждать своего часа терпеливо, чтобы, изготовившись, нанести врагу сокрушительный удар. Но Карл и его генералы говорили и писали, и вся Европа им верила, что русские бегут, робея перед натиском; что едва покажется шведский полк, русские, как и поляки, как и саксонцы, совсем не могут и думать о сопротивлении в открытом бою, а если за ними числятся кое-какие редкие успехи, то это какие-то. мимолетные недоразумения и не имеющие завтрашнего дня случайности, о которых и говорить не стоит.

А если уж сражение было такое, что замолчать его никак нельзя, то можно написать о нем так, как действительно и написали два летописца главной шведской ставки (Нордберг и Адлерфельд) о грандиозной, имевшей неисчислимые последствия русской победе под Лесной 28 сентября 1708 г., т. е., объясняя читателю, что собственно под Лесной победили шведы, а не русские, но случайно был потерян весь шведский обоз из 7 тыс. (по другим показаниям, около 8 тыс.) доверху груженных повозок и почти вся артиллерия. А если б не эта досадная деталь, т. е. неприятность с обозом, то совсем все было бы хорошо! Если шведам так можно было говорить и писать о Лесной, то чего же ждать было от них, когда они касались постоянных отступлений русской армии? Довольно почитать упомянутых походных историков, глашатаев славы Карла, писавших с его голоса и с голоса Реншильда. Это было какое-то одурманивание самих себя. К действительным большим победам шведской армии, в реальности которых ни у кого не могло быть никакого сомнения и которые шведы в самом деле долго, одерживали над всеми врагами (в том числе вначале и над русскими) в течение ряда лет, примешивались бесчисленные курьезные хвастливые рассказы о победах, никогда не одержанных, тяжкие поражения шведской армии (вроде Лесной) превращались

— 781 —

в ее успехи, ничтожные, чуть ли не ежедневные стычки с русскими разведчиками и патрулями оказывались "паническим бегством русской кавалерии" и т. д.

Все это нужно иметь в виду, потому что без этого постоянного самогипноза Карла и его окружения нельзя понять психологию шведского верховного командования, посадившего свою .армию в такой безвыходный мешок, как образовавшийся уже в апреле 1709 г., в котором эта армия окончательно и задохлась 27 июня того же года. Даже когда присмиревший генерал Левенгаупт или когда первый начавший различать еще в далеком тумане приближающуюся катастрофу умный генерал-квартирмейстер Гилленкрок заговорили об уходе, то, во-первых, и они поняли это слишком поздно, и сама возможность ухода стала более или менее проблематичной, а во-вторых, и они тоже до конца не объяли своей мыслью всего, что случилось.

Не забудем, что они все писали о катастрофе уже после того, как она совершилась, и все они, кроме убитого в день Полтавы Адлерфельда, оказались в русском плену: и Левенгаупт, и Реншильд, и граф Пипер, и несколько позже Гилленкрок, и пастор Нордберг. Все они задним числом слишком уточняли свои "пророчества".

С отличающей его самонадеянностью и верой в собственную непогрешимость Карл XII упорно стремился доказать, что, собственно, главное дело было не в проигрыше Полтавского боя, но в том, что Левенгаупт сдался с остатком армии у Переволочной. Графиня Левенгаупт, которая знала, что ее несчастный муж, томящийся в плену (откуда он уже никогда не вернулся), загублен, как и вся шведская армия, убийственными политическими и стратегическими ошибками короля, написала в 1712 г. сестре короля, принцессе Ульрике Элеоноре, письмо, в котором оправдывала своего мужа. Ульрика Элеонора всецело стала на ее сторону, понимая, что Переволочная была прямым и неизбежным последствием полного разгрома шведов в Полтаве. Но вот как ответил сестре Карл. Это письмо — любопытный исторический и психологический документ. "Что касается прошения графини Лейонхуфвуд (Карл XII, как тогда при дворе было принято, переводит в точности с немецкого на шведский фамилию Левенгаупт — львиная голова. — Е. Т.), которое вы мне благоволили переслать, то оно состоит в том, что она (графиня. — Е. Т.) очень хочет попытаться извинить поведение ее мужа на Днепре. Я бы очень желал, чтобы дело обстояло так, чтобы я мог согласиться, что вина не лежит на ее муже. Однако дело слишком ясно и неоспоримо, что он действовал позорным образом вопреки повелению и солдатской обязанности и причинил невознаградимый ущерб, который ни в каком случае не мог бы быть больше, даже если бы он отважился

— 782 —

на самое крайнее. Раньше он всегда вел себя достославно я хорошо, но на этот раз, однако, у него был отнят разум, так что ему едва ли можно .будет в будущем что-нибудь поручить. Потому что подобная капитуляция, на которую он пошел, слишком опасное действие уже вследствие (дурного. — Е. Т.) примера. Если не считать ее достойной наказания, то и наилучшая армия будет всегда в опасности по незначительным случаям попасть в руки неприятеля и таким образом сразу потерять свою славу, которую она долго себе заслуживала в боях. Я не думаю, что он это сделал из предвзятого злого умысла или по личной трусости. Однако на войне это не извинение, но он, вероятно, совсем потерял голову и слишком пал духом, чтобы напасть (на врага. — Е. Т.), как должен делать генерал, когда дело обстоит плохо, потому что тогда это — безответственно дать заметить свою нерешительность, как он это сделал. Если бы он меня не уверял совсем в другом, то я бы его там не оставил. Но он сам предложил взять на себя верховное командование. Я вначале сам не хотел уходить, но долго обдумывал. Но так как меня уверили, что последуют моему приказу, что мы, несомненно, встретимся у Очакова и что он (Лепенгаупт. — Е. Т.) приложит величайшее старание, чтобы сохранить людей и сжечь обоз (однако ничего этого не было выполнено), то я переправился через Днепр и пошел к Очакову. Так как я из-за моей ноги не мог никак сесть на коня, то я счел необходимым сначала прибыть в Очаков, чтобы оттуда иметь возможность отправить нужные письма о полтавской битве к шведской армии в Польше, чтобы она получила правильную связь и подождала, пока я к ним пройду с войсками, которые я оставил Лейонхуфвуду. И в Швецию были посланы из Очакова письма, чтобы пополнить полки рекрутами. Во всяком случае и я тоже сделал промах: я забыл передать далее по армии всем другим генералам и полковникам, там находившимся, тот приказ, который знали только Лейонхуфвуд и Крейц. Тогда бы никогда не случилось того, что произошло, потому что все другие начальники были в недоумении и не знали никакого приказа, потому что им его не сообщили, и не знали они, ни куда со своими полками им должно двинуться, ни куда я уехал. Я поэтому думал о том, чтобы с ними всеми говорить. Но так как у меня было много мелких дел и распоряжений, и я поэтому должен был со многими объясниться и притом возиться с фельдшерскими перевязками, то я забыл поговорить со всеми о моем приказе так, как это должен был бы сделать, и это была большая ошибка с моей стороны. Но отчасти меня можно извинить, так как я был ранен и должен был привести в порядок в это время свою ногу, я мог кое-что забыть, особенно так как разные люди из тех, которые были здоровы, мало о чем думали и только

— 783 —

исходили в жалобах, что на этот раз было совсем не нужно и очень вредно. Никак нельзя взвалить вину на офицеров и рядовых, будто они не хотели сражаться и сделать все, что от них требовали".

