История Полтавы

Переписка с А. М. Горьким

• 

Подробности

Просмотров: 15358

Владимир Галактионович Короленко. Переписка с А. М. Горьким.

Публикуется по изданиям:

"Владимир Короленко. Дневник. Письма. 1917-1921. — М.: Советский писатель. 2001".

© Лосев В. И., составление, текстология, комментарии и послесловие, 2001

Книга в формате .djvu с сайта http://ldn-knigi.lib.ru (http://ldn-knigi.narod.ru) Nina & Leon Dotan

"Володимир Короленко. Щоденник (1917-1921). Листи з Полтави. Листування з М. Горьким. Котляревський і Мазепа. — К.: Аконіт, 2011. — 512 с.

© Яременко В. В., упорядкування, післямова, примітки, 2001

Перевод в html-формат - Тристанов Борис.

1. Короленко — Горькому
19 мая 1920 г., Полтава

Впервые: «Память». Исторический сб.
Выпуск 2. Париж, 1979, с. 422-423.

Дорогой Алексей Максимович!

Податель этого письма, Залман Мендель Шнеерсон ^[1], есть то самое лицо, на которое часто ссылались фальсификаторы в деле Бейлиса, как на основную пружину ритуального убийства. Человек, по-видимому, интересный, как все крепко убежденные в чем-нибудь люди. Он, по-видимому, довольно образован, и это не мешает ему, однако, крепко держаться старого завета и даже хасидизма ^[2]. Он явился ко мне с просьбой дать ему письмо к Вам, так как он думает, что Вы можете помочь ему. Дело его состоит в том, что в городе или местечке Любавичи ^[3] существует еврейская школа на основах, как он выражается, богоискательства (очевидно, по старому завету). Она существует уже 30 лет и, очевидно, имеет какие-то корни в бытовой и умственной жизни еврейства. Большевики распорядились с нею так, как вообще распоряжаются со многими сложными явлениями: они решили изгнать ее, а здание отдать молодым скаутам. Вот он и едет, чтобы по возможности отстоять это детище еврейского быта и своеобразной еврейской религиозной мысли.

Я мало знаю особенности этой школы. Себя не могу считать человеком далеко религиозным, но у меня навсегда осталось религиозное отношение к свободе чужого убеждения и чужой веры, которое возмущается слишком простым решением таких вопросов посредством простого насилия. Если и Вы думаете также, то, быть может, не откажетесь выслушать и оказать возможное содействие Залману Менделю Шнеерсону, — содействие к тому, чтобы голос из Любавича был выслушан и мог изложить все, что можно сказать в пользу данной школы ^[4].

Крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.

Вл. Короленко

Полтава,
Мало-Садовая, №1.

2. Короленко — Горькому
10 ноября 1920 г., Полтава

Впервые: «Накануне».
Литературное приложение.
Берлин, 1922, 21 мая, № 46.

Дорогой Алексей Максимович.

Обращаюсь к Вам как к нижегородцу. Не можете ли сделать что-нибудь в следующем отчасти нижегородском деле. Кажется, об этом Вам уже писал или еще напишет тоже нижегородец, С. Д. Протопопов. С своей стороны, я тоже хочу сказать несколько слов.

В Сочи арестован Борис Федорович Филатов. Мне пишут, что арест вызван не какой-нибудь определенной антисоветской деятельностью, а так, в связи «с общим положением». Иначе сказать, за «неблагонадежность».

Я Филатова хорошо знаю еще с голодного года и лукояновщины. Он служил в Лукоянском уезде по министерству юстиции и во время моей «голодной кампании» был в числе тех местных жителей, которые мне оказывали всякое содействие ^[1]. За это, в свою очередь, тогда попал в глазах лукояновцев в неблагонадежные. Теперь ему перевалило за 70 лет, он вдобавок человек сильно больной, что и заставило его переехать на юг, и эта последняя «неблагонадежность» с тюрьмой и пересылками по другим тюрьмам (его уже из Сочи выслали в Новороссийск в распоряжение Черноморской чрезвычайки) может окончательно доконать его ^[2]. Если что можете, то, пожалуйста, сделайте во имя нижегородского прошлого.

Желаю Вам всего хорошего.

Вл. Короленко

10 ноября 1920 г.
Полтава, М. Садовая, д. № 1.

3. Короленко — Горькому
9 января 1921 г., Полтава

Полный текст впервые:
М. Горький. Неизданная переписка.
М., 2000, с. 155-156.

Дорогой Алексей Максимович.

Я Вам писал о бедствии, постигшем целую семью нижегородцев Филатовых. Теперь мне сообщают, что они остановлены в дороге, высылка в Холмогоры отменена и, кажется, заменена для него Иваново-Вознесенском. Пишущий мне это предполагает, что этим Филатов обязан Вашему вмешательству. Если это действительно так, то, во 1-х, примите выражение моей искренней признательности за это вмешательство, а во 2-х, — уверение, что Вы не сделали ошибку и что это дело истинно доброе ^[1].

Теперь, к слову, — и еще одно обстоятельство, опять касающееся нижегородца — нашего общего знакомого Сергея Дмитриевича Протопопова. Он мне пишет, что скоро его силы истощатся, так как ему приходится слишком много работать при недостаточном питании, а возраст его уже приближается к «преклонному». Он исправляет обязанности редактора в едином госуд. архивном фонде (в ведомстве наркомпроса), для чего ежедневно ходит пешком с Калашниковской набережной на Морскую. Кроме того, он же читает лекции солдатам, матросам и политрукам. К этому прибавляется недостаточное питание и холод, так как жалование скудное.

