История Полтавы

В зеркале памяти. Часть 4. Зимние странствия (1943-1944)

• 

Подробности

Просмотров: 14616

Илья Розенфельд
В зеркале памяти. Часть 4. Зимние странствия (1943-1944)

В начале декабря 1943 года в институт из Москвы (из ГКО - Государственного Комитета Обороны) прибывает правительственная телеграмма: срочно командировать 17 студентов старших курсов на восстановительные работы в освобожденных городах Украины. Красная армия уже на Украине, в тяжелых успешных боях освобождает город за городом. 23-го августа взят Харьков, а 23 сентября освобождена от немцев и наша Полтава.  

А в Уральске уже царит радостная нервная суета. Уже работает телеграф и в Полтаву летят телеграммы. Многие со страхом и нетерпением ждут ответа, весточек от остававшихся там родственников и друзей, все волнуются, обмениваются полученными сведениями, радуются благополучным вестям, вместе плачут по погибшим или умершим. Общее настроение не рабочее, уже почти предотъездное, нервозное.  

Но вот проходят еще недели две и из Полтавы начинают прибывать первые подробные письма - чаще совсем не радостные: город практически уничтожен, при отступлении почти полностью немцами сожжен, лишь кое-где случайно уцелели (или сгорели не полностью) отдельные здания, да еще почти цела малоэтажная застройка городских окраин. У многих близкие погибли или исчезли, куда-то пропали, от них ни звука, нет ответа на письма и телеграммы. У других родные выжили, здоровы и ждут - не дождутся своих из Уральска. Многие делятся своей радостью, не могут скрыть её, другие плачут.

Здание института в Полтаве тоже сожжено. Уничтожен, начисто вырублен и прекрасный парк за ним - двухсотлетняя  Институтская Роща.

И  в центре города нет ни единого целого дома, нет обоих вокзалов, нет моста через Ворсклу, взорвана электростанция и все насосные станции водопровода, затоплена городская канализация. Города фактически нет.

Но уже известно, что остававшийся в Полтаве в дни оккупации профессор Михаил Степанович Торяник, известный в СССР ученый-железобетонщик и большой довоенный друг нашей семьи, теперь возглавляет временный филиал нашего института, отыскивает и собирает оставшихся в городе недоучившихся студентов, как-то выколачивает у городских властей  частично уцелевший при пожаре  пустой двухэтажный жилой дом на улице Шевченко, 8, и начинает занятия. Это база, на которую вернется институт из Уральска.

А пока что в Уральске идет подготовка к выезду студентов на Украину по приказу  ГКО. Я в группе отъезжающих.

Директор института Л. М. Даманский сейчас в Москве и его замещает декан Бродецкий - приземистый коротышка с тонкими губами, подозрительным взглядом прищуренных глаз и затаенной иезуитской улыбочкой. У меня с ним конфликт. Дело в том, что у меня не сданы курсовые задания и, значит, нет зачета по теоретической механике. Почему-то я не люблю этот предмет, не понимаю его, запустил, не учил и знаю плохо. Но перед отъездом получить зачет всё же нужно. Старый Филиппов, который читает нам эту дисциплину, сейчас в больнице, что-то с сердцем. И вместо него несданные зачеты и курсовые задания принимает сам декан. Наш отъезд назначен на послезавтра, и я неохотно - а что делать? - иду к нему. Он занят. «Я вас позову!» - говорит он  и заставляет меня гулять по коридору под дверью его кабинета больше часа. Но встречает с улыбочкой, ласково интересуется моей готовностью к отъезду, узнает, тепло ли у нас в доме и кто ждет нас в Полтаве, спрашивает еще что-то. Всё хорошо, вполне дружелюбно.

Пока он смотрит и листает мою работу, задает какой-то незначительный вопрос из теории и одобрительно кивает, я достаю зачетку. Я спокоен. Ведь эту работу мне по знакомству выдали на один вечер из архива, и я очень аккуратно её переписал. Сдана она моим товарищем не так давно самому Филиппову, притом, без единого замечания. Но…

- Нет, - говорит декан. Он ласково улыбается, закрывает мою тетрадку и мягко, по-кошачьи, отодвигает ко мне. Вместе с зачеткой. - Нет, нет, тут у вас грубая ошибка. Только вы уж сами, сделайте милость, найдите её! И завтра приходите. Поработайте, ночь у вас есть, успеете.

…Вот сволочь! Ошибки там нет, в работе всё верно, я это знаю. И проверять мне  просто нечего. И назавтра я снова иду к нему. Но он очень занят. Лишь в конце дня мне удается к нему попасть.

- Ну как? Ошибку нашли? - лицемерно вскидывает он брови. - Да ну! А ведь она на виду, притом, простая. Хм…Что ж, значит, вы еще не готовы. Ищите! Без этого поставить зачет вам я не могу.

- Но ведь завтра мы уезжаем!

Он с притворным огорчением разводит руками.

- Что же делать!

Ладно, думаю я, чёрт с тобою, сдам зачет по возвращении. Конечно, обидно. И еще жаль месячной стипендии. Но ничего не поделаешь.

А пока что зачета по теоретической механике у меня нет. И завтра ранним утренним поездом мы уезжаем. Нас собирает старший группы - Марик Бондаренко, он тоже наш студент, но старше и уже с некоторым жизненным опытом. Мы договариваемся о вещах, документах, еде в дорогу, деньгах, обо всем, что сейчас можно как-то предусмотреть. Дорога не близкая -  вначале до Саратова, а там с пересадками на Харьков. Это, в самом лучшем случае, не меньше недели. Никаких билетов у нас, конечно, нет - предварительной продажи не существует, и брать их приходится с боем прямо на вокзалах. А пока что мы отправляемся в канцелярию за командировками. Без них ехать нельзя - в поездах по вагонам ходят военные патрули, которые отлавливают дезертиров, спекулянтов и просто едущих на запад самовольно, без вызовов или пропусков. Не имеющих нужных документов тут же ссаживают с поезда, где придется, хоть в степи, иногда, по слухам, даже арестовывают, а молодых и здоровых отправляют на так называемый «трудовой фронт» - иначе говоря, в стройбаты и трудовые лагеря. Время сейчас военное, и с каждым разбираться некогда, некому, да и нет охоты.

Специальных командировочных бланков в институте нет, и поэтому нам выдают напечатанные под копирку на папиросной бумаге именные справки-удостоверения - это копии приказа ГКО о командировании на восстановительные работы в города Украины. Это наш основной документ - без него ни паспорт, ни военный билет сами по себе силы не имеют. Все получают удостоверения, подходит моя очередь. Милая Бронечка Брук, секретарь канцелярии, с испугом смотрит на меня.

- Тебе декан выдать удостоверение не разрешил, - озабоченно говорит она.

- Почему?

- Не знаю…иди к нему, он сейчас у себя. 

Я в недоумении и иду к Бродецкому.

- Да, - говорит он. -  Я так распорядился. У вас не сдан зачет по теоретической механике.

- Но ведь без документа ехать я не могу!?

Он усмехается. Желтые глаза злорадно блестят.

- Ну что ж. Помочь ничем не могу. Не поедете - завтра же будет приказ о вашем отчислении.

Я в растерянности выхожу из кабинета. Попросить маму, чтобы она пошла к нему, упрашивать, унижаться? Ведь она тоже завкафедрой этого же института, они  коллеги… Нет, ни за что! От одной мысли об этом мне тошно. Я медленно иду к выходу. Но что делать, я не знаю. Всё же ехать? Без документа? Ведь всем известно, что может произойти в пути. И декан это знает не хуже меня. Значит, действует он вполне сознательно, это месть. Так что, не поехать, остаться? А если отчислят? Это вполне реально, ждать от него можно всего. А тогда тот же «трудовой фронт» - сведения об отчисленном студенте сразу передаются в военкомат, а тот направляет в армию или при наличии отсрочки - на  «трудовой фронт».

Так что же делать?

Внизу у выхода меня догоняет Броня и что-то торопливо сует мне в руку.

- Бери скорее, - шепчет она. - Это удостоверение, я сделала на твое имя. Только оно без печати…ведь она у него…

- Ох! Спасибо! 

Броня убегает. А я возвращаюсь, нахожу Марика и объясняю ситуацию. Он задумывается.

- Попробуем сделать так, - говорит он после паузы. - Выхода нет, рискнем. Давай его мне. - Он кладет мое удостоверение в середину пачки среди остальных шестнадцати бумажек. - При проверках будем предъявлять все вместе, пачкой. Авось, не заметят, что на одном нет печати.

Девять утра. Мы группой стоим на перроне - семнадцать девушек и парней. Вид у нас довольно живописный - люди посматривают на нас с любопытством и удивлением - кто  это? Цыгане? Не похоже. Бродячие артисты? Тоже что-то не то. Какие-то переселенцы? Или банда, воровская шайка? К тому же одеты мы кто во что горазд: на мне купленная на толкучке не очень новая и заметно ношенная, но еще вполне целая ватная куртка цвета хаки, такие же стеганые теплые штаны, заправленные в подшитые кожей валенки, на голове рыжая суконная ушанка и за спиной мешок на двух лямках через плечи  - наподобие рюкзака. Остальные парни кто как  - кто в старой шинели, кто в длинном пальто с цигейковым воротником, у одних ботинки, у других  валенки или сапоги. Девушки все в теплых платках, и у всех за спинами висят мешки.

…До войны поездка из Уральска до Саратова длилась восемь-девять часов. Но теперь не то. Колея здесь одинарная, мы то и дело останавливаемся на полустанках и разъездах, пропускаем идущие без остановок на запад воинские эшелоны и товарные составы, стоим подолгу в голой заснеженной степи или ползем с черепашьей скоростью.