Тут много и ошибочных утверждений и прямой лжи. Карл не мог не понимать того, что понимала вся Европа, т. е. что Полтава не была "незначительным случаем", а была страшным, уничтожающим, непоправимым разгромом. Он грубо ошибался или сознательно обманывал сестру, когда писал, будто солдаты и офицеры были готовы сражаться у Переволочной. Они решительно были уже не способны к бою в этот момент. Он, военный человек большого таланта и громадного опыта, не мог всерьез быть уверенным, что он, мол, уедет пораньше, а дня через два-три "встретится в Очакове" с покидаемой им армией, измученной страшным поражением и двухдневным бегством до Переволочной, оборванной, изголодавшейся, без снарядов, что эта армия каким-то чудом разобьет преследующего ее по пятам Меншикова и (без перевозочных средств!), переправившись. каким-то новым чудом через Днепр, явится как ни в чем не бывало к королю в Очаков. Да еще пройдет с ним из Очакова или Бендер воевать в Польше! Словом, неискреннее и недобросовестное желание представить дело в совершенно превратно" свете и свалить вину за свое поражение под Полтавой на Левенгаупта сказывается в каждой строке этого письма. Чудовищные ошибки вторжения в чужую страну ценой потери армии, непостижимое легкомыслие затеянного генерального сражения с четырьмя пушками против большой артиллерии противника, с армией почти вдвое меньшей, чем у противника,— все это "незначительный инцидент", и вообще сражение проиграл не он, Карл, при Полтаве, а Левенгаупт под Переволочной. И он, король, виноват только в том, что за множеством дел забыл сообщить свой приказ всем начальникам, а сообщил только двум.

Следует заметить, что событие у Переволочной благополучно продолжало фальсифицироваться в Швеции двести лет подряд именно так, как начал это дело сам Карл XII. Один из его преемников на шведском престоле, король Оскар II, выпустил в 1881 г. вышедшую одновременно на шведском и на английском языках книгу о Карле XII, где мы читаем: "Капитуляция на Переволочной, которая отдала в русские руки знаменитейшую из всех знаменитых шведских армий,— была скорее следствием болезни короля и всеобщего уныния, чем следствием поражения".

Эта ложь путем умолчаний продолжалась и дальше. А началась она непосредственно после Полтавы. Громовой удар, поразивший Швецию, не мог, конечно, никак быть скрытым от

— 784 —

народа, тем более что уже со всех сторон посыпались известия из враждебной шведам Дании, из дружественной им Франции, из сочувствующей им Англии, из Пруссии, из Польши.

Собрался правительствующий совет: Аксель Делагарди, Карл Гилленшерна, Кнут Поссе, Вреде, Фалькенберг и Арвед Горн. Они были в таком же смятении, как и вся столица. Стокгольм был в трауре, доносили послы, аккредитованные при шведском дворе. Ведь погибло все офицерство, весь генералитет, и не было дворянской семьи, которая не потеряла бы своего сочлена при этом разгроме. О деревне, горевавшей о десятках тысяч погибших солдат, нечего и говорить. Но именно в деревню, в провинцию совет особенно не желал сообщать такие ужасающие новости.

1 сентября 1709 г. собралось заседание совета, и граф Вреде дал направляющий тон собранию: король Карл жив, народ ему беспрекословно верен, должно ждать распоряжений и повелений из тех далеких мест, куда изволил проследовать его величество.

Выработанное и подписанное 1 сентября правительственное циркулярное сообщение является образчиком официальной лжи. Конечно, господь допустил несчастный исход битвы шведов с русскими, и "в Украине" шведское войско потерпело поражение. Хотя много офицеров и солдат погибло или взято в плен, но, к счастью, король спасен и в безопасности, вообще рекомендуется благодарить бога и быть по-прежнему верноподданными и т. д.

Затем, 2 сентября 1709 г., на другой день после первого циркуляра-воззвания, появилась вторая листовка под названием: "Короткая реляция о несчастной битве с армией московского царя у города Полтавы в Украине 8 июля (нов. ст.) 1709 г." Причины поражения объясняются так. Оказывается, что у русских было в бою целых 200 тыс. человек (!), и все они были обучены военному делу по-немецки, шведская армия оказалась сдавленной между осажденным городом и ретраншементами, созданными инженером Аллартом для армии, предводительствуемой князем Меншиковым, Шереметевым и Ренне. Ретраншементы были снабжены 106 крупными орудиями. При этом шведская армия, окруженная со всех сторон, была лишена нужного продовольствия. Добывать необходимые припасы через фуражиров было нельзя, так как все дороги были перехвачены. Поэтому король вынужден был построить свою армию в 20 тыс. человек в боевой порядок и начать бой. Таким образом, шведскому читателю сообщаются две цифры: против 20 тыс. шведов — 200 тыс. русских... Вся "реляция" написана в стиле такой "правдивости". Впрочем, по-видимому, правительствующий совет сообразил, что он хватил через край, и в новой реляции

— 785 —

уже сбавил цифру русских победителей. Оказывается, что их было уже не 200 тыс., а "100 тыс."

Официальной лжи, которая просто не знала удержу, верили и не верили, но народ начинал довольно сильно роптать, горевал, голодал, однако повиновался. Может быть, именно отчаянное положение, в которое попала страна после Полтавы, побуждало воздерживаться от каких-либо демонстраций недовольства^{9}. Тот же Вреде, член совета, полагал, что после полтавского разгрома мир с Россией знаменует не только потерю всех прибалтийских владений, но нечто худшее: где было ручательство, что русские теперь не завоюют Финляндию и не вторгнутся в Швецию? И сделать это они могут удобнее всего именно после того, как шведы положат оружие. Подготовившись, переведя сухопутные силы из Украины в Финляндию, усилив постройку шхерного и транспортного флота иди дождавшись зимы, сухопутьем по льду Ботнического залива, русская армия окажется в Стокгольме. Тогда как не подписывая мира. Швеция может рассчитывать на помощь Англии, Франции, может быть, даже той же Дании, с которой помириться для шведов несравненно выгоднее, чем с Россией. Мир казался им еще опаснее для Швеции, чем война.

^{9} Но посетивший Карла XII позже (в марте 1714 г.) в турецком городке Демотике генерал Ливен говорил уже о грозящей королю революции, если он не вернется, наконец, в Швецию.