Говорят, будто Вы имеете влияние на раздачу академических (или иных) усиленных пайков. Так как он — старый литературный работник (много работал в провинциальной, а отчасти и столичной прессе) и, кроме того, теперь читает еще и лекции, то, быть может, будет справедливо выдать усиленный паек и ему ^[2].

Когда-то он был состоятельный человек. Теперь зарабатывает свой хлеб тяжелым трудом, и, быть может, Вы тоже найдете справедливым, чтобы этот тяжелый труд оплачивался достаточным питанием.

Жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко

P.S. Недавно я получил (с большим, как видите, опозданием) книжку, в которой приведены речи по поводу моего юбилея в 1918 г., в том числе и Ваша ^[3]. Благодарю Вас за яркий сочувственный отзыв.

9 января 1921.
Полтава, М. Садовая, д. №1

4. Горький — Короленко
28 февраля 1921, Петроград

Полный текст впервые:
М. Горький. Неизданная переписка.
М., 2000, с. 157-158.

28/II.21.

Дорогой Владимир Галактионович!

На Ваше письмо от 9-го 1-го могу ответить лишь сегодня, ибо только что возвратился из Москвы, где прожил шесть недель.

До 21-го февраля Филатовых в Иваново-Вознесенске — не было. Поверьте, что я в достаточной мере усердно старался выяснить, где Филатовы, а также В.И. Дмитриева и еще некоторые лица. Нашел Дмитриеву, Льва Бертенсона, О. Грузенберга, — о Филатовых ничего не знаю. Единственный человек, который мог бы отнестись к поискам их внимательно и человечно, — Ф. Дзержинский — в Харькове, я писал и телеграфировал ему туда — ответа нет. Позвольте советовать Вам следующее: если это письмо попадет в Ваши руки до 5-го, — телеграфируйте в Харьков Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому или еще лучше — вызовите его к телефону. Это не значит, что я слагаю с себя обязанность выяснить судьбу Филатовых, — через несколько дней еду в Москву и там снова начну искать.

В.Г.! Я прочитал II-ю часть «Записок Современника» и слышал, что у Вас готова III-я. Если Вы желаете видеть этот ценный, интереснейший труд напечатанным хорошо и в достаточно обильном количестве — я могу устроить это Вам в Берлине у частного издателя. В случае согласия — пришлите в Петроград на мое имя заказным пакетом, — а еще лучше — с оказией в Москву Екатерине Павловне Пешковой-Горькой, Чистые пруды, Машков переулок, дом № 1, кв. 16 — просмотренные Вами экземпляры книг. Просмотреть надо —много опечаток.

Сообщите Ваши условия. В высшей степени важно дать эту книгу читателю сего мрачного дня. Звереют люди.

Как Вы живете? Сведения об этом довольно часты, но всегда не веселы. Я живу очень плохо — здоровье расшатано, сердце болит, нервоз, ничего не пишу, верчусь как волчок, толка в этом мало.

О С. Д. Протопопове. Я сделал все возможное, чтоб ему дали «ученый» паек, — безуспешно. «Комиссия по улучшению быта ученых» хотя и основана мною и хотя я председатель ее, но делом распределения и выдачи пайков ведает особая «пайковая» комиссия, в состав коей входят: С. Ф. Ольденбург, В. Н. Шимкевич, Осадчий — кстати: он только что арестован сегодня в ночь, вкупе с десятком профессоров Политехникума — В. Н. Тонков и другие. Как видите — все «специалисты». Пайков за «Домом Ученых» зафиксировано 2026, — разумеется, для Петрограда этого мало и у нас числится около 700 человек кандидатов на пайки, — все это люди с крупными заслугами в области положительных и гуманитарных наук. Судите сами, как трудно выделить паек человеку не «ученому», каким является С. Д. по сравнению хотя бы, напр. с А. Ф. Кони, С. Платоновым, Пресняковым и т.д. Начальство не любит «Дом Ученых», считая его «белогвардейской организацией», рабочие ворчат, что их объедает «буржуазные саботажники». На днях правильность выдачи пайков будет проверяться комиссией, — это третья проверка за 14 месяцев!

Вот каково положение. А жить — все труднее. Хлеб здесь 3200 фунт, картофель 1200. Смертность среди людей науки ужасная; за февраль умерли: Корпинский — психиатр, а не Президент Академии, — Депп, Терешин, безнадежен Холодковский.

С литераторами дело обстоит не лучше. Недавно получил письмо из Крыма от К. Тренева, Сергеева-Ценского, Шмелева. Найденов тоже в Крыму, умирает от туберкулеза. Подъячев Семен — в деревне у себя, Мякотин в Москве — Бутырки, В. Базаров арестован в Симферополе, Н.А. Рожков арестован здесь в Петрограде 26-го II-го, видите, — как интересно? Ко всему этому здесь и в Москве начались антисоветские выступления рабочих — это в рабочем-то государстве! Пышно расцветает антисемитизм и — более отвратительный, чем всегда. Вообще — не весело! Извините за длинное письмо. Будьте здоровы!

А. Пешков

Посылаю Вам мои заметки о Л.Н. Толстом.

