История Полтавы

Записки и воспоминания. 1888-1908 г.г.

• 

Подробности

Просмотров: 175392

Д. А. Иваненко. Записки и воспоминания 1888-1908 г.г. Издание редакции "Полтавский голос". Полтава. Отделение электрич. типогр. Д. Н. Подземского, Петровская ул. соб. дом. 1909

Книга переиздана в 2002 г. редакцией газеты "Полтавський вісник" на ознаменование 100-летия со времени выхода первого номера газеты "Полтавский вестник"

Адаптация к современному русскому языку и составление именного указателя — Борис Тристанов.

Стиль и разделительные знаки сохранены. Номера страниц указаны в начале страницы. Нумерация страниц указана за репринтным изданием. Фотографии размещены на ненумерованных страницах, кроме стр. 261, 263, 265, 268, 276, 279 и 283. Если страница оканчивается переносом слова, то это слово полностью переносится на эту страницу. Содержание перенесено в начало книги.

       

Передмова до книги

СВІТЛО ЗГАСЛОЇ ЗІРКИ

Книга, копію якої ви тримаєте в руках, вийшла в світ 1909 року. За минулих 93 роки вона стала бібліографічною рідкістю. Окремі її примірники зберігаються лише в історичних бібліотеках у Києві і Харкові. В Полтаві немає жодного. А саме тут це мемуарне видання найбільш потрібне, адже воно відображає 20 літ місцевої історії, погляди тодішньої правлячої еліти в період наростання першої кризи в Російській імперії — революції 1905-1907 років. Водночас "Записки и воспоминания" — цінне джерело з історії полтавської преси, адже їх автор Дмитро Іваненко був організатором і редактором трьох місцевих газет: неофіційної частини "Губернских ведомостей", "Полтавского вестника" і "Полтавского голоса". За його активною участю виходили ілюстроване видання "Колокольчикъ", "Полтавский календарь" на 1911 р., довідкові книги на 1913 і 1914 роки "Вся Полтава и губерния", опис "Празднование 200-летия Полтавской победы в Полтаве". Д.Іваненко заслуговує поваги і як літератор. Окрім "Записок и воспоминаний", його перу належить книга "Летний отдых".

Дмитро Олексійович Іваненко з дружиною Лідією Миколаївною (Фото І.Хмелевського. 1903 р.)

Варто хоч стисло розповісти про життєвий шлях цієї людини — одного з кращих представників нашої інтелігенції кінця XIX — початку XX ст. Дмитро Олексійович Іваненко народився 1859 р. в селі Китайгород Кобеляцького повіту (нині Новосанжарського району) Полтавської губернії в родині священика. Вчився в Полтавському духовному училищі, потім — у місцевій духовній семінарії. Після її закінчення склав іспити за курс класичної гімназії і 1880 р. вступив на навчання на юридичний факультет Київського університету. Закінчивши університет, а потім відбувши військову повинність, він у січні 1888 р. повертається до Полтави. Через брак юридичних вакансій почав працювати бухгалтером, потім секретарем статистичного комітету в канцелярії губернатора. Старанністю й кмітливістю Д.Іваненко виділявся з-поміж інших чиновників, і 1890 р. його призначають редактором неофіційної частини газети "Полтавские губернские ведомости".

І хоча Дмитро Олексійович як чиновник випадково потрапив у журналістику, але саме тут знайшов себе. Газета стала різноманітнішою, цікавішою, згуртувала прогресивних дописувачів. 1902 р. Д.Іваненко запалився ідеєю організувати власну міську газету. Йому вдалося успішно пройти всі бюрократичні перепони, які чинила влада щодо створення нових періодичних видань. 1 грудня 1902 р. вийшов перший номер міської газети "Полтавскій вестникъ". Вона швидко набула популярності, широко висвітлювала різноманітні аспекти життя міста і губернії.

Д.Іваненко очолював редакцію "Полтавского вестника" до 1907 p., потім змушений був залишити цю посаду у зв'язку з фінансовими ускладненнями. Пізніше разом з братом Яковом він засновує нову газету "Полтавскій голосъ". Вона виходила до 1915 p., а тоді у зв'язку з фінансовими негараздами, що виникли в період війни, припинила своє існування. Дмитро Олексійович змушений був працювати в різних міських установах. Після революції і громадянської війни він обрав учительську стезю, викладав українську і російську літературу в трудовій школі. 1927 року вийшов на пенсію і переїхав жити в Харків, а потім у Київ до своєї дочки, відомої письменниці Оксани Іваненко. З початком Великої Вітчизняної війни разом з родиною дочки змушений був виїхати в евакуацію, там у Свердловську захворів і помер 1 січня 1943 р. на 84 році життя.

Заснована Д.О.Іваненком газета "Полтавскій вестникъ" виходила до 30 квітня 1917 р. Потім випуск її припинився. Редакція обіцяла читачам, що шукає кошти і незабаром сподівається відновити вихід. Та це вдалося зробити аж через... 73 роки.

14 листопада 1990 р. полтавці знову отримали газету з такою ж назвою. Правда, то був уже орган міської ради. За ініціативою і завдяки наполегливості голови ради АТ.Кукоби вдалося подолати численні перепони, які чинила комуністична бюрократія створенню нових газет.

Своєю демократичною позицією, відстоюванням національних інтересів "Полтавський вісник" швидко здобув популярність жителів не лише міста, а й навколишніх сіл. Швидко зріс тираж газети, її вплив. Це викликало невдоволення тогочасної комуністичної влади. В період так званого ГКЧП, в серпні 1991 p., вона навіть мала намір закрити "Полтавський вісник". Але не встигла. Путч зазнав поразки, комуністична диктатура дійшла до свого повного краху. На руїнах радянської імперії постала незалежна Україна.

Колектив "Полтавського вісника" вбачав своє покликання в утвердженні української державності, розвитку демократичних засад місцевого самоврядування, широкій поінформованості полтавців, пропаганді кращих духовних традицій народу. І це знайшло розуміння земляків. Тривалий час газета має найвищий в області тираж: він не опускається нижче 50 тисяч примірників. Зростає обсяг видання, з 8 сторінок він збільшився до 16. Поліпшилася поліграфічна якість, газета стала повноколірною.

Редакція нинішнього "Полтавського вісника" не претендує на єдинокровність з "Полтавским вестником" зразка 1902-1917 років. Між ними дуже велика часова перерва, різні політичні засади, які вони відстоювали і відстоюють. Але ми свідомі свого історичного спадку і прагнемо й далі розвивати кращі традиції місцевої преси. Тому в "Полтавському віснику" в листопаді-грудні 2002 р. було широко відзначено 100-річчя виходу першого номера газети "Полтавскій вестникъ", приділено багато уваги його організатору Дмитру Іваненку.

Прагнучи віддати належну данину пам'яті цього журналіста і літератора, редакція "ПВ" поставила метою перевидати спогади Д.О.Іваненка "Записки и воспоминания". Щоб зробити це, довелося зіткнутися з чималими труднощами — адже жодного примірника "Записок" у Полтаві не знайшлося. Необхідно було перефотографувати книгу в Харківській історичній бібліотеці, потім сканувати. Звісно, все це негативно позначилося на якості передруку, особливо фотознімків, які і в оригіналі мали багато вад. Отож, заздалегідь просимо вибачення.

Чимало попрацювали, щоб підготувати книгу до перевидання, фотокореспондент Анатолій Улицький, керівник групи електронного набору і верстки редакції Анатолій Бондаренко, оператор комп'ютерної верстки Вольфганг Реріх, заступник редактора Валентин Посухов. Велику допомогу в цій справі подав головний спеціаліст Державного архіву Полтавської області Тарас Пустовіт.

І тепер книга Д.О.Іваненка "Записки и воспоминания" вже не бібліографічна рідкість. Її можна взяти в бібліотеках міста, вона може слугувати історикам, краєзнавцям, студентам, учням, усім, хто цікавиться минулим Полтави й області, як цінне історичне джерело, що доносить до нас подих минулого — 1880-1908 років. І водночас воно відкриває раніше не відоме сучасним полтавцям життя журналіста і літератора Дмитра Олексійовича Іваненка. Мов світло згаслої зірки, через століття доходять до нас його радощі, турботи, болі і здобутки, нагадує нам, що зроблене людиною добро таки не зникає.

Редколегія "Полтавського вісника".

Содержание

— 3 —

       

I.
Первые шаги в Полтаве. — Казенная палата. — Управляющий Анучин. — Поступление в палату. Я падаю в глазах Анучина. — Перевод Анучина в Киев

Вновь я въезжал в Полтаву зимним, морозным вечером.

Я говорю вновь потому, что раньше, в первый раз, шестнадцать лет тому назад, я въезжал в Полтаву в жаркий, солнечный августовский день.

За эти шестнадцать лет я прошел "бурсу", лучше сказать "остаток" бурсы, семинарию, выдержал экзамен на аттестат зрелости, прошел университет, отбыл воинскую повинность — и вот вновь, в январский, холодный вечер, 1888 года, въезжал я в Полтаву с дипломом в кармане.

Тогда и теперь — какая разница!

Тогда мне было 12 лет, теперь не далеко до 30; тогда, проезжая улицами Полтавы, я от восторга и любопытства не мог усидеть на "повозке" — теперь я с трудом подавляю тяжелые вздохи, едва удерживаю слезы, вспоминая ставший родным очаровательный Киев, после более чем пятилетнего пребывания в нем, в лучшие годы жизни, светлые незабвенные годы юности...

Но обстоятельства сложились так, что надо было оставить Киев и оседать в Полтаве.

Не будила она приятных ощущений в этот поздний январский вечер, когда, скрипя полозьями усталые "коняки" везли санки, на которых я сидел, по Кременчугской ул.

Мрак широкой и длинной улицы кое где прорезывался светом фонарей у ворот постоялых дворов; безлюдье нарушалось только нашими санками, а тишина лаем собак, да окриками моего возницы: но, но, — скоро відпочивати будемо!..

Дорогу мы сделали длинную — из Гадячского уезда — и в дороге пробыли уже двое суток.

Вот, словно средневековый замок, вырисовывается во тьме дом Абазы, вот длинное здание епархиального женского училища, далее надвинулась — я даже вздрогнул — мрачная трехэтажная громада семинарии — и сколько воспоминаний разбудило это здание, но каких-то все невеселых, также как и дальше — здание духовного училища... Словно я начал вновь читать скучную книгу, которую в первый раз с трудом одолел...

Но смаковать элегическое настроение было некогда и уже на другой день по приезде в Полтаву, около полудня, я входил в кабинет председателя Полтавского окружного суда Христиановича.

— Что прикажете?

— Хочу поступить в службу.

— Какую службу?

— Кандидатом на судебные должности, если с нею соединено какое-нибудь жалованье.

— На службу эту поступить можно, но вознаграждения получать не придется, так как должности этой жалованье не присвоено.

— Тогда — простите за беспокойство — и имею честь кланяться.

— До свидания!

Рукопожатие — и я ушел.

Итак, жребий брошен, приходится свернуть с намеченного пути и идти не туда, куда вел диплом юриста, а туда, где "присвоено жалованье" ибо жалованье — это conditio sine qua non — дальнейшего существования моего на земной планете.

Надо толкнуться туда, где в то время двери были широко раскрыты для таких, как я, ищущих хоть какого-нибудь жалованья. Я говорю о казенной палате, куда сравнительно недавно на должность управляющего был назначен Анучин, — после смерти Аладина.

— 4 —

Об Анучине тогда говорила вся Полтава. Он явился и начал, как говорили, чистку палаты. Говорили о нем, как о некоем "биче Божьем", громовержце, суровом, и непреклонном — при том и не без странностей. Необыкновенно подозрительном и недоверчивом. Говорили, что достаточно было сказать лишний раз "ваше превосходительство", чтобы он счел это за лесть или за подхалимство — и служащий мог даже из-за этого потерять место. Передавали напр. такой случай. Зашел Анучин в магазин к Брагилевскому, — известный магазин на Мало-Петровской ул. в д. Стеценко — и стал выбирать шляпу.

Облюбовал котелок и спрашивает:

— Сколько?

Брагилевский заломил было цену, — но Анучин стал торговаться и предложил свою. Брагилевский согласился и, укладывая шляпу в картонку, по обыкновению многих торговцев прибавил в заключение торга:

— Ну хорошо — это только для вас!

— Почему же это "только для меня" — вскипел Анучин, — что вы хотите этим сказать — напустился он на оторопевшего Брагилевского повернулся и выбежал из магазина.

Таким образом и не удалось Брагилевскому продать шляпу.

Передавали, что во всякой услуге, в малейшей предупредительности Анучину мерещился чуть что не замаскированный подкуп — и потому оказывавший ему услугу мог нарваться на неприятность и во всяком случае эффект получался обратный обычно ожидаемому.

С первых же шагов по вступлении в должность управляющего Анучин начал подтягивать палату, уволил многих старых служащих, других переместил, иных повысил, принял много новых — и вот в приеме он то и проявил себя особенно оригинальным, потому времени.

Очень любил "образованных" и предпочитал людей с высшим образованием, в крайнем случае со средним. И потому многие поступали в казенную палату с университетскими дипломами, и, главным образом, в расчете занять должности податных инспекторов, которые тогда вводились.

Университетский диплом являлся лучшей рекомендацией в глазах Анучина и гарантией, что владелец его на первых же порах может рассчитывать получить место "помощника бухгалтера" на 50 рублей в месяц. И сама форма обращения и тон приема у Анучина резко различались в зависимости от того, кто являлся просителем к нему — "с образованием" или без образования; — утонченно вежливый и приветливый с "университетским", Анучин быль резок, отрывист и категоричен с "низшим образованием", а с лишенным всякого образования даже и не разговаривал.

Потерпев неудачу у Христиановича, я увидел, что придется познакомиться и мне с Анучиным.

Тем не менее я медлил предстать пред его очи, — какое-то тяжелое предчувствие удерживало от этого решительного шага. Проходя университетский курс и окончив его — я менее всего мечтал и думал о "казенной палате" — да и мало слышал о ней хорошего. И поэтому стал "думать". Кстати удалось сразу же в Полтаве, заручиться "уроками", лямка тоже не из легких, а главное осточертела до невозможного — начал я "уроки" еще с бурсы, не прекращал в семинарии и университете, и вот по окончании университета опять уроки. Но делать нечего — пришлось тянуть эту лямку — пока раздумывал о

Анучин

— 5 —

"казенной палате" я всячески оттягивал решение вопроса. Но скоро стало очевидным, что казенной палаты мне не миновать — и я решил.

В одно мартовское, не весьма приветливое, утро я поднимался по грязным, с каким-то специфическим запахом, ступенькам лестницы в казенную палату.

Тогда палата — совсем не была похожа на нынешнюю, в угоду времени — новому режиму тоже изменившую свой типичный вид и дух.

Есть выражения, имеющие вполне определенный смысл и без пояснений понятный всякому — напр. "Николаевские времена", "Дореформенная эпоха", "До освободительное время", "Освободительная эпоха" и т. п. Я думаю, к Полтавской казенной палате можно применить вполне определенную и ясную для всех соприкасающихся с этим учреждением характеристику: палата "до ремонта" и палата "после ремонта" (произведенного в 1907 году).

"До ремонтная "казенная палата вмела свой собственный, вышедший из веков, дух — а если хотите "душок", и собственную физиономию — которую — увы — для многих любителей старины и традиций она и потеряла после ремонта, по крайней мере относительно внешности — это бесспорно.

Кто входить теперь в палату, тот не может и представать, какою она была тогда.

Лестница, с годами накопившейся, прилипшей и никогда не отмываемой грязью, соответствующая таким же грязным, серым и темным сеням, правела меня в первую палатскую комнату, служащую приемной, регистратурой и служительской. Служительская была отгорожена от приемной деревянной перегородкой и оттуда распространялся запах солдатского сукна, пота, смазанных дегтем сапогов, — что, в соединении с чернилами и бумагой, создавало специфическую атмосферу.

Прямо двери вели в "присутствие" — оно же и кабинет управляющего; направо, за открытыми дверями, виднелись чиновники третьего отделения — и через дверь мне бросилось в глаза бритое лицо.

— Типичный чиновник казенного учреждения — подумал я.

Это, как потом я познакомился, был Григорий Ефимович Матьяшевский, начальник отделения, потом член правления Общества взаимного кредита, — добрейший и симпатичнейший человек, — и притом менее всего "чиновник", — он оставил за мое не долгое пребывание в палате самое приятное воспоминание.

Тогда же, в первый раз, увидев это бритое лицо, я почувствовал какое то жуткое ощущение — оно запечатлелось в памяти очень надолго.

Ставь у окна, я ожидал своей участи. Чиновники за регистраторским столом разбирали груды пакетов и скрипели перьями.

Управляющий Анучин имел обыкновение часто выходить из кабинета в приемную — и потому мне недолго пришлось его ожидать.

Открылась дверь и быстрыми шагами, в мою сторону, направился старик, гигантского роста, с седыми, довольно густыми волосами и совершенно белой бородой; маленькие глаза были прищурены, на губах, как будто, скользила улыбка.

Я молча подал прошение о зачислении меня на службу въ казенную палату.

Как я сказал, Анучин "благоволил" къ университетским и обыкновенно местом помощника бухгалтера, в 50 руб. в месяц, начинали в палате все университетские свою "карьеру" в чаянии дальше места податного инспектора.

Все произошло соответственно ожиданиям — Анучин прочел прошение, и просто сказал:

— 6 —

— С удовольствием, доставьте документы — я вас зачислю помощником, бухгалтера.

Я ушел, — к концу марта — уже в своем кабинете Анучин говорил Афанасию Яковлевичу Рудченко:

— Посадите в наследственный стол, — т. е. значит меня.

И я сел "в наследственный стол", в котором столоначальником сидел человек "с средним образованием", окончивший Полтавскую же семинарию, Г. Канивецкий, который, как оказалось, мене знал еще в семинарии.

Слово за слово, день за днем, и я легко вошел в, курс исчисления наследственных пошлин. Работа больно не мудреная — и пищей для ума и сердца если и может служить, то весьма и весьма постной. Поприще для "творчества" — очень узкое.

Но я принялся работать усердно, стараясь заглушить какой-то протестующий внутренний голос. Что-то давило, тяжелый камень лежал на сердце: нередко бывало подступят к глазам слезы, — но подумаешь, что впереди ни больше, ни меньше, как 50 рублей жалованья, отмахнешься от всяких этаких мыслей и чувств и принимаешься высчитывать наследственные пошлины...

Я в первом отделении.

Кругом меня все пишут или щелкают на счетах. В длину большой комнаты, в два ряда, столы, окруженные бухгалтерами, столоначальниками, помощниками и канцелярскими; в самом конце, у стены, посредине, стол начальника отделения Афанасия Яковлевича Рудченко. Накурено. Окна во двор — редко отворяются, так как некоторые, напр., сидящий за столом распорядительного комитета Пшичкин боится смертельно сквозняков.

В другой, такой же большой комнате, такие же столы и тоже пишут и считать сидящие за ними.

Это второе отделение и начальник этого отделения, Николай Афанасьевич Балашов, с которым я скоро познакомился, как и с большинством служащих. Хорошие люди. Жить можно с ними. Все так на меня и смотрели, как на временного сотоварища, который не сегодня завтра получит податного инспектора куда-нибудь в уезд. Так смотрел и я на свою роль "помощника бухгалтера" в наследственном столе. Работал я рачительно, даже изобрел упрощенные бланки для собирания данных о наследствах, для требований от полиции надлежащих сведений и т. п. Но увы — на первых же порах появились и грозные тучи, значительно омрачившие надежды на "податную" карьеру.

Я уже говорил, что Анучин, будучи, вероятно от природы оригиналом, во многих случаях шел совершенно наперекор установившимся формам и правилам повседневных человеческих отношений, чем создавалось не мало курьезов. Как оказывается, он имел обыкновение, по делу и без дела, выходить из своего кабинета в "отделение" и на этот случай установились уже прочные традиции, которые я скоро и узнал. Но пока, на первых порах я пребывал на этот счет в неизвестности и потому попался. я обыкновенно приходил на службу рано, когда еще не все чиновники были на местах. Приходил, сравнительно, рано и Анучин. Как-то сижу за своим столом один, столоначальника еще не было; за другими столами тоже далеко не все собрались. Довольно неожиданно из кабинета вышел Анучин и направился в мою сторону. Я встал — возможности оставаться сидящим на стуле при приближении Анучина я и представить не мог.. Проходя мимо, он подал мне руку и пошел дальше. При этом я с удивлением и

— 7 —

недоумением заметил, что кроме меня никто не двинулся с места и вообще не показал и виду, что проходит мимо начальство. Когда Анучин возвратился в кабинет, ко мне подошли некоторые чиновников и стали чуть что ни причитать — пропала ваша карьера — зачем вы поднялись? Анучин строго на строго распорядился, чтобы при его "похождениях" по палате, никто не трогался с места и вообще его не замечали. Всякое действие, подобное моему, всякий знак внимания, просто общепринятый прием внешнего выражения необходимой благовоспитанности в глазах Анучина превращались в искательство, в желание выдвинуться в его глазах, задобрить — и вообще "подкупить" - а раз Анучину так показалось, пиши пропало. Дико — подумал я — все это, но раз здесь так принято, со своим уставом соваться нечего. И в следующие разы, когда Анучину приходило желание прогуляться по палате, я, как и другие, утыкался носом в бумаги и делал видь, что не замечаю его исполинской фигуры. Но, кажется, я паль в его глазах бесповоротно и ни на что надеяться уже не имел права - так, по крайней мере, чувствовалось.

А тут еще и другой подобный же случай. Как то сижу на скамейке в Александровском парке, на одной глухой аллее, со знакомым. Вдруг мимо идет Анучин.

— Ну, думаю, тут не палата, и элементарная вежливость требует встать и поздороваться. Я так и сделал. Анучин приподнял шляпу, — и потом мне рассказывали, что взбешен он был чрезвычайно и чуть ли не решил удалить меня из палаты, как безнадежного, по его мерке, чиновника, пытающегося не усердной службой, а искательством перед начальством проложить себе путь к блестящей доле податного инспектора. И если своего намерения Анучин не привел в исполнение, то лишь потому, что не успел, — он был переведен в Киев, а на его место из Уфы назначен Шидловский.

Насколько можно было уяснить эту оригинальную личность — Анучин, был реформатор-разгонитель. Говорили, что его в Полтаву назначили разогнать старое гнездо, освежить воздух и подтянуть учреждение, сильно опустившееся за время управления добродушного Аладина. И Анучин, с прямолинейностью природного разгонителя, принялся за разгон, с первых шагов он разогнал чуть не всю старую палату, преимущественно ее верхи и посадил новых людей. И в Киев, говорили, его назначили в тех же видах, — но в Киеве он продержался недолго — и если не ошибаюсь, после Киева, попал в Херсон — и далее я уже его потерял из виду.

Кто больше и лучше знал Анучина, чем это удалось мне, те говорили что за суровой внешностью скрывалась на редкость честная и прямая натура; за видимой подозрительностью ко всяким "вежливостям" — любовь к правде прямой и резкой — и потому, говорили, Анучин, не терпя общепринятых знаков благовоспитанности, поклонов и т. п., любил даже грубоватость, если за ней чуял правдивость и честность.

Анучин ценил образование и в такой же степени труд, талант, способности — и выдвигал, скоро и решительно, тех, в ком подмечал эти качества. Он умел и выбирать людей и — говорить — его назначения и повышения были в большинстве удачны. Каждый, по его мнению, должен надеяться только на себя, на свои силы и трудолюбие и потому многие низшие чиновники — прекрасные, способные работники — воспрянули было духом с появлением Анучина — и опять

— 8 —

приуныли, когда он ушел и их судьба оказалась не в их руках, а вновь в посторонних; когда увидели, что не их личные усилия проложат им путь, а по прежнему рекомендации и посторонние отзывы.

Говорили, что дома Анучин был любезен и приветлив. У него, кажется, бывал А. Я. Рудченко и нередко столоначальник второго отделения, а потом податной инспектор в Хороле Н. Н. Попов, с которым Анучин любил играть в шахматы.

Воспоминания об Анучине живы, кажется, и по сей день в палате.

       

II.
Управляющий палатой Шидловский. — Порядки и приемы Шидловского. — Шидловский пытается меня   поощрит, а я решаю бежать из палаты. — Первая встреча с губернатором Янковским.

Нового управляющего А. В. Шидловского, переведенного в Полтаву из Уфы, ожидали с понятным любопытством. Никто   ничего о нем не знал и не слышал — и никакие легенды, как обыкновенно в таких случаях бывает, его приезду не предшествовали.

Как-то в одно утро, прекрасное или не прекрасное — не помню, в палате заговорили: управляющий приехал! — и стали ожидать.

Действительно, днем вошел в палату необыкновенно корректного вида толстенький, пухленький, ниже среднего роста, господин, с улыбающимся лицом и в застегнутом на все пуговицы сюртуке, — это и был Шидловский, новый управляющий.

Все встали. Шидловский прошелся по отделениям, затем вошел в свой кабинет — и уже мы его видели потом только случайно.

Шидловский явился полной противоположностью Анучина; насколько Анучин был подвижной и быстрый в движениях, настолько Шидловский неподвижный и медлительный; Анучин приходил на службу в 8 часов утра и двадцать раз появлялся в отделениях среди служащих, как думали, в целях более непосредственного знакомства с личностью и трудолюбием чиновников, при чем предпочитал о всем касающемся служащего, говорить с ним лично; Шидловский за все свое дальнейшее, почти пятнадцатилетнее, управление, ни единого, если не ошибаюсь, разу не появлялся среди чиновников, в отделениях.

Приходил он "на службу" после завтрака, часов в 12—1 час, имел дело только с начальниками отделений, которых и держал в палате часов до 4—5, между тем, как  Анучин  сам уходил и всех отпускал в 2 часа. Понятно, такой режим, особенно на первых порах, не понравился и отразился весьма тяжело на начальниках отделений, потому что они все равно являлись на службу в 8 часов утра, а уходить приходилось чуть не вечером.

Судьба служащих всецело была отдана в ведение и попечительство начальников отделений. Анучин, на сколько я мог судить, стремился сам узнать каждого, самого даже что ни на есть "канцелярского" служителя. Шидловский утверждал, что лучше всего их должны и могут знать начальники — и потому всякие сношения между служащими и управляющим, были прекращены. Анучин был абсолютист и решал дела больше самолично, начальники отделений являлись лишь исполнителями его распоряжений. Шидловский придерживался строгой коллегиальности. Все  время начальники отделений сидели в его кабинете, по сторонам длинного стола, с зерцалом, а у широкой его стороны, во главе, сидел Шидловский, — сидел как-то грузно, основательно,

А. В. Шидловский

— 9 —

словно и не рассчитывал вставать, так ему здесь, на кресле, хорошо и удобно, оидел с довольным лицом, курил папиросу за папиросой, и медленно, не спеша вершил дела. Правда, говорили, что вся коллегиальность сводилась к тому, что говорил Шидловский и в заключение спрашивал: вы согласны со мной, господа?

Господа спешили выразить согласие с его мнениями, затем опять молчали, а говорил Шидловский — и опять спрашивал — не правда ли, как вы полагаете? И опять в ответ полное согласие. Так мне рассказывали о "коллегиальных" 'заседаниях — и еще прибавляли, что и в значительной части заседания посвящались... грамматике и синтаксису.

Не дай Бог в бумаге допустить грамматическую ошибку — а это случалось довольно не редко — все заседание уходило на ее разъяснение. Напр. возьмет кто-нибудь, да и напишет "Анненская лента" или "Екатериненская улица". Шидловский немедленно начинал лекцию, методическую, подробную о том, почему надо писать аннинская и екатерининская — и все это с улыбкой, с аппетитом, я сказал бы с самолюбованием — и в заключение: вы согласны со мною, господа?

Господа, истомленные, унылые, оживлялись и единогласно выражали полное согласие.

Шквал, пронесшийся над палатой с появлением Aнyчина, сменился штилем и палата превратилась в стоячее озеро. Насколько Анучин был радикален, настолько Шидловский консервативен; насколько тот быстро и часто делал повышения и перемещения, настолько Шидловский был в этом отношении медлителен и неподвижен. Ошибки в суждениях о чиновниках, неудачи в назначениях, кажется, ничуть не смущали Шидловского — и он все занят был работой, чтобы писали "Екатерининская улица", а не "Екатериненская". Отсюда такие громкие скандалы, как дело податного инспектора Пигулевского, кассира Полтавского казначейства, назначения на видные места заведомых тупиц и бездарностей.

Как никак — при Анучине в палате чувствовалось оживление, некоторая приподнятость; все и всегда были в ожидании "перемен"; всякий,  даже мелкий, чиновник мог надеяться и рассчитывать на повышение или перевод — при Шидловском какая-то тина заволокла палату, стало скучно, мертвенно, воистину по казенному. Словно застывшие тени или мухи в холодный день передвигались чиновники, уныло скрипели перьями — какая-то безнадежность повисла в воздухе. Серо, скучно, однообразно.

Не знаю, как другие, но я уже частенько стал присматриваться к крючкам на стене в своей квартире и пробовал, который из них выдержат мою комплекцию...

Пошли слухи, что Шидловский держится диаметрально противоположных взглядов на "университетских", чем каких держался Анучин, и что их служба будет поставлена в те же условия, как и всех других чиновников, а "карьера" их будет зависеть исключительно от продолжительности службы и отзыва непосредственного начальства, вне всякой зависимости и влияния университетского диплома.

Но вот серые сумерки прорезал луч света — заговорили, что к осени предстоят радикальные перемены и существенные реформы.

— "Радикальные" — о, это пахнет не шуткой!

Чиновничья братия насторожилась — кого-то ожидает счастье!

Слухи, с порядочным замедлением, обратились в действительность — и как и всегда бывает — с весьма незначительным соответствием ожидаемой действительности.

— 10 —

После продолжительных и частых совещаний с начальниками отделений, после основательного раздумья и высших соображений, после томительного ожидания чающих движения воды — Шидловский, наконец, разрешился резолюцией о перемещении некоторых помощников бухгалтера в другие столы, нескольких столоначальников из одного отделения в другое, и только немногим счастливцам повезло — они были из помощников бухгалтеров повышены в столоначальники.

В число этих счастливцев, оказалось, попал и я. Слух пророчил мне повышение из помощников бухгалтера в столоначальники, т. е. увеличение жалованья с фактических 49 руб. до 57 руб., — а я, между тем, мечтал занять пост не ниже бухгалтера с окладом, ни больше, ни меньше, как в 74 рубля с копейками!

Разочарование горькое! На висевший в углу квартиры крючок стал посматривать чаще — и во всяком случае, посоветовавшись кое—о кем, решил, ежели предложат должность столоначальника, в виде демонстрации, отказаться и искать "выхода" из казенной палаты. Намеченные перемещения, очевидно, представлялись в воображении Шидловского чрезвычайно важными, и во всяком случае требующими согласия и повышаемого или перемещаемого.

Из помощников бухгалтера в столоначальники — это ведь шаг серьезный — и вот однажды курьер подходит ко мне и таинственно говорит: вас просят управляющий!

Застегиваю пиджак на все пуговицы и отправляюсь в кабинет. Здесь Шидловский и в качестве ассистента начальник отделения Рудченко.

— Садитесь!

Сажусь. Начинается плавная, длинная речь, смысл которой сводится к тому, что хотя я еще себя и не успел заявить, но он, управляющий, желает меня поощрить и надеется, что на новом месте трудом и прилежанием — послушанием и скромностью — мысленно я добавляю — я оправдаю оказываемое мне доверие — и так далее — в этом роде.

Долго Шидловский разжевывал тему о том, что диплом сам по себе ничего не значит, — что и без диплома можно быть хорошим чиновником, как с дипломом плохим.

Ассистент Л. Я. Рудченко внимательно слушает.

Кончил Шидловский — и выжидательно, со своей обычной улыбкой, посмотрел на меня.

— Я рассчитывал на место бухгалтера, но если на это место я не могу быть назначен, то прошу оставить меня на прежней должности — выпалил я, собрав всю свою храбрость.

В глазах Шидловского блеснул недобрый огонек, но улыбка не сходила с лица. Рудченко казался очень смущенным.

— Ну-с, хорошо-с, — после томительной паузы сказал Шидловский, — я вас оставлю на прежнем месте, но считаю нужным предупредить, что никогда, пока я буду управляющим, другого места и повышения вы не получите. До свидания-с.

Я откланялся, вышел и уселся за свой стол.

На карьере моей в казенной палате можно было поставить крест.

Кое кто подошел ко мне с расспросами. Заговорили, между прочим, и о "дипломах". Случайно очутился у моего стола и Г. Е. Матяшевский. В разговоре он упомянул вскользь, что — тоже с дипломом — некто Яровицкий, поступивший было с университетской скамьи в этом году в контрольную палату, подал прошение Губернатору об определении на должность секретаря

— 11 —

статистического комитета, оставшуюся вакантной после смерти Трощинского, — а теперь прошение это думает взять обратно, так как уезжает из Полтавы.

Я поставил ушки на макушке.

— Идея — толкнусь-ка я в секретари статистического комитета — ведь главное надо бежать из палаты, бежать без оглядки, куда придется — решил я.

* * *

Сообщение Г. Е. Матяшевского засело клином в голове и на другой же день, спозаранку, я уже был в контрольной палате и с нетерпением ожидал Яровицкого, чтобы от него услышать, точно ли он отказывается от секретарства?

Яровицкий подтвердил — он уезжал из Полтавы совсем. Я заволновался пуще прежнего и заспешил. Немедля метнулся писать прошение, а в 12 часов дня у подъезда губернаторского дома расспрашивал городового о времени приема гy6epнатором Янковским и куда и как к нему проникнуть.

Бравый городовой, с наружностью вояки Николаевского времени, — он еще и теперь стоит, со времени, кажется, губернатора кн. Урусова, у входа же в казенную палату, — направил меня на надлежащий путь.

В швейцарской встретил курьер Ефрем — этакого казенно-полицейского вида, с подрезанными усами и в полицейской куртке — но без всяких позументов и нашивок.

— Можно видеть губернатора?

— Можно.

Открыл дверь в приемную, впустил меня, и не спросив, кто я и что мне надо, пошел с докладом в дверь на право.

— Сейчас выйдут их превосходительство — бросил он мне, проходя обратно.

В губернаторской приемной ни души. Холодно, жутко. Мертвая тишина. Где-то тикали часы. В большой зале, куда дверь открыта прямо из приемной — тоже безлюдно.

Я осторожно кашлянул — и гул пошел по всем комнатам.

За дверью, на право, в кабинете, послышались громкие шаги, дверь быстро открылась и ко мне направился, стуча о пол сапогами, господин в генеральском сюртуке.

Это и был губернатор Янковский, первый губернатор, с которым мне пришлось на своем веку иметь дело. Бритое, обрюзглое, землянистого цвета лицо, с черными усами и вьющимися черными, с проседью, густыми волосами. Глаза просто страшные. Первое впечатление — положительно жуткое, — передо мной был типичный бурбон по внешности.

Молча взял Янковский из моих рук прошение. Приблизился к окну, прочел.

— Оставьте прошение — отрывисто и хрипловато сказал он — и вновь застучал сапогами в свой кабинет.

Я вышел из приемной на площадку в швейцарской.

Впечатление смешанное — наружность губернатора Янковского прямо угрожающая, но что-то в нем было простое, смягчающее это впечатление, как-то успокаивающее.

Я решил подняться на верх и зайти в канцелярию губернатора, познакомиться с правителем Г. И. Пшичкиным и попросить его, со своей стороны, посодействовать мне в моих домоганиях. Курьер провел меня через несколько комнат. Вот и кабинет "правителя" и сам Григорий Ильич — тогда еще молодой, представительный брюнет, — недавно назначенный на место умершего Трощинского. Познакомились. Обещал посодействовать.

Впечатление выгодное.

Прошел обратно ряд комнат, наполненных чиновниками. В последней на дверях меня встретил один из чиновников, худой, с большим красным носом.

— 12 —

— Не узнаете?—спрашивает. Я извиняюсь, — решительно не узнаю.

— Гербаневский, — вместе учились.

— Ах, — вот, припомнил я — действительно лет 16 тому назад, еще в бурсе, около монастыря, перешел в мой класс исключенный из гимназии юноша, усевшийся на парте рядом со мной.

Носил он мне пирожки, а я за это усердно ему "подсказывал". Но юнец — был или с ленцой или не далек, — больше году не продержался и в бурсе — и я его потерял из виду.

И вот встретились. Через полтора десятка лет. Оказалось, он служил в канцелярии Губернатора.

Обнадежил, — говорит, что кандидатов на должность секретаря статистического комитета нет, — что он и сам работает в комитете, и что 2000 руб. жалованья я могу считать в кармане.

Очень подбодрил и из канцелярии я ушел окрыленный надеждами и с лучшими впечатлениями.

       

III.
Мой второй визит к губ. Янковскому. — Назначение меня на должность секретаря Статистического комитета. — Отношение Янковского к земству. — Перевод Янковского в Житомир. — Знакомство с канцелярией губернатора. — Отъезд Янковского из Полтавы.

Дни ожидания результатов моего первого визита к губернатору Янковскому тянулись томительно долго. Каждый день приносил какие-нибудь слухи, — как относительно моей персоны, так еще и служившего в канцелярии губернатора Е.И. Лесняка, которого прочили в секретари крестьянского присутствия.

А тут еще стали носиться настойчивые слухи, что Янковского переводят из Полтавы — при чем, говорили потихоньку, что виною этому Фришберг.

На запрос обо мне губернатора, Шидловский дал отзыв благоприятный. Значит дело двинуто.

Но слухи то прочили меня в крестьянское присутствие, а Лесняка в секретари статистического комитета, то меня или Лесняка на обе должности. Особенно меня взволновал слух, что Яровицкий остается в Полтаве и заявил Янковскому, что прошения своего назад не берет и что запрос о нем уже "пошел к ректору университета". Думаю — шансы не равны, о нем спросят и у ректора, а обо мне только у Шидловского. Решил пойти вновь к Янковскому.

На этот раз в приемной застал даму, худую, высокую, бледную. Больше никого не было. Я стал в стороне, так что по выходе из кабинета, Янковский должен был к ней первой подойти.

Так же быстро, по военному, Янковский вышел и теперь, и действительно прямо устремился к даме.

— Что угодно?

— Я Остроградская, жена пристава... Первой части — проговорила она.

— Я его выгнал со службы — отрезал Янковский.

Дама стала что-то объяснять и просить.

— Я его выгнал — он этого заслужил.

Сказано так решительно, что дама вылетела из приемной.

Янковский повернулся ко мне. Я объяснил, что прошу навести обо мне справки у ректора Киевского университета. Янковский ответил, что это лишнее, а. впрочем, посмотрит.

Я ушел — крайне взволнованный обращением губернатора с "дамой". Вот как покрикивают губернаторы на "дам", как же они кричат на мужчин?

— 13 —

Так как слухи о назначении меня секретарем крестьянского присутствия продолжали настойчиво циркулировать, мне посоветовали познакомиться с непременным членом присутствия Петром Александровичем Алексеевым. Я последовал совету, — пошел, был предупредительно принят, — и с тех пор мы остались в хороших отношениях. П. А. и в роли уже непременного члена губ. присутствия, хотя и стал генералом, остался таким же любезным и обязательным.

Но вот радостная весть пришла.

Чиновник палаты П. Михайленко был по делу в канцелярии губернатора и там узнал, что "сейчас вернулся от губернатора правитель и принес резолюцию", — секретарем статистического комитета назначен я, секретарем крестьянского присутствия Е. И. Лесняк.

Казенную палату можно ликвидировать! Поздравления с уходом или переходом я принимал с полной искренностью — вот уж можно сказать, расставался без всяких сожалений! И вообще буду говорить откровенно — не могу представить себе человека, кто бы тогда — а может быть и теперь? — расстался с палатой с сожалением. Так мертво, угрюмо, подавляюще скучно было в ней! Рeжим Шидловского как-то давил — нет не то, не давил, а захолаживал всякое  живое проявление, нагонял мертвящую тоску и безнадежность на всех и все.

Личные отношения, после моего ухода из палаты, у нас не прекращались; часто приходилось с Шидловским встречаться и по службе и частным образом и всегда между нами оставался внешний тон отношений корректный, — с оттенком, с его стороны, благожелательности, — но за этой благожелательностью как-то невольно чувствовалась не расположенность, даже как будто враждебность, а в некоторых действиях прямо таки признаки мстительности, — неизвестно за что.

* * * * *

Слухи об уходе Янковского становились все упорнее. О поводах к уходу говорили разное, причем передавали. что Л. Т. Фришберг потирал руки и многозначительно улыбался.

Уход Янковского связывали с закрытием типографии Фришберга за напечатание какой-то брошюры, по заказу земства, о военно-конской повинности; говорили о телеграмме Фришберга министру и распоряжении из Петербурга открыть типографию; говорили и о телеграмме Заленского, председателя губернской земской управы, тоже министру и по тому же поводу.

В толках этих, вероятно, была доля правды. Конечно, вряд ли Янковский был переведен из Полтавы в Житомир из-за закрытия типографии Фришберга, но это обстоятельство могло явиться ближайшим поводом в  связи с другими, явно обнаруживавшими обостренные отношения Янковского с губернским земством.

Эти отношения и вызвали, надо предполагать, перевод Янковского.

Трения между губернской властью, в лице Янковского, и губернским земством, в лице председателя управы Заленского, не были ни для кого тайной, и говорили, может быть не без основания, что Янковский во все время своего управления Полтавской губернией, будучи принципиальным противником земства, подкапывался под институт этот и всеми способами тормозил земское дело в губернии.

В своих годовых всеподданнейших отчетах Янковский не обмолвился ни одним добрым словом о земстве, — напротив, старался всячески поносить в глазах Государя и предлагал, напр., для обуздания

— 14 —

гласных и контроля в собраниях командировать в заседание прокурора!...

Предлагаемая мера одобрения со стороны Государя не встретила.

При таких условиях, конечно, могла быть доля правды, что уход Янковского связан с закрытием типографии за напечатание земской брошюры о военно-конской повинности, — и понятно, торжество Л. Фришберга, приписывающего себе честь удаления Губернатора...

Вообще, можно думать, что Янковскому не сладко жалось в Полтаве. Помимо неприятностей, вытекающих из постоянных конфликтов с земством, здесь, в Полтаве преследовали его и крупные несчастия семейные. Женился Янковскій, уже сравнительно в летах, на молодой особе, по взаимной искренней привязанности; прибыл он в Полтаву с двумя детьми, которые здесь заболели дифтеритом и умерли.

Удар был тяжел и положил отпечаток на характер Янковского — на все остальное время его жизни. Жена Янковского с трудом перенесла катастрофу и все болела, замкнувшись дома.

Несчастье вызвало трогательное сочувствие местного общества, среди которого Янковские пользовались симпатиями. Не лишне сказать, что Янковские были искренно религизными людьми и тесно сдружились с епископом Иларионом — на письменном столе его до самой кончины всегда стоял портрет супругов Янковских.

На сколько я мог судить, и в чиновничьей среде Губернатор Янковский оставил в общем сожаления, — как корректный, правдивый и доброжелательный начальник, несмотря на суровую внешность.

Такое же осталось и мое личное впечатление, хотя мои отношения к нему ограничились всего двумя — тремя случаями.

После назначения, по совету людей опытных, а главным образом, чиновника особых поручений Ф. Насветова, я облекся в вице-мундир и прихватив и "бумажку" о выдаче месячного жалованья — от земства — тогда статистические комитеты содержались на земский счет — отправился представиться и поблагодарить за назначение.

Знакомый уже курьер Ефрем доложил и, выйдя из комнаты Янковского, сказал: - пожалуйте — и я в первый раз, как чиновник, робко вступил в губернаторский кабинет.

Как себя держат с генералами? Представить не могу. В университете это было просто. Ректор — хотя и генерал был, но для студентов только Николай Карлович (Ренненкампф) — а официальные отношения исчерпывались тем, что, захватив бывало первую попавшуюся бумажку, студент выводил на ней: — Его Превосходительству ректору университета студента — имя рек — прошение. Не имея чем заплатить за квартиру и за стол, имею честь просить выдать мне из каких-нибудь сумм пособие.

С этой бумажкой спокойно, не стесняясь костюмом "проситель" шел в ректорский кабинет. Николай Карпович читал бумажку, проводил рукой по своей совершенно лишенной признаков даже растительности голове, протягивал руку за пером и писал на прошении резолюцию: "Казначею: выдать в счет моего жалованья 30 рублей" — и вожделенную бумажку протягивал просителю. Тот летел к казначею, который медленно прочитывал "резолюцию", отсчитывал 30 рублей, — вот и вся процедура сношений со "штатским"  генералом.

На военной службе, при отбытии повинности, в артиллерийской бригаде, там знай только не пропусти стать во фронт перед гене-

— 15 —

ралом и откозырять офицеру. И военные генералы, и офицеры педантами не были и не очень то следили за неукоснительным выполнением требований отдачи воинской чести — гораздо страшнее были "прапорщики", но об этом когда-нибудь в другой раз — теперь же возвращусь к губернатору Янковскому, собственно гражданскому генералу, хотя он и был генерал-майором и носил военную генеральскую форму. Но оказалось — что и здесь дело не сложное и отношения не такие уж страшные.

Когда я вошел в кабинет Янковский предупредительно поднялся из-за стола, пошел мне на встречу, подал руку и пригласил сесть. Я ему сказал заученную фразу, что де явился представиться, поблагодарил за назначение — и что постараюсь работать добросовестно.

Янковский ответил, что работать мне придется при другом, так как он скоро оставляет Полтаву.

И таким образом я из верного и непосредственного источника узнал, что слухи об уходе Янковского справедливы, сомнений на этот счет уже не могло быть.

Янковский подписал бумажку о выдаче мне из земской управы месячного жалованья — и я раскланялся.

Вступление мое на государственную службу т. о. состоялось.

Пока дела было не много. Особой канцелярии и помещения для статистического комитета не было, почему моя квартира и обратилась в комитет — а так как Иван Федорович Гербаневский работал в комитете и раньше, при Трощинском, то и уговорился с ним, что он будет работать и у меня и на первых порах давать необходимые указания.

Следуя этим указаниям, мы и начали подготовлять материал для составления годового губернаторского всеподданнейшего отчета, — что составляло главную обязанность секретаря комитета.

Я совершенно не знал этой процедуры и недоумевал, с какой стороны и как приступить к делу. Помог Иван Федорович. Он нашел в комитетском архиве "чернячки" всеподданнейших отчетов за прежние годы й дал мне познакомиться с ними для образца. Я стал читать эти отчеты с интересом — ведь любопытно было проникнуть в запретную область и узнать, что и как губернаторы пишут непосредственно Государю. Подробнее об этих отчетах я скажу ниже, — теперь же упомяну, что из чтения отчетов губернатора Янковского, особенно той части, которая писалась не секретарем, а самим губернатором, я узнал, какого убежденного и непримиримого принципиального противника имело земство в лице Янковского, а из замечаний Государя, о чем при делах были и уведомления, ясно вытекало и несогласие Государя с взглядами и проектами Полтавского губернатора Янковского, направленными на искоренение самого духа земства в Российской Империи.

Итак, я начал знакомиться с делами делопроизводством и подготовляться к составлению "отчета". С этим делом не спешил, так как знал, что в прошлом году Трощинский отправил отчет в конце июня, а теперь шел только апрель. С другой стороны, было и не до отчета. Канцелярия губернатора волновалась — а ее волнения уже стали отражаться и на моем настроении, — я считался и даже фактически становился ее членом, хотя места пока для меня в ней не отводилось.

Потом уже, в одной из комнат канцелярии поставили стол, — за которым я и основался и т. о. вошел как товарищ и сослуживец

— 16 —

в непосредственные фактические отношения со служащими в ней.

Я с интересом входил во вкус "канцелярской" жизни — и после казенной палаты канцелярия губернатора мне казалась эдемом. Работалось легко и с увлечением, хотя, надо правду сказать, работали в канцелярии тогда мало, больше времени уходило на разговоры по поводу отъезда Янковского, и еще больше на разговоры и комментарии слухов о новом губернаторе Косаговском, переведенном из Курска на место Янковского.

В Полтаве Косаговского почти не знали, потому и разговоры о нем отличались неопределенностью и больше ограничивались догадками и предположениями. Между прочим, одно стало достоверно известным, что, получив назначение в Полтаву, Косаговский немедля собрался, так что едва успели в Курске в его честь устроить обед, — и поехал к новому месту своего служения. Прибыв на ст.  "Полтава" Косаговскій узнал, что Янковский еще не уехал из Полтавы, — и потому решил, чтобы с ним не встречаться, прокатиться дальше и докатил до Одессы, где и провел несколько дней, пока квартира в Полтаве для него не оказалась свободной.

Осведомленные люди тихонько передавали, что маневр Косаговского был ловко им задуман и удачно замаскировал его неудержимое желание и тайное намерение побывать в Одессе и навестить своих старинных друзей — г-жу N. с маленькой дочерью Тамарой.

Янковскому в Полтавеі тоже был устроен традиционный прощальный обед, который, говорили, отличался многолюдством, а тосты и речи искренностью и задушевностью. На обеде я не был, но вечером, после обеда, был в клубе — встретил некоторых из участвовавших и они мне передали о чествовании.

После представления, Янковского видеть пришлось мне всего два раза — на концерте Мравиной и Долиной, в зале дворянского собрания, и затем на вокзале при его отъезде.

Попал сюда я случайно. На улице как-то встретил несколько извозчичьих экипажей с чиновниками губернаторской канцелярии, которые неожиданно и сообщили мне, что едут провожать Янковского. Я присоединился к одной компании и т. о. очутился в числе провожавших. Последних на вокзале было не так много, но была музыка и приготовлено шампанское. Прибывшего на вокзал Янковского с женой встретили с бокалами в руках, а г-же Янковской кто-то вручил букет цветов. Подошел поезд. Янковский пожал провожавшим руки — и затем стал на площадке вагона; когда двинулся поезд, долго виднелась его фигура с фуражкой в руках.

Сравнительно не много губернаторствовал Янковский в Житомиpе — дошли до Полтавы слухи, что он заболел я умер; жена его получила сочувственную телеграмму покойного Государя Александра III. Умер Янковский в конце июля 1892 года и похоронен в Варшаве, где он лечился, 30 июля.

В Полтаве епископ Иларион отслужил по нем панихиду в соборе; собралось на панихиду народу не много, — и затем память о губернаторе Янковском канула в вечность...

Янковский

— 17 —

       

IV.
Губернатор Косаговский. — Первый анекдот. — Представление Косаговскому. — Мой первый доклад у Koсаговского. — Первое заседание губернского правления. — "Хотите быть редактором?"

— Новый губернатор приехал!

Такой вестью встретили меня в одно майское утро в канцелярии.

Впрочем, если бы даже мне и не сообщали об этом — я бы догадался: какой-то трепет прошел по канцелярии, говорили все чуть не шепотом, ходили на носках.

Первый встретил меня Иван Федорович и сказал:

— Приехал губернатор, — завтра общее представление.

— Что же — и мне надо представляться — спрашиваю.

— Конечно!

— Но как быть — у меня нет мундира?

— Надо раздобыть!

Легко сказать — раздобыть! Где я его раздобуду!

Говорю чиновнику особых поручений Насветову:

— Я не явлюсь на представление.

— Как можно, — замахал тот руками — обязательно надо являться!

Я приуныл. Как выйти из этого положения? Ну, думаю будь, что будет — явлюсь в вице-мундире, авось сойдет.

В канцелярии уже передавался — так сказать — первый анекдот о новом губернаторе.

Приехал Косаговский ночным поездом.

Чуть забрезжил рассвет, Кocaговский уже был на ногах и вышел на площадку лестницы, перед входом в приемную.

Вышел, остановился, повел носом и в негодовании крикнул:

— Воняет!

Прибежали курьеры, еще хорошенько не протершие глаз; послали за заведующим казенными зданиями Белавиным, выскочил дежурный чиновник из канцелярии.

— Воняет — настаивает Косаговский, с не сходящей с лица брезгливой миной.

Bсе суетились, искали источник обеспокоившего губернаторский нос букета, — но ничего не могли открыть.

— Чтоб не было — приказал Косаговский — и ушел в приемную.

Белавин безмолвствовал; курьеры в недоумении переглядывались и разводили руками — но откуда "воняет" такт и не догадались, — ибо им вовсе не воняло, может быть потому, что и действительно не воняло или их носы уже приспособились и освоились с атмосферой.

Однако, такая суета стала повторяться регулярно каждое утро — в продолжение нескольких дней, пока, наконец, общее совещание всего губернского правления, не пришло к заключению, что "воняние" исходит от чиновников, посетителей и всякого иного народа, проходящего через парадный вход и лестницу. мимо двери губернаторской приемной, на верх в канцелярию.

— Знаете, всякие люди ходят, оно и того...

Чтоб изгнать не нравившийся Косаговскому запах, решили запретить вход через эту дверь и лестницу всем, кто идет в канцелярию — и направить их через двор, на черный ход, по узкой и действительно зловонной лестнице, идущей, между прочим, мимо клозета; исключение было сделано только для правителя канцелярии, которому была предоставлена привилегия проходить через главный "губернаторский" вход.

Такой порядок неукоснительно соблюдался до самого увольнения Косаговского, a после него, при губернаторах Татищеве и Бельгарде, все

— 18 —

вновь стали беспрепятственно xаживать в канцелярию через парадный ход.

Изолировали губернаторскую квартиру от канцелярии уже при князе Урусове, когда были сделаны радикальные переделки, ремонт и проч. губернаторского дома, при чем так искусно все было распланировано, что на верхнем этаже оказались обширная приемная и кабинет губернатора, сообщавшийся с его частным кабинетом и квартирой внутренним ходом; всем "начальникам отдельных частей" были отведены отдельные кабинеты — и в общем получилось удобное и комфортабельное помещение для всех, а квартира губернатора составила совершенно отдельное "учреждение", как его частное жилище.

Да, — как и казенная палата, канцелярия губернатора потерпела существенные перемены после ремонта, в своей внешности, — а за двадцать лет — со времени моего первого знакомства с нею в по сей день — потерпела и со стороны своего состава и служащих.

Бывший тогда правителем канцелярии Григорий Ильич Пшичкин ушел с этой должности одновременно с уходом Косаговского и теперь живет на пенсию, имея службу в местном отделе О-ва Красного Креста. Теперь он постарел, согнулся — и часто его можно видеть или сидящим на скамейке в Александровском парке (излюбленном месте пенсионеров), или гуляющим по аллеям парка, заложив руки назад с неизменным зонтиком в руках. Низко опустив голову, ходит Григорий Ильич — и при встрече с ним мы вспоминаем былое время, совместную службу, разные эпизоды и "приключения" — особенно из эпохи губернатора Косаговского, о котором Григорий Ильич мог бы порассказать многое.

После Пшичкина, при Татищеве, должность правителя канцелярии занял старший помощник делопроизводителя Алексей Яковлевич Данилевский — и прослужил в этой должности почти до ухода из Полтавы князя Урусова, который на его место назначил бывшего тогда в Полтаве полицмейстером А. I. д'Айстеттена, а А. Я. Данилевскому выхлопотал приличную пенсию — и Алексей Яковлевич тоже живет, подобно Г. И. Пшичкину, на покое, но, кажется, даже помолодел, выпрямился, поправился и ходит по улицам Полтавы с таким видом, будто сам черт ему не брат.

Ушел, наконец, в самое последнее время и д'Айстеттен, которого сменил Левицкий... И вся канцелярия теперь полна для меня новыми людьми, за исключением M. И. Лысенко, который каким был двадцать лет тому назад, таким остался и сегодня, — кажется ни одного седого волоска не прибавилось в черной, как смоль, его бороде, ни одной морщины на бледном лице — словно человека заморозило и дни и годы идут мимо, не отражаясь на его внешности ни чем — ни хорошим, ни дурным. В служебном его положении перемена только та, что тогда он был младшим помощником правителя, а теперь старшим. Только и всего. Остался таким же тихим, скромным, работающим, молча и беспрекословно, иногда по 24 часа в сутки, как и тогда — и в продолжение прошедших двух десятилетий.

Такой же еще "неизменяемостью" отличается и архивариус губернского правления Иван Алексеевич Трофименко, с которым тогда я тоже скоро познакомился. Положительно, как будто двух десятков лет для него не существовало — до того он остался и остается неизменяемым ни в наружности, ни, тем более, в своих

— 19 —

внутренних качествах — такой же обязательный, любезный, простой малоросс, каким был и в первые дни знакомства.

Пожалуй, к старым знакомым, оставшимся со дня моего поступления на службу в канцелярию губернатора следует причислить и курьера Максима, тогда дежурившего у дверей квартиры вице-губернатора Жукова, а теперь у старшего советника губернского правления Ахшарумова.

Был еще один "старый сослуживец" курьер при канцелярии губернатора — до некоторой степени известность — "Николай", прослуживший неизменно с 1845 года, кажется при одиннадцати губернаторах, —но он в настоящем, 1909 году, умер — и таким образом — следует считать, служащими с тех пор, с 1889 г. только Лысенко, Трофименко^*) и Максима в губ. правлении, — а то все остальные новые люди...

^*) 29 июля с. г. [1909] и Трофименко уволен от службы, по прошению

Возвращаюсь к Косаговскому.

Как я сказал, на другой же день его приезда был назначен общий прием.

К 11 часам в приемную стали собираться служащие, чиновники, военные, — все в мундирах, один я был в вице-мундире, чувствовал себя не ловко — и потому старался держаться в тени.

В 12 часов все из приемной перешли в зал и стали полукругом.

Открылась дверь из столовой — и оттуда вышли губернатор Косаговский и вице-губернатор Жуков — один старее и дряхлее другого — но оба старались держаться .молодцевато, что Жукову в известной мере и удавалось, дела же Косаговского были плохи. Косаговский еле передвигал ноги, слаб он был до жалости, но карие, крайне неприятные глаза, через пенсне, глядели остро и живо. Небольшая седая борода; голова слабо покрыта жидкою растительность. В мундире, с голубой лентой через плечо.

За Косаговским Жуков, совсем белый, но прямее Косаговского, с белой бородой и белыми довольно густыми волосами; через плечо красная лента.

Молча сделав общий поклон, Косаговский медленно подошел к правому от него флангу, где стояли военные. Жуков представлял. Косаговский подавал руку и ограничивался двумя—тремя незначительными словами. Затем подвигался далее, по порядку. По мере приближения Косаговского ко мне, моя душа уходила в пятки — ой, влечу я со своим вице-мундиром!.. Ужасно не ловко себя чувствую.

Стоял я на крайнем левом фланге, вместе с канцелярией губернатора. По мере приближения к этой позиции Косаговский подавал уже руку не всем, а затем стал ограничиваться с представляемыми одним кивком головы.

Наконец, - Косаговский приблизился ко мне и устремил вопросительно свой взгляд на меня. Жуков молчал, тяк как тоже меня видел в первый раз. Тогда я сам представился:

— Секретарь статистического комитета — такой-то.

— Вы после Трощинского — спросил Косаговский.

— Да.

Скользнув взглядом по моему, как мне показалось, вице-мундиру, Косаговский пошел дальше.

Уф, — пронесло, — с облегчением подумал я.

Обход кончен. Косаговский повернулся в кругу и сказал: в последствии я с вами познакомлюсь покороче, кивнул головой и поплелся в туже дверь, через которую вышел.

Представляющиеся повалили из залы.

На другой день — в первый раз в жизни и я, вместе с другими,

— 20 —

должен был явиться к губернатору с настоящим "докладом", хотя последний заключался в одной бумажке, которую губернатор должен был подписать. Бумажка заключала в себе сообщение в горный департамент о соляных оборотах в Полт. губ., количестве добываемой соли и цене на оную.

Из года в год исправники доносили "о соляных оборотах" в подведомственных им уездах и "о ценах на соль" — доносили, что подсказывало им расположение духа в данную минуту, — что де соли было привезено столько-то и цена стояла такая-то: если цена сколько-нибудь и "соответствовала действительности", выражаясь языком репортеров, то цифра привезенной соли вполне стояла в зависимости от состояния пищеварения исправника, а еще вернее его письмоводителя.

Эти "верные статистические данные" секретарь комитета группировал по уездам. Иван Федорович начисто переписывал, губернатор подписывал — и бумажка шла в департамент, где и погибала "без последствий" — каких бы-то ни было.

"Сведения о соляных оборотах" и я, за время своей службы в должности секретаря статистического комитета, отправлял регулярно каждый год, затем, не помню, кажется, при Татищеве как-то забыл, не вспомнил и на следующий год — а потом и совсем на "соляные обороты" махнул рукой. И — представьте — ничего — ни здесь на месте, ни в горном департаменте, этого обстоятельства не заметили, мировое равновесие не было нарушено и уверен, что нынешний секретарь статистического комитета даже представления не имеет о "соляных оборотах" и о том, что на нем лежит, "по примеру прежних лет" и на основании какого-то циркуляра, обязанность доставлять об оных оборотах сведения в горный департамент — и должен мой последователь благодарить меня, что я об этом забыл и тем избавил его от излишней глупой заботы и работы.

Так теперь, — а тогда, — о, тогда составление первого доклада о "соляных оборотах" была для меня священнодействием, соединенным со страхом и трепетом. Иван Федорович чуть не десять раз переписывал "бумажку", наконец, мы составили совещание и большинством голосов решили, что последняя переписанная бумажка достойна быть поднесенной к подписи губернатора. Внизу скромным "мачком" я подписал свою фамилию; сразу за текстом красовалось выведенное каллиграфически "Губернатор". Оставалось только совершить последний акт — самый страшный и торжественный — пойти к Косаговскому и дать ему завершить процедуру своей подписью. За этой процедурой я и явился впервые в роли докладчика пред губернатором и при том новым!

Оба "Новые": и он и я, губернатор и чиновник.

Облекся в вице-мундир, вложил в папку бумажку "о соляных оборотах", прихватил и другую — в земскую управу о выдаче месячного жалованья и спустился из канцелярии в приемную.

— Ого, — подумал я — не похоже на то, что и как было при Янковском.

Приемная полна начальствующими разных отделов из губернского правления и других учреждений: все в вице-мундирах, с папками в руках, чинно стоят полукругом; переговариваются шепотом. Дверь в кабинет губернатора плотно закрыта и уже не Ефрем докладывает, а чиновник особых поручений Насветов. Когда докладчик оставлял кабинет, Насветов быстро проскальзывал внутрь его и затем выходил и

— 21 —

приглашал подлежащего чина — по рангу. Тот подтягивался и как будто внутренне творя молитву, проникал почтительно за дверь, плотно притворяя ее за собой.

Дошла очередь и до меня.

— Секретарь статистического комитета — возгласил Насветов, и я вступил в полутемный кабинет: шторы на окнах были спущены и если бы я уже не знал, где стоит губернаторский стол, то не сумел бы и найти губернатора, за темнотой.

Косаговский неподвижно сидел в углу за письменным столом, уставив через пенсне глаза в пространство. Я подошел и стал с противоположной стороны стола.

Косаговский молчит. И я молчу.

Помолчав, я доложил:

— Сведения о соляных оборотах в горный департамент.

— Читайте — процедил Косаговский.

Я прочел, — признаюсь, без всякого воодушевления.

Косаговский сделал движение к перу, я положил перед ним бумагу — и он медленно, выводя каждую букву, написал свою фамилию — четкой подписью. Я взял бумагу.

— Отношение в земскую управу о выдаче секретарю статистического комитета  жалованья за май месяц — доложил я дальше.

— А смета есть? — спросил Косаговский.

— Сметы нет, а "по примеру прошлого" — объяснил я.

— Представить смету — и Косаговский сделал движение, означавшее, что аудиенция кончена.

Я ушел.

Ни руки губернатор не подал, не садиться не пригласил. Как потом я узнал, такие приемы применялись и к другим и у Косаговского назывались:

— Дисциплину вводить.

Более всего я был огорчен, что не подписана бумага о жалованье.

Какую такую смету нужно и как все это устроить — и, наконец, такой первый прием к чему поведет и куда выведет — вот вопросы, нарушившие мое, до сих пор радостное, настроение.

Пошли мрачные дни, не смотря на то, что май был в полном расцвете и природа ликовала. Совещались мы с Иваном Федоровичем и так и этак и решили подсунуть бумажку о жалованье на заседании губ. правлении — в губернском же правлении, которое было назначено на днях и куда должны были явиться и докладчики канцелярии губернатора.

Заседание это вероятно помнят все, кто на нем был, впрочем — увы, одних уж нет, а те далече. Одни из бывших на  этом заседании ушли на тот свет, другие ушли со службы — и я положительно не знаю, кто, кроме меня, может помнить его теперь.

Замечательного, впрочем, не много. Просто Косаговскому вздумалось вместо приема у себя в кабинете принять докладчиков в губернском правлении на первом, по его вступлении в должность Полтавского губернатора, заседании Полтавского губернского правления.

В зале собрались все, кто имел к губернатору дело — собрались спозаранку и сгруппировались у окон, чтобы видеть приход губернатора. Курьеры были на местах и на наблюдательных пунктах. Лестница хотя была вымыта и почищена, но "запах" все таки давал чувствовать свое присутствие, а чтобы губернатор не поднял и здесь бури из-за того, что "воняет", лестницу обкурили какими-то душистыми порошками, не то какой-то травкой.

И вот пронеслось: — идет!

По аллее Александровского парка, со стороны губернаторского дома,

— 22 —

как нам видно было из окон, медленно тянулась процессия. Впереди Косаговскй, в генеральском пальто с красными отворотами и в фуражке с громадным козырьком, — шел, опираясь на палку.

На два шага позади чиновник особых поручений Насветов; на шаг сзади от Насветова полицмейстер Миклашевский, еще дальше два пристава, и еще дальше городовой.

Прохожие останавливались с разинутыми ртами. У дверей губернского правления собралась даже порядочная толпа посмотреть на нового губернатора.

На поклоны Косоговский едва поднимал палец к козырьку фуражки — взгляд же был неизменно устремлен только прямо.

Вице-мундирная публика, собравшаяся в зале губернского правления, подтянулась. Курьеры у дверей вытянулись.

Почувствовалось, что "кавалькада" уже на лестнице — вот ближе — ближе и наконец Косаговский показался в дверях залы.

На почтительный общий поклон присутствующих Косаговский ответил едва уловимым мановением главы и, вперив взгляд вперед, прямо против себя, как бы не замечая окружающей действительности, прошел через зал в кабинет, где его ожидал вице-губернатор Жуков.

Дверь кабинета закрылась — и начался впуск докладчиков.

Так как Косаговский пришел после завтрака, т. е. после 11 часов, то с докладами не торопились и дело тянулось томительно медленно, а так как, кроме того, Косаговский пришел без привычного после завтракового сна, то он был сердит — и докладчики выходили от него красные, как вареные раки, и мокрые от пота.

До меня очередь дошла часов около 2-х дня.

Я все еще не дошел до понимания и надлежащего усвоения характера и должного тона отношений к губернатору.

И потому, войдя в святилище, где за столом сидел Косаговский, а Жуков стоял около стола, я, на вопросительный взгляд Косаговского, довольно непринужденно, стал объяснять по поводу его требования, выраженного на первом докладе о смете, что—де смету статистического комитета я составлю к следующему докладу, а теперь прошу, уже без сметы, подписать отношение в управу о жалованье...

— Я вижу, что вы любите много разговаривать — вдруг перебил меня Косаговский, поднялся с кресла и направился к выходу.

Картина.

Жуков как-то растерянно улыбался.

Я опешил и превратился в соляной столб. Только через несколько минут я пришел в себя я вышел в приемную. Здесь уже никого не было: Жуков, проводив Косаговского, подошел, ко мине и неожиданно спросил:

— Не возьметесь ли вы редактировать "Губернские Ведомости"?

— С удовольствием.

— Так это мы скоро устроим.

Хотел ли Жуков, по своему добросердечию, только утешить меня после афронта или же выражал серьезное намерение своим предложение — не знаю, но этот случай решил мою дальнейшую служебную судьбу и я не знаю, — не будет ли он, по своим уже конечным последствиям, роковым в моей жизни? Последствия этого случая и предложения сказываются и по сей час — а заключительный аккорд еще в будущем и кто знает, — на сколько далеком?!!

Одним словом:

— Хотите быть редактором?

— 23 —

— С удовольствием — этот короткий диалог был чреват, чрезвычайными последствиями для меня, — сказавшимися довольно скоро.

Но — по порядку.

       

V.
Чиновник особых поручений Насветов. — Прогулки Косаговского и проверки полицейских постов. — Косаговский и артист Медведев. — Завтраки и прием просителей.

"Поступки" нового губернатора Косаговского заставили серьезно призадуматься.

Никак я не мог осмыслить совершающихся "событий" и окружающих условий.

Что значит все происходящее вокруг меня — и к чему оно поведет — в частности такое отношение губернатора. Неужели так и надо, так будет продолжаться и в таких перипетиях пройдет моя "служба"?

Что-то до крайности нелепое и бессмысленное совершается — и я решительно не видел из него выхода. Какая-то тяжелая одуряющая атмосфера давит, но сквозь нее начинает прорываться смех, нескрываемый и едкий; чувствуется какая-то общая насмешка над этой давящей нелепостью.

О Косаговском стали ходить ежедневно свежие анекдоты: Косаговского втихомолку стали высмеивать и служащие и в обществе, — а Насветов смеялся над ним чуть что не в глаза, а за спиной его строил такие рожи и "имитации", что если бы Косаговский неожиданно оглянулся, эффект был бы полный!

Кстати о Насветове. Кто в Полтаве и теперь еще не помнит чиновника особых поручений при губернаторе Федора Федоровича Насветова — этого здорового, жизнерадостного и — на чей вкус — красивого  брюнета. Хороший рост, не тонкая, но и не толстая фигура, откормленная, с румяными полными щеками, черненькими усиками, не особенно красивыми на выкате глазами, — вечно веселого, шутника, шалуна, анекдотиста, бонвивана, — впрочем, и вызывающего представление о только что вышедшем из под тятенькиной опеки купчике, какого Насветов отчасти напоминал еще и своей манерой носить цилиндр несколько "набекрень".

Насветов, говорили, был "запевалой" во всяческих чиновничьих развлечениях и похождениях, — особенно частых в Карповский переулок, в котором тогда расположены были более или менее подходящие для этой цели места, должным образом поставленные и обставленные...

Старшим чиновником особых поручений Насветов был при Янковском — и сразу же ориентировался в обстановке и при новом режиме: он "разгадал" Косаговского, стал господином положения и держал себя совершенно независимо.

Впрочем, такой независимости в значительной степени, несомненно, способствовало и то обстоятельство, что через несколько уже дней по отъезде Янковского Насветов получил от него предложение занять в Житомире должность полицмейстера, на что он и согласился.

Пока же — Насветов являлся посредником между чиновничьей братией и губернатором — и советчиком во всякого рода недоразумениях и неприятностях, от Косаговского исходящих.

Лично мне Насветов услугу оказал и поддержал на первых же порах.

Как я уже говорил, на обязанности секретаря статист. комитета лежало составление приложений к годовым всеподданнейшим

— 24 —

отчетам губернатора. В предыдущем году бывший правитель, канцелярии и секретарь статистического комитета Трощинский отчет отправил, как это явствовало из дел, в первых числах июня. Я тоже рассчитывал подготовить отчет этому сроку, и потому, так как времени оставалось почти полтора месяца, не торопился.

Как то скоро после "инцидента" в губернаторском правлении приходит Насветов и говорит, что меня "требует генерал".

Спускаюсь по лестнице из канцелярии — и на площадке в швейцарской встречаю Косаговского, уже в своем, с огромным козырьком, картузе, собирающегося на прогулку.

Устремив взгляд как-то поверх моей головы, Косаговский роняет вопрос:

— Ну, что же — когда будет готов всеподданнейший отчет?

— В прошлом году, отвечаю, отчет был послан 7-го июня, к этому сроку и я подготовлю.

— А по закону когда он должен быть отправлен? — вдруг спрашивает Косаговский.

Я замялся. Вот когда "по закону" — этого я еще и не узнал.

Совершенно как в школе бывало — Насветов сзади подсказывает: первого мая.

Я нерешительно говорю:

— Первого мая.

— Ну чтоб и был готов к первому мая — категорически заявил Косаговский и стал спускаться с лестницы.

До первого мая оставалось дня три — четыре. Ну, думаю, конец службе. Немедленно подаю в отставку. Это не служба выходит, а черт знает что.

Возвратившись в канцелярию, я тут же засел строчить черновик прошения об отставке. Через некоторое время вбежал жизнерадостный Насветов; узнав, что я делаю, он выхватил, бумажку, изорвал ее и сказал: нечего глупости затевать — мало ли какие неприятности могут встретиться на службе. Когда будет готов отчет, тогда и сдадите, — старик до завтра забудет об этом.

Я послушался. Пригласил Ивана Федоровича и еще одного чиновника Б. — уговорился с ними — и мы с этого же дня принялись за работу по приготовлению отчета и приложения к нему.

Два слова пояснения. Собственно отчет "по закону" должен писать губернатор, а приложение должно было заключать в себе подкрепление. освещение и данные к тем кратким положениям, какие изложены в отчете.

Как видно было по архивным материалам, отчеты и писались Янковским самолично, а приложения составлялись секретарем.

При мне же дело повернулось так. Дня через два после категорического заявления Косаговского, "чтоб и был отчет готов к первому мая", у него был вице-губернатор Жуков, и, между прочим, в разговоре, указал, что я служу без году неделю, еще не в курсе дела и проч.

Косаговский на это ответил: ну и возитесь с ним, и вам же я предоставляю составить годовой отчет, так как я тоже в Полтаве без году неделю и не в курсе дела.

Жуков пригласил меня к себе, встретил с той приветливостью и мягкостью, какие всегда его отличали. Много расспрашивал о моей университетской жизни, кое что сам вспомнил из времен своего пребывания в университете — он, оказалось, был в университете — и в заключение сказал, что составление отчета поручено ему, а так как и он никогда в свою жизнь таких отчетов не писал, то и просит меня все сделать самому — "по примеру прошлых лет".

— 25 —

Я вздохнул свободнее. Дело пошло. Косаговсиий на время забыл о моем существовании — чему я был очень рад.

Скоро пришло назначение Насветова на должность Житомирского полицмейстера. Сослуживцы устроили в Европейской гостинице обед — и проводили его с искренними напутствиями.

Славный был малый — добрый открытый, отзывчивый, участливый товарищ, о нем в канцелярии все искренно сожалели.

Лет уже через пятнадцать встретил я его случайно в Петербурге, в Панаевском театре, на "Даме от Максима" — сильно изменившимся — обрюзг, облысел, пополнел, — а потом и по сей день я о нем ничего не слыхал, где он и что с ним?..

И так, я составлял отчет, а Косаговский продол жал дивить честной народ. В обществе, кажется, только и было разговоров что о Косаговском. Много напр. рассказывали о похождениях Косаговского на базары, куда он приходил раньше деревенских баб. Когда к такому раннему часу он не заставал на базаре никого из полиции, начиналась гоньба ночных городовых за полицмейстером и другими чинами. Полицмейстером тогда былъ добродушный толстяк Николай Николаевич Миклашевский, которому и пришлись горше всего причуды нового губернатора.

Бывало спешит, пыхтит, бедный Николай Николаевич на зов губернатора.

Тот стоит среди базара — мрачный и грозный. Смотрит сквозь пенсне куда-то в беспредельность — и не видит, как Николай Николаевич вытянулся перед ним и козыряет.

Ожидает дальнейших событий.

Наконец Косаговский поворачивается к нему в пол оборота и спрашивает:

— Почему базара нет до сих пор?

Миклашевский беспомощно оглядывается и умоляюще смотрит на только что прибежавшего и вытянувшегося в струнку пристава.

Пристав в свою очередь оглядывается довольно свирепо на городового, превратившегося в каменное изваяние.

Не дождавшись ответа, Косаговский опираясь на палку, не говоря ни слова, сдвигается с места.

За Косаговским — соблюдая подлежащую дистанцию, двигаются Миклашевский, далее пристав и городовые.

Обойдя базарную площадь, Косаговский направляется домой — в сопровождении той же свиты.

Косаговский был из тех градоправителей; которые первой своей задачей поставляли, чтобы на базарах было чисто и продукты были доброкачественны. Наблюдение за базарами и продуктами были тем более удобны для Косаговского, что он вставал в 4—5 часов утра и немедленно отправлялся на прогулку, при чем искренно изумлялся и негодовал, что "обыватели" вверенного его попечению града в это время спят и не пользуются лучшими часами для прогулок.

Говорят, что не раз даже он по этому поводу делал запросы Миклашевскому:

— Почему это обыватели не гуляют?

Миклашевский козырял и только мигал глазами.

Самого Миклашевского Косаговский приучил вставать рано и сопровождать его в утренних прогулках.