Перехваченное чье-то письмо, посланное из Швеции, сообщает 22 октября 1709 г. о двух фактах: во-первых, шведы готовятся к продолжению войны, потому что в Швеции "заарестованы" все корабли, "дабы никому иному яко и его королевское величество шведский хлеб в Лифлянды возити", и уже большая часть перевезена для прокормления шведских гарнизонов; а с другой стороны, в том же письме сообщается, что в самой Швеции голод, и такой, что "всякой крестьянин хощет охотно солдат быть", просто "в намерении своего прокормления"^{10}. Вреде и его товарищи знали (и говорили), что чиновники давно уже получают лишь половину своих и без того скудных окладов, что страна разорена и обескровлена, но они не были согласны с той частью шведского правящего дворянского круга, представители которой роптали на короля, не желающего уступать своему грозному неприятелю и подписывать мир. Во всяком случае упорство короля на этот раз не казалось таким безумным, как при других чрезвычайных оказиях. Верило ли правительство и вся поддерживавшая его часть дворянства в то, что немедленное заключение мира может грозить Швеции русским нашествием, или не верило, но во всяком случае этим пугалом можно было держать обнищавшее крестьянство и рабочих горного Фалуна в повиновении. А больше пока ничего не требовалось. Так судили далеко не все, но именно те, в руках которых была реальная власть. Карл и в Бендерах оставался самодержавным повелителем нищей, голодающей, павшей духом, но

— 786 —

пока еще покорно несущей свое тяжелое ярмо Швеции. Самодержавная власть была прикончена немедленно после смерти короля в 1718 г., уже при его преемнице Ульрике Элеоноре.

^{10} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн II, д. 10, л. 418 и об.

Карл XII никогда не стремился какими-нибудь пышными фразами хоть немного прикрыть полное свое равнодушие к участи своих верноподданных, которым так дорого приходилось окупать своей кровью и достоянием похождения их владетеля в далеких краях, Карл, вступивший на престол подростком и унаследовавший трон после нескольких крупных деспотов, утвердивших неограниченную власть в Швеции, никогда и не подозревал, что подданные могут иметь свою волю, свои интересы и что вообще должно хоть как-нибудь с ними считаться. К этому прибавлялось крепко сидевшее в Карле XII полное убеждение в божественном происхождении монархической власти. Это ему с юных лет крепко вдолбило в голову придворное духовенство. Он был еще всецело человеком традиций XVII столетия и только потому не повторял слов своего современника Людовика XIV: "государство — это я", что ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь в состоянии в этом усомниться. Да и, кроме того, Карл был молчалив и не умел отпускать эффектные фразы. В нем ничего не было и от позднейшей приторной и фальшивой сентиментальности времени "просвещенного абсолютизма". Король Карл XII всю жизнь прожил в спокойной уверенности что "все для короля и посредством короля", функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело исправно выполнять приказы.

Вот, проиграв под Полтавой войну, уничтожив свою армию, погубив навеки великодержавное положение Швеции и разорив дотла свой народ, сидит он в Бендерах, сидит уже полтора года и начинает сердиться, но отнюдь не на себя самого, а на государственный совет в Стокгольме, который почтительно, но настойчиво доносит ему о растущей нищете, о разорении страны, и о ее истощении бесконечными наборами и поборами. Королю кажется, что это, наконец, становится досадным и совсем излишним: "Что касается состояния нужды в нашем отечестве, то ведь это уже столько раз повторялось, что было бы достаточно, если бы об этом сообщали как можно короче, — так ли обстоит дело, как прежде, или же еще хуже. Таким способом нам бы в достаточной степени напоминали о деле, которое и кроме того достаточно известно, однако не может-быть поправлено как-нибудь иначе, чем если мы себе промыслим почетный и выгодный мир. Но такого мира нельзя добиться печальными докладами". Карл знал, что стокгольмский совет убежден, что после Полтавы нелепо думать, будто можно заставить Петра отказаться от завоеванной Прибалтики.

— 787 —

Король знает, что усталая страна жаждет мира, и он сердится: "... нужно сломить высокомерие неприятеля... Мы убеждены, что вы тоже были бы такого мнения, если бы вы услышали, как тут обстоят дела, и что вы никогда не пришли бы снова к мысли, что должно купить позорный мир ценой потери нескольких провинций. Мы никогда не дадим нашего согласия на это,, как бы ни складывались обстоятельства... Никто, желающий называться честным патриотом, не должен стараться о таком мире, скорее он должен советовать уж лучше отважиться на самое крайнее, чем позволить, чтобы государство или его провинции хоть в малейшей степени были уменьшены, особенно в отношении к России"^{11}.

^{11} Карл — стокгольмскому совету, Бендеры, 3 февраля 1711 года.— Karl XII's egenhandiga bref, s. 369—373.

Напротив, Карл надеется "с помощью всевышнего" вернуть все, что попало в руки русских, и, мало того, "принудить их к такому миру", чтобы они еще уплатили ему, Карлу, справедливое вознаграждение "за причиненный ущерб и испытанное шведами правонарушение". Это письмо должно было показать Стокгольму и Швеции, что война не только не окончится вскоре, но и никогда при жизни и царствовании Карла не окончится и что Швеции суждены еще долгие годы страданий и нищеты и новых территориальных потерь.

Так и случилось в действительности. Русская победа в Северной войне и окончательное признание Швеции побежденной страной были после Полтавы неотвратимы.

В течение всей Северной войны Россия боролась сначала за свое существование, за свою национальную свободу и честь и за свое будущее. После Полтавы непосредственная угроза безопасности России, конечно, отодвинулась в весьма далекое и туманное будущее. Неосмысленный авантюризм терзаемого мучительным стыдом и бессильным гневом Карла XII заставлял его затевать злобные ссоры с визирями и султаном, которых он тщетно убеждал об одолжении: чтобы они дали ему тысяч сто турецкого войска, и он поведет их в Польшу, в Украину. Ручательство за успех — полное! Правда, даже не очень доброжелательные к России английские авторы давно уже признали, что все поведение Карла после Полтавы было поведением сумасшедшего человека^{12}.

^{12} In plain truth the whole conduct of Charles after the battle of Poltava was that of a madman. Memoir of Peter the Great, стр. 225 (Аноним начала XIX в.).

Но ведь не в личном авантюризме Карла было дело, шведская аристократия и значительная часть рядового среднего Дворянства и часть купечества продолжали поддерживать политику продолжения войны. Признать, что Швеция после восьми с лишком лет победоносной борьбы, после долгих кровопролитий и разорительных нескончаемых трат вдруг так много

— 788 —

потеряла безвозвратно и что кончилось ее вековое великодержавие, кончилось обладание хлебородной Балтикой, и она сразу же вернулась к тем уже забытым временам, когда она была заключена в свои скудные скалистые пределы, — было слишком трудно переносимо.