Вагоны не отапливаются, но в них тепло и стоит душная кислая вонь, к которой мы вскоре привыкаем, они забиты женщинами с детьми, инвалидами на костылях, старухами, какими-то людьми неопределенного возраста, возвращающимися в свои, уже освобожденные от немцев, края. Тесно заполнены все полки, проходы, тамбур и даже неработающий туалет с выбитым и заткнутым подушкой окном, всюду лежат и сидят люди на полу.

В пути у нас дважды проверяют документы, но не очень внимательно, и пока что всё происходит так, как предполагал наш старший.

После почти пятнадцати часов пути, глухой, морозной ночью следующего дня всех пассажиров высаживают на станции Саратов-товарный.  Дальше поезд не идет. Теперь нам нужно добраться до пассажирского вокзала своим ходом - это около трех километров.

Первый час ночи, темень, сильный мороз. С мешками за плечами мы сбились в кучку у входа в здание Центрального вокзала на совершенно пустой вокзальной площади. Её окружают темные спящие дома с черными ночными окнами, сереют заснеженные крыши, стоят голые деревья со снежными шапками на ветвях, всюду высокие сугробы.

А над нами в необозримой высоте туго натянут черный полог ночного неба с россыпью искрящихся алмазным блеском звезд и бледно светящимся шлейфом Млечного Пути. И многократно отражаясь гулким эхом от стен, над площадью в звенящем морозном воздухе из уличных динамиков грозно гремит хор грузин из «Демона» Рубинштейна. Мрачно-торжественная музыка будто специально создана для  такой величественной морозной ночи. Но нам сейчас не до красот природы. Очень холодно, мы уже замерзли, но дверь вокзального здания заперта и нас не впускают - нет справок о санобработке. То есть, об отсутствии у нас вшей. Получить такую справку можно, лишь пройдя баню и сдав свою одежду на прожарку в специальном пункте с изящным названием «вошебойка». Учреждение сие находится недалеко от вокзала, но работает оно только с шести утра. А до тех пор вход в теплое помещение вокзала нам недоступен. Но и оставаться на улице невозможно - на стенном термометре ртуть стоит на отметке минус двадцать один. Всё же вскоре выход находится - за небольшую плату и пол-литра водки соглашается нас приютить до утра в своей будке путевой обходчик. Конечно, вместиться всем в крохотной конуре вокруг гудящей железной печурки невозможно, туда с трудом втискивается не больше четырех-пяти человек. А прочие пока «гуляют» на свежем воздухе. Каждые полчаса мы меняемся. И в половине шестого утра уже стоим в толпе ожидающих и ждем своей очереди у заветной двери «вошебойки».

Но вот справки у нас уже есть, и мы в зале вокзала. Грязь, удушающая густая вонь, дышать нечем, крик, шум, ругань, плачут дети. Грязные плиты пола залиты мочой, из всех углов тянет зловонием экскрементов. Ведь туалета нет, а на дворе мороз, и детей оправляться ставят прямо на пол. Но зато тепло! И можно как-то даже пристроиться, присесть (на свои, конечно, мешки) и перекусить. Теснота такая, что нет никаких гарантий, что вскоре нам уже всерьез не понадобится та же «вошебойка»…Правда, у меня на груди под бельем на шнурке висит пакетик с порошком камфары, запах которой, по мысли моего папы, должен отпугивать насекомых. Запах сильный и слышен издали, но отпугивает он, как видно, не всех. Маленькие юркие смельчаки всё же пробираются. Это неизбежность тех дней.

Но это лишь часть дела. Ведь нам нужно двигаться дальше, на запад. У двух крохотных кассовых окошек огромные толпы, крики, вопли, непрерывные скандалы вплоть до драк, туда и не подойти. Информации никакой, никто ничего не знает и узнать негде - какие поезда пройдут и когда, есть ли у них стоянка в Саратове и как надолго…Люди с детьми, инвалиды на костылях, несчастные старики в надежде на удачу дежурят у касс, спят под ними на полу по двое, трое, четверо суток. Через Саратов в сутки на запад проходит много поездов, стоянки короткие, по пять-десять минут, иногда и меньше. Но мест в них, как правило, нет. И двери вагонов попросту не открываются. Из-за этого приезжающих в Саратов выпускают, как прошлой ночью нас, только на товарной станции. И на перроне вокзала отчаявшиеся люди безнадежно штурмуют наглухо запертые вагоны проходящих поездов.

Проходит день, уже вечер, и мы понимаем, что уехать нам не удастся. Несмотря на  то, что Марик Бондаренко, выстояв в очереди часа два, пробивается  к начальнику вокзала и предъявляет предписания ГКО. Он  просит содействия, но начальник разводит руками. Он бессилен. У него считанные места в каждом проходящем составе, но на них бронь Наркомата обороны и Обкома партии. Так что завтра мы тоже вряд ли уедем. И послезавтра тоже. Значит, нужно искать выход самим.

Ночуем мы на вокзале, в этой страшной вони и грязи. Но нам уже не до этого,  внимания на окружающую нас обстановку мы не обращаем.  Но безвыходных ситуаций не бывает. И, как всегда и всюду, деньги решают нашу проблему. За сотню рублей какой-то полупьяный железнодорожник продает нам ключ от вагонной двери. «Но только, хлопцы, - говорит он. - Поджидайте поезд не на перроне, где ждут люди, а с противоположной стороны вагона. Оттуда и влезайте. Только быстро и все сразу, а то вас вытолкнут».

На третий день мы так и делаем. Стоянка поезда десять минут, но нам достаточно и трех-четырёх  - и мы в вагоне. Но тамбур забит, и нам приходится лезть прямо на находящихся в нем людей - в прямом смысле этого слова. Но другого выхода нет. Мы с силой втискиваемся, мешки наши летят над нашими головами и головами находящихся в тамбуре, кто-то кого-то уже бьет, дикие крики, мат, вопли и визг, кто-то пытается нас вытолкнуть. Но дверь за нами уже захлопнулась, и замок мгновенно заперт изнутри нашим же ключом. А поезд уже пошел и набирает ход. С криком появляется пожилая проводница. Но с нею удается договориться довольно быстро - Марик вполголоса обещает ей кругленькую сумму, и она утихает. Правда, вскоре выясняется, что поезд выбрали мы не очень удачно - идет он через железнодорожный узел Ртищево на северо-запад, на Тамбов, Мичуринск и далее на север, до Москвы. А до Ртищево только две с небольшим сотни километров. Жаль. Ведь нам нужно дальше, на юго-запад. Значит, там придется снова пересаживаться на  другой поезд, уже до Харькова. Но пока что мы в пути, это часов пять-шесть, а потом будем решать и эту задачу.

В теплый вагон из ледяного тамбура войти, конечно, невозможно, просто некуда. Ни единого сантиметра свободного пола там нет. Так что как-то мы уплотняемся в тамбуре, сбиваемся в кучку. Так хотя бы чуть-чуть теплее. Наружные железные двери тамбура промерзли и покрыты толстым слоем наледи, снизу из-под них бьет струя морозного ветра и задувает ледяным холодом из неплотной железной гармошки между вагонами, грохочут колеса и оглушительно гремят и лязгают буфера. А в самом вагоне тепло. И очень хочется хоть на пару минут туда втиснуться, чтобы немного согреться. Там в углу от входа стоит высокая круглая железная печка с приоткрытой дверцей топки, в ней виден огонь. Но…на самой печке, прижавшись к ней спиной и раскинув, как на распятии, руки стоит с закрытыми глазами человек. Скорее, скелет. На нём грязные лохмотья, от него исходит густое зловоние и тяжелый запах мочи, и даже издали видно, как по его одежде ползают вши. Под ним лужа желтой мочи, а рядом лежат и сидят люди - деваться им некуда.

- Вот, глядите,- с отчаянием говорит нам проводница. - Он весь вшивый. Это мне его из соседнего вагона, гады, подкинули. Он же больной, не в себе, ничего не видит, не слышит, не понимает… Ну вот…ох, ты, гляди…снова, гад, мочится…А как мне его убрать? - она вздыхает. - Никто не хочет, боятся и подойти. Может, вы его выбросите? А, хлопцы? Помогите!  

Мы переглядываемся. Помочь нужно. Но как к нему прикоснуться?! И где, куда его ссадить? Не выбросить же из вагона на ходу. Это ведь человек, больной человек…Мы  еще тихо это обсуждаем, как вдруг с металлическим лязгом отворяются межвагонные двери и в тамбуре появляется военный патруль. Это проверка документов. Известно, что ни у кого, конечно, проездных билетов, как правило, нет, так что проверяют, в основном, паспорта и к ним пропуска, удостоверения или командировки.

Первым в тамбур входит младший лейтенант, за ним следуют два бойца с винтовками, все с красными повязками на рукавах шинелей. И вмиг вагон испуганно затихает. Слышно, как люди вполголоса передают по вагону эту тревожную новость. Ведь далеко не у всех есть нужные документы. И в вагоне наступает взволнованная тишина.

Лейтенант окидывает нас быстрым подозрительным взглядом.

- Документы!

Наш старший подает ему пачку наших паспортов и перевязанных ленточкой удостоверений. Моё лежит в середине. Лейтенант неторопливо извлекает каждое, просматривает, громко читает и переспрашивает фамилию, смотрит в паспорт и при этом пристально вглядывается в лицо - сравнивает с фотографией. Спешить, как видно, ему некуда. На дворе мороз, а тут тепло и нет начальства. Но если он обнаружит, что моё без печати, то беды не миновать. Мы это понимаем. Но ничего сделать не можем.

Лейтенант уже почти добрался до середины пачки. Я замер, колотится сердце. Через минуту вся моя жизнь может перемениться.

И тут неожиданно в ситуацию включается Оля Григолевич. Она подружка Марика и в курсе всех наших дел. Девушка она простая, деревенская, но очень сообразительная и хитрая. Опасность близящейся ситуации она оценивает мгновенно. И неожиданно для нас очень громко и даже с вызовом говорит:

- Товарищ лейтенант, мы-то студенты, чего нас проверять, а вы вот лучше сюда посмотрите! Сюда, сюда! Видите, что делается?  Ведь это верный сыпной тиф, эпидемия! Вот тут нужно принимать срочные меры!