Не редко устраивал Косаговский и "ночные похождения" — о них обыватели привыкли узнавать по необычайному свисту, раздававшемуся то в одном, то в другом конце города.

Дело происходило так. Блуждая

— 26 —

по улицам в сопровождении, конечно, Миклашевского и других полицейских чинов. Косаговский подходил к какому-нибудь посту городового — и, если находил стража бодрствующим и на своем месте, — начинал, его экзаменовать и проверять знания в сфере его служебных функций. В заключение же велит дать сигнал на соседний пост.

Городовой начинает дуть в свисток изо всей силы.

С соседнего поста. обыкновенно, ни ответа, ни привета.

— Свисти громче — приказывает Косаговский.

Городовой дует так, что у него чуть не лопаются щеки.

В ответ ни звука.

— Свистите вы — приказывает Косаговский приставам.

Приставы начинают свистать вместе с городовым. В ответ доносится только отдаленное эхо.

— А свистните вы, — обращается губернатор к Миклашевскому.

Николай Николаевич вынимает свой свисток и присоединяет полицмейстерский свист к свисту городового и приставов.

Свистит Миклашевский так усердно, что глаза чуть не выскочат из орбит.

Вся окраина оглашается отчаянным свистом. Собаки поднимают неистовый лай. Извозчики удирают в испуге подальше от свистящего места; обыватели в недоумении выбегают со дворов; прохожие останавливаются.

Шуму много, — но результаты плачевные — ответный свист не раздавался и наша компания, насвиставшись вдоволь, передвигалась к следующему посту.

Обыкновенно городовой здесь или мирно спал на крылечке чьего-нибудь дома, или лузгал семечки в ближайшей будке для продажи сельтерской воды, и с веселой компанией не слышал тревожных свистков.

Понятно, городовому влетало.

Вообще, Косаговский, кажется, любил всюду и во всем вводить дисциплину. Все и вся ему казались распущенными и надо было всех и вся подтянуть.

Между прочим, на почве этой любви разыгрался любопытный эпизод. Как раз с первыми днями пребывания Косаговского в Полтаве совпал приезд оперной труппы — во главе с известными артистами Медведевым и Тартаковым — оба артисты "Императорских театров".

Как человек, понимающий толк и в области светских приемов и обязанностей, Медведев, стоявший во главе труппы, перво-наперво, по прибытии во вверенный попечению Косаговского город Полтаву, облекся во фрак и явился к губернатору с визитом.

На известной уже площадке, перед приемной, не помню, по какому случаю, собралось нас несколько человек, — как приехал Медведев.

Тут же с нами перезнакомился и, не входя в приемную, передал через курьера Ефрема карточку губернатору.

Через минуту выходит Ефрем обратно, держа в руках и карточку, и рапортует:

— Его превосходительство велели возвратить карточку.

Мы, чиновники, зная Косаговского, расхохотались; Медведев надулся.

— Ну и не нужно — сказал он. Через минуту вышел от губернатора Миклашевский с приказом Медведеву — начинать спектакли непременно, как обозначено в афишах, ровно в 8 часов — так приказал генерал.

Тут Медведев вспылил.

— А если у артиста перед выходом штаны разорвутся — и надо

— 27 —

зашить, как быть? — задал он вопрос Миклашевскому.

Решить этот вопрос Миклашевский самолично не взялся и пошел с докладом к Косаговскому.

Через несколько минут вышел.

— Генерал сказал, что штаны надо примерять и штопать заблаговременно, а спектакли начинать все же непременно в 8 часов!

— Да что это генерал, да генерал — вышел уже из себя Медведев — скажите вашему генералу, что я сам генерал и немедленно же уезжаю с труппой из Полтавы, а о вашем генерале доведу министру.

Лишиться оперы это было для вех нас ужасным несчастием и мы, бывшие свидетели этой комической сцены—столкновения двух "генералов", стали упрашивать Медведева не уезжать, — в его словах прозвучала серьезная решимость.

Медведев еще пофыркал — и ушел, заявив, что будет делать, как всегда и везде делал, и знать не желает никаких "генералов".

Вечером, как мне передавали, в театре произошло следующее.

Ровно в 8 часов, когда на дворе было совершенно светло, Косаговский уже входил в свою губернаторскую ложу.

В старом Панасенковском театре, где теперь церковь и казармы Севского полка, керосиновые лампы еще не были зажжены; сцена пустовала: при открытом занавесе, служители подметали на ней пол: ни одного музыканта на месте.

Негодованию Косаговского не было пределов.

Миклашевский полетел за кулисы; пристава бросились к капельдинерам; помчались гонцы к музыкантам и артистам.

Артисты стали поспешно одеваться, музыканты собираться и настраивать инструменты; служители зажигали лампы, — а в ложе сидел Косаговский и изображал публику.

Кое-как наладили и через полчаса музыка заиграла увертюру, когда театр был еще совершенно пуст.

Начали первое действие, стала входить публика и в общем получилось что-то из рук вон выходящее. Пение  на сцене и музыка заглушались хлопаньем дверей, стуком стульев, шуршаньем платьев, переговорами входящей и разыскивающей свои места публикой — все это сливалось в возмутительную какофонию, а Косаговский, довольный, оглядывал зал из своей ложи.

На другой день в Полтаве только и разговоров было, что об "опере", какую преподнес Полтаве Косаговский, одни хохотали, другие негодовали.

В следующий спектакль я уже и сам был свидетелем подобной же сцены.

Шла опера "Отелло" Верди. Ровно в 8 ч. я пришел в театр, но на сцене уже разливался Отелло—Медведев, в ложе сидел, на виду у всех, Косаговский, в зале же стоял шум, гул: публика только входила, рассаживалась, разговаривала и громко выражала свое негодование на новые порядки. Все первое действие совершенно пропало.

Потом, очевидно, и Косаговскому надоело вводить "дисциплину". На следующий спектакль он уже и сам прибыл в театр чуть не к 9 часам, был в благодушном настроении и усиленно аплодировал Медведеву — Елеазару ("Жидовка").

Медведев был в ударе и щеголял своим, тогда еще не потерянным, тенором в своей коронной роли. Выходя на вызовы, он особенно низкие поклоны отвешивал по направлению к губернаторской ложе.

Говорили, что после этого спектакля Медведев иначе не отзывался о Косаговском, как в самом восторженном тоне, как знаток и ценитель талантов. Вот что значат для актера аплодисменты! Не

— 28 —

знаю, на сколько верно, но передавали, что после "Жидовки" Косаговский даже пригласил на завтрак Медведева и Тартакова — и расстались они приятелями.

Вообще Косаговский, как потом оказалось, был театрал, пропускал редко спектакли всякой труппы — и завел обычай в антрактах пить чай в своей ложе с приглашенными лицами, для чего из губернаторской квартиры передвигали в театр все необходимые к чаю принадлежности.

К этому времени относится и случай с гимназистом, о котором, т. е. о случае много говорили в городе.

На прогулке Косаговский встретил гимназиста, который ему не поклонился.

Косаговский его остановил, разнес и отправил с чиновником особых поручений, кажется Кальницким, ныне земским начальником к директору гимназии Маркову. После этого гимназисты и другие учащиеся обыкновенно старались удирать, как можно дальше, когда бывало завидят Косаговского.

Как бы ни было, но жизнь и отношения входили в известную колею. Все приспособлялись к новым порядкам и иные чувствовали себя очень недурно. Режим вошел в определенное русло.

Часов в 4 - 5 утра, как я уже упоминал, Косаговский вставал и в хорошую погоду шел гулять.

В прогулке его сопровождали чины полиции и чиновники особых поручений. Ходил Косаговский на базар, гулял по улицам, часто заходил в городской сад — и не переставал выражать негодование, что обыватели в эти утренние часы спят и не пользуются прогулками на хорошем воздух — самыми полезными для здоровья, по убеждению Косаговского.

На прогулках Косаговский строго наблюдал субординацию. Шел, он впереди, мрачно глядя перед собою; на два шага за ним дежурный чиновник особых поручений; за чиновником, на надлежащей дистанции — чины полиции. Ежели кто нарушал дистанцию и нечаянно выдвигался вперед, за узаконенную линию, Косаговскому стоило только скосить глаза — этак в сторону дерзновенного — и тот моментально съеживался и водворялся на должное место.

Часам к 8-ми в приемной собирались чиновники с докладами, правитель канцелярии и другие. Впоследствии к ним присоединился и бывший гвардейский офицер Андриевский, откомандированный к Полтавскому губернатору для упражнения и усовершенствования в губернаторской роли, — скоро потом назначенный губернатором в Чернигов.

Представительный, весельчак и остряк, Андриевский, пока в роли как бы чиновника особых поручений, ожидал выхода "генерала" вместе с другими.

Наконец, шаги старческой походки извещали, что "генерал" подходит. Отворялась дверь из залы и Косаговский выходил — и начиналась комедия "приема".

Все с папками под мышками, в вице-мундирах, стоят полукругом. Косаговский медленно подходит к каждому; иных удостаивает рукопожатием, большинство же лишает этой чести. Подходить и спрашивает:

— Вам что угодно?

— С докладом — отвечает вопрошаемый. Идет дальше.

— Вам что угодно?

— С докладом.

И так, пока не обойдет всех. Отлично ведь известно и Косаговскому и всем, что не для удовольствия сюда явились чиновники — но бесцельные обходы и вопросы регулярно повторялись каждый день, если Косаговский выходил.

— 29 —

Обход кончен: Косаговский направляется в кабинет и приглашает за собой Андриевского. Затем чиновник особых поручений вызывает докладчиков. Первым шел правитель канцелярии Г. И. Пшичкин — с кипой бумаг под мышкой. Остальные оставались в приемной в томительном ожидании.

Правитель канцелярии сдавал свой доклад в кабинете губернатора около часу. После него приглашался следующий, кто был постарше в чинах.

Ровно в 10 часов должен был являться полицмейстер с докладом. Миклашевский всегда запаздывал, чем вызывал неудовольствие Косаговского.

И чуть ли не это обстоятельство — запаздывание с докладом, — не было и главным поводом перевода, потом, Миклашевского на должность Золотоношского исправника.

За то, когда после Миклашевского должность полицмейстера занял Лось, Косаговский получал уже ежедневно полное удовлетворение.

Часы бьют десять.

С последним ударом, всегда и неизменно, отворялась дверь, входил Лось и рапортировал, что случилось за сутки.

Полицмейстер обязан был входить без доклада, не считаясь, кто был в кабинете у губернатора.

Говорят, Косаговский всегда хвалился перед чужими пунктуальностью своего полицмейстера Лося.

Сидящему у него, когда часы начинали бить десять, Косаговский говорил:

— Смотрите, с последним ударом войдет мой полицмейстер.

И действительно так было, — последний удар часов — и на пороге Лось.

Но возвращаюсь к начатому.

"Доклады" шли медленно. Подходили новые докладчики. Иногда являлись "высокопоставленные'* лица, доклад прерывался для их приема.

Но вот часы бьют одиннадцать и на пороге кабинета показывается лакей — знак, что завтрак готов.

Если бы доклад касался самонужнейшего, неотложного дела; если бы вопрос шел о деле величайшей государственной важности; если бы от доклада зависела чья-нибудь жизнь и даже существование самой вселенной — все равно — раз часы бьют одиннадцать, доклад прерывается на полуслове. Косаговский встает и говорить:

— Пора завтракать — и направляется в столовую.

Докладчик собирает свои бумажки и удалялся — если не принадлежит к тем, которые составляли за завтраком компаниюн Косаговского.

Это были — так сказать "непременные члены" завтраков: дежурный чиновник особых поручений, правитель канцелярии и полицмейстер, — потом к ним присоединился выше упомянутый Андриевский. Приглашались и некоторые из случайных гостей, в качестве "почетных членов", напр. городской голова В. Н. Трегубов и др.

За "правителем", т е. Пшичкиньм, доклад которого обыкновенно кончался раньше, прибегал на верх курьер.

Все докладчики, ожидавшие в приемной очереди, понурив головы, расходились; среди них бывали — и очень даже не редко — и такие, которые так, несолоно хлебавши, возвращались восвояси третий, а то и пятый день — все до них не доходила очередь.

Обязательной приправой завтраков была "легкая" беседа; кроме того, редкий день, на первых порах, проходил, чтобы Косаговский не подшучивал над полицмейстером Миклашевским, хотя и "не пьющим", но весьма большим любителем плотно покушать, и обыкновенно с азартом набрасывающимся

— 30 —

на каждое блюдо. Всякому разговору предпочитались анекдоты, если и не всегда с примесью аттической соли, за то часто с пикантной приправой. Говорили, что на такие анекдоты мастер был Андриевский. Хорошее вино способствовало хорошему настроению и обыкновенно за губернаторскими завтраками царило непринужденное оживление.

К концу завтрака, пока еще  "генерал" не подымался с места, чиновники особых поручений бросались подавать ему папиросы, спички, Косаговский затягивался, медленно подымался и медленно плелся в спальню.

После завтрака участники выходили из столовой с блестевшими глазами и раскрасневшимися щеками. Потом. Гр. И. Пшичкин "отпросился" от этих завтраков — во-первых, они отнимали у него много занятого времени, во-вторых, "перебивали" обед, который в те времена у чиновников был в 2—3 часа.

Занятия в канцеляриях начинались в 8 часов и кончались в 2 часа; чиновники обедали, заваливались на боковую, а вечером или шли в клуб или в гости — "вечерних занятий" не существовало. Это уже теперь, в "послеосвободительное" время — занятия в канцеляриях начинаются в 9—10 часов и кончаются в 3—4, — и кроме того обязательно все являются — на "вечерние занятия".

После завтрака Косаговский "отдыхал" — обязательно.

После отдыха с 1—до 6 часов т. е. до обеда, скучал, иногда вновь гулял; в 6-ть часов обедал — чаще в той же компании, с которой и завтракал; являлись потом партнеры и садились играть в карты.

В 12 часов Косаговский шел спать.

На завтра повторялось тоже, что было сегодня — и так шли дни за днями.

Иногда картина жизни "до завтрака" менялась.

В швейцарской, перед лестницей в приемную, выстраивалась толпа мужиков и баб.

Это просители. С бумагами в руках. С рассвета они ожидают, обыкновенно, прежде чем попасть в губернаторский дом, в противоположном губернаторскому дому Александровском парке. Незадолго до 11-ти часов — "просителей" впускают в швейцарскую и уже знакомый нам Ефрем выстраивает их перед лестницей.

За несколько минут до "завтрака", из приемной выходит на площадку Косаговский — в сопровождении свиты — чиновников особых поручений и всех лиц, уже предвкушающих удовольствие близкого завтрака.

Толпа, внизу лестницы, низко кланяется.

Косаговский поднимает воротник сюртука — он очень боится сквозняков и коротко говорит крайнему:

— Давай!

Крайний из толпы протягивает руку с бумагой, которую брал кто-нибудь из чиновников.

— Читайте, — роняет Косаговский. Чиновник начинает читать — обыкновенно длиннейшее прошение. После первых  же слов, Косаговский перебивает:

— Ничего нельзя понять. — Бумага возвращается недоумевающему просителю. Если он пытается дать пояснения, его Ефрем немедленно осаживает назад, а то и "эксфенестрирует" прямо на улицу.

Такая же процедура повторяется и со следующими просителями — в редких случаях бумага оставалась в руках чиновника, с приказанием Косаговского передать ее в подлежащее учреждение.

— 31 —

Минут через пять, много десять, все просители уже "удовлетворены" и выставлялись на улицу, а Косаговский говорил свое обычное:

— Пора завтракать — и со свитой отправлялся в столовую.

Что можно сказать об "управлении" губернией при таких условиях!

Да то, что она управлялась, можно сказать, не губернатором, а его правителем канцелярии, которому Косаговский слепо доверял.

И счастье, конечно, Косаговского, что попался ему такой правитель, как Г. И. Пшичкин, человек безукоризненной честности, отлично знающий свое дело.

Быть может, главным образом, благодаря этому обстоятельству "управление" губернией Косаговским сошло благополучно, да, впрочем, в то время иного и не могло быть, все ведь тогда обстояло "благополучно" — и иначе и обстоять не должно было.

Кроме правителя канцелярии, pessonaе gratae при Косаговском, из подчиненных ему, были не многие, над которыми он не позволил бы своих "шуток" и не глядел бы сверху вниз — о полицейских же чинах и говорить нечего.

— Какой же вы исправник? Что за беспорядок? Я вас прогоню — было обычной формой обращения Косаговского с полицейскими служащими.

Перед пронизывающим взглядом Косаговского, при его тоне — то каком то ледяном, то с грубыми окриками — у чиновников буквально прилипал язык к гортани, они беднели и стояли истуканами.

— Ступайте — заканчивал обыкновенно Косаговский свои распеканции — отворачивался и удалялся, а чиновник еще долго не мог опомниться — и уходил униженный, оскорбленный, разбитый и физически и нравственно.

Мне известен такой случай с исправником Яц-той, стариком, болезненным и робким.

Косаговский его "вызвал".

Дня три ходил бедный Яц-та в приемную и все его не удосуживался "принять" губернатор. Наконец вышел в приемную и начал:

— Да какой же вы исправник после этого? Да вы не годитесь в пристава! Да знаете ли вы, да я вас, — словом точное воспроизведение сцены между "значительным лицом" и Акакием Акакиевичем — из Гоголевской "Шинели".

Долго стоял на вытяжку старик — и вдруг грохнулся на пол.

Косаговский равнодушно посмотрел и повернулся в кабинет, а чиновник особых поручений и курьер стали подымать Яц-ту.

Да, свежо предание...

       

VI.
Косаговский — ценитель просвещения. — Назначение меня редактором "Губ. Ведомостей". — Знакомство с Величковским. Собрание дворянства и раут. — Дамский клуб.

Совершенно неожиданно для меня открылась еще одна сторона натуры Косаговского, о которой я менее всего подозревал.

Косаговский был не только театрал — может быть, впрочем, от скуки — но любитель и ценитель просвещения. И собственно ему я обязан тем, что пребываю и по сей день, довольно не благополучно, в роли Полтавского журналиста.

Вот как это случилось.

В один прекрасный, солнечный сентябрьский день я возвращался из губернской управы, куда ходил к Заленскому, не помню, по какому делу. Очарованный чудной

— 32 —

погодой, я присел на скамейке в Александровском парке, против губернаторского дома.

Было около двух часов. Вдруг слышу со стороны губернаторского дома зовут: Ваше благородие — вас его превосходительство требует — и уже давно вас ищут!

Это звал курьер, устремившийся от губернаторского дома ко мне.

Я затревожился.

— Что такое? — спрашиваю курьера на ходу в канцелярию, чтобы переодеться в вице-мундир.

— Не могу знать. Там все губернское правление — и чиновник уже два раза вас спрашивал.

И губернское правление! — Батюшки сватушки, выносите святые угодники — мысленно взмолился я.

Надо сказать, что Косаговский не был расположен ходить на заседания губ. правления в "присутственные места", как это делалось до него, а перенес заседания к себе в приемную. На заседаниях этих, начинавшихся в 1 час дня, он был всегда сердит, так как они не давали ему возможности "отдохнуть'* после завтрака.

Это знали все, знал и я, — и потому с удвоенным страхом открыл дверь в приемную.

В тучах табачного дыма передо мной вырисовалась картина заседания "Губернского Олимпа".

Прямо, за длинным столом, откинувшись на спинку кресла с папиросой в руках — сам Зевс — губернатор Косаговский. По сторонам от него — вице-губернатор Жуков, старший советник губернского правления Григорьев; против Косаговского другой советник Насветов; на углу стола бледное болезненное лицо секретаря Костенского. Сидели за столом еще и другие — но я их не распознал тогда, — кажется врачебный инспектор Рейпольский и его помощник Мандельштам.

Стол протянулся против входа — на том месте, на котором при губернаторе Татищеве поставили биллиард, который и остался стоять и при губернаторах Бельгарде, кн. Урусове и Князеве; стоить ли этот бильярд и теперь, не знаю, так как с отъезда Князева в приемной губернаторского дома бывать не пришлось.

Говорили, что этот бильярд приобрел у вдовы губернатора Татищева губернатор Бельгард, у Бельгарда кн. Урусов, у Урусова Князев, — а другие говорили, что он стал казенной вещью и в инвентаре прочей казенной мебели составляет казенную обстановку губернаторской квартиры. Так ли это, не знаю.

Когда я вошел "на заседание" и остановился в ожидании, все повернулись в мою сторону и воззрились на меня. Жуков улыбался.

— Почему вы не на месте своей службы — вперил в меня взор Косаговский.

— Я ходил в земскую управу но делам службы!

Ответ, по-видимому, удовлетворил Косаговского и он сказал:

— Я вас назначаю редактором Губернских Ведомостей с тем, чтобы вы их улучшили, — справитесь с этим делом?

— Попытаюсь, — ответил я. Все поднялись с мест — очевидно заседание было давно кончено. Косаговский направился в свой кабинет, а меня окружило "губернское правление". Подошел и улыбающийся  Жуков.

— Это я вас порекомендовал, — сказал он.

Я припомнил теперь его вопрос на памятном для меня "втором" докладе Косаговскому в губернском правлении — и поблагодарил Жукова.

Туг подошел и Костенский, до сего времени редактировавший неофициальную

— 33 —

часть Губернских Ведомостей.

— Пойдемте, я вас познакомлю с Кривобоком и Яковлевым, — сказал он, — и сдам ведомости.

— Как, сейчас? — спросил я испуганно.

— Да что ж откладывать, — ответил Костенский.

— И то правда.

Мы отправились в "присутственные места" — в типографию губерн. правления, которая помещалась там, где теперь губернское присутствие. Тут же была и контора типографии и Губернских Ведомостей, а также газетный стол. Вот тут-то и совершилось мое посвящение в тайны редактирования губернского органа.

Костенский представил меня начальнику газетного стола Кривобоку Василию Семеновичу, Григорию Константиновичу Яковлеву — заведующему типографией, и прочим служащим.

— Вот новый редактор, — говорил Костенский.

— Когда же вам присылать Ведомости для корректуры? — спросил Кривобок.

— По вечерам я всегда дома, — ответил я.

Процедура составления и ведения неофициальной части "Губ. Ведом.", редактором которой я и был назначен, была мне неизвестна, с содержанием же этой "части" я был уже несколько знаком.

Выходили "Губ. Вед." два раза в неделю, по средам и субботам, часть неофиц. вместе с официальной — и помещались в этой части, т. е. неофициальной, ведомости о происшествиях, списки дел, назначаемых к слушанию в суде, журналы заседаний различных обществ и учреждений, — так что неизвестно, почему она, эта часть, называлась "неофициальной", ибо заключала в себя официальный материал чистейшей воды. Печатался этот якобы "неофициальный" материал с весьма значительным опозданием, на месяц и более. Наприм., журналы заседаний городской думы в 1888 году печатались в августе 1889 года!..

Неофициальный "элемент" составляли только частные объявления.

Если не ошибаюсь, перед Костенским редактировал неофиц. часть "Губ. Вед." учитель семинарии, известный содержатель общественной библиотеки и книжного магазина Богоявленский, а после него уже секретарь губернского правления; труд этих редакторов сводился только к чтению корректуры, а материал представляло губернское правление.

Я совершенно не был в курсе дела — и Кривобок, не предполагавший никаких изменений и реформ, вскользь мне объяснил, что корректуру будут приносить мне на дом "Николай" или "Сидор" — типографские курьеры, и чтобы я ее не задерживал.

Я, конечно, дал обещание "не задерживать".

— Завтра номер выйдет с вашей подписью, — предупредил Кривобок.

Я и на это согласился.

Завтра был вторник, 5-го сентября, и я крайне был удивлен, когда, придя утром в типографию, чтобы увидеть первый номер газеты с моей подписью и познакомиться с его содержанием, в коем я был на этот, первый раз, неповинен, — увидел, что мне дали номер за субботу, от 2-го сентября — и действительно с моей подписью, как редактора.

— Позвольте — ведь сегодня вторник, 5-е сентября — каким же образом во вторник выходит субботний номер, не ошибка ли?

Кривобок и другие усмехнулись.

— У нас номера выходят — когда готовы!

— А нельзя ли это дело так урегулировать, чтобы "газета" выходила

— 34 —

в те дни, в которые ей полагается выходить!

— Не можно — равнодушно ответил Кривобок — во первых, мы не успеваем приготовить к сроку официальную часть, во вторых — надо выход номеров подгонять к срокам частных объявлений.

Я мало понял из этого объяснения — но сразу увидел из тона и манер Кривобока, что без ломки установившихся приемов и, следовательно, без столкновений и неприятностей дело, кажется, не обойдется.

Я видел, что уже первый, поднятый мною вопрос о сроке выхода газеты, произвел неприятное впечатление в "конторе" и со мной стали разговаривать сухо и недружелюбно.

Как бы то ни было — 2-го сентября, в субботу, 1889 года — появилась в первый раз моя редакторская подпись — и с этого дня начались мои злоключения на тернистом поприще газетной работы.

Я положительно не знал, с чего начать и как повести дело своими единоличными силами, при видимом отчуждении и сдержанности "губернской" среды и при губернаторстве Косаговского.

Отдельного помещения для "редактора" не было; материала никакого; газет нет; связей в Полтаве тоже еще не много...

Собрал кое-какие обменные экземпляры газет и стал прежде всего орудовать ножницами, примостившись на кончике "газетного стола", в дальней комнате типографии.

Извлек из "Киевлянина", "Киевского Слова" корреспонденции из Полт. губ., раздобыл кое-какую "хронику" и другой материал и составил номер на среду 6-го сентября.

Номер этот вышел в пятницу, 8 сентября!..

Все таки — я держался очередных дней и готовил следующий номер к субботе 9-го сентября.

"Сидор" или "Николай" — давнишние "курьеры" газетного стола и конторы губернской типографии, оборванные, обтрепанные — "Николай" меланхолик и любитель выпить, "Сидор" сангвиник, но тоже любитель выпить — по вечерам приносили ко мне на квартиру на клочках бумаги "оттиски материала" и дремали в передней, пока я читал корректуру...

В понедельник, 11 сентября, когда вышел субботний номер от 9 сентября — Косаговский позвал меня и, держа в руках "Губ. Вед.", сказал:

— Что за беспорядок — сегодня я получил субботний номер! — За чем вы смотрите?

— Я не при чем — неоф. часть связана с официальной, а официальная, как мне объяснили, выходит в зависимости от объявлений.

— Кто это объяснил?

— Начальник газетного стола Кривобок.

— Позвать Кривобока! На другой день пред очами Косаговского предстал Кривобок.

— Почему "Губ. Вед" не выходят в срок, — спросил его Косаговский.

— Не можно — начал свое объяснение Кривобок — потому что объявления...

— Если вы будете мне говорить глупости, то я прогоню вас со службы — недослушав резонов, перебил Кривобока Косаговский, повернулся в пошел в кабинет.

"Губернские Ведомости*' начали с этого дня выходит в положенные сроки.

Но на меня начали в типографии коситься:

— Пока не было разных "студентов", не было и неприятностей...

Тем не менее "Губ. Вед." стали "обслуживать" губернию и "отражать местную жизнь", — в роли первой общественно-литературной газеты в Полтаве.

И кое-что все таки за это время газета

— 35 —

"отразила", — взять хотя бы, напр., номер от 4 октября — интересующиеся прошлой жизнью Полтавы в нем найдут, между прочим, избрание Виктора Павловича Трегубова, 6-го сентября, на должность городского головы — и его вступительную программную речь. По этой же заметке можно судить и о состоянии современного сему событию "репортажа" и быстроте "отражения" жизни в газете: избрание 6-го сентября, а отчет о нем 4-го октября — через месяц! — Но ничего нельзя было тогда поделать...

Читателей на первых порах не было — единственным, кажется, внимательным читателем был Косаговский.

Стали завязываться "литературные" знакомства и первым познакомился со мной работавший тогда в земстве Греченко, который и дал большую статью "Доход владельчесних хозяйств в Кременчугск. у. по сравнению с доходом в испольном хозяйстве Устимовича", которая в была напечатана в нескольких номерах. Кроме того, я пользовался для газеты материалом, присылаемым в статистический комитет. Перепечатки стали разнообразить и пополнять т. о. обычные газетные отделы.

Греченко был первым и довольно разносторонним сотрудником — он давал хронику и разные статьи — до театральных рецензий включительно.

И представьте — "газета" обратила на себя внимание, ею стали интересоваться — и даже с нею считаться.

Первым, оказавшим внимание "местной печати" был Полтавский уездный предводитель дворянства Величковский.

К концу октября этого года — 1889 — было назначено экстренное дворянское собрание "для выражения верноподданнических чувств признательности Государю Императору за его всемилостивейшее внимание к нуждам дворянского сословия".

Дело шло о благодарности за введение института земских начальников.

Собрание было назначено на 29-е октября — и Величковский самолично ко мне заявился и пригласил быть на этом собрании, чтобы дать о нем отчет и в "Московские Ведомости" и в "Полтавские Губернские", а затем в тот же вечер "почтит своим присутствием" и раут, которым Полтавское дворянство чествовало оставившего должность губернского предводителя дворянства, после двух трехлетий, князя Александра Васильевича Мещерского — "одного из видных деятелей в интересах дворянского сословия", — как тогда говорили в дворянских кругах.

Дворянское собрание 29 октября 1889 года было многолюдное и бурное.

Величковский устроил мое место рядом с председательским столом и я мог свободно наблюдать все происходившее и отлично слышать речи ораторов.

Перед заседанием Епископ Илларион отслужил в зале дворянского собрания молебен и в своей речи, между прочим, высказал, "что Царский дар дворянскому сословию есть вместе с тем и дар другим сословиям, благосостояние и интерес которых неразрывно связаны с благосостоянием и интересами дворянства"...

В собрании дебатировался проект адреса Государю — и произошла горячая словесная схватка между князем Александром Васильевичем Мещерским и Павлом Александровичем Волковым. Крикливый, резкий и сердитый голос Мещерского, крайнего реакционера, лишь резче оттенял великолепный ораторский талант Волкова.

Вечером в том же зале дворяне весело танцевали, говорили спичи; дирижировал танцами молодой Волков Александр Павлович — и, как и всегда, был в этой роли на высоте

— 36 —

положения. Ужин был роскошный, шампанское лилось рекой.

Во время разъезда, я увидел такую сцену: на лестнице — Константиноградский предводитель д-ва П. П. Джунковский говорил речь кн. А. В. Мещерскому — и без конца повторял слова: "вы высоко держали дворянское знамя". Мещерский несколько раз во время речи принимался обнимать и лобызать Джунковского...

Отчетами о дворянском собрании и рауте все остались довольны и с интересом их читали.

С этого времени знакомство с Величковским продолжалось вплоть до его выезда в Петербург, где он затеял издавать журнал и благополучно на этом деле прогорел. Воспоминания о Величковском остались у меня хорошие. Несмотря на свою устрашающую фигуру, он, кажется, был симпатичный и неглупый человек. Супруга его Марья Ивановна пользовалась в местном обществе широкой популярностью, как общественная деятельница; она, между прочим, основала так называемый "Дамский Клубочек" т. е. дамский клуб под названием, кажется "Музыкально-драматический кружок"; помещение "Клубочек" занимал то, которое теперь занимает чиновничий клуб. На первых порах "Клубочек" процветал, привлекая больше "третий элемент", интеллигенцию и военных. Здесь каждый из гостей мог блеснуть своими талантами — петь, декламировать, танцевать. Много пели известные одно время любители — теноры Мойсейченко и Чеснок, баритон Гаевич, декламировала г-жа Огнева и друг. Давали здесь концерты и заезжие артисты, напр., негр Бриндис. Хозяйственную часть вел старик Кавецкий. С отъездом Марьи Ивановны "Клубочек" захирел и скончался.

       

VII.
Знакомства с Насветовым, Квиткой, Василенко, Кулябко-Корецким и др. — Условия газетной работы. — Я случайно избегаю ареста при полиции.

Знакомства мои расширялись.

Как-то зовет меня к себе Жуков и говорит, отчего вы не познакомитесь с Насветовым, — познакомьтесь.

— Непременно.

На другой день иду к Насветову, младшему советнику губернского правления и старшему начальству над "Губ. Ведомостями" и губ. типографией, — иду не без внутреннего волнения и с большим интересом.

Дело в том, что Насветов считался пугалом для всех подчиненных и для имеющих с ним дело. Это был тип старого служаки, выбившегося из писцов. Полюбился он губернатору Мартынову и тот назначил его на должность советника губ. правления и заведующим губернской типографии.

Упрямый, самолюбивый, строгий формалист и крайне сухой холостяк, при его огромном росте, с искривленным позвоночником, Насветов внушал ужас своим подчиненным и о нем не иначе говорили, как со страхом и трепетом. Происхождения Насветов был духовного, кажется, из Золотонош. уезда. Говорили потом, он обиделся, что я не поспешил ему "представиться" и даже в этом смысле высказался перед Жуковым, который меня и надоумил поправить ошибку. Кажется и Жуков побаивался Насветова.

Встретил меня Насветов очень приветливо, угостил папиросами, — он сам не курил, но для гостей держал папиросы и спички в ящике своего стола; надавал кучу советов — и между прочим — обратить

— 37 —

особенно серьезное внимание на отдел в газете "Полезные сведения", в котором приналечь на советы о солении огурцов, капусты и вообще хозяйственные указания. Я благодарил; расстались как будто приятелями, но скрываемый враждебный огонек в прищуренных глазах Насветова я отчетливо подметил.

К этому же времени относится и знакомство с Дмитрием Константиновичем Квиткой и Виктором Ивановичем Василенко.

В думах и заботах об улучшении редактируемых мною "Губ. Вед." я остановился на мысли завязать тесные сношения с Полтавским Сельскохозяйственным Обществом в предположении возможности и целесообразности взаимодействий — в области своих интересов и нужд.

Я наметил схему той формы пользования газетой, какую могло бы осуществит Сельско-хоз. Общество, и отправился на одно из его заседаний. Заседания тогда происходили в Дворянском доме, в том помещении, где до последних годов ютилось и само Общество и где теперь, кажется, собирается Архивная комиссия.

Было рано — и я застал одного лишь президента О-ва Д. К. Квитку.

Познакомились. Моя мысль предоставить к услугам О-ва печатный орган понравилась Квитке и он предложил мне остаться на заседание.

Собрались члены О-ва, между ними меня заинтересовал князь Голицын — с одной рукой, и благообразный старик, убеленный сединой, как потом оказалось, В. И. Василенко.

Квитка меня представил собравшимся и затем, когда были обсуждены и разрешены подлежащие вопросы, изложил собранию мое предложение.

Все охотно и с видимым даже оживлением его приняли, тем более, как говорили многие, что О-во давно нуждается в своем органе и пока такой специальный орган может быть заменен с успехом "Губ. Ведомостями".

Живее всех заинтересовался В.И. Василенко и тут же предложил напечатать его работу — статистико-этнографический очерк "Опошня" — и взамен гонорара выговорил себе несколько отдельный сброшюрованных оттисков. Я, конечно, охотно согласился.

Здесь же скажу, чтобы потом не возвращаться, что увлечения, намерений и обещаний у собравшихся в отдельности и у всего О-ва вместе хватило как раз на один этот первый, так сказать, встречный вечер, когда же разошлись, все было забыто.

Никак О-во не воспользовалось газетой, ни одной строчки не напечатало... Так дело и ограничилось одними добрыми намерениями и хорошими пожеланиями.

С Квиткой знакомство продолжалось до самой его кончины и отношения наши всегда носили доброжелательный характер.

Правда, вспыхнула было между нами один раз острая "литературная" схватка, но о ней подробно я скажу ниже, а теперь лишь упомяну, что так как в этой схватке мы оба явилась теми мужиками, у которых болят чубы, когда дерутся паны (в данном случае бывший тогда губернатор Бельгард и вице-губернатор Балясный), то она и прошла только мимолетным, на время омрачившим наши хорошие отношения, облачком.

Более тесные отношения установились с В. И. Василенко.

Можно сказать, что с первого дня нашего знакомства, В. И. сделался самым плодовитым, самым энергичным и постоянным моим сотрудником. Я говорю моим, так

— 38 —

как В. И., начав сотрудничество в "Полт. Губ. вед.", продолжал его и в моих газетах "Полт. Вестник" и "Полт. Голос". Одно перечисление его работ, больших и малых, по самым разнообразным вопросам, напечатанных в этих изданиях, начиная с 1889 года, заняло бы несколько страниц. Необыкновенно трудоспособный и трудолюбивый, интеллигентный в лучшем значении этого слова, бесконечно мягкий, юношески увлекающийся, не смотря на свои седины, прямой, искренний Виктор Иванович был, на протяжении многих лет, лучшим моим литературным другом, советником — и светлую, прекрасную память о нем я сохраняю и по сей день — когда он, на склоне лет, пребывает на покое, вдали от Полтавы, и я лишен его полезного и симпатичного сотрудничества.

Как часто мы расходились с ним во мнениях — и бывало, хотя и редко, что он прекращал сотрудничество и не заглядывал в редакцию по месяцам, — но затем опять мы сходились — и размолвки забывались, словно их не было.

"Опошню" сдал я в печать немедленно, потом отдельные оттиски сброшюровал и дал условленное число экземпляров автору, а несколько оставил в статистическом комитете, как его издание.

Вслед за "Опошней" Василенко передал "Об исследовании сельских ярмарок" — опыт программы.

Постоянным и необыкновенно плодовитым сотрудником В. И. стал особенно с 1890 года, работы его посыпались как из рога изобилия — и при том самые разнообразные. О чем он только не писал! Более крупные и интересные его работы, напечатанные в 1890 году — следующие: —  "О бурсах или общежитиях при сельских школах", "О сестричных братствах", "К вопросу о школьных братствах", "К вопросу о проведении жел. дороги от Лозовой до Киева", "О сальских общественных библиотеках" и много других меньших статей и заметок. Я удивлялся, как он находил досуг при его занятиях в крестьянском банке, тоже требующих много времени и труда. Единственным гонораром тогда было предоставление ему оттисков некоторых статей. О денежном гонораре за сотрудничество в "Губ. Вед." пока не могло быть и речи. Тем не менее и "Опошня" повела к острому столкновению с Насветовым.

Дело в том, что даже те литературные нововведения, какие пришлось внести в издание "Губ. Вед.°, вызвали явный ропот и неудовольствие "газетного стола", откуда полетели жалобы по начальству. А "Отдельные оттиски" — так вызвали прямо бурю негодования.

— Что же это? Раззор для типографии — бумага, печать, работа, — чего это все стоит!

Насветов со своей стороны вознегодовал — особенно по той причине, что "нововведения" сделаны без его ведома и одобрения. Соответственные внушения, "шепот" достигли в ушей вице-губернатора Жукова. Добрейший и симпатичнейший Жуков, к тому же и "благоволивший" ко мне, был, к сожалению, совершенно безвольный человек и по "губернскому правлению" всецело находился под влиянием и в зависимости от Насветова.

И Жуков стал коситься на меня. Создавалась вокруг тяжелая, неприязненная атмосфера, совершенно отбивавшая охоту работать, бороться одному против всех. Чашу терпения "типографских" заправил переполнил мой проект отделить неофициальную часть "Губ. Вед." от официальной и выпускать ее в виде самостоятельного издания, хотя по прежнему два раза в неделю, — и просьба о прибавке мне жалованья!

— 39 —

Решили "типографские" дать генеральный бой... И вот в один прекрасный день я вновь предстал в приемной губернатора, пред "губернским Олимпом".

— Вы желаете прибавки жалованья — сразу обратился ко мне Косаговский.

Я ответил в том смысле, что желательно, но я не настаиваю.

Тут полилась бурная речь Насветова, очевидно, до сих пор с трудом сдерживавшего себя.

— Типография — говорил он — будет разорена! Пятьдесят рублей в месяц — да на это жалованье можно редактором пригласить учителя гимназии! А эти оттиски — сколько бумаги на них идет! А подарки в виде бесплатных экземпляров, которые делает редактор брату и разным Василенкам и Греченкам — чего они стоят — и так далее...

Жуков и остальные молчали, словно воды в рот набрали.

Но во взгляде Косаговского, в мине, с какой он слушал Насветова, я уловил нечто, давшее мне уверенность, что фонды Насветова не высоки и его разглагольствования успеха не будут иметь — и потому, даже несколько шутливо, объяснил, что касается "учителя гимназии", то я, пожалуй, в данном деле могу дать ему пятьдесят очков вперед и выиграть партию; что оттиски я даю взамен гонорара, так как ведь денег нет, а даром кто же захочет сотрудничать, без сотрудников же какое может быть улучшение в газете. — Также и относительно "подарков' '— экземпляр газеты я даю брату (служащему в одном казенном учреждении) и другим лицам тоже взамен гонорара за их сотрудничество, они дают заметки и так или иначе помогают делу. Наконец, раз это так убыточно, то я готов отказаться в от прибавки жалованья и от бесплатной раздачи газеты...

Наконец, что о прибавке жалованья, до 50 руб. в месяц, я прошу в тех видах, чтобы иметь возможность производить вызываемые крайней необходимостью расходы по редактированию — так как теперь, напр., чтобы купить ручку или получить лист бумаги, надо обращаться к начальнику газетного стола, — что не доставляет ни малейшего удовольствия...

Насветов раскрыл рот возражать, но очевидно все уже это надоело Косаговскому и он, по своему обыкновению, неожиданно поднялся с места и только процедил сквозь зубы:

— Прибавить — и ушел.

Победа была выиграна, но враждебное чувство Насветова возросло...

Жуков же, видя такой оборот конфликта, с улыбкой подошел ко мне и конфиденциально заметил:

— Мне передели, что вы подаете руку рабочим и наборщикам — зачем это? Насветов и Кривобок говорят, что это портит только наборщиков и подрывает дисциплину...

— Ах, и это вам известно — только и нашелся я сказать на замечание Жукова.

Медленно, с остановками, с потугами, — но дело пошло и благополучно перешло в 1890-й год.

С ноября неоф. часть начала выходить, по моему проекту, отдельно от официальной — и стала похожа на "газету".

"Газетой" все более интересовались. Письменно откликнулся из Ромен В. Е. Бучневич, известный исследователь местной старины, — он предложил печатать некоторые его работы и корреспонденции. Разумеется, я охотно согласился — и завязалась переписка, потом знакомство и в заключение приязненные отношения после того, как он перешел на

— 40 —

службу в Полтаву — продолжающиеся и по сей день.

Из Миргорода уже в следующем 1890 году объявился А. Н. Лисовский — предложивший напечатать его большую сравнительно работу, "Опыт изучения малорусских дум".

Лисовский служил в Миргороде секретарем уездного съезда, потом перешел в Полтаву секретарем губернской земской управы — теперь служит в Екатеринославе в управлении Екатерининской железной дороги. О нем подробнее ниже.

Познакомился и стал давать заметки П. М. Дубровский — тогда инспектор сельского хозяйства.

Пришел в восторг от "Губ. Ведомостей" и наговорил комплиментов "своей родной газете" некто Потемкин, помещик Кременчугского уезда — когда на его приглашение я пришел к нему в Европейскую гостинцу. Потемкин оказался чуть что не везде бывавшим, всезнающим, вседовольным и всеблаженным, — от него, не смотря на седину, так и веяло жизнерадостью. В заключение обещал деятельное сотрудничество и дал статью "Современная деревня в Малороссии". Этот же Потемкин (писал под псевдонимом "Турист") косвенно посодействовал мне завязать знакомство с Н. Г. Кулябко-Корецким, бывшим заведующим статистическим бюро Полт. губ. земства — или, как говорили тогда в Полтаве "фактическим председателем губернской земской управы". Был ли он "фактическим" председателем управы" я не знаю, но что в управе и вообще в ходе и направлении земского дела он имел большое влияние — это несомненно. Образованный, талантливый, энергичный, обладающий превосходным литературным слогом — он своими "докладами" и инициативой несомненно оказывал известное давление на управу, а отсюда и на ход земского дела в нашей губернии. И о нем подробнее я буду говорить ниже, теперь же упомяну, как завязалось наше знакомство. Я перепечатал из Одесских газет отчет о деле Кременчугского помещика Остроградского. Кулябко-Корецкий оказался его хорошим знакомым или даже, кажется, родственником и написал в "Губ. Вед." опровержение, при чем придал ему такой тон, будь-то я виноват в сообщении "неверных сведений° в отчете о судебном. Я пошел к нему "объясниться" — и т. о. знакомство состоялось — пока одно шапочное. Возражение он изменил и я его напечатал.

На другой день меня "позвал" Косаговский.

— Вы что это полемику разводите — грозно спросил он. Я стоял в недоумении.

— Кто вам разрешил вести полемику с какими-то Кулябками?

Я пытался было объяснить разницу между полемикой и возражением, но, по обыкновению, Косаговский не стал слушать — и сказал:

— Чтоб не было впредь никакой полемики!...

Я упоминаю об этом мелочном эпизоде для характеристики тех условий, в которых приходилось во дни оны вести газетное дело. Вообще с "неверными сведениями" и тогда, без "усиленной охраны", было не легче, чем теперь. Такой напр. еще случай. Умер председатель суда Христианович. Спустя некоторое время, из какой-то газеты я выудил "слух", что назначается на эту должность член Симферопольского суда. "Слух" этот почему то не понравился прокурору суда Яновскому и он пожаловался Косаговскому, при чем представил ему всю опасность распространения этого "неверного слуха". Косаговский дал ему слово "посадить редактора

— 41 —

на двое суток под арест при полиции".

И меня спасла только счастливая случайность — не было тут же под рукой, у Косаговского, кто бы немедленно привел в исполнение это распоряжение, а потом Косаговский о нем забыл.

       

VIII.
Процесс по делу Акимова в Полтаве. — Анекдот на суде. — Составление и отправление Всеподданнейших отчетов при Косаговском, Татищеве и Бельгарде

В начале 1890-го года Полтава заинтересовалась выдающимся процессом — делом елисаветградского купца Акимова и Ко.

Конечно, процесс этот не может идти ни в какое сравнение с процессом бр. Скитских, о котором я буду говорить в своем месте, но тогда и Акимовское дело прогремело на всю Россию и Полтава на время сделалась центром общего внимания.

Судился елисаветградский первой гильдии купец Акимов, евреи Резников, Ковалевские, Броун, Белявский, Здорик, Котов, кандидат прав Фонберг, присяжные поверенные Иванов и Всеволожский — Акимов за злостное банкротство, а остальные за пособничество.

Говорили, что Акимов, въ своей округе и в свое время, пользовался известностью не меньше напр. как Терещенко ила Харитоненко, ворочал миллионами, потом "злостно" обанкротился и сел на скамью подсудимых, при чем разбор дела был перенесен в Полтаву.

Обвиняемые едва поместились за решеткой на скамьях подсудимых; обвинял их сам прокурор Яновский, затем один из талантливейших товарищей прокурора Позен (автор модели памятника Котляревскому, украшающаего ныне Полтаву, — и теперь, кажется, товарищь прокурора Петербургской судебной палаты); — и гражданские истцы — светило Московской адвокатуры Пржевальский и Харьковский адвокат Иларионов; защищали адвокаты — москвичи Муратов и Курилов, одесские Протопопов и Анастасьев, кишиневский Шмит, и местные Сахновский и Кондрацкий. Старшиною присяжных заседателей был покойный П. П. Старицкий; председательствовал на суде тоже покойный Филипченко, ассистировали Барщ, Безкровный и Языков.

Дело тянулось с 25-го января по 6-е февраля и окончилось оправданием всех обвиняемых.

Зал суда ежедневно был битком набит — особенно когда дело дошло до прений сторон. Схватка вышла жаркая. Прокуратура наша постаралась оказаться на высоте; слава Пржевальского гремела не менее как теперь Карабчевского, лестные слухи ходили и о Муратове, Курилове, Протопопове.

Больше всего интересовались Пржевальским, который действительно произнес сокрушающую речь — необыкновенно красивую и убедительную.

Между прочим на суде произошел такой остренький анекдот. Надо сказать, что наружность Пржевальского, в смысле привлекательности, оставляла желать очень многого. При фигуре Собакевича, Пржевальский имел топорно скроенную большую голову, необычайных размеров нос, смуглый почти черный, цвет лица; носил очки — в общем что-то неуклюжее и весьма некрасивое.

Среди подсудимых выделялся и обращал на себя всеобщее внимание — Пейсах Ковалевский, молодой еврей, с необыкновенно типичной наружностью и манерами. Таких евреев у нас не увидишь, они только в западном и юго-западном крае. Круглое, красное подвижное

— 42 —

лицо, обрамленное растительностью, расположившейся так и в таком виде, словно искусный гример наложил на это лицо чисто еврейский характерный грим. Если прибавить сюда большие торчащие уши, низко срезанные волосы на голове, с длиннейшими традиционными пейсами, и длиннополый сюртук-лапсердак — то перед вами будет исключительная по типичности наружность.

При всем том Пейсах Ковалевский, в общем, производил очень приятное и какое-то располагающее впечатление; в нем было что-то детски наивное и симпатичное. Интересовался он процессом живее всех подсудимых. Сидя на второй скамейке, он просовывал свою голову между головами сидящих на первой и выдвигал ее далеко вперед за решетку, — выражая на лице и во всей фигуре напряженное внимание: все мускулы его лица, когда свидетели давали показания, что называется, ходили ходуном: глаза бегали, он весь словно дрожал и готов был выскочить из-за решетки.

Публика ходила на процесс отчасти из за того, чтобы посмотреть на эту "картину" — как Пейсах Ковалевский следит за ходом процесса.

Заметил Пейсаха и Пржевальский.

И вот, в своей речи, между прочим, он сказал, что де все подсудимые как-то безучастно относятся к процессу, к своему деянию, и один,. мол, только Пейсах Ковалевский, с такой выдающейся наружностью, обнаруживает живой интерес и волнение.

Вы, г. г. присяжные, несомненно, также обратили внимание на наружность Пейсаха Ковалевского, на его внимание... и т. д.

Когда это говорил, с усмешечкой, Пржевальский, защитник Пейсаха Ковалевского, тоже известный московский адвокат Муратов, быстро встал, повернулся к Пейсаху и о чем-то с ним пошептался; затем сел на своем месте.

Шептание это было проделано намеренно демонстративно.

Пришла очередь говорить Муратову. Резким голосом, словно отрубывая слова, начал он свою блестящую защитительскую речь. Прокуратуре нашей досталось порядочно.

Потом очередь дошла и до гражданского истца Пржевальского. Громил его и язвил Муратов беспощадно.

В зале, переполненном публикой, тишина и напряженное ожидание.

— Что же касается до наружности Пейсаха Ковалевского, на которую гражданский истец обращает ваше внимание, господа присяжные заседатели, то я сейчас спрашивал Пейсаха Ковалевского, не желал бы он поменяться своею наружностью с гражданским истцом Пржевальским, — но Пейсах Ковалевский наотрез отказался!...

Эффект этой фразы был полный. Как-то весь зал, при словах Муратова, перевела глаза с Пейсаха Ковалевского на Пржевальского, и чуть не прыснули все от хохоту, — чувствовалось, что каждый из публики, будь на месте Пейсаха Ковалевского, тоже не согласился бы обменяться наружностью с Пржевальским.

Чтобы покончить с этим делом скажу, что оно было дважды кассировано — и его еще два раза разбирали, второй раз, кажется, в Харькове, и третий раз опять в Полтаве — и всякий раз присяжные заседатели выносили, после, приблизительно, десятидневного разбирательства, оправдательный вердикт.

В этом 1890 году, впервые, мне пришлось составлять Всеподданнейший отчет за 1889-й год, уже для Косаговского.

Как я говорил, составление Всеподданнейших отчетов о состоянии

— 43 —

губернии лежало на обязанности секретарей статистического комитета... Как это делалось? Довольно просто. Отчет состоит из двух частей: собственно отчета и приложения к нему. В приложении заключались цифровые и другие данные для подтверждения и пояснения тех положений, какие приводились в отчете.

При составлении отчета, руководящую роль играли "примеры прошлых лет". В первые годы своего секретарства, по совету знающих людей я брал "чернячки" прежних отчетов. Все они были составлены по шаблону. После титула — шел отдел: урожай, обеспечение народного продовольствия, при чем эта часть неизменно, из года в год, во всех отчетах начиналась словами: — Население Полт. губ. занимается преимущественно земледельческим трудом"...

Далее шло сообщение об условиях погоды во время посева и созревания хлебов; приводились цифры "сколько было посеяно" и "сколько собрано" — и обеспечивает ли в данном году урожай население губернии кормовыми средствами до нового урожая.

Затем в отчетах утверждалось что "обеспечивает".

Затем речь шла о скотоводстве, о санитарной и врачебной части — все оказывалось в состоянии полного благополучия — и в самом конце черновки можно было найти уже написанные рукою губернатора (Мартынов, Янковский) несколько слов или о земстве, или просто об общем благополучии губернии.

Подпись губернатора — и отчет кончен.

Так же по шаблону составлялось и "Приложение". Кроме текста — о земледелии, путях сообщения, почтовой части — приложение заканчивалось ведомостями о фабриках и заводах, о движении населения, о числе родившихся и умерших, — и другими, — для которых данные доставлялись исправниками.

Собственно дело требовало такого порядка: отчет должен писать сам губернатор или же хотя и секретарь комитета, но по указаниям и директивам губернатора, приложение же — это прямая обязанность секретаря.

На первой же моей практике происходило так. Составил я "приложение" и таблицы, написал и сам "отчет". Все как следует — обеспечил народное продовольствие, вывел всеобщее благополучие.

Подогнал я "черновик" так, что до законного срока т. е. до 1-го мая, оставалось еще времени много.

Говоря правду, даже совестно было за те общие места и повсеместное благополучие, какое явствовало из Всеподданнейшего отчета "Полтавского губернатора" о состоянии губернии!

Ну, думаю — все равно, — сделает Коссаговский какие указания — дополню и исправлю. Отправился с докладом:

— Отчет готов. Косаговский распорядился явиться к нему для чтения в 6 ч. вечера и пригласить правителя канцелярии. К назначенному сроку мы явились. Уселись за столом. Косаговский скрылся в облаках табачного дыма — а я стал читать.

Прочел приложение, прочел и отчет. Кончилось скучное и длинное чтение поздно. Ни исправлений, ни дополнений, ни указаний никаких сделано не было, а последовало распоряжение:

— Переписать.

Я был очень доволен.

Приложение обыкновенно печатали в губернской типографии, а отчет переписывал г. Кульчицкий, служивший в чертежном отделении губ. правления. Начиналась "отчетная" горячка.

— 44 —

Вся типография становилась за набор "Приложения" — корректуру читал, разумеется, я самолично. Иван Федорович покупал "царскую бумагу", обрезал ее по сохраняемой при канцелярии мерке, и Кульчицкий на нисколько дней брал отпуск и садился за переписку.

"Правила" он знал: ни переносов, ни подчисток, ни исправлений — не должно быть И тем не менее редкий лист выходил как следует — непременно незадачливый переписчик забудет и сделает перенос, или ошибку — начинай новый лист. Бедняга положительно изводился, пока не кончал работы. Обыкновенно, переписка небольших двух-трех листов продолжалась дня три—четыре.

Переписанное прочитывается раз десять — и признается годным. Кстати оканчивается и печатание "Приложения" — несколько экземпляров — для Государя и министров на "лучшей" бумаге, и для обмена приложениями с другими губерниями — на "обыкновенной".

Приглашается Рогачевский, переплетчик, еще отец и дед которого всегда исполняли переплетные работы для губернского правления. канцелярии губернатора и, кажется, казенной палаты. Рогачевский уже знает, что и как надо делать, забирает и отчет и приложение к себе домой — а на другое утро приносит то и другое надлежащим образом сброшюрованное и "законвертованное".

Можно ли было, говоря вообще, назвать осторожным действием передачу в переплетную мастерскую еврея Рогачевскаго Всеподданнейшего отчета, в котором заключались конфиденциальные сведения, предоставляю судить другим. Мы же не считали это неосторожным, во первых, потому, что, строго говоря, не только конфиденциальных, а при Косаговском и никаких серьезных и кого либо интересующих сведений в отчетах не было; во-вторых, Рогачевский — был тоже в некотором роде "чиновник", обязанный хранить служебную тайну; а в третьих, так и раньше велось, и только передавая отчет для брошюровки, обыкновенно сопровождали это действие движением указательного пальца перед носом Рогачевского со словами: ну, смотрите же, а не то!..

Рогачевский на это обижался и клялся, что "ничего"...

Наконец, все готово. Сброшюрованный отчет и приложение для Государя укладываются в папку, я облекаюсь в вице-мундир и несу их к Косаговскому для подписи.

Трудная для него работа. Конечно, читать он уже не заставляет — он верит, что написано и переписано как следует, но подписывать надо кроме отчета, приложение и каждую его таблицу отдельно. К концу подписей — он стал даже красный...

Подписи кончены. Я собираю бумаги и ухожу. Иван Федорович, Рогачевский и Кульчицкий уже ожидают. Рогачевский вкладывает отчет в конверт, Кульчицкий начерчивает адрес, а Иван Федорович с курьером "Николаем" несут пакеты на почту...

Отчет сдан, гора сваливается с плеч и секретарь предается заслуженному отдыху.

Такая процедура повторялась из года в год.

На следующий 1891 год я решился даже на такой трюк. Составил и самолично отдал в печать приложение, — сам написал и отчет со всякими даже "пожеланиями", и сдал в переписку — словом, все прямо приготовил к подписи — и в положенный срок отправился к Косаговскому.

— Отчет готов — доложил я. Косаговский не удивился, а просто сказал:

— Прочтите. Я прочел.

— Ну, что ж — хорошо, сказал

— 45 —

Косаговский и потянулся за пером.

И таким образом Всеподданнейший отчет "Полтавского Губернатора" о состоянии Полтавской губ. за 1890-й  год был подписан и отправлен Государю...

Губернатор Татищев писал весь отчет самолично, — при том необыкновенно многоречиво. Помню, напр., в  первом его отчете сообщения о состоянии погоды и пригодности почвы при посевах и произрастании хлебов заняли несколько листов. Когда я обратил внимание его на то, что едва ли Государю это будет интересно читать и едва ли вообще это важно знать; что такие подробности боее уместны в приложении, — так куда, и слушать не захотел. Написал громаднейший манускрипт — и велел отдать в переписку. В переписке, разгонистым почерком, крупными буквами, на небольших, обрезанных кругом листах — отчет вышел необъятных размеров — и в тоже время с весьма скромным серьезным содержанием, если не считать ходатайства о переводе Полтавы в высший разряд по отбытию воинской квартирной повинности. Эта тема потом неизменно фигурировала в отчетах ежегодно — вместе с плачем об обеднении Полтавы.

Я убежден, что отчет Татищева сыграл не последнюю роль в издании, в следующем же году, циркуляра министра внутренних дел с указанием на то, что именно во Всеподданнейших отчетах надо помещать и чего не следует, чтобы не утруждать внимание Государя длиннейшими разглагольствованиями.

Между прочим Татищев обнаружил и некоторую, так сказать, легкость, по отношению к неприкосновенности внешней стороны Всеподданнейших отчетов.

Дело было так. Татищев читает отчет, не помню за который год, в последний раз и уже взялся за перо для подписи. О, ужас, — как то разом и он и я, следивший за его чтением сбоку, открыли неверный перенос одного слова... Я протянул руку к рукописи.

— Надо, говорю, вновь переписать.

— Зачем — просто ответил Татищев — тут легко подчистить — при этом берет ножик и начинает выскабливать две буквы...

Подошел гостивший у Татищева Харьков. губ. предводитель дворянства гр. Капнист.

— Что ты делаешь — в ужасе воскликнул он — разве можно в бумагах на Высочайшее Имя делать подчистки?

— Отчего же — ничуть не смутился Татищев, — надо только потом почистить сандараком, — из Вены мы часто посылали бумаги с подчистками.

Татищев вспомнил свое пребывание при венском посольстве, где он служил и откуда, как оказывается, шли на Высочайшее Имя донесения. подчищенные сандараком.

И действительно — сандарак оказался чудеснейшим средством — отлично подчистил буквы и Кульчицкий приписал их в другой строке и отчет "сошел".

Губернатор Бельгард читал отчет в чернячке, который я составлял и затем давал много указаний и делал много поправок.

Обыкновенно, за несколько времени до "отчета", я делал заметки, о чем следовало бы довести до сведения Государя и о чем просить. Так самолично я вставил в отчет соображения о проведении Киево-Лозовской линии жел. дороги, извлекши данные из земского доклада, кажется, составленного Н. Г. Кулябко-Корецким; затем, в нескольких отчетах, Бельгард ратовал за сокращение времени торговли в винных лавках

— 46 —

и закрытии их по праздникам. На эту мысль навела меня одна продавщица, жаловавшаяся, что им нет почти отдыха — так строги были правила в первое время по введении казенной продажи водки.

После отправки отчета начиналось тревожное ожидание — обратит ли Государь свое внимание на что-нибудь в отчете. Если Государь обращал внимание на какую-нибудь часть отчета, то или подчеркивал известное место или на полях писал замечание. Об этом, т. е. о примечаниях Государя и о том, что такое то место или такие то слова подчеркнуты, министр уведомлял губернатора.

Конечно, раз отчет удостоился не только быть прочтенным Государем,  — но известные мысли или упоминаемые в нем факты и сообщения оказались так удачны и уместны, что обратили на себя внимание Государя и удостоились Его замечаний — было очень лестно для губернатора, и Татищев и Бельгард, обыкновенно, делились своей радостью по этому поводу и со мной.

Между прочим, хорошо помню, что упоминание в отчете о целесообразности проведения линии жел. дор. от Лозовой до Киева было подчеркнуто Государем, кажется, с предложением внести вопрос немедленно в комитет министров, — после чего дело с осуществлением этого проекта пошло очень быстрыми шагами.

Было подчеркнуто Государем и упоминание губернатора относительно винных лавок, после чего продолжительность торговли в них скоро была сокращена. И вообще — все отчеты Татищева и особенно Бельгарда, очевидно, останавливали на себе внимание Государя, многие сообщения и желания подчеркивались или сопровождались замечаниями на полях.

Как я уже упоминал, материал для отчетов доставляли исправники — по давно заведенному шаблону. Кроме обычных, по казенной форме "рапортов" — в этом материале не было ничего живого, отражающего действительное положение известной местности, истинные ее нужды и потребности. Чтобы оживить "отчеты", я, с разрешения, конечно, губернатора, — кажется Бельгарда, составил программу тех сведений, какие желательно было бы получить от исправников для Всеподданнейшего отчета. В программе речь шла и об уровне нравственного развития населения — разумеется, крестьянского, — замечается ли повышение или понижение ее; а также и материального благосостояния; об отношении народа к власти, духовенству, помещикам — и обратно, а самое интересное — об отношении населения к винной реформе, о чем тогда было особенно много разговоров — и какое влияние на народную жизнь оказала эта реформа.

Некоторые исправники на этот "циркуляр" ответили обычным казенным донесением  — все, мол, обстоит благополучно, и все прекрасно в этом лучшем из миров, народ благоденствует, — другие же видимо заинтересовались программой и дали довольно подробные сообщения и интересные выводы, хотя и слишком под углом личных "исправнических" воззрений.

Большинство глядело на действительность пессимистически — нравственность, по их, исправников, мнению, несомненно упала, понизилось также я материальное благосостояние — вообще прежде, "в старину" во всех отношениях жили лучше и народ был лучший, более религиозный, нравственный, почтительный и более богатый. Теперь все клонится к упадку.

Так уныло пели одни.

Другие, как я сказал, напротив, заявляли. что народ поумнел

— 47 —

и богатеет — за то все исправники, в один голос, констатировали факт деморализующего, развращающего влияния "монополии". Пьянство, с введением казенной продажи водки, не только не уменьшилось, а, по-видимому, увеличилось, по крайней мере до "монополии" не было того уличного отвратительного пьянства, разгула и распущенности, какие вошли в деревню вместе с винной лавкой. Прежде пили в "шиньках" и "трахтырях", теперь пьют на улице; прежде пили рюмками, теперь прямо из бутылок, на соблазне всех, — и самое печальное — на глазах детей...

Авторы сообщений не жалели густых красок, чтобы ярче нарисовать печальные последствия винной реформы.

Об этих последствиях, помню, откровенно и энергично было сказано и во Всеподданнейшем отчете.

Что же касается других сообщений исправников, то из них было взято лишь "светлое и отрадное", что-де народ богатеет, просвещается и т. п.

О необходимости просвещения и увеличения числа школ повторялось почти каждый год — и эта часть отчетов всегда подчеркивалась Государем.

Об отчетах можно и кончить, — впрочем, упомяну о роли их в моей служебной карьере.

Как-то я перепечатал в "Губ. Ведом." из новогоднего номера харьковской газеты "Южный Край" новогодние новости и известия, при этом не обратил должного внимания на сообщения о наградах разным лицам по Полтавской губернии.

На другой день приглашает к себе губернатор Бельгард.

— Отчего у вас нет сведений о наградах таким то и таким то лицам.

Я объяснил, что о наградах, более важных, сообщается в агентских тилеграммах, о тех же наградах, о которых говорит губернатор, в телеграммах не упоминается, — а из "Южн. Края" я об этом не взял сообщений потому, что не считал их интересными.

— О наградах вы считаете сообщения не интересными? — спросил Бельгард.

— Да, я им не придаю значения, — выпалил я.

— Вот как! Что же, вы думаете, Юзефович (тогда редактор-издатель "Южн. Края") стал бы даром тратить деньги на телеграммы собственных корреспондентов, если бы телеграммы о наградах не имели значения? Ведь это же интересно не только для тех, кто получил награду, а и для всех, — и я вас прошу серьезно следить за этим. Относительно же того, что вы не придаете значения наградам, я вам скажу, пока я буду губернатором, представления вас к наградам не будет!..

Я ушел. Ссылка на Юзефовича показалась резонной и я уже неукоснительно извлекал и из "Юж. Края", и из "Правит. Вестника" сведения о всех  наградах, какие получались служащими в Полтав. губернии, особенно по министерству внутренних дел.

Бельгард сдержал свою угрозу. В представлениях в наградам он меня неизменно обходил, к чему, откровенно скажу, я оставался совершенно равнодушным и никогда об этом не думал.

Прошло несколько лет. Как то, если не ошибаюсь, на светлых праздниках, проштудировал я "Правит. Вестн." и выписал оттуда для "Губ. Вед." всех, получавших награды — и сдал в печать. Вечером брат, читавший корректуру, говорит — что же ты себя пропустил в числе "удостоенных"?

— Как так?

— Да так, говорит, вот напечатано,

— 48 —

что и тебе дали Станислава 2-й степени — и показывает номер "Прав. Вестн."...

Смотрю, — точно — мне "Станислав" на шею.

— Странно — говорю — не недоразумение ли тут?

И как я это пропустил!

Дело в том, что еще при Татищеве, кажется "за работы и труды" по всеобщей переписи, я кроме обычной медали, получил и "Станислава" 3-й степени — первую служебную награду. За ней должна была следовать "Анна 3-ей ст." — и потом уже Станислав 2-й ст. — а тут выходит после Станислава 3-ей ст., минуя Анну, подучил Станислава 2-й ст.

Непонятно. Однако, ведь, напечатано — и не где либо, а в "Правит. Вестн.".

Я уже был осведомлен, что принято получившим награду благодарить губернатора за "представление". А потому незамедлительно и пошел к Бельгарду с этой целью. Прежде всего доложил, что вот-де напечатано в "Прав. Вестн." о награждении меня орденом — и я пришел его поблагодарить за представление.

Бельгард в свою очередь меня поздравил.

Затем, я высказал ему свое недоумение — как это, минуя Анну 3-ей ст., меня наградили следующим орденом.

— А это за "особые заслуги" — по моему представлению — объяснил Бельгард.

Я еще раз поблагодарил, — а потом уже узнал, из верного источника, что мои "особые заслуги" именно и били связаны с удачным составлением Всеподданнейших отчетов.

       

IX.
Поездки Косаговского "по ревизии" губернии. — Отъезды в отпуск. — Косаговский на вокзале встречает знакомую даму.

Возвращаюсь к Косаговскому.

Он продолжал губернаторствовать — и даже, не смотря на свои преклонные годы и привычку к известному режиму, в котором играли столь важную роль "завтрак" и отдых, "объезжал губернию".

Дело, разумеется, происходило летом — и "объезды" губернатора если и уступали архиерейским, во время оно, объездам в торжественности и пышной обстановка, все же отличались известной помпой.

Составлялся маршрут, заказывались экипажи для четверки и, сопровождаемый многочисленной свитой, Косаговский трогал в путь. Остановки намечались у богатых помещиков, при чем, кроме всяких удобств, для губернатора заранее приглашали и партнеров в вист до которого Косаговский был большой охотник. Если же в известном месте или же при проезде по железной дороге или пароходом заранее заготовленных партнеров не оказывалось, у Косаговского были свои, которых он предусмотрительно прихватывал с собой, под видом ревизоров. Обыкновенно это были врачебный инспектор Рейпольский и губернский инженер Григораш, четвертого уже не так трудно было найти — и таким образом время на протяжении переездов даром не пропадало.

"Ревизовали" обыкновенно чиновники особых поручений, которых Косаговский тоже возил с собой — ревизия  же самого губернатора ограничивалась утренней прогулкой по городу или селу и должным внушением местному начальству в случае замеченных "беспорядков".

Собственно, угодить Косаговскому

— 49 —

было уже не так трудно. Мне передавали такой случай. Отправившись "по ревизии", Косаговский доехал до Борисполя и остановился у Трепова.

Поднявшись, по обыкновению,. очень рано, он пошел по селу "приватно для прогулки".

Издали за ним следили исправник, его помощник, приставы и проч. Косаговский направился по большой улице, прорезывающей это богатое село, на которой были раскинуты лавки и базар: чистота улицы — невиданная, по сторонам чудная аллея молодых деревьев, посаженных и выхоленных заботливой и умелой рукой; в лавках опрятность, мясные и иные столики — как зеркало, — и мясо покрыто такими чистыми белыми полотенцами, что Косаговский залюбовался.

Возвратившись в квартиру, в самом лучшем расположении духа, Косаговский велел позвать исправника и пристава, который местопребывание имел в Борисполе, — и расхвалил их за "чистоту и порядок", а особенно за насаждения вдоль улиц.

Полиция сияла, — а когда Косаговский в этот день "проследовал" дальше — все насаждения были выдернуты и свезены на полицейский двор — ибо они воткнуты были лишь для декорации, какой находчивый пристав вздумал украсить село к приезду начальства...

Впрочем, обеды, приемы и прочие труды по ревизии обыкновенно имели последствием то, что и сам губернатор и его свита возвращались измученными, переутомленными — я для восстановления сил немедленно после ревизии уезжали в отпуска.

Первым уезжал Косаговский — обыкновенно в Петербург. Помню один такой отъезд. К Косаговскому прибыла погостить почти вся его семья: сын, бывший нотариусом в Курске, очень красивый брюнет, с женой, миловидной и симпатичной дамой, урожденной Шеншиной, какой-то близкой родственницей, чуть ли не сестрой известного поэта Шеншина-Фета; другой сын — учащийся, паж; дочери — Софья Павловна Хвощинская с мужем и маленькой дочерью — прелестной, как ангел; Марья Павловна Бузни — с мужем, бессарабским помещиком, — и двумя детьми, и незамужняя Ольга Павловна.

Шум и оживление царили в губернаторской квартире, при чем, как бы вошедшие в семью Косаговского, бывали здесь почти все время и чиновники особых поручений А. П. Ханыков и В. Л. Левченко, затем часто бывал доктор А. А. Волкенштейн — и другие.

И вот обширная семья поднялась уезжать вместе с получившим отпуск П. П. Косаговским.

Провожать двинулось чуть не все губернское правление, канцелярия губернатора, полицейские управления — городское и уездное — много представителей и служащих в других учреждениях.

Увлеченный потоком — поехал на вокзал и я, и, таким образом, имел возможность наблюдать отъезд губернатора в отпуск.

Зал вокзала переполнился провожающими, совершенно вытеснившими "публику", с недоумением взиравшую на необычный съезд фуражек с кокардами. Косаговский, впрочем, был в штатском платье и в котелке. Он сидел на диване и курил, — поближе к нему семья и из провожавших — кто чином повыше, те же, кто пониже — расположились в некотором отдалении — а маленькие чины жались по углам. Дамы громко разговаривали; ближайшие соседи отвечали на редкие реплики Косаговского — остальные хранили почтительное молчание...

Так тянулось время.

Наконец, Косаговскому доложили,

— 50 —

что салон-вагон готов. Он медленно поднялся и направился к выходу. Провожающие выстроились шпалерами и отвешивали низкие поклоны. Косаговский прошел глядя впереди себя и не кивнув даже никому головой. Тем не мене провожавшие выстроились в шеренгу и перед вагоном и стояли пока поезд не ушел...

Сам Косаговский вообще не любил ни встречать никого, ни провожать, и по отношению к начальствующим над собой и высоким должностным лицам эту обязанность обыкновенно возлагал на вице-губернатора Жукова.

Впрочем, был один случай встречи Косаговским самолично.

Из Одессы он ожидал приезда одной его давнишней знакомой — и видимо сгорал нетерпением. Полицмейстеру Иванову было поручено точно узнать, в котором часу приходит поезд и озаботиться, чтобы лошади и карета были в надлежащей исправности.

Утром, в день ожидаемого приезда, — еще до времени обычного рапорта, полицмейстер был вытребован и доложил, что поезд приходит вечером, в таком-то часу, и что лошади, и карета и все прочее в полной исправности.

К полудню Косаговский позвал полицмейстера.

— А вы верно узнали время прихода поезда — обратился он к Иванову.

— Так точно — ваше превосходительство.

— Ступайте.

Полицмейстер ушел и прилег у себя дома отдохнуть.

Не успел сомкнуть глаз — новый посол от губернатора.

Полетел полицмейстер. Вытянулся.

— А не опоздает ли поезд — заволновался Косаговский.

— Никак нет — ваше превосходительство — уверенно ответил Иванов. Косаговский успокоился.

— Ступайте.

Полицмейстер ушел — думает теперь отдохну. Новый посол. Летит.

— Как вы думаете — не лучше ли вместо кареты — заложить тройку в сани и прокатиться с вокзала? Где можно достать тройку?

Дело было зимой и была действительно хорошая санная дорога.

Полицмейстер стал в тупик.

— Поздно, ваше превосходительство, — скоро надо закладывать лошадей, — а пока раздобуду тройку, опоздаем к поезду.

— Жаль, жаль, — а мне хотелось бы прокатиться с вокзала на тройке — сокрушался Косаговский.

— Можно будет потом — завтра, например, — устроить катанье на тройке — предложил Иванов.

— Пожалуй, — согласился Косаговский, — ступайте!

Полицмейстер уже домой не пошел, а отправился на губернаторскую конюшню и распорядился, чтобы кучер закладывал лошадей.

Прошло немного времени.

Косаговский вдруг экстренно потребовал полицмейстера — и с неподдельным испугом спросил:

— Не опоздали ли мы? Кажется давно пора ехать!

Полицмейстер едва его убедил, что еще почти час до прихода поезда.

Но Косаговский потребовал, чтобы лошади были поданы немедленно. Одет он был уже давно — и не успела карета приблизиться к подъезду, как он уже вышел. Усевшись, велел кучеру гнать на вокзал. Полицмейстер сел в свои санки — и опередив карету, помчался туда же. У подъезда вокзала он встретил губернатора.

— 51 —

— А что, поезда еще нет — спросил с тревогой Косаговский.

— Никак нет, ваше превосходительство!

Губернатор и полицмейстер вошли в зал. Это обстоятельство, конечно, обратило на себя внимание публики.

— Что такое? — спрашивали многие, — чего губернатор здесь?

— Что это — встречать кого выехал губернатор? — обратились к полицмейстеру.

— Да, встречать — отвечал тот.

Публика заинтересовалась — очевидно важное лицо прибывает, если выехал сам губернатор для встречи.

Почти ежеминутно Косаговский подзывал полицмейстера и осведомлялся — не запоздает ли поезд?

Полицмейстер его успокаивал.

Наконец, дана повестка, что поезд вышел с последней станции.

Косаговский заторопился и вышел на перрон, вслед полицмейстер, а за ними и вся публика, довольно тесной толпой запрудившая весь перрон.

Все с напряженным любопытством ожидали — кто же это приезжает.

Снег валил хлопьями.

Послышался звук рожка, — поезд близко, видны уже огни паровоза.

Косаговский снял фуражку.

Вся толпа последовала его примеру и обнажила головы.

В почтительном молчании ожидают остановки поезда.

Вот он стал.

Косаговский подошел к вагону первого класса.

Толпа в благоговейном молчании за ним.

Вдруг из вагона раздался веселый разговор и смех — и но ступенькам быстро сошла довольно интересная, хотя и не первой молодости, дама, в роскошном дорожном туалете и в умопомрачительной шляпе. Дама вела за руку девочку лет 10 -12.