Если фантастичными могли представляться планы нового похода с помощью турок и татар в глубь русской суши, то еще вовсе не считались утраченными и проигранными шансы войны на море. Одолеть Петра на море так, как король Карл мечтал одолеть его в Москве, конечно, было нельзя. Но заставить его отказаться по крайней мере хоть от части прибалтийских провинций, отнятых им у Швеции, представлялось возможным. Слухи об усилиях царя создать военный флот пока еще не пугали. Флот в Швеции был сильный, ее моряки не уступали в храбрости, выдержке, дисциплине лучшим пехотным и кавалерийским королевским полкам.

А кроме того, могли оказаться в будущем правильными расчеты на поддержку со стороны иностранных держав. Франция уже была союзницей, Англия могла стать ею завтра. Датчане были и остались врагами, но с голландцами можно было установить со временем дружеские отношения. При изменившихся условиях могла выступить и колеблющаяся и опасающаяся Турция. А главное — при перенесении борьбы с суши на-море война затягивалась, не сопровождаясь никакими особыми опасностями для Швеции: высадка русских войск в Швеции, когда громадная территория Финляндии защищает ее своими пространствами на суше, а шведский флот — с моря, представлялась еще невозможной. И при затяжке войны дипломатическое и военное вмешательство других держав в пользу Швеции становилось вполне мыслимым.

Вывод в правящих кругах Швеции был сделан: хуже того мира, который предлагает царь, ничего быть не может, а продолжение войны дает шансы на более приемлемые условия и не грозит существованию страны.

Были, правда, голоса и в стокгольмском совете и за его стенами, выражавшие много опасений и вовсе не считавшие продолжение войны безопасным для Швеции. Но они были в меньшинстве. Весь правительственный аппарат во главе с представительницей отсутствующего короля принцессой Ульрикой Элеонорой был против заключения мира.

Но все они жестоко ошиблись. Для России отказ от прибалтийских приобретений, которые она всегда считала лишь возвращением стародавних русских владений, был равносилен ликвидации того необходимого, великого дела, без которого Московское царство никак не могло ни дышать свободно, ни жить спокойно, ни торговать и сноситься с Европой так, как

— 789 —

это уже явственно требовалось экономическим развитием. Будет ли Петербург новой европейской столицей или Москва превратится с течением времени лишь в обширную зависимую провинцию, останется ли море навсегда недоступным для русского народа только потому, что в старое время у него были насилием отняты Ивангород, Колывань, Ям, Копорье, Юрьев, Корела и берега Балтики, где он раньше уже был, или ему удастся приобщиться к тем нациям, для которых море — один из необходимых элементов их экономического процветания,— вот какой вопрос ставился для России этим упорством Карла XII, сидящего в Бендерах, и правящих кругов Стокгольма, которые в лице влиятельнейших своих представителей продолжали поддерживать короля.

Царь прекрасно понял, что шведы возлагают надежды: 1) на отсутствие у России сильного флота; 2) на дипломатическую и военную помощь иностранных держав, 3) на время, которое необходимо для создания обстановки и условий, которые могут повести к этому вмешательству. Но Петр решил сделать именно время фактором, который будет работать не на Швецию, а на Россию, потому что даст ему возможность создать сильный флот. Сильный флот и крайне затруднит всякую иностранную интервенцию в пользу Швеции и сломит шведское сопротивление.

Таким образом, для России вся проблема войны сводилась после 1709 г. к скорейшему созданию военного флота на Балтийском море, чтобы сломить упорного врага на море так, как он был сломлен под Полтавой.

После Полтавы, можно сказать, что на суше русско-шведская война, поскольку дело шло о защите русской территории, окончилась. Но на море она еще только разгоралась. Создавая флот, Петр домогался одного: чтобы шведы признали окончательно, что Прибалтика, им принадлежавшая только по праву завоевания, потому что русские в 1596 и 1617 гг. были слишком слабы, чтобы защитить свое достояние, теперь возвращена России. От шведов в 1709 г., после Полтавы, не требовалось, чтобы они уступили России ту территорию, которая еще не была занята русскими войсками. Им предлагалось лишь подписать договор, который признал бы совершившийся факт. И это предлагалось непосредственно после того, как они опустошили беспощадно Белоруссию и Украину и только потому не разорили также Москву и остальную Россию, что у них, к их искреннему прискорбию, не оказалось для этого достаточно сил. Но чтобы заставить шведов подписать мир, России пришлось еще двенадцать лет доказывать, что, продолжая кровопролитие, они вредят больше всего самим себе, и только когда русские войска оказались несравненно ближе к Стокгольму,

— 790 —

чем были шведы в самые "лучшие" свои времена к Москве, тогда и только тогда они согласились подписать мир. Время понадобилось не только России, чтобы создать флот, но оно понадобилось и Швеции, чтобы окончательно разувериться в реальной помощи со стороны великих морских держав.

Только после Полтавы в Европе постепенно стали понимать всю авантюристичность политики Карла XII, который в погоне за Польшей и Украиной потерял Балтику, который отчасти игнорировал русскую армию и вовсе не признавал (даже и не скрывая того) русский флот. Вот как характеризует его английский аноним (a British officer), написавший и напечатавший в Лондоне в 1723 г. "Беспристрастную историю" (An impartial history) Петра I: "Король шведский воевал так, как никакой государь не воевал до него, а именно: стремился одерживать в чужих землях победы — и терял свои земли у себя дома; завоевывал земли в пользу других — и подвергал опасности быть завоеванными свои собственные владения. Он воевал с целью совершить нашествие на Саксонию, которую он заведомо должен был покинуть, — и потерял в это время Ливонию, Эстляндию, Ингрию и часть Финляндии, которые он уже никогда не возвратит"^{13}.

^{13} An impartial history of the life and actions of Peter Alexowitz, the present czar of Muscovy... London, 1723, p. 136.

Беспокойные слухи о победе России носились в Англии, в Бельгии, во Франции, по-видимому, уже в середине августа. "Мы не имеем дальнейших подтверждений о битве между шведами и московитами, — писал герцог Мальборо министру Годольфину 15 августа 1709 г., — но если только верно, что шведы так решительно разбиты, как о том говорят, то как печально думать, что после постоянных успехов в течение десяти лет он (Карл. — Е. Т.) в два часа неправильных распоряжений и неудачи погубил себя и свою страну". Только через два месяца после Полтавы герцог Мальборо получил от Меншикова письмо с достоверным и точным известием о катастрофе. "Сегодня после обеда я получил письмо от князя Меншикова, царского фаворита и генерала, о полной победе над шведами. Если бы этот несчастный король получил благой совет заключить мир в начале этого лета, то он мог бы в большой мере повлиять на заключение мира между Францией и союзниками и сделал бы свое королевство счастливым, тогда как теперь он вполне во власти своих соседей",— писал Мальборо своей жене 25 августа 1709 г.

Уже из этого письма явствует, что англичане сильно беспокоились о своем шведском друге, когда тот еще только приступал к осаде Полтавы, и считали наилучшим для него исходом немедленный мир, даже если придется пойти на известные жертвы.