Она тянет лейтенанта за рукав и указывает на человека у печки. И в этот миг взрывается криком весь вагон, вопят и плачут женщины, кричат дети. В общий хор включается проводница. Лейтенант растерянно возвращает нам удостоверения. Ему уже не до нас. Он увидел этого человека и о чем-то тихо и озабоченно говорит бойцу. Тот кивает и уходит - как видно, доложить начальству. А мы  облегченно переглядываемся. Оля хитро мне подмигивает. Пронесло.

В Ртищево мы прибываем вечером. Уже совсем темно, нигде ни огонька, всюду снуют люди, паровозные гудки, перестук вагонных колес и откуда-то доносится равномерное  чмыханье  стоящего под парами паровоза. Холодно, идет снег. В стороне от путей чернеет небольшое одноэтажное здание, это вокзал. И мы сразу бросаемся к железнодорожным кассам. Зал ожидания маленький и тесный, очень душно, накурено, сплошной гул голосов. Но зато тепло. Как и в Саратове, к кассам даже не приблизиться. Как выясняется, в ожидании билетов люди дежурят сутками, ведут списки, там же под кассами спят, знакомятся, спорят, ругаются и плачут. Все они уже знают друг друга, у них уже образовался здесь свой быт, подобие жизни. А поезда тут только проходящие, в вагонах обычно освобождается по два-три места, но и это не всегда. Значит, надежды законным путем достать билеты у нас нет. Конечно, ключ от вагонной двери мы имеем и можно попытаться повторить такой же трюк, как в Саратове. Но это на самый крайний случай.

А пока что в кассовом зале, он же и зал ожидания, мы пробились к окну и успешно захватили подоконник. Тут можно перекусить. Дело в том, что только что на площади мы купили у бабки еще горячую печеную картошку в кожуре, и даже удалось наполнить чайник кипятком. Еще есть у нас немного хлеба и взятая из Уральска вяленая рыбка - это настоящий пир. За время пути от Саратова мы основательно проголодались и перемерзли. Стоя у подоконника, мы приступаем к трапезе. И тут видим, как сквозь гудящую толпу, заполнившую зал, переступая через мешки и лежащих на полу людей, пробивается военный патруль. Ба! Да это наш поездной патруль! Тот же младший лейтенант и с ним те же бойцы. Мы еще не успеваем понять, что это нам сулит, как Марик бросает еду и, не говоря ни слова, начинает быстро проталкиваться навстречу патрулю. Зачем - мы еще не понимаем. Мы видим, как лейтенант настороженно и с недоумением смотрит на него, они о чем-то говорят, и вдруг лейтенант узнает его, вспоминает и улыбается. У него простое и доброе мальчишеское лицо. Он уже нас вспомнил. С бойцами он сворачивает в сторону и направляется к нам, к нашему окну. Еще минута, и они рядом. Мы угощаем их картошкой, но они отказываются, А вот рыбешку берут и грызут с удовольствием. «Я того вшивого сдал на станции в санчасть, - говорит лейтенант.- А еще вызвал дезкоманду, немного там почистили». Мы еще о чем-то говорим, рассказываем о нашей проблеме с билетами и показываем приказ ГКО. «По личному приказу товарища  Сталина, торопимся, а уехать не можем», - вполголоса доверительным тоном добавляет Марик и выразительно смотрит лейтенанту в глаза. -  Вам это понятно, товарищ лейтенант?» Это производит впечатление. Лейтенант о чем-то думает. «Значит так, - после недолгой паузы говорит он и озабоченно смотрит на часы. - Сейчас девятнадцать тридцать, а в двадцать два я сдаю смену. В шесть утра тут, понимаешь, должен пройти состав из Новосибирска прямо на Харьков. Попробую вас посадить. Только ждите меня тут, никуда не уходите. Ясно? » - « Ясно».

Лейтенант жмет Марику руку и уходит со своими бойцами. Что делать? Поверить? А если он забудет и не придет? Ждать его или пытаться самим как-то уехать? До шести утра еще много времени, почти десять часов. И мы решаем ждать. Это риск, но лучших вариантов у нас пока нет. Нужно бы отдохнуть, но негде. На улице мороз, а в зале хотя бы тепло. Мы освобождаем захваченный нами подоконник - на нем кое-как, подогнув ноги, сможет вздремнуть одна из наших девочек. За нею и вторая, по очереди. А мы располагаемся под окном на полу, на газетах. И тоже спим по очереди, мгновенно проваливаемся в сон. Это наша захваченная и охраняемая территория. Впрочем, в час ночи из зала пытаются всех выгнать - будет уборка зала. Две старухи с ведрами и вениками, с трудом сгибаясь и ворча, моют плиточный пол - вернее, попросту размазывают грязь и обильно посыпают хлоркой. Дышать нечем, слезятся глаза и от острой вони можно задохнуться, но никто не уходит, люди просто перемещаются по залу из конца в конец. Но старухам это все равно. Свою работу они выполнили, полы считаются  вымытыми. А там хоть трава не расти. Все равно люди сразу же и натопчут.

В пять утра мы уже в тревожном ожидании. Придет лейтенант или забыл? Если не придет, то как быть? Как нам сесть в тот поезд, что идет прямо до Харькова?

Проходит еще полчаса. И в половине шестого появляется наш лейтенант. Он, как выясняется, своего обещания не забыл. Деловито с нами здоровается и молча ведет нас на перрон. Правда, поезд запаздывает минут на сорок-пятьдесят, но нам нужно быть на месте. Очень холодно, пронизывающий ветер и мороз градусов десять, а то и больше. Еще темно и вдоль заснеженного перрона тускло горят фонари. Лейтенант ведет нас в дальний конец перрона, там будет голова поезда. Мы  шагаем  молча - он ничего не объясняет, а мы ни о чем не спрашиваем. Но вот прибывает состав. К жарко дышащему паровозу прицеплен нагруженный углем тендер и сразу за ним следует небольшой зеленый вагон с зарешеченными окошками. Это почтовый вагон. А за ним тянутся длинной цепью черные от копоти и грязи пассажирские вагоны с мутными окнами. Вдоль всего перрона черные толпы, оттуда несутся крики, мелькают огни фонарей в руках проводников и слышны свистки милиционеров. По расписанию стоянка здесь двадцать минут, но из-за опоздания она будет сокращена, как надолго - неизвестно. Мы стоим перед почтовым вагоном. Лейтенант понимается на ступеньку и сильно стучит кулаком в железную дверь тамбура. Проходит минута. Дверь отворяется, в ней появляется военный в зеленой фуражке. С лейтенантом они чем-то тихо говорят, тот кивает. Лейтенант соскакивает.

- За мною, быстро! - командует он и широким шагом ведет нас ко второму тамбуру в другом конце вагона. Мы бежим за ним. Дверь тамбура отворяется, человек в зеленой фуражке уже здесь. Он без улыбки  смотрит на нас.

- Вот что, - строго говорит он. - Пустить в вагон вас я права не имею. А в тамбур, так и быть, пущу, но только до Балашова. Это часов шесть-семь пути. Если, конечно, нигде не задержат. Но только предупреждаю - там очень холодно, мороз. И туалета нет. Так что решайте.

Минуту мы молчим. Но выбора у нас нет. Марик кивает. Лейтенант доволен. И мы быстро поднимаемся в тамбур. На прощанье он жмет руку Марику, козыряет и уходит.

Уже вечереет, когда мы промерзшие, голодные, простуженные и охрипшие, подъезжаем к Балашову. Это конец нашего пути в почтовом вагоне. Здесь нам нужно сойти. Но по случайно не запертому (ура неизбывному российскому разгильдяйству!) внутреннему переходу нам удается перебраться в соседний вагон. Конечно, здесь, как и всюду, всё забито людьми и вещами. И всё же под негодующие вопли и крики мы кое-как размещаемся. Здесь тепло, хотя  страшная духота, вонь и грязь. Чуть позже нам удается захватить одну освободившуюся нижнюю полку - значит, можно будет спать, хотя бы по очереди. В этом вагоне мы добираемся до разбитой станции Валуйки, минуем полуразрушенные станции Лиски и Купянск. Еще два или три раза в пути у нас проверяют документы, но всё обходится. Пока. Ведь проверки будут и позже, притом не только в поездах, проверяют часто и на улицах, особенно, у молодых. А завтра мы будем в Харькове. Как я буду обходиться без документа там?  Я не знаю.

Ровно неделя, как мы уехали из Уральска.