Увидев Косаговского без картуза — она бросилась к нему.

— Ах, Павел Павлович, — это вы? Как это мило! Тамарочка, — здоровайся!

Косаговский поцеловал руку даме и повел ее к карете.

Дама весело тараторила — а толпа на дебаркадере продолжала стоять с открытыми головами и разинутыми ртами.

— Кто это — спрашивали друг у друга — и никто не мог дать удовлетворительного ответа.

Так для публики и осталось тайной, кого она встречала вместе с губернатором?

Между тем у кареты вышла заминка. Тамарочка вошла свободно, а дама запуталась в дверцах. Косаговский суетился, но толку не выходило.

— Позвольте я, ваше превосходительство — предложил свои услуги полицмейстер — и обхватив даму чуть что не в охапку, ловко всадил ее внутрь кареты, а за ней таким же манером впихнул и самого Косаговского.

— О, — засмеялась дама, — ваш полицмейстер того, молодец!

— Да, он может, — подтвердил Косаговский.

Полицмейстер Андрей Васильевич Иванов вытянулся, взял под козырек и многозначительно повел усами...

Замечу, было это лет около двадцати тому назад, когда нынешний Полтавский полицмейстер А. В. Иванов еще не был в генеральском чине, но зато о нем говорили, что он — само здоровье. энергия и сила, и когда он вообще не давал повода опасаться, что в каком ни будь отношении может уронить славное "мущинское сословие".

Откозыряв на комплимент приезжей дамы, А. В. Иванов захлопнул

— 52 —

дверцы и карета помчалась — а впереди нее полетела распряжка полицмейстера...

Это, кажется, и была единственная "встреча", из-за которой Косаговский себя побеспокоил выездом на вокзал.

       

X.
Введение института земских начальников. — Речи епископа Илариона и кн. Б. Мещерского. — Увольнение Косаговского и отъезд из Полтавы.

Среди "событий" 1890 года нельзя не отметить введения института земских начальников. Этому введению, как и должно быть, предшествовали самые разнообразные и противоречивые слухи и разговоры, — слово "земский начальник", до и во время введения их, стало ходячим и необыкновенно распространенным.

Помню такой случай. В театре, еще Панасенковском, известный "физик" Деринг показывал туманные картины — о синематографах и электро-биографах тогда никому и не грезилось.

Театр был битком набит. Картины были интересны. В зале царила тишина и тьма.

На одной из картин был изображен, кажется, ад — с царем тьмы на троне. Царь тьмы, т. е. сатана, имел огромную голову, щелкал зубами и свирепо вращал белками. Даже жутко стало и публика притихла.

Вдруг из глубины зала раздается густым замогильным басом протяжное:

— Земский начальник...

Всеобщий хохот и гром аплодисментов были ответом на это "пояснение к картине...

Введение у нас, в Полт. губ., земских начальников следует отнести к 1-му сентября.

Часам к 9-ти утра, в этот день, все уже намеченные земские начальники, а также губ. предводитель д-ва кн. Б. Б. Мещерский и уездные предводители собрались в губернаторском доме и представились губернатору. Затем все отправились в собор, где Епископ Иларион совершал литургию. После литургии Владыка обратился к новым "представителям власти" со словом, которое интересно и теперь припомнить — именно с той стороны, как в свое время смотрели на институт земских начальников и чего от него ожидали.

Отметив, что 1-е сентября — есть "венец нового лета", и церковь в этот день благословляет начало нового церковного года, духовный вития указал, что "в этот день обновления времен начинается и обновление нашего края — введением новых порядков благоустройства быта народного".

Говоря далее, что "народ не сумел воспользоваться избытком личной свободы и обратил ее во вред своему благосостоянию",. оратор указал, что "мировые учреждения не могли врачевать развившегося беспорядка и язв народной жизни; они не приближались к народу, не входили в его среду и его быт со всеми его печальными явлениями" — и что "время и опыт показали, что нужна вдасть более понятная и близкая народу".

"И вот мы видим достойных мужей нового земского начальствования, избранных из первенствующего в России сословия, облеченного новым знаком Монаршего доверия".

Призвав благословение на "мужей нового земского начальствования", Владыка указал, что им предстоят "великие и многосложные работы о благоустроении нравственной, семейной, хозяйственной и общественной жизни народа, о водворении

П. П. Косаговский

— 53 —

в среде его правды и порядка, об избавлении от неправды в мирских судах и проч.".

В заключение Епископ пригласил напутствуемых "запечатлеть желание честного и доблестного служения делу призыванием в свидетели Бога и целованием св. Креста и Евангелия".

После присяги новых начальников был отслужен молебен.

Водворили ли, согласно пожеланиям Владыки, "достойные мужи земского начальствования" правду и порядок в среде народа, подняли ли его нравственность, семейственность и хозяйственность — предоставляю судить по тем плодам и последствиям, какие пожаты в недавнее прошлое...

Несколько иначе взглянул на нововведение и иные цели в нем усмотрел губ. предв. д-ва Б. Б. Мещерский.

Пригласив из собора земских начальников,  предводителей д-ва, епископа Илариона, губернатора Косаговского и других лиц на завтрак, князь Мещерский в первых словах своей застольной речи, подчеркнул, что новое поприще, указанное Монархом дворянству имеет целью "восстановление в народе силы и значения правительственной власти, — а стало быть, и порядка".

Высказав удовольствие, что назначенные на должность земских начальников в Полт. губ. являются дворянами этой же губернии, кн. Мещерский выразил надежду, что при содействии дворянства сила и значение правительственной власти будут восстановлены, — причем, не знаю, насколько серьезно, кн. Мещерский отметил, что де "задача наша деловитою опытностью нашего уважаемого начальника губернии Павла Павловича Косаговского будет значительно облегчена".

Далее оратор удостоверил, что "В служебной мудрости" Косаговского земские нач-ки всегда найдут "нужную поддержку и нужные разъяснения в тех недоразумениях, которые могут явиться на первых порах новой деятельности".

Послав несколько комплиментов и новым непременным членам Губ. Присутствия М. К. Коченевскому и П. А. Алексееву, — кн. Мещерский закончил свою речь пожеланием успеха реформ.

Вечером, в этот же день, в губернаторском доме, было и первое заседание Губернского Присутствия.

Перед отправлением в собор, когда земские н-ки собрались в квартире губернатора, мне удалось близко их наблюдать.

Народ был больше пожилой, видно деревенщина, напоминающая старосветских помещиков: волосы давно соприкасались с ножницами, а подбородки с бритвой: туалеты — видимо продукты творчества, если не деревенских, то в лучшем случае уездных портных.

"Земские начальники" как-то жались кучками и забавлялись значками на больших цепях.

— Ишь, яка цяцька — говорили некоторые...

Вспоминая об этом периоде времени, не могу не отметить в городской жизни любопытного явления — в некоторых отношениях, несмотря на то, что с тех пор прошло более двух десятков лет, кажется, что эти давно прошедшие времена и по днесь остались без малейшего изменения. Вот хотя бы такое обстоятельство — в переживаемые дни идет препирательство между городом и земством, кто должен бороться с тифом, дифтеритом, холерой. Точь в точь тоже самое было и в 1890-91 годах — в думе шли разговоры о дифтерите, скарлатине, тифе и препирательства с земством.

— 54 —

Ничто не меняется под луной...

Скарлатина, дифтерит, тиф, а потом и холера также гуляли в Полтаве, как и теперь, и также собирались комиссии и рассуждали "о мерах борьбы" — прежде всего об "очистке дворов" — и также эти меры не завершались успехом, как и теперь.

В начале 1881 года умер выдающийся местный общественный деятель Белуха-Кохановский, скончавшийся 83 лет. Речь над гробом его сказал князь Б. Б. Мещерский, подчеркнувший, между прочим, что в беседе с Белухой-Кохановским "чувствовалась беседа человека, глубоко проникнутого традициями дворянства".

Словом — воздух в то время был насыщен "дворянским" духом.

Судя по некоторым признакам, все же Полтава тогда как будто стала пробуждаться от спячки, и вообще с Косаговским, надо отдать ему справедливость, начали проникать в Полтаву плоды цивилизации. Напр., он категорически потребовал, чтобы владелец театра купец Панасенко ввел в нем электрическое освещение, что тот и сделал. Затем, по настоянию Косаговского, беговой круг на Сенной площади был обнесен забором и была выстроена беседка.

При Косаговском и затем Татищеве, бывших по уставу президентами Бегового О-ва, оно процветало, что, впрочем следует приписать, главным образом, деятельности его вице-президента, завзятого спортсмена — Башкирцева, затем членов — Редькина, Бутовича, Чернявских, Сияльского и др.

Со смертью Башкирцева — Общество тоже умерло; забор сняли, — а беседка стояла до последнего времени, являясь ночным убежищем для бездомных, бедняков и рыцарей темной ночи.

Я уже не говорил, — что при Косаговском в Полтаве зародился и эмбрион местной газеты — и даже в том жалком виде, в каком при нем были "Губ. Вед." — они все же сослужили свою службу, и будущий историк Полтавы найдет в них кое какой полезный в интересный материал.

Содержание газеты я кое-как стал разнообразить, в каждом, почти номере были беллетристические фельетоны, которые, разумеется, я перепечатывал, а с июля месяца этого 1891-го года стал выписывать даже телеграммы "Северного телеграфного агентства".

В этом случае пришлось Косаговского обойти. Как я уже говорил, на увеличение средств, расходуемых губернским правлением на "Губ. Вед." рассчитывать нечего было и  думать — и "улучшение" издания надо было вести в пределах тех ассигнований, какие были определены во времена оны.

Тогда, при содействии Жукова, пришлось действовать так. Статистический комитет, в прежние годы, за печатание своих изданий, а главное "Адрес-календаря" Полт. губ., задолжал губернск. типографии до 700 руб. — и мне пришлось, из средств, отпускаемых тогда земством на содержание комитета, погашать этот долг. Я и предложил Жукову походатайствовать перед Косаговским, что бы на эти деньги выписать телеграммы Северного агентства и ходатайство это увенчалось успехом.

Типография очень злилась — но "Губ. Вед." "улучшилась" — хотя по прежнему выходили два раза в неделю.

Вообще говоря, лично мне, да и другим, по службе при Косаговском как-то обтерпелось, особенно после того, как пришлось ходить к нему с докладами почти ежедневно, а то и по несколько раз в день.

А вышло это вот как. Косаговский

— 55 —

уехал в Петербург, — а без него получился циркуляр об образовании местного комитета для сбора пожертвований на голодающих. В этом году, как известно, голод охватил многие губернии и выразился в таких острых формах, что стали собирать пожертвования по всей Империи.

Управляющий губернии Жуков организовал Полтавский комитет. 24-го сентября, и пишущему эти строки поручено было делопроизводство в нем.

К октябрю приехал Косаговский в 2-го октября собрал комитет и утвердил меня делопроизводителем, а чинов. ос. поруч. Ханыкова казначеем, и вот по делам этого комитета мне и приходилось часто бывать у Косаговского.

Общество живо откликнулось на бедствие. Земельный банк пожертвовал 10000 руб., другие банки тоже откликнулись, служащие почти всех учреждений стали отчислять из своего жалованья известный процент — служащие казенной палаты первые подали в этом случае пример — и дело сбора пожертвований пошло в ход. Но хлопот и работы было много.

Косаговский вернулся на этот раз из Петербурга, видно, в хорошем настроении. Рассказывал, что играл в карты у министра Дурново, — и прибавлял, что "кажется нами довольны" — такое он вывез оттуда впечатление.

Как вдруг, совершенно неожиданно, 24 декабря телеграмма: Полтавский губернатор Косаговский назначается членом совета министра внутрен. дел. Московский губернатор, Голицын назначается Полтавским губернатором, и Полтавский губернский предводитель д-ва — Саратовским губернатором.

Потом передавали, что для Косаговского эта телеграмма тоже была неожиданностью — и он, примиряясь с участью, лишь беспокоился, сколько ему назначат пенсии.

1-го января следующего года, в зале губернской земской управы, представители дворянства и местного о-ва, а также дамы устроили прощальный обед Мещерским, князю и княгине. Был на обеде и Косаговский, который, говорят, давал наставления и делал указания Мещерскому, как надо губернаторствовать...

Косаговскому обеда не было и 10 января он, тихо и сравнительно незаметно, уехал из Полтавы.

На вокзале собралось много провожавших чиновников,  — из общества не было никого, и проводы вышли сухие и более чем скромные...

Остальные дни своей жизни Косаговский провел в Петербурге, где и скончался, если не ошибаюсь, через год.

       

XI.
Губернатор Татищев. — Первые впечатления — Приемы докладчиков и посетителей — Простота обращения Татищева.

С отъездом Косаговского, никто, кажется, в Полтаве сиротой себя не почувствовал. Все шло своим порядком. Между прочим, народился новый "Драматический кружок" — который по счету, за мое время, уже не припомню. Во главе стал старый любитель Герман Мойсеевич Зеленский, ему помогали тоже старые любители Григорий Петрович Сахновский и Герман Петрович Бартен. "Играли" сначала в чиновничьем клубе, а затем, во Втором Общественном собрании.

Но больше всего, конечно, занимал общественное внимание вопрос о будущем губернаторе. Как я уже писал, в Полтаву был переведен московский губернатор князь Голицын, — это назначение повергло

— 56 —

местное общество в недоумение — из Москвы да в Полтаву, это что-то вроде — из гвардии да в гарнизон,  — что, конечно, не резон.

Догадкам и предположениям относительно мотивов этого перевода не было конца.

Вдруг новый сюрприз-телеграмма, что Голицын, не побывавший еще в Полтаве, переводится губернатором в Архангельск, а в Полтаву назначается Екатеринославский вице-губернатор А. Н. Татищев.

О Татищеве никто ничего не знал и до сих пор и не слыхал.

Стали ожидать Татищева. Наконец, получилась от него телеграмма, что прибудет 3-го марта, и чтобы не трудились его встречать.

И действительно — 3-го марта, днем, к подъезду губернаторского дома подъехал извозчик и чиновники губернаторской канцелярии, высыпавшие на площадку и свесившиеся через перила решетки, увидели внизу входящего быстро по лестнице нового губернатора, плотно закутанного в шубу. Когда он освободил себя от  шубы, мы увидели худощавого, выше среднего роста, с небольшой бородой и длинными усами господина, который стал внимательно рыться в бумажнике, чтобы расплатиться с извозчиком, привезшим его с вокзала — это и был Алексей Никитич Татищев.

Первое впечатление было — это впечатление необыкновенной простоты в манерах и обращении нового губернатора. Как показало будущее — это первое впечатление не обмануло и бросившаяся в глаза простота оказалась основной чертой характера Алексея Никитича Татищева.

Расплатившись самолично с извозчиком, Татищев пригласил полицмейстера и встретившего его на площадке лестницы, перед приемной, правителя канцелярии в кабинет и просил оповестить, кого следует, о завтрашнем общем официальном приеме, — и послать сейчас за извозчиком, чтобы ехать с. визитами к архиерею, вице-губернатору и другим высшим местным чинам.

На другой день, в зале губернаторского дома, к 11 часам дня, собрались представители разных ведомств, причем один чин, кажется, из межевого отделения явился пьян вдребезги — едва его сократили до выхода губернатора.

Вышел Татищев и обратился к ставшим полукругом представляющимся с короткой речью, в которой, упомянул о назначении его волею Государя в Полтаву, подчеркнул, что в своей деятельности он во всем будет идти но стопам своего предшественника.

Тут, в этой декларации, сказалась и другая основная черта Татищева — его консерватизм и какая-то органическая ненависть к нововведениям — об этом подробнее скажу ниже.

Начался обход представляющихся, которых называл вице-губернатор Жуков.

Когда дошла очередь до пишущего эти строки — Татищев сразу задал вопрос — еще не готов всеподданнейший отчет?

Я доложил, что еще рано и что срок наступит только 1-го мая.

— Так вы пожалуйста приготовьте его поскорее, — и пошел дальше.

Кончив обход, Татищев вновь сказал несколько общих фраз и, между прочим, заметил непосредственно ему подчиненным, что не только по службе, но и по их частным я личным делам они могут всегда к нему обращаться и он будет рад помогать и вообще быть полезным.

Знакомство состоялось.

— 57 —

Представляющиеся  разошлись, — унося, по-видимому, благоприятное впечатление, оставленное новым губернатором.

Я все еще был неопытен и принимал губернаторские слова за непреложное и неукоснительное вещание; ни отступать, ни изменять, а тем более забывать губернаторские слова казалось недопустимой дерзостью. И потому, если сказал губернатор, что надо поторопиться с всеподданнейшим отчетом — значит надо — и я немедленно принялся за дело — с таким расчетом, чтобы к маю отчет уже был отправлен в Петербург.

Несколько дней надобности заявляться к губернатору не представлялось.

Канцелярская жизнь вошла в колею.

Правитель канцелярии Г. И. Пшичкин заболел и, как это водилось и раньше, обязанности его исполнял старший делопроизводитель А. Я. Данилевский. Скоро Пшичкин и совсем уволился и, как и следовало ожидать, на его место был назначен Данилевский. Чиновник местного Отделения Крестьянского банка Пархоменко был назначен чиновником особых поручений — вот ближайшие служебные перемены, которыми сопровождались первые месяцы губернаторствования Татищева.

Понадобилось, наконец, и мне снести губернатору какую то бумагу к подписи, — кажется, по комитету о голодающих.

Как это бывало во времена Косаговского, с большой осторожностью вхожу в приемную — и сразу же на меня повеяло каким-то новым духом — прежней атмосферы, напряженного настроения, ожидания всякую минуту какой-либо неприятности нет и следа. Дверь в кабинет губернатора открыта. В приемной ни души, — только чиновник особых поручений сидит у стола и пишет письмо.

— У Губернатора никого нет — спрашиваю я.

— Никого.

— Доложите, пожалуйста.

— Идите прямо. Я даже растерялся.

— То есть, — как это идите прямо? — спрашиваю.

— Да так — идите прямо и все тут.

Делать нечего, — иду.

Прохожу первую комнату, вхожу в кабинет — направо. За столом Татищев тоже что-то пишет. Подхожу. Губернатор откладывает свое писание в сторону, берет мою папку, выслушивает доклады — и быстро подписывает бумаги.

Я пользуюсь случаем, чтобы испросить директивы по статистическому комитету и по редактированию "Губернских Ведомостей".

— Как было раньше, так и продолжайте — отвечает Татищев.

Прощу указаний относительно Всеподданнейшего отчета — и говорю, о чем, по моему, следует в этом году написать в отчете.

—  Напишите, что и как раньше писали, а потом покажете мне.

Больше интереса вызвал доклад о деятельности комитета по сбору пожертвований в пользу голодающих. Татищев участливо расспрашивал об успешности пожертвований, о расходах и проч.

Тут же у него явилась мысль обратиться в Комитет под председательством Наследника Цесаревича и просить об отпуске какой-нибудь суммы для оказания помощи голодающим и в Полтавской губ., так как последствия недорода стали сказываться и на местах, — и из разных пунктов губернии начали поступать донесения о недостатке кормов для людей и скота.

Уходя от Татищева, я подумал, зачем же я спешил с Всеподданнейшим отчетом и так боялся не исполнить распоряжения Губернатора, сделанного им при первом

— 58 —

представлении? Выходит, что и губернаторские слова, требования и обещания не суть нечто незыблемое, непререкаемое и свято исполняемое; что и губернатор иногда, а может и часто, во всяком случае не реже, чем и обыкновенные смертные, говорят, лишь бы что-нибудь сказать, и часто обнаруживают интерес к чему-нибудь больше на словах, чем на деле; затем, что простота Татищева в обращении доведена даже до крайности, и что он обладает очень добрым, отзывчивым сердцем.

Двери кабинета Татищева в буквальном и в переносном смысле были открыты для всех. Раз у него никого не было, каждый — докладчик, проситель, мог к нему входить свободно, без всяких докладов и предупреждений. Встречал он вас, как будто уже успел раньше повидаться. Руку подавал разве по забывчивости, равно как и не приглашал садиться — и доклады как то удивительно выходили просто — губернатор брал из рук докладчика бумагу, подписывал; или выслушивал и переспрашивал — так, словно продолжал начатый разговор.

Но эта "простота", правду сказать, ставила иногда в весьма неловкое положение.

Помню такой случай. В качестве члена уездного училищного совета от министерства внутренних дел (был назначен Косаговским) я производил экзамены в школе, в Яковцах. Был здесь, между прочим, проф. Склифосовский, его жена и другие гости. Экзамен кончен, началось пение. В это время мимо проезжал Татищев, который с семейством катался. Услыхав пение, он остановился и вошел в школу осведомиться, в чем дело. Со Склифосовским он еще знаком не был. Увидев меня, он подошел — и не подавая руки, — заговорил: что вы тут поделываете? По какому поводу пение!

Положение мое было очень неловкое — вся обстановка требовала прежде поздороваться с губернатором, а потом и разговаривать, — как это принято. Я ему представил Склифосовских, а затем и его самого — ученикам, пояснив, что это и есть губернатор — главный начальник над губернией. Татищев задал несколько отрывочных, как бы небрежных вопросов Склифосовскому, и как-то оборвав разговор — повернулся и ушел, сделав общий поклон.

Простота такая многим нравилась, многим нет. Манера Татищева делать пометки на бумагах примерно так: "Коченевскому" или "Канцелярия" — и в этом роде, — кому и куда направлялась бумага — иных коробила. Но, кажется, и Коченевский, член губернского присутствия, и другие, нисколько не обижались, зная, что эта манера имела своим основанием не высокомерие или намеренную грубость, а просто Татищев мало придавал значения внешним формам и общепринятым способам отношений. Зато, члены присутствия, вероятно, весьма одобряли гостеприимство Татищева, который, отправляясь по четвергам на заседание Губ. присутствия, распоряжался, чтобы туда же к известному часу доставлялся и завтрак, довольно обильный, разумеется для всего присутствия.

       

XII.
Парадные завтраки у Татищева. — Татищев сторонник телесных наказаний. — Отношение Татищева к земству. — Циркуляр о земских "пастушнях".

Рядом с простотой я упомянул и о гостеприимстве губернатора Татищева.

Между прочим, он, кажется, первый из Полтавских губернаторов,

— 59 —

установил, так сказать "парадные" завтраки по табельным дням. Завтраки эти приобрели потом известность в городе, но первый сопровождался маленьким недоразумением и некоторой неприятностью.

После Богослужения и молебствия, не помню, по какому торжественному случаю, все начальствующие и многие служащие лица из собора были приглашены к губернатору на завтрак.

Говорят, накануне, Татищев советовался об этом завтраке с уездным предводителем дворянства князем Эристовым и между прочим осведомлялся, много ли гостей можно ожидать.

Князь Эристов высказал уверенность, что явятся немногие, — почему и завтрак был приготовлен на ограниченное число персон. Между тем, благодаря личному приглашению губернатора, явилось чуть не вдвое больше, чем на скольких был приготовлен завтрак. Закуска на отдельных столах, в зале, была, что называется, в мгновение ока сметена, а когда перешли в столовую и расселись за столами, с архиереем и супругой губернатора в центре, приборов едва достало — и с первых же блюд стало ясно, что на утоление голода всем рассчитывать нечего.

Бледнел и краснел Татищев, бледнела и краснела его супруга Екатерина Борисовна, краснели лакеи, — а гости, как ни деликатничали, какие микроскопические порции не брали, а другіе и совсем отказывались, — все же — когда прислуга доходила до средины только стола, на блюдах от рыбы оставались только кости, a от мясных одни воспоминания в виде остатков соуса. Кое как дотянули этот неудачный завтрак — но за то следующий и дальнейшие вполне загладили первую ошибку.

В зале обыкновенно накрывался закусочный стол, положительно ломившийся под тяжестью богатейшего ассортимента закусок и водок, — а в столовой большой стол по средине и множество меньших по сторонам щеголяли роскошным венским сервизом, чудными вазами с фруктами и цветами, — а самые завтраки по обилию и приготовлению удовлетворили бы самый прихотливый вкус.

Приглашалось обыкновенно много гостей, вино лилось рекой, повара показывали свое искусство с лучшей стороны, — а в приемной гремел оркестр музыки.

Мы, служащие, очень любили эти завтраки. Обыкновенно ваш покорнейший слуга, затем чиновник особых поручений Ханыков, секретарь по земским и городским делам присутствия Лесняк и правитель канцелярии Данилевский занимали отдельный столик, на четырех и не находили нужным стесняться ни с винами, ни с блюдами

С удовольствием вспоминаю, как, бывало, на закусочном столе, среди батареи бутылок, графинов, всякого вида фляжек, отыщу графинчик со "Старкой", которую Татищев приобрел при распродаже погребов Милорадовича, где, говорили, эта "старка" пролежала ни более, ни менее как столетие, — и предложу, тут же у стола, епископу Илариону, затем нацежу густой влаги в рюмочки — и благодушнейший Владыка, с отеческой улыбкой, возьмет рюмку, чокнется со мной — и мы выпьем, со взаимными пожеланиями здоровья и всего лучшего.

Гостеприимство Татищевых выражалось и в частом устройстве танцевальных вечеров, именинных обедов, балов и проч. Но на этих вечерах и обедах я не бывал — всегда случалось так, что мешало нездоровье, — и Екатерина Борисовна обыкновенно спрашивала потом отчего вы не были у нас,

— 60 —

были вероятно нездоровы? Я подтверждал и тем дело кончалось.

В домашнем же обиходе Татищев обнаруживал большую бережливость и расчетливость, что давало повод некоторым утверждать, что он отличался скупостью. Не раз я заставал, как он, поставив ногу на стул, усердно чистил себе сапоги, или брюки, обыкновенно довольно таки потертые; домашняя тужурка была его обычным костюмом даже при приемах, что, как говорили, обижало многих важных лиц, приезжавших напр. "представиться" губернатору в полной парадной форме.

Скромность в домашнем обиходе и расчетливость в удовлетворении ежедневных потребностей, а также внешняя суровость свободно уживались рядом с душевной мягкостью и добротой, с сердечной отзывчивостью. Первый кто откликался напр. на газетное сообщение о чьей-нибудь нужде, — это был всегда Татищев; очень часто он мне поручал передать тому иди другому лицу, обратившемуся к нему за помощью, — рублей по 20 — 25, —  и это делалось с той же простотой, с какой Татищев делал все. Впрочем "доброта" нового губернатора скоро стала известна всем и особенно его подчиненным. С одной стороны "консерватизм" и с другой эта мягкость — имели последствием то, что смещений, перемещений и т. п. "служебных перемен" за время Татищева наблюдалось очень мало — и бывшие такие перемены вызывались лишь крайней необходимостью.

Помню такой случай. Я вошел в кабинет к губернатору, не зная, что там врачебный инспектор Рейпольский. Я сделал движение возвратиться, — как губернатор, позвал: — "мы кончаем" сказал он. Я подошел к столу, у которого стоял Рейпольский и "докладывал" о провинностях какого то фельдшера, при чем предлагал немедленно уволить его со службы.

— Просто, вызовите и разнесите его, — ответил Татищев, перебирая нервно, с нетерпеливым видом, бумаги на столе.

— Необходимо уволить — настаивал инспектор.

— Да зачем? — уже, по обыкновению, начинал терять спокойствие Татищев, — распушите его — и совершенно достаточно.

Рейпольский ушел, кажется, недовольный.

Сцена эта отлично демонстрировала характер и приемы Татищева — разнести, распушить — да, но увольнять и вообще применять крайние, решительные репрессии — на это он не склонялся.

И отчасти в силу таких воззрений и характера, не смотря на природную мягкость и гуманность, Татищев был принципиальный сторонник розог, как лучшей, по его мнению, исправительной и предупредительной меры. И потому подвергал телесному наказанию при всяком поводе, предпочитая эту "отеческую" меру всякой иной, напр. суду. Татищевым были подвергнуты такому наказанию жители, если не ошибались, селения Великих Будищ, Зеньковского уезда, за сопротивление властям и санитарному отряду, командированному земством во время эпидемии холеры: были подвергнуты телесному наказанию жители одного селения Константиноград. у. — за нежелание подчиниться каким то ветеринарным правилам и, кажется; изгнание ветеринарного врача.

Я как-то поинтересовался у сопровождавших Татищева на экзекуцию лиц узнать, как она производится — и как себя держит при этом Татищев. В моем мозгу не укладывалась кошмарная картина, какую я себе рисовал::— толпа: стоят экзекуторы с пучками розог, — и на виду у всех, у своих детей,

— 61 —

родных, знакомых, среди бела дня, раздуваются и ложатся почтенные старики, хозяева, отцы семейств — и их начинают бить розгами, они плачут и кричат; плачут в стоящей поодаль толпе их дети и жены, а губернатор сидит на крыльце волости и равнодушно посматривает. — Так ли это происходило в действительности?

Оказывалось, почти так. Солдаты окружали уже "отобранных"; полицейские их "равняли", при чем не скупились на зуботычины и подзатыльники. В стороне лежали пучки розог. Секли солдаты. Стоявшие угрюмо и ожидавшие своей участи "дядьки" ложились обыкновенно молча — и многие молча и подымались — а Татищев совершенно спокойно сидел в волости, считая, что он делает им благодеяние, "учит", за что ему должны быть благодарны, в чем он искренно был уверен — а затем вполне довольный собою — уезжал.

Прибегал к розгам и губернатор Бельгард — во время известных беспорядков в Константиноградском уезде — но он, говорят, делал это с отвращением и предварительно "взвинчивал" себя гневом, старался раздражаться и подавал приказ приступить к наказанию в состоянии крайнего возбуждения против "бунтовщиков".

Да, — Татищев, добрейшей души человек — и "секутор" по принципу — такие крайности уживались в нем, ничуть его не беспокоя и не волнуя.

Первый же объезд Татищевым губернии, обставленный необычайной для таких случаев простотой, показал в нем внимательного и заботливого, хотя и в значительной степени суетливого, "хозяина губернии". Татищев и вообще старался показать себя хозяином, — хотя не редко в этом стремлении и получал чувствительные афронты.

Как то я заметил, что всякий раз, когда войду с докладом, Татищев что-то преусердно пишет — писать он, —  надо отдать ему справедливость, — любил. Через несколько дней призывает меня и показывает довольно длинный циркуляр в губернскую и уездные управы о том, что вот-де наступает зима, кормов нет и бедному крестьянину придется сбывать последнюю скотинку. В предотвращение подобной необходимости, земству рекомендовалось устроить, так называемые, земские или общественные "овчарни" или "пастушни", заготовить в них корма и принимать по самой дешевой цене, а то и на земский счет скот беднейших крестьян на зимовку. При этом, в циркуляре преподавались самые подробные советы и указания, как это сделать, на каких условиях принимать — и в заключение рисовалась радужными красками перспектива, как это, перезимовав, лошади, коровы, овцы и проч., на весну будут возвращены сытыми и здоровыми их хозяевам.

— Как вы думаете? — спросил Татищев, когда я прочел его писание.

— Мысль превосходная, но ничего из этого не выйдет — прямо сказал я.

— Почему? — нахмурился Татищев.

— Потому, что земство любит само давать советы, но не любит их принимать от администрации.

— Все таки попробуем — пожалуйста отдайте в набор и прочтите сами внимательно корректуру.

Отдал в набор, корректуру прочел, разослал — и затем новый циркуляр, полный благих пожеланий, был похоронен навсегда и безвозвратно.

Ровно ничего не вышло и ни одна управа этого циркуляра не доложила собранию.

Я сказал, что Татищев любил

— 62 —

писать и бывали случаи, когда многоглаголание его приносило осязательные результаты.

Я уже упоминал, что в 1892 в 1893 годах обнаружились признаки голода и в Полтавской губернии. Все пожертвования отсылались в Петербург, в Комитет под председательством Наследника Цесаревича, ныне Царствующего Государя Императора Николая Александровича. В Полтавской губернии и для Полтавы оставалось очень не много.

Татищев начал что-то писать, через несколько дней отдает написанное мне, и распоряжается — прочитать и дать переписать. Это было очень трогательное и основательно аргументированное письмо в Комитет Наследника Цесаревича с просьбой об отпуске какой-нибудь суммы для пособия нуждающимся в Полтавской губернии. Я переписал и отправил, но правду говоря, никаких благоприятных. результатов не ожидал.

И ошибся.

По приказанию Наследника Цесаревича, в Полтавскую губернию, в распоряжение Татищева, было переведено 50.000 рублей.

Конечно, это было очень кстати, ибо просьбы о пособиях сыпались со всех сторон.

Но тут обычная расчетливость заговорила в Татищеве — и пособия выдавались в редких случаях и при том в весьма незначительных размерах. Затем случилось нечто неожиданное.

Когда миновал острый период нужды и в Полтавском комитете оставалось из указанной суммы, если не ошибаюсь, тысяч двадцать, Татищев решил эти остатки отдать... земству.

Он искренне верил, что никто, даже он сам, не найдет лучшего употребления этих денег, как земство.

Как я не распинался, доказывая, что у земства и своих денег достаточно, что к Татищеву никогда не перестанут обращаться нуждающиеся, которым по неимению средств придется отказывать, что запасной фонд ему крайне необходим, — ни что не помогло.

Решил отдать и отдал...

       

XIII.
Холера в Полт. губ. в 1892 году. — Борьба с эпидемий. — Первые общественные дешевы чайные в Полтаве. — Открытие воскресной школы в Полтаве. — Пожар театра Панасенко. — Театральный год. — Труппа Гординского и его трагический конец.

Кроме голода, другое крупное бедствие постигло Полтавскую губернию в этом 1892 году — холера. В самой Полтаве эпидемия серьезного развития не получила, но всполошила город порядочно.

Возможность появления эпидемии в Полтаве выяснилась к последним числам июня и начались заседания городской думы, губ. земской управы и других учреждений. Первое заседание думы по поводу холеры было под председательством заступающего тогда место городского головы Е. Ф. Богоявленского — и — помню — отличалось оживлением и готовностью гласных на всякие жертвы, необходимые для борьбы с эпидемией — после убедительной речи председательствующего Егора Филипповича.

В тот же день, 24 июня, было по тому же поводу заседание коллегии губ. земской управы, выработавшей тоже ряд мер, которые немедленно и стали приводиться в исполнение. Организованы были санитарные отряды: за кладбищем, в Полтаве, устроили бараки, на Павленках приемный покой, словом, во всеоружии стали ждать холеру — и дождались.

4-го июля, в квартире губернатора,

— 63 —

вечером, было назначено собрание (второе по счету) общего присутствия губернского правления, совместно с представителями городского управления, земства и медицинского персонала, для проверки и оценки того, что уже сделано и что еще надо сделать в видах предстоящей борьбы с надвигающейся холерою, которая по Волге и на Кубани уже гуляла во всю. Собрались. Было часов 8 вечера. Выходит Татищев  — заметно взволнованный — и сообщает о только что полученных им двух телеграммах из Константиноград. уезда, сообщающих, что в селах Петровке и Поповке заболело с признаками холеры восемь человек, возвращавшихся с заработков из Кубанской области, и умерло трое!

Сообщение на собравшихся произвело впечатление.

Кстати скажу — всего происходившего на собраниях этих я самолично был свидетелем, так как, по моей просьбе, Татищев охотно разрешил мне на них присутствовать и поэтому я имел полную возможность наблюдать и давать обстоятельные и подробные отчеты о собраниях в Губ. Ведомостях, чем, конечно, я и пользовался.

Общество т. о. было осведомлено о всех мероприятиях, предпринимаемых для борьбы с эпидемией.

И на этом заседании я был свидетелем, как смущены были присутствовавшие, ибо хотя и многое делалось, но далеко не все было доделано и известие о появлении холеры явилось весьма неприятной неожиданностью.

5-го июля в Петровку помчался врачебный инспектор, который 6-го июля телеграфировал, что со 2 июля по 6-е заболело холерой 14 человек и умерло 6 — процент порядочный.

Немедленно Петровка и Поповка были изолированы, прибыли санитарные отряды.

13-го июля поехал туда и Татищев и все внимательно осмотрел; застал здесь и члена управы Бровко и многочисленный медицинский персонал — с сестрами милосердия и проч.

Я все это веду к тому, чтобы отметить, что разумно и своевременно задуманные мероприятия были применены так, что Петровцы приняли их очень благосклонно и с доверием, так что никаких инцидентов не было. Иначе дело обернулось в Поповке и Будищах, Зеньков. у., — где санитарные отряды были приняты в колья и в заключение Татищеву пришлось прибегать, для вразумления неразумных, к розгам.

С середины июля холера стала заявляться в разных пунктах губернии — в Лубенском, Кобелякском, Зеньковском и других уездах — и во все концы, гремя колокольчиками, мчались земские санитарные отряды в составе доктора, фельдшеров, студентов, сестер милосердия, сиделок — с подлежащим количеством медикаментов и всяких принадлежностей, а также вином, сахаром, бельем и проч. Отряды отправлялись охотно, словно на прогулку — и делали свое дело успешно и умело.

Эпидемия вызвала и частную инициативу в области самопомощи.

Первыми заявили о себе врачи Ионин, Волкенштейн, Кавецкий и Ложкин, которые, письмом в редакцию "Губ. Вед.", вызывали общество к пожертвованиям для устройства чайной и ночлежного приюта, — а если позволят средства, то и столовой, — "дабы дать бедняку приют и возможность подкрепить силы".

Вслед за врачами пошли и дамы, которых объединила Екатерина Борисовна Татищева, жена губернатора, — и 15 августа состоялось первое дамское заседание для организации и взыскания средств на устройство дешевой тоже чайной и столовой.

Дело шло быстро. Полились пожертвования —

— 64 —

и 19 августа дешевая чайная уже была открыта.

Я не стоял близко к этому делу, но помнится, что эта чайная стада, кажется, конкурировать с чайной, открытой доктором Иониным, — которая существует и по сей день, в то время как от "дамской" чайной, учрежденной Е. Б. Татищевой, остались одни воспоминания да и то только у тех дам, которые в ней дежурили в холерный год, — дольше, кажется, она не просуществовала.

Говоря по поводу холеры, которая так и миновала Полтаву в этом году, я в первый раз упомянул о супруге губернатора Татищева Екатерине Борисовне, как общественной деятельнице.

Екатерина Борисова была родная сестра князя Бориса Борисовича Мещерского, бывшего Полтавским губернским предводителем дворянства, а потом Саратовским губернатором.

Екатерина Борисовна оставила в Полтаве, и в частности в сфере благотворения, заметный след— и прежде всего в постановке на должную высоту Александринского приюта; со времени его существования, в нем, в 1892 году, был произведен первый экзамен окончившим курс воспитанницам по программам народных училищ.

Вообще в деле благотворения Е. Б. Татищева принимала живое участие.

Чтобы пополнить летопись этого года, упомяну, что 8-го августа было открыто Татищевым губернское по земским и городским делам присутствие — секретарем его был назначен Е. Н. Лесняк.

2-го октября С. Е. Бразоль был впервые избран губернским предводителем д-ва, а князь М. А. Эристов полтавским уездным.

22 ноября открыта воскресная школа, под попечительством Е. Б. Татищевой и при деятельном участии бывшего тогда преподавателем семинарии прот. о. Иустина Ольшевского, который на открытии произнес прекрасную речь о значении воскресных школ, выяснил исторический ход их развития в России и историю возникновения Полтавской воскресной школы.

Открытие было торжественное, был епископ Иларион, губернатор Татищев, представители учреждений.

Работа в школе, принятая на себя некоторыми дамами и девицами местного общества, пошла довольно успешно — с первого же дня записалось ученицами более 40 взрослых девушек и женщин, даже замужних. Как долго просуществовала воскресная школа, не припомню, как-то не заметно и тихо она сошла со сцены и теперь и о ней, как и о чайной Е. Б. Татищевой. остаются одни воспоминания.

Для меня лично год этот был, если можно так выразиться, особенно театральный. Никогда я так часто не посещал театр и так много не писал о театре (под псевдонимом Ариэль).

Говоря о театре, можно упомянуть и том, что тогда функционировал театр, так называемый, Панасенковский, переделанный известным в Полтаве купцом Панасенком из его лавок, на углу Сретенской и Ново-Полтавской улиц.

Весьма неважный был театр — но другого не было, если не считать время от времени устраиваемой во втором Общественном собрании сцены.

Сцена, бывшая одно время, в 70-х годах, кажется, в доме Ворожейкиных на Новом базаре, к этому времена перестала существовать.

Устроил свой театр купец Панасенко, если не ошибаюсь, в 1882 году — а в 1892 году, через десять лет, 11-го мая, — он основательно

— 65 —

сгорел — как раз перед началом представления оперы "Аида".

Гастролировавшая оперная труппа запела благим матом и покойный Панасенко в три дня восстановил свой храм Мельпомены — и представления продолжались.

Летом этого года играла труппа Садовского, в которой блистали Заньковецкая, Максимович, Переверзева, Затыркевич, Загорский и др. Затем гастролировала, кажется тогда в первый раз в Полтаве, Савина — и я не пропускал ни одного спектакля, а рецензиями буквально заполнял "Губ. Ведомости", рецензии занимали иногда почти весь номер.

На июль и половину августа прибыл цирк Труцци, папеньки того Труцци, который в этом, 1909 году, устраивал в Полтаве "чемпионат французской борьбы" и так бессовестно загребал здесь деньги. Как теперь, так и тогда публика валом валила в цирк, особенно когда стали показывать новинку — водяные пантомимы. Цирк в те времена устраивался на Петровской площади, где теперь Петровский парк — а тогда был пустырь. Воду проводили из колодца со двора Бобрицких — теперь усадьба губ. земства. Цирк буквально ломился от массы зрителей и говорили, что Труцци вывез из Полтавы чистоганом тысяч до двадцати.

С конца же августа в Панасенковском театре начались спектакли сезонной драматической труппы, сформированной Гординским, только что окончившим Московское филармоническое училище.

Труппу он собрал — тоже больше из молодых сил — очень и очень не дурную, такой сезонной труппы в Полтаве ни до, ни после че было. В ней, между прочим, начали свою карьеру, прямо со школьной скамьи того же филармонического училища, получившие потом известность в провинции артисты Попова-Азотова, Плевинская, Самарова, Чупров, Беляев (теперь антрепренер и иногда заезжает в Полтаву то с Лешковской, то с Яблочкиной и др. гастролерами), М. Н. Разсудов — перешедший из малорусской труппы Кропивницкого и теперь основавшийся в Петербургских фарсах — очень недурной комик, при том кандидат прав: из пожилых в труппе был известный артист Максимов, Черепов-Орловский, Вольский, артист Императорских театров Каширин и друг.

С энергией и живым увлечением начала "молодежь" свое дело, которое на первых порах и дало барыши, но Полтава хорошей сезонной труппы не могла "выдержать" и уже к ноябрю сборы упади до минимума — а в труппе начались нелады.

Кроме вашего покорнейшего слуги, рецензии писали и другие, напр. известный теперь писатель, поэт Иван Бунин, даже нынешний инспектор по сельскохозяйственной части В. Н. Дьяков, тогда директор опытного поля и большой театрал.

До нового года труппа едва дотянула — потом распалась, а инициатор дела летом следующего года покончил жизнь самоубийством.

Трагична судьба этого талантливого молодого человека — полтавского же жителя. Потерпев неудачу на театральном поприще, он потерпел крушение и в области своих сердечных увлечений, — соперником ему здесь явился, и при том счастливым, ни больше, ни меньше как бывший Полтавский губернский предводитель дворянства князь Александр Васильевич Мещерский.

Печальный роман, закончившийся самоотравлением героя, долго служил темой для разговоров в Полтаве.

— 66 —

       

XIV.
1893-й год. — Открытие Гомеопатического Общества в Полтаве. — Иосафатова долина" и собаки. — Обличительные заметки производят сенсацию. — Проект преобразования Губ. Вед. в ежедневную газету.

Год 1892-й прошел сравнительно содержательно — много пришлось работать по комитету о голодающих, много писать в "Губ. Вед." — хотя бы и о театре.

Гораздо безжизненнее прошел год 1893-й.

Взволновал несколько общественную среду крах Кременчугского городского банка и самоубийство члена — кассира Кременчугской городской управы Корицкого.

Умер артист Максимович, бывший воспитанник Полтавской духовной семинарии, бросивший ее ради сцены и приобретший на последней громкую и почетную популярность.

В Полтаве открылось Общество последователей гомеопатии — при весьма деятельном участии жандармского полковника Реке. Был Реке очень симпатичный человек и убежденный гомеопат, при чем самолично и занимался лечением гомеопатическими средствами. Но этого ему было мало — и он стал усиленно хлопотать об организации Общества, что ему и удалось. Общество сорганизовалось; в нем приняли участие губ. предводитель д-ва С. Е. Бразоль, ректор семинарии протоир. Пичета и др. Впоследствии даже выписали доктора — гомеопата Дюкова — но дело все таки не пошло. Реке в следующем году умер, Дюков уехал в Харьков и от Общества осталась гомеопатическая доза в лице ярого гомеопата г. Шатуновского, который и не отказывается, даже до настоящего времени, исполнять роль врача, ежели кто к нему обращается, и приписывает миллионные разбавления разных "анисов" и прочих "белладон" из кухни Ганнемана. Дюкову, кажется, и в Харькове не повезло и он с 1908 года переселился в Хорольский уезд и здесь стал издавать гомеопатический журнал.

Один, любопытный, эпизод этого года врезался у меня в памяти.

Эпизод, так сказать, газетно-санитарного свойства. Как-то заезжает ко мне на квартиру полицмейстер Иванов и говорит: едемте со мной, я вам покажу сюрприз.

Поехали. По Кобелякской улице выехали за город.

— Где же сюрприз — спрашиваю.

— Подождите — отвечает.

Все более отдаляемся от Полтавы — и все тревожнее стает мой нос.

Наконец, я не выдерживаю и крепко его зажимаю.

С левой стороны дороги, с полей, потянуло такой невыносимой вонью, что сил не было вытерпеть — и я стал упрашивать Андрея Васильевича повернуть назад, даже не интересуясь уже обещанным им сюрпризом.

— Нет, подождите — не то еще будет — утешал он и велел быстрее гнать лошадей. Наконец лошади свернули на лево — и через несколько минут мы очутились на городском свалочном пункте — он же и приют для бродячих собак, вылавливаемых в городе.

— Вот это вам и сюрприз — сказал Иванов.

А я чуть не валился с ног — и от зловония и от окружающего пейзажа.

Это было нечто ужасное — этот городской свалочный пункт — и я, возвратившись домой, тут же, к следующему дню, написал горячую заметку и озаглавил ее "Иосафатова долина".

В заметке трактовалось об отвратительном, безобразнейшем содержании свалочного пункта, откуда

— 67 —

зловоние разносится на несколько верст вокруг, — и о собаках, трупы которых здесь валяются сотнями и разлагаются.

Как можете из этого усмотреть "свалочный" и "собачий" вопросы, не потерявшие у нас своей остроты и сегодня, далеко не новые и также от них "несло" за десятки верст и в 1893 году, как и в настоящее время.

И самое интересное — в каком положении эти "собачьи" вопросы были двадцать лет назад, такими и остаются — не подвинувшись ни на шаг к какому ни будь окончательному и приятному для обывателя решению.

Также обстояло и обстоит дело и со свалочным пунктом — разница только та, что теперь к этим вопросам как то пригляделись, пиши о них, не пиши, все равно, можно быть уверенным, что никакого толку не выйдет. А тогда заметка вызвала в подлежащих сферах весьма даже большое волнение. И главным образом, по новости, по неожиданности самого факта появления заметки в печати. Обличительные статьи в печати, как и самая "печать" по тем временам были в Полтаве новинками и вызывали эффект, какого теперь не вызовет самая что ни на есть "сенсационная" заметка. Притерпелись теперь и пригляделись и к печати, как и ко всему другому. Тогда же, повторяю, "Иосафатова долина" взбудоражила с одной стороны ректора семинарии Пичету, который нашел заглавие весьма кощунственным, с другой Виктора Павловича Трегубова, городского голову, который, купно с управой, немедля же засели за сочинение жалобы Татищеву на редактора "Губ. Вед." за помещение этой заметки. Один факт обвинения в печати, гласно, городского управления представлялся прямо чудовищным. Ничего подобного, никогда, как стояла Полтава, в ней раньше не было. Негодование добрейшего Виктора Павловича и прочих управцев было так велико, равно как и нетерпение, что они даже не имели силы дождаться возвращения губернатора Татищева из заграничного отпуска и отправили жалобу к нему прямо в Вену, где он тогда был.

Отправили и стали со дня на день, с часу на час ожидать резолюции, в смысле которой они нисколько не сомневались — редактор, по меньшей мере, будет если не казнен смертью, то подвергнут изгнанию — и во всяком случае "Иосафатова долина" и собаки ему даром не пройдут, а о возможности повторения таких заметок, разумеется, в дальнейшем не могло быть и речи.

Но "резолюция" медлила прибытием из заграницы и так и не опередила губернатора.

Когда же возвратился Татищев, он произвел "расследование", основательное и подробное, так что образовалось толстющее "дело" — и в заключение положил резолюцию в том смысле, что так как в заметке  "Иосафатова долина" факты оказались соответствующими действительности, редактора казни и никакому вообще наказанию не подвергать.

"Дело", кажется, в июне сдано было в губернское правление, где оно, вероятно, и покоится в надлежащем месте и до сего дня.

Виктору Павловичу и его коллегам оставалось примириться с фактом и подумать о новом положении, создавшемся для них с появлением в "Губ. Ведомостях" обличительных заметок и одобрением их со стороны губернатора.

Но не смотря на такое "поощрение", я видел, что если дело с "Губ. Ведомостями" будет идти и дальше, как шло оно до сих

— 68 —

пор, то далеко не уйдет и толку из газеты никакого не выйдет. Необходимо его подогнать. Как? Путем радикальной реформы и превращения "Губ. Вед." в ежедневную газету.

Но о реформах, а тем более радикальных, с Татищевым, как я знал, лучше не говорить.

Тем не менее я решил действовать — будь что будет, а так дальше тянуть канитель с губернским органом не стоить.

Предварительно я стал подготавливать почву и на всякий случай обеспечивать будущую газету сотрудниками — авось дело выгорит. Надо было подумать о необходимых литературных силах и о материальных средствах.

Я уже говорил, что в "Губ. Ведомостях" помещали статьи В. И. Василенко, губернский агроном П. М. Дубровский, изредка секретарь губернской управы А. Н. Лисовский. Все это были, особенно Лисовский, крупные литературные силы. По тяготению к литературе и по талантливости, как публицист, выше их стоял Н. Г. Кулябко-Корецкий, заведовавший тогда статистическим бюро губернского земства. Всесторонне образованный, увлекающийся, трудолюбивый, свободный, Николай Григорьевич К.-Корецкий, со своим дарованием к публицистическому таланту, мог бы стать желанным сотрудником любой большой столичной газеты.

Кроме этих лиц в Полтаве пользовалась "литературной" известностью Анна Карловна Розальон-Сошальская, как беллетристка и очень талантливая переводчица.

Если присоединить сюда братьев Юлия Алексеевича и Ивана Алексеевича (известный поэт и беллетрист) Буниных, С. Балабуху, работавших тоже в статистическом земском бюро, а также д-ра Святловского, Констацию Константиновну Лисовскую — то окажется, что Полтава тогда обладала очень солидными литературными силами, не находящими себе соответственного применения.

Работников было много — но не было нивы, на которой бы они приложили свои таланты и способности.

И вот у меня явилась мысль предоставить такую ниву и вместе с ними приняться на ней за хорошую, полезную работу.

Для этого надо "Губ. Вед." обратить в ежедневную газету и осуществить в ней программу большой провинциальной газеты.

В газете "потребность назрела", так казалось — а так как о частном издании никто тогда и не мечтал, то "Губ. Вед." быть может могли бы с относительным успехом выполнить свою газетную роль.

— А как вы думаете на этот счет — стал повторять я при каждой встрече с г.г. Кулябко-Корецким, Лисовским и другими подходящими лицами, развивая перед ними свои планы и предположения.

— Как вы думаете — говорил я — не полезно ли было бы нам сплотиться и двинуть это самое дело.

— Дело подходящее — обыкновенно отвечали мои собеседники — и со своей стороны предлагали планы и развивали "идею".

Переговорил с одним, с  другим и вижу с этой стороны проект можно считать обеспеченным. Важно, что все согласны принципиально, а подробности и частности будут выработаны потом, — надо приступить к делу теперь с другой стороны и позондировать почву у Татищева.

Вот тут то и предстояла самая главная работа — проломить брешь в "консерватизме" Татищева и победить его органическую нелюбовь к нововведениям и переменам. Чувствовал, что борьба будет трудная и продолжительная, но я решил добиваться

— 69 —

своего всеми силами и преодолеть всякие препятствия, какие бы ни стали на пути. Слишком уж загорелось желание "ежедневной газеты".

Выбрал подходящий момент и приступил...

       

XV.
Подходы к Татищеву с проектами преобразования "Губ. Ведомостей" в ежедневную газету. — Татищев сдается — и соглашается на реформу губернского органа. — Первые редакционные собрания.

Осторожно, с оговорками, выбрав подходящую минуту, когда чело Татищева было безоблачно, — я заговорил, что де необходимо подумать о превращении "Губ. Вед." в ежедневную газету, что это увеличит подписку и газета только при таких условиях будет играть известную общественную роль, и т. д.

По мере дальнейшего течения моей речи, Татищев хмурился: руки его нетерпеливо перекладывали бумаги на столе — и всей своей фигурой, всем выражением своего лица он давал ясно понять, что разговор этот для него крайне неприятен. Но я к этому был готов и разговора не прекращал.

— Нечего из этого не выйдет — буркнул Татищев, и начал внимательно читать какую-то бумажку.

Я все таки продолжал объяснения.

Татищев принялся что-то энергично писать, низко наклонившись над столом.

Я замолчал. Потом и вышел.

Кажется через день, зайдя в кабинет губернатора по какому-то делу, я вновь завел речь на тему о ежедневной газете.

Татищев новь нахмурился и сказал: об этом потом — сделав вид, что он чрезвычайно сейчас занят.

Когда я поднял о том же речь еще раз — он как-то безнадежно махнул рукой — и предложил: напишите доклад.

— Ага, думаю, клюнуло — кажется, дело будет в шляпе.

Доклад был скоро готов — и в следующий раз, когда я очутился в кабинете губернатора, — я его с торжествующим видом подал, ожидая, что Татищев немедля станет его читать.

Как бы не так. Татищев отложил доклад в сторону — и глядя в окно, сказал: как-нибудь прочту.

Прошло много времени — о докладе моем ни слова.

Наконец я решаюсь напомнить.

Татищев сделал вид, что я ему говорю о чем то совершенно новом для него, о чем он до сих пор ничего не слышал.

И поясняю.

— Ах, да, — отвечает— я еще не прочел вашей записки, — ну, а смета есть? Дайте-ка и смету.

Составляю смету — и подсовываю ее Татищеву.

Он и смету откладывает в сторону.

Время идет.

Ни доклада, ни сметы Татищев и не думает читать.

Всякий раз, когда я появляюсь в губернаторском кабинете, Татищева как-то всего начинает передергивать, — он уверен, что без разговора о "газете" дело не обойдется, и встречает меня положительно враждебными взглядами.

От окончательного и определенного ответа Татищев, видимо, уклонялся под всевозможными предлогами — и прошел почти весь год, а дело с "ежедневной газетой" не подвинулось ни на шаг.

— 70 —

Истощив все аргументы, я предложил Татищеву поехать в Харьков и там собрать сведения об условиях издания "Харьков. Губ. Вед." — давно уже выходивших ежедневно.

Татищев страшно обрадовался, что появился новый предлог оттянуть решение вопроса — и с видимым удовольствием сказал:

— Да, да — поезжайте, разузнайте хорошенько.

— Я, ваше превосходительство, заявлюсь от вашего имени к вице-губернатору, которому ближе всего должно быть известно положение "Харьков. Вед.".

— Да, да — заявитесь и от моего имени попросите Александра Карловича распорядиться дать вам необходимые справки! Поезжайте, поезжайте!..

Я не мог внутренне не рассмеяться: в словах Татищева уж очень явно сквозило удовольствие отделаться от меня и надежда, что никаких благоприятных справок я не привезу — и разговоров о "газете" не будет.

Я в тот же день отправился в Харьков — и утром, кажется, октябрьским, на Сумской, если не ошибаюсь, звонил у квартиры Харьковского вице-губернатора А. К. Бельгарда.

А. К. Бельгард занимал, сравнительно, скромное помещение; принял он меня, после того как человек передал ему мою карточку, немедленно в своем кабинете.

Я изложил цель моего посещения. По изложении этой цели, я заметил, что Александр Карлович, кажется, не совсем в курсе дела своего харьковского официального органа.

Тогда я попросил, чтобы Александр Карлович дал свою карточку к начальнику газетного стола Харьков. губ. правления, а также и к редактору "Губ. Ведомостей" Ефимовичу, которые, в таком случае, не откажутся дать мне необходимые справки и снабдить должными сведениями.

Александр Карлович, не медля, дал карточку и я раскланялся, завязав таким образом знакомство с будущим Полтавским губернатором, — о котором, т. е. о знакомстве, впрочем, он, к  переезду в Полтаву, кажется основательно забыл.

Ничего существенного не дали мне ни начальник газетного стола, ни редактор Ефимович — кроме того, что газета идет хорошо, приносит большие барыши, которыми губернатор Петров распоряжается по своему усмотрению; что большая часть газетных доходов идет на награды чиновникам губернаторской канцелярии и губернского правления, и что в привлечении подписчиков живое участие должна принимать и полиция — тогда, мол дело может пойти быстро вперед по пути развития и преуспевания.

Толковых и полезных сведений об организации дела я не добыл — но возвратившись в Полтаву, на утро отправился к Татищеву, с сияющим лицом.

Татищева же, кажется, передернуло сильнее прежнего, как только он меня увидел в дверях кабинета.

Но я уже привык к подобным любезным "Приемам". Придав восторженный тон своим словам, я стал "докладывать" о своей поездке в Харьков и ее результатах; рассказал, как блестяще идут дела "Харьк. Губ. Вед.", какие доходы приносит газета и какие "награды" получают, благодаря этому, чиновники; что все советуют и в Полтаве, не имеющей частной ежедневной газеты, воспользоваться губернским органом и приблизить его к типу частных изданий.

— Пороху не хватит — раздраженно сказал Татищев, — пороху не хватит!

Он разумел в этом случае не материальные средства, а отсутствие литературных сил.

Но я ему на это стал перечислять "литературные силы" — и доказал,

— 71 —

что в Полтаве их более чем достаточно.

Очевидно, Татищеву все это дело с "газетой" надоело чрезвычайно, да и возражения его иссякли — и потому, нахмурив брови, и словно отмахнувшись от надоевшей ему мухи, он наконец сказал:

— Ну, хорошо, попробуйте, только я вам предсказываю, что ничего из ваших затей не выйдет!

О благоприятном исходе хлопот я немедленно оповестил всех тех, с кем вел переговоры — и на другой же день быдл назначено "общее собрание" будущей редакции — в кабинете председателя губернской земской управы.

Собрались — Н. Г. Кулябко-Корецкий, А. Н. Лисовский, его жена Констанция Константиновна, Ю. А. Бунин, С. Балабуха, старший врач Богоугодного заведения Святловский, губернский агроном П. Н. Дубровский и его жена и Анна Карловна Розельон-Сошальская.

Если бы я захотел характеризовать со стороны "тенденций" эту группу, то самым подходящим словом было бы название "кадеты", — какого в те времена еще не знали; из перечисленных лиц чистокровными "кадетами" можно было считать Кулябко-Корецкого, Лисовских, Буниных, Балабуху и Святловского: нельзя сказать, что бы чистой воды кадетом был Дубровский, напоминавший скорее нынешнего октябриста, а Розельон-Сошальская еще более уклонялась от чистого кадетизма — и притом вправо.

Я настаивал за приглашении тоже известного в Полтаве, служившего как и Василенко, в крестьянском банке Льва Аркадьевича Хитрово, не чуждого журналистике, и, конечно, В. И. Василенко, но по непонятным тогда для меня мотивам, приглашение их на "организационное собрание" было отклонено — Кулябко-Корецким и Лисовским, к которым, как то, сама собою, перешла в этом деле руководящая роль. Не прибыл на собрание и И. А. Бунин, известный теперь журналист и поэт, а тогда начинающий. Время от времени потом он давал стихи и театральные рецензии, — но активного, систематического участия в делах издания не принимал. Впоследствии вошел в состав "редакционного комитета" Л. В. Падалка, перешедший из Херсонского земства на службу в Полтавское земство.

Вообще же, в новую редакцию предпринимаемого издания первой ежедневно в Полтаве, хотя и казенной, общественно-литературной, политической, экономической и проч. газеты вошел цвет местной интеллигенции и редакция составилась хоть бы и не для такого провинциального города, как Полтава.

Первое же собрание показало, что между пишущим эти строки, ответственным редактором нарождающегося органа, — и собравшимися сотрудниками раскол неизбежен — слишком различны были взгляды на практическое осуществление предприятия и условия работы моей и организовавшейся группы.

Мои указания на необходимость считаться с тем, что "Губ. Вед." издание казенное, официальное, и что "опыт", ежели это условие игнорировать, может кончиться плачевно; что не следует упускать из виду и уровня развития и требований читателей губернского органа, что такого читателя еще надо создать и приучить к газете, и, наконец, что ведь за всякие "случайности" ответ держать придется не кому другому, а мне, — все эти указания и другие в подобном роде были пропущены мимо ушей и газету решено было вести в форсированном "либеральном" духе.

Что я один мог поделать против всех? Мне замечательно убедительно доказывали отсутствие опасности с какой бы то ни было стороны,

— 72 —

и при этом столько проявлено было увлечения и воодушевления, что я махнул рукой — будь что будет.

       

ХVІ.
Объявления о преобразовании "Губ. Ведом." в ежедневную газету. — Пробные номера ежедневных "Губ. Ведомостей". — Передовицы и фельетоны. — События конца 1894 года. — Кончина Императора Александра III. — Впечатления кончины.

В первых числах ноября появились на первой странице "Губ. Вед." объявления, что с 1-го января 1895 года "Полт. Губ. Вед." будут выходить — официальная часть два раза в неделю, а отдельно от нее неофициальная, ежедневно, кроме понедельников и дней послепраздничных.

Затем была приведена обширная программа будущей первой местной ежедневной газеты и список сотрудников, причем, кроме перечисленных лиц, бывших на "учредительном собрании" и далее принимавших участие в "понедельничных" собраниях редакционного комитета, в списке поименованы были: И. Ф. Павловский, Л. А. Хитрово, В. И. Василенко, г-жа Яцевич (Будаговская), В. Е. Бучневич и "др.".

Подписную плату объявили на год с пересылкой 5 руб. и на месяц 75 к. и без пересылки — 4 р. 50 к. и 60 к.

При этом прибавлялось, что с 30 ноября будут выпущены "пробные номера", а во время сессии губернского земского собрания неофиц. часть, по расширенной программе, будет выходить ежедневно.

30-го ноября 1894 года и был выпущен первый "пробный" номер — в шесть страниц, с передовой статьей Кулябко-Корецкого — о задачах провинциальной печати.

Проведя параллель между историей возникновения и развития печати на Западе и в России и указав на разницу задач столичной и провинциальной печати в России, передовица развивала мысль, что в служении местным интересам и заключается главная задача провинциальной печати, причем задача местной газеты, обслуживающей Полтав. губ. сама собой определялась теми вопросами, какие в то время стали занимать общественное внимание вообще и земские круги в частности — это вопросы всеобщего начального образования и образования профессионального; вопрос об устройстве в Полтаве высшего агрономического учебного заведения; экономические мероприятия и т. п.

Передовица была написана горячо, интересно, и, несмотря на свои почтенные размеры, выслушана была в "редакционном собрании" с полным сочувствием.

Я был совершенно согласен с содержанием передовой, но всеми силами протестовал против первого "пробного" фельетона, который мне казался вообще не подходящим для провинциальной газеты и в особенности для первого номера...

Но куда там — решили единогласно, что лучше и не надо, как с места же в карьер ввести читателя "Губернских Ведомостей" в курс поэзии Лонгфелло и для этого дать отрывок из его поэмы "Песнь о Гайавате" — в переводе А. Лисовского. И тут же в примечании к фельетону еще пригрозили дать в будущем целый ряд переводов из Песни о Гайавате, и при том с необходимыми комментариями.

Как я и был уверен, никто из читателей ничего не понял из напечатанного в первом пробном номере отрывка из Гайаваты под заглавием "Сон вечерней звезды", — переведенного белыми стихами, и даже редко кто имел терпение дочитать его до конца.

— 73 —

— Плохо дело, — невольно подумал я — ежели и дальше станем просвещать и угощать читателей разными индийскими сказками, хотя бы и из Лонгфелло.

Но "Редакция" была в восторге и возлагала вообще на объявление о выходе новой ежедневной газеты и в частности на перечень сотрудников, а также и на пробный номер очень большие надежды, — ожидала, что подписчики валом повалят и газету будут брать на расхват.

Что же касается первой "передовой" и фельетона, то ожидали, что они вызовут сенсацию.

Увы — ни того, ни другого не случилось.

И выход пробного номера и его передовая прошли как-то совершенно не заметно, даже разговоров было мало — а относительно фельетона, то только руками разводили.

"Редакция" не унывала и была убеждена, что дело иначе пойдет, когда начнется земское собрание — уж гласные, наверное, все подпишутся на будущий год.

Второй пробный номер вышел 3-го декабря — с передовой, посвященной резолюции совещания представителей губернского и уездного земств о введении в Полт. губ. всеобщего обязательного обучения, и вновь с символическим фельетоном — "Вудстаун" —  фантастической сказкой А. Доде, переведенной И. Дубровской.

Опять я протестовал против "фантастических" фельетонов — и опять напрасно, хотя, как оказалось, никто из присутствовавших, даже сама переводчица, не могли толком объяснить символизма, заключающегося в этой сказке, — а уж читатели и подавно.

В таком же роде и тоне вышли и другие "пробные" номера: передовицы писал Кулябко-Корецкий, фельетоны другие члены редакции —  и в следующих номерах были помещены "Незваный гость" (из средневековой жизни) рассказ Стриндберга, перев. со шведского К. Лисовской и "Научная беседа" — Розальон-Сошальской.

Хотя и надежда на гласных обманула, — на сколько помнится, никто не подписался, — тем не менее нового года все мы ожидали с большим нетерпением — особенно "редакция", к составу которой я перестал себя причислять, так как ни в одном почти пункте не сходился в вопросах относительно дальнейшего ведения газеты. Раскол между "редактором" и "редакцией" настолько ясно обозначился, что редактор превратился просто в "контрагента" редакции, только с правом veto на решения последней.

— Не то, все не то, о чем я думал и как предполагал вести дело, — но посмотрим, что из этого выйдет — с такими мыслями перешел я, относительно газеты, в следующий год.

Татищев молчал и мнения своего не высказывал.

Укажу на более выдающиеся "явления общественной жизни" за этот год в Полтаве: — возникло экономическое Общество чиновников, открыт отдел О-ва спасения на водах, введена казенная продажа водки, устроен Дом Трудолюбия Дамского Благотворительного О-ва и при нем дешевая столовая, чайная и школа кулинарного искусства, — учреждена Общественная библиотека, открытая в следующем 1895 году 5-го января; открыто училище для слепых девочек.

В последних числах октября все интересы были отодвинуты на второй план и общественное внимание всецело было поглощено сообщениями из Ливадии о здоровье Императора Александра III и затем его кончиной.

Недуг Царя Александра III вызвал в обществе и недоумение и глубокое сочувствие. В Царе Александре III привыкли все видеть

— 74 —

образ необычайной крепости — духовной и телесной; Царь представлялся могучим и несокрушимым — и вдруг, как-то неожиданно, вести о серьезной болезни и даже угрожающей жизни Царя.

Царя Александра III любили, а весьма многие прямо восторгались им.

Я вспоминаю коронацию Александра III.

Тогда я был в Киеве, не помню, на каком курсе, в университете. Коронация была отпразднована блестяще — и помню величественный и трогательный момент, — когда многотысячные толпы на улицах тихо двигались, и когда в храмах, окончив Богослужения, стояли священнослужители в ожидании телеграммы из Москвы о совершившемся короновании. И вот телеграмма появилась — и тысячи оттисков ее пошли по рукам — и какое-то особое, умиленное настроение вызвали слова телеграммы о том, что во время коронования, читая громким голосом, при переполненном соборе, царское обетование, Государь заплакал.

Царь Александр заплакал — этот, казалось, железный человек, с железной волей и редким самообладанием!

Затем, помню, как в "дешевой" столовой, во время обеда, студенты положительно рвали газетный листок с ответной телеграммой Императора Александра князю болгарскому Александру Баттенбергскому, когда он, оставив было Болгарию, вновь вернулся под влиянием уговоров Стамбулова.

"Предоставляю себе судить, к чему меня обязывает память вечно чтимого мною Родителя" — отвечал между прочим, с гордым достоинством Император на намеки Александра Баттенбергского, что он вправе рассчитывать на такое же покровительство русского Императора Александра III, каким пользовался и со стороны Александра II.

Также в восторг мы приходили и от ответа Александра ІІІ Англии, когда она потребовала суда над генералом Комаровым, разгромившем афганцев при Кушке. Вместо привлечения генерала к суду, Александр ІІІ наградил его золотым оружием — и английские дипломаты прикусили языки.

В той студенческой среде, в которой приходилось мне вращаться, такие поступки и приемы Государя, полные сознания своего достоинства и так величественно отстаивавшие и достоинство страны, чрезвычайно нравились, а рассказы о том, какое мягкое сердце у Царя Александра, как он любит детей — привлекала к нему и сердца всех нас.

Политика как-то отходила на второй план пред человечностью и мы с большим интересом следили за действиями и поступками Александра III, как человека, чем как Царя.

Рассказывали, напр., что проводя время на охоте в Беловежской пуще, Царская семья нередко совершала прогулки по деревням — и Царь Александр III положительно не мог пройти мимо ребенка, часто замухрышки, чтобы не взять его на руки, не приласкать и не расцеловать.

А как он любил своих детей — об этом и говорить нечего.

И эта человечность вызывала к Царю Александру ІІІ всеобщую глубокую симпатию, и когда стадо известно, что Он лежит на одре болезни, что жизнь его в опасности — все были искренно опечалены.

Бюллетени из Ливадии ожидались с нетерпением. И каждый с горечью, между строк, по-видимому, успокоительных известий, читал, что дни Царя сочтены.

К вечеру 20 октября — как будто над городом повисла тяжелая

— 75 —

пелена: словно предчувствие чего то бесконечно скорбного вышло на улицы и они как-то притихли в ожидании неотвратимого бедствия.

Бюллетени не оставляли сомнения, что конец близок — и даже может быть в эту же ночь.

Часам к 7 вечера, по городу уже ходила, не известно откуда появившаяся весть, о кончине Государя, и редакция Губ. Вед. буквально осаждалась толпой желавших здесь найти подтверждение или опровержение этой вести.

Телеграммы получались одна безнадежнее другой.

Из редакции я ушел часов около 12 ночи, наказав, немедля прислать за мной, если придет телеграмма о кончине Государя.

Дома, не раздаваясь, прилег на диван — и не успел задремать, как раздался стук в окно — это пришел редакционный курьер Николай.

— А что? — спросил я через окно.

— Царь умер — отвечал Николай.

Я немедленно отправился в редакцию позаботиться о выпуске траурного номера.

Вскоре от губернатора принесли для набора текст короткого оповещения населения города о кончине Государя, написанный Татищевым собственноручно и начинавшийся словами: "С глубочайшей скорбью довожу до всеобщего сведения: вчера, 20 октября в Ливадии, в 2 час. 15 мин. по полудни наш Благочестивейший Государь почил".

Утром номера Губ. Вед. в траурной рамке, с извещением о кончине Императора, брались на расхват, и печальный перезвон колоколов разносился по всему городу.

Панихиду в соборе совершал Епископ Иларион, сказавший в высшей степени трогательную импровизацию-речь, вызвавшую положительно потоки слез у переполнивших храм молящихся.

После панихиды все бывшие в соборе присягнули молодому Царю.

Затем уже и все последующие дни газета читалась с величайшим интересом, причем малейшие подробности, касавшиеся кончины Государя, привлекали особое внимание. Предсмертные слова Царя Александра, сказанные им своей Супруге: "Чувствую конец. Будь покойна. Я совершенно покоен" — вызывали умиление и преклонение перед величием духа умирающего Царя.

Прекрасный фельетон Дорошевича в "Одес. Листке" — по поводу кончины Царя-Миротворца вызвал общее восхищение и был перепечатан почти всеми газетами.

Между прочим, в "Губ. Вед." было помещено очень трогательное стихотворение на кончину Александра III, подписанное крестьянином Ф. Шелудько, — на малороссийском языке...

Вступление на престол Императора Николая Александровича совершилось при замечательно сочувственном к нему общественном настроении.

Грустная обстановка, сопровождавшая первые дни царствования Государя, молодость его, а главное удивительно трогательный и симпатичный тон вступительных шагов — манифестов и распоряжений, привлекли сердца к юному Царю и окрылила всех надеждами на хорошее будущее.

       

ХVII.
"Губернские Ведомости" реформированы в ежедневное издание. — Ведение дела. — Редакционные собрания. — Секретари редакции Шлихтер, Мнинский, Дмитриев, репортер —  Беренштам. — Отношение читателей.

Со смутным настроением и тревожными ожиданиями, связанными с затеянной "реформой" "Губ. Ведомостей",

— 76 —

перешел я в следующий 1895-й год.

Редакционный комитет раскололся на две части — с одной стороны оказался пишущий эти строки, с другой все остальные члены комитета — довольно прочно спаянная организация, перед которой мой голос совершенно терялся. Тем не менее, с первого января "Губерн. Ведомости" стали выходить ежедневно, в качестве первой общественно-литературной и политической газеты в Полтаве.

"Публицистика" всецело почти была в руках Н. Г. Кулябко-Корецкого, который, надо отдать справедливость, работал больше всех и писал горячие и красивые "передовицы" по общественным — и с особою любовью — по земским вопросам; иностранный отдел ведал С. П. Балабуха, обязавшийся давать не менее одной передовицы в неделю по иностранной политике. Изящные и остроумные фельетоны, больше на отвлеченные философские темы, еженедельно писал А. Н. Лисовский — под общим заглавием "Письма провинциального читателя", — что дало повод Льву Аркадьевичу Хитрово сострить, что-де в "Полт. Ведомостях", за неимением писателей, пишут читатели.

Сам Хитрово от активного участия в газете уклонился: мало давал и В. П. Василенко, равно как и И. Ф. Павловский и В. К. Бучневич. Розальон-Сошальская поставляла научный фельетон, а К. К. Лисовская — беллетристический, переводы со шведского и польского. Остальные писали по разным вопросам, не отмежевывая себе определенной специальности.

Говоря вообще — писали все очень хорошо; если не считать порядочной скуки, навеваемой необыкновенно длинными статьями.

Газета давала отклики на все волнующие не только местность, но даже Европу и целый мир вопросы, освещала события и проч., вообще делала, что подобает делать добропорядочной либеральной газете.

Откликнулись сотрудники из уездов, напр., из Кобеляк Фисенко, стал давать работы и бывший прокурор Саратовской палаты Тимофеев, вышедший в отставку и поселившийся в Полтаве. Большой оригинал был этот экс-прокурор — по своей прокурорской привычке все подкатывался под городское управление и не мало крови испортил В. П. Трегубову, бывшему городскому голове. Но посадить на скамью подсудимых никого так и не удалось — и Тимофеев, кажется, с горя, продал имущество свое в Полтаве и перебрался на жительство куда-то в другой город.

Давал время от времени статьи по юридическим вопросам присяжный поверенный П. Я. Манько.

Корреспондентом из Кременчуга объявился С. И. Гальпер, из Кременчугского уезда откликнулся А. А. Несвицкий.

Как я уже сказал, моя роль свелась к роли "контрагента", т. е. издателя, — и редакционный комитет решил, что необходимо звено между "контрагентом" и "редакцией" и таким звеном должен явиться секретарь редакции, какового и стали усиленно искать.

Не припомню, как и где, но секретаря нашли — в лице одного молодого человека, студенческой складки, с фамилией Шлихтер.

Шлихтер привел за собой другого молодого человека, своего кузена Бляхера — и оба эти молодые люди стали секретарствовать Читали газеты, орудовали ножницами, составляли номер, и матеріал давали мне для просмотра со словами: ваше заключение! Выходило, что я попал в роль не то прокурора, не то цензора.

Кстати — "на цензуру" оттиски посылались

— 77 —

к вице-губернатору Жукову... в день выхода номера!