Когда затем в 1710 г. началось русское наступление и завоевание Ливонии, то ни в Англии, ни в Голландии, ни в Пруссии,

— 791 —

ни в Дании (а в этих четырех странах очень зорко следили за успехами русской политики) не обнаруживалось уже никакого удивления при вестях о покорении шведских владений. В апреле 1710 г. Шереметев осадил Ригу. Русские беспрепятственно установили батареи между Ригой и Дюнамюнде и мост на сваях, отрезавший город от моря. Флот стоял у берега и помешал шведам увести из Риги суда, которые там находились. 4 июля 1710 г. крепость сдалась, и все суда (24 вымпела) попали в русские руки. Через месяц с небольшим сдались Дюнамюнде (8 августа), а спустя несколько дней — Пернов, Аренсбург и весь остров Эзель. Завоевание Ливонии было завершено 29 сентября 1710 г., когда капитулировал Ревель.

Как почти вся свита бежавшего Карла, в плен к русским попал в день Полтавы также и Джеффрис, состоявший в тот момент на не весьма ясной должности "секретаря ее величества королевы (английской) при короле шведском Карле". Вероятно, Джеффрис был посажен британским правительством в шведский лагерь в качестве соглядатая, но наиболее зрело продуманный вывод своих наблюдений над Карлом и его армией ему пришлось сообщить уже из русского плена. "Таким образом, сэр, — писал Джеффрис Витворту 9 июля 1709 г., — вы видите, что победоносная и многочисленная армия была разгромлена меньше чем в два года, больше всего вследствие пренебрежения (little regard) к своему врагу"^{14}.

^{14} Extract of a letter from m-r Jefferies to m-r Whitworth 9 July 1709. — Сб. РИО, т. 50, стр. 217.

При французском дворе учли довольно правильно итоги Полтавской битвы. Вот что говорилось в инструкции, которая по повелению Людовика XIV была дана в 1710 г. послу де Балюзу: "Ничто не кажется более важным, чем повести переговоры... о диверсии, которая побудила бы врагов заключить мир на разумных основаниях"^{15}. Людовик XIV, утомленный и обеспокоенный своими неудачами в войне за испанское наследство, очень хотел бы как-нибудь втянуть Россию в войну против империи Габсбургов. А в силе России Людовик уже не сомневался: "Царь совершил завоевания, которые делают его хозяином Балтийского моря. Оборона завоеванных земель, вследствие их местоположения, настолько легка для Московского государства, что все соседние державы не могли бы принудить (Петра. — Е. Т.) возвратить эти земли Швеции. Этот государь (Петр. — Е. Т.) обнаруживает свои стремления заботами о подготовке к военному делу и о дисциплине своих войск, об обучении и просвещении своего народа, о привлечении иностранных офицеров и всякого рода способных людей. Этот образ действий и увеличение могущества, которое является самым большим в Европе (qui est la plus grande de l'Europe), делают

— 792 —

его грозным для его соседей и возбуждают очень основательную зависть в императоре (австрийском. — Е. Т.) и в морских державах (Англии и Голландии. — Е. Т.). Его (царя. — Е. Т.) земли в изобилии доставляют все, что необходимо для мореплавания, его гавани могут вмещать бесконечное количество судов".

^{15} Memoiresur une negocation (sic — E. Т.), a faire pour le service du Roi. 1710.— Сб. РИО, т. 34, стр. 418, № 8.

Людовик решил соблазнить Петра, предложив ему торговый договор России с Францией и Испанией. Французскому послу повелевается обратить внимание царя на опасность в будущем, грозящую ему со стороны Англии и Голландии, "интересы которых уже не могут согласоваться с его (царскими. — Е. Т.) интересами".

Зная, до какой степени царь поглощен мыслью о создании флота, французская дипломатия особенно обращает внимание Петра на следующее соображение: "Англия и Голландия только потому с ним обходились дружески, что они находились в войне с Францией и Испанией. Полагались на шведского короля, который стоял во главе многочисленной армии, и нельзя было предвидеть, что царь может в столь короткое время сделать такие значительные завоевания".

Французские министры и король уже хорошо понимают всю недальновидность своего былого пренебрежительного отношения к России и довольно простодушно извиняются за свое высокомерие: "Если царь жалуется, что мы им пренебрегали и что с его послами плохо обходились во Франции, то ему можно ответить, что Московское государство хорошо узнали только с тех пор, как государь, который теперь там царствует, приобрел своими великими деяниями и своими личными качествами уважение других наций, и что вследствие этой репутации его христианнейшее величество (король Людовик XIV. — Е. Т.) и предлагает ему искренне свою дружбу"^{16}.

^{16} Там же, стр. 418—420, № 8.

Следует отметить в этом документе одну очень характерную черту. В Европе уже хорошо поняли, что царь желает (и страстно желает) создания не только военного, но и торгового русского флота, и вот Людовик XIV не преминул обратить внимание на монополистические стремления англичан и голландцев в этой области: "Царь должен желать, чтобы его подданные торговали во всей Европе, а это не может согласоваться с интересами Англии и Голландии, которые желают быть перевозчиками (les voituriers) для всех наций и желают одни производить всю мировую торговлю"^{17}. Тут характерно это слово "перевозчики". Еще точнее, пожалуй, было бы перевести его словом "извозчики", так как именно этим насмешливым термином называли тогда голландцев: "морские извозчики" (слово "voituriers" происходит от "voiture", что значит карета).

^{17} Там же, стр. 418, № 8.

Франция экономически и дипломатически поддерживала шведов, поддерживала посаженного Карлом XII на польский престол

— 793 —

Станислава Лещинского, поддержала бы и Мазепу, если бы Полтава не покончила и с Карлом XII (по крайней мере в Польше и на Украине) и с Мазепой. Поддержки войсками Франция, однако, не дала и дать не могла, во всяком случае пока длилась война за испанское наследство.

Таковы были на первых порах настроения английских и французских правящих кругов, когда в Европе начали серьезно разбираться в значении полного разгрома шведской армии под Полтавой.

Дополним сказанное некоторыми характерными иллюстрациями, касающимися Англии, Голландии, Пруссии, Польши. Мы ограничиваемся тут, в этом кратком очерке, лишь ближайшим временем, не касаясь общих, более отдаленных последствий перелома в Северной войне, происшедшего на берегах Ворсклы и Днепра в последние дни июня 1709 г.

Начнем этот очень краткий обзор с "морских держав".