Вот и конечная точка нашего пути - Харьков. Уже за час до города начинаются сдвоенные, строенные рельсовые пути и их переплетение, стрелки, тупики со стоящими в них вагонами и платформами, станционные постройки, вышки и семафоры, всюду люди – все приметы крупного железнодорожного узла. Поезд замедляет ход, долгое затухающее шипение тормозов. И наступает тишина. Всё, стоп. Приехали. Это Харьков. Мы выгружаемся. Но это не перрон - просто занесенная снегом узкая полоска земли между соседними путями. Очень холодно, в лицо дует резкий морозный ветер, изо рта валит пар. Перешагивая через пути и обходя стоящие на путях составы и вагоны, мы выходим на небольшую вокзальную площадь. Она тоже занесена снегом, в снегу крыши окружающих построек и стоящих на путях вагонов и цистерн. Это не тот старый, хорошо мне знакомый, пассажирский вокзал, - он, как сообщает нам проводник, разбит и почти полностью сожжен, - это конечная станция Юго-Восточных железных дорог - Балашовка.  Дальше поезда пока не ходят. Вот и здание вокзала. Низенький грязно-белый домик под нависшей снежной шапкой, которая вот-вот сползет и рухнет на головы людей, стены в следах обстрела. Мутные окна, облупившаяся штукатурка, всюду следы каких-то содранных бумажных объявлений. Но жизнь, как видно, в нём идет, в окнах виден свет и из двери входят-выходят люди. Сбоку над путями грозно висит половина взорванной арки бетонного виадука, под ним по путям там и тут бредут и перебегают люди с мешками, вдали под снегом стоят нефтяные цистерны и составы из грязно-красных товарных вагонов. А еще дальше, за ними, в тумане чернеет голая рощица в снежных сугробах. Но до темноты нам нужно добраться до города. По словам знающих людей это  километров девять-десять. Никакого транспорта, естественно, нет, а по грязной, в соломе и конском навозе булыжной улице громыхают груженые телеги и изредка проезжают военные машины. Всё же перед дорогой нужно где-то перекусить. Кипяток здесь есть, есть и купленная на вокзале еще в Купянске вареная картошка, хоть и холодная, есть и соль, - значит, всё в порядке. Мы устраиваемся под уцелевшей полуаркой виадука на грудах каких-то камнях - это его бетонные обломки, обрушившиеся после взрыва. Сверху из  разломов почти до земли свисают скрюченные и изогнутые прутья железной арматуры, на ней висят уцелевшие черные куски бетона. Здесь почти нет снега, арка защищает от ветра и никто  нам не мешает. Трапеза наша деловая и длится она недолго. Но когда мы поднимаемся, вдруг обнаруживается, что один из нас всё это время сидел на круглой и толстой, размером с крышку канализационного люка, черной противотанковой мине. Мы  переглядываемся. Вот это да! Значит, нужно поскорее отсюда убираться. И об этом сообщить. Военный комендант быстро шагает с нами, убеждается сам и нас благодарит.

- Для вас вроде бы особой опасности как бы и не было, - с сомнением в голосе неуверенно рассуждает он. - Веса вашего парня было недостаточно, чтобы нажать на взрыватель, ведь он рассчитан на вес танка. Хотя…чем черт не шутит…- Он облегченно вздыхает. - Обошлось...

Нанятая подвода везет наши вещи и одну девочку, вывихнувшую лодыжку. А мы бодро шагаем рядом. Ветер бьет в лицо, очень холодно. Вот уже и Московский проспект, кое-где мелькает будто что-то знакомое. Это заводской район. Сейчас здесь безлюдно и мертво, тянутся длинные кирпичные заборы, лежат вдали занесенные снегом трамвайные пути. Одиноко стоят покосившиеся железные мачты линий электропередачи с оборванными проводами, за заборами видны мертвые заводские трубы, выглядывают крыши цехов под снежными шапками. Нигде ни души, ни звука, ни дымка. Кое-где стоят пустые черные дома и за ними снова заборы, снова остовы сожженных зданий. Но что это? Неужели это то здание оперного театра, в котором осенью 40-го я слушал «Князя Игоря» и «Винову кралю» («Пиковую даму»)? И девять симфоний Бетховена? Тогда, помнится, здание и просторная площадь перед ним были ярко освещены, горели фонари и светились афиши, было многолюдно и шумно, слышался смех и перекрикивающиеся голоса, а  вдали на кругу ждали пассажиров ко времени окончания ночного спектакля трамваи всех городских марок. Ведь театр этот был перенесен из центра на эту далекую заводскую окраину в новый Дом культуры специально для приобщения пролетариата к высотам оперного искусства. Сейчас здание стало ниже, оно без крыши, обрушены карнизы и зияют провалами обгоревших черных окна. Забита крест-накрест досками входная дверь под провисшим широким козырьком. На стенах видны следы пожара, длинные, под самый карниз черные языки копоти, из проемов свисают и болтаются на ветру оторванные  подоконники. Нигде ни души, лишь свистит ветер и где-то время от времени гремит жесть. Мы движемся дальше по мертвым трамвайным путям. Это уже город. Здесь тоже с обеих сторон улиц стоят взорванные, сожженные и разрушенные здания, высокие сугробы вдоль улиц, озабоченно пробегают редкие пешеходы. Постепенно меняется облик застройки. Харьков знаю я хорошо, и сейчас узнаю фасады домов, вижу пустые витрины прежних магазинов с выбитыми стеклами, зияющие чернотой распахнутые подъезды мертвых домов. Проходит еще полчаса, и мы уже в самом центре города, на площади Тевелева. Когда-то здесь кипела жизнь. Толпились люди у входа в знаменитый ресторан гостиницы «Красная», на трамвайной остановке сигналили машины и пронзительно звонили, поднимаясь с Павловской площади и разворачиваясь на Пушкинскую, трамваи, куда-то бежали  пешеходы… Сейчас здесь холодно, пустынно и безжизненно. И хотя мне всё хорошо знакомо - те же фасады домов, тот же поворот улицы - всё не то. Будто всё состарилось, обветшало, дома осели, сгорбились, стали ниже. Угрюмо чернеют темные подъезды домов, в пустых оконных проемах ветер играет и злобно гремит жестью, в окнах нет стекол. Под снежными сугробами кое-где видны поржавевшие трамвайные рельсы, часто улицы перегораживают заборы и ограды из натянутой на столбики колючей проволоки - за ними стоят взорванные и опасно нависающие над улицей руины зданий. Движемся дальше. Так же всё угрюмо и безжизненно, но есть и новое, очень необычное: повсюду, где только возможно, втиснулись между развалинами и ютятся какие-то дощатые будочки, лавчонки, лотки - всё это частное, для нас непривычное. Невиданные и продавцы в овчинных кожушках, угодливо улыбающиеся, старающиеся уговорить, убедить купить именно у него, а не у конкурента в соседней лавке, готовые поторговаться и даже немного сбросить цену. Никогда такого у нас не было, мы к такому не привыкли, нам это странно и даже смешно. Чудеса! И еще непривычный ассортимент - у них есть всё: хлеб свежий - белый или черный, от которого исходит давно забытый аромат  горячей корочки, разные копченые и вареные колбасы, масло, розовая ветчина со слезой, пачки дешевых немецких сигарет и дорогих московских папирос в коробках «Казбек», «Герцоговина Флор», «Дюшес» и других - откуда тут они? Трубочный табак в немецких упаковках, водка и мутный самогон, кое-где дымится горячий кофе из крохотных  чашечек, который с прибаутками и улыбками наливают тут же из больших немецких термосов. И еще - вот уже истинный юмор! – пипи-факс (то бишь, бумага для подтирки), которую на фронте раздавали немецким солдатам. Привычные нам газеты, как видно, их не устраивали… Об этом мы (притом, даже не все) знаем лишь теоретически, только из книг…Но цены у них - для нас недоступные. К тому же мы очень торопимся. До темноты нам обязательно нужно попасть на улицу Чайковского, куда нам выданы направления, ведь мы бездомные. Где расположена эта улица, я знаю, и уверенно веду всех туда. Мы поднимаемся по очень хорошо мне знакомой, а сейчас чужой, темной и холодной, занесенной снегом тихой Пушкинской. Облупившаяся штукатурка стен домов, провалы и ямы в тротуарах, повсюду кучи неубранного кирпича рядом с развалинами, от которых до сих пор исходит запах гари, на тротуарах обледеневшие сугробы и узкая протоптанная тропка между  ними. Нет пронзительно звонящих и искрящих на поворотах трамваев, нет ожидающих нетерпеливых толп на остановках…Тишина. Уже стемнело и всё вокруг становится серым и неприветливым. В лицо бьет холодный ветер, острые снежинки режут лицо, начинается метель. В вечернем полусумраке пробегают редкие ссутулившиеся прохожие, по обеим сторонам улицы чернеют пустые коробки сожженных домов. Сквозь пустые оконные провалы видны лежащие под снегом  нагромождения обрушенных перекрытий, свисает паутина скорчившихся стальных балок.

Но вот и угол улицы Чайковского. Сюда мы сворачиваем. Впереди слева по Пушкинской лежат в снегу мертвые руины многоэтажного корпуса «Гиганта» - громадного межвузовского студенческого городка, общежития-коммуны, еще совсем недавно ярко освещенного, многоголосого, шумного, крикливого, веселого, горящего сотнями окон, наполненного смехом, беготней, звонкими девичьими голосами. Здесь жили мои товарищи, сюда я приходил с ними обедать в огромный, весело шумящий и ярко освещенный, необозримых размеров зал гигантской столовой, где обед, состоящий из глубокой миски жирного супа с костью, такой же миски горячей пшенной каши и неограниченного количества хлеба, всегда в изобилии стоящего на всех столах, стоил всего 50 копеек, где при входе, предъявив студенческий билет, ты получал,  как пропуск, алюминиевую ложку, которую при выходе нужно было сдать дежурному.  

…Сейчас в мрачных, занесенных сугробами, безмолвных черных развалинах свищет ветер, лежит снег и в пустых проемах болтается а ветру оторванная жесть.

В небольшой комнате уцелевшего пятиэтажного дома нас улице Чайковского нас встречает строгий немолодой мужчина в полувоенной форме. Он проверяет наши документы и до утра разрешает переночевать в соседней пустой комнате - на полу, на газетах. Здесь хотя бы довольно тепло. А завтра с нами будут разбираться и выдавать назначения. А утром до полудня мы будем свободны и можем где-то перекусить.