Жуков мне прямо сказал — сдаю на вашу ответственность — и только подписывал на оттисках: "печатать разрешаю". Тем цензура и ограничивалась. Однако, за все время, правда короткое, существования ежедневной газеты никаких неприятностей серьезного свойства ни с цензурным ведомством, ни с губернским начальством не было.

В общем, и Шлихтер и Бляхер были ребята покладистые — и я не имел оснований быть ими недовольным.

Но с "редакцией" у Шлихтера не замедлили возникнуть нелады. По постановлению "комитета", секретарь должен был присутствовать на еженедельных собраниях редакции, но без права голоса, даже совещательного.

Собрания эти устраивались, кажется, по понедельника, в кабинете председателя губернской земской управы.

Собирались аккуратно. Управский швейцар Кузьма разносил чай с сухарями и лимоном, — до сих пор не знаю, на чей счет сервировался этот чай, ибо из "конторы" редакции денег на него не выдавалось и особых взносов от участников собраний не требовалось.

На собраниях главным образом читались статьи, назначенные к помещению в газете на неделю вперед, решались принципиальные вопросы, обсуждали хозяйственные дела, — и вот на этих собраниях секретарь редакции обязан был присутствовать в качестве слушателя и зрителя, проникаться взглядами редакции, схватывать на лету и усваивать ее настроение, одним словом, пропитываться ее духом и руководствоваться им в своей секретарской работе, — кроме даваемых ему прямых директив.

Шлихтер самым решительным образом восстал против такой роли: что это за генеральство — возмущался он, — и на собраниях говорил больше всех, спорил не обыкновенно горячо даже с самим Колябко-Корецким и Лисовским, главарями организации.

Это но понравилось.

Если бы такие споры пришлось слышать в наши дни, то мы бы сказали, что это типичные споры эсдека с кадетами. Дело было ясно, что Шлихтеру не ужиться с "редакцией" и он скоро оставил секретарство в губернском органе — и исчез из Полтавы бесследно, — чтобы вынырнуть уже в 1904 году  в Киеве в достопамятные освободительные дни.

Да, представьте, знаменитый в своем роде Шлихтер, гремевший на сходках в Киевском университете и водивший за собой толпу демонстрантов по Крещатику, затем бежавший, пойманный и осужденный на поселение "революционер" Шлихтер — это именно бывший секретарь Полтавских Губернских Ведомостей в 1895 году!..

Но это еще не все. Рядом с секретарем Шлихтером стал работать в качестве репортера тоже студент, неизвестно почему и как очутившийся в Полтаве, необыкновенно живой и жизнерадостный толстяк, — Владимир Вильямович Беренштам.

Замечательно деятельный репортер — ежедневно онъ успевал исколесить буквально всю Полтаву, от вокзала железной дороги до Павленок и от монастыря до Кобыщанов — везде успевал побывать. Кроме репортерских сведений, Беренштам давал и беллетристику и в газете был напечатан тогда его рассказ: "Слушай!"... Работал Беренштам почти до сентября, затем уехал в университет, в Петербург, кончил курс и появился снова в Полтаве в 1902 году в качестве помощника присяжного

— 78 —

поверенного. Пробыл тоже не долго и перебрался снова в Петербург, где в освободительные дни выдвинулся, как известный защитник преимущественно по политическим процессам. Не чуждается он и журналистики и время от времени его работы можно встретить в толстых журналах. В Полтаву Беренштам приезжал защищать подсудимых по известному сорочинскому делу. Во всяком разе бывший репортер "Губернских Ведомостей" в 1895 году Беренштам теперь известный талантливый адвокат в Петербурге!..

После Шлихтера секретарем редакции был приглашен врач Мнинский, более подходящий к требованиям редакции, но продержавшийся тоже не долго — к августу, кажется, он умер от туберкулеза.

Начались поиски нового секретаря и таковой выискался в Харьковской губернии, не помню в каком уездном город — это был помощник присяжного поверенного Николай Андреевич Дмитриев, основавшийся в Полтаве потом на постоянное жительство и трагически погибший в 1908 году — он утонул в Псле, спасая утопавшую.

Редакция в общем была хоть куда, был и секретарь и репортер, и корреспонденты и цензор — не было только читателя. Читатель обманул надежды самым коварным образом. Подписка была слабая, розницы никакой — одним словом, доходов ноль, а расходы увеличивались со дня на день. Притихшее было губернское правление — вновь заговорило, заворчало. Я видел, что катастрофа близка, а "редакция" и в ус не дует — все питается надеждами на лучшие времена.

Правду сказать, о материальных выгодах никто не думал, все работали совершенно бесплатно, хотя замечался по временам упадок воодушевления перед "забронированностью" читателя, за которую, впрочем, его едва ли можно порицать. Газета была выше уровня требований заурядного читателя, она витала в сферах мало ему доступных и интересных, не снисходя на юдоль земную, с ее мелкими, но существенными запросами и потребностями, с ее уличной сутолокой и будничными заботами.

Газета не была интересна и не могла стать живой потребностью обывателя.

Редакция это обстоятельство игнорировала, вела свою линию и оружия не складывала, но самое печальное — не считалась ни с настроением губернского правления, ни с расходами, вызываемыми изданием.

       

XVIII.
Отношение губернатора Татищева к печати вообще и к своему губернскому органу в частности. — Директор классической гимназии Марков. — Корреспонденции в "Ю. Кр." о Маркове. — Татищев выступает в защиту Маркова. — "Ножницы, мазилка и клей — или полемика с "Южн. Краем".

Губернатор Татищев ничем не проявлял своего отношения к реформированным "Губ. Ведомостям". Я даже не знаю, читал ли он губернский орган. Во всяком случае, разговоров о газете не было, хотя я имел основание думать, что значение печати он признает и считается с печатью даже в тех случаях, когда прямо заинтересованные лица предпочитают ее игнорировать.

Для примера приведу такие случаи. В то время директором классической гимназии был Марков. Не знаю почему, но его недолюбливали не только гимназисты, но и в обществе, даже, кажется, губернатор и архиерей.

Говорили, что Марков имел обыкновение, заявившись к кому-нибудь по делу, а то часто и без

— 79 —

дела, засиживался так долго, что хозяева положительно теряли терпение. Усядется это в кресло, тянет слово за словом, вымотает всю душу — а уходить и не думает.

Татищев, рассказывали, просто не мог слышать его фамилии, когда ему докладывали о приходе Маркова, и старался по возможности его не принимать.

Страдал, очевидно, от Маркова и Епископ Иларион. Как то я явился к Владыке. Не успел взять благословение — докладывают: пришел Марков.

Надо было видеть, как Преосвященный поморщился. Он пригласил Маркова в следующую гостиную, а мне, оставшись в зале, сказал: сядемте вот здесь и поговорим, а то с Марковым, я скоро не кончу.

Сношения с Марковыми лиц, имеющих к нему дело, были необыкновенно затруднены — и тяжелее всех приходилось родителям гимназистов, особенно если у них была надобность заявиться к Маркову на квартиру.

Служитель дверей ни за что не откроет, пока не выяснит, кто пришел, зачем, надолго ли, не может ли придти завтра и проч. — и все это через двери, а в это время в окне открывается таинственно форточка и оттуда уже самолично, но секретно, высматривает сам Марков и вслушивается, о чем идут переговоры — и лишь после того, как он убедится, что посетитель безопасный, делает распоряжение служителю его впустить. Необыкновенно боязливый был человек.

О гимназистах и говорить нечего — не любили они Маркова крепко и всячески ему досаждали. В своей среде они называли маленький нос Маркова кнопкой и говорили, что ежели ее придавить, из носа тотчас польются звуки: Коль славен...

Досаждали Маркову и тем, что писали о нем всякие небылицы в "Южный Край". Так, когда уже был в Полтаве губернатором Татищев, в "Южн. Крае" появилась корреспонденция, что в гимназии состоялся литературно-вокальный и музыкальный вечер, который почтили своим присутствием губернатор и т. д., что вокальная часть программы была выполнена блестяще, причем сам директор Марков очень удачно спел арию из Демона "Не плачь дитя" и вызвал бурные аплодисменты.

Над корреспонденцией в Полтаве много смеялись, так как никакого вечера в гимназии не было, а самое пикантное то, что все в Полтаве знали, что Марков совершенно безголосый и никогда ничего не пел и не мог петь.

Но Татищев возмущался до глубины души и сильно волновался по поводу этой корреспонденции. Насилу его успокоили.

Прошло сравнительно немного времени, как новая корреспонденция, в той же газете, описывающая трогательные проводы на вокзал Маркова, будто бы переведенного из Полтавы в другой город. Очень подробно и с чувством описывалось, как гимназисты читали адреса и проч. — а супруге Маркова был поднесен роскошный букет живых цветов.

Все, опять, было мистификацией, вплоть до "супруги", каковой у Маркова не имелось, — он кажется, был убежденный холостяк.

После этой корреспонденции Татищев не выдержал и решил предпринять всяческие способы для открытия корреспондента и применения к нему репрессивных мер.

Татищев поручил мне сходить к Маркову и спросить, кого он подозревает в авторстве корреспонденции и какие намерен принять против него мери возмездия.

Надо объяснить, что к этому времени

— 80 —

я еще был и сверхштатным чиновником особых поручений при губернаторе, в качестве какового и выполнял "особые поручения" в роде этой командировки к Маркову, разносил от Татищева пособия обращающимся к нему и т. п.

Неприятна была эта командировка, но делать нечего — отправился к Маркову.

Преодолел препоны, обычные при посещениях этого оригинала, и очутился в его гостиной. Познакомился. Сказал о цели своего визита, вызванного поручением губернатора узнать, кого Марков считает автором корреспонденции о нем в "Юж. Крае" и передал, что губернатор готов оказать всяческое содействие к открытию такового, если он неизвестен, и принятию против него строжайших мер.

Против ожидания оказалось, что Марков относится к корреспонденции совершенно равнодушно; он заявил, что в авторстве ее никого из известных ему лиц не подозревает и вообще ничего по поводу этих корреспонденций предпринимать не намерен. Губернатора за участие, конечно, благодарит.

Такому исходу "поручения" я был очень рад и думал, что дело на этом и кончится.

Марков мне показался далеко не таким "пугалом", каким его рисовали слухи, — очень внимательный, воспитанный и далеко не глупый. Знакомство с ним сохранилось у меня до самого его перевода из Полтавы — и лично я, кроме хорошего, ничего о Маркове сказать не могу, но в гимназии он оставил далеко нелестные для него воспоминания.

Передал Татищеву об исполненном поручении и о равнодушии Маркова к корреспонденциям о нем, а также и нежелании отвечать на них и открывать автора, — и, повторяю, был уверен, что дело на этом и кончится. Не тут-то было. Татищев, что называется, разошелся и решил во чтобы то ни стало открыть автора корреспонденции и сделать удовольствие Маркову. Он поручил мне составить письмо от его имени к харьковскому губернатору Петрову, изложить в нем, что вот-де почтенного и всеми уважаемого директора Полтавской гимназии "Южн. Край" подвергает травле, высмеивает в злых и ядовитых корреспонденциях, — и потому он, Татищев, обращается с просьбой потребовать от редакции "Южн. Края" открыть имя автора.

Я составил письмо, Татищев подписал.

Как известно, бывший Харьковский губернатор Петров с "печатью" не церемонился и разговаривать много с газетчиками не находил нужным, — известны случаи, когда он в 24 часа высылал видных сотрудников газет, даже казенных Харьковских губернских ведомостей, из города, за какой-нибудь фельетон или заметку ему просто только не понравившиеся, или по просьбе лица, задетого в печати.

В этом случае он очень напоминал другую известность в этом роде — Одесского градоначальника Зеленого. Так вот этот самый губернатор Петров, получив "отношение" Полтавского губернатора Татищева на предмет розыска корреспондента, распорядился весьма скоро и просто, — он что-то предписал редакции "Южного Края" и оттуда Татищевым немедленно было получено уведомление об имени, отчестве, фамилии и адресе корреспондента. Увы такого лица в Полтаве не оказалось, даже улицы такой, на которой был указан его адрес, в Полтаве не было...

Так с некоторой конфузией и закончилось изловление злокозненного

— 81 —

автора — но больше в "Южн. Крае" корреспонденций о Маркове уже не появлялось.

Помню и другой случай, рисующий отношение Татищева к печати и вообще его характер. В "Губернск. Ведомостях" была напечатана заметка, что некто N, катаясь на велосипеде, упал и разбил себе лицо, при чем редакция позволила сопроводить эту заметку невинной рацеей о неосторожной езде наших велосипедистов, — велосипеды тогда только входили в моду.

Г. N. почему-то обиделся и прислал письмо в редакцию, в котором, ничего не говоря по существу, разносил редакцию за упоминание его фамилии. Письмо я отказался печатать. Автор его к губернатору.

Как известно, есть психологическое наблюдение, что первый жалующийся всегда кажется правым и редко кто воздержится, чтобы не принять его сторону, раньше чем выслушается и altera pars.

Г. N. первый пожаловался и этого было достаточно, чтобы Татищев принял в нем участие, позвал меня и "приказал" напечатать его "опровержение".

Я попытался объяснить, что в "опровержении" г. N. нет никакого опровержения, — но не успел сказать двух слов, как Татищев, словно ужаленный вскочил с места, стукнул кулаком по столу, побледнел и закричал: "это возмутительно! Вы, пользуясь газетой, позволяете себе что захотите, а другим не даете возможности оправдаться" — и прочее в этом роде.

Едва я раскрывал рот для объяснения, — как Татищев приходил в еще большее раздражение — и наконец в изнеможении упал на кресло.

Из приемной к открытым дверям кабинета, где происходила эта сцена, со страхом подошли бывшие там два чиновника особых поручений.

Я молча ушел из кабинета — и на другой день напечатал "опровержение" г-на N.

Татищев утром в тот же день позвал меня и спокойно, как ни в чем не бывало, сказал: удивительная глупость — это опровержение, напрасно напечатали...

Собственно этими инцидентами исчерпываются случаи, когда мне приходилось сталкиваться с Татищевым на почве "Газетных" вопросов.

Как я сказал выше, свое отношение к местной "прессе", к "преобразованным" "Губ. Ведом.", Татищев держал в секрете, но я думаю, что он не переменил своего враждебного отношения к нововведению и если молчал, то лишь потому, что не было повода придраться. А вот когда явился повод, Татищев не мог скрыть своей радости.

Дело было так. Я был в отпуску и в отъезде из Полтавы. Надо же было случиться такому совпадению — в день моего возвращения из отпуска, в "Юж. Крае" напечатана была по адресу редакции "Губ. Ведомостей" и в частности против Н. Г. Кулябко-Корецкого необыкновенная, даже для тогдашнего "Южн. Края", пасквильная статья, как бы заключавшая собою полемику, возгоревшуюся между этой газетой и "Губ. Ведом.".

Оказалось, что в мое отсутствие в "Губернск. Ведомост." появилось обличительное письмо С. Н. Велецкаго, работавшего в статистическом бюро губернск. земства, по адресу сотрудника "Юж. Края", писавшего под псевдонимом "Престарелый библиофил", и указывавшего в своей библиографической заметке, что в изданной Велецким брошюре о деятельности Золотоношского земства "распространяются недозволенные законом идеи и учения".

— 82 —

На это письмо "Престарелий библиофил" в своей газете обругал Велецкого; вместо Велецкого ему ответил Кулябко-Корецкий превосходной, корректной и доказательной статьей. Вот на эту-то последнюю статью озлившийся "Престарелый библиофил" и не нашелся ничем иным ответит, как самой площадной бранью и издевательствами над "Губ. Ведомостями", в которых, по его мнению, только и сотрудников, что "ножницы, мазилка и клей", а также плоскими насмешками над фамилией "Кулябки".

Статья представляла образец пошлости и так на нее и посмотрели все, кроме Татищева. На Татищева она произвела огромное впечатление, и когда я зашел к нему "представиться" по возвращении из отпуска, что было, как я сказал, в день получения в Полтаве номера "Ю. Края" с этой статьей, Татищев встретил меня довольным смехом и сказал:

— А что, дождались, вот и досталось! "Мазилки" — и будете теперь носить это название!..

Ни полемики, ни самой "мазилковой" статьи я еще не успел прочесть и был в недоумении, чему это радуется Татищев и о каких "мазилках" и "Кулябках" с таким злорадством говорит.

Уйдя от Татищева, я бросился читать "полемику" — и вот, даже теперь, по совести скажу, был поражен безцеремонностью тогдашнего "Юж. Края" и его нелепой выходкой — но еще более меня удивило и огорчило отношение Татищева к этой "полемике". Ясно было, что ни при каких обстоятельствах на поддержку, ни на содействие "Губ. Ведомостям" со стороны Татищева рассчитывать нечего. Прямо таки разнузданные статьи "Старого библиофила" ему куда больше понравились, чем действительно превосходные статьи К.-Корецкого и его последний ответ этому автору, полный достоинства и сдержанности.

"Мазилка" так крепко засела в памяти Татищева, что трудно было ее оттуда удалить — и самое печальное то, что Татищев придавал серьезное значение упреку в исключительном пользовании "ножницами, клеем и мазилкой" — когда это совершенно не соответствовало действительности, так как перепечаток в "Губ. Вед." было даже слишком мало и каждый номер состоял почти исключительно из оригинального материала.

Полемика с "Юж. Кр.", закончившаяся таким "аккордом"', и отношение к газете губернатора мало взволновало "редакцию", — работать продолжали с прежним усердием.

       

XIX.
Прекращение ежедневного выхода "Губ. Вед". — Попытка открыть частную газету в Полтаве. — Кончина Татищева. — Последние часы Татищева в Вене. Кончина Жукова.

Редакция и сотрудники работали усердно, прилагая все старания упрочить первую в губернии ежедневную газету. Появились и благоприятные признаки: газетой, как будто, стали интересоваться; в редакции начали получаться благодарственные письма от  читателей; многим лицам, особенно заявлявшим об этом, газета высылалась бесплатно — тем не менее денежные дела издания были плохи и катастрофа являлась неизбежной.

Губернское правление молчало и, как я потом узнал, выжидало только случая, чтобы обрушиться на "газету", легшую тяжелым бременем на типографию.

"Случай" собственно сводился к тому, что бы уловить момент, когда меня не будет в Полтаве, так как все таки губернское правление опасалось, что я мог бы перед

— 83 —

Татищевым разбить планы и свести их усилия на нет.

Такой случай и представился. В августе я заболел и вынужден был пробыть в Харькове, в одной частной хирургической клинике, почти с месяц. Там я получал и "Губ. Ведом" и видел, что дело идет гладко. Но под видимую "гладкость", как оказалось, была подведена мина, которая и взорвалась, похоронив на развалинах "Губ. Вед." лучшие наши намерения и все труды.

31-го августа я возвратился в Полтаву, с дневным трехчасовым поездом. По дороге с вокзала заехал в один дом, к знакомым, на Подоле. Здесь с изумлением я встретил Ивана Федоровича, который, зная, что я сюда зайду, прибыл из канцелярии губернатора и здесь меня ожидал.

— В чем дело — спросил я.

— Сегодня у губернатора были советник губернского правления Насветов и Кривобок — и губернатор распорядился с завтрашнего дня прекратить "Губ. Ведомости", — я это узнал от самого Кривобока, — говорил Иван Федорович, — и приехал вас известить!

Такой сюрприз меня ожидал в Полтаве по выходе из больницы.

Был четвертый час. Прием у губернатора кончился, но не смотря на это я поехал к нему. Еще не оправившись после серьезной болезни и перенесенной операций, я едва поднялся по лестнице и войдя в приемную, опустился на стул.

В приемной никого не было. Я ожидал, пока курьер, который меня видел, пойдет и доложит обо мне.

Как вдруг из залы выходит Татищев. Увидев меня, он сразу же решительно, как-то спеша, начал:

— Сегодня я распорядился возвратиться к прежнему порядку выхода "Губернских Ведомостей" — два раза в неделю. Все пусть идет по прежнему — пороху не хватает! Я вам говорил, что пороху не хватить!..

Я, не сказав ни одного слова, вышел.

Возражать было бесполезно.

Татищев говорил тоном, не допускающим ни возражений, ни объяснений.

На другой день, утром, зайдя в типографию, я застал "всех" — т. е. Кривобока и друг. прикосновенных к делу лиц, в ликующем настроении.

В номере газеты уже было помещено объявление, что с 1-го сентября, "Полтав. Губернск. Ведомости" будут выходить два раза в неделю, по средам и субботам, с ежедневным выпуском телеграмм для городских подписчиков. Нынешние подписчики, не желающие получать газету два раза в неделю, благоволят заявить о возврате им подписной платы за остающиеся до конца года четыре месяца.

И это, когда еще накануне красовалось объявление, что мол продолжается подписка на ежедневную газету и т. д.

Быстро и просто все было сделано.

Кроме объявления о выходе газеты "по прежнему" два раза в неделю, в том же номере было напечатано, по настоянию Татищева, и извещение от редакции в том смысле, что изменение вызвано "единственно недостаточностью денежных средств, необходимых для дальнейшего ведения такого сложного и требующего значительных затрат предприятия, как издание ежедневной газеты". Извещение заканчивалось благодарностью "тем из наших читателей, — которые до сих пор поддерживали нас своим сочувствием" и выражалась надежда, что "сочувствие это и нравственная поддержка не ослабнут  и на будущее время," — со своей же стороны редакция

— 84 —

т. е. уже один ваш покорный слуга обещал "приложить все усилия, чтобы и при выходе газеты два раза в неделю, "Полт. Губ. Вед." давали читателям интересный и полезный материал.

В заключение было сказано, что "и в дальнейшем существовании газета не изменит принятому при начале издания направлению и тому знамени, какому служила до сих пор".

Как я потом узнал, губ. правление, с первого же дня моего отъезда в Харьков, в клинику, повело настойчивую атаку на Татищева с целью добиться превращения "Губ. Вед." в "первобытное состояние". Почти ежедневно губернатору по этому вопросу делали доклады устные и письменные, — и доказывали, что губернская типография не сегодня — завтра должна будет прекратить свое существование. Настояния губ. правления отвечали тайным желаниям самого губернатора и потому добиться цели удалось вполне — и, как я сказал выше, заключительная "резолюция" Татищева совпала с днем моего возвращения из Харькова, когда уже поправить дело и дать ему иное направление не представлялось возможным.

Тем не менее "редакция", которой махинации губ. правления были неизвестны — от членов редакции все очень тщательно было скрыто — пораженная неожиданным "переворотом", обрушилась своими обвинениями на меня за то, что не сумел "отстоять газеты".

Лисовский написал красивое и трогательное прощание с читателями — и этим закончились отношения "редакционного комитета" к "Губ. Ведомостям".

Денег обратно подписчики не потребовали и, кажется, равнодушно отнеслись к перемене,  которая в обществе прошла почти не заметно и никаких "потрясений" не вызвала.

Одна редакционная группа не могла успокоиться и немедленно же предприняла шаги в целях открытия частной газеты в Полтаве.

Так как никто из членов редакции не рассчитывал, что ему будет разрешено издание газеты, обратились с просьбой к присяжному поверенному Васькову-Примакову, чтобы он возбудил ходатайство о газете.

Васьков-Примаков согласился — и соответственное прошение, куда следует, пошло. Скоро у губернатора было испрошено его заключение — и Татищев — как он мне, потом уже, значительно позже, сам говорил, — дал заключение совершенно объективное, а на вопрос, какие литературные заслуги числятся за просителем Васьковым-Примаковым, ответил, что о таких заслугах ему ничего неизвестно.

Ожидания г. Васькова-Примакова и стоящих за ним лиц продолжались не долго — менее чем через месяц получен был из Главного управления по делам печати отказ.

Такой исход ходатайства сильно раздражил предпринимателей и они вновь заподозрили интриги с моей стороны; некоторые даже позволили довольно грубые по моему адресу выходки, в которых потом раскаивались, тем более что эти выходки в остальных членах бывшей редакции не встретили ни сочувствия, ни подражания.

Была сделана этой же группой еще одна попытка воскресить в Полтаве "Губ. Вед." в качестве "ежедневной газеты". В первые же дни, по назначении Бельгарда губернатором в Полтаву, ему была подана за подписью Кулябко-Корецкого, Лисовского, Бунина, Балабухи, Святловского и Падалки докладная записка с указанием, что они, подписавшиеся лица, вели "Губерн. Вед." при их ежедневном выходе и что теперь просят вновь возобновить ежедневное

А. Н. Татищев

— 85 —

издание газеты, и отдать это дело в их ведение.

Бельгард поручил мне оповестить, что исполнить просьбу подписавших ходатайство он не находит возможным. Больше подобных попыток уже не возбуждалось. Со всей компанией, кроме одного члена ее, у меня сохранились дружелюбные отношения — вплоть до их вынужденного разъезда из Полтавы, уже при губернаторе Бельгарде.

Вышел какой-то конфликт с заведующим школой садоводства Налимовым. Подробностей я не помию, — кажется Налимову было, по какому-то поводу, послано коллективное письмо, которое он передал администрации, затеялось дело — и в результате многие земские служащие принуждены были не только оставить службу в земстве, но и самую Полтаву. Кулябко-Корецкий уехал в Петербург и посгупил на службу в Вольное экономическое Общество, Бунин переселился в Москву, Святловский и Лисовский в Екатеринослав, Балабуха не знаю куда. Из "редакции" на земской службе остался один Л. Падалка, как непричастный к инциденту с Налимовым.

Когда в 1903 г. я возвратился, в ноябре, из Петербурга с разрешением на издание "Полт. Вестника", встретился в фойе театра с Кулябко-Корецким, случайно прибывшим въ это время в Полтаву; мы дружески пожали друг другу руки — и он поздравлял меня с удачей в открытии первой частной газеты в Полтаве, чего он и его друзья так страстно в свое время желали и чего не могли добиться.

А по дороге из Петербурга, в Москве, тоже в фойе художественного театра, встретился и с Буниными, которые также заинтересовались моим предприятием и, по-видимому, искренне желали успеха.

Потом уже ни с кем встречаться не приходилось, хотя знаю, что и по сей день пребывают Бунины, оба брата, в Москве (один из них, Иван, даже уже стал академиком); Кулябко-Корецкий в Петербурге, Святловский и Лисовский в Екатеринославе, Розальон-Сошалиская скончалась, а другие бывшие члены редакции остаются в Полтаве.

Губернское правление ликовало. Победа была выиграна блестящая. Был доволен и Татищев — все пошло по старому. "Губ. Вед." выходили два раза в неделю и была открыта отдельная подписка на ежедневный выпуск телеграмм Российского телеграфного агентства. Номера заполнялись преимущественно беллетристикой, но было все-таки много и корреспонденций и других оригинальных статей.

Скучно как-то жилось, руки совсем опустились. Дни проходили за днями томительно-однообразные, — и всколыхнуло общественную жизнь в начале 1896 года только печальное событие — кончина Татищева.

Я уже говорил, что здоровье Татищева было очень ненадежное. Говорили, что он простудился на охоте и постоянно потом болел то разными жабами, то катарами легких, то подобными болезнями. Почти каждый год он ездил за границу, преимущественно в Меран, но серьезного облегчения не получал и чем дальше, тем чувствовал себя хуже.

Тем не менее Татищев весьма мало, кажется, думал о своем здоровье и несомненно ухудшал его своей вспыльчивостью, и даже напр. тем, что, вопреки категорическому запрещению докторов, не отставал решительно от курения. Сам он табаку и папирос не имел, — и потому бывало хоть выпросит папироску у своего чиновника особых поручений и затянется со вкусом раз-другой. 

— 86 —

В первых числах февраля 1896 г. Татищев уехал, с семьей, в Меран, а 24 февраля, в "Губ. Вед." уже, в траурном ободке была напечатана телеграмма: "21 февраля, в Вене, скончался от паралича сердца находившийся в отпуску Полтавский губернатор Алексей Никитич Татищев".

Надо правду сказать, кончина Татищева и поразила, но еще более опечалила буквально всех, знавших его. Татищева любили и уважали, как начальника, и еще больше как человека — участливого и бесконечно снисходительного. Доброта его положительно не знала пределов. Приводившие в порядок его бумаги, в ящиках его письменного стола нашли массу просительных писем и еще больше расписок и извещений от разных лиц о получении от него более или менее крупных сумм, — отказывать он не мог никому, кто бы ни обращался.

Скорбь по поводу его кончины была искренняя и глубокая.

Первая панихида была отслужена в губернаторском доме, в зале губернаторской квартиры. Была чиновники канцелярии, оставшаяся прислуга Татищева, служители, курьеры, — все положительно навзрыд плакали. Затем стали получаться известия отовсюду из губернии о панихидах в церквах, синагогах, в казенных учреждениях и проч.

Последние часы жизни Татищева не лишены драматического характера.

Семья Татищевых прибыла в Вену 21 февраля, с тем, чтобы после непродолжительной, дня 2 —3, остановки здесь отправиться далее, в Ниццу. Погода в Вене была превосходная: стояли светлые, солнечные и уже теплые дни. Прибыв в Вену в 7 часов утра, семья Татищева заняла в Гранд-Отеле три комнаты; из них одну, на солнечной стороне, собственно для Алексея Никитича.

Все были радостно настроены, оживлены, веселы. Отдохнув с дороги, отправились осматривать Вену. Побывали у св. Стефана, полюбовались зданием оперы, подошли к Гофбургу. Здесь собралась толпа: ожидали выноса тела скончавшегося одного из эрц-герцогов.

В 12 часов возвратились в отель с тем, чтобы позавтракать и опять отправиться гулять и кстати приобрести летние костюмы.

Алексей Никитич был в особенно веселом настроении, много шутил, и радовался, что длинные прогулки его нисколько не утомляют. Он настоял, чтобы все сошли вниз к завтраку уже одетыми и готовыми уйти, не возвращаясь в свои комнаты для переодевания.

Екатерина Борисовна была против того, что бы Алексей Никитич тотчас после завтрака уходил; она настаивала, чтобы он отдохнул, — но ее не послушали.

В 12.30 часов сошли вниз, позавтракали, при чем опять все мною шутили и смеялись.

В вестибюле расстались.

Екатерина Борисовна с детьми ушла на Пратер, а Алексей Никитич пошел один в противоположную сторону.

Это было последнее их свидание.

Произошло далее вот что.

Екатерина Борисовна повернула к дворцу. Здесь образовалась уже огромная толпа народа.

В 5 часов должен был последовать вынос тела эрц-герцога.

Интересно посмотреть. Комиссионер предложил абонировать окно в ближайшем доме. Взяли.

До 5 часов оставалось еще много времени. Екатерина Борисовна несколько раз порывалась возвратиться в отель, узнать, вернулся ли с прогулки Алексей Никитич,

— 87 —

что с ним, захватить бинокль и опять прийти к детям, ко дворцу.

Но ей сказали, если она уйдет, назад ее уже не пропустят — и она осталась.

В 5 часов двинулась процессия.

Тихо, с толпой, подвигалась по направлению к Гранд-Отелю и семья Татищевых.

В вестибюле гостиницы смущенные лица прислуги встретили возвратившихся.

В это время уже в комнате отеля, выходящей на солнечную сторону и залитой светом, лежалъ на кровати труп Алексея Никитича, залитый кровью.

Как рассказал кучер фиакра случилось вот что.

За четыре дома от Гранд-Отеля т. е. всего в нескольких шагах, к фиакру быстро подошел бледный господин и глухо сказал:

— В Гранд-Отель.

Господин держал платок у рта.

Чтобы проехать это пространство, требовалось несколько секунд.

Фиакр остановился у подъезда гостиницы.

Пассажир из кареты не выходил.

Кучер встал со своего сиденья и открыл дверцу кареты.

На дне ее вес в крови лежал неизвестный ему пассажир.

Он был мертв.

Это и был Алексей Никитич Татищев.

Тело Татищева было перевезено в Россию для погребения; семья его потом поселилась въ Петербурге.

Не успело изгладиться впечатление от смерти губернатора Татищева, как вслед за ним пошел и вице-губернатор Жуков. Средоточенное общественное внимание на трагическом конце Татищева, как-то пропустило болезнь В. Р. Жукова, который в эти дни слег в постель и уже не подымался, — 4-го марта, в 5 часов утра он скончался, 73 лет.

Сильно жалели все и симпатичнейшего Вясилия Разумниковича и толпы чиновников и народа провожали его прах к месту вечного упокоения. У меня лично воспоминания остались о нем самые лучшие — простой был, бесконечно добрый, сговорчивый, ни тени начальнического, высокомерного тона, ровный со всеми, доступный, — все чиновники и другие лица, сталкивавшиеся с ним, всегда уносили о нем прекрасные впечатления.

       

XX.
Прибытие в Полтаву губернатора А. К. Бельгарда и вице-губернатора К. А. Балясного. — К характеристике Бельгарда. — Празднование в Полтаве коронования Государя. — Впечатление Ходынской катастрофы. — "Губернские Вед." вновь выходят ежедневно. — Приезд в Полтаву Витте и Коковцова. — Убийство Комарова.

Итак, похоронили мы чуть что не разом губернатора и вице-губернатора — и тем больше интриговало ближайшее будущее — кто же заменит нам того и другого.

Будущим Полтавским губернатором молва сразу же, настойчиво и определенно, назвала харьков. вице-губернатора Александра Карловича Бельгарда.

С кем бывало ни встретишься, все утверждают: губернатором будет Бельгард — и это говорилось с удовольствием, так как в Полтаве об Александре Карловиче много были наслышаны и только с одной хорошей стороны.

Слух подтвердился и 19-го марта Александр Карлович прибыл в Полтаву, в качестве губернатора.

По обыкновению, вся канцелярия,

— 88 —

перевесившись через решетку, с верхней площадки, смотрела на входящего внизу, по лестнице, нового губернатора, которого в зале губернаторской квартиры встретили священник с причтом — и отслужили молебен.

21-го числа, в том же зале, совершился прием губернатором должностных лиц, при чем А. К. Бельгард знакомился сам и в заключительной речи почти повторил то, что говорил и Татищев, — что будет следовать по стопам своего предшественника.

Не успели мы, что называется, ориентироваться с новым губернатором, как неожиданно, 22 марта, прибыл и новый вице-губернатор Константин Александрович Балясный, Полтавский уроженец и бывший вице-губернатор Самарский, а до этого адъютант московского генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича.

С назначением Александра Карловича Бельгарда и с приездом его в Полтаву в чиновничьем мире и лично для меня началась удивительно спокойная, и какая-то, можно сказать, светлая полоса существования.

Природная мягкость Александра Карловича и душевное изящество сказывались во всем его существе, в обращении с подчиненными, в отношениях со всеми, кому приходилось сталкиваться с ним. Я должен оговориться, что отмечая это, имею в виду чисто личные качества и отношения А. К. Бельгарда и не касаюсь его административных действий и губернаторских распоряжений. В этой области, возможно, не все в приемах и тактике А. К. Бельгарда могло нравиться всем, — и со стороны возможности ошибок и быть может допущения несправедливости Александр Карлович не составлял исключения среди остальных смертных.

В противоположность Татищеву, с его ультра-простотой и нелюбовью к помпе, Александр Карлович, кажется, не мог бы утверждать, что ему не нравятся торжественные выступления в расшитом золотом камергерском мундире и шляпе с белыми перьями. На всевозможных торжествах и разных собраниях, празднествах, обедах и т. п. Александр Карлович принимал участие охотно и не пропускал случая сказать красивую речь, остроумный экспромт, произнести изящный спич, — говорил он громко, за словом в карман не лазил, с полным самообладанием и с несомненным ораторским искусством и с манерами истинно воспитанного и просвещенного человека. А. К. Бельгард был светский человек — в лучшем значении этого слова, общительный необыкновенно, радушный и хлебосольный хозяин. Губернаторский дом, благодаря этим качествам нового губернатора, а также и приветливости и любезности его супруги Эмилии Павловны, равно как двух их прелестных дочерей, скоро сделался центром местной светской жизни и редкий день проходил в нем без гостей, званных обедов или завтраков, танцевальных вечеров, домашних спектаклей и т. п.

Скоро после приезда Бельгарда, Полтава отпраздновала, с невиданным до того времени, блеском торжества коронования Императора Николая Александровича. После торжественного Богослужения в соборе и молебна на Соборной площади, у губернатора состоялся торжественный и многолюдный парадный обед, в большой зале губернаторской квартиры. Три дня Полтава была "роскошно" иллюминована, общественное настроение приподнято — и празднование оставило бы одно приятное впечатление, если бы не омрачала его Ходынская катастрофа. Помню, телеграммы, повествующие

— 89 —

об этой катастрофе, выпущенный редакцией "Губ. Від.", брались положительно с бою, ужас был написан на лицах всех, кто их читал. Негодующие возгласы слышались отовсюду. Все с горестью говорили — удивительное дело, до чего несчастна наша страна, нет никакой радости, которая не была бы омрачена тяжким горем. И кто же виноват, кто виноват?.. Вопрос на долго оставался без ответа.

Этот год для меня лично остался особенно памятным — в августе я, в первый раз, через десять почти лет службы, взял продолжительный отпуск и сделал сравнительно порядочную экскурсию по России. В первый раз проехал в Москву, оттуда в Нижний на выставку, затем прокатился по Волге до Царицына, поехал дальше, перевалил Кавказ, побывал в Тифлисе, проехал в Батум, переплыл Черное море, попал на великолепный шторм и испытал роскошную морскую болезнь, доплыл до Крыма, побывал во многих пунктах побережья а через Севастополь возвратился в Полтаву. Памятью об этом первом на моем веку путешествии остались записки, напечатанный в этом же году в "Губ. Ведомостях" под заглавием "Месяц в дороге".

К концу года начались подготовительные работы к всеобщей переписи, которая предполагалась в следующем году. Я, как секретарь статистического комитета, вошел в роль и делопроизводителя губернской переписной комиссии.

"Инструктором" по переписи на Полтавскую губернию был назначен Сергей Илиодорович Шидловский, бывший тогда, кажется, чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел, — а теперь член Госуд. Думы и товарищ председателя ее!

Довольно жесткий был господин и на меня нажаловался губернатору Бельгарду, что "дела" по переписи, к его приезду, в ноябре месяце, оказались еще не подшитыми.

Бельгард позвал меня и сказал об этом.

Я смутился — и оправдывался тем, что чиновники, назначенные в переписную комиссию, завалены работой и не успели сделать подшивку.

Бельгард сказал со всегдашней своей располагающей улыбкой — да я и не принимаю этого близко к сердцу...

Но как я ни был поглощен переписью, однако центром внимания все же была газета и я успел переговорить с Александром Карловичем и заручиться его полным согласием на превращение "Губ. Вед." вновь в ежедневную газету — с 1-го января 1897 года — о чем в конце 1896 года и появились объявления.

В этом повторном предприятии с "Губ. Вед." особенно живое участие принял В. И. Василенко, который написал и передовицу для первого номера вновь превращенного в ежедневное издание губернского органа.

Выходили теперь "Губ. Вед." ежедневно уже вместе обе части, официальная и неофициальная, причем для неофициальной — отмежевывалось не менее газетного полулиста, а по воскресеньям и весь лист.

Кроме В. И. Василенко, близкое участие принял М. И. Сосновский, но через некоторое время мы разошлись.

Очень много давала работ Розальон-Сошальская. Затем принимал участие известный журналист В. П. Горленко. На Светлые праздники дал стихотворение И. А. Бунин. Очень много было корреспонденций, при чем обратили всеобщее внимание корреспонденции из Прилук, написанные очень живо и остроумно; подпись стояла под ними

— 90 —

Игла — псевдоним талантливого журналиста Маценка.

Мне самому работать и писать приходилось тоже не мало, — писал я тогда — под псевдонимом Д. Попович — фельетоны и статьи по всевозможным вопросам, не уклоняясь от работы и в роли репортера — давал мелкие заметки, вел отчеты и проч.

Общественное внимание весной этого года было обращено на ближний восток, где Греция затеяла войну с Турцией, а в августе повернулось на Север, к Петербургу, куда в первый раз прибыл президент Французской республики Фор.

В Полтаве по этому поводу вывесили флаги и зажгли иллюминацию, а музыка в Александровском парке время от времени исполняла марсельезу. В. П. Трегубов, от имени Полтавского Городского управления, а из Лохвицы А. Н. Ходоле от лица Лохвицкого земства послали Фору приветственные телеграммы и получили от посла Монтебелло и графа Вовине ответы — по поручению Фора.

В первых числах сентября посетил Полтаву бывший тогда министром финансов С. Ю. Витте. Пробыл он у нас дня два, осмотрел винный склад, некоторые казенные лавки; говорили, что разнес управляющего акцизными сборами Нелидова; на состоявшемся, под его председательством, собрании Попечительства о народной трезвости облил всех холодной водой, категорически заявив, что задачи Попечительства — не театры, не чтения, не библиотеки с чайными и т. п., — а члены Попечительства должны устремить все внимание, всю энергию и все свои высокие порывы на... изловление торгующих водкой, помимо казенных винных лавок — и особенно тех, кто к этому еще и разбавляет водку водой, — вот в чем первейшая и главнейшая задача Попечительств. Попечительства, увлекшиеся устройством "просветительных" учреждений, народных спектаклей, дешевых чайных, читален — уклоняются то поставленной им цели, — "Прошу это хорошенько помнить".

Рассказывали потом, что "деятели" Попечительств, устремившиеся было на "путь служению и просвещению народа", сидели на этом собрании, как в воду опущенные и разошлись с значительно пониженной температурой.

Я с особым интересом увидел Витте после того, как видел его и даже был знаком с ним — в Киеве, котда он был еще начальником эксплуатации юго-западных железных дорог.

При каких условиях состоялось это знакомство, подробно скажу, если судьбе угодно будет дат мне возможность поделиться своими "Записками и воспоминаниями" из студенческой жизни, — а теперь отмечу, что Витте с тех пор, с восьмидесятых годов, переменился мало, показалось только, что пополнел и стал ниже ростом, — даже ничуть не поседел. Те же спокойные, плавные манеры, как будто апатичное лицо, усталый взгляд, медленная речь.

В своей внешности вообще Витте имел не много импонирующего — и в Полтаве, кажется, большее впечатление произведи прибывшие с ним курьеры министерства финансов, необыкновенно важные, объемистые, и с грудями, увешанными громадных размеров медалями. В губернаторском доме, где министр финансов остановился (губернатор отсутствовал — был в отпуску и встречал и принимал министра вице-губернатор Балясный), курьеры эти так повелительно командовали и так покрикивали, что губернаторская прислуга просто сбилась с ног — и говорила, что куда легче было угодить министру, чем его курьерам.

Скоро после Витте Полтаву посетил товарищ его Коковцев, нынешний

— 91 —

министр финансов, но видеть его мне не пришлось.

Год этот для Полтавы выдался, как особенно богатый мрачными событиями. Так, окончательно сгорел — если пожар можно назвать "мрачным" событием — второй раз театр Панасенко, который думал было, подобно тому как и после первого пожара, возобновить его в весьма краткий срок. Но к этому времени у городского управления созрела мысль о постройке "Просветительных зданий" имени Гоголя и В. П. Трегубов, а также и другие, уговорили Панасенко вместо театра устроить казармы, что тот и сделал. Казармы эти существуют и по сей день, — и на том месте, где была сцена сгоревшего театра, теперь расположена полковая церковь Севского полка.

В конце августа покончил жизнь самоубийством (повесился) прокурор окружного суда Яновский, а скоро умер от паралича сердца управляющий контрольной палатой Кобылинский; в этом же году умер известный в Полтаве и далеко за ее пределами бывший инспектор семинарии Д. Н. Орлов — оригинальная и выдающаяся личность, о котором стоить сказать подробнее, но это я сделаю тогда, когда судьбе будет угодно дать мне возможность поделиться своими воспоминаниями и из времени моего пребывания в Полт. духовной семинарии.

От паралича же сердца умер в этом же году еще учитель гимназии И. А. Добротворский.

Но все мрачные "события" этого года совершенно бледнеют и стушевываются перед событием, привлекшим к себе, одно время, напряженное внимание буквально всей России, а может быть даже и Европы.

15-го июля, по дороге из Полтавы в Терновщину, в кустах, у мостика, был найден убитым секретарь Полтавской духовной консистории А. Комаров. Само по себе преступление не могло считаться каким-то особенным, хотя и оно, по личности жертвы и ее общественному положению, а также и по способу своего совершения, являлось выдающимся, но исключительное внимание оно привлекло своими последствиями, а именно судом над подозреваемыми преступниками, — так сказать, вышедшим из этого преступления "Делом братьев Скитских, обвиняемых в убийстве Комарова", — делом, которое некоторыми своими процессуальными особенностями и силой общественного к нему интереса, а также интенсивностью борьбы страстей, внесенной в него, положительно затмило все известные выдающиеся процессы не только в России, но и за ее пределами.

Судебный отчет о деле бр. Скитских, в свое время, мною был издан отдельной брошюрой — и теперь, говоря об этом деле, я лишь ограничусь теми подробностями и выводами, который не вошли в указанную брошюру. А так как первый разбор дела был в 1898 году, то я и оставляю "воспоминания" о нем до следующего года, а теперь закончу 1897-й год.

Между прочим, в этом году наш Земельный банк, с относительной торжественностью, отпраздновал двадцатипятилетие своего существования и ознаменовал это празднование, кроме молебствия, совершенного архиереем, и великолепного обеда в клубе, многочисленными и крупными пожертвованиями на дела благотворения.

За более чем двадцатилетнее мое пребывание в Полтаве, конечно, трудно было не завязать более или менее тесных и коротких отношений со многими служащими в этом банке — и вот общее впечатление: не смотря на то, что служащие здесь неизменно пребывают в атмосфере

— 92 —

и под влиянием "золотого тельца", сердца их всегда, а может быть и более других, открыты для сострадания и милосердия. Мне невольно бросилось в глаза, что именно в Земельном банке скорее и щедрее других откликаются на призыв о помощи нуждающемуся — и я даже часто делал так, — обращающихся в редакцию за немедленной помощью прямо командировал в банк и направлял или к С. Г. Зайцеву или Р. И. Богдановичу — а они уже там знают, как собрать потребную лепту среди своих сослуживцев. Без пособия, на сколько я мог узнать, оттуда никто не уходит.

В то время, когда в губернаторской канцелярии, губернском правлении, в городской управе, в суде, в Крестьянском банке — и в других учреждениях появились теперь, когда я пишу эти строки, новые для меня люди, — в Земельном банке я встречаюсь с давнишними знакомыми — И. И. Булюбашем, неизменно обязательным и любезным, А. Ф. Черненко, Г. И. Сахновским, Ф. С. Држевецким и многими другими, среди которых иные остаются и хорошими друзьями. Я не говорю о почтеннейшем Р. К. Каменском, ушедшем из банка — наши отношения все время были и остаются самыми дружелюбными и неизменно доброжелательными.

Земельный банк — одно из немногих учреждений, где еще для меня остались до известной степени "свои люди", которые давно меня знают и которых давно я знаю. А то времена меняются — а с ними меняются и люди, и я, чем далее, тем заметнее стаю в Полтаве как бы новым человеком, пришельцем...

Ну, об этом, впрочем, как-нибудь, в другой раз; а теперь закончу воспоминания о 1897 годе еще сообщением, что в этом году бывший очень долго в Полтаве полицмейстером А. В. Иванов и который приобрел здесь обширные связи и заметные симпатии, был переведен в Кременчуг — что бы потом возвратиться в Полтаву в 1906 году — т. е. почти через десять лет.

В этом же 1879 году мне удалось побывать первый раз в Петербурге, и напечатать потом в "Губ. Вед." несколько фельетонных очерков о нашей Невской столице.

       

XXI.
Дело бр. Скитских и Епископ Полтавский Иларион. — Знакомство мое с Епископом Иларионом — Отношение его к прессе.

Когда я в своей памяти вызываю подробности и обстановку грандиозного, редкого процесса, известного, вероятно, всей грамотной и даже неграмотной России под названием "Дело бр. Скитских, обвиняемых в убийстве Комарова", — то рядом с главными героями процесса встает в воображении целая галерея других лиц, так или иначе прикосновенных к процессу, игравших в нем более или менее заметную роль и ставших во время и после дела объектами суждения прессы, а иные и печальными жертвами предвзятого общественного мнения или лучше сказать бесцеремонной, пристрастной уличной молвы.

С процессом бр. Скитских, напр., сплели имена члены судебного трибунала, — а именно председатели Харьковской палаты Красовский и Чернявский и прокурор Давыдов, председатель Киевской палаты Кузьминский и член ее Грабор, а также тов. прокурора Александров-Дольник; защитники Скитских — Карабчевский, Куликов и Зеленский; товарищ прокурора Полтавского суда Дамиловский; свидетели — Полтавский полицмейстер Иванов, тогда помощник пристава Семенов — потом убитый, будучи уже в должности исправника в

— 93 —

Лубнах; многие служащие в Полтавской консистории, производивший вскрытие Комарова врач С. Михнов, эксперт профес. Оболонский, а также некоторые священники и дьяконы, не говоря о многих других иного сословия и звания лицах — гражданского и военного ведомств.

Впутались в это дело и сотрудники газет, которых напр. при третьем разборе его прибыло более двадцати — и среди них такие известности как Дорошевич, Ежов, Яблоновский (Потресов), Бабецкий, Клепацкий, Майков и будущая знаменитость Леонид Андреев, бивший тогда судебным референтом одной московской газеты.

Кроме официальных сыщиков вызвались и добровольцы, занявшиеся работой по открытию убийц — и некоторые из них потом издали целые книги о результатах своих розысков.

Словом, преступление это, виновник которого так и остался не раскрытым, взволновало необыкновенно глубоко самые разнообразные общественные слои, взбудоражило страсти, подняло чуть ли не политическую партийную борьбу и вероятно до сих пор остается в памяти тех, кто пережил этот период и был живым свидетелем беспримерного процесса.

И среди этого взбаламученного моря страстей, среди захваченных процессом лиц — самой интересной и оригинальной фигурой выделяется личность Полтавского Епископа Илариона, — несомненно, против воли и желания, в силу своего общественно-служебного положения и отношений к жертве преступления, задетого, довольно чувствительно, краешком этого дела.

С Епископом Иларионом мне пришлось свести знакомство, когда я еще был студентом, а Преосвященный Иларион викарием Полтавской епархии и жил в Крестовоздвиженском монастыре.

Я был на последнем курсе и проездом после летних каникул в Киев, завернул в Полтаву, с тем, чтобы побывать у архиерея и выполнять одно поручение своего отца.

Викарий Епископ Иларион тогда управлял самостоятельно епархией, за болезнью архиепископа Иоанна (Петина).

Я отправился в монастырь, — и признаюсь не без смущения позвонил у дверей приемной первого архиерея, с которым мне приходилось столкнуться лично. До того времени архиереи вообще представлялись мне чем-то недосягаемым, необычайно важным, и личные встречи и разговоры с ними, казалось, прямо недоступны для простых смертных. По рассказам древних сельских батюшек и псаломщиков, доступ к епископам обставлен исключительными трудностями и рядом стеснительных церемоний.

— Можно видеть Владыку — неуверенно спросил я вышедшего на звонок молодого человека, — ни минуты не сомневаясь, что получу отрицательный ответ и услышу, что Владыка или "отдыхают", или "заняты", или "прием уже окончен" — ну, мало ли мотивов и отговорок выработано сильными мира сего, что бы отваживать просителей.

И был очень удивлен, когда молодой человек сразу же приветливо пригласил войти:

— Пожалуйте.

В передней встретил меня другой молодой человек, но уже в рясе и с длинными волосами — это был, как оказалось, впоследствии получивший в Полтаве и в частности в кругах архиерейского дома довольно пикантного свойства известность монах Елпидифор, другой келейник Епископа Илариона.

— 94 —

Тоже приветливый и любезный. Он пригласил меня в приемную и пошел доложить о моем приходе Владыке.

Я обеспокоился за свой туалет.

— Скажите, пожалуйста, может быть неловко и не принято появляться к Преосвященному в пиджаке?

— Ничего, ничего, — успокоил меня келейник, — многие приходят и в пиджаках, и в блузах, и в разных костюмах.

Тем не менее я все-таки волновался: к самому Епископу — и в пиджаке, — но ничего нельзя было поделать, и потому это обстоятельство пришлось игнорировать.

Я прошел в приемный зал.

В первой передней и в приемной из посторонних никого не было.

Пахло ладаном и геранью, расставленной на подоконниках.

Тихо, тихо так — одна канарейка заливается звонко в клетке.

Тихо, уютно и необыкновенно опрятно. Пол блестит, положительно как зеркало. От дверей передней до кабинета архиерея пушистый ковер, который скрадывает шаги келейника.

Перед образами в углу теплится лампада.

Давно знакома мне эта приемная, вход в которую из передней раньше был направо — и уже, кажется, при Епископе Гаврииле, в сравнительно недавнее время, этот вход забили и провели новый — через комнату прямо против парадных дверей.

Когда я еще учился в бурсе, управлял училищным хором на левом клиросе монастырских храмов, то, с другими певчими, ходил по воскресеньям, после обедни, в эти самые покои пить чай, по обычаю, заведенному тогда бывшим архимандритом Полиевктом. А после чаю, в качестве представителя хора, проходил через  эту самую приемную, по пушистому ковру, в кабинет архимандрита и благодарил его за угощение. Почтенный старец, словно восковой, благословлял меня, давал целовать руку, а другой гладил по голове.

И тогда в приемной было так тихо, пахло ладаном и геранью, теплилась лампада перед образом и заливалась звонкой песней канарейка, оживляя обитель престарелого архимандрита.

И потом, спустя достаточно таки продолжительное время, когда мне приходилось заявляться к жившим в этих покоях Епископам Гедеону, Гавриилу, Феодосию, — в приемной неизменно меня встречала канарейка, громко распевая свои песни, разносившиеся по большой зале... Не знаю, поет ли и теперь малютка-птичка и наполняет ли своим пением зал епископских покоев, но во всяком случае я не могу представить себе этой комнаты иначе, как с полом зеркальным, полной таинственного безмолвия, с запахом ладана и с щебечущей канарейкой.

— Сейчас выйдут, — тихо проговорил монах Елпидифор, возвращаясь из кабинета через приемную, и указал мне на стул.

Еще минута — и на пороге кабинета показался старик, в черной атласной рясе, с панагией на груди, — эти и был Епископ Иларион.

Представление об обращении с архиереями я имел и потому, сложив подобающим образом ладони — крестообразно — подошел под благословение.

— Боже благослови, — произнес протяжно Владыка, осеняя меня крестом, — и затем, когда я приложился к его руке, он удержал мою и повел в кабинет, — громко и протяжно приглашая:

— Пожалуйте!..

Такие были обычные манеры и приемы Епископа Илариона при встречах с посетителями.

— 95 —

В кабинете — тоже знакомом давно, еще при архимандрите Полиевкте — Епископ Иларион указал мне кресло около круглого стола и сам сел напротив.

Я изложил цель своего появления.

Владыка внимательно слушал, подавшись вперед, склонив голову на сторону и перебирая четки.

Он стал расспрашивать. Разговорились. Чувствовал я себя совершенно свободно, до того просты, естественны и располагающи были манеры Епископа. Совершенная противоположность тому, какой я себе представлял "аудиенцию" у архиереев.

Выполнив свою миссию и вполне удовлетворенный заявлениями и обещаниями Владыки, я поднялся, вновь подошел под благословение и направился из кабинета. Преосвященный проводил до дверей и стоял здесь, пока я вошел в переднюю, откуда я ему отвесил еще один поклон.

— "А он совсем не страшный", — пришло на мысль из "Ревизора", когда за мной закрылась дверь архиерейского дома в монастырской ограде.

Затем, спустя года два, когда пришлось в Полтаве нести "службу", с Епископом Иларионом завязалось, можно сказать, короткое знакомство. Имел я к нему свободный, беспрепятственный, без всяких "очередей", доступ в любой час дня и по каким угодно делам. Конечно, чаще всего дела и вопросы были связаны и вытекали из моей роли редактора газеты.

Епископ Иларион вообще симпатично относился к прессе и ее работникам. "Губ. Вед." он не переставал выписывать во все время моего ими заведования и был внимательным читателем моих работ. А когда я издал отдельной брошюрой свой "Летний отдых" — результат вторичного путешествия в Москву на открытие памятника Императору Александру II, затем в Петербург и в Крым, то Епископ Иларион приобрел несколько десятков экземпляров "для подарков", как он говорил.

Всякими сведениями и сообщениями Владыка делился охотно, предоставляя себя в полное распоряжение интервьюерам; часто присылал сообщения сам в редакцию или приглашал кого-либо из сотрудников к себе,— если у него случался "интересный материал".

Один раз, под вечер, получаю записку от Преосвященного с приглашением прибыть к нему.

Иду.

— Боже благослови, — встретил меня Владыка обычными словами и за руку повел в гостиную.

— Садитесь и пишите — вот вам бумага и перо, — сказал он затем.

Я сел и приготовился писать, а Епископ Иларион пошел в кабинет, возвратился оттуда с листом бумаги в руках и сам продиктовал хронику из полученного от обер-прокурора Синода Победоносцева письма с сообщением об увеличении штатного содержания духовенству.

Победоносцева Епископ Иларион очень почитал — и, кажется, пользовался и взаимным уважением. Иначе его не называл, в разговоре о нем, как Константин Петрович; вел с ним обширную переписку и на время приездов Победоносцева в Полтаву, — предоставлял в его распоряжение свои апартаменты.

Если случалось мне заполучить какое-либо интересное для Преосвященного известие, я немедленно его извещал — или запиской или самолично.

Помню, как-то, часов около 10 вечера, получил я в редакции агентскую телеграмму с Высочайшим рескриптом на имя Епископа Илариона и пожалованием ему бриллиантового креста на клобук. Думаю,

— 96 —

надо известить Преосвященного и порадовать старика — и потому, как был, в рабочей косоворотке, прямо из редакции отправился в архиерейский дом.

— Не спит еще Владыка — спрашиваю келейника.

— Нет.

— Можно видеть, доложите.

Через минуту обычное: Боже благослови — пожалуйте!

Тут у меня мелькнула мысль, — не может быть, чтобы Епископ не получил сообщения о награде из Петербурга и я, наверное, уже опоздал. Не ловко. Тогда, скажу — раз отступление уже отрезано, — что явился поздравить.

Так и сделал. Взяв благословение, я тут же сказал: пришел поздравить, Ваше Преосвященство!

— С чем — недоумевающе спросил он.

— С Высочайшей наградой.

— Какой?

— С рескриптом и крестом на клобук.

— Я ничего не знаю — сказал Преосвященный.

Тут я объяснил, что получил телеграмму и счел долгом поставить в известность о награде Владыку и принести почтительные поздравления.

Преосвященный Иларион, обнял меня и видимо был тронут и обрадован.

— Как же это Константин Петрович ничего мне не написал, — говорил он.

       

XXII.
Речи и проповеди Епископа Илариона.— Епископ Иларион — и низшее женское образование в Полт. губ. — Заботы Епископа Илариона о Шведской могиле. — Епископ Иларион — как инициатор и организатор общественно-религиозных учреждений в Епархии. — Веротерпимость Епископа Илариона. — Отношение Епископа Илариона к молодежи и детям. — Кончина Епископа Илариона.

Свои речи Епископ Иларион давал в газету беспрепятственно и я печатал их с готовностью.

Писал речи Епископ Иларион далеко не всегда. Чаще он свои "слова" и "речи" импровизировал — необыкновенно красиво и красноречиво. Оратор Епископ Иларион был прирожденный, настоящий художник слова — и слушать его импровизации мне лично, да в другим доставляло великое наслаждение.

Опершись обеими руками на посох, медленно, спокойно, с глубоким внутренним чувством произносил свои речи Владыка Иларион, напр., в соборе — среди благоговейно тишины и при напряженном внимании молящихся. Образы, сравнения в речах Епископа Илариона обнаруживали в нем истинного художника, талантливого проповедника и тонкого психолога.

Взволнованные, растроганные до глубины души, а не редко и потрясенные расходились слушатели после речей Владыки Илариона — достоинство которых еще заключалось и в том, что они были обыкновенно не длинны; в них не было многоречивости, водянистости, они были сжаты и полны силы.

Я, напр., помню, какое сильное впечатлении произвела импровизация Епископа Илариона перед молебствием по случаю избавления тогда Наследника Цесаревича Николая Александровича

Епископ Иларион

— 97 —

от смертельной опасности в Японии, в Отсу; или другая речь — перед панихидой по скончавшемся Императоре Александре ІІІ.

Писал Владыка, как я сказал, свои речи редко и при том тоже не длинные, — но писал, со стороны "почерка", прямо таки ужасно — это были какие-то остроугольники, нечто в роде клинообразных надписей или каких-то стенографических знаков, а не слова русского алфавита, — писались речи при том на клочках бумаги, очевидно, первых попавшихся под руку, имели массу поправок и помарок, — словом, набирать и читать корректуру епископских писаний было делом далеко не легким.

Это знал и сам Преосвященный — и когда я, бывало, услышу, что Владыка где-нибудь произнес прекрасную речь и являюсь к нему с просьбой дать ее для газеты, Владыка всегда смущался по поводу своей каллиграфии. Я же говорил, что это ничего, важно содержание речей и еще то, что они не длинны, как, напр., речи Харьковского архиепископа Амвросия.

— Что вы, — сказал как-то мне на это Епископ Иларион — архиепископ Амвросий — светильник, разве я могу с ним равняться!

Во всяком случае, Владыка свои писания давал всегда, когда я просил — часто прямо в церкви, после Богослужения.

На молебствии, по случаю коронования Императора Николая Александровича, Епископ Иларион произнес очень красивую речь — и тут же я попросил рукопись и передал ее в типографию, с тем, чтобы для корректуры оттиск принесли мне в губернаторский дом, где, как я сказал выше, по случаю коронования был парадный обед. К вечеру этого дня я предполагал выпустить телеграммы и прибавить описание празднования в Полтаве и речь Епископа на молебствии.

Когда встали из-за столов, после обеда, оттиск действительно мне принесли, о чем я сказал Владыке Илариону. Мы, вдвоем, отправились в кабинет губернатора и здесь устроили "считку" и исправили корректуру.

Помню, в одном месте в рукописи было написано — и так и набрано — о том, между прочим, что вот сегодня помазаны миром руки Государя, дабы они крепко держали меч на страх врагам.

Я сказал Преосвященному, что, по моему, было бы лучше, изменить это место — не на страх врагам, а "на защиту от врагов". Владыка подумал — и согласился.

И вообще он отличался уступчивостью, терпимостью и уважением к чужим мнениям. Но в то же время и настойчивостью в преследовании своих целей.

— Для других просить не стыдно, — как-то сказал он мне убежденно, передавая о том, что вновь и вновь он будет просить Полтавское земство о продлении ассигнования в 3000 рублей на церковно-приходские женские школы.

И действительно — к каждому земскому собранию присылал свои об этом просьбы, которые и удовлетворялись земством, не смотря на постоянную и настойчивую оппозицию такому ассигнованию со стороны двух гласных — Масюкова и Борсукова.

Епископ Иларион является для Полтавской губернии инициатором и неутомимым работником в деле насаждения низшего женского образования, — за что собственно и был удостоен бриллиантового креста на клобук.

Одной из важнейших заслуг Епископа Илариона останется его забота о Шведской могиле. Именно его мыслям и хлопотам этот

— 98 —

памятник обязан настоящим своим видом и значением.

До Епископа Илариона здесь, можно сказать, был пустырь. Могила, церковь и одна-две хижины.

Епископу Илариону, помимо всего прочего, полюбилось это место, как дачное, и здесь он проводил более или менее продолжительное время летом, построил себе небольшое помещение — а в заключение на месте Полтавской победы образовалось то великолепие, какое теперь мы видим. Историческое место стало достойным этого названия — и повторяю, обязано этим прежде всего Епископу Илариону.

Ему же обязан своим грандиозным расширением и процветанием — Козельщинский монастырь, который Епископ Иларион очень любил, заботился о нем, часто посещал и всячески содействовал его благополучию.

Точно также и кафедральный собор в Полтаве и Крестовая церковь в архиерейском доме — расширением, обновлением и украшениями всецело обязаны Владыке Илариону.

Да я бы скоро не кончил, если бы стал перечислять все те общественно-благотворительные, религиозные, научные и иные учреждения, Общества и организации, которые возникли в Полтавской губернии по инициативе, заботами и личной работе Епископа Илариона. Достаточно указать главнейшие, как Палестинское Общество, Свято-Макарьевское братство, училище слепых девочек, множество приходских братств, разросшихся до огромного числа в епархии — и проч.

При этом интересно отметить одну чрезвычайно симпатичную черту Владыки Илариона — это его, так сказать, веротерпимость, уважение к чужим верованиям. Подготовляя осуществление какого-нибудь общественного начинания, Епископ Иларион привлекал и призывал принять участие и содействовать ему в хлопотах и заботах решительно всех, без различия национальностей, вероисповедания, сословия, общественного и иного положения. И потому, на подготовительных организационных собраниях, обыкновенно в архиерейских покоях, среди собравшихся можно было видеть, кроме православных, и евреев, католиков, лютеран, — не говоря уже о том, что рядом с генеральским мундиром и шелковой рясой часто сидела рабочая поддевка, пиджак и скромная ряса деревенского диакона. Всех Владыка встречал самолично, с одинаковым приветом и благодушием.

Помню, кажется, на организационном собрании для устройства училища слепых девочек, такую сцену. Собрание было особенно многолюдно. Когда оно окончилось и собравшиеся стали медленно расходиться, я в толпе заметил и нашего достопочтенного раввина А. X. Глейзера. Думаю — а прослежу-ка я со стороны, как еврей раввин будет прощаться с православным архиереем. А вышло очень просто и естественно. Раввин приблизился к приветливо улыбающемуся Епископу Илариону, не перестававшему перебирать четки, — и они как-то разом, отвесили друг другу по глубокому поклону. Епископ Иларион сказал раввину Глейзеру несколько благодарственных слов за участие и сочувствие делу, которое должно быть "близко и дорого всем". Раввин благодарил Епископа за инициативу и отвесив еще поклон, пошел к выходу, — Епископ Иларион проводил его новым поклоном.

В обществе, в гостиной, Епископ Иларион держал себя необыкновенно просто и очень любил компанию молодежи, которую предпочитал обществу даже генералов.

Мне не раз приходилось встречать

— 99 —

Епископа Илариона в доме помещицы Ельяшевич, в селе Малых Будищах, вблизи Шведской могилы — прихожанки моего отца. На званные обеды г-жа Ельяшевич, между прочим, приглашала и генералов, хотя и отставных, все же почтенных, напр. бывшего директора кадетск. корпуса Кругликова, ген. Чудкова и других, — и усаживала их за столом рядом с архиереем. Подальше располагалась молодежь, вместе с семейством г-жи Ельяшевич — дочерьми, сыновьями-офицерами — очень милыми и симпатичными.

И бывало Епископ Иларион, за весь обед, едва перекинется словом с ближайшими соседями — генералами, и в тоже время, через стол в продолжение всего обеда, ведет оживленную беседу с молодыми людьми.

Черта эта в Епископе Иларионе всем необыкновенно нравилась — и молодежь всегда льнула к нему и окружала тесным кольцом, где только встречала.

И пошутить благостный архипастырь был далеко не прочь.

Не помню, по какому случаю, в Крестовой церкви архиерейского дома было торжественное архиерейское служение, — после которого назначено было собрание в епископских покоях.

Густая толпа запрудила всю площадку от дверей церкви до самой залы. Епископ Иларион, сопровождаемый протодиаконом Гайдамакиным и сонмом духовенства, в голубой мантии и с посохом, медленно подвигался из церкви, после литургии, — благословляя народ. На площадке, перед входом в храм, в толпе, прислонившись к решетке стоял чиновник особых поручений при губернаторе Ханыков, известный чуть не всей Полтаве, симпатичнейший юноша, и рядом с ним прехорошенькая Н-на, девица, с розовыми щечками — оба хорошие знакомые Епископа Илариона.

Владыка, дойдя до Ханыкова и Н-ной, словно залюбовался юной прекрасной парочкой, стоявшей перед ним со сложенными на крест ладонями, в ожидании благословения.

— Может быть вместе благословить — предложил он.

И Ханыков, и Н-на густо покраснели, — а Владыка, осенив их одним крестом, положил свою руку так, что она захватила руки и Ханыкова и Н-ной и прикладываясь к ней они неминуемо должны были коснуться друг друга щеками или стукнуться головами...

Епископ Иларион пошел затем далее, благословляя народ и благодушно улыбаясь.

Я не говорю об учащихся в духовно-учебных заведениях и народных школах и вообще о детях, — которых так любил Владыка и которые платили ему тою же монетою.

Среди детей Епископ чувствовал себя словно помолодевшим, а дети положительно забывали, что перед ними архиерей, и видели в нем только доброго, бесконечно снисходительного и любящего отца.

Посещения Епископом Иларионом учебных заведеній, церквей и разных подведомственных ему учреждений совершенно лишены были характера нашествия, сопровождаемых страхом и трепетом, бестолковой суетливостью и тревожными ожиданиями.

Говорят, напр., что семинаристы молили Бога, чтобы Епископ Иларион присутствовал на экзаменах, так как это была верная гарантия успешных ответов и хороших отметок. Одно присутствие Владыки, затем его манеры — все действовало необыкновенно ободряюще и успокаивающе на отвечающих — а уж щедрее Епископа Илариона никто не ставил баллов, — по его оценке все отвечали на пять и редко кто, в самом худшем случае, срезывался на четверку.

— 100 —

После всего здесь сказанного станет понятным то, что кончина Епископа Илариона, в начале января 1904 года, явилась крупным печальным событием для епархии — и в частности для пишущего эти строки.

Похоронили почившего с необычайной торжественностью; приезжал архиепископ харьковский Арсений, прибыло множество духовенства; кроме народа, участвовали духовно-учебные заведения и церковно-приходские школы.

Среди речей, произнесенных на похоронах, выделялась и по содержанию, и по форме речь бывшего тогда ректором Полтавской семинарии архимандрита Гавриила, произнесенная с подъемом и глубоким чувством. Речь произвела впечатление на слушателей и о ней долго и много потом говорили.

Похоронили Епископа Илариона в кафедральном соборе, для которого он так много сделал. Место, где похоронен Епископ Иларион, можно найти по надписи, с правой стороны от входа в собор, у средней стены.

       

XXIII.
Викарные епископы в Полтаве — Филипп, Тихон, Гавриил, Гедеон, Феодосий.

Я сказал, что кончина Епископа Илариона явилась и лично для меня весьма ощутительным лишением, — но чтобы Бога не гневить, я считаю долгом тут же сказать, что и на отношение ко мне преемника его нынешнего Полтавского Епископа Иоанна я не имею ни малейшего повода жаловаться. И вообще скажу, что со всеми Епископами, какие перебывали в Полтаве, за мое время, мне как-то удавалось войти в самые хорошие отношения.

Первым викарным Епископом, с которым мне пришлось познакомиться, после Епископа Илариона, был Епископ Гедеон, — с бывшими до него Михаилом, Филиппом, Менандром и Тихоном повода для знакомства не представилось и знал я их только понаслышке.

Впрочем, с Епископом Тихоном как-то встретился у губернатора Бельгарда и даже был представлен, но это обстоятельство к знакомству не повело.

Был день ангела Александра Карловича — и я, Ханыков, Лесняк и Данилевский пошли к нему с поздравлением.

Александр Карлович пригласил нас в гостиную, где мы и занялись разговорами.

Докладывают: Епископ Тихон.

Поздоровавшись с Епископом, Александр Карлович представил и нас всех четырех. Вновь уселись вокруг стола.

Епископ Тихон был почтенный старик, высокий, довольно бодрый.

Показался он мне оригиналом. Очевидно, принадлежал к неразговорчивым.

В беседе губернатор Бельгард, между прочим, заметил, что в городе много, в эту осень, мух, — а вот у вас, в монастыре, вероятно, не водится мух, — обратился он к Епископу Тихону.

— Нет, есть четыре мухи, — ответил Преосвященный Тихон.

— Ну, это еще не много, — сказал с улыбкой Александр Карлович.

Потом, в этот же день, я видел Епископа Тихона на обеде у Александра Карловича — и вот все знакомство.

Скоро я услышал о его внезапной кончине, — в Крестовоздвиженском же монастыре.

Раньше Тихона был викарий Михаил, болезненный, — говорили — кроткий и очень умный. Я его видел мельком первый раз в курзале, в Гурзуфе, где он проводил осенний сезон, будучи еще настоятелем

— 101 —

посольской церкви в Афинах. Затем, уже в сане Епископа, в Полтаве, на служении в соборе.

По болезни, Епископ Михаил был переведен, кажется, в Симферополь и скоро скончался. Среди духовенства и Полтавского общества он оставил хорошие воспоминания!

Не знаком я был и с Епископом Филиппом и только слышал, что это был архипастырь весьма требовательный и суровый, не смотря на свою молодость, а может быть благодаря молодости и отсутствию жизненной опытности и как следствие ее — снисходительности к человеческим слабостям. Говорили, что объездам Епископа Филиппа по епархии — предшествовал страх и трепет и сопровождали их нередко слезы и рыдания, — доставалось и престарелым протоиереям и особенно низшему клиру, находящемуся в ведении викарного архиерея. Из области сношений этого клира с "викарием", как в резиденции архиерея, так и при ревизии епархии, ходило множество анекдотов, в которых страдающими персонажами являлись псаломщики и пономари. Анекдотов этих, имеющих под собой в большинстве реальную почву, я приводить не стану, — разве один какой-нибудь, собственно для характеристики викария Филиппа, — первый пришедший на память.

Из Константиноградского уезда прибыл в Полтаву псаломщик, с целью просить Епископа Филиппа перевести его на другой, облюбованный им и лучший приход. Нравственное и служебное право наш псаломщик имел полное, были и шансы на успех просьбы — одобрительные отзывы священника и благочинного — и все прочее.

Остановился псаломщик в излюбленных духовенством номерах Крайника, на Протопоповской ул. — и здесь встретился с другим псаломщиком, из Лохвицкого уезда, прибывшим по своим делам, только не к архиерею. Заняли на кооперативных началах один номер и долго с вечера беседовали: легли спать, но псаломщик, имеющий дело к архиерею, от волнения и ожидания не мог заснуть ни на минуту, в то время, как его товарищ издавал великолепного храповицкого. На утро наш константиноградский псалмопевец встал совершенно разбитый, с помятой, бледной физиономией — и в нервной лихорадке, — пред ожидаемым визитом к грозному Владыке Филиппу.

— Просто, не знаю, что и делать, жаловался он своему лохвицкому сотоварищу — дрожь пробирает, зуб на зуб не попадает от страха.

— А вы бы выпили рюмку, другую водочки — посоветовал тот — это бы вас успокоило и согрело.

— Так не пьющий я — ответил бедняга — и никогда водки в рот не брал.

— Ну, винца бы — хоть церковного.

— И винца не вкушаю, кроме как с причастием, — да со вчерашнего дня к тому же я и не ел ничего и аппетит прямо отшибло — сокрушался константиноградец.

Однако, оделся и спозаранку направился в монастырь.

Чем ближе подходил к монастырю, тем сильнее трясла его лихорадка, зубы выбивали дробь, бросало то в жар, то в холод.

— Не выпить ли в самом деле стаканчик вина — для храбрости, — подумал наш трусишка, — водки нет, ни за что, а разве церковного стаканчик? Выпью!

В это время он спустился уже к Подмонастырью и зашел в первую попавшуюся лавочку, где и спросил, есть ли церковное вино и можно ли здесь выпить стакан. На его "счастье" вино нашлось; псаломщика пригласили в соседнее с

— 102 —

лавочкой помещение и подали стакан красной жидкости, уверяя, что это церковное вино.

Псаломщик выпил стакан и сразу же попросил и другой, — расплатился и вышел. Увы — храбрости не прибавилось, — только ко всему прочему ноги стали еще больше дрожать и в голове поднялся шум и звон, да во рту остался преотвратительный осадок.

Полумертвый от страха ждал наш псаломщик выхода Владыки, в передней его покоев.

Наконец, Владыка вышел, как-то подозрительно потянул носом воздух и вперил свой взор на стоящего перед ним и дрожащего, как осиновый лист, "просителя".

Проситель поклонился до земли, подошел под благословение — и протянул бывшие в его руках бумаги — прошение, заверение благочинного и др.

Епископ Филипп молча просмотрел бумаги, еще раз взглянул на псаломщика; еще раз, казалось, потянул в себя воздух и сказал:

— Подожди, получишь удовлетворение — и пошел в кабинет.

Дух у псаломщика приподнялся и надежда закралась в его сердце.

Мысленно он уже благодарил Бога за успех своего дела.

Владыка скоро возвратился и подавая псаломщику запечатанный конверт, сказал:

— Поезжай к благочинному и передай это письмо, будешь удовлетворен — повторил он еще раз, благословил бухнувшегося в ноги псаломщика и пошел в свой кабинет.

Константиноградец не чуял под собой ног, когда возвращался в номер гостиницы, наскоро собрался и двинулся в обратный путь — и при том не домой, а прямо к отцу благочинному.