5. Короленко — Горькому
28 марта 1921 г., Полтава

Полный текст письма впервые:
«Накануне». Литературное приложение.
Берлин, 1922, 21 мая, № 46.

Дорогой Алексей Максимович.

Письмо Ваше от 22 февраля, а также книжку («Воспоминания о Л. Н. Толстом») я получил несколько дней назад, но нездоровье помешало мне ответить тотчас же.

Вопрос о Филатове покончила сама судьба: он умер в этапном пути в больнице в Ростове. Повторяю, что это был хороший человек, понимая это слово в обычном, «не классовом» смысле. Он был чиновник юридического ведомства и в те жестокие времена был моим союзником по работе голодного года. А это (да еще в Лукояновском уезде) значило в то время много. В Сочи он был городским головой и, в качестве такового, вынужден был приветствовать официально пришедших в то время деникинцев. Этого не могли ему простить новые власти, и больной старик (ему было более 70-ти лет) был «выслан административно» в Холмогоры, потом удалось смягчить это Иваново-Вознесенском. До Иваново-Вознесенска он не доехал, — умер в пути. Впрочем, в Сочи (да и не в одном Сочи), очевидно, такие уж порядки: там был арестован также мой старинный друг ( о котором я вспоминаю во втором томе «Истории современника») В. Н. Григорьев ^[1], просто здорово живешь, черт знает по каким обвинениям. Вообще административный порядок свирепствует у нас теперь вплоть до бессудных расстрелов.

Вы спрашиваете о моей работе ^[2]. У меня готова не только третья часть «Истории современника», но и четвертая. Теперь работаю над пятой, которой заканчивается ссыльный период моей жизни. Теперь пойдет Нижний. Вообще я весь расшатался, но голова еще работает. Приближаясь к Нижнему и к борьбе (совместно с Ник. Фед. Анненским, Богдановичем и др.) с «диктатурой дворянства». Очень благодарю Вас за предложение содействия к напечатанию этих воспоминаний за границей. Очень возможно, что я этим предложением воспользуюсь. Мне нужно только ранее списаться с книгоиздательством «Задруга», так как это издательство уже вошло от моего имени в сношения с одной заграничной (швейцарской) фирмой. Думаю, что препятствий не встретится, но все-таки придется их предупредить. К сожалению, сейчас пересмотреть издания не могу, так как до сих пор не получил еще авторских экземпляров.

Благодарю Вас также за заботы о Протопопове. Разумеется, я не прошу, чтобы в его пользу делались какие-нибудь исключения. Да едва ли он и сам этого желает. Я прошу только, чтобы его имели в виду в пределах справедливости.

Да, не веселое вообще время. Как-то у меня спросил товарищ председателя всеукраинских чрезвычаек, встретив меня в полтавской Ч.К., куда в то время я, по разным делам, ходил чуть ли не ежедневно — «каково, дескать, Ваше впечатление, Вл. Гал.?» Я ответил правду, что если бы жандармы в свое время имели право не только ссылать нас, но и расстреливать административно, то это было бы то самое, что теперь происходит на моих глазах. — Но ведь это, В.Г., на благо народа! — Я выразил сильное сомнение, чтобы для блага народа были пригодны даже и такие средства. То же я высказал и в письмах своих к Луначарскому, которым едва ли суждено увидеть свет при моей жизни ^[3].

Ну, я заболтался. Желаю Вам и Вашим всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко

28 марта 1921 г.

6. Короленко — Горькому
29 июня 1921 г., Полтава

Впервые: «Накануне».
Литературное приложение. 1922,
21 мая, № 46. Затем «Летопись
революции» (Берлин, 1923, кн. 1).

Дорогой Алексей Максимович!

Хочу поделиться с Вами моим горем. Младшая моя дочь, Наталья, была замужем за очень хорошим человеком, Конст. Ивановичем Ляховичем. Он был очень популярен в Полтаве. Между прочим, среди рабочих, которые его знали еще с 1905 года. Он был давний революционер, в годы реакции вынужден был эмигрировать, жил во Франции, в Тулузе, где учился в университете. Потом вернулся в Россию. Здесь опять навлек на себя преследования во время гетмана, и был немцами выслан в Брест (конечно, по наущению местных властей). После революции в Германии вернулся в Россию и был избран рабочими в Совет. Ну, а теперь известно — «диктатура пролетариата», состоящая в том, что избранники пролетариата должны говорить под диктовку коммунистов. Ляхович не принадлежал к числу «покорных телят» и нередко говорил горькую правду властям, т. е. именно то, для чего был рабочими избран. Он был соц.-демократ меньшевик, т. е. говорил именно то, что теперь Ленин пишет в декретах ^[1]. Ну, разумеется, его арестовали. Я предупреждал председателя Ч.К., что у него болезнь сердца и тиф для него смертелен, а тюрьма насквозь пропитана тифом. Именно это и случилось: он заразился и 17 марта мы его похоронили. Спрашивается, за что погиб честный человек и искренний революционер? ^[2] За то, к чему теперь приходит и большевизм, в то время, когда уже может быть поздно. История когда-нибудь отметит, что с искренними революционерами и социалистами большевистская революция расправлялась теми же средствами, как и царский режим ^[3], т. е. чисто жандармскими. Когда я задаюсь вопросом, почему до сих пор не было не только у нас, но и нигде социальной революции, то отвечаю себе так: социальный переворот был бы высшим проявлением справедливости. Для этого нужно такое сознание справедливости, до которого нам еще далеко. В Европе элементы его уже есть. Они уже умеют учитывать мнение большинства, у них сказать, что можно запретить человеку высказать мнение, хотя бы противное большинству, сочли бы явной нелепостью. У нас это теперь факт: в то время, когда в стране необходимо наивысшее напряжение умственной и нравственной силы, — она вынуждена молчать. Однажды, три года назад, меня пригласили произнести речь в одном селе. Я произнес то, что думал, и после этого один матрос сказал мне: «Знаете, если бы вы это сказали у нас на фронте, вы бы живой отсюда не ушли!» Народу, который так рассуждает о своем праве, далеко еще до самого справедливого строя. Ему надо еще многому учиться у тех, которых он объявил презренными соглашателями и изменниками, как германские вожди социализма, вроде Каутского. А мы вместо этого стали во главе революции всемирной. И немудрено, что наделали таких ошибок, которые показывают только, как не надо делать социальную революцию. Это, конечно, тоже заслуга перед социальной революцией вообще. Но бедная Россия поплатится за эти «показательные опыты» так, что, может быть, ее пример надолго отобьет и остальные страны и вызовет буржуазную реакцию. Может быть, долго будут говорить: «видели, видели на примере России».