Я иду по Сумской. Вот и площадь Дзержинского. Она занесена снегом, безлюдна и мертва, нигде ни души. Лишь ветер гонит по ней снежную порошу, сдувает легкие снежные облачка с развалин. В дальнем конце площади стоят сожженные и местами обрушенные, замыкающие площадь черные многоэтажные коробки корпусов Госпрома, детища первых пятилеток, они зияют пустыми проемами. А на Сумской стоит сгоревшее здание некогда помпезного, с торжественными классическими колоннами тяжелого здания обкома партии. С его балкона над входом еще свисают и раскачиваются на ветру обрывки веревок, на которых висели повешенные с табличками на груди «партизан» - эти фото были во всех газетах. Я возвращаюсь назад. На этом отрезке Сумской до Павловской площади мне всё очень хорошо знакомо. И разрушений здесь кажется меньше, но здания будто стали ниже и темнее, они будто постарели. В них нет жизни. Нет ни одного магазина, ни одной вывески, повсюду громоздятся кучи мусора, обрывки газет, грязный, растоптанный снег тротуаров повсюду в семечковой шелухе. Двери парадных и окна многих домов забиты досками или закрашены, на уцелевших стеклах кое-где до сих пор еще остались пожелтевшие перекрестные бумажные ленты. Вдоль тротуаров тянутся сплошные снежные сугробы, знаменитая харьковская брусчатка вся в жидкой грязи вперемежку с конским навозом и соломой. Машин почти нет, лишь изредка промчится, разбрызгивая желтую грязь, юркий зеленый «Виллис» или тяжело прогромыхает мощный «Студебеккер». Кое-где еще висят троллейбусные провода, но троллейбусы не ходят. У всех домов какой-то испуганный, растерянный вид, как у больного, вставшего впервые на слабые, нетвердые ноги после тяжелой болезни. Я иду медленно, осматриваясь, всё время вспоминая…Всё здесь мне знакомо, я узнаю дома, подъезды, пустые витрины бывших магазинов. И ни на миг не могу забыть, что нахожусь в Харькове - ведь это всего в четырех часах езды от Полтавы, это почти рядом. Можно попытаться туда как-то добраться, хотя бы на один день… От одной мысли об этом начинает учащенно  биться  сердце. Что там сейчас? Кого и что я там встречу? Уцелел ли наш дом? Кто живет в нашей квартире? Так что, рискнуть, поехать?.. Нет, нельзя. Ведь уже сегодня нам начнут оформлять  назначения, и сразу выяснится, что командировки-то у меня нет. Вернее, она есть, но без печати. То есть, фактически недействительная. Значит, я приехал сюда как бы сам по себе, без направления от института. Что же будет? Как завтра у меня всё сложится? Всё неясно. Ведь могут придраться, и тогда…что? Отправят меня назад, в Уральск? Или поступят как-то иначе? Но как? Что может произойти?...Я вспоминаю мстительно прищуренные желтые глаза моего декана, его иезуитскую улыбочку. Да, в отсутствие Даманского он проявил свою власть. Конечно, был бы в Уральске в те дни Лев Михайлович, ничего такого не могло бы быть. Мне просто не повезло. Раздумывая об этом, я медленно шагаю по Сумской, и вдруг…

Я замираю, останавливаюсь и перестаю дышать.

Я не верю своим глазам.

Навстречу мне в серой солдатской ушанке и черном пальто с поднятым каракулевым воротником неторопливо движется мой директор. Мы идем навстречу друг другу, он поднимает глаза, видит меня и застывает на месте. Мы стоим и смотрим друг на друга. Даманский  изумленно вскидывает брови. Что, как, почему ты оказался здесь? В чем дело? Ведь он уже почти три недели, как он уехал из Уральска, был в Москве, Харькове и Полтаве и сейчас занят вопросами возвращения института, ничего не знает о направлении студентов на Украину, на восстановительные работы. Я обо всем ему рассказываю, а попутно и о моей проблеме с неоформленной командировкой. Он  с недоверием  смотрит на меня.

- Как? Только из-за зачета по теоретической механике? И всё? А ты не врешь? Кроме этого больше ничего не было?

- Нет, - отвечаю я. - Ничего.

Он молчит и непонимающе смотрит на меня, о чем-то думает и в его глазах появляется стальной блеск. Я слышу, как он тихо бормочет себе под нос: «сукин сын…», тут же берет меня за рукав и  ведет в первое попавшееся парадное уцелевшего дома.  

- Командировка при тебе? Давай сюда.

Затем расстегивает пальто, извлекает из теплой глубины многих одежёк пакетик, разворачивает, достает из него гербовую печать института  и дышит на неё. Проходит еще миг - и мой документ приобретает законную силу.  

Как раз в эти дни в Харькове проходит открытый судебный процесс - судят трёх немцев: 32-летнего капитана Ланхельда, 25-и 20-летних ефрейторов Рецлава и Рица, и с ними в компании 40-летнего русского Буланова, шофера т.н. «душегубки» - вагона-машины, специально приспособленной для удушения газом перевозимых людей.

Группа подсудимых сборная, они из разных воинских частей и воевали на разных фронтах, а Буланов вообще из Краснодара, где служил в спецчасти, занимающейся уничтожением евреев, советских раненых из госпиталей, двухсот больных из психбольницы и сотни детей из детдома. Процесс показательный, освещается центральной прессой. И участвуют в нём известные московские адвокаты, речи их и аргументация подробно излагаются в газетах.

Попасть в зал заседаний невозможно, но в центральных и местных газетах публикуются краткие отчеты о процессе. Как ни странно, но самые жуткие показания дает именно Буланов - он во всех подробностях спокойно, охотно и деловито повествует об их «работе»,  о ссорах и даже драках между ними, шоферами «газовок» (так он называет эти машины) при дележе вещей убитых.

Это первый процесс такого рода - позже такие процессы с казнями пройдут и в других городах ( в том числе в Киеве в 1946 году).

Но вот вынесен приговор - все четверых ждет смертная казнь через повешение, и произойдет это завтра днем на  Благбазе (Благовещенском базаре).

Я колеблюсь - пойти или не пойти? Зрелище это, догадываюсь я, жуткое, и хотя рассудком я понимаю, что это лишь слабое отмщение за всё, совершенное немцами, за массовые многотысячные расстрелы евреев, сожженные и разоренные города, за миллионы погибших, искалеченных и обездоленных людей, за общее горе и бедствия…Я это сознаю…и в то же время в глубине душе что-то  жестко топорщится, холодеет, ужасает. В самом факте осознанного, делового убийства человека человеком есть что-то страшное, леденящее душу.

Всё же я иду. День пасмурный, морозец и идет легкий снежок. Базарная площадь густо окружена шумящей любопытной толпой  и отделена стоящим по кругу  кольцом солдат. В центре площади стоят четыре Г-образные виселицы, свисают веревки с пустыми петлями. Рядом топчутся бойцы охраны, они покуривают и деловито переговариваются. В стороне видна группа военных в генеральских шинелях и папахах, это, как видно, начальство.

Проходит полчаса. Из-за угла показываются открытые грузовые машины. По всей площади вмиг прокатывается гул голосов. В открытом кузове одной машины трое солдат с трудом удерживают вырывающегося и вопящего Буланова,  в кузове второй стоят немцы в окружении бойцов охраны. Они очень бледны, лица их напряжены, но спокойны. Они в  гимнастерках навыпуск без поясов и без головных уборов, стоят они тесной группкой, смотрят на вопящего Буланова, о чем-то неслышно перебрасываются словами и презрительно усмехаются. Смотреть на это жутко.

Проходит еще четверть часа. Машины медленно и аккуратно подъезжают под виселицы и, не выключая пыхтящего мотора, ненадолго под каждой останавливаются. Буланов вопит, вырывается и истошно воет.

Все совершается быстро, умело и деловито. Еще несколько минут и обе машины, уже пустые, отъезжают, а оцепление площади остается еще на сутки.