В кухне, где о. благочинный обыкновенно принимал низший клир, наш псаломщик радостно сообщил кухарке и кучеру о. благочинного, что дело его, кажется, "выгорит", что Владыка принял его милостиво и вот в этом письме вероятно и заключена архипастырская "резолюция".

Вышедшему благочинному псаломщик вручил, с низким поклоном, епископское послание.

Благочинный сорвал конверт и стал читать письмо.

По мере чтения тень заволакивала его лицо, на нем выразилось недоумение — а кончив читать, о. благочинный, подобно тому как это недавно делал епископ, вперил взор в псаломщика.

Псаломщик со своей стороны недоумевающе смотрел на благочинного.

— Что это значит — спросил, наконец, благочинный.

— Что такое, — ваше высокопреподобие, — переспросил псаломщик, предчувствуя что-то недоброе.

— Что ты наделал — последовал новый, не менее загадочный вопрос.

Псаломщик похолодел — и только моргал глазами.

— Владыка мне пишет — пояснил наконец благочинный — чтобы я другой раз не давал одобрительных отзывов и не посылал к нему пьяниц; что ты явился к нему, очевидно, после ночи, проведенной в пьянстве и разврате; что ты едва стоял на ногах и от тебя разило водкой на версту кругом, — и что ты будешь совсем отрешен от должности, как алкоголик, и отдельно наказан за дерзновение, явно выраженное в появлении перед епископом в столь неблагопристойном и непотребном виде — что ты наделал??.

У псаломщика подкосились ноги...

И только спустя довольно продолжительное время неожиданно впутавшемуся в печальную историю псаломщику удалось, и то с большим трудом, восстановить свое

— 103 —

доброе имя — уже при викарном Епископе Гедеоне, прибывшем на место Филиппа.

Такого характера и подобного содержания анекдотов, связанных с именем Епископа Филиппа, можно было бы рассказать много, но, повторяю, для характеристики его достаточно и этого.

После Филиппа прибыл Епископ Гедеон.

Необыкновенно общительный, бесконечно добрый и участливый, совершенно простой в обхождении — Епископ Гедеон, за сравнительно недолгое пребывание в Полтаве, приобрел обширные знакомства и искренние симпатии, с особенной силой сказавшиеся, при назначении его во Владикавказ, а стало быть и оставлении Полтавы.

Чуть не пол Полтавы двинулось прощаться с Владыкой — и прощальные его визиты заняли несколько дней.

Объезды Епископа Гедеона епархии — являлись праздником для духовенства, начиная от низшего клира и кончая отцами протоиереями — ко всем владыка относился одинаково любовно, ласково и просто, охотно принимал приглашения и посещал дома священников, любил тоже молодежь и детей и, по-видимому, находил истинную отраду в их обществе.

Со многими знакомыми Епископ Гедеон, даже будучи во Владикавказе, поддерживал сношения путем переписки.

Преемником Епископа Гедеона прибыл Епископ Гавриил — о суровости и несдержанности которого не замедлили распространиться рассказы. Говорили, что весь монастырь прямо трепетал нового настоятеля, а сослужащие Епископу Гавриилу в Церковных богослужениях ежеминутно пребывал в ожидании всяческой неприятности — окрика, выговора, или чего-нибудь в этом роде. Некоторые из почтенных и известных иеромонахов поспешили перевестись в другие обители, а оставшиеся старались избегать встречи с грозным Владыкой и не попадаться ему на глаза.

Когда у меня явилась надобность заявиться к новому викарию Епископу Гавриилу, — я призадумался и решился отправиться к нему после того, как приготовился ко всему худшему. Это, ведь, отличный прием — надо внушить себе быть готовым ко всяким случайностям и тогда никакие неприятности не страшны.

Проник к Епископу без труда — и встретил он меня даже слишком просто — в подряснике,  довольно таки "затрапезном", без панагии и, конечно, не в клобуке — как обыкновенно встречают посетителей архиереи.

Пригласил в кабинет. Разговорились — и я остался прямо в восторге от простоты и естественности так прославленного своим неприветливым обращением и крутым нравом архиерея.

— Милейший человек —- так я, совершенно искренно, резюмировал свое впечатление, после аудиенции, данной мне Епископом Гавриилом.

Впечатление это не было омрачено и последующими встречами с ним — всегда казалось, что сидишь не у архиерея, а где-нибудь в деревне беседуешь по душе с деревенским батюшкой, с открытым характером и веселым нравом.

И когда в моем присутствии рассказывали о нагоняях и разносах, какие приходилось терпеть монашеской братии и клиру от архиерея Гавриила и указывали на его тяжелый нрав, я, со своей стороны, оспаривал его мнение и демонстрировал свои встречи с Епископом, опровергающие ходячие о нем толки. Слушатели только разводили руками — перед такой "двойственностью".

Епископ Гавриил был переведен на самостоятельную епископскую

— 104 —

кафедру в Омске, а на его место прибыл Епископ Феодосий, ныне ректор Киевской академии.

Помню — в одно из посещений Епископа Феодосия, я ему передал о только что полученной телеграмме, сообщающей об убийстве Симбирского губернатора Блока, как оказалось, знакомого по Киеву, Епископа Феодосия. Владыка перекрестился — и мы долго говорили на тему о внутреннем положении страны. Но меньше Владыку, кажется, занимала и расцветающая тогда природа, весеннее солнце, чудный воздух, — чем он наслаждался и восхищался, выйдя из своих покоев и проходя со мной через монастырский сад.

— Какая благодать — не переставал повторять Епископ Феодосий, вдыхая полной грудью живительный воздух, — приходите сюда наслаждаться природой, — здесь же и на велосипеде ездить удобно, прибавил он, глядя на мой велосипед в руках, на котором я приехал в монастырь.

Епископ Феодосий был очень талантливый оратор — и его речи привлекали множество молящихся на Богослужения в монастырь — и вообще Владыка оставил в Полтаве симпатичные воспоминания.

На место Феодосия назначен нынешний викарий Епископ Георгий, которого я посетил после и по поводу его сообщения, прочтенного на одном из Богословских чтений, о Леониде Андрееве.

       

ХХIV.
Секретарь Полтавской консистории Комаров. — Убийство Комарова. — Как было совершено преступление. — Результаты вскрытия трупа Комарова. — Молва указывает на бр. Скитских, как убийц Комарова. — Скитские арестованы.

Я значительно и против воли, в своих "Записках", уклонился в сторону, и дальше, чем думал, забежал вперед. Но заговорив о Епископе Иларионе и при том по поводу убийства Комарова, я уже хотел исчерпать все воспоминания, как о нем, так и о других Полтавских архиереях — и вот исполнив эту задачу, теперь возвращаюсь назад и по возможности постараюсь восстановить правильное хронологическое течение записок.

Я должен возвратиться к 1897 году и к самому крупному и яркому событию в жизни Полтавы этого года — к убийству секретаря Полтавской духовной консистории А. Я. Комарова.

С Комаровым я знаком не был и всего один раз его видел, — но разговоры о нем слышать приходилось часто, так как разговоров о нем было не мало. По рассказам, это был шквал, пронесшийся над Полтавской консисторией и унесший с собой множество жертв, но и освеживший затхлую атмосферу этого учреждения. С сильной волей, настойчивый, прямолинейный — Комаров все ломал на своем пути, считаясь только со своими соображениями и целями, как он их себе ставил, в видах коренной "реорганизации" консистории. Это был типичный "реорганизатор", реорганизатор по призванию, по внутреннему тяготению — и потому довольно безжалостный к тем или к тому, кому или чему приходилось терпеть и страдать от его реорганизаторских приемов.

Отсюда слухи о суровости и даже жестокости Комарова, нетерпимости к чужому мнению и равнодушие к чужому несчастью.

Как щепки полетели старослужащие из консистории — ни компромиссов, ни снисхождения Комаров не знал и принципиально не допускал.

Судя по этим слухам, я представлял себе Комарова подобным Анучину — гигантом, с седой бо-

Епископ Георгий

— 105 —

родой, с грозным видом и сокрушающими дланями.

Один раз, не помню по какому поводу, я зашел в магазин покойного Л. Т. Фришберга.

Вдруг его торопливо вызывают в другое отделение магазина, а через минуту он возвратился и сам, видимо, взволнованный — и сказал мальчику: беги скорее, принеси папирос и сигар — Комаров пришел!

— Какой Комаров — поинтересовался я.

— Секретарь консистории, — надо предложить ему курить, — только не знаю, что он курит — папиросы или сигары, — вы не знаете, обратился ко мне Лев Тевелевич.

Я оказался по этому вопросу неосведомленным — и просил оставить дверь в следующее отделение открытой, чтобы, наконец, увидеть воочию Комарова, о котором так много слышал, но до сих пор не видел.

Фршиберг возвратился к Комарову и дверь действительно оставил полуоткрытой, так что я имел полную возможность видеть всех, бывших в следующей комнате. Там было много всякого народа — мужчин и дам.

— Где же Комаров — спросил я тихо одного из приказчиков, — я не вижу.

— Да вот стоит, слева у прилавка, в очках, рядом с дамой.

— Как, вот этот мальчик — и есть Комаров — удивился я.

— Да, это и есть Комаров!

— Положительно игра природы — подумал я — столь "гигантские" подвиги и столь незначительная фигура. Комаров выглядел очень юным, — ну, молодым чдловеком лет 20-22; в очках; едва пробивающиеся усики, семинарской складки наружность; движения быстрые и резкие.

Рядом с ним стояла его жена, по фигуре под стать мужу. Уже и тогда говорили о их примерной супружеской жизни.

Около этой пары суетился Лев Тевелевич, — как потом обяснилось, — он ожидал, что Комаров пришел сделать крупные заказы по типографским работам для консистории.

Повторяю, я был и удивлен и как-то разочарован, увидев Комарова со столь несоответствующей внешностью ходячей о нем молве, — по тем не менее, какая бы там наружность ни была, а имя Комарова среди духовенства епархии произносилось со страхом, его боялись, с ним считались, о нем без конца говорили — потому станет понятна та сенсация, какую произвел в городе слух, рознесшийся к вечеру 15-го июля 1897 года, что Комаров исчез, — а затем — что он найден убитым, в лесу, близ дороги из Полтавы в Терновщину.

— Комаров убит! Известный Комаров, гроза консистория убит! Кем? За что?

Толкам и тотчас-же начавшимся предположениям относительно личности убийцы и поводов к убийству не было конца.

Как я сказал, весть о том, что Комаров неожиданно исчез и затем был найден убитым, разнеслась в городе под вечер 15-го июля, — а утром, 16-го, чуть не вся Полтава двинулась к месту преступления.

Я жил тогда на Сенной площади — и когда вышел, часов в 8 утра, со двора своей квартиры, то увидел всю площадь покрытую толпами народа, стремившимися в одном направлении — к Колонии и далее.

Экипажи, хурки и проч. мчались туда-же — но больше шли пешком. Я направился, было, к Александровской улице, но невольно подчинился общему влечению и уже с середины площади повернул на-

— 106 —

зад и пошел с толпой к Колонии, спустился вниз в ложбину, повернул налево и скоро уже протискивался сквозь густую толпу, окружившую зеленую лужайку, окаймленную густым лесом, около мостика, получившего с тех пор широкую известность под названием "Комаровского мостика".

Посредине лужайки, на низком столе, в тени зеленых деревьев, лежал труп Комарова; с шеи еще не была снята тонкая бечевка, которою он был удавлен; лицо посинело. Кругом расположились — товарищ прокурора Дамиловский, судебный следователь Горонескул, врач Михнов, полиция и др. В толпе. в некотором отдалении, я заметил, в штатском платье, Ф. Л. Царенко, нынешнего начальника Полтавского сыскного отделения, а тогда пристава одной из частей Полтавы. Ему, да еще помощнику пристава Семенову, бывшему в 1905 году исправником в Лубнах и там убитому во время вечернего гулянья в городском саду, — вот этим двум и были поручены розыски убийцы Комарова.

Ждали архиерея Илариона, — который не замедлил прибыть. Глубоко взволнованный Владыка подошел к трупу, перекрестил его и отошел в сторону, за деревья, где, говорили, он все время, пока продолжалось вскрытие, молился, а доктор Михнов приступил к вскрытию трупа. Завизжала пила по лобной части черепа, — и как-то жутко стало при виде, как пилят еще вчера молодое, полное сил, человеческое естество, — среди этой ликующей природы, чудного солнечного дня и безмолвной толпы народа.

Вскрытием было обнаружено, что Комаров был удушен веревкой (фабричной — английской), обмотанной вокруг шеи три раза, два ребра на правой стороне, 4-е и 5-е, переломлены.

На основании данных вскрытия ив других обстоятельств тут же нарисовали и картину преступления. Преступников, по-видимому, было двое. Они сидели в кустах, недалеко от мостика, пили водку и закусывали московской колбасой — на месте преступления были найдены остатки такой колбасы и почти опорожненная сороковка.

С этого места, оставаясь сами невидимыми, злоумышленники отлично видели тех, кто шел сюда из города.

Вероятно, что на Комарова, шедшего из консистории к себе на дачу, этой обычной дорогой, часов в 3—4 дня, была накинута петля и крепко затянута; завязалась короткая борьба, во время которой был разорван и сломан зонтик Комарова и разбиты очки; сломаны два его ребра, — затем труп оттянут в кусты и здесь оставлен.

Карманные часы Комарова исчезли, — револьвер, заряженный, который он всегда носил с собою, был найден в кармане его пиджака.

Преступление совершено минутах в пяти ходьбы от дачи Комарова, где его ждала жена в этот день, 14 июля, к обеду, не выйдя случайно, как это всегда делала, на встречу к нему к мостику.

Прождав до 5 часов вечера, она отправилась пешком в Полтаву, надеясь найти мужа в консистории или у знакомых.

Не найдя его здесь, она поехала на Шведскую могилу, но Комарова и там, конечно, не было.

Жуткая подробность — Комарова проходила в Полтаву и из Полтавы, значит, мимо трупа своего мужа, который лежал тут же, у дороги, в кустах!...

Проведя ночь на даче, Комарова рано утром, 15 июля, вновь отправилась в Полтаву.

Здесь, в кругах архиерейского дома и консисторских, загадочное исчезновение Комарова обратило на

— 107 —

себя серьезное внимание и кафедральный протоиерей Уралов, член консистории, предложил служащим в ней отправиться на поиски Комарова, по той дороге, по которой он обыкновенно ходил со службы на свою дачу.

Чиновники отправились; долго поиски оставались безуспешными и уже хотели возвращаться обратно, как около мостика один из чиновников обратил внимание на громкий крик сорок, усевшихся на одном дереве.

Чиновник подошел сюда — и в кустах увидел труп Комарова.

После вскрытия, Епископом Иларионом была тут же отслужена лития, тело Комарова уложено в гроб, установленный на дроги, которые двинулись в монастырь, где было совершено отпевание его и погребение.

Похоронен Комаров в монастырской ограде и над могилой поставлен красивый памятник; — венки, возложенные на гроб, можно обозревать на памятнике и теперь.

Комарова похоронили, — но уже у трупа его, перед вскрытием, глухо, шепотом, робко, — но чем дальше, тем громче и настойчивее стали повторять имя Скитских, как убийц Комарова.

Я, здесь же, у мостика, перед вскрытием, подошел к одному лицу, занимавшему видный административный "пост" в Полтаве и тихо спросил:

— Как вы думаете — кто? Тот ухмыльнулся, как-то прищурил глаза — и после довольно продолжительной паузы — наклонился и также тихо прошептал:

— Конечно, "они".

— Да кто же, кто — не понял я. Собеседник еще ближе наклонился и я едва уловил:

— Скитские.

Сообщив это, он быстро отошел от меня — словно боялся, что я тут же его выдам.

К вечеру этого же дня, после похорон Комарова, не оставалось уголка в Полтаве, где бы уже громко, с уверенностью не утверждали, что убили Комарова братья Скитские — и, конечно, из мести.

"Административное лицо", о котором я сказал выше, уже не стесняясь, открыто это повторяло.

— Да откуда пошел этот слух, кто первый указал на Скитских, — добивался я.

И мне передавали, что, на сколько можно проследить, первый, кто высказал предположение, что совершили это преступление братья Скитские, — был покойный архимандрит Феодосий, эконом архиерейского дома, — который, будто бы, утром, 15 июля, узнав об исчезновении Комарова, только и всего, что подумал вслух — а не Скитские ли тут...

Далее о. архимандрит ничего не сказал, но когда в этот же день нашли труп Комарова, — то некоторые вспомнили "мысли вслух" о. архимандрита и в свою очередь тоже "подумали вслух" о Скитских, а, к вечеру, повторяю, уже не стесняясь сотни голосов звонили о них, как о несомненных убийцах — и тут же мотивировали преступление теми служебными притеснениями и неприятностями, какие терпели от покойного братья Скитские, особенно старший, Степан.

Волнами разлилась молва об убийцах и мотивах к убийству, — и нашла некоторое подтверждение и в речи Епископа Илариона, произнесенной им над гробом Комарова, при его погребении.

Владыка как будто поддался какому-то гипнозу и носившееся в воздухе имя Скитских, как убийц Комарова, нашло отзвук и в этой его речи. Так он, между прочим, говорил, что Комаров был человек чести, совести, неутомимого труда и долга. Но, к сожалению, пояснил Преосвященный, исполнение

— 108 —

служебного долга не всеми одинаково понимается. Строгое, но справедливое замечание в душе испорченной и развращенной принимается за личное оскорбление и вызывает чувство злобы и мести. И вот, — говорил Владыка, обращаясь к лежавшему в гробу, — когда ты шел, со спокойным сознанием исполненного долга в находился всего лишь в нескольких шагах от своего крова, где тебя ждал твой друг — супруга, рука злодея сразила тебя.

В словах Епископа очень многие усмотрели указание, что мотивом преступления было "чувство злобы и мести" за "строгое, но справедливое замечание" на служебной почве, и, таким образом, был как бы сделан прозрачный намек и указан путь, по которому следовало искать преступника.

Под влиянием ли этих и подобных указаний или по самостоятельным побуждениям и личному соображению, но следствие именно и стало на этот путь, а пойдя по этой дороге очень скоро и уверенно остановилось перед братьями Скитскими.

— Конечно, Скитские, — кому же больше, — говорили в духовных, административных, судейских и других кругах.

— Кому же больше, — вот кардинальный мотив, который лег в основание ареста бр. Скитских и затем предъявления им обвинения в тяжелом преступлении.

— Кому же больше, как не Скитским, надо было убить Комарова — у них с ним были неприятности по службе, Степану Скитскому грозило увольнение со службы — вот он и убил его, при участии меньшего, слабого, безвольного брата.

К этому еще присоединились и такого рода соображения — Комаров — это новая эпоха в консисторской жизни и в жизни духовенства епархии, — новая, свежая, честная, реформаторская деятельность; Скитские — это старый режим консистории, это отжившее прошлое, это традиционное консисторское взяточничество, сутяжничество.

Течения эти столкнулись — и одно из них должно было пасть жертвой другого. Старое, отжившее победило — и жертвой победы пал удавленный Комаров.

Так говорили, так думали и в этом были уверены на верхах местного общества — и безапелляционно решили, что ни кому не было нужды убивать Комарова, как только тому, кому он стоял на пути, кону мешал свободно жить и продолжать прежнее благополучное существование.

А рядом с этим, внизу, в толпе, на окраинах, на базарах, и в среде интеллигенции зародилась, поднялась и выросла в серьезную силу другая, противоположная, волна, — которая сначала робко, потом все смелее и смелее прихлынула и заявила о себе — это, что представителем реакции, административного гнета и произвола был именно Комаров, — и во всяком случае решительно нет неопровержимых данных, что он погиб от руки Скитских, бедных обездоленных небольших чиновников. Им, — этим несчастным братьям, и так горько жилось, а тут вдруг на голову свалилось это обвинение, заключение под арест и быть может будущая каторга...

Мало ли кому "мешал" Комаров и мало ли кто мог и по каким поводам совершить преступление!

Почему именно остановились на братьях Скитских?

По какому праву на них обращены взоры и устремлены указательные персты?

Не хотят ли этим отвлечь внимание от истинных преступников, которые быть может тоже тут, близко?

И вот эти два бурные, стремительные

— 109 —

течения — одно сверху, против Скитских, и другое снизу, за Скитских, поднялись и устремились на встречу одно другому, — столкнулись — и в результате дали беспримерный процесс, полный острой борьбы, — процесс братьев Скитских, обвиняемых в убийстве Комарова.

Это столкновение общественных течений, эта борьба и сообщила процессу особый, яркий интерес и надолго приковала к нему общественное внимание.

Как бы ни было, Скитские были арестованы, но об этом, хотя все знали, печатать запрещали — и разрешили только в конце года, в декабре месяце.

       

XXV.
Первый разбор дела бр. Скитских Харьковской палатой в Полтаве. — Общественный интерес к делу. — Один из полицейских приемов при дознании, практиковавшихся в целях вынуждения сознания у подозреваемых в преступлении. — Инцидент с письмом Петра Скитского своему брату Степану.

Нечего говорить, конечно, с каким жгучим интересом все местное население ожидало дня суда над Скитскими.

В общем мнении вопрос о том, точно ли Скитские убили Комарова, все время, до первого суда над ними, оставался в том же положении, в каком он был и в момент их ареста.

На "верхах" были убеждены, что убили Комарова Скитские; в других слоях населения скорее склонны были в них видеть жертвы чьих-то интриг и тот "оселок", на котором кто-то пытался навострить свое счастье, — как выразился защитник их Зеленский в своей первой защитительной речи, намекая на полицию и лиц судебного ведомства, производивших следствие и будто бы ухватившихся за это дело, чтобы выслужиться и на нем построить свою карьеру; многие твердо верили, что Скитские не убивали, — вообще же вопрос стоял так, как он только и мог стоять в толпе:

— Либо они убили, либо не они, — вот резюме мнения подавляющей части населения.

— А если не они, то кто же? На этот счет хотя и ходило много разных предположений, но ни на одном из них не могли твердо остановиться, — и предположения такие скорее напоминали сплетни и инсинуации, ложившиеся мрачным пятном, быть может, на совсем ни в чем неповинных людей. Так, напр., связывали преступление с одним бракоразводным процессом, в котором консистория стояла за развод, а Комаров против; Епископ Иларион согласился с Комаровым и развод не состоялся, — говорили, что не разведенная жена и подослала убийц и тем отомстила Комарову за то, что он стал на пути к ее счастью. Вообще, Комаров, говорили, был принципиальный противник разводов и добиться последнего при нем было положительно невозможно.

Говорили, темными и отдаленными намеками, о романе Комарова с женой одного из сослуживцев, — но на этом предположении не останавливались, так как оно совершенно не имело под собой почвы.

Настойчиво повторяли — это уже, кажется, с легкой руки защитника Скитских Зеленского,  что Комаров убит не на том месте, где его нашли, и не в те часы, на которые указывало следствие, — а что он был убит у себя на даче и уже отсюда перенесен в кусты, у мостика.

А если он был убит на даче, то возникал острый вопрос, а кто же здесь его убил и кому здесь

— 110 —

была нужна его смерть?.. И вот недоумевающие, вопросительные взоры обращались невольно на жену Комарова... Не здесь ли, не в ней ли скрыта тайна страшного, загадочного преступления! И вся эта идиллия примерной семейной жизни Комаровых — не комедия ли это была? Предположение такое циркулировало так настойчиво, что к третьему разбору дела вдова Комарова вынуждена была пригласить адвоката, московского присяжного поверенного Быховского, который и выступил в качестве гражданского истца, но собственно с целью очистить имя Комаровой от той сплетни и инсинуации, какими ее окружили досужие языки и с которыми, так или иначе, но приходилось считаться.

Возникло еще одно предположение относительно убийства Комарова, связанное тоже с одним бракоразводным процессом, но об этом я скажу ниже, отдельно.

Говорили и о простом разбое и убийстве, учиненном быть может приезжими на Ильинскую ярмарку "гастролерами", — но все-таки крепче всего стояли на Скитских — и предали их суду на основании тех улик, какие собрал и сгруппировал тов. прокурора Дамиловский, которому было поручено это дело.

Между прочим, можно отметить, что течение, сочувствующее Скитским и враждебное тем, кто прямо или косвенно стоял против них и считал их виновниками убийства, обратилось и против Дамиловского. В агитации против Дамиловского и возбуждении враждебного ему общественного мнения подозревали защитника Скитских Зеленского — и быть может не без оснований, — по крайней мере, как я упомянул выше, в своей защитительной речи он сам дал на это намек.

Чем ближе время подходило ко дню суда, тем общественное настроение более подымалось — и достигло крайней степени напряжения 17-го марта 1898 года — в день самого суда.

День этот выдался холодный и сырой, тем не менее с раннего утра площадь, прилегающая к тюрьме, была запружена любопытствующими, желавшими взглянуть на Скитских, когда их будут вести из тюрьмы в суд!

В 9 час. утра двери тюрьмы раскрылись — и из них показались братья Скитские — Степан и Петр.

Толпа устремила на них любопытствующие взоры. Степан был в форме консисторского чиновника; шею закутал в теплый женский платок; в форменной фуражке. Петр в осеннем пальто и в барашковой шапке.

Окруженные конвойными, братья быстрым шагом двинулись по Кобелякской ул., раскланиваясь со встречными знакомыми.

Район вблизи суда был оцеплен полицией, за которой стояли густые толпы народа.

Излишне говорить, что зал суда был переполнен публикой, проникшей сюда исключительно по билетам. Все судейские и адвокатура были на лицо. Рядом с трибуной прокурора поставили стол для местной прессы в лице пишущего эти строки, как редактора "Полт. Губ. Вед.", и одного из сотрудников этой газеты; рядом с защитником занял место представитель "Юж. Кр." — вот и вся "пресса", присутствовавшая на первом разборе дела бр. Скитских.

"Особое совещание палаты" было представлено в лице председательствующего — старшего председателя Харьковской судебной палаты М. В. Красовского, членов палаты Компанийца, Губерта и Юрьева, и сословных представителей — Полт. губ. предводителя дворянства С. Е. Бразоля, городского головы В. П. Трегубова и старшины Васильевской волости Кудри. За прокурорской трибуной занял место прокурор

— 111 —

палаты Давыдов, за пюпитром защитников уселся защитник Скитских аптекарский помощник Моисей Давыдович Зеленский.

При напряженном ожидании публики ввели Скитских — бледных, исхудалых, но как будто спокойных. Оба отвесили низкие поклоны суду; Степан повернулся и низко поклонился в сторону публики.

Начался суд.

На подробностях процесса я останавливаться теперь не имею намерения — в свое время, после второго разбора дела, я издал отдельной брошюрой "Дело бр. Скитских, обвиняемых в убийстве Комарова", в которой очень подробно, с исчерпывающей полнотой, был изложен весь процесс — первое и второе разбирательство этого дела, и потому возвращаться к нему теперь нахожу излишним. Да и сложен слишком этот процесс и изобилует такой массой интересного материала, столькими характерными подробностями и деталями, что если на нем остановиться, то пришлось бы посвятить массу времени и вновь составить и издать большую отдельную книгу. В настоящих записках я упомяну лишь о тех частностях, какие по тем или иным мотивам не вошли в упомянутое издание.

Дело Скитских, как я сказал, началось 17 марта и окончилось 21-го, т. е. продолжалось пять дней: заседания палаты начинались в 11 ч. и тянулись до 6 — 7 час. вечера. Чем дальше шел процесс, — тем теснее становилось в зале и тем гуще усеивала толпа прилегающие к зданию суда улицы.

Свидетелей было вызвано 77 человек, между ними жена покойного Комарова, члены консистории, священники, полицейские чиновники, врачи и др. Показанія Епископа Илариона, данное на следствии, было прочтено.

Между прочим, при свидетельских показаниях выяснился один любопытный, впрочем, кажется, обычный — провокационный, сказали бы теперь, — прием дознания, практикуемый полицией для вынуждения сознания у подозреваемых в преступлении.

Когда братьев Скитских арестовали, то их разъединили, и Петра Скитского содержали в арестной комнате при второй полицейской части, в которой приставом был тогда Червоненко. В одну, может быть не прекрасную, ночь, в эту же арестную заключили и другого, какого то пьяного субъекта. Пьяный, как и подобает пьяному, сначала захрапел, а выспавшись и сориентировавшись в окружающей обстановке, завел знакомство и разговорился с товарищем по заключению Петром Скитским. Подходя то с той, то с другой стороны к Петру Скитскому и кружась около одной темы — убийства Комарова, новый приятель, на второй день заключения, открыл, что у него есть закадычный друг, который ловко может пронести в арестную водки и закуски.

И действительно ночью, в окно арестной протянулась таинственная рука, и опустила узелок с бутылкой водки, колбасой и хлебом.

Петр Скитский и незнакомец возблагодарили судьбу и основательно подкрепились, при чем обстоятельство это повело к более тесному сближению между товарищами по несчастью и большей взаимной откровенности. Новый "незнакомый знакомец" Петра Скитского продолжал наводить речь на убийство Комарова, и так, вскользь, предложил Петру Скитскому, если он желает и если это ему быть может нужно, написать письмо своему брату Степану, которое и доставит по адресу та же таинственная дружеская рука, которая так предупредительно облагодетельствовала их водкой и закуской.

Петр согласился и написал, как

— 112 —

он сам потом передавал на суде, письмо такого содержания: господин пристав Червоненко мне сказал, что будто ты совершил такое ужасное преступление — убил Комарова. Если это правда, то я отрекаюсь от тебя, если же нет, то напиши мне что-нибудь.

Наступила ночь, протянулась в окно дружеская рука, взяла письмо Петра к Степану и доставила его прямо... в руки пристава Червоненко, а потом это письмо исчезло бесследно.

В делах следственного производства письма этого не оказалось.

Защитник Скитских ловко воспользовался этим обстоятельством и припер к стене на суде пристава Червоненко, вызванного свидетелем.

Червоненко дает показания. Зеленский вдруг задает ему такой вопрос: не было ли такого случая, что лицо, содержавшееся вместе с Петром Скитским, передало вам письмо от последнего к его брату Степану?

Червоненко никак не ожидал такого вопроса и растерялся — как бы и не проговориться — и потому счел за лучшее обратиться к председательствующему с просьбой разрешить ему не отвечать на этот вопрос защиты, — ибо, как пояснил он — это служебная тайна; вопрос явился для него неожиданным и он не испросил указаний у своего начальства, как на него следует отвечать.

Председатель, однако, предложил подтвердить самый факт получения письма, а прокурор, предварительно осведомившись у Червовенка, что своим начальством тот считает полицмейстера и товарища прокурора, разрешил передать и содержание письма, которым так интересуется защитник.

Червоненко объяснил, что он точно не помнит содержания письма, и передал приблизительно так, как оно приведено выше.

Тем не менее, Зеленский добивался, чтобы отыскали письмо. Палата постановила — попытаться найти письмо, что и поручила прокурору.

На другой день прокурор Давыдов доложил, что содержание письма, а не само письмо, которое исчезло, в свое время, было передано приставом Червоненко тов. прокурора Дамиловскому — в редакции, существенно отличающейся от редакции, сообщенной Петром Скитским; содержание письма передано было тогда приставом так: до сведения моего дошло, что ты сознался в убийстве Комарова. Если это так, то я отрекаюсь от тебя.

Так будто бы писал Петр Скитский.

Но надо думать, что если бы так Петр Скитский писал, то письмо не исчезло бы, а послужило, хотя и провокационным способом добытой, но серьезной уликой. А так как письмо исчезло, то надо думать это случилось только потому, что было написано оно именно в первой редакции, а следовательно могло служить доказательством невиновности Скитских.

Так тогда и объяснили все историю с исчезновением этого письма — и во всяком случае эта история не послужила к возвышению авторитета ни следственной власти, ни полиции, а сочувствие к Скитским усилила.

Что касается того незнакомца, который был ввергнут в узилище к Петру Скитскому, выпытывал у него об убийстве Комарова и подвинтил его написать письмо своему брату Степану, то это оказался переодетый и загримированный полицейский чиновник, — на суде пристав Червоненко, на вопросы прокурора и защитника, пояснил, что "такие способы" вообще практикуются при полицейских дознаниях, в целях "выяснения истины".

А. Комаров

Местность у мостика, где был убит А. Комаров

— 113 —

       

XXVI.
Свидетель по делу об убийстве Комарова Ливин. — Его рассказы о Сахалине и сахалинцах. — Допрос Ливина палатой. — Первый приговор по делу Скитских. — Овации толпы. — Кассация приговора. — Скитские вновь арестованы.

В ряду чрезвычайно интересных моментов, какие дало судебное следствие по делу об убийстве Комарова, а так же лиц, выступивших в нем, особое место следует отвести одному из свидетелей, дававшему показания последним.

Не помню, за какой промежуток времени до процесса бр. Скитских я познакомился с неким Ливиным.

Как-то в редакцию "Губ. Вед." зашел не высокий, худощавый старичок, с бритым подбородком, седыми усами — типичная наружность отставных военных, до капитана включительно, александровских (Второго) времен. Очень симпатичный, с мягкими, предупредительными манерами, чрезвычайно нервный и подвижной. Отрекомендовался: Ливин, — и предложил, не найду ли я интересным напечатать его записки об острове Сахалин.

Я подумал, — ну, какое отношение имеет остров Сахалин к Губернским Ведомостям, — но стал расспрашивать автора запасок, кто он собственно и как очутился в Полтаве.

Оказалось, что это бывший смотритель одной из Сахалинских тюрем и вообще один из высших бывших начальствующих лиц на Сахалине. Чем больше он говорил, тем с большим вниманием и любопытством я его стал слушать — и наша встреча одним разом не ограничилась.

Ливин несколько раз заходил ко мне и на квартиру, и здесь, за стаканом чаю, я по целым часам слушал его рассказы о Сахалине и, вообще, о Сибирской жизни.

Рассказы его были полны живой увлекательности и глубочайшего интереса.

Как живая, словно в калейдоскопе, в ярких картинах, сценах и эпизодах, вставала передо мной жизнь Сахалина, в кандальных тюрьмах, на каторге, на поселении.

Оказалось, что всех этих осужденных на каторгу, которых я знал понаслышке или по газетным сообщениям, Ливин знал лично. Он, напр., был дружен с известным Ландсбергом, бывшим гвардейским офицером, на кануне своей свадьбы с дочерью ген. Раевского убившим в Петербурге ростовщика Власова и осужденным на каторгу. Отбыв на Сахалине срок наказания, Ландсберг там же и остался, открыл торговлю, разбогател, женился.

Ливин положительно не мог нахвалиться Ландсбергом. Светски воспитанный, образованный, с манерами и характером истинно культурного человека, Ландсберг, по словам Ливина, явился на Сахалине, по общему признанию, светлым лучом, прорезавшим беспросветную каторжную тьму, окутывавшую неописуемую дикость нравов, звероподобное существование, на фоне непробудного пьянства и тупого разврата. Ландсберг был буквально единственным человеком, с которым можно было поговорить по человечески, он не пил, в карты не играл, все время проводил в работе, в канцелярии, куда поступил скоро по прибытии на каторгу. Как сапер, он руководил работами по постройкам, по уничтожению тайги и проч. Его все любили и уважали, и держал он себя с большим достоинством и вместе с тем предупредительностью. Ливин любил у него бывать, и они, по словам рассказчика, все время находились в дружеских отношениях.

— 114 —

Во время Русско-японской войны Ландсберг организовал дружину для обороны острова, и вообще действовал против японцев так успешно, что, по окончании войны, получил полную реабилитацию.

Ливин даже дал мне карточку Ландсберга, на которой он снят с женой и ребенком. Отмечу также и то, что, кажется, в 1908 году Ландсберг, в первый раз по отбытии наказания, выехал с Сахалина в Петербург и здесь умер от заражения крови, явившегося последствием укола пальца пером, которым он писал письмо.

Знал Ливин и знаменитую Соньку-Золотую ручку, и у меня мороз проходил по спине, когда он рассказывал, как ее наказывали плетьми за попытки к побегу с каторги, чтобы повидать своих дочерей.

Знал он и палача Комлева, и Полуляхова — убийцу семьи судебного следователя Арцимовича, — и многих других — и рассказывал о них без конца, — об их жизни на каторге, характер и проч.

Сам Ливин едва не погиб от руки одного из каторжан. Однажды, во время обеда заключенных, один из них бросился с ножом на Ливина, но Ливин уклонился от удара и нож только полоснул его по боку в сделал разрез. Ливин же успел выхватить револьвер и выстрелом убил наповал нападавшего. После этого он подал в отставку, приехал в Полтаву, купил на Кобыщанах дом, где и поселился.

С Ливиным на Сахалине виделись А. Чехов и Дорошевич и, по его словам, он много содействовал тому и другому в их заботах по изучению острова, быта каторжан и вообще собиранию интересующих их сведений. Между прочим, Ливин указывал, как много неверного пасали потом о Сахалине и Чехов и Дорошевич.

Одновременно с Ливиным прибыл в Полтаву и другой сахалинец — бывший смотритель одной из Сахалинских тюрем Фельдман, который одно время был смотрителем и Полтавской тюрьмы.

В своих записках о Сахалине Дорошевич упоминает и о Ливине и Фельдмане, при чем рисует их необыкновенно жестокими и кровожадными, подвергавшими заключенных частым телесным наказаниям. Фельдман обиделся и притянул Дорошевича к суду за клевету, дело тянулось очень долго и кажется кончилось оправданием Дорошевича.

Ливин решительно отрицал приписываемую ему и его сослуживцу Фельдману жестокость.

Особенно подробно Ливин рассказывал и о своей романтической женитьбе и неудачной семейной жизни. По его словам, в Сибири, особенно восточной и в частности на Сахалине, был недостаток в красивых женщинах и "котировались" они очень высоко — и потому его жена, красивая и любящая роскошь, сразу стала центром общего внимания и ухаживания, при чем наибольшим успехом пользовались представители немецкой фирмы, завоевавшей восточную Сибирь, Кунст и Альберт.

Кончилось тем, что жена уехала с одним из представителей фирмы в Петербург и начала с Ливиным бракоразводный процесс — в Полтавской консистории — по месту жительства мужа.

Когда убили Комарова, Ливин, необычайно ажитированный, прибежал ко мне и с полной уверенностью говорил, что убили Комарова совсем не Скитские, а убийцы, подосланные его женой и ее сожителем, так как Комаров был против этого развода.

Ливин говорил, что в убийстве Комарова он видит давно ему известный и знакомый "сибирский"

— 115 —

способ устранения препятствий, — и при этом так убедительно доказывал, приводил столько данных и таких веских, что я сам начал подумывать, что в предположениях Ливина нет ничего невероятного.

Он рассказал, как незадолго до убийства Комарова в Полтаву приезжали поверенные его жены, как они изучали Полтаву, обивали пороги в консистории, были на квартире Ливина, следили за ним — и по всем видимостям, хотели "устранить", т. е. попросту убить его самого.

Ливин, словом, своей уверенностью заразил и меня — я ему посоветовал непременно заявиться к следователю и выступить со своими соображениями и доказательствами на суде.

Ливин так и сделал.

И вот, после пятидневного разбирательства, в конце процесса, перед последним словом суда, когда нервы у всех, а у свидетеля в особенности, были приподняты до высшего напряжения, вечером, в душной атмосфере переполненного зала, когда и суд, и подсудимые, и публика были до крайности переутомлены, последним свидетелем был приглашен Ливин.

Мне положительно его стало жаль — и я подумал, не кончится для него благополучно это свидетельствование, — таким взволнованным, нервно приподнятым он вошел в зал и стал в центре напряженно устремленных на него множества глаз.

И председатель, и прокурор и Зеленский отнеслись как-то презрительно и невнимательно к этому свидетелю — и, видимо, он сразу уловил это настроение и еще более неловко себя почувствовал.

— Ну а вы что еще скажете —-обратился к Ливину председатель, когда он, бледный, взволнованный, переступал с ноги на ногу перед судейским столом.

Вытирая мокрые руки платком, Ливин начал излагать свои подозрения — но я не слышал связной, логической, доказательной речи Ливина, какою он, напр., убедил меня, — здесь он понес прямо что-то несуразное, спешил, перескакивал с предмета на предмет, путался; голос дрожал — в горле у него, очевидно, пересохло, я боялся что он упадет.

Палата выражала знаки нетерпения.

В зале стали кашлять.

Ливин еще более спутался — и наконец председатель оборвал его замечанием, что все, что он говорит, никакого отношения к делу не имеет.

Ливин и Зеленский, — последний, впрочем, неуверенно и слабо, стали доказывать, что "имеет", но Красовский решительно остановил Ливина — и тот вышел.

Прямо из суда он уехал домой и с неделю пролежал в постели в нервной лихорадке, затем спешно продал свой дом и уехал в Херсон, куда перевелся и его сослуживец Фельдман.

В Херсоне Ливин поступил заведующим хозяйственной частью возникшей там газеты, кажется, "Голос Юга", открытой Гошкевичем, и оттуда мне писал несколько писем, затем я потерял его из виду.

Так следствие ни тогда, ни после и не пошло по тому пути для открытия убийц, на который указывал Ливин.

Странным допросом Ливина закончилось в 8 ч. вечера 21 марта судебное следствие.

Прокурор Давыдов начал свою речь в половине девятого — и громил Скитских, как несомненных убийц Комарова.

Защитник их Зеленский и сами Скитские окончили речи к 9 часам.

В 9 часов 40 минут вышла палата — и едва председатель произнес слово "невиноваты" — как раздался

— 110 —

гром аплодисментов, — в зале, в коридорах суда, на улицах...

Красовский прекратил чтение приговора и распорядился очистить зал от публики.

С полчаса продолжалось "очищение", и когда в зале никого не осталось, палата вышла и приговор был прочтен полностью.

Скитские были признаны невиновными в убийстве Комарова.

Что происходило тогда в Полтаве вообще и вокруг суда в частности! Полиция совершенно была бессильна что либо поделать с толпой, — переполнившей все помещения суда, подъезд, прилегающие улицы.

Гром аплодисментов, крики ура, браво — волнами переливались из одной улицы на другую. Творилось поистине что-то совершенно невообразимое, пройти из суда на улицу не было никакой возможности — и многие стали уходить через двор, а Зеленский вынужден был тоже через двор зайти в редакцию "Губ. Ведом." куда я его пригласил переждать, пока представится возможность ему уехать домой.

Вот таким-то образом, здесь, я с ним и познакомился — а скоро и опять раззнакомился.

Дело в том, что с оправданием Скитских и, казалось бы, ликвидацией всего дела об убийстве Комарова, общественное мнение должно было успокоиться и вызванное процессом волнение — улечься. Случилось же на самом деле совершенно обратное.

— Да, говорили, особенно на "верхах", Скитских оправдала палата, но на суде не было доказано, что не они убили Комарова, а лишь выяснилось, что нет доказательств того, что они убили — и только по недостаточности улик они были призваны оправданными.

Выражением общественного брожения на этой почве явился напечатанный в "Губ. Вед.", на фоминой неделе, большой фельетон, за подписью Д. Попович, обративший на себя серьезное внимание и долго служивший темой разговоров в обществе. В этом фельетоне, между прочим, автор отрицательно отнесся к речи Зеленского, произнесенной им на суде в защиту бр. Скитских, назвав ее образцом банальности, напыщенности и той витиеватости, какая составляет отличительное свойство красноречия плохих провинциальных адвокатов.

Зеленский, у которого, кажется, просто закружилась голова после оваций, какие ему были устроены по поводу оправдания Скитских, рассердился на меня — и короткое наше знакомство прекратилось.

Как я сказал выше, общественное волнение и после оправдания Скитских не улеглось. Шли горячие дебаты и бесконечные разговоры об этом деле. Кто считал Скитских виновными в преступлении, те так и остались в этом твердом убеждении. Нашлись необычайно ярые сторонники той мысли, что убыли Комарова именно Скитские, но только ловко сумели запрятать концы — и что палата, во-первых, небрежно вела дело и в Полтаве больше играла в карты и больше внимания уделяла званным обедам, чем делу, и во-вторых, — некоторые члены палаты, особенно местные сословные представители, были под влиянием общественного мнения, среди которого доминировало убеждение в невиновности Скитских.

Из таких ярых противников Скитских, среди других выделялся некий студент Михайлов, кажется, из Петербурга, который прибыл в Полтаву со специальной целью изучить на месте дело Скитских, он потом издал брошюру, в которой доказывал, что Комарова убили именно Скитские.

— 117 —

Завязалась полемика и между докторами Михновым и харьковским Патенко — одним словом, взбаламученное море бурлило вокруг загадочного преступления — и это волнение, наконец, нашло определенное выражение в протесте на приговор палаты прокурора Давыдова, поданном им 22 мая.

Как результат этого протеста, в средних числах ноября, явилась кассация оправдательного приговора палаты по делу Скитских и оно было передано на новое рассмотрение той же Харьковской палаты, но уже не в Полтаве, а в Харькове.

Докладывал это дело в сенате сенатор Ренинский, а заключение давал известный профессор Фойницкий, который главным кассационным поводом выдвинул те "посторонние влияния, симпатии и антипатии, заимствованные извне, какие профессор усмотрел, напр., в том, что население Полтавы, заранее составив определенное мнение по настоящему делу, скоплялось огромной толпой у здания суда и свое настроение передавало и судьям.

Сам сенат этот "мотив", т е. влияние на решение палаты "общественного мнения" Полтавы в своей резолюции так излагал: — палата "в подтверждение невиновности бр. Скитских в приговоре сделала ссылку на общественную совесть жителей г. Полтавы, выразившуюся в кликах восторга, раздавшихся по провозглашении оправдательного приговора, как в суде, так и на улице" и т. д.

Были и другие мотивы отмены приговора, но я привожу самый характерный и интересный.

По этому поводу в "Губ. Вед." пришлось отметить, что т. о. "главным мотивом отмены приговора послужило то давление, какое оказала Полтавская толпа, стихийная сила, на совесть судей. Влияние этой силы на приговор палаты обер-прокурор назвал "прискорбным" не потому, разумеется, что бр. Скитских оправдали, а потому, что благодаря ей, этой стихийности, без разума и смысла, им вновь приходится перенести массу невыносимых испытаний и страданий ввиду неизвестного будущего".

Скитские были взяты вновь под стражу.

       

ХХVII.
Перед вторым разбором дела бр. Скитских в Харькове. — Строгости по проверке входных билетов в палату. — Курьезы со строгостями. — Начало дела. — Защитники и корреспонденты. — Свидетели. — Епископ Илларион прибывает в зал суда для дачи показаний.

Ко вторичному разбору дела бр. Скитских в Харькове общественное внимание вновь приподнялось.

Прикосновенные и, вообще, так или иначе, заинтересованные лица и учреждения начали серьезно готовиться.

В общественной атмосфере чуялись недобрые предчувствия и, как бы, ожидание чего-то рокового и неотвратимого.

До известной степени опасения за судьбу Скитских питались и слухами о новом старшем председателе Харьковской судебной палаты Чернявском, — как о суровом, непреклонном судье и большом формалисте, — он самолично, говорили, будет председательствовать по этому делу.

Говорили, что Епископу Иллариону было свыше предложено дать показания на суде и что он думает выехать для этого в Харьков.

Среди Полтавской адвокатуры шли совещания, как бы понадежнее организовать защиту Скитских — и говорила, что решено было командировать присяжного поверенного Дмитриева в Петербург и Москву для приглашения кого-либо из светил столичной адвокатуры.

— 118 —

Волновался и я — как бы целесообразнее организовать успешную передачу из Харькова в Полтаву, в "Губ. Вед", сообщений и отчетов о деле и обеспечить своевременное их помещение в газете.

На первом разборе дела — нас, сотрудников, "Губ. Вед." работало двое — отчет был подробный и обстоятельный, прямо стенографический, но достигалось это с большим трудом.

И при втором разборе, конечно, нельзя было ограничиться одним человеком, по меньшей мере надо было ехать двум, а для этого, само собой разумеется, необходимо было запастись двумя сотрудническими билетами.

По моей просьбе, управлявший тогда губернией Вице-Губернатор К. А. Бялясный послал Чернявскому телеграмму с просьбой — оставить для Полт. Губ. Вед. два корреспондентских билета.

На другой день получился телеграфный ответ, что просьба будет удовлетворена — и потому я на свой счет успокоился.

К 16 марта 1899 года — дню разбора дела бр. Скитских — я, с двумя сотрудниками, работавшим в "Полт. Губ. Вед." хроникером С. А. Эдлиным и Кременчугским корреспондентом П. М. Дейчманом, отправился в Харьков. Остановились в Астраханской гостинице, как самой близкой к зданию судебной палаты — еще старому, на Соборной площади.

Условился с сотрудниками, что я буду посещать заседания палаты все, а сотрудники поочередно, — их отчеты за каждый день будут мною прочитываться ночью, дополняться моими заметками и утром отправляться на вокзал к 11 часовому поезду. В Полтаве отчеты будут получаться в 4 часа дня, тотчас поступать в набор — и на другой день их уже и будут читать.

Такт мы и делали — работа была адская, сотрудники выбились из сил, а мне приходилось в продолжение всего процесса — т. е. шесть дней спать не более 3 — 4 часов в сутки. Но зато отчеты были выше всякой похвалы — подробные, обстоятельные и своевременно попадали в газету.

В день, назначенный для первого заседания палаты, т. е. 16 марта, мы спозаранку отправились в суд.

Около здания суда стояли не большие кучки народа, но полиции было, кажется, более чем достаточно. Группами никого не подпускали близко к зданию суда, а требовали, что бы подходили по одиночке и билеты держали в руках, так как контроль начинался чуть не за версту от суда.

На улице контролировали городовые, в дверях и коридорах суда — помощники приставов и приставы, поближе к залу заседаний — курьеры и судебные приставы. Прямо какие-то сверх строгости. Положительно надоедало показывать билет, пока бывало доберешься до зала.

Кстати — на почве таких строгостей возникало не мало и курьезов. Так, не помню, на который день суда, один из приставов, проверявших билеты, на лестнице, ведущей в зал заседаний, — вдруг, когда раньше контролировавшие меня уже пропустили, — преградил мне дальнейший путь.

— Нельзя.

— Почему - недоумеваю я и показываю билет.

— Нельзя.

За мной и другие, с билетами в руках, остановились, образовав компактную группу.

У пристава на лице была написана такая непоколебимая уверенность в своем праве не пустить нас и такая решимость до конца осуществить это право, — что я нашел дальнейшие разговоры и всякие препирательства излишними и даже далеко

— 119 —

не безопасными. Мне показалось, что пророни я одно слово — и немедленно последует распоряжение:

— Отвести его в участок!

Тут же по сторонам пристава стояли двое городовых, позы и выражения их не оставляли сомнения, что такое распоряжение пристава да и всякое другое будет неукоснительно и буквально исполнено.

Я решил отступить — и наметил такой план действий — пойти вдоль коридора и попытаться найти обходную дверь в верхний этаж, где был зал, заседаний.

Пошел — и действительно нашел дверь, затем лестницу и вышел в коридор верхнего этажа, а потом уже дошел и до цели своих стремлений.

В другой раз, подобным же манером, не пустили свидетеля — известного и в Полтаве зубного врача Николаева — и тоже не пустили так, зря, без всяких поводов, хотя тот показывал свой пропускной билет. Николаев ушел домой и написал заявление председателю, что его не пропустили.

Чернявский, после этого, сделал распоряжение, что бы имеющим билеты полиция не чинила препятствий для проникновения в суд.

Перед первым заседанием суда, я отправился представиться председателю палаты Чернявскому и поблагодарить его за два билета.

Встретил он меня очень сухо — да и весь он был очень сухой старик — высокий и худой, кожа на лице — совершенно высохший пергамент — бледно-желтая, мертвенная, какой-то ходячий труп — с резким голосом.

После представления я поспешил в зал — занять место поудобнее.

Зал заседаний, конечно, переполнен: много дам. Среди последних обращала на себя внимание, не пропустившая ни одного заседания, величественная и красивая, хотя и не первой молодости, дама, в роскошном туалете, который она переменяла ежедневно. Это была Любарская, жена известного банковского деятеля в Харькове, попавшего потом на скамью подсудимых по делу о крахе Харьковского, кажется, торгового банка.

Между прочим, среди харьковской адвокатуры, присутствовавшей на деле бр. Скитских, я увидел впервые известного адвоката Левченко, обращавшего на себя внимание своим изможденным лицом и длинными, до плеч, волосами — словно дьякон переоделся во фрак.

За корреспондентским столом было не многолюдно — от "Полт. Вед." два корреспондента, от "Юж. Края", "Харьков. Ведом." и еще — не помню, от какой газеты.

Тут я возобновил знакомство с Ефимовичем, бывшим тогда редактором "Харьков. Губ. Вед.", которого я знал еще студентом, и познакомился с известным Скворцовым, командированным на дело Скитских Синодом.

Но исключительное внимание не только мое, но и всего зала привлекала скамья защитников и, главным образом, сидящий за ней присяжный поверенный Карабчевский, которого я увидел в первый раз.

Своей огромной фигурой, большой головой — он как-то давил сидящих по обе его стороны Зеленского и Куликова.

Казалось, ему тесно и вот-вот он расправит плечи — и оба его соседа кувырком полетят со скамьи на пол.

Как и ожидали, председательствовал сам Чернявский, а в составе сословных представителей, между другими, был и исправл. должн. Харьков. губ. предводителя д-ва фон-дер-Лауниц — кажется тот, который потом был с.-петербургским градоначальником и трагически покончил свою жизнь.

Ввели Скитских; они почти не изменились со времени первого разбора

— 120 —

дела. Степан также, как и в первый раз, подойдя к скамье подсудимых, кланяется во все стороны; Петр также апатичен и безразличен.

С первых же слов Чернявского повеяло строгостью и беспощадностью.

Своим резким голосом, отчеканенными короткими фразами, Чернявский вел процесс, так сказать, по самому узкому руслу, не давая уклоняться в сторону — и без излишних слов пресекал малейшие попытки, особенно защиты и в частности Зеленского, выйти на более широкий простор.

В общем процесс представлял до известной степени повторение первого, — большинство — те же лица в качестве свидетелей сменяли в зале одни других, те же почти показания. Новых свидетелей не много, между ними г-жа Бородаева, показанию которой, что она видела из окна или, кажется, со двора своего дома, в роковой день убийства Комарова, двух лиц, спешивших по взгорью, мимо еврейского кладбища, по направлению в Терновщину, обвинение придавало важное значение. Полагали, что эти двое — именно и были Скитские, спешившие на совершение преступления.

"Публика" с особым, исключительным интересом ожидала показаний Епископа Илариона — и не столько самих показаний, как появления свидетеля-епископа в судейском зале.

Ходили всякие слухи, и между прочим, что Епископ Иларион воспользуется своим правом и предложит палате явиться для допроса к нему на квартиру — в покои архиерейского дома, в Харькове, куда он приехал.

Слух этот огорчал всех, так как лишал возможности быть свидетелями интересной картины.

Наконец, сомнения рассеяны и страхи на этот счет исчезли.

Часов около 2-х, 17 марта, после допроса очередных свидетелей, предс. Чернявский, довольно официально, обращается к секретарю палаты:

— Господин секретарь уголовного отделения! Потрудитесь отправиться в квартиру Преосвященного Илариона и передайте ему, что палата готова его в 3 часа выслушать и просит его занять предназначенное ему место — а теперь делаю перерыв на час.

"Публика" насторожилась. Почти никто не воспользовался часовым перерывом и не ушел из палы, — напротив, в зал нахлынули все, кто раньше не особенно интересовался делом и редко сюда заглядывал, даже имея билет.

Курьеры внесли мягкое кресло и поставили посредине залы; поближе к судейскому столу — для епископа-свидетеля.

К 3-м часам зал был переполнен; все, кроме состава палаты, были на местах; за судейским столом все пространство занято чинами судебного ведомства.

Коридоры переполнены курьерами.

Скитские и их защитники на местах.

Ровно в три часа движение в коридоре указало на прибытие исключительного свидетеля — и скоро в дверях показался Епископ Иларион.

В роскошной лилового цвета рясе, в клобуке, с панагией на золотой цепи.

Епископ Иларион медленно вошел в зал; — все поднялись со своих мест.

Владыка перекрестился на икону и затем благословил кругом всех присутствующих.

Немедленно же вошло и "присутствие палаты".

— 121 —

       

XXVIII.
Показания Епископа Илариона, Мазанова и др. — В ожидании приговора. — Чтение приговора и заявление Куликова. — Подача кассационной жалобы. —Первые мои шаги в Сенат накануне разбора дела бр. Скитских.

Чернявский, не садясь на место, обратился к Епископу Илариону:

 — Преосвященный владыка! Вы оказали суду любезность, явившись сюда дать показание по делу Скитских и не воспользовавшись предоставленным по закону вам правом дать показание у себя. Палата вас слушает. Прошу вас, садитесь!

Епископ Иларион, не смотря на повторные просьбы сесть на приготовленное для него кресло, остался стоять — и стоя, все время, давал показание. Он лишь снял с себя клобук и поставил на стоявший около кресла столик.

Не переставая перебирать четки, среди глубокой тишины и напряженного внимания всей залы, Епископ Иларион давал свое показание более 40 минут, — а в конце ответил на вопросы прокурора и защиты. Показание Владыки Илариона было до некоторой степени дифирамбом Комарову, его честности, энергии, благонадежности, — и в тоже время мало благосклонным для Степана Скитского.

Одним словом, в показаниях Епископа Илариона, данных на предварительном следствии и повторенных здесь, в палате, течение, симпатизирующее Скитским и считавшее их жертвами чьих-то интриг или печально сложившихся случайных обстоятельств, усмотрело предвзятое отношение к ним со стороны архиерея — и обратило на него явно враждебное чувство, которое Владыка отчетливо угадывал, — и это, как мне известно, заставляло его серьезно волноваться и страдать.

Окончив свое показание, Преосвященный Иларион испросил разрешение у палаты остаться в зале. Разрешение, конечно, было дано и редкий свидетель только теперь уселся в стоявшее до сих пор свободным кресло — и не переставая перебирать четки, внимательно слушал показание следующих свидетелей.

Первым, после Епископа Илариона, был вызван протоиерей Мазанов.

Протоиерей, очевидно, сильно волновался и говорил, все время обращаясь к сидящему сбоку его архиерею.

Просьбы и напоминания Чернявского обращаться к суду не имели успеха.

Карабчевский, наконец, просит палату допросить прот. Мазанова потом, так как он, видимо, волнуется и стесняется в присутствии своего непосредственного начальника в лице архиерея.

Чернявский отвечает, что не имеет оснований не верить показанию о. Мазанова и в просьбе Карабчевскому отказывает.

После прот. Мазанова дают показания протоиереи Уралов и Галабуцкий.

В настоящих показаниях о. Галабуцкого усматриваются разноречия с данными на первом разборе дела, — раньше его показания были более благоприятны Скитским, чем покойному Комарову, а теперь имели обратный смысл.

И это обстоятельство впоследствии было объяснено тем, что при даче показаний присутствовал архиерей — итаким образом это присутствие послужило одним из кассационных поводов для защиты на приговор палаты.

В конце этого заседания Степан Скитский дал объяснения по поводу показания Епископа Илариона — в тоне полной почтительности.

Заседание было прервано около 6 часов до 8 часов вечера — и Чернявский

— 122 —

вновь поблагодарил владыку "за оказанную честь" — и Епископ Иларион на другой день возвратился в Полтаву.

Процесс пошел своим чередом. Много было интересных эпизодов — но, повторяю, подробности этого дела не входят в задачи настоящих записок.

Упомяну разве о перепалке на суде между харьковским проф. Патенко, вызванным в суд в качестве эксперта, и д-ром Михновым. Патенко, а за ним и д-р Устименко утверждали, что Комаров хотя и был удушен, но не той веревкой, которою была обмотана его шея; что он мог быть удушен напр. подушками, и в другом месте, а не у мостика, веревка же была обмотана потом и тело Комарова приволочено на то место, где его нашли. Михнов утверждал, что Комаров был удушен именно той веревкой, которую он снял с его шеи. Каждый из экспертов остался при своем — и Патенко и Михнов, спустя никоторое время после процесса, издали даже по брошюре каждый, с доказательствами в пользу своего мнения.

Боевой и роковой день в процессе пришелся на 20-е марта.

Зал, конечно, переполнен.

В 12 часов дня прокурор начал свою речь.

После прокурора говорили Зеленский и Карабчевский, — произнесший блестящую речь.

Был сделан перерыв.

В 7 1/2 часов вечера кончил речь Куликов; в 8 часов прения были окончены; около девяти часов, после формулировки вопросов, палата удаляется для постановления приговора.

В зале наступает томительное, жуткое ожидание.

В зале душно: воздух накален от ламп. Все истомлены, сонные, — больше сидят и ведут тихую беседу, словно в присутствии покойника.

Время тянется медленно.

Вот 12, наконец час ночи.

Предчувствие чего-то тяжелого томит всех.

Пришел и второй час ночи.

Половина второго.

Вдруг резкий звонок донесся из комнаты, в которой совещалась палата.

Все встрепенулись, бросились к своим местам; многие проснулись и торопливо протирали глаза.

За пюпитром защитников только Зеленский, — Куликов посредине залы, а Карабчевский, по своему обыкновению, уклонился от личного присутствия при произнесении приговора и уехал в свою гостиницу.

Скитские, бледные, стоять неподвижно, устремив глаза к судейскому столу.

Прокурор занял свое место.

Как-то неожиданно — за судейским столом вырисовались лица всего состава "присутствия" — бледные, серьезные.

Чернявский бледнее обыкновенного.

Среди гробовой тишины он начинает читать приговор — и как только произнес слова... "преступное деяние это предусмотрено 1450 и 1451 ст..." как по всей зале пронесся стон.

Я вижу, как Куликов покачнулся и ухватился за пюпитр, что бы не упасть.

— Осудили, осудили — говорит мне на ухо мой сотрудник Дейчман.

Среди публики послышались всхлипывания.

Чернявский грозно повел глазами по зале — и все словно подавили свои чувства, все словно вновь замерло — и он дочитал приговор... подсудимых Степана и Петра Скитских, по лишении всех прав состояния,

— 123 —

сослать в каторжные работы на 12 лет каждого...

Вновь заволновалась зала.

Степан Скитский как будто окаменел на месте; Петр, как пришибленный обухом, опустился на скамью, закрыл глаза и зарыдал на всю заду...

— Я желаю сделать заявление — раздался резкий, металлический голос Куликова — он овладел собою и стоял перед палатой выпрямившись.

— Какое — спросил Чернявский.

— Я заявляю, что в совещательную комнату палаты были внесены фотографические снимки, которыми палата пользовалась при постановлении приговора — прошу это занести в протокол.

— Будет занесено — ответил Чернявский.

Куликов еще сделал некоторые заявления, с просьбой внести в протокол, — но за шумом, громким плачем и истерическими криками женщин трудно было расслышать.

Все смешались в толпу. Многие бросились к Скитским, которых скоро увели. Ушла и палата.

Я попросил Дейчмана немедленно отправиться на телеграф и послать срочную телеграмму с изложением приговора в редакцию "Губ. Вед.", где, я знал, ожидают приговора всю ночь, а сам, совершенно разбитый, пошел из суда домой.

Коридоры были еще переполнены публикой, густой стеной стоявшей по сторонам и мрачно глядевшей на проходившего прокурора Давыдова.

Тяжелое молчание царило здесь — и против ожидания, никаких враждебных прокурору выходок никто себе не позволил.

По возвращении в Полтаву пришлось встретить попятное настроение — удовлетворенное приговором чувство на "верхах" и удрученное состояние на "низах".

Но и там и здесь были уверены, что без новой кассации дело не обойдется.

"Страсти", поднятые делом бр. Скитских, не только не улеглись, но еще ярче разгорелись.

Почему то пристегнули к этому делу и якобы украинофильские тенденции нашей тогдашней городской думы, с которыми будто бы боролся покойный Комаров, и которые, якобы, хотя и косвенно, но могли иметь значение в трагической его кончине; неопределенно и намеками поговаривали и о какой-то роли в разыгравшейся у мостика драме д-ра Шуберта, которого видели, в день убийства Комарова, спешно проходившим полем по направлению от мостика к своей даче на Павленках, — и вообще нагромождению сплетен и предположений, казалось, долго еще не будет положено предела.

Слухи о том, что защитники Скитских подают кассационную жалобу на второй приговор палаты — подтвердились — жалоба была подана 30 апреля, а затем стало известным, что рассмотрение ее в сенате назначено на 28-е сентября.

Дело о бр. Скитских стало уже таким популярным в России, так нашумело, такое острое внимание привлекло к себе, что уже не простительно было игнорировать какие бы то ни было перипетии этого дела; за ним, за всем, что так или иначе относилось к делу, следила, без преувеличения можно сказать, вся страна с жадным любопытством и серьезным ожиданием — и потому такой важный момент в этом деле, как рассмотрение в Сенате второй кассационной жалобы на второй уже, и при том обвинительный приговор, не мог и не должен был быть пропущен без своевременного осведомления о нем общества и подробного сообщения.

А для этого представилась естественная необходимость личного присутствия в Сенате, о чем я и заявил

— 124 —

губернатору А. К. Бельгарду. Губернатор Бельгард согласился со мной, — таким образом мне и удалось самолично побывать в Сенате при рассмотрении кассации.

Независимо даже от дела Скитских, заседание Сената представляло интерес и я, поэтому, остановлюсь на нем подробнее.

Прибыв в Петербург, я заявился в Сенат накануне разбора дела, т. е. 27 сентября.

Не без смущения открыл я тяжелую дверь, ведущую под кров высшего храма Фемиды, — последнего прибежища, решающего участь стольких людей, вопрос о их жизни и смерти. "Подать кассационную жалобу в Сенат" — часто звучит, как последний предсмертный вопль о спасении. Слово Сената является рукой или протянутой на помощь погибающему, или ставящей крест над его могилой. Сенат — последняя судебная инстанция, дальше идти некуда. Здесь последнее слово возможной человеческой правды и справедливости.

Невысокая лестница из швейцарской прямо ведет на небольшую площадку, откуда разветвляется на обе стороны. Встреченный курьер, по моей просьбе, ведет меня на лево, вверх, и пропускает в первую дверь направо.

Я вхожу в небольшую комнату, нечто в роде приемной. В витринах, развешенных по стенам, объявления о делах, назначенных к рассмотрению.

В одной из витрин я нахожу, что искал — объявление, что на 28 сентября назначено дело бр. Скитских.

— В котором часу начинаются заседания — справляюсь у курьера.

— В 12, — но вы приходите, — советует курьер — раньше; о деле Скитских многие справляются и надо так полагать, что публики будет много.

Я осматриваюсь с любопытством кругом. Ведь это не что-нибудь — а самый Сенат!

В этой приемной и следующей комнате почти пусто. У некоторых дверей, ведущих в другие покои, сидят курьеры и откровенно похрапывают. Тихо кругом. Чувствуется, что жизнь бьется где-то там, в следующих комнатах.

— Скажите, пожалуйста, — обращаюсь я конфиденциально к курьеру, — у кого я мог-бы раздобыть экземпляр печатного доклада Сенату по делу Скитских?

Курьер сразу смекнул, в чем суть, и ободряюще сказал:

— Это можно. Пожалуйте сюда.

Он повел меня коридорами, довольно темными, и оставил перед одной дверью, а сам скрылся за ней.

Через несколько минут вышел господин, очевидно, чиновник, с бледным худым лицом, печальными глазами, — интеллигентного вида.

Я ему передал, что очень желал бы запастись докладом сенатора по делу Скитских, но не знаю, где и как его раздобыть, — при чем прибавил, что за труд доставившему мне такой доклад я, конечно, поблагодарю.

Чиновник подумал и сказал, чтобы я завтра или еще лучше на другой день после разбора дела, обратился к этому же курьеру, а он уже получит указания, как эту операцию выполнить. Я ушел обнадеженным и обрадованным, так как "доклад" мне представлялся очень интересным и был положительно необходим для составления отчета.

— 125 —

XXIX.
В Сенате — перед заседанием по делу Скитских. — Заседание Сената. — Зал заседаний. — Доклад Акимова. — Речи защитника Карабчевского и обер-прокурора Случевского. — Впечатления. — Постановление Сената.

На другой день, 28 сентября, утро выдалось чисто петербургское — пасмурное, холодное, сырое. Низко нависшие тучи готовы были ежеминутно разразиться тоже петербургским дождем — назойливым и досадным, как хронический насморк.

В исходе десятого часа я подхожу к зданию Сената, куда подкатывают дрожки и спешно шагают студенты. Стал сеять и дождь. В приемной собралось уже порядочно публики, преимущественно студентов университета, училища правоведения и технологического института.

Тут же и защитник Скитских Зеленский. Среди студентов встретились и полтавцы.

Дверь, ведущую в зал заседаний, охраняет курьер.

С каждой минутой среди публики делается теснее и к одиннадцати часам начинается давка.

Не смотря на увещания приставов — не толпиться, так как надо проходить сенаторам, давка не замедлила принять такие размеры, что уже стадо совершенно немыслимым открыть беспрепятственный путь почтенным сенаторам.

Ни увещания, ни просьбы, ни угрозы не достигают цели.

Попытки некоторых сенаторов проникнуть в зал прямым путем терпят неудачу и они избирают обходной путь — через кабинет первоприсутствующего.

Появляется и сам первоприсутствующий сенатор Таганцев.

Он делает распоряжение впустить сейчас в зал воспитанников училища правоведения, из студентов же университета — только четвертый курс.

В толпе подымается ропот; среди возбужденных голосов разобрать ничего нельзя.

Правоведы шумно входят в зал через тот же кабинет первоприсутствующего.

Вдруг и перед нами неожиданно отворяются двери, охраняемые сильно вспотевшим курьером, и толпа, словно прорвавший плотину бурный поток, хлынула в зал.

Места для публики мгновенно оказались занятыми.

Увлеченный, вслед за другими, я очутился в зале в положении и с видом совершенно потерявшегося человека.

На немногих скамьях и стульях для публики — ни единой пяди свободного места...

Два передние ряда стульев заняты чинно сидящими правоведами. Вдоль стен зала стоят кресла, неизвестно для кого предназначенные; садиться на какое-нибудь из них я считаю рискованным, — а что ежели пригласят удалиться!

Ищу место для представителей печати — оказывается, всего один небольшой столик, и три стула для стенографов, — другим "представителям" предоставлены места среди публики.

Как быть и что предпринять? Я стоял среди зала, окруженный незнакомыми людьми, в полной беспомощности.

Вероятно, вид у меня был очень плачевный — я тронул одного молодого сенатского чиновника, который и пришел ко мне на помощь.

— Вы ищете места?

— Да.

— Занимайте скорее — ну хотя бы это кресло, иначе останетесь совсем без места.

Я быстро пробираюсь к одному из кресел, предназначенных, как оказалось, для "почетных гостей",

— 126 —

и усаживаюсь на нем. Все другие кресла немедленно были заняты. Меня никто не побеспокоил. Возле кресла оказался пюпитр и я очень удобно устроился, мысленно благодаря своего неизвестного благодетеля.

Осматриваюсь.

Большой высокий зал со сводчатым потолком. На плафонах, в обоих концах зала, изображена Фемида, и вопреки обычным ее изображениям, без повязки на глазах.

На стене, против входных дверей, портрет во весь рост Государя Императора Николая II. На боковой внутренней стене портреты, тоже во весь рост, Императоров Александра III, Александра II, Николая I, Александра І и Екатерины II-й. На стене, между входными дверями, портрет Петра I-го. В простенке между окнами наружной стены, под стеклянным колпаком, на столике, серебряный ларец, в котором хранится знаменитый наказ Екатерины II-й.

Пол устлан красным сукном; мебель обита малиновым плюшем, — что придает залу мрачный вид.

Посреди зала поставлены столы, образующие букву покой.

В средине "покоя" кресло и пюпитр обер-прокурора.

Впереди мест для публики, в концах "покоя", два стула для защитников Карабчевскаго и Зеленского.

К 12-ти часам зал переполнен. Внесли еще несколько кресел и стульев и расставляют везде, куда еще только можно приткнуть.

В 12 ч. 15 м. пристав громко возглашает:

— Суд идет. Приглашаю встать!

Все подымаются. Входят сенаторы и занимают кресла вокруг покоя.

Председательское место занимает Таганцев.

Я насчитал за столами 19 сенаторов, но их, кажется, было больше. В виду важности дела оно слушается всем департаментом, а не отделением его.

Докладчиком выступает сенатор Акимов — нынешний председатель Государственного Совета.

За обер-прокурорским пюпитром садится Случевский.

Когда все уселись, Таганцев громко произнес:

— Объявляю заседание Правительствующего Сената открытым. Будет слушаться дело по жалобе защитников бр. Скитских, обвиненных приговором Харьковской судебной палаты.

При наступившей тишине и напряженном внимании, Акимов, громко и раздельно, начал чтение доклада о деле Скитских.

На окнах спустили шторы. В люстрах зажгли огни. День превратили в ночь.

Странное чувство овладевало мною — по мере чтения доклада.

Вновь всплывали картины двух пережитых процессов, вставали, как живые, в воображении действующие лица сложной и загадочной драмы — и вот здесь, в высшем судилище, невольно возникал вопрос — что-то скажет этот суд и чем здесь сегодня дело кончится? Передаст ли он дело на третий разбор или же сегодня же поставит над ним заключительную точку? Не кончится ли драма сегодня здесь, в этом зале, где нет действующих лиц, где говорят о них, как о чем-то далеком, почти отвлеченном; где лица и факты являются лишь поводом к заключениям и рассуждениям о чем-то, что считается выше и важнее самих лиц и фактов.

И злодейское преступление, и эти два брата, под ногами которых уже зияет бездна в виде двенадцатилетней каторги; и этот порыв общества найти истину — все, словом, "содержание" захватывающей

— 127 —

жизненной драмы отходит на второй план, а выступают вперед и играют первую роль "формы", в которые, и впоследствии, можно было бы влить какое угодно содержание. Комаров и Скитские здесь лишь частный случай, дающий повод говорить о принципах, под которые можно было бы подвести потом все аналогичные случаи. Здесь нет места "существу" дела, но все направлено к отысканию того, что, в своей речи, Корабчевский назвал "существом существа" — т. е. истины, к которой как будто хотят подойти каким-то окольным путем.

Но как ни стараются изгнать отсюда "существо", оно все таки царит над всем и всеми в виде призраков — то посинелого трупа с веревкой на шее, то бледных лиц приговоренных к каторге братьев, — быть может счастливо скрывших следы своего преступления, быть может бесконечно несчастных людей, страдающих за чью-то чужую вину.

Надежда еще не погасла. Это собрание умудренных опытом, спокойных и бесстрастных сенаторов, скажет слово, после которого будет сделано еще усилие найти правду, т. е. найти виновного или по крайней мере, не осудить невиновного.

Наконец, доклад кончен — поднимается Карабчевский и произносит, конечно, блестящую речь, за ним говорить Зеленский, сказавший короткую речь, в которой останавливается главным образом на особенно близкой его сердцу стороне процесса — недостатках предварительного следствия.

Наступил самый интересный, самый важный и решительный момент — заключение обер-прокурора.

Все до сих пор происходившее, читанное и говоренное, было скорее прелюдией, подготовлением и в значительной своей части повторением уже пройденного пути, всем известного.

Наступило время слова нового, никому неизвестного и решающего.

Настал кульминационный пункт дела, заключение всего того, что продолжалось до сего момента, начавшись 14 июля 1897 года.

Обер-прокурор Случевский, старик, с открытым лицом и живым взглядом, среди мертвой тишины, занял место у пюпитра.

В спокойной, ясной, раздельной речи дает Случевский свое заключение.

Каждое слово слышно во всех углах зала.

Известный фельетонист Дорошевич писал потом по поводу этой речи: "если бы у нас было обыкновение, какъ во Франции, расклеивать речи, речь Случевского следовало бы расклеить, отпечатав золотыми буквами. Благородство мысли и красота формы слились в ней в редкую и чудную гармонию".

Дорошевич очень верно охарактеризовал речь Случевскаго — и я, не мечтая о расклеивании ее, желал видеть ее хотя бы напечатанной только в газетах, но непременно целиком. К сожалению, этого не случилось — и в газетах было передано только ее содержание, голый пересказ.

При отсутствии пафоса и горячности — неотразимая сила логики, широта взгляда, деловитость, простота и красота формы невольно подчиняют сознание и захватывают слушателя.

Это не речь в том смысле, как мы привыкли понимать и слушать судебные речи — это лекция красноречивого и убежденного профессора, обладающего несравненной эрудицией.

Обер-прокурор Случевский признает дело Скитских исключительным, чрезвычайным: убийство начальника; улики, легшие в основание обвинения, тонкие и, по его мнению, палата должна была отнестись к ним с особой внимательностью и осмотрительностью.