Я написал шесть писем Луначарскому ^[4]. Он обещал их напечатать со своими возражениями. Но когда я их послал, то он даже не известил об их получении. Началось это с открытого письма Ясинского ^[5], откровенной рептилии, которого Луначарский принял за Симеона Богоприимца революции. После письма моего и еще одного киевского писателя, Яблоновского ^[6], о Ясинском более не слышно: точно в воду канул: рептилия исчезла. И без него их достаточно... Нет подлее типа, чем эти откровенные рептилии, которые сначала подлаживаются к одному правительству, потом к другому. И еще слывут Симеонами Богоприимцами.

У нас с Вами была маленькая переписка об одном нижегородце, С. Д. Протопопове. Он читает лекции. Я думал поэтому, что он заслуживает лекторского пайка. После Вашего письма, в котором Вы изобразили трудности, с которыми это сопряжено, мне показалось, что у Протопопова нет прав на это. Теперь слышу, что затруднения исчезли и что теперь опять пайки выдаются легче. Поэтому посылаю его curriculum vitae. Сделайте с ним, что найдете нужным.

Затем желаю Вам всего наилучшего. Счастливого пути, так как слышал, что Вы отправляетесь на лечение ^[7].

Всего наилучшего.

Ваш Вл. Короленко

29 июня 1921 г.

7. Горький — Короленко
13 июля 1921, Петроград

Полный текст впервые:
М. Горький. Неизданная переписка.
М., 2000, с. 161-163.

Дорогой Владимир Галактионович!

Ваше письмо я получил только сегодня — сейчас — но об аресте, болезни и смерти К. И. Ляховича знал давно от С. П. и еще кого-то — не помню. По этому поводу я посылал телеграмму Ленину и Луначарскому, первый, очевидно, ничего не сделал, второй — бессилен сделать что-либо.

Удар, Вам нанесенный, мне понятен, горечь Вашего письма я очень чувствую, но — дорогой мой В. Г. — если б Вы знали, сколько таких трагических писем читаю я, сколько я знаю тяжких драм! У Ивана Шмелева расстреляли сына, у Бориса Зайцева — пасынка, К. Тренев живет в судорожном страхе, А. А. Блок, поэт, умирает от цынги, его одолела ипохондрия, опасаются за его рассудок, — а я не могу убедить людей в необходимости для Блока выехать в Финляндию, в одну из санаторий. Не могу перевести из Крыма в Москву Тренева, Шмелева, Сергеева-Ценского, Деренталя — не могу вот уже третий месяц.

Вчера Ревтрибунал судил старого большевика Станислава Вольского, сидевшего десять месяцев в Бутырской тюрьме за то, что он издал во Франции книжку, в которой писал неласково о своих старых товарищах по партии. Я за эти три года много видел, ко многому «притерпелся», но на процессе, выступая свидетелем со стороны защиты, прокусил себе губу насквозь. Плохо мы живем, — будем жить еще хуже.

Голод принимает размеры катастрофы небывалой. Необходимо бороться с ним всячески. Патриарх Тихон послал воззвание о помощи Архиепископу Кентерберийскому и Епископу Нью-Йорка; я тоже послал воззвания всем знакомым: Масарику, Уэллсу, Бласко Ибаньесу, Синклеру, Анат. Франсу, Гауптману и др. Надеюсь получить некоторые крохи хотя бы для ученых и детей. Но — нам необходимо свыше 100 миллионов пудов хлеба, — это по официальным данным, которые всегда — как Вы это знаете — стремятся уменьшить размеры несчастья.

Владимир Галактионович! Я убедительно прошу Вас — напишите и Вы воззвание к Европе. Это необходимо. Ваше почтенное имя несомненно повлияет на ту часть русской политической и обывательской эмиграции, которая в ослеплении злобы на власть будет мешать сбору хлеба и медикаментов для прокорма и лечения народа. Они будут делать это, поверьте! Ибо озлобление их — ужасно.

Посылаю Вам копию воззвания Патриарха. Это очень умный и честно мыслящий человек, он хорошо знает печальные недостатки великорусского племени.

Я прошу Вас — если Вы напишете воззвание — послать его на мое имя, а уж я направлю его за границу.