"Союзные" отношения между Англией и Голландией была всегда весьма сомнительного свойства. Эти державы конкурировали в торговле — как европейской, так и колониальной, соревновались они друг с другом, в частности, и в области торговли с Россией. Морская торговля с Архангельском, а впоследствии с Петербургом тоже обостряла эту стародавнюю конкуренцию. Общая, жизненно важная борьба против. захватнических стремлений Людовика XIV сделала их временными союзниками, а так как Франция была в союзе с Швецией, то они тем самым оказались противниками Карла XII и союзниками Петра. Но едва только начинал слабеть напор со стороны французов, как вся искусственность, случайность, "конъюнктурность", как уже тогда выражались, и союза с Голландией, и дружбы с Россией, и вражды с Швецией начинала сказываться: англичане и особенно правившая в Англии с 1710 г. торийская партия постепенно охладевали к своим союзникам — России и Дании, потому что обе эти державы были кровно заинтересованы в удачном исходе борьбы против Швеции и больше всего держались за укрепление "северного союза". А в будущем обе эти державы могли всегда помочь Голландии, но никак не Англии, если бы со временем между Англией и Голландией возникла снова старая борьба.

Русский посол в Англии Куракин довольно хорошо во всем. этом разбирался. Он докладывал Петру: "Они (англичане. — Е. Т.) ...хотят видеть шведа в силе, чтобы датский не был силен, который есть больше приятелем Голландии, нежели им, и для опасности впредь: ежели бы война между Англиею и Голландиею была, то, конечно, датскому с голландцы быть в алиансе (союзе. — Е. Т.); но ежели шведы не будут в силе от того (т. е. от союза с голландцами. — Е. Т.) датского предудержать,

— 794 —

то англичане не могут кого сыскать в алианс себе против датского и голландцев. Франция будет радошно (sic. — Е. Т.) на ту игру смотреть"^{18}.

^{18} Архив кн. Ф. А. Куракина, кн. IV, стр. 422.

Куракин предварял, между прочим, царя, что посол английский Витворт в душе враг России: "Особливе еще внутренним неприятелем был и есть, который к шведским интересам весьма склонен".

Джон Черчилль (герцог Мальборо) недоброжелательно и неискренне относился к русским и не только в годы своего всемогущества при дворе королевы Анны, но и тогда, когда лорд Болингброк низверг (1710 г.) вигов и произошло политическое падение Черчилля: "... по ответу, учиненному вам по приезде туда от дука Мальбурга, усмотрел я, что сей дук при своем падении еще скорпионовым хвостом... не минул нас язвить", — с негодованием писал из Гааги русский посол А. А. Матвеев князю Б. Куракину в Лондон 5 января 1711 г. об антирусских чувствах Черчилля, которые тот никак не мог скрыть даже после своей отставки^{19}. А ведь "уязвление" ядовитым "скорпионовым хвостом" со стороны герцога Мальборо было в тот момент особенно болезнетворно для России. Мальборо, еще сохранивший пока командование армией, противился оказанию в какой бы то ни было форме подмоги русским против турок, объявивших войну России по наущению французского двора и короля Карла XII, продолжавшего пребывать в Турции.

^{19} Там же, стр. 291.

Куракин упоминает Витворта, на содержательные секретные донесения которого из Москвы в Лондон мы неоднократно ссылались. Но от этого всегда опасавшегося России и враждебно настроенного дипломата остался и другой документ, составленный в 1710 г. и представляющий некоторый интерес и по содержанию, и по личности автора, и по значению, которое ему придавали в правящих кругах Англии.

Из всего дипломатического корпуса, аккредитованного при Петре I во время шведского нашествия 1708–1709 гг., конечно, наибольшей сравнительно осведомленностью о России обладал именно британский посол Чарлз Витворт. Он оставил — вовсе не для печати, а для своего начальства — небольшой мемуар о России, который был издан в 1758 г., спустя много лет после его смерти^{20}. Этот очерк (очень похожий на секретную докладную записку по начальству) интересен потому, что дает нам понятие, как смотрел на петровскую Россию дипломат, только что переживший громовые раскаты Полтавской битвы. Британский кабинет еще долго судил о России по Витворту. Только с этой точки зрения эта маленькая книжка и любопытна, несмотря на все ее курьезы, ложь и нелепости, без которых автор не обошелся. Он пользуется, не указывая

— 795 —

источников, сведениями, которые добыл, сидя в Москве в качестве посла королевы Анны в 1705–1710 гг.

^{20} An account of Russia as it was on the year 1710, by Charles Whitworth. Strawberry-Hill, 1758, 158 p.

Очень проницательно Витворт (писавший в начале 1710 г. свой секретный мемуар о России) предупреждает, что царь скорее отдаст "свои лучшие провинции", чем уступит только что основанный Петербург, из которого царь надеется со временем, по словам Витворта, сделать "второй Амстердам или Венецию"^{21}.

^{21} Там же, стр. 127.

Витворт находит, что русский народ при обучении и дисциплине "может далеко пойти" в военном деле, так как изумительно переносит тяготы войны, "безразлично относится к смерти и страданиям" и имеет "пассивную храбрость" (sic. — Е. Т.). Неизвестно, какой еще "активной" храбрости понадобилось Витворту, после того как русские в два часа времени сломили и уничтожили шведскую армию Карла XII, которую англичане ставили всегда выше своей собственной.

Во всяком случае Витворт, покидая Москву 24 марта 1710 г., уносил с собой беспокойную мысль о том, что Полтава — не конец, а начало нового периода, когда Россия будет оказывать существенное влияние на дела Европы. Он не ошибся.

Еще перед Полтавой Польша оказывалась совершенно бессильной оградить себя от вторжения, кто бы и откуда бы ни Пошел на нее. Приверженцы Августа ждали русской победы, хотя вплоть до 27 июня 1709 г. не очень в нее верили. Приверженцы Лещинского ждали победы шведов. Но ни тем, ни другим и в голову не приходило предпринять самостоятельное военное выступление против какого-либо из двух боровшихся врагов. Лещинский, которого с таким непостижимым легковерием ждал Карл под стенами Полтавы, был не в силах даже и свои собственные неясные, движущиеся границы оградить. Участь Польши решилась на берегах Ворсклы, замечает новейший историк Речи Посполитой в годы Северной войны^{22}.

^{22} Feldman J. Polska ui dobie wielkiej wojny pollnocnej.1704—1709. Krakow, 1925, s. 312.

"Эта победа, по всей вероятности, создаст большую перемену в делах всего Севера, и король Станислав, по-видимому. первый это почувствует, так как его царское величество решил идти в Польшу, раньше чем шведы создадут новую армию",— писал посол Витворт из Москвы в Англию 6 июля 1709 г., получив первые известия о великой русской победе под Полтавой.