— 128 —

"Приговор, — говорил Случевский — должен быть не только справедлив и согласен с действительностью по существу, но также должен и казаться справедливым для всех и каждого. Только удовлетворяя этому последнему требованию, судебный приговор в состоянии произвести то благотворное психологическое впечатление, наличностью которого обуславливается сила уголовной репрессии в обществе. Только при наличности приговоров, способных создать в обществе уверенность, что суд осуждает виновных и оправдывает невиновных, устанавливается их высокое уголовно-политическое значение".

Речь-лекция Случевского длилась больше часу, без перерыва, и выслушана была с глубочайшим вниманием, без тени утомления. Время ее прочтения пролетело незаметно — и когда послышались ее заключительные слова: приговор палаты отменить — волнение охватило всех.

Да, лекции, подобно только что выслушанной, обладают живительной способностью подымать настроение, возвышать чувства и возбуждать мысль к живой и благотворной работе — резюмировал я тогда свои впечатления.

Имея своим предметом одни "формы", мир идей и принципов, аппелируя исключительно к холодному, трезвому рассудку, такие лекции находят доступ и к сердцу, согревая и волнуя его теплотой и возвышенностью проникающего их чувства правды и высшей справедливости, долженствующих лежать в основе человеческого правосудия.

Речь Случевского вселила надежду на благополучный исход дела.

В 3 2/4 часа Сенат удалился.

А в 5 час. 30 мин. вышел и произнес свое слово: приговор Харьковской палаты отменить и передать дело для нового рассмотрения в Киевскую палату.

Прямо из Сената я отправился на телеграф, где встретился с Зеленским — оба мы спешили телеграфировать о постановлении Сената в Полтаву.

       

XXX.
Третий разбор дела бр. Скитских, в Полтаве. — Прибытие корреспондентов. — Мое знакомство с Дорошевичем, Ежовым и др. — Дело откладывается до мая. — Разбор в мае. — Новые свидетели Бородаева и Петерсены.

Вновь Полтава заволновалась ожиданием третьего разбора дела Скитских — и надеялась, наконец, последнего.

Почему-то именно на Киевскую палату возлагали такие надежды.

Дело, как будто, пошло быстро к своему окончанию. В конце сентября был кассирован приговор Харьковской палаты, а на 16 декабря уже было назначено и новое его рассмотрение, которое обещало быть особенно интересным, гораздо интереснее первых двух разборов.

Дело это не сходило со страниц газет, о нем говорила буквально вся Россия — и не удивительно, если к третьему разбору в Полтаву понаехало столько корреспондентов, сколько она не видела отродясь, а для добывания билетов в зал суда были пущены в ход все пружины задолго до назначенного срока.

Я был спокоен. Во-первых, симпатичнейший председатель Полтавского окружного суда Мордухай-Болтовской обещал похлопотать, где следует и у кого следует, чтобы редакции "Полт. Губ. Вед." были выданы два билета, во вторых милейший секретарь Киевской палаты Любарский, прибывший с канцелярией, тоже признал мою претензию на два места основательной и обещал и со своей стороны должное содействие.

Как-то, за день до начала дела, в разгар горячей работы в редакции,

— 129 —

бывшей тогда в здании присутственных мест, где теперь, кажется, помещение непременного члена попечительства о народной трезвости и ветеринарное отделение, подают карточку; смотрю — Влас Михайлович Дорошевич.

Вот, думаю, несчастье — с одной стороны интересно познакомиться с популярным фельетонистом, с другой, масса работы, — ну, так и быть, минут пять-десять можно побеседовать.

Вошел плотный и основательного роста, бритый по актерски, рыжий Влас Михайлович — и встретились мы, словно уже сто лет знакомы. Пошли разговоры. Я тогда интересовался его записками и очерками Сахалина, с которого он не так давно вернулся — и, кажется, попал на слабую струну Дорошевича. Он оживился и пустился в рассказы и воспоминания о своем посещении Сахалина, о знакомствах там с известными каторжниками; потом перешли на его путешествие в Америку и т. д. Словом, просидел Дорошевич у меня часа четыре, страшно накурил — и расстались мы, когда уже стало темно на дворе и надо было уходить по домам. Время пролетело совершенно не заметно.

На другой день, 18 декабря, мы встретились в суде.

Здесь уже было до двух десятков корреспондентов и между ними, кроме Дорошевича, тоже известный — Ежов от "Нового Времени", Яблоновский (Потресов), Окрейц и др.

Защитники те же, что были и на Харьковском процессе, т. е. Карабчевский, Куликов и Зеленский; новинкой в этом процессе явился московский прис. повер. Быховский, выступивший гражданским истцом со стороны вдовы покойного Комарова.

Вышло присутствие палаты — старший председатель Киевской палаты Кузьминский (родственник Л. Толстого), члены Каминцов, Петров и Грабор (докладчик); Полтавский уездный предводитель дворянства кн. М. А. Эристов, заступающий место город. головы М. И. Сосновский и старшина Первозвановской волости Литвиненко.

Ввели Скитских. Степан, также как и в прежние разы, степенно кланяется во все стороны, он одет в новое платье и на нем замечается свежее белье.

Петр, так же как и раньше, безучастен ко всему и в том же поношенном костюме, в котором был и на двух прежних разбирательствах дела.

Еще до открытия заседания, в зале стал циркулировать слух, что дело будет отложено, так как и палата склонна к мысли о необходимости осмотра места преступления, о чем настойчиво ходатайствовала защита.

И действительно, тотчас по открытии заседания, прокурор Апександров-Дольник первый обратился к палате с просьбой войти в обсуждение вопроса о невозможности продолжать настоящее заседание, так как условия крайне не благоприятствуют осмотру местности преступления; к прокурору присоединились Быховский, Карабчевский и Куликов.

Палата удалилась на совещание и через полчаса объявила, что дело слушанием откладывается.

Публика, корреспонденты и другие оставляют зал, высказывая догадки, до какого же месяца дело отложено и когда вновь здесь придется собраться.

Неизвестность продолжалась недолго и не далее, как недели через две стало известно, что дело назначено на 19-е мая.

Пришло это 19-е мая и повторилась до известной степени знакомая уже картина, под заглавием "Разбор дела бр. Скитских".

Явилось и теперь ровным счетом 23 корреспондента, едва разместившиеся

— 130 —

на отведенных им местах; пять экспертов-докторов и два эксперта "по веревочной части" — местные купцы Жерновой и Федоров.

Вошли братья Скитские — похудевшие, бледные.

Составь палаты прежний. За спиной "присутствия" — помощ. командующего войсками Киевского округа ген. Косич.

Защитники — Карабчевский, Зеленский и Куликов.

Гражданский истец — Быховский, который помещается рядом со мной. Мое место за корреспондентской скамьей первое, рядом Ежов от "Нов. Вр.", далее Смаковский — "Киевлянина", Л. Обольник — "Одес. Новостей", Розенцвейг — "Новостей", Волянский — "Юж. Края", Эдлин — "Бессарабца", А. Рабинович — "Одесск. Листка"; за особым столиком — М. Г. Майквов — от "Россіи", Е. Б. Бабецкий — от "Рос. тел. агентства"; в местах для публики, в первой скамье — И. Е. Батхин — "Бирж. Вед", Г. К. Егер — "Варшав. Дневника", "Асхабада", "Северн. Края", "Ревельских Известий" и "Рижского Вестника"; Марія Осиповна Сыцянко — "Северо-Зап. Слова"; Потресов-Яблоновский — от "Приднепров. Края"; К. К. Лисовская — "Хуторянина"; на второй корреспондентской скамье Г. О. Клепацкий — от "Киев. Газеты", "Рус. Вед.", "Одесск. Нов."; мой сотрудник П. М. Дейчман (как раз у меня за спиной, так что мы легко могли сговариваться и переговариваться); далее — Гарюшин — от "Юридической Газеты"; В. М. Кудрявцев — "Харьк. Губ. Вед."; А. В. Панов — "Права"; С. В. Миркин — "Киев. Слова"; А. А. Осипов — "Русск. Листка"; С. И. Варшавский — "Русского Слова"; В. А. Ашкинази — "Нов. Дня" — и наконец будущая знаменитость, чего тогда никто не подозревал, — Леонид Николаевич Андреев — от "Курьера".

Я был избран старостою корреспондентов — для сношений с палатой и проч.

Дело пошло гладко. Чувствовалось — что этот разбор последний.

Манеры и тон председательствовавшего Кузьминского привлекали к нему всеобщие симпатии.

С особым интересом в настоящем разборе ожидали показаний новых свидетелей — г-жи Бородаевой и Петерсонов — отца и сына. Говорили, что показание Бородаевой гибельно для Скитских, — если его не сведут на нет показания Петерсонов.

Как известно, обвинение было построено на том предположении, что в известные часы Скитские прошли с Колонии мимо еврейского кладбища и вышли к роковому мостику, где, дождавшись возвращения из консистории Комарова, набросились на него и удавили.

И вот г-жа Бородаева рассказала своим знакомым, а те заявили прокурору, что приблизительно в тот день, когда было совершено преступление, она со двора своего дома, который стоит на противоположной от еврейского кладбища горе, видела, в бинокль, двух мужчин, быстро идущих, даже бегущих, в гору, причем один был повыше и одет в белое, а другой был пониже и одет в темное; на белом костюме первого от солнца блестели пуговицы.

— Ну, конечно, это и были Скитские, спешившие на убийство Комарова — Степан именно и был одет в белый парусиновый вице-мундир, с "серебренными" пуговицами, а Петр в темном пиджаке. Показание подавляющее.

Но тут адвокатура выдвинула отца и сына Петерсонов, которые говорят, что 14-го июля, часа в 2 дня, они мимо еврейского кладбища "прогуливали" собаку и бежали в гору, когда собака скрылась в канаве; отец был одет в белый

— 131 —

пиджак с перламутровыми пуговицами, а сын в темное.

Вся зала насторожилась, когда 19 мая, вошла и стала перед судом Бородаева, бледная, худая девушка, чрезвычайно волнующаяся.

Кузьминский предлагает ей стул, но она отказывается, говорить, что ничего сегодня не ела и сильно взволнована; наконец, оправившись, она дала свое показание, сущность котораго приведена выше.

После нее дали показание Петерсоны — как я указал выше.

И Бородаева и Петерсоны, в своих рассказах, ссылаются то на "грушу", то на "канаву", то на "костры дров" — и всем ясно становится, что без осмотра этой дороги, по которой, будто бы, шли Скитские, представить картину местности положительно невозможно.

И все с нетерпением ожидали, когда и как это произойдет, — как бы предугадывая, что это будет что-то необыкновенн оригинальное и интересное.

Процесс катился своим порядком. Суд начинался в 9 часов и с перерывами оканчивался в 6 час. вечера.

Работать приходилось, не прерывая и на минуту и уделяя для сна З—4 часа в сутки, но зато отчеты в "Губернск. Ведом." о деле всех поражали, — Кузьминский даже, во время экскурсии на осмотры местностей, подошел ко мне, познакомился и наговорил кучу комплиментов. Отчеты были совсем почти стенографические — и это надо приписать тому, что вели их три человека, при чем на заседаниях суда записывали все происходящее сотрудник и я — и таким образом один другого дополняли.

Я не пропустил ни одного заседания, сотрудники менялись.

Многие корреспонденты газет перестали совсем следить за процессом — и пользовались отчетами "Губ. Вед.", а Майков тот редко являлся в заседание — если являлся — трезвым.

Ежов посылал в "Нов. Время" телеграммы чуть не по тысячи слов, — а ему не переставали высылать авансы, тоже чуть не тысячами.

Вообще, среди корреспондентов забот и разговоров об авансах, кажется, было больше чем о деле.

А корреспондент от газет "Варшавскаго Дневника", "Асхабада", "Северного Края", "Ревельских Известий" и "Рижского Вестника" Г. К. Егерь уже на первый день процесса заявился ко мне с просьбой занять денег, так как в чужом городе "поиздержался" — до получения авансов от уполномочивших его редакций. Авансов, кажется, он так и не дождался и испарился из Полтавы, не дождавшись также и конца процесса. Этот Егер, среди армии корреспондентов, обращал на себя внимание тем, что носил цилиндр и имел обтрепанные брюки. Глядя на него, Ежов всегда покачивал головой и говорил, что "дела Егера плохи" — раз он носит цилиндр и имеет столь подозрительные штаны.

Помню, Леонид Андреев был необыкновенно молчалив и я от него не слышал ни слова.

Палата очень предупредительно относилась к корреспондентам, члены палаты и прокурор перезнакомились почти со всей пишущей братией — и в антрактах вступали в общие разговоры. Тут смешивались члены палаты, прокурор, защитники и корреспонденты — и обыкновенно завязывалась оживленная беседа.

Кажется и палата с интересом ожидала "экскурсии" на осмотр местности преступления, — достаточно усталая от однообразного и продолжительного сидения в душной зале.

Наконец день осмотра назначен:

— 132 —

23-е мая — и мы стали к нему готовиться. Заказали извозчиков, запаслись провизией и проч.

       

XXXI.
Экскурсия палаты на осмотр местностей, связанных с делом об убийстве Комарова. — У дома Бородаевой. — Показания Бородаевой и Петерсенов. — Палата отправляется к мостику, где был убит Комаров.

23-го мая, уже с 7 часов утра, около суда было заметно оживленное движение.

Утро было чудное.

К половине восьмого у подъезда суда появились наиболее нетерпеливые и аккуратные представители прессы, подошли защитники, многие лица судебного ведомства, полиция — и расположились по ступеням большой лестницы.

Картина получилась такая интересная, что почтенный Иосиф Целестинович Хмелевский, прибывший со своими аппаратами, не утерпел и предложил, пока суд да дело, сняться всем, кто к этому моменту был на лестнице.

Все на мгновение замерли в тех позах, в каких застал их направленный аппарат. Внизу стояли Карабчевский, Зеленский, и некоторые из корреспондентов; повыше за г. Карюком (в форменной фуражке), Яблоновский в профиль, и en-face Леонид Андреев; на право, почти наверху лестницы, пишущий эти строки и сотрудник П. Дейчман; еще выше полицмейстер Иванов, пристав Мяновский, курьеры.

Мимо суда довольно эффектно прогалопировал чуть не эскадрон конных полицейских урядников.

К стоянке извозчиков у суда непрерывно подкатывали лица, принимающие участие в предстоящей экскурсии. Столичная адвокатура и некоторые из корреспондентов наняли даже тройки — с бубенцами.

Кругом собирались группы любопытных.

К 8 часам все были в сборе.

Пришел Кузьминский и открыл шествие к экипажам. Началась сутолока — а через минуту, с шумом и грохотом чуть не на всю Полтаву, эскортируемые конными полицейскими, экипажи помчались мимо здания суда, по направлению к консистории.

Не останавливаясь здесь, проехали к епархиальному училищу. На минуту остановились, — собственно, кажется, затем, чтобы установить хоть какой-нибудь порядок в движении экипажей.

Вновь помчались далее мимо семинарии и свернули в переулок, где дом свидетельницы Мартыновой. В переулке этом впервые вкусили сладость езды в густых облаках пыли — переулок был не замощен.

Когда, миновав дом Мартыновой, свернули на Сенную площадь, началась прямо какая-то сказка в перегонку. Все экипажи очутились в таких непроницаемых тучах пыли, что седоку едва видно было лошадей.

Все старались не отстать от мчавшегося впереди экипажа Кузьминского.

Экипажей было до двадцати — если не больше.

Первую стоянку сделали не далеко от места, где была беседка скакового Общества.

В первый раз здесь Кузьминский провозгласил:

— Объявляю заседание палаты открытым — и вокруг него расположились члены "присутствия" палаты, прокурор, защита, корреспонденты.

Все были в летних костюмах. Член палаты Каминцов без шляпы и под зонтиком.

Скитские одеты в те костюмы, в каких они были в роковой день

Кузьминский, Карабчевский, Ежов и др. у дома Богодаевой.
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

... Петерсен отец, на вопросы Кузьминского, показывал  рукой и пояснял движения сына
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

... Кузьминский пригласил Богодаеву сесть
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

... На демонстрации Петерсонов Скитские смотрят спокойно, стоя между конвойными
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

— 133 —

14 июля 1807 г. Степан в белом парусиновом сюртуке и белых же брюках, в темных больших круглых очках и в круглой, значительно поношенной, черной шляпе на голове.

Костюм этот очень изменяет Скитского против того, каким являлся он в зал суда; с первого раза его даже можно не узнать, причем в сегодняшнем виде он удивительно типичен "для консисторского чиновника", былых времен, или для деревенского стародревнего дьячка.

Петр в черном пиджаке и черных брюках; на голове черная потертая шляпа "пирожком".

Свидетель Лопатецкий демонстрирует, как он 14 июля, около 2 часов дня, здесь встретил Скитских.

— Объявляю перерыв — говорить Кузьминскиій — и кортеж направляется к дому Бородаевой.

По сторонам пути густые толпы любопытных; подъезды встречных домов и окна переполнены зрителями.

Подошли к дому Бородаевой, остановились у ворот.

— Объявляю заседание палаты открытым — провозгласил Кузьмиский.

Предстояло осмотреть местность и указать путь, по которому шли мимо еврейского кладбища два лица, замеченные Бородаевой с этого места ее двора.

Палата решила выделить из своего состава одного члена и командировать его вместе с г-жей Бородаевой, чтобы она показала, где приблизительно она видела идущих двух лиц, — а затем было решено предложить Петерсенам проделать тоже самое.

Все стали у ворот дома Бородаевой, откуда открылся красивый вид на противоположное взгорье и далее на еврейское кладбище.

Бородаева указала место у своего двора, откуда она наблюдала за идущими мимо еврейского кладбища лицами.

Затем, член палаты Грабор, Бородаева, прокурор, братья Скитские, Быховский, Куликов, Зеленский, судебный пристав Рогульский, чины полиции и некоторые представители прессы — спустились вниз с горы, на которой дом Бородаевой, и отправились на поляну. Район обследования оцеплен конными и пешими полицейскими, за которыми масса любопытных.

Кузьминский строго наказал корреспондентам не только не разговаривать с г-жей Бородаевой, но и близко к ней не подходить. В экскурсию эту я командировал Дейчмана, а сам остался на месте.

Оставшиеся расположились картинными группами и отсюда любовались чудной панорамой на зеленую поляну и синеющие за еврейским кладбищем сады и леса.

Кузьминский объявил перерыв заседания — и предложил держать себя "вольно".

Начались оживленные разговоры о том, "откуда они вышли", "по какому направлению пошли"; об исключительности настоящего дела и в частности данного положения и т. п.

Одна группа расположилась прямо на земле, спустив ноги с обрыва; те подбираются поближе к тени, так как солнце жжет немилосердно и на небе ни облачка. Из домов Ващенко и Бородаевой вынесли диваны, стулья, скамейки. В окружающих садах и огородах толпы народа.

Все вглядываются на поляну, чтобы видеть, куда пойдут отправившиеся; многие вооружены биноклями.

Наконец, посланные показались, — и мы все с напряженным любопытством следим за их эволюциями; лиц их не видно, одни движущиеся фигуры.

— 134 —

Когда демонстрация кончилась, послали извозчика, на котором и возвратились Грабор и Бородаева, а затем и остальные.

Скитские и корреспонденты остались на поляне.

— Объявляю заседание открытым, — провозглашает Кузьминский и просит Бородаеву сесть — "нам будет покойнее" — говорить он.

Бородаева садится на стул и поясняет только что сделанное демонстрирование.

По знаку отсюда — там, на полянке, мимо кладбища вновь пошли одни Скитские, с конвойными, остающимися за ними в отдалении.

Если бы мы не знали, что это Скитские, то отсюда узнать их не могли бы, даже при помощи бинокля.

Бородаева внимательно смотрит в бинокль — и когда Скитские — правильнее сказать два лица — придя на верх горы, повернули обратно, она как будто с особенной радостью вскрикнула:

— Это они идут! Это те люди! Я объявляю, что это они!

— Какие люди, — начал ее успокаивать Кузьминский, — это Скитские!

Вдруг Бородаева разрыдалась до истерики.

— Это Скитские? — спросила она, — а я думала, что Петерсены! Я не разглядела, так это Скитские!

Бородаева нервно схватывает за руку Кузьминского и едва удерживается, чтобы не упасть. Истерика усилилась — и Бородаеву с трудом увели в комнату.

Послали за доктором. Прибыл Богопольский и оказал Бородаевой помощь.

Все присутствовавшие были до крайности взволнованы этой сценой, а чтобы был понятен ее смысл, сделаю маленькое пояснение.

Как я уже говорил, заявление Бородаевой прокурору, сделанное, кстати сказать, под влиянием и по наущению некоторых лиц из враждебного Скитским лагеря ("сверху"), что 14 июля она видела Скитских, идущих, часа в 2 дня, по взгорью, мимо еврейского кладбища, страшно ее волновало. "Улика" была очень серьезна — а между тем, возникало и сомнение, а что если это были не Скитские?

А тут еще весьма ощутительные признаки вражды со стороны тех лиц, которые сочувствовали Скитским и посылали упреки Бородаевой, что она своим показанием может погубить их.

Все это вместе, повторяю, тяготило Бородаеву, девушку нервную, впечатлительную и, без сомнения, искреннюю и правдивую.

Она, очевидно, всячески искала выхода из создавшегося положения и стремилась ослабить значение своего первоначального показания.

Не знаю, умышленно ли, или случайно, когда повели Скитских по горе, умолчали перед Бородаевой, что это Скитские, — а узнать отсюда, кто это идет, как я сказал, было положительно невозможно.

И вот Бородаева, с облегченным чувством, восклицает — это именно те, кого она видела 14 июля.

— Кто же?

— Петерсены, — уверенно говорит она — зная, что и Петерсены приглашены показать свой путь по горе 14 июля.

И вдруг ей отвечают, что это Скитские, т. е., что она видела, значит, 14 июля именно Скитских; что таким образом, она подтверждает свое первоначальное, столь роковое для Скитских показание.

Открытие это, совершенно неожиданное, поразило Бородаеву, — когда она поняла, что как бы роет еще более глубокую яму Скитским.

По поводу "инцидента" было много разговоров.

Скоро Скитских тоже привели сюда и они стали на краю обрыва и вместе с другими смотрели на демонстрирование Петерсенов.

— 135 —

Первым отправился отец — и показал, по какому направлению он, 14 июля, "прогуливал собаку".

Сына, на это время, запрятали в глубину двора.

А затем, когда вернулся отец, попросили сына проделать те же эволюции.

Тот ушел и почти повторил демонстрацию отца.

А мы все наблюдали отсюда, при чем Петерсен — отец, на вопросы Кузьминского, показывал рукой и пояснял движения сына.

На демонстрации Петерсенов Скитские смотрят спокойно, стоя между конвойными.

Палата решает всем составом пойти по пути, указанному Бородаевой, и продолжать его до рокового мостика.

Шумной, оживленной толпой бросились все к экипажам — и опять в перегонку покатили на Фабрикантскую улицу, чтобы оттуда спуститься в овраг и выйти на гору, мимо еврейского кладбища.

Наказав экипажам ехать через Колонию к мостику, мы все храбро спускаемся вниз, переходим чью-то плантацию картофеля, берем приступом плетни огородов и останавливаемся перед протекающим ручьем на дне оврага.

Масса вопросов и указаний слышится со стороны защитников и прокурора. На все окружающее обращается ими внимание палаты.

Переправились через ручей — пошли в гору. Впереди всех Кузьминский, остальные, группами и по одиночке, рассыпались по всему взгорью — картина получалась очень красивая и оригинальная. Я стараюсь не отстать от председательствующего — так как тут удобнее всего схватывать и записывать вопросы, замечания и проч.

Скоро Быховский оказался впереди всех — и быстро шагает вперед — посматривая время от времени на часы. Очевидно, он хочет определить, сколько времени потребуется пройти от Колонии до мостика, при сравнительно быстрой ходьбе. В одном месте, энергично шагая и смотря на часы, он не заметил рытвины, оступился и полетел. Шляпа, бумаги и содержимое карманов разлетелось во все стороны. Корабчевский ехидно смеется.

Вышли на гору. Тут многие в изнеможении опустились на траву.

Но Кузьминский, не останавливаясь, пошел дальше, по узкой меже между хлебными полями.

Идущие за ним растянулись гуськом — более чем на версту.

На меже встречается крестьянин и показывает кратчайший путь, по которому можно пройти к мостику. Дорогу вновь перерезывает глубокий овраг, с очень крутыми откосами. Приходится скользить, другие не удерживаются в падают; иные взбираются на противоположный откос буквально на четвереньках.

Шум, хохот, громкие разговоры.

"Палата" старается сохранить серьезность, — среди же армии корреспондентов необыкновенно оживленно.

3а оврагом впереди всех очутился князь Эристов.

Наконец, мы на склоне горы. Перед глазами чудная панорама. Кругом необозримая толпа народа; налево Терновщина, амбар, бывшая дача Комарова.

Внизу громадное пространство оцеплено полицейскими и ратниками ополчения, отбывавшими в это время в Полтаве учебный сбор. Разъезжают конные урядники.

Скользя по траве, спускаемся к мостику — цели нашего путешествия. У мостика открывается заседание палаты. Карабчевский делает несколько замечаний относительно пути от Колонии, который мы прошли в 40 минут, а за вычетом времени на остановки в 36 минут.

Наконец объявляется "перерыв" заседания на полчаса.

— 136 —

       

XXXII.
Заседание палаты на месте убийства Комарова. — Обследование места преступления и посещение бывшей дачи Комарова. — Второй выезд палаты в Монастырский лес и на Ворсклу. — Второе показание Епископа Илариона — в его покоях.

Получасовым перерывом воспользовалась главным образом корреспонденты и адвокатура, чтобы подкрепиться.

Расселись под деревьями, распаковали пакеты с съестными припасами.

Догадливее всех оказался Майков — он распорядился передвижением к этому месту целого буфета из "Гранд-отеля", на лошадях, благодаря чему очень кстати появилось пиво и разные прохладительные напитки. Закуска стала общей, каждый подходил к коллегам, брал, ел и пил, что ему нравилось. Царило всеобщее оживление, словно на веселом пикнике.

Поблизости от "прессы" расположилась на отдых, в тени, палата, но от закуски, предложенной "прессой" и Склифосовскими, отказалась.

Подкрепившись, все двинулись на поляну, где был найден труп Комарова.

Здесь стояли столы, приготовленные для заседания палаты.

И вот открылось заседание суда, быть может, единственное в своем роде, под открытым небом, в тени дерев, на месте преступления.

Здесь, на этом самом месте, три года назад, в такой же чудный солнечный день, был убит Комаров и труп его лежал вблизи того места, на котором теперь стоит судейский стол.

За стульями судей, на траве, расположились представители прессы. Склоны противоположной горы сплошь покрыты тысячной толпой народа, сдерживаемого полицией.

Картина красивая, настроение торжественное.

Председатель без фуражки. Все остальные в фуражках и шляпах; прокурор под зонтиком.

Степан Скитский в шляпе, Петр снял свою — держит над головой, защищая ее от солнца.

Степан мрачен, Петр, как будто, весел и его, видимо, занимает и даже смешит окружающая обстановка.

Открылось заседание, прочли разные протоколы — и вызвали Царенко, после чего началось хождение с места на место, тщательное обследование и изучение каждого кустика, каждой пяди земли — по показаниям свидетелей Царенко, Червоненко, полицмейстера Иванова, Комаровой, Котелевца и друг.

Покончив с этой местностью, двинулись к бывшей даче Комарова.

На приближение полчища невиданных и странных гостей из-за изгороди, окружающей дачу, смотрит дама в светлом туалете и летней шляпе, — оказывается, нынешняя хозяйка дачи.

Кузьминский, через секретаря палаты, официально испрашивает у нее позволения — и мы все входим во двор, в сад, на балкон дачи и в комнаты.

Комарова, взволнованная, показывает, где она сидела — на верхней ступеньке лестницы на балконе — в роковой вечер, поджидая мужа.

Кузьминский благодарит хозяйку — и шествие идет обратно — к мостику.

Выслушиваются показания Касалапова, Жученко и др.

Производится атака на экипажи, какой кому попался, и мы все мчимся к тому месту, по дороге между Полтавой и мостиком, с которого свидетель Ткаченко, пастух, видел двух лиц, идущих часа в 2, 14 июля,

"... И вот открылось заседание суда, быть может, единственное в своем роде,
 под открытым небом, в тени дерев, на месте преступления".
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

— 137 —

от мостика по направлению к Монастырскому лесу. Для полноты опыта, даже поставили Скитских на том месте, на котором свидетель видел "двух панов", причем лица их были закрыты полотенцами.

Предполагалось, что это были Скитские, идущие, после совершения преступления, купаться и прятавшие свои лица под купальными полотенцами.

Словом, ни одно показание свидетелей, ни один сомнительный вопрос, связанный с местом преступления, не остался не разъясненным и не обследованным.

Время близилось к вечеру. Все устали ужасно — и ко всеобщему удовольствию Кузьминский тут же объявил, что по случаю крайнего утомления всех, осмотр остальных местностей откладывается на завтра.

Зазвенели бубенчики троек, загремели колеса и окутанные пылью, палата и вся "публика" покатили в Полтаву — среди тысячной толпы, запрудившей все пространство от мостика до самой Колонии.

Даже теперь вспоминать тяжело, как после экскурсии, под палящими лучами солнца, проведя весь день на ногах, — пришлось, по приезде домой, немедленно садиться за работу по составлению отчета, работать без перерыва до 2 часов ночи, лечь в постель с часами в руках и заснут до 4 часов; встать, работать до 8 часов, на лету выпить стакан чаю, мчаться в суд, до дороге сдать работу в типографию — и вновь на экскурсию.

Я где силы тогда брались!

Такая работа велась каждый день в продолжение всего процесса — разница та, что в остальные дни вместо хождений по полям и лугам, приходилось высиживать в зале суда.

Мой сотрудник Дейчман приходил в отчаяние и уверял, что он "сгорит".

На другой день, 24 мая, с 8-ми час. утра, новая экскурсия на Колонию, в Монастырский лес, на Ворсклу, к купальням Полякова — конец в пивной "Новой Баварии" на Монастырской улице.

Опять, под жгучими лучами солнца провели весь день, исколесили монастырский лес, наглотались пыли — исследуя путь, по которому шли Скитские купаться на Ворсклу, через Колонию, 14-го июля: обследовали местность, где они купались, проследили путь, по которому они прошли к купальням Полякова, а оттуда возвращались Подмонастырьем.

"Заседание" палаты раньше всего открылось на Колонии, на земле Лазарева, затем несколько раз в Монастырском лесу и на берегу Ворсклы — а самое интересное на мостике в конце Монастырской улицы. По средине мостика палата — под зонтиками, в стороне защитники и корреспонденты — по сторонам мостика несметные толпы народа.

Было уже около 2-х часов дня, когда отсюда, от мостика, палата отправилась в пивную "Новой Баварии", на горе, по Монастырской улице. Надо было обследовать путь свидетельницы Поповой — а для этого перейти от пивной до земли Лазарева.

Пока палата, защитники и др. ходили на обследование этого пути, большинство корреспондентов и свидетелей, обрадованные прохладой в пивной, занялись "обследованием" качества пива, — что после путешествий под знойными лучами солнца было очень кстати.

Появился в пивной и Кузьминский — и объявил "перерыв" до 6 ч. вечера.

В 6 час. все, принимавшие участие в двухдневной экскурсии, явились в суде вымытыми, выбритыми, переодетыми, — но красные, как вареные раки, или черные, как

— 138 —

цыгане — от загара. Тем не менее все были веселы и бодры — экскурсия как-то оживила и развлекла.

Процесс потянулся своим чередом. Опрашивались и передопрашивались свидетели. Давали свои заключения эксперты — и наконец, 26 мая, палата и другие прикосновенные к процессу лица, отправились в архиерейский дом, для выслушания показаний Епископа Илариона.

На этот раз Епископ не пожелал предстать пред палатой и воспользовался своим правом дать показания у себя на квартире.

В большой зале архиерейского дома расставили стол и стулья. Кресло Епископа поставили против присутствия палаты.

Когда палата вошла и заняла место — вышел из гостиной Владыка Иларион. Вид его носил следы глубоких волнений и удрученного состояния духа. Перед дачей показаний, Епископ Иларион хотел было рассказать, что получил и сегодня, как неоднократно и раньше, анонимное письмо с угрозами и упреками по поводу его отношения к делу Скитских и яко бы неблагоприятных для них показаний, — но Кузьминскиій прервал  заявление указанием на незаконность выслушивания его и попросил Владыку занять приготовленное для него кресло и рассказать, что известно ему по настоящему делу.

Епископ повторил свое показание, данное в Харьковской палате и отвечал на вопросы прокурора и защитников.

Показание его длилось полтора часа.

Уходя, я, как староста корреспондентов, по их уполномочию, поблагодарил Преосвященного за разрешение и им, в полном составе, присутствовать при его показаниях, — о чем Владыку, перед открытием заседания, просил сам Кузьминский.

       

XXXIII.
Конец судебного следствия в третьем разборе дела бр. Скитских. — Прения сторон. — В ожидании приговора. — Оправдательный приговор. — Овации толпы по адресу защитников и палаты. — Ликвидация дела.

В этот же день, в вечернем заседании, был закончен допрос свидетелей — и Кузьминский обратился к сторонам, не имеют ли они еще чем дополнить судебное следствие и заявить какие либо ходатайства?

Мгновенная, какая-то жуткая тишина, воцарилась в зале.

Карабчевский встал, наклонил голову, подумал — и сказал:

— Кажется все.

Т. е. сделано все, что можно было и что в силах были сделать.

— Объявляю судебное следствие оконченным — сказал Кузьминский — и ввиду обширности материала, к прениям приступлено будет завтра, в 9 час. утра, т. е. в воскресенье, 28 мая — день св. Троицы.

Зал суда в этот день, конечно переполнен.

Очаровательный майский день, праздник Св. Троицы, ожидание "последнего слова" по делу Скитских — все это вместе вызвало почти всю Полтаву на улицы и оживленные пестрые толпы, празднично разодетой публики, часам к 12 дня с трудом уже могли двигаться по тротуарам центральных улиц.

К 9 часам — палата, защитники и корреспонденты на местах.

Чувствуется приподнятое нервное настроение.

Особенно волнуется Карабчевский.

Прокурор Александров-Дольник говорит обширную, сдержанную речь — и кончает словами, что хотя в данном деле и не добыто "так называемых прямых улик, тех совершенных доказательств, которые требовались в уголовном

— 139 —

процессе более 35 лет тому назад, — но теория формальных доказательств миновала и ныне после благой судебной реформы вопросы о вине или невиновности разрешаются уже на основании твердого по делу убеждения. Такое убеждение по настоящему делу слагается против подсудимых и они должны понести заслуженное ими законное наказание. Наказание это, в силу 1451 ст. ул. о нак., 931 ст. уг. суд. и состоявшегося о них ранее приговора, отмененного сенатом — ссылка в каторжные работы на 12 лет каждого.

Быховский в своей красивой речи приложил усилия, чтобы рассеять всякие подозрения в совершении убийства своего мужа Комаровой — и попутно опроверг предположение, фигурировавшее в ряду других, будто Комаров был "казнен" революционерами, с которыми он якобы сошелся будучи в Штудгарде, а потом им изменил.

После Быховского первым из защитников выступил Зеленский, сказавший, с чувством и подъемом, большую речь, закончившуюся между прочим, обещанием, что "получив свободу Скитские не успокоятся, употребят всю силу ума, всю энергию, чтобы отыскать действительных убийц".

Куликов в своей речи больше полемизировал с Быховским, — и наконец, сказал речь Карабчевский, не большую, но, как всегда, энергичную.

Речь Карабчевского показалась мне слабее тех, какие он произнес в Харькове и в Сенате по этому делу. Кажется, чувствовал это и Карабчевский. В перерыве, когда палата удалилась на совещание, он подошел ко мне в коридоре суда, — с вопросом, —- как вы находите мою речь, как она вам показалась?

Я, понятно, ответил, что речь великолепна. Карабчевский уехал в гостиницу, не ожидая приговора.

В последнем своем слове Степ. Скитский говорил: дайте мне свободу, дайте мне орудие в руки, чтобы я мог доказать, что я не виновен — в четырех стенах тюрьмы, в заточении, я ничего не могу сделать для своего оправдания.

В 5 ч. пополудни палата удалилась на совещание.

Минут через 15 вышел в зал секретарь палаты Любарский и предупредил публику, что скоро выйдет палата и председатель просит, — какой бы ни был приговор, не выражать знаков ни одобрения, нив порицания.

Из этих слов все заключили, что приговор будет оправдательный.

В половине шестого часа вышла палата и среди мертвой тишины и напряженного внимания прочла "последнее слово" по делу Скитских — оправдательный приговор.

Вся зала как-то вздохнула, словно одним вздохом облегчения — и только этим и  встретила приговор в зале — но едва весть дошла до коридоров и на улицы — началось что-то неописуемое. Крики ура, аплодисменты перекатывались бурными волнами с улицы на улицу. Толпа ринулась к суду — и усиленный наряд полиции едва мог ее сдержать.

Во всем городе началось какое-то стихийное ликование.

В зале же суда, тотчас по окончании заседания, все представители прессы отправились к Кузьминскому и благодарили его, докладчика Грабора и все "присутствие" палаты за предупредительность и любезность, с какою они всегда шли навстречу всякому желанию и всякой просьбе корреспондентов.

Кузьминский в свою очередь благодарил представителей прессы за то, что они своею корректностью и тактом не подавали повода к каким-либо недоразумениям и тем

— 140 —

в значительной степени облегчали ему его трудную задачу.

Часов около 6 я едва мог протиснуться через толпу народа от суда в ресторан Гранд-Отель, где рассчитывал пообедать.

Здесь за одним столом уже сидели Карабчевский, Куликов с женой, полт. присяжный поверенный Дмитриев с женой, Яблоновский, Майков и еще некоторые из корреспондентов.

Меня пригласили присоединиться к компании.

Все были необыкновенно благодушно настроены и оживлены. Появилось шампанское. Пошли тосты.

А на улице, под окнами гостиницы, тысячная толпа продолжала кричать ура и аплодировать.

Карабчевский несколько раз выходил на балкон и ему устраивалась шумная овация.

Выходилъ и Куликов — ему тоже аплодировали и кричали ура.

Вечером мне надо было поехать на вокзал и отвезти прокурору Александрову-Дольнику набросок его речи, который он дал мне переписать.

На вокзале я встретил тоже шумную толпу, устраивающую овации отъезжающей палате и защитникам.

Так кончилось дело бр. Скитских. Их оправдали, а виновника преступления так до сего дня и не открыли.

Принимались ли какие либо дальнейшие меры к его открытию мне неизвестно.

Что сталось с героями процесса — и прикосновенными к нему лицами? Теперь, говорят, Степан Скитский служит по акцизу в Харькове, а Петр где-то, кажется в Умани, в одной экономии; Комарова служит в одном железнодорожном управлении в Москве; Карабчевский и Куликов остались теми же, что и были во время процесса — хотя Куликов сильно пошел вперед в смысле известности; Зеленский приобрел после процесса широкую популярность и, как говорили, значительную клиентуру, завел собственный выезд, — но потом все как то пошло прахом; он попал в тюрьму за попытку получить двойное взыскание по векселю, а по выходе из тюрьмы, кажется, в 1906 году, заболел и умер, причем, завещал положить вместе с его телом в гроб и то благодарственное письмо, которое он получил от Скитских за его защиту; много поработавший над организацией защиты Скитских Н. А. Дмитриев утонул в Псле, спасая утопавшую; Кузьминский сделался сенатором, Грабор — председателем Киевского суда, прокурор Адександров-Дольник — председателем Тифлиского суда; из корреспондентов — Леонид Андреев вышел в знаменитости, Ежов остался — чем и был, Майков, говорят, спился и умер, — об остальных сведений не имею.

В общем — дело это оставило во мне сильное и яркое впечатление.

       

XXXIV.
Воспоминания о торжествах освящения памятника Императору Александру II-му в Москве. — Брошюра об этих торжествах. — Сооружение первого летнего театра в Александровском парке. — Как купец Панасенко подарил мебель для этого театра. — Первый спектакль в нем.

Покончив с "Делом Скитских", я должен вернуться назад, чтобы восстановить прерванную нить воспоминаний — и начать с 1898 года.

Для меня лично этот год был одним из памятных. Благодаря энергичному содействию бывшего тогда в Полтаве вице-губернатора К. А. Балясного, а с другой стороны любезности и участию адъютанта Московского генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича — В. Ф. Джунковского,

"... А на улице, под окнами гостиницы, тысячная толпа продолжала кричать ура и аплодировать".
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

"... За столом сидели Карабчевский, Куликов с женой, полт. присяжный  поверенный Дмитриев с
женой, Яблоновский, Майков. Меня пригласили  присоединиться к компании".
Фотография И. Хмелевского в Полтаве

— 141 —

нынешнего Московского губернатора, мне удалось быть близким свидетелем и даже, можно сказать, участником торжеств открытия и освящения памятника Императору Александру II-му в Москве, видеть роскошную иллюминацию столицы, — а самое интересное быть на балу у Великого Князя Сергея Александровича и почти в продолжение целого вечера стоять всего шагах в двух от Государя, хорошо затем поужинать — и в заключение по возвращении в Полтаву описать все торжество в "Губ. Вед.". Описание это я затем издал отдельной брошюрой, по экземпляру которой преподнес Великому Князю Сергею Александровичу и через министра Двора — Государю. Благодарность Государя за эту брошюру, переданная мне министром же Двора, хранится у меня и по сей день.

Управляющий конторой двора Великого Князя Корнилов мне потом передавал, что брошюру читали вслух, в большом кругу, в имении Великого Князя — в селе Ильинском, при чем с особым интересом остановились на описании бала, а Великая Княжна Елена Владимировна захлопала в ладоши и весело хохотала, когда дошли до того места, где говорилось о том, как после ужина Великая Княжна с греческим наследником закружилась в вихре вальса — и как греческий принц этим вальсом посрамил отечественных танцоров.

Епископ Иларион, как я уже упоминал, приобрел 40 экземпляров этой брошюры и затем преподносил ее разным лицам в виде подарка.

Вообще брошюра была встречена читающей публикой сочувственно и издание очень быстро разошлись без остатка.

До поездки в Москву, если не ошибаюсь, в мае, мне пришлись принять непосредственное участие в постройке летнего театра в Александровском парке.

Вышло это так. Мой брат, нынешний издатель "Полт.Гол.", завзятый поклонник драматического искусства, время от времени устраивал любительские спектакли — со своими ближайшими знакомыми.

Когда была устроена новая губернская типография и машины и другие типографские принадлежности были туда перенесены и старое помещение, в здании присутственных мест, было очищено, явилась мысль устроить здесь сцену и поставить спектакль — главным образом для удовольствия и развлечения типографских служащих и рабочих, а чтобы со стороны губернатора Бельгарда не было препятствий к таковой профанации казенных зданий, решено было чистый сбор пожертвовать в пользу Дома Трудолюбия, который тогда только что был устроен и нуждался в средствах, а попечительницей его была супруга губернатора Эмилия Павловна.

Адресовались к Эмилии Павловне с таким предложением — и, конечно, встретили полную готовность всячески содействовать затее, а затем уже не трудно было получить разрешение на устройство спектакля и со стороны Александра Карловича.

Закипела работа. Брат сорганизовал кружок, наборщики типографии устроили сцену — и через короткий промежуток времени — состоялся и самый спектакль.

Кроме брата, в спектакле приняли близкое участие приятель его, бывший тогда учителем городской школы Животков-Вильшанский, окончательно потом бросивший педагогическое поприще и теперь, с большим успехом, подвизающийся в труппе Садовского, и другой любитель К. А. Ильенко, который тоже поступил и по сей день пребывает в организованных труппах. Вообще, удалось тогда сплотить довольно тесный

— 142 —

кружок талантливых любителей — напр. участвовал известный певец Чеснок, выдвинувшаяся потом среди любителей г-жа Кныш, затем к этому кружку присоединился Маринич, Игуменов, г-жа Кремянская, Пльенко и др.

Поставили на этот раз "Пошылысь у дурни" Кропивинцкого, "Бувальщину" и "Предложение" Чехова; пел хор типографских рабочих. Спектакль, с генеральной репетицией, дал сто рублей чистого дохода, которые и были торжественно вручены Эмилии Павловне. На спектакле были, между прочим, и сама она и губернатор Александр Карлович.

После этого и создалось такое положение — Эмилии Павловне очень понравилось получить как бы с неба свалившиеся сто рублей, а "любителям" весьма хотелось "играть", но не было подходящего помещения, так как в казенном здании помещение, где была типография и где был устроен спектакл, надо было переделывать под губернское присутствие.

— Какой прекрасный источник доходов, говорила Эмилия Павловна — и какой легкий — сыграли один вечер — и сто рублей.

— Да, подтверждали любители, — а можно ведь в один вечер и не сто рублей получить, а вдвое больше, да вот жалость, негде "играть".

Помню, как-то в воскресенье, в гостиной у Эмилии Павловны сидели, кроме нее, пишущий эти строки, гласный думы Алексей Федорович Рынденко и, кажется, бывший тогда чиновником особых поручений Д. В. Симоновский, — и говорили на эту тему.

— Вот если бы соорудить театр, подумал я вслух, — было бы и удовольствие и польза.

Надо прибавить, что театра тогда в Полтаве не было. Панасенковский сгорел и владельца его упросили театра не возобновлять, так как город задумал строить "Просветительное здание" и к этому году постройка только производилась и потому город оставался без театра.

Мысль о сооружении своего театра была брошена, оказалось, на благоприятную почву.

Эмилия Павловна оживилась.

— В самом деле — отчего бы не построить хотя бы простенький театр — поддержала она — и пытливо посмотрела на своего ближайшего сотрудника и помощника по устройству Дома Трудолюбия — Рынденкова.

— А что же — ответил тот — пожалуй можно и построить — и при том на средства и в пользу именно Дома Трудолюбия.

Стали оживленно обсуждать эту мысль и пришли к единогласному решению, что театр построить не только можно, но и должно. Как это допустимо, что Полтава остается без театра? С другой стороны, при отсутствии другого театра, ведь деньги можно будет загребать лопатою. Любители будут ставить "народные" общедоступные спектакли — и им удовольствие и Дому Трудолюбия польза, — а затем, ведь можно отдавать его и в аренду наезжающим летом труппам.

Все страшно воодушевились — и решили приступить к постройке с завтрашнего же дня, что бы в следующее воскресенье во вновь сооруженном театре уже поставить и спектакль.

—- А где же строить?

— Ну, конечно, в Александровском парке, самое подходящее место — центральное и во всех отношениях удобное — с удивительным единодушием говорили все.

— И можно так сделать — предложила Эмиля Павловна — в следующее же воскресенье в театре поставить спектакль, а в парке устроить гулянье.

— Великолепно — одобрили остальные эту счастливую мысль, — и так, решено, с утра завтрашнего дня рабочие приступают к постройке

— 143 —

театра — это дело взял под непосредственное ведение Рынденков; любители подготовляют пьесу — это решили поручить брату; программу народного гулянья обещал выработать Симоновский — а я должен был все это предприятие поддержать в газете и будировать общество.

И что же? Уже на рассвете в понедельник, в парк стали свозить лес, который Рынденко взял у лесопромышленника Амчиславского — в кредит; прибыли рабочие; Михаил Федорович Стасюков, известный теперь в Полтаве, архитектор, кажется, тут же в саду, рано утром, начертил план — и работа закипела — на том месте, где теперь Парижский электро-театр.

Рынденко обнаружил бездну изобретательности и находчивости в мероприятиях, направленных к тому, чтобы театр был готов к следующему воскресенью.

Провели к месту постройки электричество — и работа производилась днем и ночью.

А в губернском правлении шли репетиции "Бесталанной", — которой любители решили дебютировать в новом театре.

В парке, кроме того, сооружалась эстрада для музыки и строились разные приспособления для народного гулянья.

Молодой Гебен, кажется только что вышедший из консерватории (теперь в Петербурге, автор оперетки "Жизнь человека на изнанку") присоединился к "кружку" брата и налаживал струнный оркестр.

Словом, — было очень занимательно и недалекое будущее сулило много удовольствия.

Все, конечно, строилось как можно проще и дешевле — и вообще старались обставить дело так, чтобы как можно меньше потом пришлось платить, — нечего пояснять, что в основе всего предприятия лежал исключительно "кредит".

В средине недели А. Ф. Рынденко осенила мысль: у Панасенко сгорел театр, но мебель успели вынести, порядочно ее помяв. Мебель эта у него валяется на чердаке.

— Зачем она ему? Надо попытаться подъехать к старику, чтобы он подарил эту мебель во вновь сооруженный театр.

Рынденко был человек решительный и не любил откладывать дела в долгий ящик — и вот как-то он говорит мне:

— Пойдем к Панасенку и выпросим у него мебель для нашего театра, — ту, которая осталась от его сгоревшего театра.

Мысль Рынденко я одобрил, но заметил, что собственно не вижу, чтобы была надобность являться к Панасенку и мне, что эту операцию и сам Алексей Федорович оборудует успешно.

Рынденко, однако, настаивал, что бы и я ему сопутствовал — и пришлось подчиниться.

— Для благотворительности — повторял он — надо потрудиться.

— Ну, что ж, раз иначе нельзя, идем.

И мы отправились к Панасенку в его магазин железных изделий.

Кто в Полтаве не знал и даже теперь не помнит богатого купца и местного старожила Панасенко? Слышал и я о нем много, особенно о его прежних кутежах, преимущественно в Александровском саду — так назывался садик за нынешним "Парижским электрическим театром", по Александровской улице.

В прежние времена, в 70—80 годах, в этом садике играла музыка, пели арфянки — и он  был любимым местом гулянья и выпивок, конкурируя с городским садом, отчасти подобно тому, как конкурирует теперь с ним чиновничий сад.

Вот тут, передавали, бывало и любил провести вечерок — другой, а то и несколько подряд, во дни

— 144 —

молодости, богатый купец Панасенко, — об этих его "загулах" потом рассказы ходили очень долгое время.

Когда-то давно Панасенко был и городским головою, — но за мое время он почти совершенно устранился от общественной деятельности и всецело был занят только своей лавкой.

Видеть мне Панасенко до этого времени не пришлось ни разу — и я с некоторым интересом ожидал встречи с ним, когда отправился выпрашивать мебель вместе с Рынденком.

Нашли мы Панасенко, как и ожидали, в лавке. Рынденко был его давнишний знакомый и даже приятель.

Панасенко представился мне в виде живого старика, с бритым лицом, с властным громким голосом и свободными манерами.

— Дорогим гостям — поклон до земли — громко приветствовал нас Панасенко. Рынденко представил меня. Панасенко немедленно распорядился послать за портвейном и икрой.

То и другое появилось на прилавке.

Рынденко стал вспоминать времена, когда головою был Панасенко — и "когда были люди, не то что теперь, и порядки были другие" — и так далее в этом роде, а в конце не преминул закинуть удочку и на счет мебели из сгоревшего театра, "которая без пользы валяется на чердаке"...

Панасенко охотно поддакивал Рынденку, когда речь шла о "людях в те времена" и оказался мало понятливым при переходе разговора на мебель.

Наконец, Рынденко поставил вопрос прямо о подарке мебели, — впрочем, предварительно выяснив значение и пользу благотворения для спасения души вообще и в частности для тех, кто особенно чувствует себя много погрешившим.

Притворяться непонимающим долее оказывалось неудобным и Панасенко ответил, что оставшаяся после пожара театральная мебель, собственно говоря, никуда не годится, вся переломана и даже дарить ее как-то неловко.

Но от Рынденка так легко отбояриться нельзя было и он попросил показать эту мебель.

Мы полезли на чердак, где и увидели наваленные в беспорядке кресла и стулья. Действительно, многие из них были без ножек и с другими изъянами, но многие были еще годны — и Рынденко "нажал педали".

Видя, что ничего не поделаешь, Панасенко предложил такую комбинацию — Дом Трудолюбия якобы покупает эту мебель, Панасенно предъявляет счет — и затем откажется от платы по этому счету.

На том и порешили.

Эта встреча с Панасенком у меня была первой и последней.

Счет, действительно, на будто бы купленную мебель был предъявлен Рынденку и мне уже после смерти Панасенко; мы отказались платить — и дальнейшая судьба этого счета мне осталась неизвестной.

Мебель была доставлена в новый театр за несколько часов до начала первого спектакля, в воскресенье, — когда публика уже переполнила Александровский парк и ломилась в театр, а в нем еще стучали топоры, визжала пила, — словом работа была еще в полном разгаре.

Музыка гремела в саду, — сборы были в саду и в театре полные.

Публика входила в театр, так сказать, вместе с мебелью — и спектакль начали очень поздно.

Играли "любители" великолепно; публика была довольна и много аплодировала.

После спектакля, в саду все участники хорошо поужинали, произносились тосты — и разошлись уже при восходе солнца.

— 145 —

Возникший таким образом, словно по волшебству, театр сыграл свою роль блестяще. Почти все это лето в нем любители ставили общедоступные спектакли — и он всегда был битком набит зрителями. Затем, на следующий год, в нем играла труппа Садовского, Саксаганского и Карпенко-Карого — и делала блестящие дела; играли в нем и артисты Московского малого театра Лешковская, Федотов и др., сыграл Царя Феодора Ивановича Орленев, подвизался, наконец, и Дуров со своей свиньей, — словом, кого и чего только не видел этот театр за три года своего существования в Александровском парке.

Доходы с него шли на Дом Трудолюбия — и явились очень существенной поддержкой этому симпатичному учреждению.

Восторгу как Эмилии Павловны так и "любителей" не было пределов по поводу устройства "своего" театра, а между тем горе ждало из-за угла — и разразилась гроза с той стороны, откуда ее менее всего ожидали.

       

XXXV.
Последствия устройства летнего театра в Александровском парке. — Недовольство городской думы и "пенсионеров". — Заседание думы по поводу сооружения театра. — Выступления Полеско, Веселовского и Пилипенко. — Виктор Павлович Трегубов дипломатически "обходить" думу и удачно выходит из затруднительного положения.

Вознегодовала прежде всего городская дума.

Дело в том, что решив устройство театра в Александровском парке и соорудив оный театр — забыли о пустяке — спросить на это позволения у владельца парка, т. е. у городской думы.

Распорядились парком, одним словом, как своей собственностью.

Ставили спектакли в театре, устраивали в парке гулянья, привлекли массу публики, не церемонившейся, надо правду говорить, ни с травой, ни с деревьями — и в ус не дули.

Стали доходить слухи, что среди гласных возникло глухое недовольство по поводу такого своеволия и самоуправства. Игнорирование думы возмущало больше всего, а затем негодовали и по поводу того, что доселе тихий, мирный уголок, служивший главным образом приютом для летних прогулок и отдыха "пенсионерам", превратился в место непрерывных публичных скопищ, куда каждый вечер стремились тысячи народа с окраин, подымали невероятную пыль, лузгали семечки, — а в театре гремела музыка, — и это каждый день.

Толпы публики заполняли сад не только по вечерам, но днем и ночью — и совершенно вытеснили "пенсионеров", лишив их необходимой тишины и спокойствия.

Спохватился, кажется, и губернатор Бельгард, что опрометчиво поспешил одобрить мысль о постройке театра и хотя бы из простой формальности не уведомил управу, — если не считал нужным испросить ее разрешения воспользоваться городским имуществом.

Несколько смущена была и его супруга Эмилия Павловна — в ожидании того, чем разрешится недовольство в известных общественных кругах, о котором к ней также доходили слухи.

И вот грянул гром.

Я самолично присутствовал в зале думских собраний на "историческом" заседании думы, когда Виктору Павловичу Трегубову, городскому голове, был предъявлен "запрос" о "незакономерных" действиях губернской администрации, узурпировавшей городское имущество

— 146 —

в игнорирующей права и авторитет думы. Дума была в полном составе. Рынденко, со своим всегда непроницаемым выражением лица, переходил от одного гласного к другому и в чем-то энергично убеждал, — конечно, агитировал против "запроса".

Виктор Павлович, бледнее обыкновенного, нервно курил папиросу за папиросой и имел вид, подобный отчасти тому, какой я у него видел значительно позже, в 1905 году, в "освободительные дни", перед другим "историческим" собранием думы в просветительном здании, когда тоже было предъявлено думе нечто более даже неприятное, чем нынешний "запрос", и когда в качестве "докладчиков" выступили Сандомирский, Тарасов, Бельский и др., — но об этом в свое время, да и сходство между этими двумя заседаниями, и по существу, и по внешней обстановке, довольно отдаленное, и если я упомянул о последнем, то лишь потому, что вспомнил кое-что общее между ними — а именно сильное волнение Виктора Павловича.

Я был в великолепном настроении, предвкушая "пикантное" заседание и острые инцидентики, а может быть и настоящий скандал, т. е. самую что ни на есть великолепную находку в смысле газетного материала.

А самое интересное, меня занимал вопрос, как выйдет из создавшегося, довольно-таки щекотливого, положения Виктор Павлович, как будет он отстаивать "театр", — и тоже любопытно, как будет защищать действия Эмилии Павловны — Рынденко?

Первым застрельщиком выступил гласный Полеско, частный поверенный.

В длинной речи, произнесенной с подъемом и видимым волнением, Полеско громил бездеятельность городской управы, у которой под носом грабят городское имущество и она или этого не видит или обнаруживает преступное равнодушие.

— Александровский парк — это круглое блюдо, посредине стола! — патетически, несколько раз, восклицал гласный, и даже руками при этом очерчивал круг, — и говорил, что этим блюдом должны пользоваться граждане, а между тем его целиком придвинула к себе и овладела им для собственного употребления администрация, — куда же вы смотрите — обратился Полеско к управе, сидевшей с опущенными носами и сконфуженным видом.

Полеско все напирал на то, что "круглое блюдо" предназначено для избранного круга общества, а вот теперь к нему тянутся и Кобыщаны, и Павленки, и Кривохатки — и все лакомятся от него; что окраинцев необходимо оттянуть от "круглого блюда" и отвести для них специальное место, ну хотя-бы боковую или нижнюю часть городского сада, где бы они и наслаждались беспрепятственно лузаньем семечек и сколько угодно топтали траву. В конце концов Полеско требовал немедленного сноса театра и прекращения в парке каких бы то ни было "праздников", хотя бы и с благотворительной целью.

За "круглое блюдо" и "избранное общество" очень досталось потом гласному Полеско на страницах "Губ. Вед.". Гласный Каменский, при встречах после каждого фельетона, в котором фигурировал Полеско с "круглым блюдом", громко хохотал, потирал руки и говорил: ну и достается бедному Полеско!

После Полеско поднялся гласный Ф. С. Веселовский, который подчеркивал, что вот де сад, в котором раньше гуляли "мы и наши жены", теперь заполняется разным сбродом и "нам и нашим женам"

— 147 —

нет места для приятных и спокойных прогулок, — а в заключение тоже разносил управу, потворствующую администрации, и требовал сноса театра и прекращения устройства разных гуляний в парке.

Наконец, встал гласный Н. Е. Пилипенко, ныне член Государственной Думы. Плавно, методически, он разобрал вопрос со всех сторон — юридической, общественно-экономической, политической и эстетической — и, по какой то странной случайности, забыл только о юмористической.

Впрочем, гласные были в этот момент слишком настроены трагически, чтобы заметить юмористическую сторону в трактуемом вопросе.

Гласный Пилипенко, как юрист, конечно, обратил прежде всего внимание на правовую сторону "явления" и отмечал его юридические особенности, но, кажется, г. Пилипенко, в данном случае, подсказывал реплики не столько "сидящий в нем" юрист, сколько эстетик.

Гласный Пилипенко большую часть своей методической — чуть я не обмолвился и не сказал "мелодической" — и пожалуй это определение тоже было бы подходящим, — и так, методической речи, посвятил доказательству, что новый театр не удовлетворяет минимальным эстетическим требованиям; он "не ласкает глаз" — этот неуклюжий сарай, торчащий среди сада и придающий этому саду характер скотного двора. Г. Пилипенко самым решительным образом протестовал против применения к этому амбару или сараю — или как хотите называйте — наименования "театр".

Даже жаль стало бедняжку — "новый летний театр" — так измывались над ним в думе.

Гл. Пилипенко требовал немедленного ж "удаления" из сада этого сарая, грозя в противном случае, что ни один гражданин, с мало-мальски, развитым вкусом, не войдет в сад, чтобы не видеть это неуклюжее сооружение.

Так громили и администрацию, и управу, и "театр" г.г. Полеско, Веселовский, Пилипенко — при видимом сочувствии остальных гласных.

Заговорил Рынденко — но увы — оратор он был не из сильных, хотя и любил в думе и на всяких заседаниях и собраниях поговорить по всякому поводу, и создавшегося в думе враждебного настроения против театра рассеять ему не удалось.

Наконец, среди общего внимания, подымается Виктор Павлович.

Он начинает из далека и кажется говорит совсем не относящееся к вопросу.

Виктор Павлович, проникновенным голосом, с признаками внутреннего волнения, чуть не со слезами, говорить о значении и роли в настоящее время Домов Трудолюбия; о положении бездомных, лишенных родительской ласки, детей, которые, помимо всего прочего, являются обузой для города, если о них никто не позаботится; что из бездомных детей образуется кадр воров и всяких злодеев; — что вот Эмилия Павловна, с материнской любовью и заботливостью приходит на помощ этим детям и посвящает свои труды и время на лучшую постановку дела призрения их; что город должен быть благодарен за такую деятельность и всячески обязан поощрять ее и содействовать ей; что в Доме Трудолюбия, созданном почти исключительно трудами Эмилии Павловны, призревается несколько десятков детей; что средств на это нет, что надо их раздобывать, — и вот Эмилия Павловна и здесь нашла выход — и устроенный ею театр дает средства к существованию

— 148 —

Дома Трудодюбия, — и прочее, и тому подобное в этом роде, — прямо, можно сказать, кружево плел почтенный Виктор Павлович, а не речь говорил. И все это было так ловко, так вытекало одно из другого, — а в заключение оратор распространился о том, что самоуправства администрации тут нет; что он "говорил" и с Александром Карловичем и Эмилией Павловной; что он и еще переговорить и т. д., — а о чем именно говорил и о чем еще будет говорить, Виктор Павлович осторожно и благоразумно обошел молчанием, также как и вопрос о сносе театра.

Ходил Виктор Павлович вокруг и около этого вопроса, — а в заключение "обошел" всю думу, которая после бурного, воинственного начала заседания, к концу совершенно остыла и разошлась совсем уже в мирном настроении, кажется, забыв даже сделать какое-нибудь определенное постановление.

Так дело со сносом только-что устроенного театра и о незакономерных действиях администрации и свелось на нет.

Виктор Павлович действительно вел какие-то переговоры с губернатором и с его супругой, но о чем — так никто и не узнал; гласные успокоились; театр продолжал стоять, раздражая своим видом эстетическое чувство гласного Пилипенко и других, а Александровский сад сделался для всего населения любимым местом гулянья и сюда днем, а особенно, разумеется, по вечерам стекались тысячные толпы гуляющих, поднимавших густые облака пыли, — к глубокому негодованию и огорчению пенсионеров и тех, кто считал себя единственно призванными этим садом пользоваться.

Сколько-нибудь заметный след указанное заседание городской думы оставило только в "Губ. Вед.", в которых очень долго в фельетонах и разных статьях фигурировали — и "круглое блюдо" — Полеско, и "эстетическое чувство" — Пилипенко, и "мы и наши жены" — Веселовского.

Воскресив в памяти одно заседание бывшей нашей городской думы и упомянув о  некоторых гласных того времени, я вспомнил и других — и все они встали в моем воображении с такой ясностью, словно речь идет о вчерашнем дне, — и мне хочется остановиться на них, — быть может, характеристика бывших тогда общественных деятелей, подвизавшихся на поприще служения городу в качестве гласных, — по крайней мере хотя некоторых из них, более выделявшихся и более известных в Полтаве, — представить для читателей, особенно полтавцев и в частности старожилов, известный интерес.

Была тогда дума наша интересна, быть может, даже более деятельная и более яркая, чем последующие, и уж, конечно, ни в какое сравнение с ней не может идти дума настоящая, т. е. 1910 года.

И гласных в ней, с определенно выраженной индивидуальностью, толковых и деятельных "хозяев", оставивших видимые и полезные плоды своей работы и создавшие — иные на вечные времена — себе памятники, пред которыми грядущие поколения остановятся с уважением, было не мало. Из таких почтенных деятелей того прошлого, хотя и недавнего, сравнительно, времени, упомяну напр. о В. П. Трегубове, Яковлеве, Рынденкове, Полеско и еще здравствующих, а некоторых и теперь состоящих гласными, П. Ф. Павловском, Р. К. Каменском, Г. Л. Зеленском, Г. М. Бобрицком, О. Я. Оголевце и др.

Будущий историк Полтавы, ее культурно-исторического роста, едва ли обойдет молчанием эти имена, — а пока такой историк явится, поделюсь я о них теми отрывками

— 149 —

воспоминаний, какие остались в моей памяти.

       

XXXVI.
Полтавские городские головы Абаза и Трегубов. — Знакомство с Трегубовым. — Его жалоба губернатору на редактора "Губ. Вед.". — Заседания думы при В. П. Трегубове. — Виктор Павлович Трегубов на заседаниях думы. — Оценка городом заслуг В. П. Трегубова.

Виктора Павловича Трегубова я не помню и не могу представить иначе, как — городским головой.

И странная "игра впечатлений" и привычки — я с трудом представляю Полтавского городского голову — не Виктора Павловича, и мне все кажется, что и теперь он продолжает оставаться городским головой, но находится во временном отпуску, и за его отсутствием другие только исполняли его должность.

Местная история свидетельствует, что до В. П. Трегубова головой в Полтаве был Абаза, портрет которого висит рядом с портретом Виктора Павловича в зале думских собраний, — в зале того дома, который и принадлежал Абазе, когда он был годовой.

Абазу я знал лет 30—З5 тому назад, как любителя драматического искусства и великолепного исполнителя ролей Сквозника-Дмухановского и Фамусова, — в любительских спектаклях. Потом я его помню, уже по рассказам — о его колоссальном богатстве и еще более колоссальных тратах на балы, вечера и разные увеселения; много рассказывали о его лукулловских обедах, какими Абаза угощал приезжавших в Полтаву начальствующих лиц высокого ранга — генерал-губернаторов, корпусных командиров и т. п.

На Сенной площади, против дома Абазы, обыкновенно происходил смотр войскам, на который с балкона Абазовского дома смотрели семья Абазы и приглашенные представители и представительницы местного высшего общества, а кругом толпы городских обывателей.

После смотра высокий гость со свитой отправлялся в дом Абазы на обед, затягивавшийся обыкновенно часов до 11—12 ночи.

На площади, у балкона, располагалась музыка, а кругом публика, среди которой не редко слушал музыку и пишущий эти строки, — и слышал доносившиеся из залы, теперь служащей для думских собраний, звон бокалов и крики ура, сопровождавшие затрапезные тосты. Семинария была близко, и потому мы, семинаристы, компаниями ходили на Сенную площадь и смешивались с публикой на этих "торжествах".

При подобных обстоятельствах мне пришлось видеть, напр., Лорис-Меликова, кн. Дондукова-Корсакова, кн. Святополк-Мирского, корпусного командира Свечина и др. — наезжавших из Харькова, производивших на Сенной площади смотры и обыкновенно заканчивавших день за обедом у Абазы.

Угощал именитых гостей Абаза не столько как Полтавский городской голова, сколько как "помещик", богатый землевладелец и домовладелец, не забывающий дворянских традиций, среди которых одно из первых мест занимало гостеприимство и широкое хлебосольство. Вот эти то "дворянские традиции", говорят, хлебосольство и гостеприимство и повлекли за собой впоследствии ликвидацию как имений Абазы, так и превращение его дворца на Сенной площади в пристанище для "городской управы".

Из украшений этого дворца, заключавшего в своих недрах, в былые времена, гобелены, картины классических мастеров, мебель из дворцов разных Людивиков и проч., остался только паркетный пол,

— 150 —

да лепные украшения — а там, где "стол был яств полн", где раздавались веселые, торжествующие "клики", где шли пиры горой и шампанское буквально лилось рекой — там стоят теперь длинные, покрытые зеленым сукном столы, и за ними красуются гласных "лики"...

Sic transit gloria mundi.

Таким остался в моих воспоминаниях городской голова Абаза — только как легендарный "хлебосол" и за что собственно благодарные граждане украсили его портретом зал думских собраний, — мне неизвестно.

Неизвестны мне также и обстоятельства, сопровождавшие избрание в городские головы Виктора Павловича Трегубова, бывшего до этого участковым мировым судьей в Полтаве, равно как не помню и обстоятельств, при которых я с ним познакомился.

Кажется, в приемной губернатора Косаговского — в те времена, когда в Полтаве, по соизволению последнего, зародилась первая "общественно-литературная" газета, в виде "Губернских Ведомостей".

Я уже говорил, какой невидалью для Полтавы явилась газета, т. е. "реформированные" "Губ. Ведомости" и еще больше "обличительные" заметки, прежде всего и раньше всего коснувшиеся... собак, бродивших стаями и тогда, как и теперь, по улицам и площадям Полтавы, затем — мостовых и освещения — т. е. тех "явлений" городовой жизни, с которых неукоснительно начинает свои "обличения" каждая нарождающаяся добропорядочная газета и каждый появившийся в газете новый сотрудник, — и о которых говорится всегда, когда больше не о чем или нельзя, по каким-нибудь обстоятельствам, говорить.

Удивительно благодарные — эти "элементарные" темы. Во всяком городе российской империи, в любой момент, можно смело говорить о дефектах городских мостовых, освещении и о собаках — и всегда это будет кстати и отвечать "злобе дня", — а говоря об этом, громить "халатность" и проч. городового управления.

Приезжает в город — какой хотите и в любое время — новый "газетный" работник, города еще не знает, ни условий его жизни, ни нужд его, ни потребностей, — а надо дать на завтра же статью или фельетон (чтобы не так уж неловко было предъявлять ультиматум об авансе), — с чего начать? И смело начинают с мостовых, освещения и собак, разносят "муниципалитет", громят "отцов города" — и всегда удачно "попадают в точку". Все, что бы ни вздумали говорить, какими бы мрачными красками ни рисовали картину "запустения городского хозяйства" — будет ""соответствовать действительности". Я думаю, что перелетные газетные птицы, могли бы отлитографировать, что ли, в нескольких экземплярах статью на эту тему — и, перепорхнув из одного города в другой, сразу же нести ее в редакцию, в качестве "первой работы" — уверяю, отлично сойдет, ибо везде и всегда в наших городах мостовые и освещение плохи и на улицах бродят стаи собак! Без этих "принадлежностей" не мыслим ни на один день ни один российский город!

Понятно, что и "эмбрион" газеты в Полтаве начал свои "обличения" с этих "злободневных" тем.

Но если теперь на такие обличения "отцы города" не обращают ни малейшего внимания, то иной эффект они производили тогда, при первом появлении, — их с неподдельным изумлением, смешанным чуть не с ужасом, читали в "газете".

— Как, — "пропечатали" городскую управу! "Печатают" о собаках и мостовых? До чего мы дожили? Надо зло пресечь в корне и

— 151 —

положить конец ему в самом зародыше!

Кажется, после первой же заметки о собаках и "бездеятельности городского управления, игнорирующего свои обязанности по отношению к мерам против опасности, грозящей вверенному их попечению городу от собак" — состоялось коллегиальное заседание управы и городской голова Виктор Павлович Трегубов был уполномочен принести губернатору жалобу и просить немедленно же и категорически воспретить редактору дальнейшие нападки на городское управление, подрывающие к нему доверие и уважение населения.

Решено — сделано. Виктор Павлович отправился к Косаговскому выполнить поручение. Я в этот день был у губернатора с каким-то докладом и, закончив доклад у него в кабинете, собрался уходить, как вошел и Виктор Павлович, — он входил в кабинет Косаговского без доклада. Я ушел и в кабинете, кроме губернатора и Виктора Павловича, остался еще и правитель канцелярии Пшичкин, который потом и рассказал мне все, происшедшее после моего выхода.

Надо сказать, что Косаговский, какими-то путями, узнал, что городское управление очень недовольно "нападками" на него в "газете", возникшей по инициативе губернатора — и намерено жаловаться на редактора. Вероятно, он догадывался и о цели настоящего прихода городского головы — и вот, желая дипломатично положить конец создавшемуся положению и дальнейшим возможным жалобам, Косаговский, едва только я вышел, сказал, обращаясь к Виктору Павловичу и указывая вслед на меня:

— Симпатичный молодой чиновник, — толково ведет газету.

И этим сразу определил перед городским головою свое отношение к ожидаемой жадобе на "молодого чиновника", ведущего губернаторскую газету.

— Да, ответил Виктор Павлович, — но очень нападает на городское управление.

Косаговский, пропустив мимо ушей это замечание, перевел разговор на вчерашний казус в винте, разыгранном у Виктора же Павловича — и после этого уже никаких жалоб Косаговскому на меня не было, — а таковые повторились уже губернатору Татищеву — и все по поводу собак.

Григорий Ильич Пшичкин вышел из кабинета Косаговского и тут же, в приемной, где я оставался, и передал о выше приведенном разговоре н о результатах "жалобы".

Скоро вышел в приемную и Виктор Павлович, со своим обычным, несмотря на фиаско, благодушным видом, и на сколько помнится, вот тут я с ним впервые и познакомился. И знакомство это, на основе искреннего взаимного уважения и самых дружелюбных отношений, продолжалось вплоть до его кончины.

В частных сношениях — это был милейший и симпатичнейший человек; как городской голова — Виктор Павлович нашел должную оценку в речах, какие были произнесены, и торжествах, какими был ознаменован четверть вековой юбилей его служения городу.

Тон своего личного благодушия Виктор Павлович вносил и в отправление должности городского головы. Удивительно патриархально велись, напр., заседания гор. думы.

Гласные сходились туго; перед заседанием курили, балагурили — и тоже продолжали делать, когда и заседание открывалось. Гласные продолжали начатые разговоры, спорили, шутили — и часто из-за этого не слышно было "ораторов".

Виктор Павлович курил папиросу, спокойно слушал и равнодушно

— 152 —

взирал на собравшихся — и лишь изредка брался за колокольчик, когда заседание думы уж очень явно превращалось в базар.

Говор на минуту стихал, — а затем снова начиналось прежнее.

Обыкновенно, "оратору" редко давали возможность высказаться до конца. Всякий гласный, раз он не был согласен с говорившим или просто ему пришла охота вставить замечание, — без церемоний перебивал оратора и говорил даже не вставая с места.

Другой гласный перебивал и этого — и часто разом говорило двое, — трое, а то и больше... Очень было просто — и так эти приемы вошли в обычай и привычку, что и теперь даже, "при новом режиме" трудно ввести иной порядок в думские прения.

В горячие моменты, бывало, и Виктору Павловичу изменяло свойственное ему терпение и добродушие.

— Прошу слова!, — глухо произносит С. Я. Оголевец, сидящий близко от городского головы.

— Прошу слова, — не то вызывающе, не то обидчиво, громко и настойчиво, требует Яковлев.

— Прошу слова — раздается с разных сторон, — при чем наиболее нетерпеливые, не дожидаясь разрешения, прямо начинают говорить.

— Прошу слова — прорезывает шум высокий тенор Бобрицкого.

Виктор Павлович — только оглядывается — и уже когда все "ораторы" залпом успели высказаться, он обращается к гласному Бобрицкому:

— А вам что?

— Слова прошу, — отвечает стоящий выше мелочных обид Гавриил Михайлович.

— Говорите — разрешает голова, — закуривая новую папиросу.

Случаев запрещения говорить или перерыва речей гласных я не помню; Виктор Павлович всех выслушивал терпеливо, всякий говорил, сколько ему хотелось и о чем хотелось — хотя бы ни прямого, ни косвенного касательства к делу "речь" и не имела.

Вольготно в этом отношении чувствовали себя гласные. Тем не менее дело делалось и, как известно, многое было сделано, — можно указать, напр., на водопровод, на городской театр, на музей, городские школы и проч. Еще больше не было сделано из того, что следовало бы сделать, но тут, быть может, вина чья угодно, но только не городского головы Трегубова.

Самое ценное качество в Викторе Павловиче было — это способность идти туда, куда его посылали (т. е. дума), делать то, что требовали — и, кажется, благодаря этому качеству, он и пробыл головою столько, сколько сам захотел. Инициативы в нем не было, но исполнитель он был идеальный и при этом — тоже не маловажное достоинство — умел ладит с начальством и был неизменно в прекраснейших отношениях со всеми губернаторами и с другим начальством. Вообще связи и знакомства его были обширны, к тому же и хлебосол он был большой и его обеды и "карты" считались достаточно привлекательными среди широких кругов местного общества.