Здесь организуется «Комитет борьбы с голодом» в таком составе: Председатель Л. Каменев, члены президиума: Н. Семашко, А. Рыков, за сим — вероятно — бывший министр при Керенском Н.В. Некрасов, кадеты: Кишкин и Щепкин; члены: Кускова, Прокопович, Кутлер, М. Н. Покровский, Левицкий, кооператоры и еще человек двадцать «общественных деятелей». Я тоже вхожу в этот комитет. А Вы? Не согласитесь ли?.

Цель Комитета — выпустить за подписями своими воз-звание о помощи к Европе. Я думаю, что это — все, что может сделать подобный комитет. Его воззвание тоже несколько умерит противодействие эмиграции сборам денег, медикаментов и хлеба.

Я слышал, что Вы плохо чувствуете себя, В. Г. Не поехать ли Вам лечиться в Германию или вообще — за границу? Я бы взялся хлопотать об этом.

Жду скорого ответа Вашего, если можно — пошлите с оказией.

Крепко жму Вашу руку и желаю Вам доброго здоровья.

А. Пешков

P.S. Распределение академического пайка производится специальной пайковой комиссией, право на паек дает высокая научная квалификация.

Действия комиссии проверяются Рабоче-крестьянской инспекцией и Петрокоммуной. Сергею Дмитриевичу, вероятно, не дадут пайка, ибо он «не ученый».

8. Короленко — Горькому
27 июля 1921 г., Полтава

Впервые: «Накануне».
Литературное приложение.
Берлин, 1922, 7 мая, № 34.

Дорогой Алексей Максимович.

В настоящее время я сильно болен: у меня сильное нервное расстройство, а в последнее время к этому присоединилась еще инфлуэнция. Понятно, в каком я положении. Тем не менее сегодня я уже ответил товарищам, избравшим меня почетным председателем Комитета помощи голодающим, и постараюсь сделать, что могу. Но силы у меня уже не прежние ^[1].

Мне кажется, Вы ошибаетесь, приписывая нашей эмиграции такие злобные и преступные побуждения перед лицом страшного бедствия ^[2]. А бедствие надвигается действительно страшное, небывалое. Мы уже видели в прошлом году, как целые толпы слепо бредущих людей надвигались на пределы Украины с северных губерний. Тут были отцы семейств, которые сами запрягались в телеги, в которых были их семьи, и брели слепо на юг, в надежде, что там их ждет большое обилие. Но их по большей части возвращали назад. Повторяю: бедствие надвигается небывалое, может быть, с Алексея Михайловича. И Россия перед ним почти так же беспомощна.

И Вы думаете, что наша эмиграция в целом не будет не только помогать, но даже будет мешать помощи. Мне кажется, что Вы ошибаетесь. На это нужно настоящее черносотенное злодейство ^[3], а эмиграция в целом на это неспособна, я в этом уверен. Вообще я на это дело смотрю несколько иначе. Для меня, например, убийство Шингарева и Кокошкина такое же злодейство, как и убийство Розы Люксембург и Либкнехта, и его безнаказанность остается таким же несмытым пятном, как и другое ^[4].

Мы затормозили ход нашей революции тем, что не признали сразу, что в основу ее должна быть положена человечность. У нас исстари составилось представление, что «великая» французская революция удалась только потому, что действовала террором. Но историк-социалист Мишле утверждает, что она не удалась именно поэтому ^[5].

Наш дореформенный режим был режим особенный. Глупые цари держали Россию вне всякого политического прогресса, представляя такой прогресс исключительно конспирации, и этим самым подготовили такой феерический, можно сказать, провал своего режима. Затем Россия преклонилась перед террором, — на мой взгляд такая же бессмыслица. Наши революционные деятели забыли, что со времени французского террора прошло более столетия, и Европа жила в это время недаром. В ней происходило то столкновение мнений, из которого возникает новая истина, социальная и политическая.

Я не отрицаю, что во многом Европа и Америка тоже дошла до таких точек, которые могут быть разрешены только острыми столкновениями. Но у Европы и Америки есть уже практика долго действовавшего политического строя. А у нас?! Мы впали из одного насилия в другое. У нас теперь действует «административный порядок» до казней в «административном порядке» включительно.

Только из столкновения явлений рождаются новые истины и движение вперед. А что не движется, то умирает и разлагается. Правители России воображают, что они стоят во главе социальной революции, а они просто стоят во главе умирающей страны. И мы видим это умирание в простейших процессах: люди перестают работать, — останавливается простейший обмен живых соков.

Все это я старался показать в своих письмах к Луначарскому (на которые, кстати, не получил ответа и даже простого извещения о получении. В это именно время начиналась моя болезнь). У нас, вместо свободы, все идет прежним путем: одно давление сменилось другим, и вот вся наша «свобода».

Разумеется, я сделаю все, что смогу. Постараюсь написать и воззвание, но на это мне нужно несколько дней, и притом, ввиду выбора меня в Комитет, я не могу пересылать того, что напишу, иначе как через Комитет. Самое большее — это пришлю одновременно Вам и в Комитет. Наступают трудные дни, и надо действовать в полном согласии. Эти времена я уже предсказывал в своих письмах к Луначарскому. Если теперь интеллигенция опять станет действовать враздробь, тогда — полный провал наших начинаний. Нужно, чтобы «власть» показала пример единения.

Крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко

P. S. Относительно Сергея Дмитриевича простите. Мы здесь не имеем понятия о Ваших пайках. Вопрос снимается с очереди. 27 июля 1921.

9. Короленко — Горькому
9 августа 1921 г., Полтава

Впервые: «Память».
Исторический сб. Париж.
Вып. 2, 1979, с. 423— 428.

Дорогой Алексей Максимович.

Вы обратились ко мне с предложением написать обращение к Европе о помощи голодающей России, и я принял это предложение. С этих пор у меня нет покоя. Это письмо я пишу среди бессонной ночи.

Прежде всего у меня нет цифровых данных ^[1]. Я уже обратился к своим приятелям статистикам, но на это нужно время. Значит, придется подождать. При писании «Голодного года» я располагал бытовым материалом, который сам же собирал на месте. Положим, этот бытовой материал теснится в голову и теперь и не дает мне покоя по ночам. Но... подойдет ли он?

Недавно Уэльс приезжал к нам и после этого написал книгу. Я совершенно с нею согласен... но... его книгу не признали ни эмигранты, ни здешнее правительство ^[2]. Редакция эмигрантов снабдила ее отрицательным предисловием, здешняя цензура ее просто-напросто запретила. Для эмигрантов он слишком благоприятно относится к господствующей в России партии, для большевиков вся книга проникнута презрением к России, которая, как известно, стоит во главе всемирной социальной революции. Я прочел то, что писал Уэльс, и меня поразило, как этот англичанин мог так верно понять положение России. Правда, мне хотелось не однажды бросить книгу из-за ее презрения к нашему отечеству ^[3]. Правительство — честные люди, но наивные. Народ... Что сказать о народе? Но наконец я понял Уэльса и примирился с ним ^[4]. Дело в том, что всякий народ заслуживает то правительство, какое имеет, пока, конечно, не свергнет его. Россия свергла царизм. Это верно. Но значит ли это, что она шагнула так, что опередила всю Европу и стала во главе социальной революции. По-моему, отнюдь не значит, эти чудеса случаются только на митингах, Россия свергла только царизм, который и то терпела слишком долго.

История сыграла над Россией очень скверную шутку. Россия слишком долго допускала у себя бездарное правительство и подчинялась ему. Это правительство держало страну вне всякой политической самодеятельности. Прежний режим был слеп и не замечал со своей «диктатурой дворянства», что он растит только слепую вражду. Он надеялся на слепое повиновение армии, забывая, что армия происходит из того же народа и что повиновение не всегда бывают слепо. И дошло до того, что армия же его и свергла.

Но что из этого вышло? Лишенный политического смысла, народ тотчас же подчинился первому, кто взял палку. Это были коммунисты. Они удовлетворили долго назревавшей вражде и этим овладели настроением народа. А между тем дело было не во вражде. Нужно было как можно скорее ввести жизнь в новое русло. Я писал Вам уже об убийстве Кокошкина и Шингарева и выразил свой взгляд на это дело. Сколько бы они теперь могли принести пользы. Вот к чему привело раздувание вражды. К сожалению, я видел много подобных же случаев. Самая трудолюбивая часть народа положительно искоренялась. Расскажу несколько бытовых случаев.

Позапрошлый год, на Пасхе, ко мне в городском саду подошел молодой еще человек и попросил позволения переговорить со мной. Тогда он рассказал, что с его братом случилась маленькая ошибка. Оказалось, что он участвовал в зверском убийстве одного человека с целью ограбления... «Какая же это ошибка», — спросил я. «Человек темный, — ответил он, — не образованный... Я этого не сделаю, вы не сделаете, но человек темный сделает...»

Я наотрез отказался ходатайствовать за человека, сделавшего «маленькую ошибку» в виде убийства с целью ограбления, посоветовав обратиться к правозащитнику. Я был уверен, что ничего трагического с ним не случится, что и действительно оправдалось. Он теперь, наверное, где-нибудь совершает такие же маленькие ошибки.

В 1918 году в апреле месяце ко мне пришла женщина с хутора Голтва, Байрацкой волости, Полтавского уезда и рассказала следующую историю. Невдалеке от их хутора живут два красноармейца Гудзь и Кравченко. Они арестовали целую группу лиц, в том числе, между прочим, и Захария Кучеренко. При обыске у Кучеренка нащупали 500 рублей бумажками и 35 рублей серебром. Они вывели арестованных из хутора, но потом решили отпустить остальных, оставив только Кучеренко. Затем он пропал без вести... Вскоре его нашли убитым в болоте.

До глубины души возмущенный этим делом, я отправился в Ч.К. к одному из видных ее деятелей и сказал, что среди их агентов есть разбойники. Он отнесся к этому сообщению довольно холодно. Положим, он сообщил на место посредством телефонограммы, чтобы одного из них арестовать, но ему ответили, что он ушел на фронт. Об аресте другого не было и речи. Я сомневался, чтобы и другой отсутствовал. Но мне пришлось этим удовлетвориться. И действительно, Гудзь, так звали убийцу, оказался не на фронте, а на месте и жестоко избил жаловавшуюся вдову...