Но вот назначения уже получены, командировки и деньги выданы. Нам с моим сокурсником Юзефом Познанским следует прибыть в Запорожье, в отдел капитального строительства при Облземотделе. Как туда добраться - дело наше, в этом никто помочь нам не может. Так что мы снова на Балашовке. И почти сразу узнаем, что никакого пассажирского сообщения еще не существует, а на юг, в сторону Запорожья, где правый берег Днепра еще держат немцы и где еще идут бои, тем более. В течение суток туда часто уходят воинские, санитарные и товарные составы. Но время их отправления и возьмут ли они нас, есть ли у них остановки в пути и где именно - всё неясно. Все станционные пути товарной станции забиты вагонами, платформами с углем и бревнами, черными от нефти цистернами, вдали видны темно-зеленые санитарные вагоны с мутными красными крестами под окнами. Какие-то составы сейчас только формируются и, пронзительно свистя, куда-то тащит вагоны маневровый паровозик. Громыхают сцепки и слышен железный лязг буферов, бегают железнодорожники, свистки, крики, ругань. Никто ничего не знает. Так проходит целый день, уже темнеет. С нашими «рюкзаками» на спине мы мечемся по огромной Балашовке, бегаем по путям и пытаемся что-то узнать, мы замерзли и проголодались, сутки мы уже не брились и не мылись, обросли щетиной - я  черной и густой, Юзеф - клочковатой и рыжей, как у деревенского попа. Вид у нас явно подозрительный, больше всего похожи мы на бродяг. Лишь к вечеру нам удается узнать, что к скорому отправлению на юг готов длинный  состав из товарных вагонов, который формируется на восьмом пути. Это так называемый «пятьсот веселый» - никто не знает времени его отправления и конечной  точки его пути и даже пойдет ли он вообще. Но к нему уже прицеплен, весь в клубах пара, тяжко дышащий паровоз. Это внушает надежду. Но и на втором пути тоже под парами растянулся похожий состав, и вроде бы он уж точно пойдет на юг. Пожилой железнодорожник советует нам выждать его отправления ( времени он не знает) и попытаться влезть в открытый задний тамбур-площадку у последнего вагона, обычно там находится поездная охрана. «Конечно, если охрана его уже займет, - железнодорожник бессильно разводит руками. - Тогда ловите, парни, другой состав. На юг с Балашовки  в сутки отправляется много товарных и воинских составов, что-то найдете». Мы бродим по путям, ветер и мороз, очень холодно, мы продрогли и изголодались, но далеко отойти боимся - ведь состав может отправиться, и тогда снова  лови  другой. Уже ночь, и мы прячемся от ветра в открытой настежь дощатой будке стрелочного перевода - ведь бродить ночью по путям очень опасно, попадешь в луч вращающегося на башне прожектора - и станционная охрана запросто может подстрелить. Но нам везет - уже посветлело небо, на часах около пяти, и наш состав медленно начинает движение. Ура! В открытом тамбуре последнего вагона охраны нет, и мы успеваем на ходу в него вскочить - здесь, за метровым ограждением хоть и холодно, но хотя бы можно укрыться от ветра. Поезд набирает ход, стучат колеса, в темноте мелькают полустанки, разъезды и какие сожженные домики, белеют занесенные снегом бомбовые воронки и траншеи, на взрыхленной земле еще видны следы танковых гусениц, кое-где из-под снега выглядывают опрокинутые разбитые орудия, торчат черные остовы сожженных машин. Все это пролетает мимо, наш состав нигде не замедляет ход, и мы счастливы - мы едем! Мы очень устали, клонит в сон, равномерный стук колес и покачивание вагона убаюкивают. Мы усаживаемся на свои мешки, спина к спине, - так чуть-чуть теплее, - и дремлем. Время исчезает, хочется спать, остается только стук колес и дрожь вагона…Внезапно дремота слетает с нас - вокруг непривычная тишина, наш  поезд стоит. Очень темно. До нас доносятся какие-то голоса, мелькает раскачивающийся в чьих-то руках свет фонаря.  Подходит станционный патруль и тут же обнаруживает нас. Боец дает кому-то сигнал выстрелом в воздух и свистком вызывает подмогу. Еще через несколько минут нас под конвоем ведут к начальнику охраны. Я вижу вывеску- это ж.д. станция Краснопавловская. Значит, мы уже отъехали от Харькова почти на сто километров.«Спекулянтов привёл!» - радостно докладывает боец. Это сейчас очень актуальная задача: спекулянты и перекупщики всех уровней и рангов перемещаются по военным  дорогам в обоих направлениях, и имеется строгий приказ их ловить и предавать суду. Мы предъявляем документы и даже развязываем наши полупустые торбы.  Нас разочарованно отпускают, но снова сесть в уже отходящий состав категорически запрещают. И наш поезд уходит. До утра мы болтаемся по разбитой станции, прячемся от ветра в пустой будке путевого обходчика. Но лишь к утру появляется вариант дальнейшего движения. Это никем не охраняемые открытые платформы, на которых на короткие расстояния - по 20-30 километров - перевозят бревна, дрова, уголь, какие-то железные бочки. На этих платформах мы с несколькими пересадками добираемся до станции Лозовая. Это крупный железнодорожный узел. Тут шли тяжелые бои, и всюду еще видны их недавние следы.  Над путями висит полуобрушенный стальной мостик, всюду бомбовые воронки, зияет пустыми глазницами сожженное здание станции. Бани поблизости здесь нет, нет и торговок с картошкой. И хотя, казалось бы, вариантов двинуться отсюда дальше вроде бы должно быть много, но проходит еще почти два дня, пока на тормозных площадках товарняков мы добираемся дальше на юг, до Павлограда. Вот и вокзал - сгоревшее здание, стоят какие-то люди, на путях разбитые цистерны и всюду бурая от нефти земля. Но увы! Наш состав на скорости проносится мимо вокзала, и наши надежды купить хоть какую-нибудь еду, побриться и помыться не осуществляются. Лишь в 30-40 километрах за Павлоградом состав тормозит. Это какой-то полустанок. Здесь отцепляют паровоз, и он, пыхтя и выпуская клубы пара, куда-то уходит. И нигде ни души.  Мы в растерянности - что делать? Возвращаться в Павлоград? Зачем? Да и как? Двигаться дальше? На чем? Вокруг степь, выжженный голый лес, кроме каких-то мастерских, откуда доносится стук по металлу, ничего вблизи нет. Мы направляемся туда, и на этот раз нам везёт. Трое  железнодорожником ремонтируют дрезину. На ней им нужно добраться до Запорожья. И наша помощь им очень кстати: дело в том, что дрезину в пути нужно периодически снимать с рельс, чтобы пропускать встречные или догоняющие поезда. Дрезина очень тяжелая, и два парня им в помощь очень нужны. Едем мы почти всю ночь. Еще хорошо, что сейчас оттепель, около нуля и почти тепло, но на ветру сырой ветер пронизывает до костей. Но у одного из железнодорожников имеется фляга со спиртом, и он дает и нам с Юзефом разок отхлебнуть. Вообще-то спирт я никогда еще не пил, делаю глоток… и в тот же миг огнем обжигает глотку, спазм, перехватывает дыхание - ни вдохнуть, ни выдохнуть, глаза лезут на лоб, я как рыба на берегу, задыхаюсь - всё, сейчас умру. Все громко смеются. Но еще миг, и все прошло. Зато сразу жаркое тепло разливается по всему телу. Теперь я уже знаю, как нужно пить спирт - вначале сделать глубокий выдох и лишь потом глотать, на вдохе. Позже мы повторяем эту процедуру, и свой глоток я делаю спокойно, наравне со всеми. Два или три раза нам приходится поспешно стаскивать дрезину с насыпи и пропускать составы, а потом снова водружаем её на рельсы.

Но вот утро и мы уже в Запорожье. Мы расстаемся с нашими попутчиками и осматриваемся. Вдали видны какие-то полуразрушенные дома с пустыми черными окнами, нигде ни души и только слышен ровный гул близкой артиллерийской канонады. То и дело низко над  нашими головами с грохотом проносятся самолеты. Наши.

Но куда нам идти, где искать этот злосчастный Облземотдел? Растерянно мы куда-то бредем и тут нас перехватывает невесть откуда  взявшийся  военный патруль. Лейтенант и три бойца. Они с подозрением смотрят на нас и, окружив, молча ведут к военному коменданту. Это с километр пути. Мы задаем вопросы, но нам на них никто не отвечает. В комендатуре тщательно  проверяют наши документы. Приказ ГКО комендант крутит в руках и читает несколько раз.

- Слушайте сюда, - хмуро говорит он. - Никакого земотдела тут и в помине нет. Как стреляют, слышите? То-то. Тут, понимаешь, немец на том, правом берегу, а вам тут какие-то восстановительные работы. - Он чем-то думает. - Значит так. Не знаю, какой дурак вас сюда прислал, приказ ГКО отменить я права не имею, но вам даю ровно два часа, чтобы отсюда убрались. Иначе остригу под машинку, дам винтовку и отправлю на передовую. Ясно?

Нам ясно. Мы уходим, и тут нам везёт. Прямо на нас из-за здания депо медленно выползает и тормозит длинный госпитальный состав, состоящий из зеленых кригеровских  вагонов с красными крестами под окнами. К нему в хвосте прицеплен четырехосный  товарный вагон. Какие-то молодые девушки, как видно, медсестры или санитарки, в белых халатах внакидку, перекрикиваясь, перебегают от вагона к вагону. Мы подходим к ним. Вот удача! Состав следует прямо до Харькова, и в пути будет находиться лишь сутки. Нам бы с вами поехать, а? Но наш вид вызывает у девушек недоумение. Узнать молодых парней в небритых, заросших густой щетиной, в грязной и помятой одежде, с полупустыми мешками за спиной подозрительных субъектах трудно. Мы показываем девушкам наши документы и повествуем о наших проблемах. И всмотревшись в наши лица и выслушав, помочь нам они соглашаются. Мы ждем, а они о чем-то тихо переговариваются, перебрасываются непонятными нам краткими фразами и нерешительно смотрят друг на дружку. Потом одна из них, беленькая и голубоглазая, как-то несмело говорит:

- Понимаете, взять вас в вагон нельзя, никак… Но есть один способ…Правда, он того…не очень…- Она умолкает. Потом продолжает: - Понимаете, если хотите, то можно пустить вас в последний вагон…Только там…понимаете, там обычно мы возим умерших в пути…Сейчас там пусто... только очень холодно… А на полу есть солома, грязная, правда…Ну?  

Мы переглядываемся. Выбора у нас нет. А это выход. И оказаться в Харькове всего лишь через сутки очень заманчиво. Мы согласны.

В вагоне темно, холодно, все пропитано густыми запахами смеси карболки, формалина и йодоформа. Поезд мчится, мы лежим на нечистой соломе, на которой, возможно, еще вчера лежали мертвецы. Но от тяжелой многодневной усталости и голода у нас притуплены все нормальные ощущения. И вскоре мы проваливаемся в глубокий сон. Ночью на каком-то полустанке девушки будят нас и приносят кипяток и какую-то горячую еду в котелках. А утром мы уже в Харькове, снова на той же Балашовке. Теперь для нас самое главное - найти баню, побриться и сдать на прожарку нашу одежду. Последнее сейчас не менее актуально, чем поесть. 

На улице Чайковского нас не ждут и встречают с недоумением и неудовольствием. Новая для них забота! Снова выписывай командировки, снова давай деньги - ведь выданные ранее мы истратили. И пока нам подберут новые назначения, нужно подождать день-другой. Юзеф решает пока что смотаться в Полтаву, хотя поезда туда еще не ходят и ему придется  ехать на  буферах товарняков.  А я поселяюсь с новым моим знакомым - немолодым агрономом из Саратова, который тоже ждет назначения и самовольно вселился в совершенно пустой многоэтажный жилой дом по улице Дзержинского, 88. В этом добротном пятиэтажном каменном доме в дни оккупации жили «фольксдойче» - местные харьковские немцы, укатившие на запад со своими хозяевами и бросившие свое  имущество, теперь уже почти всё разворованное. И дом стоит пустой. Мой агроном мужик бывалый, он выбрал большую пустую квартиру на втором этаже. Но отапливать ее нечем, да и незачем - ведь живет он там временно - и поэтому занимает лишь угловую кухню, где установил железную печурку и вывел трубу в форточку. Правда, стекол в окне нет, оно забито фанерой и заткнуто подушками - этого добра в доме еще много. Так что, в кухне, в общем, тепло. Кроме столика и печки там стоит раскладушка агронома с несколькими немецкими перинами и еще есть место для второй такой же - для меня. Но агроному одному скучно и, кроме того, нужна физическая помощь. Дело в том, что топливо для печурки приходится добывать самим: мы ломиком сдираем с полов старинный дубовый паркет, пилим и колем массивные филенчатые двери соседних квартир, носим в ведрах воду из уличной колонки  и  сами готовим себе еду. И, в целом, живем хорошо - ждем назначения. Так проходит неделя. И вот мне выдают новое назначение - Донбасс, город  Сталино (ныне Донецк), военно-строительная часть. Со дня освобождения от немцев (8 сентября) прошло лишь три месяца с небольшим. Сейчас декабрь, конец 1943 года.  Поезда на восток теперь идут полупустые, в неотапливаемых вагонах людей мало и очень холодно, почти мороз. Но дорога хотя бы не долгая.