Виктору Павловичу пришлось пережить очень острые периоды и моменты в местной общественной жизни — достаточно вспомнить заседание думы в городском театре, посвященное памяти И. П. Котляревского, в дни открытия ему памятника в Полтаве, или другое заседание там же в "освободительные дни", — о них подробно я поговорю в своем месте. Если вспомнить и представить Виктора Павловича на этих заседаниях, то нельзя не признать, что в эти моменты городской голова Виктор Павлович Трегубов заслуживал всяческого сочувствия.

В. П. Трегубов

— 153 —

И город отдал должное симпатичному гражданину Полтавы и долголетнему голове и увековечил его имя в памяти грядущих поколений, назвав "Трегубовскими" одну из городских школ и одну из улиц и украсив его портретом зал думских собраний.

       

XXXVII.
Гласные времен В. П. Трегубова. — Яковлев, Рынденков, Каменский и др. — Странности Яковлева. — Завещание Яковлева. — Деятельность Рынденкова.

Среди состава гласных времен В. П. Трегубова останавливал на себе внимание прежде всего Михаил Александрович Яковлев, о котором говорили, что если он не воспользовался нисколько раз освобождавшимся креслом городского головы, чтобы на нем усесться, то лишь потому, что сам этого не хотел.

Возможно. За то Яковлев всегда избирался в качестве представителя от Полтавской думы в тех случаях, когда требовалась и интеллигентность и внешняя импозантность — да и возможность раскошелиться из собственных средств.

Яковлев по профессии был присяжный поверенный, но я не знаю ни одного случая, когда бы он выступал по какому-нибудь делу в суде.

За мое время он жил рантьером; говорили, был богат, владел имением, кажется, в Черниговской губернии, имел в Полтаве, на Кобелякской ул., большой дом. Говорили и о том, что в молодости он выиграл несколько удачных процессов, заработал большие деньги, умно их пристроил и зажил барином-холостяком, отдавая время и труд общественной и благотворительной деятельности. Был почти неизменным гласным думы, директором Александринского приюта и проч.

Как убежденный холостяк — был чудаковат. По крайней мере, таково было общее мнение, приписывавшее его странности и чудачества холостяцким принципам. Из многих его чудачеств упомяну известное полтавцам, особенно его сотоварищам-гласным. Яковлев, напр., решил, что общепринятая форма взаимных приветствий на улице, дома и где угодно, выражающаяся в рукопожатии и снимании шляпы, никуда не годится, опасна в гигиеническом отношении, сложна и вообще устарела — и необходимо ее заменить формой приветствия, принятой у восточных народов и выражающейся в прикладывании руки ко лбу и сердцу.

И Яковлев настойчиво, словом и делом, пропагандировал "реорганизацию" обыденных житейских отношений и с упрямством, достойным лучшего применения, проводил свое новшество на практике — и ни с кем, и нигде, иначе не здоровался и не прощался, как "по восточному".

Прекурьезные картинки можно было наблюдать, благодаря этому, напр., в думе.

Появляется в дверях думской залы благообразная, корректная фигура гл. Яковлева, непременно в сюртуке, застегнутом на все пуговицы и с шапкой в руках; останавливается в дверях и начинает медленно, с чувством, прикладывать руку к сердцу и ко лбу, обращаясь то в ту, то в другую сторону.

Гласные отвечают Яковлеву таким же манером — а публика берется за бока.

Но Яковлев невозмутим.

Ничем его нельзя было так расстроить, как, здороваясь, подать хотя бы по забывчивости руку. Это знали почти все его знакомые и обыкновенно избегали рукопожатий.

А когда, бывало, Яковлев заходил в канцелярию губернатора и встречался здесь с чиновником

— 154 —

особых поручений, всегда расположенным сошкольничать Ханыковым, то обыкновенно разыгрывалась сценка, приводившая всю канцелярию в веселое настроение.

На дверях остановился Яковлев и проделывает "восточное" приветствие — прикладывает руку ко лбу и к сердцу — а против него Ханыков — отвечает тоже своеобразным приветствием: начинает с азартом хлопать себя по лбу, по бокам, по ляжкам, по животу, — и ногами дрыгать во все стороны я выделывать отчаянные антраша.

Кругом хохот — а Яковлев уверяет, что придет время, когда все люди бросят рукопожатие и перейдут на тот практичный и красивый способ здороваться, пионером какого пока является один Яковлев.

Имея чин, кажется коллежского советника, Яковлев никогда почти "чином" не подписывался, а всегда "кандидат прав".

Свои, сравнительно, хорошие средства использовал продуктивно и достойно просвещенного общественного деятеля и интеллигентного человека.

При жизни широко благотворительствовал, много путешествовал, при чем особенно любил вспоминать о своем путешествии по Испании и по Америке, куда ездил специально на всемирную выставку в Чикаго. Рассказчик, впрочем, он был плохой и рассказывал о своих путешествиях неинтересно.

После смерти свои капиталы Яковлев обратил опять же частью на благотворительные цели, частью на общественные, — так, он завещал капиталы городу на устройство богадельни его имени, на выдачу приданного бедным невестам, на основной фонд будущего городского банка и городского ломбарда.

Отчасти и по смерти он не пожелал расстаться со своими странностями, — так, отписывая городу значительные суммы, он поставил непременным условием, чтобы его похороны были с военной музыкой. К этому времени уже вышло запрещение хоронить не военных с музыкой и для исполнения воли Яковлева пришлось выхлопотать специальное разрешение, если не ошибаюсь, у командующего войсками Киевского округа — и похороны Яковлева, а также и перевезение его тела в Крестовозд. монастырь сопровождались военной музыкой.

Во всяком случае, хорошую память оставил Яковлев, как и его коллега по думе, тоже скончавшийся уже, Алексей Федорович Рынденков, бывший долгое время гласным, членом управы, членом многих общественных и благотворительных учреждений.

Купец и, кажется, самоучка, Рынденков трудом, настойчивостью, безукоризненной честностью, практичным умом приобрел и хорошее состояние и почтенное положение в обществе. Вообще он был "общественным" человеком в широком и лучшем значении этого слова. Очень много работал на пользу города, как выдающийся гласный и деятельный член многих комиссий, не мало делал и в различных благотворительных Обществах и комитетах.

Нельзя сказать, чтобы был равнодушен к выслуженному им мундиру с золотым шитьем, к медалям "за усердие" и другим наградам.

Очень много потрудился в качестве помощника Эмилии Павловны Бельгард в деле постройки Дома Трудолюбия. Своим процветанием по первых порах существования это благотворительно-общественное учреждение в значительной мере обязано Рынденкову.

Любил в думе поговорить и почти ни один вопрос не проходил без реплики гласного Рынденкова.

Отличался трезвостью и практичностью своих взглядов, свидетельствовавших, притом, об истинно просвещенном и не лишенном известной

— 155 —

широты кругозор почтенного деятеля.

В этом случае с Рынденковым сходился и другой видный общественный деятель, не мало поработавший на пользу города — здравствующий по ныне Ричард Каэтанович Каменский — обладающий завидной способностью удивительно практично и целесообразно разрешать спорные и казалось бы запутанные вопросы в городском хозяйстве и вообще в общественном деле.

В думских собраниях и других — напр. в общих собраниях Общества взаимного кредита, — Каменский, как будто выжидал, пока все выскажутся по тому или другому вопросу и когда видел, что господа гласные чем больше говорят, тем больше запутывают и затемняют вопрос и тем дальше заходят в тупик, из которого, кажется, и выхода нет, — подымался и почти всегда, к удивлению "публики", разрешал вопрос совершенно просто и практично.

Состоя также членом многих общественно-благотворительных учреждений, Каменский особые симпатии заслужил, как, если не ошибаюсь, инициатор и бессменный, в продолжение многих лет, председатель Общества пособия учащимся.

Здесь Каменским сделано очень многое — и не один ученик или ученица обязаны Каменскому окончанием учения в том или ином учебном заведении.

Вообще, Каменский, по-видимому, очень любил молодежь, и молодежь платила ему тем же.

Помню, давно это было, примерно лет 35 тому назад, будучи семинаристом, я присутствовал в зале дворянского собрания, в дворянском доме, на гимназическом вечере. Здесь, между прочим, я был свидетелем такой картины: в одной из боковых комнат толпа шумно настроенной молодежи окружила Каменского, возвышавшегося среди гимназистов своей гигантской фигурой, совершенно как великан среди пигмеев. Юнцы приветствовали Ричарда Каэтановича, благодарили его за участие к их положению, наконец, при всеобщем одобрении приняли кем-то брошенное предложение — "качать Ричарда Каэтановича". Толпа окружила Ричарда Каэтановича — но увы, намерения своего привести в исполнение не могла. Словно скала стоял Каменский и вцепившиеся гимназисты не могли не только покачать, но даже покачнуть его с места. Ричард Каэтанович со всеми обнимался и целовался — и молодежь удовольствовалась в конце концов тем, что громко прокричала ему ура!

"Друг молодежи" — этот эпитет как нельзя лучше подходил к Ричарду Каэтановичу и утвердился за ним уже давно.

Всегда жизнерадостный, веселый, несколько шумный; всегда предупредительный и обязательный, участливый и любезный — Каменский пользовался и продолжает пользоваться неизменными симпатиями учащейся молодежи.

Как гласный и вообще деятель на пользу города Каменский нашел оценку в признании его заслуг достойными увековечения — и город увековечил его имя, назвав одну из городских школ "Имени Каменского".

Краеугольным камнем в жизни и деятельности Каменского была его служба в Полтавском земельном банке — сколько я помню — в должности члена правления; оставил он эту должность недавно и, как говорят, непосредственной причиной этому явилась его относительная самостоятельность в суждениях и понимании своей роли, как члена правления, идущих не в полной гармонии со взглядами председателя правления С. С. Хрулева. Говорят, что в этом отношении и по тем же мотивам судьбу Р. К. Каменского разделил и другой видный

— 156 —

наш общественный деятель, бывший тоже член правления Земельного банка И. П. Булюбаш — но насколько это верно, судить довольно трудно, ибо банковская среда, т. е. Земельного банка представляет довольно замкнутый круг и проникнуть в интимную обстановку и условия его существования сравнительно трудно, — хотя поднять завесу над его закулисной жизнью было бы весьма любопытно, и я не теряю надежды, что это будет когда-нибудь сделано, ибо сказано "несть тайна, яже не бысть узнана"....

Но это между прочим.

Кроме Земельного банка, много времени и труда отдавал Каменский и Обществу взаимного кредита, за что и украсили помещение этого банка его портретом.

Насколько мне известно, из состава гласных того периода времени, о котором я говорю, ни наименованием школы или улицы, ни "портретом" больше никто удостоен не был.

Помнится, были признаны важными и серьезными заслуги, наприм., гласных Я. Я. Казина и А. Ф. Черненко, много потрудившихся первый над сооружением просветительных зданий, а второй — водопровода; было даже, кажется, постановление думы, если не украсить зал думских собраний их портретами, то наградить жетонами — их и других гласных, содействовавших им в работах, — жетоны даже были выписаны, — но вдруг дело как то так обернулось, что жетоны остались лежать в ящиках управских столов (лежат, кажется, там и по сей день), а гласные Казин и Черненко даже отказались от этого звания — и было снаряжено от думы целое посольство, которому и удалось их убедить взять свой отказ обратно, — но тем не менее они скоро все таки вышли из состава гласных.

       

XXXVIII.
Полтавские Губернские Ведомости в 1898-99 годах. — Деятельность думы того времени. — Вопрос о месте для памятника Котляревскому. — Присяжные поверенные Манько и Васьков-Примаков — газетные сотрудники.

К этому времени, т. е. к 1898 году пришлось мне почти исключительно заняться "газетой" и местом для своих работ избрать отведенные помещения в "присутственных местах", по соседству с губернским правлением, и оставить канцелярию губернатора, к которой так привык и с которой успел сжиться.

Газета стала приобретать "общественное значение" и к ней часто прибегали для выражения своих мнений и взглядов общественные деятели, в ней трактовались и освещались главным образом вопросы городской жизни.

Отчеты о думских собраниях вел талантливый хроникер Э. — и они были очень обстоятельны и подробны. Каждую неделю помещался злободневный фельетон сотрудника, писавшего тогда под псевдонимом Тот-же, и преимущественно посвящался вопросам городской жизни и характеристике городских деятелей; фельетоны эти любил читать епископ Иларион, который, как он сам мне говорил, всегда с нетерпением и любопытством ожидал воскресных номеров.

Кроме фельетонов много приходилось писать и вообще всяких статей, освещающих вопросы и явления все той же городской жизни. Газетные статьи, очевидно, отвечали моменту, интересовали общество и гласных; их читали и, напр., бывший тогда гласным Е. Г. Ст—цкий, на одном из заседаний думы познакомился со мной и говорил: — с удовольствием читаю статьи по городским вопросам, все в них совершенно

— 157 —

верно и под каждой статьей готов подписаться!

Общество живо интересовалось деятельностью думы и газета являлась очень кстати посредником между ними.

Время вообще было живое — строили водопровод, просветительные здания, организовали общественную библиотеку, организовывались различные общественно-благотворительные и просветительные Общества и кружки, собирались поставить памятник Котляревскому, хлопотали о всеобщем обучении и о постановке вокзала поближе к городу вновь строящейся Киево-Полтавской линии и проч.

Кроме упомянутых уже городских деятелей в те поры вносили в работу думы живую струю член управы Сосновский, гласные Старицкий, Сияльский, Зиновьев, Казин, Черненко, Павловский, Оголевец, Перцович и друг., а г. Бобрицкий в это время провел свой проект устройства городского кирпичного завода.

Как и всегда, в живом деле не обходилось без столкновений, без горячих споров, без острой полемики.

Гласные и другие общественные деятели, однако, все еще не привыкли считаться, спокойно и серьезно, с газетной критикой, хотя бы и неприятной, их общественной деятельности, и даже некоторые, наиболее интеллигентные из них, все же не могли возвыситься над чувством мелочной обидчивости и уязвленного самолюбия. Благодаря этому, т. е. газетным заметкам, прекратились тогда знакомства пишущего эти строки с С-ским, Пил-ко и др. — потом возобновившиеся и ... вновь прекратившиеся...

Факты эти, конечно, не важны сами по себе, но я привожу их в качестве характеристики провинциальных общественных деятелей вообще и положения деятелей провинциальной печати в частности. Не редки случаи, когда сегодня хороший знакомый редактора или сотрудника газеты, завтра, при встрече, сделает вид, что не узнает его — из-за того только, что встретил в газете неодобрительную заметку о своей деятельности или не лестную характеристику, как общественного деятеля.

Много еще воды утечет, когда и провинциальные деятели будут так же терпимо и спокойно относиться к публичной критике их деятельности, — критике, хотя бы и неприятной, хотя бы в виде шаржей и каррикатур, — как к этому относятся просвещенные деятели в столицах, не говоря уже о "загранице"...

Среди вопросов, живо волновавших в этот период времени местное общество, особенно остро стоял вопрос о месте для памятника Котляревскому.

В думе это "место" менялось несколько раз.

В конце концов, почти решили было поставить памятник на площадке против гостиницы Воробьевой. За это место особенно горячо ратовал гласный Пилипенко, но не менее и горячего противника оно имело в лице гл. Зиновьева.

Если не ошибаюсь, гл. Бобрицкий энергично стоял за место на площадке против Петровского сквера, у дома Радунских.

Одни предлагала поставить памятник Ивану Петровичу в Петровском сквере, против чего решительно восстал творец памятника скульптор Позен. Много сторонников имела площадка за собором.

За это место стоял известный деятель и публицист В. И. Василенко, который в ряде статей отстаивал его и рекомендовал покатость горы, от площадки, засадить деревьями и образовавшийся таким образом лес назвать "Иванов Гай".

Предлагали в другие места — и каждое место имело своих (158) сторонников,

— 158 —

со всею силою его отстаивавших.

Споры в думе доходили чуть не до ссор.

Делались постановления, которые, по заявлениям, в следующее заседание отменялись.

Комиссия и, кажется, гласные в полном составе, выезжали для самоличных осмотров предлагаемых для памятника пунктов.

Общество приняло в решении этого вопроса и в спорах о месте самое живое участие, шли на эту тему бесконечные разговоры; писали в газете статьи, присылали письма в редакцию и т. п.

Дошло до того, что местные остряки предлагали сделать памятник подвижным и перевозить его с одного места на другое, дабы ни одно из предлагаемых мест не было обижено.

В гостившей тогда во Втором общественном собрании оперетке известного Левицкого комик Кошевский однажды сорвал шумные аплодисменты. Не помню, в какой оперетке, ему надо было сидеть на заборе и кого-то или что-то высматривать.

Его спросили — что вы высматриваете — и он ответил:

— Место для памятника Котляревскому.

Кажется в "Губ. Вед " была проведена впервые мысль о постановке памятника на Протопоповской улице, на том месте, где он стоит теперь.

Предложение это было сравнительно солидно обосновано — и сразу же нашло многих сторонников.

Редакция "Губ. Вед." попыталась сделать анкету, и большинство авторов писем, полученных по этому поводу редакцией, тоже стояло за указанное место.

А в ближайшем заседании думы, гл. Рынденков произнес речь, почти дословно повторив газетную статью, в защиту места для памятника на Протопоповской улице — и в этом же заседании вопрос был разрешен окончательно — и именно в том смысле, в каком было сделано указание в газете.

Много также говорилось в думе и писалось в "Губ. Вед." по поводу "Просветительного здания" — и вообще редкий вопрос общественной жизни не находил отклика в "Губ. Вед".

Принимали участие в газете, кроме постоянных сотрудников, и многие из гласных и другие лица.

Деятельное участие, напр., принимал Павел Яковлевич Манько — присяжный поверенный — с настоящей литературной жилкой.

П. Я. Манько был выдающимся адвокатом и талантливым публицистом. Писал судебные отчеты, статьи по юридическим вопросам и общественной жизни, — но с особой любовью описывал, красиво и образно, свои ежегодные экскурсии за границу.

За более чем двадцатилетнее пребывание мое у газетного дела, я одного только Манько и знаю из всей местной адвокатуры, как тяготившего к литературной деятельности.

Он же был и редакционным юрисконсультом, — но увы, а может быть к счастью, за все время его сотрудничества и участия в делах редакции не было случая, который бы вызвал необходимость выступления Манько в "литературном процессе" и защиты редактора или кого-либо из сотрудников от обвинения в "клевете", "диффамации" и проч.

Манько пользовался и в обществе большими симпатиями, как живой, интеллигентный, с открытым характером деятель.

Он был секретарем некоторых благотворительных Обществ; между прочим, кажется, "присяжным" дирижером танцев во Втором общественном собрании и, если не ошибаюсь, с честью нес приписываемое

— 159 —

ему общей молвой амплуа туземного Дон-Жуана...

Кончил Манько печально. — В гортани, кажется, у него образовался рак. Профессор Склифосовский сделал ему операцию и больной было поправился.

Как-то, уже когда Манько вышел из больницы, я его встретил на Александровской ул. Он шел с подвязанной щекой; рот несколько перекосило; был бледен и худой. Мы разговорились. Он надеялся на полное выздоровление — и между прочим сказал, что операция ему была сделана без наркоза.

Ни я, и, вероятно, и он не думали, что эта встреча наша последняя.

Через несколько времени я узнал, что Манько умер в Берлине, в лечебнице профессора Бергмана. Потом уже родные его мне передавали, что болезнь возвратилась и Манько уехал к проф. Бергману, который сделал ему повторную операцию вырезания рака и оставил в своей лечебнице, где обращение с больным было совершенно похоже на пытку — и вот это собственно и свело его в могилу.

Более грубого, прямо жестокого обращения, какое практиковалось в этой лечебнице трудно и представить.

Сам профессор Бергман в распорядки своей больницы не вникал, и служащие что хотели, то и делали, особенно, если видели, что пациент не в состоянии сорить деньгами. При перевязках они прямо сдирали с тела приставшие бинты, оставляли больных на сквозняках, без помощи, по несколько часов; при переносках трясли, бросали словно какую вещь, — издевательствам, вообще, не было конца.

Раздражали они больных до бешенства — и Манько, говорят, при одном приближении служителей для его перевязки или переноски в другое место приходил в исступление, бросался на них с кулаками — и, конечно, при таких условиях о правильном лечении не могло быть и речи — и он там же в лечебнице и умер, вызвав в Полтаве у всех знавших его искренние сожаления.

Говоря о том, что никто из Полтавской адвокатуры не имел тяготения к литературе и сделав исключение для одного Манько, я несколько преувеличил — был еще присяжный поверенный в Полтаве, не чуждавшийся литературы, покойный Васьков-Примаков.

Подобно Манько, и Васьков-Примаков любил путешествия и каждое почти лето отправлялся за границу — и затем приносил в редакцию свои описания этих путешествий.

Писал Васьков-Примаков тоже литературно, очень интересно, и я с удовольствием печатал его работы, — но еще с большим удовольствием слушал его рассказы, так как рассказчик он был чрезвычайно интересный. С каким увлечением бывало он,  просаживая в редакции часами, рассказывал о Швейцарии, Генуе, и особенно о кладбищах Генуэзском и Маланском.

Он все выражал желание поездить по Европе вдвоем со мной и быть мне как бы проводником, — ему нравилось, с каким интересом я его слушал. Увы, желанию этому не суждено было сбыться, — только в 1900 году я удосужился предпринять поездку за границу, когда уже Васьков-Примаков лежал в могиле...

— 160 —

       

XXXIX.
1899-й год. — Губернатор Бельгард и вице-губернатор Балясный. — К характеристике того и другого. — Различие в их взглядах и приемах. — Цензорские приемы Балясного, причиняющие мне огорчения. — Симпатичные черты Балясного.

Лично для меня 1899-й год начался довольно чувствительной неприятностью — пришлось сыграть роль того мужика, у которого болит чуб, когда дерутся паны.

Следует, впрочем, сказать, что исполнять такую роль в губернаторство Бельгарда и вице-губернаторство Балясного мне, как редактору "Губ. Ведом.", приходилось не раз.

Причина этого — двойственная зависимость от губернатора, как главного начальника губернского органа, а стало быть вдохновителя и направителя редакторской деятельности, и вице-губернатора, как цензора, но считавшего пассивную роль только перечеркивателя красными чернилами статей, ему не нравящихся, слишком для себя скромною и потому пожелавшего и с своей стороны оказывать активное влияние на направление и содержание газеты, а следовательно и давление на редактора.

В эту пору мое положение между губернатором и вице-губернатором напоминало неудобное положение между двух огней, благодаря чему и моя "служба" не раз висела на волоске.

Вообще отношения губернатора Бельгарда и вице-губернатора К. А. Балясного представляли много характерного и любопытного, но теперь, по совершенно понятным причинам, подробно говорить о них и их внутренней подкладке представляется неудобным и потому ограничусь несколькими словами.

Как я уже писал, Полтава как-то попала в исключительное положение — лишилась в одно время губернатора и вице-губернатора, — умерли один вслед за другим губернатор Татищев и вице-губернатор Жуков.

Добродушный старик Жуков вообще, кажется, был не из строптивых и мирно уживался с губернаторами Косаговским и Татищевым, несмотря на то, что последний был значительно моложе его и переведен в Полтаву губернатором прямо с должности екатеринославского вице-губернатора.

Говорили, что Жуков был идеальным вице-губернатором. Что собственно это значит — быть "идеальным вице-губернатором", я точно не представлял и не представляю. Вскользь поясняли, что это значит не иметь, т. е. затушевать на время несения этой должности, свое личное "я", следовать директивам губернатора даже во время исполнения его должности — и главное — не выдвигаться в ущерб престижу и авторитету губернатора; — прибавляли, что вообще должность вице-губернатора, особенно при таком губернаторе напр. каким был Косаговский, требовала от носителя ее много такта и самообладания, а не редко и уменья не заметить или пропустить мимо ушей и чувствительный удар достоинству и укол личному самолюбию. Так ли это, я не знаю, но знаю, что напр. когда один раз Жуков, в отсутствие Косаговского, исполняя обязанности губернатора, перевел одного пристава на место другого, то выслушал от возвратившегося настоящего губернатора начальническую распеканцию.

— Да какое вы право имели, — разносил вице-губернатора губернатор, когда узнал об учиненной, без его ведома, "служебной перемене".

Подобного рода административных "стычек" между Татищевым и Жуковым не было и не могло быть, при доброте и простоте Татищева.

— 161 —

После Татищева прибыл Александр Карлович Бельгард, назначенный Полтавским губернатором с вице-губернаторской должности в Харькове.

Скоро прибыл и Константин Александрович Балясный, переведенный Полтавским вице-губернатором с таковой же должности в Самаре.

Впечатления после первых встреч с тем и с другим были различны и свидетельствовали о разнице в характере и манерах новых администраторов.

Как я уже отмечал, А. К. Бельгард — это была сама мягкость, деликатность и видимое отсутствие желания сразу все ломать и "реформировать", словом, — изображать непременно новую метлу и незамедлительно приступать к сметанию всего, что ни попадется на пути.

К. А. Балясный, напротив, при первом же моем представлении ему показался мне администратором энергичным и склонным к немедленному введению разных новшеств и к проведению коренных "реорганизаций".

Он много расспрашивал об условиях издания "Губ. Вед.", о делах губ. типографии и проч. — и тут же высказал свои взгляды на задачи и способы осуществления их как газеты, так и типографии. Он передавал, что в Самаре, благодаря его указаниям и участию, губернская типография стала давать огромные барыши и чиновники губернского правления и губернаторской канцелярий получали из типографских сумм очень солидные "наградные". Когда узнал от меня, что в Полтавской губ. типографии применяется ручной способ приведения в движение машин, расхохотался над такой "первобытностью" и сказал, что немедленно надо приобрести керосиновый двигатель, — и т. д.

Осмотрев затем типографию и ознакомившись с техникой издания газеты, новый вице-губернатор раскритиковал их в пух и прах.

Очевидно, результатами своих наблюдений и осмотров К. А. Балясный поделился и с А. К. Бельгардом и сумел сразу же до известной степени оказать на него влияние.

По крайней мере, при первом же случае и А. К. Бельгард начал мне говорить о порядках в губ. типографии и о газете совершенно в том же тоне и даже в тех же выражениях, в каких незадолго перед этим говорил мне же и вице-губернатор Балясный.

— У вас нет даже хорошей, бьющей в глаза вывески; вывеска — это далеко не пустяк, надо чтобы она бросалась в глаза — говорил, между прочим,  Александр Карлович, и я внутренне не мог не улыбнуться, так как только еще вчера буквально тоже самое слышал от Константина Александровича.

Кончилось тем, что губернатор отдал типографию в ведение вице-губернатора, который вместе с тем начал и цензировать газету.

В типографии пошли реформы, — заняли денег, устроили для нее новое помещение, установили керосиновый двигатель, сделали эффектную вывеску, уволили некоторых старых служащих и выписали новых, — во все К. А. Балясный вникал самолично и распоряжался совершенно самостоятельно.

Я так полагаю, а может быть и ошибаюсь, что эти первые действия А. К. Бельгарда, т. е. видимая податливость его, и внушили К. А. Балясному ошибочное мнение о губернаторе, как человеке, лишенном инициативы, нерешительном, слишком для администратора мягком, — а это внушило, в свою очередь, преувеличенное мнение о своей, т. е. его вице-губернатора, роли и значении в области разных административных мероприятий и управления губернией.

А. К. Бельгард склонен был улаживать, по возможности, все, всякие инциденты, служебные и частные недоразумения мирно, полюбовно, никого

— 162 —

не обижая и никому не доставляя неприятностей; казалось, что на многое он смотрит сквозь пальцы, а многого и вовсе не замечает. Балясный был сторонник решительных мер и считал ошибочной политикой избегать применения крутых мер там, где, по его мнению, это требовалось. Если бы мы захотели применить современную мерку, то назвали бы Бельгарда "октябристом", а еще лучше "мирнообновленцем", Балясный же если тогда не занимал поста председателя отдела союза русского народа, то лишь потому, что для образования такового отдела в Полтаве время еще не наступило.

Вот на этой то, мне кажется, почве, с одной стороны — и выросли те трения и недоразумения в отношениях Бельгарда и Балясного, которые в конце концов и повели к переводу Балясного на должность вице-губернатора в Вильну, и с другой — коренились те мотивы и поводы, которые вызвали в последствии увольнение Бельгарда от  должности губернатора.

Характер Бельгарда и Балясного проявлялся, как и естественно, и в отношениях к подчиненным и служащим.

Балясный не прочь был и "оборвать" и прикрикнуть, — чего от Александра Карловича, кажется, никто и никогда не слышал, хотя недостатка в поводах, конечно, не могло быть.

Итак, повторяю, "паны" — губернатор и вице-губернатор "дрались", а у пишущего эти строки частенько чуб трещал.

Бельгард давал известные директивы по ведению газеты, по выбору и освещению вопросов и т.п. — и в этом случае почти всегда директивы его отвечали моим личным взглядам и намерениям.

Но, увы, эти взгляды не отвечали настроению вице-губернатора, который, в качестве цензора, не стеснялся не только перекрещивать статьи красным карандашом, но и делать на полях оттисков свои замечания, не разбираясь в выражениях.

Не редко оттиски от цензора получались с отметками на полях — "вздор", а бывали и позабористей...

После Жукова мне такие "комментарии" показались довольно странными, а главное — не входящими в компетенцию цензуры, но делать было нечего.

Часто я ходил к цензору объясняться лично, но дело нисколько не улучшилось.

Повторение цензорских "комплиментов" наконец вывело меня из душевного равновесия — и когда чаша терпения переполнилась, я как-то отправился к вице-губернатору с тем, чтобы поставить вопрос ребром — или освободить меня от "комментариев" на цензорских оттисках или мне придется освободить от своей особы редакцию газеты.

Объяснение было так бурно, что от вице-губернатора я, не смотря на то, что было уже часов 10 вечера, отправился к губернатору и "вручил прошение об отставке".

— Что такое? — спрашивал Александр Карлович.

Я ему все откровенно рассказал и показал цензорские заметки на оттисках.

— Да, да, — говорил про себя Александр Карлович, рассматривая оттиски, и затем сказал, что он все это уладит.

С тем я от него и ушел.

"Комментарии" на время прекратились, но затем снова возобновились. Приходилось примиряться, тем более, что на ряду с этим К. А. Балясный обнаружил и пресимпатичнейшие стороны своего характера — готовность оказать услугу.

В этом случай он тоже шел прямо и решительно и не останавливался до тех пор, пока тот, кому он оказывал в чем-нибудь содействие, не был вполне удовлетворен.

Так, между прочим, он мне

— 163 —

оказал такую услугу, которой я не могу забыть никогда и за которую готов забыть все претерпенные мною от него, как цензора, огорчения. Благодаря настойчивым шагам К. А Балясного, личным его просьбам и рекомендациям, мне была дана возможность близкого участия в торжествах открытия памятника Императору Александру II в Москве в 1898 году, затем я подучил приглашение на бал к Великому Князю Сергею Александровичу, на котором присутствовал Государь, Государыня и почтя вся Царская Фамилия. Когда потом я издал описание этого торжества отдельной книжкой, К. А. Балясный самолично свез рукопись в Петербург и там выхлопотал в министерстве Двора разрешение на печатание этой рукописи без всяких изменений.

Затем, благодаря все его же рекомендациям и письмам, я получил возможность в 1900 году присутствовать в Москве, на Светлых святках, на Царском выходе, в Пасхальную заутреню, на завтраке, который давало московское дворянство Государю в дворянском доме и на парадном спектакле в Большом театре, при чем мое место во втором ряду в партере пришлось в двух шагах от ложи Государя.

Услуги любил оказывать К. А. очень многим — и это, казалось, доставляло и ему большое удовольствие.

За прямоту, хотя и с оттенком резкости, многие симпатизировали К. А. Балясному и жалели искренно, когда его переведи в Вильно, а когда затем он был назначен Орловским губернатором, то некоторые чиновники из Полтавы перешли к нему в Орел.

Разница характеров вновь назначенных губернатора и вице-губернатора и приемов управления, сказавшаяся на первых же порах, не только не сглаживалась с течением времени, но все заметнее давала себя знать и обостряла между ними отношения. Разлада со взглядами губернатора Балясный не старался и скрывать, вел прямо свою линию и вот на этой почве мне и пришлось перенести сравнительно крупную неприятность, о которой я упомянул в начале настоящей главы.

       

XL.
Из-за чего постигла меня "неприятность" в начале 1899 года. — Воюющие стороны в "болотном вопросе". — Квитка и Альбицкий. — Статья Альбицкого в "Губ. Вед.". Статья Квитки в "Хуторянине". — Полемическая статья против Квитки в "Губ. Ведом.". — Меня зовет губернатор. — Разносы. — Мой визит к Квитке с "сожалением". — "Сожаление" в газете. — Инцидент исчерпан.

Неприятность вышла из-за осушения болот в Полтавской губернии.

К болотам не только Полтавской губернии, но к существующим на всем земном шаре, и к их осушению я лично решительно никакого дела не имел и иметь не хотел.

Кому мешали болота, пусть их осушают — а между тем из-за них мне пришлось страдать и даже чуть не "пострадать".

Болота в те времена отравляли существование Лубенского и Хорольского земств и эти земства принялись их усердно осушать.

Вышло дело полезное и приятное — исчезли очаги, заражавшие огромные районы лихорадками и развивавшие мошек и комаров, и получились весьма обширные пространства хорошей земли, которую можно было целесообразно использовать и обложить земскими и иными сборами.

Заинтересовалось этим и Лохвицкое земство, у которого было

— 164 —

много болот, но не так чтобы густо в земской кассе.

Попыталось оно тоже приступить к осушению болот, но вышла какая-то заминка — и общий вопрос о пользе осушения был перенесен в земские собрания, в сельскохозяйственные общества, в специальные журналы и газеты и т. п.

Злейшего врага Полтавские болота приобрели в президенте Полт. сельскохозяйственного общества Д. К. Квитки, который объявил им борьбу не на жизнь, а на смерть, и, кажется, поклялся не слагать оружия до тех пор, пока на суше Полтавской останется хотя одна капля болотной мути и грязи.

Болотам полтавским, правду сказать, приходилось плохо, — но дело это для меня было постороннее и я им ничуть не интересовался.

Но оказалось, что заинтересовался болотным вопросом Полтавский вице-губернатор и цензор "Губ. Вед" К. А. Балясный.

Хотя у самого Балясного болот во владении не было и к осушке их он приступать надобности не имел, но у него была в Нижних Млинах водяная мельница и арендовал у него эту мельницу профессор Харьковского технологического института В. И. Альбицкий, который летом даже и жил в помещении у самой мельницы.

Село Нижние Млины. На снимке надпись: "Это снимок нашей мельницы (влево) и сукновалки
(смотрите направо). Целую Вас. Ант. Альбицкая" [Фото вставлено мною - Т.Б.]

Вот этот то профессор, милейший, симпатичнейший, умнейший и безобиднейший человек, с неподходящим даже для его возраста и положения пылом выступил на защиту угнетаемых некоторыми полтавскими земствами и Д. К. Квиткой болот, — и словом и делом начал воевать с теми, кто возымел дерзкую мысль "сдувать с лица земли" вдруг почему-то ставшие ему милыми и дорогими болотные воды.

Сказать бы был охотник добрейший и ученейший профессор Альбицкий и ему жаль болот, как приюта диких уток и прочей живности болотной, составляющей лакомую приманку для охотников, — но и этого не было, — Василий Иванович, кажется, не способен был мухи обидеть, комара убить, не то что подвергать уток казни через расстреляние.

Говорили, что подвинтили добрейшего профессора так горячо ринуться на защиту вод вообще и болотных в частности мотивы, имеющие тесную связь с изобретенными им какими-то турбинами и также с системой каких-то особенных, тоже им изобретенных, плотин, в распространении коих он был живо заинтересован, — точно не знаю.

Как бы то ни било, В. И. Альбицкий поднял перчатку, брошенную Квиткой, и выступил за полтавские болота с не меньшею горячностью, чем Квитка против полтавских болот.

Завязался отчаянный бой.

Квитка громил болота на земских собраниях, на заседаниях сел.-хоз. Общества и в журнале "Хуторянин".

Профессор Альбицкий оказался в худшем положении — у него не было "аудитории", способа, а также и места для обращений к ней.

Постучался он было в "Хуторянин" же, но Квитка захлопнул перед ним дверь, довольно, впрочем, деликатным манером — он прислал статью Альбицкого в редакцию "Губ. Вед." с просьбой ее напечатать, так как желательно, чтобы она появилась в печати до или во время земского собрания, если же ее напечатать в "Хуторянине", то это не может быть достигнуто.

Я ужаснулся перед размерами рукописи, — и решил ни за что не печатать этой скучнейшей работы и отослал ее Балясному с просьбой передать автору.

Увы, — вышло иначе.

В один далеко не прекрасный для меня день, в открытую дверь редакции "Губ. Вед." вошли вице-губернатор Балясный и арендатор

— 165 —

его мельницы в Нижних Млинах профессор Альбицкий.

У профессора под мышкой торчала свернутая трубой толстая рукопись.

При виде сияющих лиц К. А. Балясного и Альбицкого, а главное — толстой рукописи под мышкой у профессора, — предчувствие чего-то не доброго болезненно сжало мое сердце и я уже мысленно прикидывал, на сколько номеров придется растянуть профессорский манускрипт, — не с добрым намерением, ведь, приволок он его в редакцию!

И последующие события блистательнейшим образом оправдали мои худшие подозрения.

— Вот, — весело сказал Балясный, — статья Василия Ивановича — великолепная! Ученая! Не то, что в "Хуторянине" — любительские!..

Василий Иванович, с улыбкой, протянул "великолепную, ученейшую" статью.

Я, потеряв всякую надежду на спасение, взял ее, — ого, тяжеленькая!..

— А о чем стать, — спросил я упавшим голосом.

— "К вопросу о регулировании водного хозяйства в Полтавской губернии" — ответил сияющий автор.

— Может лучше было бы ее напечатать в специальном журнале, — сделал я новую попытку отвратить удар.

— Нет, — статья для вас подходящая,. тут Квитку и прочих разделывают, — а вы еще и от себя прибавьте — перебил меня Балясный.

— От себя прибавить, — подумал я — этого еще не доставало — и ухватился за последнюю соломенку:

— Статья не войдет в один номер, придется растянуть номеров на пять, если не больше.

— Ничего, успокоил Балясный, — а от себя непременно прибавьте, что-нибудь по адресу "сдувающих воду с лица земли" — надо им выяснить их невежество.

— Я думаю, не понравится она Александру Карловичу — сказал я.

Балясный, как будто этого только и ожидал, что бы настоять на напечатании статьи, — как можно пропустить лишний случай сделать неприятность Александру Карловичу.

Вице-губернатор и профессор ушли.

Рукопись осталась на столе.

Я ее еще раз взвесил на руках, перелистал: растянется номеров на четыре, ежели в каждом номере отводить для нее колонн три—четыре, притом "корпуса".

Так как я тогда не страдал ни бессонницей, ни отвращением к жизни, то и решил профессорской статьи "О регулировании водного хозяйства" не читать, а прямо сдал ее в набор, разделив на четыре части, — со своей же стороны, согласно директивам, написал предисловие, в котором, коварно по отношению к читателям "П. Г. В." и смело, утверждал, что "статья проф. Альбицкого, не смотря на ее размеры, прочтется с удовольствием и не без пользы даже теми, кто прямо и не заинтересован в трактуемом в ней вопросе, — и со злости постарался уязвить, во первых, Квитку, за то, что так меня подвел, во вторых всех тех, кто "в вопросе о регулировании водного хозяйства в губернии вместо научных обоснований, серьезных теоретических положений и практических компетентных указаний, принуждены были до сих пор довольствоваться дилетантскими упражнениями на эту тему, вносящими сугубую путаницу понятий в новое и сложное дело первостепенной важности"...

Предисловие и статья появились в печати.

Как я и ожидал, Квитка вспылил, особенно за "дилетантские упражнения".

Статья проф. Альбицкого еще не дошла до благополучного конца, как от Квитки уже я получил возражение, полное яду и сарказмов по адресу Альбицкого, которого он в

— 166 —

вопросах водного хозяйства поставил рядом с ген. Жилинским (известный осушитель пинских болот) и сравнил с пешкой против дамы, а статью его, напечатанную в "Губ. Вед." и которую он сам отказался печатать в "Хуторянине", — с новеллами барона Мюльгаузена.

Хотя я ответа и возражения Квитки ожидал, но все таки, получив его, возмутился.

— Они там купаются в болотных водах, а мне приходится отдуваться, — печатать тяжеловесные статьи и пожалуй впутаться в полемику, чего вовсе не хотел, да еще с почтеннейшим Дмитрием Константиновичем. А полемики не избежать — ибо ответ Квитки хоть и был ядовит, но давал отличное оружие и против его автора, — значить, можно сцепиться — с шансами на успех. Притом любопытно сцепиться с самим Квиткой. Полемический зуд был так силен, что я потом даже несколько обрадовался "инциденту", распорядился снять копию с "ответа" Квитки, а оригинал отослал обратно, с указанием, что у Квитки есть свой орган, в котором он и может помещать свои какие угодно возражения и объяснения. Сам же, пользуясь копией, немедля сел писать свой "ответ", чтобы напечатать его в "Губ. Вед." на другой же день до появления "ответа" Квитки в "Хуторянине" — а что он будет напечатан в "Хуторянине", я не сомневался.

Так оно и вышло.

"Возражение" Квитки появилось в "Хуторянине" и произвело в обществе сенсацию.

— Читали, как разделал Квитка Альбицкого и редактора "Губ. Вед." — говорили кругом.

В тот же день зашел в редакцию Балясный и спросил, буду ли отвечать Квитке. Я сказал, что ответ готов и вечером пришлю его на цензуру.

Вечером, когда оттиски были возвращены от цензора, на полях, где было мое "Вынужденное объяснение" Квитке Балясный написал: Браво! лучше чем я ожидал!. Что со мной бывает очень редко — я сам находил "объяснение удачным и боялся только одного, что бы не узнал о нем, прежде появления в газете, губернатор Бельгард, — иначе это "объяснение" никогда не увидит света.

Но губернатор не узнал — и на другой день номер "Губ. Вед." с "Вынужденным объяснением", с эпиграфом: Юпитер, ты сердишься, ergo ты не прав" — пошел гулять по Полтаве.

По дороге в земское собрание меня догнал Васьков-Примаков и говорил, что "объяснение" превосходно.

А в зале земского собрания номер "Губ. Вед." был почти у каждого гласного в руках.

Квитки в собрании в этот день не было.

Я был спокоен.

— Если день пройдет благополучно, значит и все сойдет благополучно, думал я.

День прошел. Прошел, и вечер.

— Пожалуй, сойдет, — уже совсем стал я успокаиваться — как часов в 11 вечера звонок у дверей квартиры.

Входит курьер губернаторской канцелярии.

— Вас просит губернатор!

— Начинается — подумал я, так как ни минуты не сомневался, зачем в такой поздний час "просят" губернатор.

Отправился, приготовившись ко всему худшему.

Вошел в кабинет губернатора — Александр Карлович шагал из угла в угол.

Я стал у двери.

— Это совершенно невозможно — начал Александр Карлович, — как могли вы решиться напечатать такую статью против уважаемого, известного

— 167 —

общественного деятеля"... и пошел, и пошел.

Как по писанному и как я ожидал.

Александр Карлович все подчеркивал "вы" да "вы", — и меня начало разбирать зло, — что ведь, собственно, я тут — в чужом пиру похмелье; дерутся Квитка и Альбицкий, принимает участие в споре вице-губернатор — а я должен отвечать, — но я молчал, лишь изредка слабо защищался и оправдывался.

Долго, очень долго и много разносил меня Александр Карлович и, наконец, заключил приказанием: завтра же напечатать статью, в которой выразить раскаяние и извиниться перед Квиткой.

— Я этого не могу сделать — сказал я Александру Карловичу.

— Почему?

Я стал объяснять неудобство вообще извинений, когда не чувствуешь за собой вины.

Александр Карлович доказывал, что именно я виноват и признание своей вины и извинение ничуть не уронят достоинства и не заденут самолюбия.

Я не соглашался. Александр Карлович заговорил в категорическом тоне.

Тогда я сказал, что подчинюсь его приказанию, но с тем, чтобы он меня сейчас же уволил от должности редактора, так как после требуемого им извинения оставаться на этой должности я нахожу совершенно для себя невозможным.

— А я требую, что бы вы сделали, как я говорю, — сказал губернатор, протянул руку, повернулся и ушел в другую комнату. Я себя чувствовал скверно. Ночь почти не спал — и все думал, куда теперь пристроиться, — так как твердо решил напечатать извинение лишь вместе с распоряжением губернатора об увольнении. На другой день извинения в газете не было. Я отправился в редакцию. Работа шла вяло. Я узнал, что Квитка в тот день, когда появилось "Вынужденное объяснение", приезжал к губернатору с жалобой на меня и настаивал, чтобы я извинился печатно.

Ежеминутно я ожидал прихода губернаторского курьера.

И дождался.

— Пожалуйте, его превосходительство вас просят, — появился курьер.

Что ж, надо идти. Пошел. Та же картина. Губернатор ходит по кабинету.

— Почему не исполнили моего распоряжения? — спрашивает.

Я ему отвечаю тоже, что и накануне.

Александр Карлович опять начал говорить на тему, что сознание вины и извинение нисколько не унизительны, — и т. д. и опять не убедил меня, хотя я начал чувствовать просто упадок сил, какую-то апатию и безразличие — и еще пожалуй несколько слов и я бы махнул рукой и согласился на все.

Александр Карлович замолчал.

Молчал и я.

Он ходил по кабинету, я стоял у двери.

Молчание тянулось долго.

Наконец, я предложил такой выход — пойду лично к Квитке и выражу "сожаление" о случившемся, но скажу, что делаю это по приказанию губернатора.

— Пожалуй, согласился Александр Карлович, но и в газете надо напечатать извинение само собою, — вы оскорбили Квитку печатно, надо таким же способом и принести извинение.

Я опять начал возражать — и терпение Александра Карловича кажется не далеко было от полного истощения.

Долго еще говорили, — прежде чем он отпустил меня, хотя ни к чему определенному мы не договорились.

На другой день после этого я пошел к Квитке.

— 168 —

Он принял меня корректно. Я сказал, что "Вынужденное объяснение" с ним, напечатанное в "Губ. Вед." очень огорчило губернатора и что он по этому поводу выразил мне свое неудовольствие, я же со своей стороны выражаю сожаление, так как никогда и в мыслях не имел огорчить его, Дмитрия Константиновича, а тем менее оскорбить.

— А не могли бы вы напечатать об этом в газете, — сказал Квитка.

Я промолчал, затем, не помню что сказал — и ушел.

Прошло несколько дней.

Вопрос об "извинении" и моей отставке оставался открытым.

Как-то вновь приходит курьер.

— Пожалуйте, — их превосходительство просят.

Застаю Александра Карловича в кабинете, но он уже не ходит из угла в угол, а стоит с фуражкой в руках, готовясь выйти, кажется, на вечер в гимназию.

— Ну, что же — встретил он меня, — что вы намерены сделать, чтобы дать удовлетворение Квитке.

Я ему передал о посещении Квитки и сказал, что тот, кажется, удовлетворен уже.

— Нет, это недостаточно — и я предлагаю покончить с этим — и поскорее, — ведь я вожусь с вами сколько дней.

— Тогда я составлю редакцию "извинения", — сказал я, — и завтра покажу вам.

— Хорошо.

Александр Карлович ушел в гимназию, а я в редакцию составлять "редакцию" извинения.

История эта надоела и мне и, по-видимому, Александру Карловичу. Вице-губернатору я ничего не говорил — и он, кажется, не знал о грозящей мне опасности "отставки", благодаря собственно ему.

А тут пошли советы кругом: да выразите "сожаление" — стоит из-за таких пустяков создавать себе такую крупную неприятность, как "увольнение" — да, наконец, это несомненно будет неприятно и Александру Карловичу, — ведь в самом деле, надо удивляться его терпению; другой губернатор не стал бы с вами так много разговаривать...

Это, положим, было верно — я сам сознавал, что деликатность Александра Карловича не имеет пределов, — если бы это было при Косаговском, давно уже было бы и "извинение" в газете и я был бы далеко от газеты.

На другой день я отправился к губернатору и представил ему проект "извинения".

После разных поправок и вставок редакция последнего была одобрена — и вот, спустя более недели после начала инцидента, в "Губ. Ведом.", перед текстом, крупным шрифтом (цицеро), появилась следующая декларация:

"Полтавский губернатор, не одобряя напечатания статьи под заглавием "Вынужденное объяснение" в ... номере "Полт. Губ Вед.", выражает свое сожаление по поводу появления этой статьи в ее резкой форме; при сем г. губернатор считает необходимым заявить, что по объяснению автора статьи — редактора "Неоф. части "Полт. Губ. Ведомостей", в его намерение не входило оскорбить ни Д. К. Квитки, редактора "Хуторянина", ни других почтенных земских деятелей, принимавших участие в полемике по вопросу об осушении болот, составлявшему предмет обсуждения местных уездных земских собраний".

Инцидент был исчерпав, — но я после него значительно потерял в весе и, кажется, прибавилось на голове несколько седых волосков.

А. К. Бельгард

— 169 —

       

XLI.
Юбилеи г.г. Антоненкова и Рикмана в начале 1900 года. Обед в честь Г. Г. Рикмана. — Юбилейное стихотворение в честь Г. Г. Рикмана, сочиненное городовым врачом Ф. Ф. Устименко. — Праздник древонасаждения, устроенный городом и что от древонасаждения осталась. — Сочувствие бурам. — Молебен в Зенькове о даровании победы бурам. — Репрессии епископа Илариона по отношению к инициатору молебствия прот. В. Базилевичу.

Как я уже говорил, 1899-й год для Полтавы как бы весь был заполнен делом Скитских, заслонившим и отодвинувшем на второй план все другие местные интересы и более или менее яркие явления жизни.

Внимание обывателей как-то скользило по ним, всецело сосредоточившись на деле Скитских.

Да и сама жизнь на это время будто притихла и не давала ничего выдающегося ничего в общественном смысле интересного.

Описанный выше полемический инцидент с Д. К. Квиткой, в начале этого года, конечно, не может быть отнесен к "выдающимся" явлениям, — он приведен мною собственно для характеристики стоявших тогда на вершинах местной общественно-административной лестницы деятелей.

Не мог претендовать на роль особенно важного, в летописях города, события и выбор в конце года в члены губернской земской управы несколько известного тогда и получившего довольно широкую известность впоследствии В. Я. Головни, — избрание это впечатления не произвело, переворота в умах и настроениях не вызвало, ибо никто тогда не подозревал той роли, какую сыграет в общественном движении в Полтаве в 1905-6 годах новоизбранный член губернской управы; об этом, впрочем, речь впереди.

Бледным по части событий вышел и следующий 1900-й год, — если не считать событиями двух юбилеев — секретаря и члена городской управы г.г. Антоненкова и Рикмана.

Основавшись в Полтаве, я с самого начала застал секретарем городской управы добродушного, добрейшего и малоразговорчивого толстяка Петра Петровича Антоненкова, который своим бритым лицом напоминал чиновников былых времен и секретарей городских и иных управ дореформенного периода.

Долго прослужил городу Петр Петрович и, как говорили, даже в интересах города породнился с городским головой В. П. Трегубовым, которому он был и соседом, так как владения их лежали рядом, — и, наконец, вышел в отставку, получив от города заслуженную пенсию и приличное чествование.

Прожив мирно положенное судьбою число лет,— мирно и скончался Петр Петрович, оставив по себе добрые воспоминания.

Еще более молчаливым, чем секретарь управы, был тогда член управы Герман Густавович Рикман, ведению которого и охране был поручен "городской сундук", — Герман Густавович был членом-кассиром управы в продолжение 25 лет.

И вот в начале 1900 года и был отпразднован двадцатипятилетний юбилей служения городу Г. Г. Рикмана в должности члена городской управы.

В зале городской управы, тогда в доме на углу Пушкинской (тогда Кузнецкой) и у. Остроградского (тогда Почтамтской), был устроен "роскошный" обед.

Юбилей этот отличался, между

— 170 —

прочим, той особенностью, что был отпразднован без... юбиляра.

Почтенный Герман Густавович как раз в этот день заболел и на обед, вместо себя, командировал представителя в лице своего сына.

Как и полагается на юбилейных обедах, было сказано много приветственных речей и отмечались заслуги юбиляра, кстати сказать известного и тем, что в продолжение двадцатипятилетнего своего служения городу в роли члена управы, он в собраниях думы не сказал ни одного слова!

Помню, меня это тогда очень удивляло, как это, за двадцать пять лет, в такой располагающей к разговорам атмосфере, как собрания думы, не проронить ни одного слова!

Я поинтересовался подкладкой такой исключительной редкости и мне говорили одни, что молчаливость члена управы следует приписать тому, что он предпочитал делать дело, чем тратить попусту слова, — а другие эту странность приписывали тому, что почтенный Герман Густавович не знал ни единого слова по-русски.

Конечно, последнее было явным преувеличением и не соответствовало действительности.

В ряду заслуг почтенного юбиляра подчеркивалась в застольных речах, как главная, та, которую отметил городской голова В. П. Трегубов: "пока у городского сундука на страже стоит Герман Густавович, мы можем спать спокойно".

По поводу этой фразы тогда говорили, что спокойно спать можно во всяком случае, так как хотя сундук у города и есть, но в сундуке ничего нет, — хотя — прибавляли, — конечно лучше иметь надежного стража, на всякий случай, чтобы, Боже упаси, не исчез и самый сундук, имеющий все-таки кое-какую ценность и представляющий предмет городского инвентаря.

Как и многие другие юбилейные обеды, и обед в честь члена управы Германа Густавовича Рикмана не обошелся без застольных приветственных стихов — и сочинил эти стихи, а также с чувством прочел их сослуживец юбиляра городовой врач Федор Иванович Устименко.

Помню, милейший Федор Иванович необыкновенно восхищался своими стихами и уверял, что это его первое и быть может последнее поэтическое произведение, причем настаивал, чтобы я их напечатал в "Губ. Ведомостях".

Я всячески уклонялся от исполнения его просьбы, но в конце концов, не устоял — и вставить стихотворение Федора Ивановича в очередной фельетон. Меня подмывает привести его и теперь, как типичный образец "юбилейной литературы" вообще и стихотворной в частности, — а как произведение городового врача — и в особенности!

Вот оно:

"Глубокоуважаемому юбиляру Г. Г. Рикману. Посвящает автор.

Летят, как птицы весенние
Из далеких стран,
Наши годы служебные
В тот неведомый стан,
Где отклики сердечные
Служат радостью вам...
Где жизнью краски сгущенные
Мешают нашим мечтам
Излить заветы желанные
И детям и друзьям...
Где серый день труда,
Сменяясь таким же днем
Мешает видеть иногда
Всю прелесть жизни в нем...
Летят туда, откуда возврата нет,
И лишь детей привет
Напомнит о былом,
Об источнике силы,
О том, чего и годы не сокрушили —
О пользе протекших лет...
В ней черпай силу и мой привет!..

Я на юбилейном обеде не был, но присутствовавшие там передавали, что вышеприведенное стихотворение было выслушано с глубоким вниманием и нашло живой отклик в сердцах всех присутствовавших,

— 171 —

которые, не смотря на юбилейный обед, а может быт именно благодаря обеду, умилились до глубины души и наградили поэта — городового врача шумными рукоплесканиями.

Подчиняясь модному тогда течению, и наше городское управление устроило в этом году праздник древонасаждения и с подобающей торжественностью, с участием школьников, засадило довольно изрядное пространство в верхней части городского сада, по ту сторону оврага.

Много об этом говорили, возлагали на "новый" сад надежды, пока коровы и овцы не поели насаждений и на другой уже год на этом месте образовался такой же пустырь, какой и раньше был — и какой украшает эту часть сада и по сей день.

Нельзя не сказать нескольких слов о том подъеме сочувствия к бурам, какое охватило в это время все русское общество, также и Полтаву, — по поводу их доблестного ведения войны с англичанами и постигших их несчастий в этой войне.

Судьбу буров так близко принимали к сердцу во всех без исключения слоях общества, так пламенно желали им победы, словно это были воистину родные братья, счастье которых и несчастье также остро чувствовалось и переживалось, словно оно было личное, собственное.

Бурская война отодвинула на время ближайшие заботы и свои интересы, все только и говорили, что о бурах, газеты читали запоем, телеграммы с театра войны расхватывались.

Имена Крюгера, Штейна, Девета, Жубера, Бота, Кронье, Оливье, — а также Буллера, Китченера, Робертса — не сходили с уст в разговорах, — и при том буквально везде — в домах, на улице, в вагоне...

Такого подъема сочувствия, такого всеобщего, горячего общего увлечения я до тех пор не наблюдал.

Припоминаю из этого периода такой факт. Печальная судьба буров нашла отклик, между прочим, и в... Зенькове.

Здесь был градским благочинным известный и в Полтаве протоиерей Василий Григорьевич Базилевич (уроженец местечка Соколки, Кобелякского уезда).

По окончании Полтавской семинарии о. Василий Базилевич был назначен священником в Подольской церкви, в Полтаве, и пробыл здесь очень долго, до самого перевода градским благочинным в Зеньков.

Не смотря на свои уже почтенные годы, о. Василий не потерял способности к сердечной отзывчивости и судьба доблестных буров его также глубоко волновала, как и других. И решил он помочь им, но чем? Единственно отправить молебен "о ниспослании одоления над врагами".

Мысль о. Василия встретила в его пастве одобрение — и вот в ближайшее воскресенье, в соборной церкви города Зенькова, при многотысячном стечении молящихся, было отслужено торжественное молебствие о даровании бурам победы, — а после молебствия была составлена и отправлена в Петербург известному поборнику дела буров пастору Гиллоту телеграмма с просьбой передать президенту Крюгеру и его сподвижникам великое восхищение и удивление граждан города Зенькова пред доблестью и мужеством бурского народа и искренние пожелания конечного успеха в их деле.

На телеграмме было более тысячи подписей.

Казалось бы, что тут не хорошего, — в молитве за угнетаемых, но епископ Иларион в поступке о. Базилевича усмотрел какую-то "демонстрацию" и принял по отношению к нему ряд репрессивных мер, закончившихся перемещением о. Базилевича в селение Павловку.

— 172 —

О. Базилевич был не из податливых и подал на распоряжение епископа Илариона жалобу в Синод, доказывая, что им был отслужен молебен и вознесено моление "о мире всего мира", т. е. о том, о чем в церкви молятся на каждом Богослужении.

Синод нашел о. Базилевича совершенно правым, все репрессии епархиальной власти отменил — и удовлетворенный о. Базилевич вышел за штат и не переставал, с особенным удовольствием, до самой своей смерти, рассказывал всем этот эпизод с молебном о бурах в Зенькове и о том, как он "не покорился архиерею" и оказался правым...

О. Базилевич, по выходе за штат, жил в Полтаве и здесь же скончался.

Чтобы закончить воспоминания об этом годе, упомяну еще, что в конце его, в ноябре, были освящены и открыты наши "Просветительные здания имени Гоголя".

Был молебен, пили шампанское, произносили речи — а затем, в театральном зале, слушали симфонический концерт, под управлением Д. В. Ахшарумова, который, таким образом, явился первым, ступившим на сцену нашего городского театра.

После этого в новом театре поставлено было несколько благотворительных любительских спектаклей — и затем уже началась "эксплуатация" театра городом — и первым антрепренером явился итальянец Кастелляно с итальянской оперой.

Каждый вечер театр был переполнен и Кастелляно потирал руки, а затем с итальянской хе оперой явился и на другой сезон. Опера, положим, была очень хороша — певицы сестры Адаберто, Монти-Брунер, Кастелляно и певцы — Гамба, Модести, Веккиони и др. сделали бы честь и столицам — и воспоминание об опере Кастелляно долго жило в памяти местных меломанов, — в том числе и губернатора Бельгарда, который был и сам немного певец, любитель музыки и образованный ценитель ее. Редкий вечер он не был в театре и часто, по своему обыкновению, в антрактах выходил в фойе — и иногда, встречаясь со мной, делился своими впечатлениями.

       

XLII.
Первый год ХХ-го века. — Моя поездка в Петербург для участия в заседаниях комиссии по реорганизации "Губ. Ведомостей". — Знакомство с Случевским, Гурляндом и др. — Занятия комиссии и ужины. — Конец занятий.

Первый год двадцатого века, 1901-й, начался с мрачных предзнаменований. Кое-где стало погромыхивать, — но говорить об этом было строго воспрещено. Слухи носились всякие, — и что эти слухи имели серьезное основание, мы узнали, между прочим, из длинного циркуляра министерства внутренних дел губернаторам с наставлением, как следует подавлять уличные и иные беспорядки; поводом к изданию циркуляра послужили волнения и разные эксцессы, бывшие в разных местах в феврале и марте месяцах.

Наконец, гром грянул уже очень слышно — в виде покушения в феврале же на жизнь министра народного просвещения Боголепова.

В Полтаве, пока, было спокойно и тихо, жизнь текла по заведенному порядку и давно проложенному руслу. Правда, назревали "Константиноградские события", которые дали о себе знать лишь через год, — а пока о них даже и не подозревали.

Такие "события", как напр., пожар в феврале месяце городских лавок в еврейском ряду, где теперь магазины Токаревой и др., конечно, не могли Полтаву всколыхнуть и взволновать.

— 173 —

В начале апреля прибыл новый вице-губернатор Леонтьев, переведенный из Вильно, а на его место был переведен Полтавский вице-губернатор Балясный, — что изнаменовало собой перевес над ним губернатора Бельгарда, а вместе с тем и перевес его влияния в Петербургских высших сферах.

К этому же времени, к первым числам апреля, относится и моя поездка в Петербург "по делам службы", доставившая мне большое удовольствие.

Это была моя первая и последняя поездка на казенный счет, по вызову главного управления по делам печати для участия в комиссии, созванной этим управлением с целью выработать основания реформы "Губернских Вендомостей". И я нашел, что поездки такие, кроме удовольствия, ничего иного принести не могут.

Главное управление по делам печати, с соизволения, разумеется, министра внутренних дел, тогда Сипягина, вызвало в Петербург некоторых редакторов Губернских Ведомостей, в том числе и пишущего эти строки, — чтобы, в организованной из и них комиссии, под председательством главного редактора "Правительственного Вестника", известного журналиста и поэта Случевского, выработать план "реорганизации" губернских органов печати, дабы придать им должное общественное значение в качестве органов правительственной власти.

Получив приглашение, я был на седьмом небе — во-первых, предстоит поездка в Петербург, куда я всегда отправляюсь с особенным удовольствием; во-вторых — на казенный счет; в третьих — законный отпуск, сравнительно продолжительный; в четвертых — любопытно, к чему придет комиссия и в каком направлении реорганизует Губ. Ведомости, положением которых и дальнейшей судьбой я, естественно, был очень заинтересован; в-пятых, — да что там перечислять, одним словом — все сложилось наилучшим образом и в конце Светлых праздников, пришедшихся в этом году на первые числа апреля, я уже катил в Петербург.

В вагоне, по отходе поезда из Харькова, встретился с Андреем Яковлевичем Ефимовичем, редактором Харьковских губернских Ведомостей, тоже вызванным в комиссию. А. Я. Ефимович, уроженец села Хоцки, Переяславского уезда, сын священника, бывш. воспитанник Полтав. гимназии, был мне известен, когда он еще учился в университете, а я в семинарии. Я встретился с ним первый раз у общих знакомых и он поразил меня своим жизнерадостным темпераментом, тонким, изящным, но и ядовитым остроумием, которое в нем сверкало прямо ослепляющим каскадом. Это был юноша, худощавый, бледный, с тонкими чертами лица, с небрежной шевелюрой и небрежно одетый — но живой и веселый; он привлекал общее внимание — и сыпал анекдотами без конца, а рассказы его о некоторых явлениях общестненно-политической жизни того времени (начало восьмидесятых годов) заставляли слушателей покатываться от хохота. На все он смотрел сквозь призму юмора — и потому его рассказы приобретали особую прелесть. Помню, между прочим, его рассказы с таким юмором о том, как бывший тогда в Харькове генерал-губернатором Лорис-Меликов "пополнял недочеты в воспитании" студентов, гимназистов, курсисток, гимназисток и проч. Так, позвав одну курсистку, он, после разговора с ней сказал: я вижу, что в вашем воспитании допущен пробел, который необходимо пополнить — и тут же распорядился дать ей... двадцать

— 174 —

... пять розог!.. Или еще его рассказ, — как, во время уличных беспорядков, попал в толпу его брат Виктор и как его огрели сзади нагайкой казак, о чем воспоминание этот Виктор носит на своей спине и до сих пор!.. Виктор, в противоположность Андрею, был тихий, молчаливый, скромный студент — и при рассказе о воспоминании, запечатленном на его спине, только улыбался.

Помню, что после этого вечера я ушел от знакомых положительно опьяненный восхищением пред "студентами" — и тут же ночью принялся зудить... немецкий язык, решив во чтобы то ни стало подготовляться и поступить в университет. Впечатление от этой встречи было такое же, как и после встречи, несколькими годами раньше, когда я был еще в бурсе, тоже со студентами бр. Воблыми, в м. Царичанке, из которых младший тоже Андрей — поразительно по характеру и темпераменту, а также и остроумию был похож на Андрея Ефимовича: после встречи с ними я тоже запоем начал читать Писарева и зубрить уроки — и пламенно мечтать об университете!.. Потом вспоминая встречи с Воблыми и Ефимовичами, а также и другими студентами, — встречи, оставившие глубокий след не только в воспоминаниях, но и в самой жизни, я невольно вспоминал встречу Басистова с Рудиным...

Затем Ефимовича я потерял из виду на много лет — и случайно встретился и возобновил знакомство в Харькове, на деле Скитских, когда он был уже, по окончании двух факультетов, редактором "Харьковских Губ. Ведомостей" и чиновником особых поручений при Харьковском губернаторе — и вот встретился в вагоне, по дороге в Петербург. Теперь он пополнел, даже обрюзг — но еще много оставалось в нем живости и общительности.

В Петербурге — он остановился в гостинице "Франция", рядом с рестораном "Малый Ярославец", а я в меблированных комнатах — угол Невского и Караванной; мы условилась на другой день вместе идти на представление к Случевскому, председателю комиссии.

На другой же день, в фоминой понедельник, как и условлено было, мы отправились в редакцию "Правительственного Вестника". Случевский, в вице-мундире, встретил нас очень приветливо и познакомил с раньше прибывшими "редакторами".

Завязалась оживленная беседа, причем обращал на себя внимание молодой человек — как бы это выразиться — ну, небрежной, что ли, — наружности, но очень интеллигентной. Обращал он внимание своим докторальным тоном и видимым намерением занять руководящую и направляющую роль в планах и предположениях относительно организации и деятельности нашей комиссии. Тон молодого человека небрежной, но интеллигентной наружности так импонировал всем, что один лишь Ефимович вступал с ним в пререкания — остальные же и сам Случевский как-то только недоумевающе смотрели на него. Появлялись еще редакторы — и скоро уже все приглашенные — иные из Сибири и Туркестанского края, — числом до двадцати, оказались на лицо.

Тут же выработали план деятельности, которую и решили начать со следующего же дня, после представления начальнику главного управления по делам печати князю Шаховскому.

По дороге от Случевского я полюбопытствовал узнать, кто этот молодой, сравнительно, редактор, таким авторитетным тоном разговаривающий и как бы всех поучающий, — я узнал, что это вовсе не "редактор" "Губ. Ведом." — а профессор Демидовского лицея, в Ярославле, Илья Гурлянд, командированный

— 175 —

Ярославским губернатором Штюрмером в комиссию вместо редактора Губернских Ведомостей.

— А, это Гурлянд — подумал я, тот самый, о защите которым диссертации в Киевском университете я недавно читал в газетах — и фамилию которого заметил. То­гда, конечно, ни я и никто не знал и не предполагал о той роли, которую Илья Гурлянд, сын раввина в одной из местностей юго-западной России, профессор Ярославского лицея сыграет в судьбах России — без кавычек — и "России" — в кавычках.

На другой день все редакторы собрались в помещении главного управления по делам печати, — прибыл и Случевский и через несколько минут мы все вошли в кабинет начальника главного управления по делам печати, где Случевский и представил каждого из нас князю Шаховскому.

Уселись. Князь Шаховский сел за письменным столом, сплел пальцы рук и, по-видимому, внимательно рассматривая ногти, сказал, очевидно, слишком осторожно взвешивая каждое слово, что министр надеется, что мы исполним поручение так, как он этого ожидает, — и прочее в этом роде. Речь была короткая, — и выслушана Случевским (в вице-мундире) очень внимательно, остальными довольно равнодушно. Князь Шаховской, сравнительно не старых лет, с располагающей наружностью и манерами, всем очень понравился.

Занятия наши и начались тут же, в одной из зал главного управления по делам печати. Когда мы собрались в зале, пришел известный член совета управления по делам печати Адикаевский, познакомился со всеми — и всем очень понравился. Манерами и даже наружностью мне он напомнил бывшего Полтавского вице-губернатора Жукова.

Занятия наши происходили утром и часто по вечерам. Угощали при этом нас чаем с печеньем — кажется от казны. Работали очень усердно, с увлечением. Каждый передал "историю" своих губернских ведомостей, а затем вырабатывали план реорганизации, сводящейся к тому, чтобы "Губ. Вед." приблизить к типу частных изданий — но с правительственным направлением. Спорили много, больше о всяких частностях — и чаще всего Ефимович с Гурляндом. Никак не мог примириться Ефимович с доминирующей ролью Гурлянда — и помню особенно горячая схватка у них вышла по поводу беллетристики, которую Ефимович вводил в программу будущих реорганизованных "Губ. Ведомостей", а Гурлянд настаивал на ее изгнании. Большинством голосов беллетристика была сохранена.

Как я сказал выше, в комиссии принимали участие до двадцати редакторов губернских и областных ведомостей. Между этими редакторами были — один офицер — из Туркестанского края, один непременный член губернского присутствия — кажется из Тулы, военный врач — из Гродно; из Нижнего Новгорода был Мельников, сын известного писателя Мельникова—Печерского, другие — больше чиновники, неопределенного образовательного ценза и литературной опытности. Все, в общем, стояли за "реорганизацию" и ожидали от оной большой пользы отечеству ия себе, — нашелся в составе только один оригинал, от Лифляндской губернии, который составлял оппозицию, совершенно отрицал целесообразность и пользу издания губернских органов, ничего путного не ожидал и от предпринимаемой реформы, — конечно, при баллотировке выработанных положений "лифляндец" оставался в единственном числе, но тем не менее всегда подавал голос против остальных.

От министерства внутренних дел были в комиссию командированы

— 176 —

Трубачев, известный журналист, цензор драматических произведений и потом директор С.-Петербургского телеграфного агентства (уже умер) и один из служащих в главном управлении по делам печати.

После занятий, обыкновенно отправлялись всей компанией в "Малый Ярославец", занимали отдельный кабинет, основательно обедали и еще основательнее выпивали. Ах, как пили некоторые губернские редакторы! Лили в себя буквально, как в бочку всякую алкогольную жидкость, но преимущество отдавали водке. Рекорд в этом отношении побили редакторы — из Гродно и из Нижнего. Гурлянд и офицер-редактор из Туркестана ничего не пили, а "лифляндец"—оппозиционер вил один квас.

По окончании работ комиссии, Гурлянд, по уполномочию остальных, сказал благодарственную речь Случевскому, после которой — они расцеловались.

Затем отправились проститься к князю Шаховскому — и ему сказал речь Гурлянд; Шаховской ничего не ответил, поблагодарил за труды и пожал всем руки.

Вечером, в том же "Ярославце" устроили прощальный ужин, на который пригласили и Случевского. Ужин прошел очень весело — и выпито было очень много.

Конечно, и снялись в общей группе.

Стали понемногу разъезжаться редакторы. Я остался на несколько дней, желая посмотреть традиционный "майский парад" на Марсовом поле, — остались еще Нижегородский и Гродненский редакторы, которых я неизменно вечером встречал или в "Ярославце" или у Палкина.

На парад я купил билет в городской управе, но в день парада подул такой ветер, настал такой холод, что парад отменили. Я получил обратно деньги в городской управе, уплаченные за билет, и в тот же день уехал из Петербурга, в самом лучшем настроении, получив очень хорошие прогонные и прочие виды довольствия, благодаря коим великолепно, почти ни в чем себе не отказывая, прожил в Петербурге, и еще радужную сэкономил и привез домой...

Хорошее дело — казенные командировки!

Надо еще добавить, что "лифляндец" оказался прав — "труды" нашей комиссии мирно покоятся где-то, в неизвестности, я по сей день....

Прелюдией к "освободительным" дням 1905-6 годов, у нас в Полтаве и в Полтавской губернии, по всей справедливости, должен считаться 1902 год. С этого года следует начать счет "событиям", приведшим потом, общей своей суммой, к конечному результату в виде Государственной Думы. Предыдущий, следовательно 1901-й год, заканчивал собою период старого, доконституционного режима — и чтобы покончить с этим годом, а вместе с ним и с старым режимом, следует отметить некоторые факты в нашей общественно обывательской жизни.

Среди этих фактов достойными внимания следует признать, напр., открытие движения по новой Киево-Полтавской линии железной дороги, затем освящение нашего городского водопровода, устройство и открытие Дома Трудолюбия.

Дом Трудодюбия, благополучно функционирующий и по сей день, без сомнения, всецело обязан своим возникновением супруге губернатора Бельгарда — Эмилии Павловне — и существование его навсегда связано с ее именем.

Эмилия Павловна Бельгард приобрела в Полтаве широкую популярность и сумела завоевать крепкие и искренние симпатии, — благодаря своей отзывчивости, участливости и, так сказать, общественной

— 177 —

жилке. "Благотворительность" в городе, в широком и лучшем значении этого слова, особенно пышно расцвела, благодаря Эмилии Павловне, положившей массу труда, личного участия, широкого почина в этой области. Но особым ее вниманием пользовались Александринский приют и Дом Трудолюбия. Приют Эмилия Павловна приняла, уже в очень благоустроенном виде, от своей предшественницы Екатерины Борисовны Татищевой, — и она способствовала его дальнейшему развитию и процветанию.

Дом же Трудолюбия, можно сказать, исключительно создан заботами и хлопотами Эмилии Павловны — что ей и было прямо высказано на освящении Дома, в первых числах ноября. Кстати сказать, закладка Дома была произведена в апреле — а уже в ноябре его освятили и открыли!

Заведовали работами архитекторы Стасюков и Клейн, а по найму рабочих, покупкам материала и проч. очень много потрудился Рынденков.

Не было дня, чтобы Эмилия Павловна не посетила свое детище — Дом Трудолюбия — а иногда и по несколько раз на день, сама во все вникала, заглядывала во все уголки, — к призреваемым же детям относилась чисто по матерински.

И сколько было пролито слез детьми, когда в следующем году Эмилия Павловна покидала Полтаву навсегда! А также сколько было сожалений в обществе, лишившемся такой симпатичной и энергичной деятельницы! В личном характере Эмилии Павловны было чрезвычайно много мягкости, внимательности и простоты — и пишущий эти строки до глубины души был огорчен, когда стало известным об увольнении губернатора Бельгарда и следовательно отъезде Эмилии Павловны.

Отъезд ее — это была частичка той разрушительной работы, какую принес с собою следующий 1902-й год.

       

XLIII.
Начало 1902 года. — Любительские спектакли и балет. — Смерть Александровича. — Кн. Эристов. — В гостях у кн. Эристова.

Начался 1902 год очень весело...

Гром уже гремел и даже близко около Полтавы, в Константиноградском уезде, но в Полтаве его не слышали — и предавались веселым развлечениям. Сезон был в разгаре. Танцевальные вечера, маскарады, спектакли сменялись непрерывно — и администрация была увлечена и захвачена сезонной атмосферой наравне с остальным обществом.

В начале января в городском театре представителями и представительницами "высшего общества", с участием членов семейства и губернатора Бельгарда, был устроен любительский спектакль ("Блестящая карьера"), после чего А. К. Бельгард уехал в Петербург, а губернией остался управлять вице-губернатор Леонтьев — администратор далеко не высокого полета. "Балет — это дело, все остальное вздор" — так, насколько я его понимал, мог формулировать свое миросозерцание вице-губернатор Леонтьев — и потому, воспользовавшись отсутствием губернатора, затеял "изобразить" и в Полтаве хотя некоторое подобие балета, по которому он очевидно, стосковался.

Кстати, как раз к этому времени г-жа Бразоль, супруга губернского предводителя дворянства С.Е. Бразоль (ныне член Госуд. Совета), в качестве председательницы Благотворительного Общества, в целях усиления средств последнего, хлопотала об устройстве концерта, спектакля или чего иного в этом роде.