В дополтавский период Северной войны Речь Посполитая медленно и недружно вступала в войну против шведов, в которую была вовлечена своим королем, курфюрстом саксонским Августом, именно в качестве курфюрста, заключившего с Петром соглашение в 1699 г. и подтвердившего этот пакт в 1701 и 1703 гг. Первые успехи Карла XII на территории польско-литовского государства, низложение Августа с королевского престола и "избрание" по воле Карла на престол Станислава

— 796 —

Лещинского в 1704 г. — все это произвело благоприятный для России большой сдвиг в среде большей части шляхетства. Угроза иностранного завоевания и захвата Речи Посполитой в глазах очень значительных кругов аристократии и среднего дворянства шла уже именно со стороны шведов, а вовсе не русских, и Станислав явился в глазах многих в роли простого шведского агента, предателя и узурпатора. И в Литве (больше всего), и в землях "короны" шансы приверженцев Августа II стали возрастать. Даже после Альтранштадтского мира Станислав держался почти исключительно силой шведов, не уходивших из Польши, а не поддержкой своих малочисленных сторонников. Поэтому тотчас же после Полтавы Август без малейших затруднений вновь воцарился в Польше, заняв место бежавшего без оглядки Станислава. Во время "жолкиевского сидения" 1707 г. Петр поддерживал сандомирские совещания магнатов, изверившихся в возвращение Августа и намечавших на его место то венгерского вельможу Ракоци, то Алексея и т. п. Но ничего из этих совещаний не вышло и из-за разногласий, и из-за начавшихся явных приготовлений Карла к предстоящему завоевательному походу в Россию и соответственных мероприятий Петра.

Теперь, после Полтавы, Петру, разумеется, выгоднее всего было немедленно и естественно уладить вопрос о польском престоле, признав полную законность восстановления Августа II. Конечно, ни о каких стародавних претензиях Речи Посполитой на Белую Церковь (о чем еще говорилось в Сандомире), ни о претензиях Августа II на Ливонию не могло серьезно быть и речи.

Петр "простил" Августу альтранштадтскую измену и сейчас же после Полтавы приказал русскому отряду прогнать вон из Польши шведские полки, еще там стоявшие, а польские магнаты поспешили провозгласить Станислава Лещинского низложенным и восстановили Августа на престоле.

Истинную цену польско-саксонскому союзнику Петр знал очень хорошо. "Где же мой подарок сабля?" — спросил Петр Августа, имея .в виду саблю с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, которую он подарил некогда Августу, вступая в союз с ним. "Забыл ее в Дрездене!" — поспешил ответить Август. "Ну, так вот я тебе дарю новую саблю!" — сказал царь и отдал при этом уличенному во лжи "союзнику" эту самую саблю, которую русские нашли на поле Полтавской битвы в личных вещах бежавшего Карла XII: оказалось, что в 1707 г., заключая свой предательский договор с Карлом, Август подарил шведскому королю этот петровский подарок...

Эта неприятная сцена не помешала Августу подослать к Петру своего министра Флемминга и пытаться выпросить у

— 797 —

Петра кое-что в пользу Польши из последних русских завоеваний в Прибалтике. Но из этого ровно ничего не вышло. Не для того Петр выдержал такую долгую и тяжкую борьбу, чтобы, вытеснив шведов, допустить саксонских немцев или поляков к только что приобретенному морскому берегу. "Все мои союзники меня покинули в затруднении и предоставили меня моим собственным силам. Так вот теперь я хочу также оставить за собой и выгоды и хочу завоевать Лифляндию, чтобы соединить ее с Россией, а не за тем, чтобы уступить ее вашему королю или польской республике"^{23} , — таков немецкий вариант разговора, который показал послу Августа Флеммингу, что ни Саксонии, ни Польше ничего не перепадет из добытого от шведов русской кровью.

^{23} Немецкое выражение недостаточно сильно передается словами: "... меня покинули в затруднении" — "Alle meine Bundesgenossen haben mich in Stishe gelassen". Петр намекал на то, что Альтранштадтский мир поставил его в критическое положение (курсив мой. — Е. Т.).

Карл с большим, правда, опозданием обратил, наконец, после Полтавы внимание на то, что русская армия не такая уж незначительная величина, как ему это всегда до сих пор почему-то казалось. Приходили в Бендеры беспокойные слухи о строящихся с кипучей анергией русских военных кораблях на Финском заливе. Не очень уверен был король и в том, что случится, если генералу Крассау ("Крассову") придется столкнуться с русской армией. После того что приключилось от этой встречи с ним самим, можно ли положиться на Крассова?

Но Крассов, даже и не дожидаясь совета или указания от своего повелителя, поспешил убраться в Померанию, откуда гораздо легче благополучно достигнуть родных шведских берегов, чем из Варшавы или из Кракова, в случае каких-либо нежелательных сюрпризов со стороны русской армии, обнаружившей такую внезапную предприимчивость и такое могущество.

Предательское поведение Августа II, которое в конце 1706 г. и в течение последующих лет ставило русскую армию в Польше в такое трудное, а временами в отчаянное положение, было, конечно, очень давно понято и оценено по достоинству Петром. Но теперь Петр повел себя как искуснейший дипломат. Август и сейчас мог быть нужен. Следовательно, надлежало сделать вид, что старое забыто, быль молодцу не в укор и т. д. Поэтому встреча трепетавшего Августа с царем оказалась любезной ("любительной"), и разговоры тоже велись самые учтивые. Вот как описан этот щекотливый момент: "В 26 день (сентября 1709 г. — Е. Т.), не доезжая Торуня за милю, король польский встретил государя на двух маленьких прамах, которые обиты были красным сукном, и как приехал король Август к судну государеву, тогда государь его короля встретил, и между собою имели поздравление и любительные разговоры о состоянии своего здравия и случившихся дел".

Польский король мгновенно согласился 29 сентября на

— 798 —

новый наступательный п оборонительный союз Польши и Саксонии с Россией против Швеции^{24}.

^{24} См. Журнал Петра Великого, ч. I, стр. 245—246.

Со всех сторон стекались поздравители к полтавскому победителю. Прибыл 7 октября в Торунь чрезвычайный посланник от короля датского — барон фон Ранцов "с поздравлением государю о виктории полтавской такожде и для домогательства, дабы королю его с ним государем в союз наступательный и оборонительный против Швеции вступить"^{25}.

^{25} Там же, стр. 247.

8 октября между фон Ранцовым и русскими министрами, бывшими в свите царя, были согласованы статьи договора о союзе против шведов, тотчас же ратифицированные в Копенгагене.

Поспешил навстречу судну царя, отплывшему по реке Висле из Торуня, и король прусский, который и явился на царское судно недалеко от Мариенвердера. Тут удалось (17 октября) заключить между Россией и Пруссией лишь оборонительный союз против Швеции. На наступательный Фридрих Вильгельм не решился. Он, как и его предшественник, Фридрих I, поставил себе целью поживиться чем-нибудь в конце войны за счет одной из воюющих сторон и, конечно, именно той, которая будет побеждена. Победит Карл XII — можно будет урвать что-нибудь на Балтике у Петра; победит Петр — можно будет так или иначе овладеть Померанией...

Таковы были первые, самые непосредственные изменения в общей политической атмосфере Европы, которые должен был принять к сведению и учесть полтавский победитель при первой встрече со своими "друзьями" и "союзниками" после Полтавы. Но его путь был уже предначертан. Война снова должна была перенестись на берега Балтийского моря: Рига и вытеснение шведов из Финляндии становились на очередь.