Вот и Сталино, остановка, но вокзала нет. Прямо посреди поля стоит сарай, сбоку от него, перекосившись, застрял жуткий мертвый монстр - гигантский, уже поржавевший разбитый и обгоревший немецкий танк «тигр» с вздыбленным в небо исполинским орудийным стволом. Отсюда до центра города километров семь-восемь, и ведут туда уходящие закругленным поворотом ржавые сдвоенные трамвайные пути, вдоль которых стоят Т-образные стальные столбы. Но проводов нет, трамваи давно не ходят, и отсюда добраться до города можно только пешком. Город лежит в развалинах. Первая линия (это главная улица города - очень длинная и волнистая, здесь улицы имеют номера вместо названий), вдоль нее с обеих сторон тянутся сгоревшие и обрушенные коробки домов, кое-где красно-кирпичные руины. Лишь внизу на просторной и пустой площади друг против друга стоят чудом  уцелевшие, близкие по архитектурным формам, здания городского театра и  кинотеатра. Окна и двери в них забиты и на стенах большие черные надписи: «заминировано!».

Нужная мне военно-строительная часть находится на Седьмой линии - это, как я уже знаю, ближайшая улица, параллельная Первой линии. Она тоже в развалинах, а моя в/ч занимает первый этаж уцелевшего во дворе небольшого двухэтажного дома. В длинном полутемном коридоре располагаются бухгалтерия, машбюро и в самом конце кабинетик  командира части. Пока я его жду - он  вот-вот должен приехать,- наступает обеденный перерыв, стихает за дверью оглушительный сплошной треск нескольких пишущих машинок, и через неплотную фанерную дверь слышны громкие разговоры и смех машинисток, сдобренные такими сочными постельными подробностями и сопровождаемые отборным матом, в сравнении с которыми речи моего уральского прораба Серафимы выглядят безобидным детским лепетом. По коридору пробегают туда-сюда  какие-то лейтенанты,  бойцы, военные девушки, шум, голоса, выкрики.  Но вот приезжает и сам командир части, капитан. Ему лет тридцать пять, он полноватый, лицо симпатичное, приветливое. Меня он ведет к себе, смотрит документы и недоуменно смеется. «И какому дураку пришло в голову прислать мне помощника? Что мне с тобою делать?» Он москвич, веселый, разбитной, лишь недавно вышел из госпиталя, направлен сюда и сам еще толком не знает, чем его часть должна заниматься. Сейчас он слегка навеселе, от него ощутимо попахивает винцом. «Понимаешь, - доверительно добавляет он. - Тут вообще можно загнуться от скуки, народ сплошь малограмотный, слова сказать не с кем, ну а машинистки мои - девки вольнонаемные, дешевые бляди, немецкие подстилки. Ты только гляди, держись от них подальше, у них у всех триппер, это уже проверено! А у меня тут есть славные человечки, я тебя с ними познакомлю. А пока давай оформляйся, а потом  я устрою тебя на жилье».

Поселяют меня у старухи в подвале, это в домике рядом с нашей частью. Старуха спит в первой, проходной, а я на диване во второй с окошком под потолком. Топит старуха плохо, в комнате сыро и зябко. Меня оформляют на воинское довольствие из расчета 39 г сливочного масла и 500 г хлеба в сутки плюс кило сахара  на месяц - это роскошно! А жить я буду бесплатно у старухи в подвале, это рядом  с нашей частью. Мне выдают новые кирзовые сапоги - мои валенки совсем развалились - пару белья и гимнастерку с солдатским поясом. Теперь по утрам я аккуратно к восьми являюсь в часть, но чем она занимается - для меня загадка. Вместе с капитаном мы на «виллисе» ездим по городу, осматриваем развалины и на-глазок, не выходя из машины, устанавливаем процент разрушения здания. Это мы наносим на карту города. То, что это чистая липа, понимаю даже я со своим трехкурсным инженерным образованием. Но капитана это ничуть не смущает. Плохо лишь то, что для составления смет на восстановительные работы нет справочников с расценками, и капитану приходится сочинять их самому. Иногда он пользуется слабыми остатками моих знаний, оставшихся в памяти с той поры, когда я трудился у Серафимы на закрытии нарядов.

- Формулу два пэ плюс четыре эс знаешь? - смеется он. - Тогда запоминай: это главная формула в жизни строителя, она важнее всего твоего сопромата! Два пэ - это пол плюс потолок, а четыре эс - четыре стенки. Понял? Что тебе надо, то и выйдет.

Так он и поступает. В своем кабинетике он, откинувшись, сидит в кресле, курит и, положив ноги на стол, многозначительно изрекает:

- Что там у нас дальше? Разборка кирпичных завалов? Ммм…мм…значит так, пиши: за кубометр битого кирпича рубль шестьдесят пять копеек при первой категории сложности. Что за категории? А хрен их знает, пускай потом разбираются! Давай дальше. Погрузка битого кирпича на машину? Пиши - кубометр тридцать пять копеек. Что, думаешь мало? Ну, ладно, напиши: пятьдесят три копейки. Что там еще? Стальные балки? Ладно, пиши…

И т.д. в таком же духе. Плохо лишь то, что каждый раз на одно и то же мы выдумываем разные расценки  - искать придуманные нами раньше капитану неохота. Работаем мы часа два, потом обед. По нашим расценкам составляются так называемые «предварительные сметы» и их куда-то отсылают. По словам капитана это нужно для выставления счета немцам после победы. Но ведь это чистая халтура! «Плюнь! - смеется мой капитан. - Не вникай! Потом всё пересчитают!»

Но однажды он говорит мне:

- Понимаешь, я узнал, будто в одном доме на Первой линии вроде бы когда-то была научно-техническая библиотека.  Дом сгорел, но в подвале, говорят, еще остались книги. Поспрашивай и смотайся туда, поищи. Авось найдешь какой-нибудь сметный справочник. Бери любой, нам сгодится, приспособим!»

Расспрашивая местных жителей, я нахожу разрушенный многоэтажный дом, в котором была библиотека. Полуобрушенные красно-кирпичные стены нависают над улицей, внутри видны частично уцелевшие и провисшие перекрытия. Кое-где на стенах еще висят куски цветных рыжих или синих обоев, даже видны двери между комнатами.  Вход в подвал со двора, два десятка бетонных ступенек ведут круто вниз. С сильным немецким фонариком, которым снабдил меня капитан, я стою в темном книгохранилище, заваленным по колено беспорядочными нагромождениями книг. Книг здесь тысячи, возможно, даже десятки тысяч. Низко над головой висит прогнувшийся и треснувший черный потолок. Очень холодно, резкий запах сырости и гнили. Откуда-то из темноты навстречу мне выходит старик с коптящей плошкой в руке - это сторож. Что и от кого он тут охраняет - понять трудно. Я объясняю ему свою задачу. Он равнодушно кивает. «Ищите!» - говорит он и уходит. Я осматриваюсь. С чего начать? Ногами  я  раздвигаю кучи влажных, тяжелых книг, переступаю через них и хожу по ним, переворачиваю их, смотрю. Тут есть всё: какие-то толстые книги и справочники по механике, медицине или ботанике, разбухшие тома Большой Советской энциклопедии, толстые монографии, учебники, какие-то школьные задачники, связки журналов,  газеты…Всё это отсыревшее, холодное, очень тяжелое. Но стоп! Что это? Под стеной лежат одна на другой толстые подшивки газет. Серая, нечеткая печать, листы  влажные, некоторые уже склизкие, намокшая бумага расползается под пальцами. Освещаю фонариком и вижу название - «Донецкий вестник», газета, выходившая в городе в период оккупации. Это очень важная находка. Я снова прячу подшивки, запоминаю место и продолжаю поиски. Проходит еще час или полтора, я уже перевернул, наверное, тысячи книг. И вдруг мне везет - у меня в руках нужный нам справочник. Это ЕНиР - единые нормы и расценки на ремонтно-строительные работы 1939 года. Рядом в этой же куче лежат и прочие сметные справочники. Это именно то, что нам нужно. Как видно, я нашел обрушенные полки, на которых всё это хранилось. Всё, что могу унести, я беру с собой и ухожу. Мой капитан справочникам рад, но еще больше его интересует мой рассказ о найденных подшивках газет. Тут же он кому-то звонит по телефону и сообщает эту новость, а пока достает из-под стола бутылку водки и кусок сала и разливает по стаканам. Проходит полчаса.  Вдруг дверь толчком отворяется, и в кабинетик, вмиг заполняя его,  вваливается массивный и огромный, как слон, двухметровый мужчина в форме НКВД. В малиновых петлицах три шпалы - подполковник. Это приятель моего капитана. Они обнимаются, радостно хлопают друг дружку по спине, и тут же мой капитан наливает ему стакан водки. Подполковник замечает меня. «Это он у тебя нашел газеты?» - «Он».- «Тогда так, -  это адресуется уже мне. - Прямо сейчас с моими бойцами поедешь в библиотеку и привезешь газеты. Прямо сюда. Понял?» - «Понял. А если сторож запер дверь и уже ушел? » - «Что? Сам не знаешь? Выбить дверь! Ясно?» - «Ясно».