Это доказывает, как снисходительно тогдашняя Ч.К. относилась к убийцам, может потому, что это предполагаемые кулаки. Эта бедная вдова явилась ко мне еще раз или два. Между прочим она приходила ко мне с рассказом, что, разыскивая мужа, она наткнулась на целую партию оружия и пришла посоветоваться, донести ли об этом большевистским властям. Видя, как тогдашняя Ч.К. относится к бандитам (один полицейский рассказывал мне, что некоторые чекисты предупреждали убийц), я по совести не мог поручиться за ее безопасность, и теперь я уверен, что все это оружие в лагере бандитов, с которыми Красной Армии приходится воевать. Что же касается до бедной женщины, то я почти уверен, что она убита. С тех пор она ко мне не являлась.

Вообще я видел тогда, что бандитами считались состоятельные люди, и я всегда этому удивлялся. Состоятельные люди прежде всего подвергаются нападениям бандитов и являются их естественными врагами. Между тем они-то и считались первыми бандитами. Нужно было внушить, что богачи и есть прежде всего бандиты. Все как будто столкнулось так, чтобы породить голод: самые трудоспособные элементы народа, самые разумные и знающие сельское хозяйство преследовались и убивались. Я знаю случай, когда один человек был казнен Ч.К. только за то, что поехал в Германию и изучал там сельское хозяйство по предложению местного сельскохозяйственного общества. Я хлопотал о нем, но это не помогло. Мне ответили, что он уже расстрелян. « О, это у них был деятель, изучал сельское хозяйство в Германии». Звали его Шкурпиев. У меня отмечено, что у этого Шкурпиева земли 15 десятин на троих. О, как бы теперь нам нужно людей, знающих сельское хозяйство.

Я мог бы перечислить таких случаев сколько угодно. Состоятельных людей или казнили или убивали. Мой вывод, к которому я пришел с несомненностью: настоящий голод не стихийный. Он порождение излишней торопливости: нарушен естественный порядок труда, вызваны вперед худшие элементы, самые нетрудоспособные, и им дан перевес, а самые трудоспособные подавлены. Теперь продолжается то же, если это не прекратится, можно ждать голода и на будущий год и дальше.

Нужно отказаться от так называемого раскулачивания. Я знаю такую историю. В одной из близлежащих волостей была семья, очень трудоспособная, у нее было сорок десятин. Комнезаможи ^[5] половину отобрали, оставили только 20 десятин на большую семью. Но все-таки семья опять справилась лучше других и живет зажиточнее. Тогда им оставили только 12 десятин. Семья живет все-таки лучше других. Тогда комнезаможи не знают, что делать с этими «кулаками», и решили наконец... выгнать их совсем из села. Осуществлено ли это или нет, я не знаю, история свежая. Скажите, что же это такое, если не предположить, что тут преследуется окончательное обнищание России. Всех под одно.

В Константиноградском уезде была зажиточная семья: по мере того, как семья росла, понемногу приобреталась и земля, приобретались и машины. Теперь машины эти разобраны, и, главное, по разным хозяйствам: одна часть машины досталась в одно хозяйство, другая в другое. Получилось только одно разорение, а не уравнение. И это случалось не однажды.

От этой системы раскулачивания надо решительно отказаться. Нужна организация разумного кредита, а для кредита нужна зажиточность, а не равнение. Иначе сказать, нужно отказаться от внезапного коммунизма. Посмотрите, соберите сведения, сколько у нас разумных коммун, и вы удивитесь, как их мало. И из-за этой малости вся Россия вынуждена голодать.

Обобщая все сказанное, делаю вывод: наше правительство погналось за равенством и добилось только голода. Подавили самую трудоспособную часть народа, отняли у нее землю, и теперь земля лежит впусте. Комнезамож — это часть народа, которая никогда не стояла на особенной высоте по благосостоянию, а распоряжаются всем хозяйством коммунисты, т. е. теоретики, ничего не смыслящие в хозяйстве. Опять повторяю: нужно вернуться к свободе. Многое уже испорчено, но если что может нас вернуть к подобию прежнего благосостояния, то только возвращение к свободе. Прежде всего к свободе торговли. Затем к свободе печати, свободе мнения, не нужно хватать направо и налево (как схватили Ляховича). Нужно объединиться и общими силами постараться выбиться из тупика, в который мы залезли.

Я, как и Уэльс, думаю, что если нынешнее правительство не будет вследствие голода постигнуто каким-нибудь катаклизмом, то ему суждено вывести Россию из нынешнего тупика. Повторяю, всякий народ заслуживает то правительство, какое имеет: русский народ заслужил своим излишним долготерпением большевиков. Они довели народ на край пропасти. Но мы видели деникинцев и Врангеля. Они слишком тяготели к помещикам и к царизму. А это еще хуже. Это значило бы ввергнуть страну в маразм. Но обращение к свободе есть условие, без которого я не мыслю даже первых шагов выхода.

Если возможен выход для России, то он только в одном: в возвращении к свободе. Я на это уже указывал в своих письмах к Луначарскому. Теперь повторяю.

Вл. Короленко

9 августа 1921.

10. Короленко — Горькому
10 августа 1921 г., Полтава

Впервые: «Память».
Исторический сб. Париж.
Вып. 4, 1981, с. 399-400.

Дорогой Алексей Максимович.

Чувствую, что немного запоздал с «обращением». Я все хвораю и, кроме того, не мог не написать Вам того, что у меня лежало на душе: голод у нас не стихийный, а искусственный ^[1], и, пока мы не избавимся от некоторых наших приемов, мы из него не выйдем. Я, разумеется, в обращении этого не напишу, но мне нужно было написать это кому-нибудь. Я и написал Вам и Комитету.