Военные операции (после Полтавы) на Балтийском море могут быть разделены на следующие периоды:

1. Конец 1709 и первая половина 1710 г. — Русские овладевают окончательно Ливонией, берут Ригу, Динабург, Пернов, Аренсбург, Ревель (старую русскую Колывань). Этим оканчивается и закрепляется за Россией Ливония и острова Эзель и Даго, т. е. завершается дело овладения Ингрией, Эстонией и Ливонией, начатое в 1701 г. и продолжавшееся до 1706 г., когда полная победа Карла XII над Августом, ставшая необходимой гродненская операция, отход русской армии из Гродно на Волынь и Киев, предательский сепаратный мир Августа с Карлом, явные приготовления Карла XII к походу на Россию, наконец, события 1708–1709 гг. надолго отвлекли внимание и заботы русского командования от прибалтийского-театра войны.

2. Решительное нежелание шведов вступить в мирные

— 799 —

переговоры, слухи о переговорах укрывшегося в Бендерах Карла XII с турками о турецком походе в Польшу и на Украину, наконец, победы шведского генерала Магнуса Стенбока над датчанами — все это заставляет русское командование ускорить поход на Финляндию. Диверсия Любекера в 1708 г., пытавшегося взять Петербург, хотя эта попытка и провалилась весьма постыдно, явно ставила на очередь вопрос об обеспечении новой будущей столицы от внезапного нападения из Финляндии.

История овладения Финляндией в свою очередь делится на два периода: 1710 г. — осада и овладение Выборгом и Кексгольмом и, после перерыва, вызванного прутским походом, возобновление финской операции в 1713 и 1714 гг., победы России на суше и на море, завоевание всей Финляндии до Торнео. Но все это уже новая страница истории. Старая закончилась словом "Полтава", навсегда вписанным золотыми буквами в летопись русской славы.

Анализируя главные результаты петровской внешней политики, прежде всего останавливаясь на великом шведско-русском столкновении, мы должны будем констатировать, что здесь Россия при Петре достигла именно того, к чему стремилась, и даже большего. О "подушке", дающей безопасность Петербургу, в виде приобретения Выборга и побережья от устья Невы до Выборга, Петр даже еще не мечтал, когда начиналась Северная война. Не думал он и о том, что удастся утвердиться в Курляндии и сделать из герцогства не только "буфер" между Россией и Пруссией, но и серьезную оборонительную позицию и охрану возвращенного русскому народу южного побережья Балтики. Достижения были в данном случае гораздо шире первоначально намеченных целей.

Покушение врага прекратить самостоятельное существование России окончилось полным его разгромом. Русский народ возвратил себе свои старые приморские владения и обезопасил их, утвердил прочно свое решающее влияние в Курляндии, отделяющей Пруссию от этих возвращенных России прибалтийских земель. Весь южный берег Балтийского моря от устья Невы до прусской границы, часть северного побережья Финского залива от устья Невы до Выборга включительно были в нашей власти. А на устье Невы все шире распространялся новый город великого будущего со своими верфями и заводами. Русский флот владычествовал на Балтике. Громадная, прекрасно вооруженная армия сторожила границы колоссального государства, и самый факт ее существования оказывал серьезное влияние на всю политику тогдашнего мира.

Война длилась двадцать один год, но в народной памяти больше всего удержалось и ярче всего навсегда запомнилось

— 800 —

жестокое лихолетье 1708–1709 гг., когда сильный враг, всюду считавшийся непобедимым, успевший сокрушить несколько государств и разгромить несколько европейских армий, вторгся в Россию, открыто заявляя, что он месяца через три войдет в Москву и русское государство будет навеки уничтожено.

Не было предела ненависти, жестокости и презрению, которые питал неприятель к русскому народу, и эти чувства нисколько не скрывались именно потому, что у агрессора было глубочайшее убеждение в скорой и всесокрушающей победе.

Шведские правители поставили на карту все. Многим из них казалось, что исход предстоящей интересной завоевательной прогулки в Москву предрешен и риска никакого нет. Но на самом деле очень многое было поставлено и проиграно шведами в этой затеянной ими кровавой игре. Было навсегда проиграно великодержавие, подорваны военные и морские силы государства, страшно надорвана на целые поколения вперед экономика страны. Голод, обнищание, болезни, которые медицина обозначает термином "эндемические", т. е. болезни, постоянно бытующие в данной стране, — вот что на долгие десятилетия вперед стало участью народной массы в Швеции. Люди среднего возраста, помнившие, чем была Швеция до Великой Северной войны, с трудом привыкали к зрелищу, которым стала несчастная страна после Ништадтского мира и даже гораздо раньше — после Полтавы.

Весь этот роковой для шведских агрессоров переворот произошел именно в 1708–1709 гг., потому что после Полтавы исход войны был безусловно предрешен. На свою беду Швеция не пошла сразу же после Полтавы на мир, предпочла агонизировать, надрывать последние силы, терять последние клочки забалтийской своей территории. Но после полтавского сокрушающего удара уже возврата к прежнему не было. Еще в первые месяцы 1708 г. Швеция — держава, перед которой трепещут Австрия, Пруссия, Польша, страны Германии, которой льстят французский король Людовик XIV, английская королева Анна, Голландия, побежденная Карлом XII Дания. После Полтавы — шведские послы просят свое правительство поскорее их отозвать, потому что им невмоготу выносить оскорбления и иронические насмешки при иностранных дворах.

Тяжкое историческое возмездие постигло Швецию за ее попытку поработить русский народ. Но это не помешало тому, что еще дважды, в XIX и XX вв., подобные попытки повторялись другими державами, и всякий раз дело кончалось не только поражением, но и катастрофой для агрессивного государства. Армии агрессоров не только отбрасывались, но уничтожались.

Содержание

	От автора
Глава I.	Северная война до вторжения шведской армии в пределы России. 1700–1708 гг.
Глава II.	Шведское вторжение в пределы России. Битва под Лесной. Начало народной войны против шведов
Глава III.	От вторжения шведов в Северскую Украину до начала осады Полтавы (Сентябрь 1708 г. — апрель 1709 г.)
Глава IV.	Осада Полтавы
Глава V.	Сражение под Полтавой. 27 июня 1709 г.
Глава VI.	После Полтавы. Заключение

Ссылки на эту страницу

1	Записки и труды [Записки і праці] - пункт меню
2	Исторические и краеведческие издания [Історичні та краєзнавчі видання] - пункт меню
3	Книги [Книги] - пункт меню
4	Полтавская битва и её памятники [Полтавська битва і її пам'ятники] - пункт меню
5	Тарле Евгений Викторович [Тарле Євген Вікторович] - пункт меню

История Полтавы

Северная война и шведское нашествие на Россию. Главы 3-6

Ссылки на эту страницу