Через час с двумя бойцами мы привозим подшивки «Донецкого вестника» с первого до последнего дня оккупации. Это важней, чем я думал. На радостях подполковник везет нас с капитаном на своем «виллисе» к себе домой. Стол накрыт, самогонка, помидоры и огурцы, сало. Мой капитан берет гитару,  он неплохо  поет. Любимый припев у него:

«Плюнь на всё! Бери гитару, да сюда блядей бы пару, и…» Лишь ночью нас с капитаном отвозят по домам. Утром я в части, но дел у меня никаких нет. У моего капитана после вчерашнего вечера лицо опухшее и глаза заплыли. Он задумчиво смотрит на меня. «И хрен тебя знает, что мне с тобою делать? Справочники ты уже мне нашел, расценки есть…»  Проходит еще день. «Вот что, - говорит капитан. - Отправлю-ка  я тебя в Еленовку. Знаешь? Это поселок, недалеко, километров тридцать, живут там, в основном, греки. Понимаешь, нам приказано организовать там шестинедельные курсы десятников-строителей. И пришло такое в голову какому-то болвану! - Он смеется.- Возьмешь с собою какие-нибудь книжки и чего-нибудь будешь им трындеть. В общем, сообразишь. А жить будешь у Клавы, это жена нашего водителя. Она хорошая тетка, добрая, тебя  кормить будет, а мы потом оплатим. Так что завтра утром давай, поезжай».

Еленовка - крупный поселок, расположен он на железной дороге между Сталино и Волновахой. К нему ведет асфальтированное, но сейчас разбитое и покрытое тонким слоем жидкой грязи и скользкого снега широкое волнистое шоссе, по которому непрерывным потоком бегут тяжелые груженые «Студебеккеры», мчатся юркие «Виллисы» и «Доджи», перемещаются бронетранспортеры с бойцами, тягачи тянут орудия, грохоча, в клубах синих выхлопов тяжело проползают танки, а вдоль обочин со скрипом тащатся телеги и идут пешеходы. Я сижу в крытом брезентом кузове могучего «Студебеккера». Машина мчится, трясет, пустые железные бочки из-под горячего с железным грохотом перекатываются по железному полу от борта к борту. Рядом со мною сидят на узлах подобранные по дороге старухи, раненые бойцы, случайные люди. День хмурый, с неба сеется мелкий дождь вперемежку со снегом, волнистая лента шоссе мокро блестит и всё вдали скрыто в сером тумане. С обеих сторон шоссе лежат под грязным снегом пустынные поля, вдали видны гигантские конусы  угольных терриконов со снежными шапками. Уже темнеет, когда я добираюсь до Еленовки. Здесь еще зима. Занесенные чистым снегом пустые улицы, голые черные деревья и кое-где слабым желтым светом горят окошки приземистых домиков, на улицах ни души. Но вот и дом Клавы. Он стоит в глубине двора, рядом сараи, распахнуты двери гаража, там горит огонек и видна стоящая грузовая машина. Рядом с нею возятся мужчина и женщина в ватниках. Это Клава и её муж, шофер. Меня они встречают приветливо, сразу ведут кормить и поселяют в крохотной комнатушке типа чулана, где стоит тумбочка-столик и железная кровать, застеленная толстым некогда цветастым, но явно  не слишком чистым ватным одеялом без пододеяльника. О том, кто под ним спал, лучше не думать… Да и пахнет оно неважно - смесью давно не стиранной ткани, чужого пота и мочи, но мне уже не привыкать. Да и выбора у меня нет. Электричества в Еленовке нет, и поэтому на окне стоит коптилка. Но зато хорошо, тепло, - в комнату выходит боковая стенка печи, которую топят от хозяев. Утром в поселковом совете я нахожу нужного человека, и так называемые «курсы десятников-строителей»  начинают работать в здании школы. Для этого нам выделена одна комната - класс с ученическими партами и черной доской на стене. Занятия буду вести только я  по три-четыре часа в день. Учеников у меня десять или двенадцать, все они пожилые и очень симпатичные греки, опытные плотники, столяры, печники, кровельщики. То, чему я их учу, их мало интересует: им нужна лишь справка, документ. Впоследствии при устройстве на работу это даст им разряд и соответствующую расценку при начислении зарплаты. Так что мои уроки им попросту ни к чему. Но они терпеливо сидят, очень вежливо слушают и делают вид, будто им интересно и даже что-то записывают. По окончании учебы принимать у них экзамены тоже буду я, а результаты отвезу в Донецк, где им выдадут справки об успешном окончании курсов и присвоения квалификации  десятников-строителей. Но зато теперь после каждого занятия мои ученики по очереди водят меня к себе домой обедать. И я потихоньку спиваюсь - на столе обязательный жареный гусь или свинина, сало, соленые огурцы и капуста - и, конечно, неизменный самогон - буряковка. И уже через десяток дней я спокойно за таким непривычно сытным обедом и разговорами неторопливо выпиваю почти пол-литра самогонки -  и ни в одном глазу. Но вот к вечеру я дома, и тут начинается тоска и скука. Горит фитилек в стреляной и сплющенной 45-миллиметровой снарядной гильзе, тепло. Еще хорошо, что у Клавы  целая стопка популярных немецких журналов и книг - их оставил немецкий  гауптман, который жил  здесь во время оккупации. Журналов такого типа я никогда еще не видел  - наш лучший журнал - это тощий пуританский «Огонек». А в этих, роскошно изданных толстых немецких журналах 1939-1942 годов, много юмора, смешных и довольно привольных рисунков и карикатур, рассказов, анекдотов и шуток. Война, политика, портреты вождей в них отсутствуют. И хотя словаря у меня нет, я упорно их читаю и многое  понимаю. Так уходит вечер и наступает ночь.

Приходит 31 декабря, завтра  новый, 1944-й  год. Уже  вечер, темно. Ко мне заходит Клава.

- Слушай, - говорит она. - А давай-ка я познакомлю тебя с моей жиличкой, она училка из школы, а? Девка  хорошая, добрая, у них в школе сегодня новогодний вечер. Сходи-ка  с нею, чего тебе одному киснуть?  

Конечно, я согласен.  Оказывается, у меня есть соседка и живет она в комнатке, смежной с моей, но дверь со двора. А я и не знал.

Мы знакомимся. Зовут ее Виктория, проще Вика. Лет ей двадцать шесть или чуть больше. Она высокая и худощавая, у неё хорошая улыбка, но на мой взгляд она  злоупотребляет косметикой. Она эстонка, говорит с легким прибалтийским акцентом. В  школе она преподает немецкий язык. Вика ведет меня в школу и знакомит с сослуживцами. В основном, это женщины самых разных возрастов. Мужчин почти нет, и Вике все явно завидуют. Они думают, что я её парень, на что прозрачно намекают, а Вика хоть и отрицает это, но так, чтобы никого не  разубедить. Я это вижу, но мне всё равно. В коридоре накрыт длинный стол, на нем опять-таки тот же винегрет, ломтики сала, разные домашние соленья и тот же мутный буряковый самогон, от вида которого меня уже мутит. Зато у стены стоит поцарапанное и побитое черное пианино. Но на нем никто не играет - не умеют. Я рад - давно не садился за инструмент. Пианино расстроенное, многие клавиши фальшивят или вообще не отвечают. Но какие-то звуки оно издает, и под танцы или для общего полупьяного пения годится. И вокруг меня сразу сбивается толпа благодарных слушательниц.  Впрочем, есть еще и патефон. И новый 1944-й год мы встречаем довольно весело.

Теперь все февральские вечера мы проводим с Викой. Иногда мы гуляем по темному поселку - если позволяет погода, а в мороз сидим в её теплой коморке. Уютно горит такой же, как у меня, фитилёк в снарядной гильзе, мы пьем фруктовый чай и слушаем патефон. У Виктории много, целая этажерка очень хороших немецких пластинок - песенок из фильмов, танго  и фокстротов, даже немного классики. Пластинки эти будто бы забыты немецким офицером, и это наводит на разные мысли… Но ненужных вопросов я не задаю. Мы подолгу просто разговариваем. Я рассказываю Вике о себе, о Полтаве и Уральске, о родителях, а она - о себе. Ее история проста и стандартна: в 1939 году, когда  в Эстонию вошла Красная армия, Вика познакомилась с русским офицером, лейтенантом, которого поселили в их доме. У них начался роман, она влюбилась в него, они сошлись и вместе жили. А потом его перевели на Донбасс, она уехала сюда за ним, но тут началась война с Германией. Он сейчас на фронте, грустно говорит она, и она о нем ничего не знает.

Ухожу от Вики я поздно, иногда под утро. Идти мне близко, двери наши рядом. И даже можно легонько постучать в стенку и услышать ответный стук.

Проходит январь, и в середине февраля я уезжаю: курсы десятников завершены, экзамены мною приняты - командировка окончена. И я еду в Сталино. На вокзале меня провожает Вика.  Письма от неё я буду получать еще почти полгода.

В Сталино я сдаю отчет, отмечаю командировку, получаю зарплату (а я и не подозревал, что она мне причитается!) и дружески прощаюсь со своим капитаном. На дорожку у него в кабинете мы выпиваем по чарке, обнимаемся и он дарит мне непочатую бутылку водки и новенькие немецкие офицерские перчатки. Обратная дорога в Уральск теперь не трудная - поезда на восток идут полупустые, но вагоны холодные, не отапливаются. И в конце февраля 1944 года, в самый  разгар морозов я в Уральске.

Еще через неделю мы большой группой выезжаем в Полтаву, где уже работает институт.

Розенфельд Илья Александрович
2010