Теперь очередь за обращением. Но как его сделать, — я еще не знаю. Я, положим, уже его написал, но сам им недоволен. У меня нет свежих данных, а приятели статистики, к которым я написал по этому поводу, — до сих пор не ответили (вероятно, медленность почты, а может быть, и потеря письма). Как бы то ни было, это теперь на очереди, и надеюсь вскоре пришлю (дня через три). Если не будет свежих данных, пришлю на основании наличного материала.

Слышал, что Вы уезжаете за границу. Желаю Вам от души успеха. Сделайте предварительно все, что сможете, для того, чтобы изменить систему. Иначе ничего не выйдет.

А теперь еще раз желаю всяческого успеха. Россия погибает.

10-е августа 1921 г.

Ваш Вл. Короленко

Простите, что это письмо, за хлопотами, не успел отправить с предыдущим. Исправляю это теперь.

11. Горький — Короленко
31 августа 1921, Москва

Полный текст впервые:
М. Горький. Неизданная переписка.
М., 2000, с. 170-171.

31.VІІІ.21.

Дорогой Владимир Галактионович!

Сегодня я приехал в Москву, где нашел Ваше обращение и маленькое письмо, дополняющее его.

Вы, вероятно, знаете уже, что Московский — «Всероссийский» — комитет закрыт и все его члены — за исключением В. Н. Фигнер, Л. А. Тарасевича, Диатроптова и еще пяти — арестованы. Мотивы роспуска Комитета изложены в статьях советской прессы, но не настолько убедительно, чтобы я мог понять их, — тем более непонятны для меня мотивы ареста. Все это случилось в субботу, 27-го.

Ранее того — 24 — Петроградский областной комитет, в котором я был председателем, а С.Ф. Ольденбург — заместителем моим — получил от Петросовета телефонограмму, которая предлагала «немедленно прекратить» деятельность Комитета. Собрав президиум, я огласил телефонограмму и заявил о моем отказе от чести быть председателем комитета, а также и об выходе из членов Всероссийского, — об этом немедленно была послана телеграмма в Москву, Председателю Всероссийского комитета — Льву Каменеву.

Вслед за мною такой же отказ от работы во Всероссийском Комитете заявили С. Ф. Ольденбург, академики: Курнаков, В. А. Стеклов, Н. Я. Марр и Президент Академии Наук А. П. Карпинский — т. е. все члены петроградской инициативной группы.

Вот каково положение.

«Заграницу» я не еду, не вижу в этом смысла и нахожу, что это было бы несвоевременно. Однако, может быть, выеду — на время — в Финляндию, лечиться, ибо у меня очень плохо с сердцем.

Настроение отвратительное. Извините меня, если я кончу письмо, — сил нет писать, руки дрожат.

Всем сердцем желаю Вам доброго здоровья.

А. Пешков

Москва

P.S. Мне сообщили, что арестованные здесь члены комитета будут вскоре выпущены.

А. П.

12. Короленко — Горькому
14 сентября 1921 г., Полтава

Впервые: «Память».
Исторический сб. Париж.
Вып. 4, 1981, с. 401.

Дорогой Алексей Максимович.

Отвечаю на Ваше письмо от 31 августа ^[1]. Ранее не мог. Я сильно болен. Ранее также обращение к Европе написать не мог, а с тех пор произошло много событий. Не верится мне, правду сказать, в измену Кишкина ^[2]. Не такие люди Кускова, Прокопович и Кишкин, чтобы затевать такие штуки. Я получил от Кусковой письмо ^[3], из которого видна ее «лойяльность». Не думаю, чтобы она хитрила со мною, и вообще вся эта история очень печальная. Я получаю письма с жалобами на них, с обвинениями в «соглашательстве» и с упреками в измене «убеждениям». Думаю, что и это неверно. Они держатся твердо одной линии, какую раз наметили. Вообще, история эта печальная и много повредит делу помощи голодающим. Мне в ней чувствуется политиканство и худшее из политиканств, политиканство правительственное ^[4].

Я сильно болен, и врачи воспретили мне всякие волнующие мысли. Болезнь затянулась, и вот почему воззвание до сих пор не написано. Врачи угрожают, что если я не поберегусь, то я могу потерять совсем работоспособность. Уже из почерка моего вы можете это видеть. А я еще считаю, что могу еще приподняться. Поэтому решил немного поберечься...

Вл. Короленко

Многоуважаемый Алексей Максимович.

Отцу стало хуже, и я кончаю за него письмо к Вам. Его чрезвычайно волнует вопрос о судьбе арестованных членов Общественного Комитета. Обвинения против них выдвинуты очень тяжкие, а отец не может допустить мысли об их виновности. Слишком это не вяжется с характером его переписки с Кусковой. Он очень просит Вас поэтому прислать, хотя кратко, какие-либо данные по этому делу. В какой стадии это было и что грозит обвиняемым.

Приняв на себя звание почетного председателя, отец принял его не как пустую формальность, он не позволял себе таких формальностей никогда. Он дал свое имя Общественному Комитету потому, что по существу разделяет взгляды стоящих во главе на общественную помощь голодающим в данный момент. Поэтому он считает и свое имя задетым всей этой историей, — считает, что не может остаться в стороне.

Поэтому большая личная просьба с его стороны осведомить его с положением дела Общественного Комитета.

С уважением С. Короленко

14 сентября 1921 г.