Леонтьев предложил устроить

— 178 —

любительский балетный спектакль — и за эту мысль все крепко схватились. Выписали балетмейстера — Пишо, пошли репетиции, на которых неизменно присутствовал вице-губернатор Леонтьев и давал свои компетентные указания — и наконец 18 февраля балет был поставлен.

Представительницы местного "высшего" общества, в том числе и жена прокурора суда, танцевали тарантеллу, восточный танец, лезгинку, разные польские и русские танцы и т. п. Сбор был полный, публика аплодировала — и вице-губернатор был на седьмом небе, видя каким успехом увенчались его хлопоты и труды.

Настроение в высших местных сферах, вообще, было превосходное, чему не мало способствовало и сообщение из Петербурга, что Александр Карлович Бельгард представлялся Государю и Государыням — и был принять милостиво.

21-го февраля довольно прилично Полтава помянула пятидесятилетие со дня кончины Гоголя и в этом же месяце пожалели ушедшего в вечность Полтавского старожила директора народных училищ Александровича.

С Александровичем я был знаком еще с губернаторства Косаговского, который назначил меня членом от министерства внутренних дел в уездный училищный совет.

Я с большим интересом отдался новой работе, связанной с этим назначением, не пропускал ни одного заседания и разъезжал по уезду в качестве "экзаменатора" в народных школах, при чем писал обстоятельные протоколы об этих экзаменах и подробные сообщения о своих поездках печатал в "Губ. Вед." Это вызвало живой интерес и в членах училищного совета и в среде учителей. Александрович симпатизировал такому направлению работы — и мы с ним сделались "приятелями". Памятны мне экзамены в с.с. Крутом Берегу, где отлично была поставлена школа учительницей Кривобок, в Чутове, где также превосходно вел дело учитель Фисун, в Яковцах, в Кочубеевке, Искровке и др.

Помню, на одном из первых заседаний, после моего назначения, я встретился с молодым человеком располагающей наружности я с манерами, свидетельствующими о воспитанности — это оказался В. Я. Головня, знакомство с которым и не прекращалось до 1904 года, когда он тоже сделался редактором газеты, что повлекло разные для него "последствия" и, между прочим, повело к  прекращению между нами знакомства.

Председателем училищного совета был тогда князь Михаил Андреевич Эристов — по должности уездного предводителя дворянства.

Не смотря на свою репутацию бонвивана, кутилы, вообще бесшабашного, хотя и доброго малого, притом весьма неравнодушного к женщинам вообще и к красивым, в особенности, князь Эристов, как председатель училищного совета, был очень дельный, корректный, внимательный и далеко не оправдывал сложившегося о нем мнения, как о недалеком якобы человеке. Я лично, после сравнительно близкого знакомства с ним, как председателем училищного совета, такого мнения не разделял — его указания, мнения, выводы были практичны, целесообразны, хотя я не с скрываемой закваской в духе идей и взглядов князя Мещерского и его "Гражданина".

Случайно я имел возможность оценить князя Эристова и как гостеприимного хозяина—помещика до конституционного периода.

Как-то пришлось производить экзамены в Чутово, Кочубеевке и Искровке — и возвращаться в Полтаву, на лошадях, очень поздно.

— 179 —

Переезжая через Руновщину, часов около 11 вечера, я узнал, что это имение князей Эристовых, здесь их усадьба, и что к ним сегодня приехал В. Я. Головня для производства экзаменов в Руновщанской школе.

Приближалась гроза. До Полтавы было сравнительно далеко. Лошади истомились и я решил в Руновщине переночевать, а так как гостиниц там не было, то приходилось приютиться в простой корчме.

— Да поезжайте к князьям и отлично там переночуете — посоветовал мне содержатель корчмы.

Я так и сделал — и не раскаялся. У братьев — князей Михаила и Константина Эристовых, живших вдвоем, действительно гостил Головня. Меня оставили и на другой день и пригласили в качестве гостя на экзамены в школу — а затем после роскошного обеда, вечером, князь Константин Андреевич сел за рояль, а Михаил Андреевич, для оживления общества, распорядился позвать Ольгу.

Вошла, застенчиво улыбаясь, худощавая, тоненькая блондинка, удивительно красивая, в малорусском костюме.

Это была та самая Ольга, которую князь Михаил Андреевич "похитил" недавно перед этим в Полтаве, о чем разговоров было много.

Ольга была горничной у В. П. Трегубова — и на нее засматривался даже губернатор Косаговский, когда приходил к городскому голове играть в винт, а его чиновник особых поручений Ханыков, о котором я уже говорил не раз, после нескольких встреч бесповоротно решил, что для такой горничной место у него, а не у городского головы. Когда такое решение стало известно хозяину горничной, ее рассчитали и она нашла место, не помню у кого, на Институтской улице.

Ханыков условился с ней, что ее похитит, — был назначен вечер и час.

Но Ханыков имел неосторожность своими планами поделиться с князем Эристовым.

И вот, когда, в один морозный вечер, Ханыков подъехал к воротам дома, где жила Ольга и прождав несколько часов, причем даже озяб изрядно, послал человека узнать, почему она не выходит, — человек возвратился и сообщил, что Ольга уже раньше уехала к князю Эристову на присланных им санях и остается у него в Европейской гостинице. Ханыков не солоно хлебавши, возвратился с похождений, а князь Эристов потирал от удовольствия руки и хохотал главным образом над тем, что оставил с носом чиновника особых поручений при губернаторе.

На другой или третий день после этого похищения, о котором, повторяю, трезвонила вся Полтава, я увидел впервые эту Ольгу в театре, она была в роскошном туалете, дорогой ротонде и в сопровождении официанта из Европейской гостиницы, оборудовавшего князю операцию похищения — этот официант служит в гостинице и по сей день.

Князь завез Ольгу к себе в деревню — и вот ее-то и пригласил в гостиную в один летний вечер, когда случайно к нему завернули я и Головня.

Князь предложил Ольге что-нибудь спеть — оказалось ее учили пению — но я уже пения не слышал, были поданы лошади и я, не смотря на поздний час и сегодня, должен был уехать.

Вспомнил я этот, в сущности, мелочный эпизод, только лишь потому, что он мне показался характерным и типичным для периода перед 1902 годом, к которому я подошел в своих воспоминаниях — типичным для жизни все еще не сбросившей с себя тона крепостничества в помещичьих усадьбах

— 180 —

перед их "иллюминациями". Подойдя близко к "Константиноградским беспорядкам" и дальнейшим событиям, я невольно вспомнил эту старинную помещичью усадьбу, уютную гостиную, с мягкой старинной мебелью; старинную бронзу, старинные картины, потемневшие портреты предков, звуки рояля, жизнерадостные, упитанные лица владельцев — и эту стройную девушку, застенчиво улыбающуюся, которую "выкрали", из горничных превратили в "барыню" — и которая появляется по первому властному зову хозяина, после сытного обеда...

Как далеко от настоящего ушло это прошлое...

       

XLIV.
Аграрные беспорядки в Константиноградском уезде в начале 1902 года. — Отголоски их в Полтаве. — Губернатор Бельгард и телесные наказания. — Убийство Сипягина. — Плеве назначен министром. — Приезд Плеве в Полтаву. — Увольнение Бельгарда от должности губернатора. — Отъезд Бельгарда из Полтавы.

... "Константиноградские беспорядки", увольнение от должности губернатора А. К. Бельгарда, прибытие нового губернатора князя Н. П. Урусова, видимое успокоение, война с Японией и наконец 1905 и 1906 годы и дальнейшие, или лучше сказать ближайшие к ним события, — все это материя, для беспристрастного освещения которой и правильной оценки время далеко еще не наступило. И даже в ограниченной сфере личных воспоминаний и субъективных взглядов, по естественному чувству необходимого такта, приходятся быть особенно осторожным, говоря о лицах еще не сошедших с жизненной сцены и не порвавших окончательно с общественной деятельностью, а также и о событиях, в которых более или менее активно принимали участие эти деятели.

Вот почему, подойдя близко к 1902 году, в своих дальнейших "Воспоминаниях и записках" мне по неволе придется во многих случаях быть только схематичным и ограничиться одним перечислением фактов, — да и то далеко не подробным и полным...

Как я уже упоминал, в марте 1902 года надвигалась гроза из Константиноградского уезда, но до Полтавы ее отголоски не доходили. По крайней мере, ни слухов, ни разговоров не было. Полтава веселилась.

В начале марта губернатор А. К. Бельгард возвратился из Петербурга, 9-го числа этого месяца отпраздновали столетие со дня учреждения губерний — и тут уже пошли разговоры, что в Константиноградском уезде "грабят помещиков".

Где грабят, как грабят и проч. никто толком рассказать не мог — и что делала администрация, мне не было известно. Спустя несколько лет, кажется в 1907 году, один из владельцев уезда мне рассказывал, как он тогда метался по Полтаве в напрасных поисках защиты и ограждения его имущества, грабеж которого был назначен на определенный день. Он обил пороги губернаторского дома, суда, военных, полицейских и иных учреждений — и везде встречал или полную растерянность или совершенную неосведомленность о событиях, а отсюда и недоверие к его словам — прямо казалось единственным исходом, стать среди улицы и кричать караул — до такой степени оставались беспомощными хозяева и всякие владельцы.

Появляющиеся время от времени в печати воспоминания об этом, так называемом, "аграрном движении" в Полт. губ., рисуют по истине, с одной стороны, полные жути и ужаса картины — беспардонного

— 181 —

грабежа, бессмысленного, стадного движения, с другой картину растерянности власти и беспомощности ограбляемых (напр., Истор. Вестн. 1907-й год, кн. 4. "Из воспоминаний об аграрном движении в Полт. губернии. Рассказ потерпевшего").

Но, повторяю, происходившее в Константиноградском уезде в Полтаве как-то не чувствовалось, — может быть в недрах подлежащих учреждений все было известно, но в широкой публике шли одни глухие разговоры.

Лично я "почувствовал" грозу в атмосфере, когда случайно, не помню, по какой надобности, как-то вечером, в зто время, зашел к губернатору. В приемной были Полтавский исправник Коваленко и еще какие-то полицейские чиновники. Все были взволнованы и видимо смущены, — так же и губернатор Бельгард.

Как я узнал, в Константиноградский уезд были посланы войска, а ночью выехал и губернатор.

Потом мне рассказывал кое-какие эпизоды из "усмирения бунта и водворения порядка" — и в частности из области "применения телесных наказаний" выезжавший с А. К. Бельгардом непременный член по земским и городским делам присутствия Д. В. Симоновский.

О телесном наказании говорит и выше отмеченный "потерпевший", который констатирует отвращение "гуманного" губернатора к операции сечения. Действительно, зная характер и взгляды Александра Карловича, нельзя предположить, чтобы эта операция могла быть ему по душе.

2 апреля было получено ошеломившее всех сообщение об убийстве министра внутренних дел Сипягина, которого в Полтаве не много знали и лично — он одно время летом проживал в Гавронцах, в имении Шереметева, и проезжал через Полтаву. Говорили видевшие, что по внешнему виду он казался "большим барином", а желающие знать о нем больше благоволят обратиться к тому же Историческому Вестнику, в котором напечатаны воспоминания его сослуживца.

Скоро же (6-го апреля) стало известным и о назначении министром внутренних дел В. К. Плеве, а в средних числах апреля, после Святой, он прибыл в Полтаву.

Остановился Плеве на ст. "Полтава" Южн. ж. д. в вагоне, куда к нему и отправлялись должностные и другие лица.

В 2 часа дня этого же числа Плеве приехал в губернаторский дом, где "состоялся прием" и здесь-то я его и увидел воочию в первый и последний раз.

Плеве обладал основательной фигурой, несколько как будто ленивыми движениями, говорил тихо, с улыбкой; лицо располагающее.

Представлял Плеве собравшихся должностных лиц А. К. Бельгард.

Вечером этого же дня, на ст. "Полтава", к Плеве прибыл прокурор Харьковской судебной палаты Лопухин, пребывающий в настоящее время в ссылке на поселении в Минусинске... В этот же день и на другой у Плеве, как говорили, перебывали многие помещики Константиноградского уезда и жаловались на действия губернатора Бельгарда, допустившего беспорядки.

Плеве — уехал — и вот, как снег на голову, по крайней мере для пишущего эти строки, телеграмма 30-го апреля: губернатор Бельгард увольняется от должности Полтавского губернатора с причислением к министерству внутренних дел, — и следующая о назначении гродненского губернатора князя Урусова — Полтавским губернатором.

Рядом, тут же телеграмма, — что харьковский губернатор князь Иван Оболенский награжден орденом Св.

— 182 —

Владимира 2-й ст. "за отлично усердную и ревностную службу и примерную распорядительность по прекращению беспорядков в Валковском уезде Харьковской губернии".

Не оставалось сомнений, что разница в судьбе Полтавского и Харьковского губернаторов явилась последствием "беспорядков" и обусловливалась степенью склонности того и другого губернатора к"примерной распорядительности" по прекращению этих беспорядков.

"Беспорядками" же обусловливался и уход из Полтавы жандармского полковника Гангардта и прибытие на его место подполковника Преферанского, — а также, как говорили, и перевод, кажется в Ригу или Ревель, прокурора суда Томашевского.

Как бы то ни было, весть об увольнении А. К. Бельгарда произвела в городе сенсацию — и обрадовались ей, несомненно, очень и очень немногие, — остальные же — общество, сослуживцы, подчиненные, знакомые и др. искренно были огорчены.

Александра Карловича и его супругу Эмилию Павловну любили и глубоко уважали во всех кругах общества — и это уважение особенно ярко сказалось в проводах их из Полтавы. По поводу оставления Полтавы А. К. и Э. П. Бельгард, без преувеличения можно сказать, всколыхнулся весь город.

Многие общественные организации постановили чествовать отъезжавших тем или иным способом, и многочисленные толпы явились на вокзал в день их отъезда.

Накануне отъезда, местные купеческое и еврейское общества поднесли Александру Карловичу адреса, при чем в адресе еврейского о-ва отмечалось, что "беспристрастное, благожелательное отношение губернатора Бельгарда к еврейской части населения оказывало благотворное воздействие на взаимные отношения христиан и евреев Полт. губернии".

Необыкновенно трогательно было прощание Александра Карловича и Эмилии Павловны с Домом Трудолюбия — их детищем. Законоучитель в школе призреваемых в этом Доме свящ. о. Горянов, на прощальном молебствии, отслуженном в Доме Трудолюбия, в присутствии А. К. и Э. П. Бельдард, в трогательной речи отметил значение предстоящей потери для Дома в лице супругов Бельгард и вызвал слезы у всех призреваемых.

Таким же трогательным характером отличалось и прощание супругов Бельгард с Александринским приютом, также обязанным им своим прекрасным положением.

Отъезд Бельгарда был назначен на 10-е мая, на другой день после приезда в Полтаву нового губернатора княза И. П. Урусова, который, кстати сказать, приходился и родственником Бельгарду, хотя и не так чтобы близким.

К поезду на Харьков, отходящему в 1 час дня, на вокзал собрались буквально толпы провожавших.

Все помещения вокзала и дебаркадер были запружены публикой, среди которой были представители положительно всех учреждений в городе, — о служащих же по министерству вн. дел уже не говорю. Среди провожавших был и князь Урусов.

Подъезжая к вокзалу, непосредственно за мостом, я с удивлением увидел, вероятно, сотню казаков, при всем снаряжении. Очевидно, это была предупредительная мера на случай возможных демонстраций, которых, как мне потом говорили, ожидали.

Но никаких демонстраций не было. Было только очень грустно всем.

Когда прибыли супруги Бельгард, появилось шампанское, начались тосты и пожелания — а затем Александр Карлович и Эмилия Павловна начали со всеми прощаться.

— 183 —

Первым подошел проститься Александр Карлович к своему заместителю князю Урусову, затем к остальным; со всеми перецеловался. "Приютянки", с букетами ландышей в руках, тесной толпой окружали Эмилию Павловну и не отставали от нее ни на шаг.

Бельгарды ехали в отдельном вагоне, который положительно утопал в букетах цветов и главным образом ландышей.

Вагон стоял в хвосте поезда и от него открывался дивный вид на Полтаву, потонувшую в зеленых садах. Майский день был дивный, солнце ярко сияло. Александр Карлович стал на площадке вагона и грустным взглядом смотрел на Полтаву. Всем, тесно окружившим вагон, провожающим, так понятна была эта грусть — и она находила сочувственные отклик и в их сердцах.

— Какая красавица — Полтава, — не удержался, чтобы не выразить своего восхищения Александр Карлович.

Послышался свисток — и поезд тихо поплыл. — Мы тогда, конечно, не предполагали, что вместе с губернатором Бельгардом — он увозит и старый режим, крушение которого уже началось — и так печально отразилось и на симпатичнейшем и гуманнейшем администраторе.

В этот же день, вечером, я "имел честь представляться", в Европейской гостинице, новому губернатору князю Урусову, — при несколько необычных обстоятельствах, о чем скажу ниже.

Теперь же еще упомяну, что в эти же дни прощания с Бельгардом, Полтава все же не осталась безучастной и к всероссийскому торжеству — приезду в Петербург президента французской республики Лубе.

Виктор Павлович Трегубов, от имени города, послал г-ну Лубе приветственную телеграмму, на это же торжество откликнулось и Лохвицкое земство, от имени которого председатель управы Ходолей, тоже телеграммой. приветствовал Лубе, говоря, что русское общество умеет ценить страну, где культурные идеалы человечества нашли себе воплощение и осуществление...

В. П. Трегубов и А. Н. Ходолей скоро получили от Лубе и ответные благодарственные телеграммы, тем еще более были закреплены "драгоценные узы, соединяющие нас с прекрасной Францией", как говорилось об этом в телеграмме Полтавского городского головы.

       

XLV.
Слухи о кн. Урусове. — Присланная из Гродно его характеристика. — Приезд кн. Урусова в Полтаву. — Мое представление кн. Урусову — вне обычного порядка. — Взгляд кн. Урусова на задачи Губернских Ведомостей. — Общее представление должностных лиц губернатору кн. Урусову. — Я получаю первое замечание от кн. Урусова за напечатание адреса земских служащих Шкларевичу.

Приезду в Полтаву князя Н П. Урусова предшествовали угрожающие слухи.

Говорили, что в "распущенную" Полтавскую губернию назначили губернатором кн. Урусова с нескрываемым намерением ее "подтянуть" — и что в данном случае выбор Плеве, павший на Гродненского губернатора, был вполне удачный.

— Князь Урусов подтянет — будьте благонадежны, — так говорили кругом.

И мы, служащие по министерству внутренних дел, прежде всего готовились восприять и восчувствовать приемы и меры "подтягивания".

За что собственно "нас" следует подтянуть, никто не знал, да и вины за собой тоже не видели, но

— 184 —

что подтягивание прежде всего коснется нас, в этом не сомневались, — и прилагали все старания, как можно больше узнать "про нового губернатора".

Кто-то из губернского правления даже обратился в Гродненское губернское правление с просьбой прислать сведения о князе Урусове, — что он за человек и каков губернатор, строг ли и до каких степеней и проч.

И действительно, незадолго до приезда кн. Урусова в Полтаву мы получили обширный манускрипт, кажется, написанный бывшим тогда советником Гродненского губернского правления Филоновым, — в нем, т. е. в манускрипте, предупредительно сообщались очень интересные для нас и подробные сведения, характеризующие нашего нового губернатора, как администратора и человека. Говорилось о его умении разгадывать людей, отличать трудолюбивых и способных чиновников; о беспристрастии в оценках и энергичном отстаивании и "выдвигании" лучших из них; тут же говорилось и о "строгости и справедливости" — и вообще отсутствии тенденции к попустительству и потаканию, а также неуменью смотреть сквозь пальцы на "упущения" и недостатки; говорилось, что кн. Урусов талантливый и энергичный администратор, "большой барин"; приемы его редки, но блестящи и проч., — а в общем Гродненская "характеристика" страхов наших не только не развеяла, но значительно усилила.

-— Увидим, — будет, что будет, — говорили меланхолично в губернском правлении и канцелярии губернатора.

9-го мая кн. Урусов приехал в Полтаву и с вокзала отправился прямо в собор.

Остановился он в Европейской гостинице, так как из губернаторского дома семейство Бельгарда еще не отбыло.

Днем, 9-го мая, я был в редакции, в губернском правлении. С улицы донесся глухой шум экипажа "на резинках". Как будто что подтолкнуло посмотреть в окно. Подошед, — вижу мимо катит на своем выезде известный в Полтаве Пупко, а в экипаже сидит плотный господин, в генеральском пальто гражданского ведомства, в фуражке с красным околышем и большим козырьком.

— Князь Урусов, — словно кто подсказал мне, — и я, как оказалось впоследствии, не ошибся — это ехал новый губернатор с визитами.

На другой день, 10 мая, как я уже писал, отбыл из Полтавы А. К. Бельгард, а на 11-е мая было назначено "общее представление'" новому губернатору, в губернаторском доме.

Очень мне не хотелось принимать участия в этом "общем представлении", пожалуй, новый губернатор, о котором ходили такие зловещие слухи, обратится с какими-нибудь щекотливыми вопросами, может быть и тон его обращения будет слишком высокомерен и пренебрежителен — все это "на общем представлении" особенно неприятно и если бы как-нибудь избежать!

Было уже поздно, когда в редакции собрался кружок сотрудников и сослуживцев и мы говорили на эту тему. Я напрягал мозги, чтобы изобрести какой-нибудь предлог представиться новому губернатору отдельно и самое лучшее сегодня же.

— Эврика — предлог есть, — обрадовался я, — еду сейчас к губернатору и спрошу разрешение его, как главного теперь руководителя и направителя губернского органа, на помещение завтра одной срочной статьи.

Статья, положим, была не срочная

Князь Н. П. Урусов

— 185 —

и в особых губернаторских разрешениях надобности не было, но за "предлог" сойти она могла.

— Поздно уже, одиннадцатый час, — призадумался я, — но была не была — попробую.

Живым манером облекся в мундир, который был приготовлен в редакции к завтрашнему дню, послал за извозчиком — и через несколько минут поехал в Европейскую гостиницу.

Спросил швейцара, не улегся ли уже спать губернатор — и если нет, то нельзя ли его видеть — скажите: редактор Губернских ведомостей.

Швейцар передал об этом официанту, тот ушел наводить справки и очень долго не возвращался.

Мне уже рисовалась картина первого приема, вроде приемов Косаговского, — окрик, разнос за беспокойство и за смелость являться в неурочный и поздний час — а вернее всего — вот сейчас появится официант и скажет: не принимают.

Официант, наконец, появился и вопреки ожиданию, сказал: пожалуйте, просят.

— Великолепно — цель достигнута, — подумал я, поднимаясь во второй этаж.

— Пожалуйте налево и прямо, — указал коридорный.

Дверь в губернаторские помещения открыл вышедший его слуга.

Не успел я переступить порог, как из боковой двери вышел князь Урусов, с канделябром в одной руке.

Я начал сакраментальное: имею честь представиться — но не окончил фразы.

Князь Урусов перебил и сказал:

— Берите стул и подсаживайтесь вот сюда; — крепко пожал руку и указал место около стола; сам сел сбоку, на диван, канделябр поставил на стол.

Прежде всего бросилось в глаза хорошее настроение нового губернатора, веселая улыбка, открытые, простые манеры.

— Да он совсем не строгий, — пронеслось в голове из Гоголя.

Завязалась оживленная беседа — о "Губернских ведомостях", о задачах губернского органа и проч.

Князь высказывал свои взгляды на этот предмет, расспрашивал об условиях издания "Губ. Вед." в Полтаве.

Новый губернатор был против того, что бы "Губ. Вед." следовали типу и тону частных общелитературных изданий, и находил, что "Губ. Вед." должны сделаться правительственной, народной газетой, общедоступной и по содержанию и по цене.

Князь предложил разработать в отдельной запаске вопрос о превращении "Губ. Вед." в народную газету. Я обещал — и скажу уж за одно — такую записку через несколько дней и представил. Записка была положена под сукно — и там, вероятно, покоится и до настоящего дня — рядом с другими "записками" моими и иных авторов, писанными не раз и по разным вопросам, начиная с губернаторства Косаговского.

"Представление" губернатору кн. Урусову затянулось чуть не до 11 часов ночи.

Уехал я от него совершенно успокоенный — а главное в восторге от того, что на завтрашнем общем представлении я ему буду уже известен.

В редакции я застал среди других также некоторых служащих в губернском правлении, которые с интересом ожидали моего возвращения и сообщений о новом губернаторе, — по первому непосредственному впечатлению.

Я рассказал о своем посещении и поделился результатами своих наблюдений, — результаты эти были безусловно благоприятны, что особенно подняло дух у чиновников.

— 186 —

На другой день, 11-го мая, в зале губернаторского дома собралось многочисленное общество "представляющихся".

Когда я прибыл в 10 час. утра, князь Урусов был уже в губернаторском доме, в гостиной.

Туда были приглашены чины судебного ведомства — и пробыли довольно долго. Затем, кажется, было приглашено военное ведомство, затем акцизное — и т. д.

Словом, представление губернатору шло не по примеру прежних лет.

Одно только министерство внутренних дел все время оставалось в заде — и к нему кн. Урусов вышел около 3-х часов дня, когда представились другие ведомства.

Как я ожидал, так и произошло — губернатор почти никого из представляемых не оставил, чтобы не обратиться с тем или иным вопросом — и не редко неприятным, ибо не всегда на него находился у вопрошаемого надлежащий ответ. Даже на такие простые, как — сколько у вас в отделении или столе за год входящих — не всегда получался немедленный ответ, — можете судить поэтому, в каком положении оказывались многие из представлявшихся...

Я был спокоен — меня уже не спросит ни о чем — и действительно, когда кн. Урусов дошел до меня, он только подал руку и сказал: мы уже знакомы.

Как-то было странно — после всех предшествовавших приезду в Полтаву кн. Урусова слухов о его строгости и требовательности, что "представление" проходит без всяких инцидентов, — если не говорить о "вопросах", о которых я упомянул выше.

Представление подходило к концу — а инцидента все нет.

Наконец, инцидент, хотя и незначительный, но в тоне именно ожидаемого.

Когда князь Урусов, обходя представляющихся, был близко от меня, в группе чинов полиции, стоящей отдельно в стороне во главе с полицмейстером Гетинкау, завязался живой, громкий разговор.

— Когда губернатор говорит, не следует ему мешать, — вдруг громко обратился князь Урусов к полиции ,— когда я кончу — продолжал он — тогда вы будете разговаривать.

Эффект получился полный.

"Полиция" замерла. Остальные тоже притаили дыхание — и ожидали, что же будет дальше. Но дальше кн. Урусов также спокойно, как и начал, продолжал прием.

После всех он "принял" полицию, которую, к нашему общему разочарованию — ожидали продолжения инцидента — пригласил отдельно в гостиную.

Долго мы ожидали выхода полиции; многие были уверены, что, вероятнее всего, завтра же она в полном составе очутится в отставке и самое меньшее, что ее ожидает — это грандиознейший разнос, — но опять же, ко всеобщему удивлению, — Александр Иванович Гетинкау и подведомственные ему чины вышли из гостиной от губернатора в самом лучшем расположении духа.

Оказалось, что кн. Урусов совершенно забыл, а может быть и не захотел вспомнить о недавнем инциденте, — и говорил с чинами полиции в самом благожелательном тоне, давал разные директивы и указания и проч.

В общем все представляющиеся вынесли о новом губернаторе князе Урусове хорошие впечатления, совершенно разрушившие циркулировавшие о нем слухи.

А на другой уже день — мое личное впечатление было омрачено. Не помню, с каким докладом я заявился, в первый раз, к кн. Урусову; принимал он на балконе. Подписав бумаги, он повернулся ко мне и сказал, что таких заметок, как заметка о Шкларевиче

— 187 —

в официальном органе он не потерпит, — и на будущее время я не должен позволять себе что-либо подобное.

Я сначала даже не понял, о чем речь идет — и потом только сообразил, что это о репортерском отчете, заключавшем в себе описание поднесения адреса земскими служащими бывшему в течение 12-ти лет председателем губернской земской управы Шкляревичу.

Меня особенно удивило то, что отчет об этом поднесении был напечатан сравнительно задолго до прибытия кн. Урусова, — в первых числах мая, — а вот, оказывается, ему он известен — и очевидно не понравился, а почему, — так и осталось для меня тайной.

В этом адресе, прочтенном членом управы Саранчевым, между прочим, говорилось, что в период, когда во главе земства стоял Ш., было обращено особое внимание на экономические нужды населения; о создании им такой атмосферы в земской деятельности, при которой возможно было продуктивное соединение двух элементов выборного и вольнонаемного; что личные заслуги и достоинства служащих Шкларевич ставил выше общественных предрассудков и симпатий, почему он и вербовал служащих, не справляясь и не считаясь ни с их прежним общественным положением, ни с национальностью, ни с полом; — он первый открыл доступ к земской службе женщинам — и тем сделал первый шаг к разрешению вопроса о нормальном общественном правопорядке, при котором за обоими полами признается право на общественную деятельность в самом широком значении этого понятия" и т. д.

Шкларевич, конечно, был растроган, благодарил: говорил, что "выборные" служащие похожи на марионетки, на картинки, сменяющие одна другую — и что новый состав должен исправлять ошибки старого и направлять дело на должный путь, — и что он, Шкларевич, слишком "старый земец", чтобы забыть заветы прошлого...

В общем, — ни в адресе, ни в самом факте его поднесения, а тем более в голой отметке об этом в газете "ничего особенного" не было, — тем не менее я получил первое замечание, в довольно категорическом тоне, от нового губернатора, а вслед за этим не заставила себя ожидать и другая неприятность, прямо вытекшая из факта наступления "нового режима" — и в частности из перемены в моих служебных и личных отношениях к губернатору.

       

ХLVI.
Кн. Урусов — и земство. — Прекращение земских оценочно-статистических работ. — Дело Кривецкого. — Мой визит к губернатору в связи с этим делом и последствия этого визита. — Решение предпринять издание частной газеты. — Шипин. — Назначение в Полтаву нового вице-губернатора. — Объезд губернии кн. Урусовым.

Скоро после прибытия в Полтаву нового губернатора, князя Урусова, ему представился случай высказать свои взгляды на некоторые вопросы внутренней политики.

Как известно, увольнение губернатора Бельгарда и перевод на его место из Гродно кн. Урусова явились непосредственным следствием "Константиноградских беспорядков".

Придет время, когда истинные причины этих "беспорядков" будут обстоятельно выяснены, — тогда же, т. е. в описываемый период времени, в правящих кругах преобладало мнение, что беспорядки в Константиноградском уезде и в других местах были

— 188 —

подготовлены и вызваны земскими статистиками, собиравшими для земств оценочно-статистический материал (по закону 8 июня 1893 г.).

Такое мнение правительства прямо было выражено в известном всеподданнейшем докладе Плеве, при чем вина, конечно, возлагалась на земства, которые слишком уже расширили поставленную им этим законом задачу, предприняв, вместо оценочно-статистического, сложное оценочно-экономическое обследование всех недвижимых имуществ. От этого проистекло то, что к 1902 году, не смотря на затрату почти 6 миллионо рублей, оценочные работы не вышли из периода собирания материалов.

Другая причина неуспешности этих работ, по мнению Плеве, коренилась в составе лиц, привлекаемых земствами к собиранию оценочно-статистического материала.

Многие земства, а в том числе и Полтавское, в помощь постоянному составу работников по этому делу, приглашали временных сотрудников, "далеко не безупречных в политическом отношении".

Наибольшее число таких сотрудников — временных — было в Полтавском земстве — 594 на 37 постоянных.

"Постоянное, особенно при обследовании земельных имуществ, общение с крестьянами, давало, по мнению Плеве, неблагонадежным людям широкое поле для противоправительственной пропаганды" и потому правительство решило этому положить конец — и разъезды статистиков приостановило с 1 июня этого, т. е. 1902 года.

Взгляд Плеве на роль статистиков, а следовательно, и земств, в частности Полтавского, конечно, не был тайной для вновь назначенного губернатора кн. Урусова и он, хотя косвенно, но довольно прозрачно намекнул об этом при открытии экстренного земского собрания в последних числах мая.

В своей речи, при открытии собрания, кн. Урусов, послав комплимент Полтавскому земству за то, что, как он убедился, оно многое сделало на пользу местного населения, заявил о своей "глубокой уверенности", что как губернское, так и уездные земства Полт. губ. будут и впредь продолжать свою деятельность в том же направлении, не отвлекаясь в сторону и не увлекаясь посторонними соображениями, которые всегда мешают правильному, точно определенному в законе течению земской жизни"...

Земцы и все, кого сие касалось, поняли предупреждение, разумеется, в надлежащем смысле, а в обществе говорили: подтягивание началось — чем-то оно кончится.

Конечно, никому в голову не приходило, что кончится 1905 годом, "конституцией" и "парламентом" — сперва с Аладьиным и Алексинским, а потом с Пуришкевичем и Марковым...

Это, повторяю, никому в голову не приходило, — а в ближайший к губернатору круг служащих приходили новые лица и должны были уходить старослужащие, а в числе этих последних надо было уходить и мне, — как стадо выясняться.

С первыми днями губернаторства кн. Урусова совпал разбор дела, известного под названием "Дела Кривецкого и Ко". — Дело это интересовало местное общество. Кривецкий, бывший делопроизводителем Кобелякского воинского начальника, довольно недвусмысленно был замешан в махинациях по освобождению некоторых, иных даже очень известных фамилий, молодых людей от воинской повинности.

Судить Кривецкого, его пособников и помощников, а также и воспользовавшихся их услугами

— 189 —

молодых людей прибыл в Полтаву военный суд.

Защитниками 27 обвиняемых выступали такие светила как Плевако, Карабчевский, полтавский Перцович, из Харькова Гонтарев и др. Потом стало известным, что вместо Плевако выступает тоже знаменитость Шубинский.

Надо было дать в газете обстоятельный отчет, — а между тем председательствующий в суде генерал Черпевский, милейший и любезнейший человек, категорически заявил, что без разрешения министра не может "пропустить" подробных отчетов в газете о деле — и если и предоставит вход в зал суда представителям печати, то с обязательством, что они ничего о нем печатать не будут.

— Добудьте разрешение министра — говорил генерал — и я с удовольствием сделаю для вас, что пожелаете.

Имея в виду "прецеденты", напр., по делу Скитских и другие, я, с легким сердцем, проник в квартиру губернатора — не в урочный час. Попросил доложить о себе.

— Что-нибудь экстренное? — спросил, выходя ко мне князь Урусов, — которому, по всем признакам, появление мое в не приемные часы не доставило никакого удовольствия.

Тем не менее, я, этак, с независимым видом, изложил, — что вот-де интересное, даже сенсационное дело, надо дать о нем отчет, а генерал чинит препятствия — и необходимым условием помещения в газете отчета о деле ставит разрешение министра, — почему я и прошу его сиятельство испросить таковое разрешение.

Губернатор ответил, что он не намерен вмешиваться в мои дела и обращаться к министру из-за каких-то газетных отчетов.

Я хотел было пояснить, что в данном случае имеются в виду совсем не мои дела, а интересы газеты, близкой столь же губернатору, как и мне; что в аналогичных случаях прежние губернаторы всегда оказывали и со своей стороны содействие, подобное тому, о каком я прошу кн. Урусова, — но тон ответа князя был такой решительный и настроение столь не подходящее, что объяснения я оставил, а предложил такую комбинацию:

— Тогда разрешите, — я сам обращусь к министру.

Это окончательно взорвало губернатора.

Резко, возвысив голос, он заговорил о том, что ежели я желаю обращаться к министру, — то это мое дело; что я могу поступать, как мне угодно — и проч. в этом роде.

От моего "независимого вида" не осталось, конечно, и следа, и я только смотрел во все глаза на вспылившего губернатора и недоумевал, что сей сон означает, в чем дело, — и за что мне сие?

Князь Урусов порывисто поднялся с места, крепко, по своему обыкновению, пожал руку — и все еще, как будто пылая негодованием, ушел на балкон.

Я повернулся восвояси — в совершенной растерянности.

— Да, — вертелось в голове — времена Бельгарда и Татищева, кажется, надо забывать и держать себя с губернатором "в струне".

На другой день, как раз, предстоял какой-то доклад, назначенный мне в 12 часов.

Я заявился в приемную часов около половины двенадцатого.

В приемной было много всякого народу. Без четверти в 12 часов вышел от губернатора докладчик. Была моя очередь. Я медлил идти, ожидая, когда стрелка станет на двенадцати.

Вдруг дверь в приемную из кабинета губернатора открылась и на пороге показался кн. Урусов.

— 190 —

— И-ко еще не пришел? — громко спросил он.

В этот же момент глаза наши встретились, так как я стоял как раз против дверей.

После вчерашней сцены я внутренне "подтянулся" и был готов во всему, дав самому себе слово быть "выше" возможных неприятностей; благодаря этому, я спокойно выдержал взгляд губернатора — и после его вопроса поднял глаза к часам.

Посмотрел на часы и кн. Урусов.

Было без пяти минут 12.

Подучилась довольно интересная живая картина.

Я внутренне торжествовал, — ибо назначенного мне срока не пропустил и потому возможное подозрение нового губернатора, что секретарь статистического комитета демонстративно игнорирует введенные им порядки и служебную дисциплину должно было отпасть.

Может быть благодаря этому последнему обстоятельству, кн. Урусов, за которым я последовал на балкон, был совершенно неузнаваем по сравнению со вчерашним днем. Очень мягок, спокоен, любезен.

Я молча подавал бумаги к подписи.

Наконец кн. Урусов заговорил о вчерашней моей "выходке", как он выразился.

Тут я, не смотря на намерение ничего, не вызываемого докладом, не говорить, не удержался и объяснил, что вчера я поступил так, как поступал при губернаторах Татищеве и Бельгарде, которые "Губ. Вед." никогда не считали моим личным органом и интересы газеты всегда принимали близко к сердцу, всячески способствуя ее выгоде; и я ожидал, что и кн. Урусов, как губернатор, отнесется также — но теперь вижу свою ошибку в том, что не выяснивши взглядов кн. Урусова, адресовался к нему с просьбой — и проч. — не помню уже что.

Кн. Урусов еще поговорил; повторил, что "Губ. Вед." надо "реорганизовать" в духе народной газеты — и уходя, я вынес вполне примирительное впечатление вместе с убеждением, что кн. Урусову желательно "отставить" меня от губернского органа.

Это я ясно видел и чувствовал. — Придется уходить — это несомненно.

"Уходы" уже и начались. С кн. Урусовым, вместе, приехал и непременный член Гродненского по городским и земским делам присутствия Шипин. Говорили, что Шипин правая рука кн. Урусова, — дельный, трудолюбивый и тонкий законник — поседевший за канцелярским столом и изучением законов и циркуляров. По поручению кн. Урусова, Шипин уже в июне обревизовал Полтавскую городскую управу, а в июле стало известным о переводе Шипина в Полтаву на должность непременного члена по земским и городским делам присутствия, а занимавшего эту должность Д. В. Симоновского — в Гродно, на место Шипина. Ожидали и дальнейших перемен в этом же роде — и говорили, что очередь за мной. Я подумал, что не следует допускать, пока мне предложат уйти — и потому, в один прекрасный день, будучи у кн. Урусова с докладом, спросил, поддержит ли он мое ходатайство о разрешении издания частной газеты? Кн. Урусов сразу же ответил, что — охотно поддержит, — и на другую мою просьбу, не оставит ли он меня на должности секретаря статистического комитета, пока я "окрепну" с частной газетой, последовал тоже положительный ответ.

Тогда-то, ничтоже сумящеся, я и подал в Главное управление по делам печати прошение о разрешении

— 191 —

мне издания "Полт. Вестника".

Пока же шло "собирание справок" и проч., прошлось ближе узнать губернатора кн. Урусова, который оказался джентльменом во всех отношениях, не смотря на свою вспыльчивость, подчас ставившую подчиненных ему лиц в неприятное положение.

В августе кн. Урусов предпринял первый объезд губернии — и оставил везде лучшее впечатление.

Кн. Урусов, кажется, первый из губернаторов самолично посещал волости и производил там подробную и обстоятельную ревизию. По приезде в село или город первым делом отправлялся в церковь, затем делал визиты священникам лично или через чиновника особых поручений посылал карточки. Это была новинка в "ревизии" губернатора и очень всем нравилась.

В июле этого же года вице-губернатор Леонтьев был переведен на такую же должность в Вятку, а на его место был назначен один из земских начальников Московской губернии Фон-Визин — потомок знаменитого автора "Недоросля".

Перевод Леонтьева связывали с Константиноградскими беспорядками.

Из семинарии ушел ректор Пичета — уход его связывали с беспорядками в семинарии в 1901 году.

В ноябре Полтава торжественно и шумно отпраздновала тридцатипятилетие общественной и служебной деятельности Виктора Павловича Трегубова — а в начале же этого месяца я уехал в Петербург, чтобы личными усилиями подвинуть затянувшееся разрешение мне издания газеты.

       

XLVII.
Поездка в Петербург с целью личными хлопотами ускорить разрешение изданія "Полт. Вестника". — Витте и Плеве по вопросу о стражниках. — Благоприятное положение моего дела. — Зверев. — В ожидании Плеве. — Горленко. — В ресторане Лейнера. — Разрешение издания "Полтавского Вестника". — Знакомство с Ясинским.

В Петербурге меня ожидало неприятное известие — Плеве уехал в Крым, где в то время пребывал Двор, — и возвращения его в Петербург ожидали недели через две.

Говорили, что в Крыму, в это время, шла серьезная борьба между Витте и Плеве из-за проектируемого Плеве института сельских стражников, против которых был Витте и, как министр финансов, не хотел давать на этот институт денег.

Говорили, что исход этой борьбы покажет, чье влияние в сферах окажется преобладающим, — а также от него, т. е. от исхода этого спора, как прибавляли в Главном Управлении по делам печати, — будет зависеть и судьба моего ходатайства, — ибо, ежели выиграет Плеве, то возвратится в хорошем расположении духа и, вероятнее всего, беспрепятственно разрешит газету в Полтаве, — а проиграв с Витте, он, пожалуй, станет срывать неудовольствие за свою неудачу на разных просителях, и прежде всего, на предпринимателях частных изданий.

В общем же, мои шансы были хороши. Делопроизводитель Главного Управления — потом, кажется, член Совета, на место Адикаевского, Садовский, дал мне "справку", что все бумаги, относящиеся к моему ходатайству, получены и при том — все благоприятного содержания.

Посоветовал обратиться к начальнику Главного Управления Звереву.

— 192 —

Когда Зверев пришел, я к нему заявился. Симпатичная, но какая-то незначительная личность. Простой необыкновенно, обходительный.

— Все будет зависеть от отзыва губернатора, — сказал он, когда я ему изложил цель моего посещения.

— Отзыв уже получен, ответил я, — и при том, кажется, благоприятный.

Зверев потребовал бумаги, рассмотрел и заметил:

— Да, все в порядке, — я дам благоприятное заключение и уже от министра будет зависеть разрешить вам издание. Министр, как ожидают, возвратится дней через десять, — а вы поезжайте домой.

— Нет, я решил остаться в Петербурге и дождаться здесь исхода моей просьбы, — сказал я.

— Да зачем, мы вас уведомим, уезжайте, — почему-то настаивал Зверев.

А я все таки заявил, что останусь и дождусь результата, — за тем приехал.

Зверев пожал плечами.

Итак, я остался ожидать Плеве — и остался, скажу откровенно, с большим удовольствием. Такой удобный предлог отдохнуть и поразвлечься. Я усердно посещал театры, музеи и прочие столичные достопримечательности, уже, впрочем, знакомые мне.

Отыскал своего знакомого Баранского, начавшего журнальную карьеру в "Губ. Вед." и сравнительно недавно покинувшего Полтаву и приехавшего в Петербург искать счастья.

Счастья здесь он не нашел, а обрел преждевременную смерть, на улице столицы, в известный день 9-го января 1905 года, о чем подробно скажу в своем месте. В описываемое же время, он перебивался в поисках работы и я его угощал каждый день обедом — то в любезном моему сердцу "Ярославце", где, впрочем, сильно надоел орган, наигрывавший постоянно во время обедов попурри из "Евгения Онегина", то в "нормальной столовой" — за Казанским собором.

Время проходило незаметно. Заходил частенько в Главное Управление по делам печати — осведомлялся, когда возвратится Плеве, и беседовал с курьерами, из которых некоторые оказались земляками, из Черниговской губернии, и с интересом расспрашивали о родной Украине.

Все вечера проводил в театрах. В "Консерватории", на "Нероне", которого пел Клементьев, встретился с Горленко, знакомым, и одно время сотрудничавшим в "Губ. Вед."

Горленко после спектакля повел меня ужинать в известный ресторан Лейпера — сборный пункт литераторов и артистов. И действительно — тут встретили Далматова, Баратова и др.

В одном углу указали мне диван — любимое когда-то место А. В. Амфитеатрова, на котором он, за хорошей выпивкой, проводил дни и преимущественно ночи.

Было шумно, оживленно — и отчаянно накурено. К нашему столику подошел "Черниговец" — рассказал несколько пикантных анекдотов, выпалил несколькими экспромтами — и засел за соседним столиком доканчивать ужин с Далматовым.

От всего я был в восторге — и с интересом рассматривал известных журналистов и артистов, которых называл мне Горленко.

Я говорил Горленко о том, как мне нравится жизнь в столице, в такой, хотя и пропитанной табачным дымом и пивом, но все же увлекающей и поднимающей нервы атмосфере — и как скучно в Полтаве.

— Да, — охлаждал меня Горленко, — нравится вам столица потому, что вы только изредка приезжаете сюда

— 193 —

и притом проживать деньги, а вот попробовали бы остаться здесь, чтобы наживать, — уверяю, иное сказали бы. Отвратительная жизнь и с каким наслаждением я променял бы Петербург на мой хутор...

Увы — хутор Горленка был заложен и перезаложен и он сам вынужден был "зарабатывать" средства к существованию работой в "Новом Времени".

Горленко заведовал библиографическим отделом в иллюстрированных прибавлениях к "Новому Времени" — и получал хотя и порядочный гонорар, но недостаточный для хорошей жизни в столице.

Жил Горленко на ул. Жуковского, в меблированных комнатах. Я несколько раз заходил к нему в номер, он угощал меня чаем и показывал разные старинный безделушки, которые ему удавалось открыть и приобрести в тот день у какого-нибудь торговца — антиквария.

Как я уже упоминал, Горленко писал небольшие статьи по историческим вопросам, воспоминания и т. п. и в "Губ. Вед." под псевдонимом "Бунчуковый товарищ". Он был любителем украинской старины и охотно делал экскурсии в глубь веков своей родины. Жизнь в столице, видимо, его тяготила, равно как и материальная необеспеченность, — наиболее же его угнетала невозможность выкупить свой хутор, в Прилукском уезде, который все более и более обременялся долгами, и Горленко с трудом уплачивал разные налоги и проценты по закладным и займам. О своих родственниках в Петербурге — известной певице Долиной и ее муже Горленко — Василий Петрович не любил говорить, а если вспоминал, то с явным неудовольствием.

Не сомневаясь в том, что издание "Полт. Вест." мне разрешат, я все подговаривал Василия Петровича принять систематическое участие в сотрудничестве, но дело не выгорело. Нуждаясь в средствах, он не мог отдавать "Полт. Вестн." и труд, и силы за тот гонорар, кокой я мог ему предложить, так что, уехав из Петербурга, я его потерял из виду — и вдруг, уже в 1907 году, кажется, в мае, получаю большую телеграмму, в которой он умоляет похлопотать, где следует, отменить назначение в продажу его хутора за неплатеж земских и других налогов; сам Горленко лишен был возможности что-либо сделать в этом случае, так как лежал в больнице, прикованный к постели тяжкой, грудной какой-то, болезнью.

Я бросился к губернатору Князеву. В приемной встретил вице-губернатора Катеринича и правителя канцелярии д'Айстетена. Изложил суть дела. Они посоветовали обратиться в губернскую земскую управу. Я отправился к Ф. А. Лизогубу. Федор Андреевич, выразив горячее сочувствие к судьбе известного и ему Горленка, сказал, что ничего не может сделать, — а следует адресоваться в Прилукскую земскую управу, с просьбой повременить с продажей имущества Горленко несколько дней, после чего Горленко, как он телеграфировал, обещал уплатить все налоги и недоимки. Я так и сделал — телеграфировал в указанном смысле в Прилукскую управу, а дня через три получил из Петербурга телеграмму, извещающую о смерти Горленка в больнице...

Так покончил свое земное существование один из симпатичнейших людей, талантливый, образованный журналист и недолгий мой сотрудник. Но это, повторю, печальное событие случилось позже описываемого мною времени, а теперь я с ним все советовался как лучше повести затеваемое мною дело.

Прошло, после моего прибытия в Петербург, дней десять, как возвратился

— 194 —

Плеве — и в тот день, когда Зверев должен был отправиться к нему с докладом и о моем ходатайстве, я спозаранку уже толкался в Главном Управлении и с волнением ожидал возвращения Зверева от министра.

Было, сравнительно, уже поздно; давно были зажжены лампы — а Зверева все нет. Наконец, некоторая суетливость среди курьеров указала, что Зверев идет. Вот он, маленький, черненький человечек, прошел в кабинет, за ним курьер протащил необъятную папку с бумагами.

Мое сердце усиленно билось — что то он принес мне?

Курьер из кабинета быстро пробежал через приемную в следующее помещение, — и оттуда, то же торопливо, прошел в кабинет Зверева Садовский.

Садовский вышел не скоро.

Я к нему.

— Разрешено, — коротко сказал он.

От сердца отлегло.

Я попросил, чтобы мне дали официальную справку о разрешении издания, так как необходимо сообщить телеграфному агентству, — а там, хотя знакомые, пожалуй, без такой справки и не поверят.

Тотчас же справку мне "выстукали" на Ремингтоне, а один из писцов на моих же глазах начал писать всякие "копии" и другие бумаги, относящиеся к разрешению издания "Полт. Вестн." и подлежащие отсылке Полтавскому губернатору.

Я усиленно просил поторопиться, ведь ноябрь на исходе, — когда же я успею публиковать об издании и вообще сделать необходимые подготовительные работы, чтобы начать выпуск новой газеты с 1-го января.

Мне любезно обещали, что все будет сделано в наикратчайший срок.

Отпустили меня из Главного Управления со всякими напутствиями и пожеланиями, вообще — расстались приятелями, а с некоторыми чиновниками, с которыми я успел завязать дружеские отношения, даже расцеловались.

Отсюда я забежал в отделение телеграфа, тут же через дверь, и послал благодарственную, за содействие, телеграмму князю Урусову, а другую в редакцию "Губ. Вед." — брату, который, в мое отсутствие, заведовал редакцией.

Потом помчался в Российское агентство, где бухгалтера и секретари и кассиры — были знакомы, так как я был их Полтавским агентом, — показал "справку" — и агентство на другой же день оповестило мир о важном событии — разрешении в Полтаве такому то — имя рек — издание частной газеты "Полтавский Вестник".

Все это было 16-го ноября.

Как мне передавали, 17-го ноября, телеграмма появилась в "Губ. Вед." в Полтаве — и произвела должную сенсацию.

Из агентства я поехал к Горленко — и застал у него, за чайным столом, Ясинского (Максим Белинский). Познакомились.

Мастодонтообразная, волосатая, наружность популярного писателя скрывала мягкую, вегетарианскую, душу. Ясинский с любопытством расспрашивал о Полтаве и газетных делах. Я ему сказал, что видел его много раз в Киеве, когда я был студентом, а он там жил, часто гулял в Ботаническом саду, в широкополой шляпе и кургузом пиджачишке, слушал здесь пение соловьев и написал в киевскую "Зарю" — редактируемую Павликом Андриевским, поэму "О чем гремят соловьи".

Ясинский с умилением вспомнил и Киев, и Ботанический сад — и свою молодость, когда он только начинал писательскую карьеру.

— 195 —

Между прочим, он настойчиво рекомендовал мне пригласить в сотрудники живущую в Полтаве начинающую писательницу Круповецкую.

— Симпатичный талант — несколько раз повторял Ясинский, — а я, между тем, даже не слышал в Полтаве такой фамилии. Затем, он тут же написал, с моих слов, хронику об издании в Полтаве частной газеты, — для "Биржевых Ведомостей", в которых он тогда работал.

Простившись с Горленко и Ясинским, я на другой день выехал из Петербурга.

       

XLVIII.
Возвращение в Полтаву и встреча с кн. Урусовым после разрешения издания "Полт. Вестн." — Первый номер "Полт. Вестн." — Передовая и фельетоны. — Фельетон Жданова (П. И. Трипольского). — Воспоминания о Петре Ивановиче Трипольском. — Трипольский — учитель и фельетонист. — Смерть Трипольского в Хабаровске.

На обратном пути в Полтаву завернул в Москву, побывал в редакциях "Русских Ведомостей", "Русского Слова" и других газет и журналов — и уговорился об обмене изданиями со следующего года.

В Полтаву возвратился в лучшем настроении, полный самых радужных надежд.

На другой же день, по приезде, я отправился к кн. Урусову — и лично поблагодарил его за содействие. Он был тоже, по всем видимостям, рад и доволен.

— Когда же вы думаете приступить к изданию своей газеты — слово "своей" кн. Урусов подчеркнул.

— Да с первого января. — ответил я.

— Нет, я не согласен, — сказал кн. Урусов, — начните с 1-го декабря, чтобы новая редакция Губ. Ведомостей имела время распространить публикации об их преобразовании в издании с 1-го января в реформированном виде.

— Ваше сиятельство, — взмолился я, — когда же я успею "публиковать" об издании "Полт. Вестн.", — ведь до декабря осталось всего несколько дней.

— Это как хотите, — а с декабря Губ. Вед. должны уже выходить в обновленном виде, с которым и необходимо познакомить публику и объявить подписку.

Разговаривать было не о чем, — да когда я обдумал положение дел, то нашел, что горевать собственно нет повода. Начав издание "Полт. Вестн." с декабря и рассылая его подписчикам и читателям "Губ. Вед.", я сразу же знакомил известный круг общества с новой газетой и приобретал довольно солидный контингент подписчиков и объявителей.

И потому — 29 ноября в Губ. Вед. появилось первое объявление об издании первой в Полтаве честной газеты "Полт. Вестника" — а 1-го декабря (пришлось в воскресенье) вышел и первый номер нового издания — и стал высылаться всем подписчикам "Губ. Вед.", — а "Губ. Вед." с этого же числа стали выходить два раза в неделю и редактором неофициальной части был назначен Шипин, непременный член губернского по земским и городским делам присутствия.

В передовой статье первого номера "Полт. Вестн." давал обещание "служить краю" — и на этом пути руководствоваться идеями гуманности, прогресса и общественной справедливости...

Были помещены три небольших фельетона. Злободневный — "Со дня на день" — тоже, на тему о "своей газете", — которой обзавелась Полтава.

"Своя газета" в известном смысле ставилась в параллель со "своим домом", "своей церковью", "своей школой", — как показатель и

— 196 —

признак культурного роста известной общественной группы, некоторой высоты потребностей и запросов.

Фельетон понравился читателям.

Были еще два — "Христос и Дитя" — перев. с французского Н. Штрандман и "Наум" — Н. Е. Жданова, — последний тоже был посвящен дню выхода первого номера газеты, — дню, в который праздновалась память пророка Наума.

Фельетон был написан остроумно, как и все почти работы автора, выступившего на этот раз под псевдонимом Жданова и писавшего раньше и потом под разными псевдонимами, из которых более популярными были Правдин, З. П. Ольский, Жданов, Наблюдатель в др.

Теперь уже потеряли силу мотивы, заставлявшие скрывать в свое время настоящее имя сотрудника местных газет, под разными прикрытиями, в течение более двух десятков лет, работавшего на литературном поприще — учителя семинарии Петра Ивановича Трипольского, покоящегося уже в вечном сне, — в далеком Хабаровске.

Сидя в Петербурге, в ожидании приезда из Крыма Плеве и разрешения мне газеты, я, между прочим, заготовил письма к некоторым, известным уже мне своей журнальной деятельностью, лицам с просьбой принять участие в затеваемой мною газете и приготовить работу к первым номерам.

Как только разрешение было получено, я эти письма разослал, — в числе других лиц, и Петру Ивановичу Трипольскому, давнишнему сотруднику "Губ. Вед." и старому знакомому, еще бывшему моему учителю в семинарии.

По возвращении моем в Полтаву, Петр Иванович первым поздравил меня с успехом — а когда кн. Урусов потребовал начать издание с 1-го декабря, я немедля повидался с Петром Ивановичем и "заказал" фельетон к этому дню. Фельетон был написан, — и потом до самой своей смерти, в июле настоящего 1910 г., Петр Иванович сотрудничал в редактируемых мною изданиях, хотя в последнее время писал он редко, — правильнее сказать — печатался редко...

Жизнь опередила его — и юмористические и сатирические фельетоны Петра Ивановича перестали отвечать интересам дня. Петр Иванович не мог угнаться за быстро несущейся жизнью, весь остался в прошлом, — почему и сосредоточился почти исключительно на репортерских отчетах, — преимущественно о разных торжествах и заседаниях в учреждениях духовного ведомства. Он изучил стенографию и потому мог передать даже разные речи, произносимые напр. архиереями и т. п.

Никто не мог так полно и подробно описать напр. заседания, происходившие под председательством епископа Отделений Палестинского, Миссионерского и др. Обществ или акты в духовно-учебных заведениях и проч. — но и в эти, сухие и официальные, отчеты Петр Иванович подпускал струйку свойственного ему юмора и оживлял их своими остротами. Такова была натура человека. Незлобивый сердцем, как голуб, добрый, благожелательный, Петр Иванович положительно покорял всех своей какой-то детской улыбкой и остроумием, никогда не жалившим больно тех, на кого оно было направлено.

Звал я Петра Ивановича, повторяю, еще со школьной скамьи и первая встреча с ним семинаристов не лишена оригинальной черточки.

Я был во втором классе семинарии.

Была "большая перемена". В зале и в классах обычное движение, шум, громкий говор.

С некоторым изумлением видим, — невысокий сутулый, в вице-мундире, неизвестный нам господин, ни с какой стороны не (197) напоминающий

— 197 —

Аполлона Бельведерского, пробирается через зал и, посмотрев надписи над дверями, направляется прямо в наш класс.

Мы быстро занимаем места. Господин в вице-мундире входит в класс, затворяет двери и прямо направляется к кафедре, за которой в усаживается.

Воцаряется мгновенная тишина. На лицах семинаристов глубокое изумление.

Не успел пришелец раскрыть рот, как дверь быстро отворилась и в класс, запыхавшись, положительно влетел ректор семинарии прот. Гаврилков, подбежал к удобно усевшемуся за кафедрой незнакомцу, схватил его за рукав вице-мундира, прямо таки стащил с кресла и быстро увел из класса.

Недоумение наше достигло высшего предела.

— Что сей сон означает? — заговорили в классе, когда прошли первые минуты столбняка после непонятной для нас пантомимы, только что разыгранной перед нашими глазами.

Недоумение скоро разрешилась. Вновь открылась дверь — и уже вошли двое — незнакомец и ректор.

— Представляю вам — новый учитель математики Петр Иванович Трипольский.

Ректор ушел, а новый учитель, с таким же невозмутимым видом, как и в первый раз, уселся на кресла за кафедрой и начал урок, словно он уже годами сидел на этом месте и "читал" нам математику — так просто с первых же шагов повел себя с семинаристами новый учитель — П. И. Трипольский.

Как потом уже выяснилось, первое его появление в нашем классе произошло так. Назначенный в Полтаву, Петр Иванович приехал из Харькова ночью, утром пришел в учительскую, представился ректору, посмотрел на расписание — и увидел, что во втором классе, в нормальном отделении, с 12 часов назначена алгебра, ничтоже сумящеся отправился отыскивать этот класс, а отыскав, вошел и уселся на надлежащее место с намерением, без дальних слов и излишних церемоний, начать свою преподавательскую работу.

Ректор хватился нового учителя. Его нигде не было. Бросились искать, — и наконец, открыли в нашем классе, откуда о. Гаврилков и извлек его, что бы через несколько минут — официально "представить" как это обычно водилось.

И потянул Петр Иванович свою лямку.

Семинаристы его любили.

"Преподавал" он занимательно, разбавляя свое преподавание шутками и остротами.

Шутил и острил Петр Иванович с тем же невозмутимым, серьезным видом, с каким и объяснял замысловатые математические теоремы — и чем более мы приходили в веселое настроение, тем серьезнее и непроницаемее делалось его лицо. Только, бывало, передергиваются углы губ, да глаза начинают светиться.

Помню, на первых порах, такой случай. Петр Иванович что-то объясняет. Класс слушает. Один из воспитанников, на задних скамейках, вероятно усталый от математики, занялся ловлей мух. Занятие это его, очевидно, увлекло. Мух было много — и они поминутно садились возле нашего охотника, а он осторожно отводил руку и затем быстро пытался схватить зазевавшуюся муху. Иногда ему удавалось это, но больше замах пропадал и он вновь целился на другую муху.

Петр Иванович заметил эти манипуляции.

Продолжая объяснение, он стал понижать голос, смотря на охотника.

Весь почти класс повернулся тоже по направлению глаз учителя.

Семинар, увлеченный ловлей, ничего не замечал — и как раз целился

— 198 —

на одну муху, не подозревавшую опасности и чистившую лапками свое рыльце.

Класс с трудом удерживался, чтобы не разразиться хохотом.

Петр Иванович замолчал, — и мгновенно наступившая мертвая тишина, наконец, заставила охотника поднять глаза. Он встретил устремленный на него взгляд Петра Ивановича.

Петр Иванович поманил его к себе пальцем. Семинарист, смущенный, нерешительно подошел к кафедре.

Петр Иванович указал ему на муху, сидевшую на кафедре, — молчаливо предлагая и ее изловить.

Жест, серьезный вид Петра Ивановича, растерянность вспотевшего от волнения и конфуза "охотника" — и спокойно сидящая на кафедре муха — представляли на столько уморительную картину, что класс не удержался и разразился гомерическим хохотом.

Один Петр Иванович не улыбнулся даже — и с прежним добродушным видом продолжал урок.

Таковы были и его фельетоны — так просто, спокойно, невозмутимо рассказывал он какую ни будь историю или "описывал" что ни будь, а читатель бывало надрывает животики от смеха. А Петр Иванович только подмигнет, — и беззаботно крутит толстую папиросу.

Тоже помню такой эпизод в редакции. Петр Иванович каждое лето, бывало, проводил на даче в Новых Сенжарах и часто привозил фельетоны из дачной жизни.

Привозит один такой фельетон, дает читать, а сам занялся кручением папиросы, посматривая из-под лобья, какое впечатление производит его сочинение. В одном месте я не выдерживаю и покатываюсь от смеха.

Петр Иванович, видимо, доволен и уже ощущает в своем кармане аванс. А рассмеяться я не мог, когда дошел до того места, где Петр Иванович описывал, как он доказал толпе мальчишек, что он не еврей. А именно — описывая дачную жизнь, он, между прочим, очень картинно рассказывал, как в одно утро, надев на себя маленькую "велосипедную" фуражку, захватив удочки и в свертке завтрак, он уселся на "душегубку" и поплыл по Ворскле удить рыбу — Петр Иванович был страстный рыболов и с удочками просиживал на берегу реки по целым дням.

Маленькая, согнутая фигура, в замысловатом "картузе", не умело управлявшаяся с веслами и лодкой, обратила на себя внимание толпы мальчишек на берегу и они, приняв его за еврея, пустились вслед за лодкой — и начали хором припевать известную в Малороссии присказку: насчет еврея — "катылыка", который нашел "черевык" — присказка неудобна для печати.

Назойливость мальчишек надоела Петру Ивановичу — и чтобы им доказать их ошибку в определении его национальности, он придумал такой способ: вынул из пакета кусок свиного сала я хлеб и демонстративно выставив его, начал завтракать.

Эффект получился ожидаемый — мальчики, увидев, с каким аппетитом тот, кого они приняли за еврея, уплетает сало, сразу же устыдились своей ошибка и оставили его в покое.

Описан был этот эпизод до того уморительно — серьезно, что положительно нельзя было удержаться от искреннего смеха, — как потом и говорили мне читатели.

В прошлую пятницу, 18-го августа, исполнилось сорок дней со дня кончины Петра Ивановича — и я хочу поделиться с читателями теми подробностями, какие мне удалось узнать об обстоятельствах, сопровождавших это печальное событие в семье его.

— 199 —

Здоровье Петра Ивановича и его внутренний мир потерпели серьезное крушение в 1900 году, когда его сын, 22-летний юноша, студент технологического института в Петербурге, застрелился.

Возвратился тогда из Петербурга, после похорон сына, Петр Иванович словно пришибленный и пригнутый к земле — и так он после этого уже и не выпрямлялся.

Счастливую до этого времени семью Петра Ивановича окутала атмосфера тоски, все как-то опустили головы.

Оставалась одна радость — внучка, — от дочери, вышедшей замуж за офицера. Петр Иванович только и жил внучкой, рассказывал и писал ей сказки, посвящал ей стихи и фельетоны в газетах.

Но другой удар — мужа дочери переводят в Хабаровск, куда уезжает и внучка. Пусто стало кругом Петра Ивановича — и он жил, почти три последних года, только надеждой и мечтой свидеться с внучкой.

И вот, в этом 1910 году, в июле, этой мечте суждено было осуществиться — Петр Иванович собрался поехать в Хабаровск.

В день отъезда он зашел в редакцию "Полт. Гол.", и сияющий объявил, что сегодня уезжает. Я ему искренно позавидовал — сделать такую интересную и продолжительную экскурсию, о какой я давно мечтал, — отдохнуть, развлечься, набраться новых сил и впечатлений — разве это не завидно? Но в недобрый видно час я позавидовал...

Петр Иванович соглашался, — что предстоящее путешествие действительно сулит ему много наслаждения — и он уехал в лучшем настроении.

Доктор не советовал ему предпринимать такое длинное путешествие, — но он говорил, если бы все доктора в мире его отговаривали, он их не послушался бы. Впрочем, иные думали, что свидание с внучкой благотворно повлияет на его пошатнувшееся здоровье.

С дороги он писал жене письма, — в которых обнаруживался его душевный подъем, он в них шутил, острил, по обыкновению. Прямо поехал во Владивосток и пробыв там дня два — отправился в Хабаровск, куда приехал 3-го июля, больной, с начавшейся инфлюэнсой.

До 11 часов вечера он, сидя в кресле, беседовал с дочерью и внучкой, изредка шутил, — но часто задумывался и говорил, — а интересно проследить переход из этой жизни в ту, другую...

Несколько позже он спрашивал у дочери: Женечка, как я завтра встану? Я чувствую, что жизнь уходит с каждой секундой!..

Ночь прошла спокойно, — но к утру Петр Иванович уже был без чувств.

Пригласили докторов, впрыскивали камфару, прибегали к другим средствам, — но ничего не удалось сделать, Петр Иванович скончался — от паралича сердца...

Там же в Хабаровске его в похоронили.

       

XLIX.
Первый год издания "Полт. Вестн." — Сотрудники "Полт. Вестн." — Секретари и корреспонденты. — Ф. Чеботарев. — Другие сотрудники. — И. Василевский (Не-Буква). — Баян. — Знаменитый плагиатор Регишевский.

Соединяю прерванную нить воспоминаний, — в которых, благодаря желанию помянуть добрым словом своего бывшего многолетнего сотрудника, П. И. Трипольского, пришлось забежать далеко вперед.

Возвращаюсь к концу 1902 года,

— 200 —

к выходу 1-го декабря первого номера моего "Полт. Вестника".

Весь декабрь прошел в подготовительных работах и потому должен быть назвать периодом выпуска "пробных" номеров, знакомивших читателей с новой газетой и подготавливавших их к нормальному выходу издания со следующего 1903 года, — который и следует считать первым годом существования этой газеты.

Год этот оставил во мне на редкость светлое, ясное воспоминание, чему способствовали многие обстоятельства и самое важное и главное среди них это то, что в первый раз в жизни пришлось работать для своего собственного любимого дела, вызванного к жизни личной инициативой и в своем существовании и преуспевании зависящего в значительной степени от личного труда и личных способностей.

Далеко не последнюю роль в этом случае играло и то, что дело с изданием частной газеты сразу же было поставлено на твердую, подготовленную предыдущим существованием "Губ. Вед.", почву и "Полт. Вестн." с первых же дней своей жизни пошел очень ходко со стороны подписки, розницы и объявлений, — а это дало возможность поставить на известную высоту содержание газеты и пригласить относительно солидный состав сотрудников. В редакционную семью "Полт. Вестн." вошли все бывшие сотрудники "Губ. Ведомостей" — и с течением времени присоединились и новые, — из них некоторые потом приобрели даже российскую известность. Вообще говоря, — интересная и разнообразная, со стороны возраста, пола, происхождения, общественного положения, характера, темперамента, образовательного ценза и проч. особенностей, армия сотрудников прошла более чем за два десятка лет перед моими глазами, — начиная от приобретших уже опытность на литературном поприще и убеленных сединами и до таких, которые вошли в редакцию едва вышедши из детского возраста и не умея связать двух слов, — а потом "выработались" в талантливых журналистов и отлично устроились в солидных столичных изданиях, или же бросив "литературу", перешли на службу в различные учреждения, обретя в них более или менее тепленькие местечки.

Я уже писал, что первыми моими сотрудниками, откликнувшимися на мое приглашение принять участие в судьбе реформированных, по воле Косаговского, в 1889 году, Губернских Ведомостей, был земский статистик Греченко и известный публицист и общественный деятель Виктор Иванович Василенко — о них я говорил уже довольно подробно, также как и о сравнительно не долговременном "репортере" — студенте университета Беренштаме, занявшем теперь заметное место среди светил Петербургской адвокатуры, выдвинувшись в 1905—1906 годах, а также приобретшем имя, менее, впрочем, популярное, и в литературе.

О других, начавших свою "карьеру" с репортажа в "Губ. Вед." и потом перешедших на другой более или менее "высокий журнальный пост", я скажу ниже, а теперь перечислю тех, кто принимал участие в сотрудничестве уже имея литературную известность или же прямо начав с "публицистики" или "беллетристики", минуя репортажный стаж и другие низшие, подготовительные ступени, ведущие к приобретению почтенного звания профессионального журналиста.

О "редакционном комитете" в 1895 году я тоже уже писал — в этот комитет вошли заправские журналисты или лица не уступающие таковым — как, наприм., В. Г. Кулябко-Корецкий — талантливый, образованный публицист; беллетрист и критик А. Н. Лисовский; К. К. Лисовская,

— 201 —

Светловский, братья Ю. А. и И. А. Бунины, С. П. Балабуха, А. К. Розальон-Сошальская — талантливая и плодовитая беллетристка и переводчица; Л. В. Падалка, П. М. Дубровский, Будаговская — эти лица составляли ядро редакции, — время же от времени принимал участие не чуждый литературе Лев Аркадьевич Хитрово; из Ромен откликнулся в качестве корреспондента, а потом, с переходом в Полтаву, сделавшийся деятельным сотрудником В. Е. Бучневич, и впервые откликнулся В. П. Горленко.

О "секретарях" редакции этого периода — Шлихтере, Мнинском и Дмитриеве я говорил.

В составе иногородних корреспондентов очень заметную роль играли Фисенко из Кобеляк, Линицкий и потом Гальпер, а в конце концов П. Дейчман из Кременчуга и Несвицкий из Кременчугского уезда; Клейнодов (псевдоним) из Лубен, Маценко из Прилук, Краснополин — из Переяслава и другие — случайные корреспонденты.

С распадом первого редакционного "Комитета" и переходом издания в мое исключительное заведование, — стали принимать участие, правда, не регулярное, И. Ф. Павловский, П. Я. Манько, Васьков-Примаков, д-р Устименко, — а когда "Губ. Вед." вновь с 1897 года стали выходить ежедневно — в Полтаве объявился известный теперь в правой журналистике Ф. М. Чеботарев, тогда начинающий журналист. Он писал фельетоны в стихах под псевдонимом Нечаянный, театральные рецензии и другие статьи. Работал Чеботарев в "Губ. Вед.", кажется, более года, затем испарился из Полтавы, — и уже когда я начал издавать "Полт. Вестн.", объявился сначала из Орла, затем из Керчи — и, наконец, вновь прибыл в Полтаву и работал в "Вестнике" до 1906 года, после чего перекочевал сначала в Петербург в "Нов. Вр.", а затем в Москву, в "Русскую Землю".

Крестьянин Полтавской губернии, Кобелякского уезда, Чеботарев не получил систематического образования, но благодаря "самообразованию", а главное, несомненному таланту, он сумел выдвинуться и составить себе имя в литературе.

Чеботарев представляет типичный образец литературной богемы — удивительно "непосидячий" — больше году, кажется, не может пробыть ни в одном городе — и где только его не носило, и куда только не забрасывало! Получая в иных местах порядочные деньги, он умудряется не иметь никогда ни гроша в кармане и быть вечно в долгах. Тем не менее — очень симпатичный и с необыкновенно развитым товарищеским чувством, — большего удовольствия для него нет, как рекомендовать своих знакомых в разные редакции. Так, благодаря рекомендациям Чеботарева, в "Полт. Вестн." одно время работали Мясоедов (потом работавший, кажется, в Харьковском "Утре"), репортер из Орла — Костин, — и по его же рекомендации принимал участие одно время окончивший Петербургскую духовную академию Переверзев, способный и талантливый фельетонист, писавший под псевдонимом "Ветер". Увы, — он погиб, ибо оказался безнадежным алкоголиком.

Во второй приезд для участия в "Полт. Вестн." Чеботарев писал преимущественно передовицы и по моему настоянию стихи, до которых он, впрочем, охотник не был, а мне его стихи очень нравились, особенно стихотворные фельетоны на злобу дня и юмористические. Потом, он, кажется, стихи и беллетристику совсем бросил, предавшись исключительно публицистике и писанию передовиц в правых газетах.

Из Москвы Чеботарев переехал во Владимир, редактировал

— 202 —

там некоторое время новую газету, а скоро уже очутился в Екатеринославе, в качестве редактора "Русской Правды".

В 1909 году я с Чеботаревым виделся последний раз, когда он приезжал в Полтаву на юбилейные торжества — затем потерял его из виду, так как и в Екатеринославе, не смотря на выгодные во всех отношениях условия жизни и работы, он не удержался и исчез, неизвестно куда.

В лишь в самые последние дни, когда я пишу эти строки, Чеботарев объявился. Сейчас предо мной письмо Чеботарева с предложением напечатать объявление о новом еженедельном издании с 1-го сентября, в Москве, "Русской Жизни" — под редакцией Ф. М. Чеботарева!

Итак, Чеботарев вновь в Москве — на долго ли?

Воспоминания о работе с Чеботаревым я сохранил хорошие — нередко мы ссорились, но эти ссоры не оставляли следа, главным образом благодаря его природной незлобивости и сговорчивости. Не смотря на иногда выводящую из терпения безалаберность, суетливость, а, главное, какое-то болезненное пристрастие к "авансам", для выжимания которых он проявлял прямо таки гениальную изобретательность, — работать с ним было относительно легко и приятно — что-то искреннее, товарищеское было в нем, что невольно подкупало в его пользу.

В Полтаве Чеботарев приобрел обширный круг знакомых, которые, кажется, ему симпатизировали — и среди которых он оставил, я полагаю, приятные воспоминания, как о хорошем товарище, умеющем, между прочим, хорошо делать и долги.

Знакомые Чеботарева знают, что делился он буквально последней копейкой, последним куском хлеба, хотя у него была и семья, — а квартира его была открыта для всякого нуждающегося. При таких условиях было бы не естественно не уметь делать долгов типичному образцу провинциального журналиста, настоящей перелетной птице, которая в буквальном смысле не знает, где она завтра найдет приют и чем напитает себя и своих детенышей...

В 1897 году, когда "Губ. Вед." вновь превратились в ежедневную газету, я сделал попытку сорганизовать и новую "редакцию" немноголюдную, пригласив В. И. Василенко и М. И. Сосновского, — но с Сосновским пришлось скоро расстаться из-за некоторых принципиальных разногласий, — больше же всего из-за создавшегося неудобного положения, вызванного тем, что Сосновский был тогда членом городской управы и притом еще и членом театральной комиссии, — и понятно, первая же критика деятельности управы и комиссии вызвала конфликт с членом управы — ближайшим сотрудником, — и на столько острый, что даже он повел к прекращению знакомства.

Возвратившись в 1902 году в Полтаву с разрешением на издание "Полт. Вестн.", я попытался возобновить знакомство с Сосновским, встретил в нем в этом случае сочувствие, но уже после первого же разговора выяснилось, что сотрудничество его в первой частной газете в Полтаве, при господствовавшем тогда общем режиме, а главное, ввиду обстоятельств, обусловивших разрешение частного издания, было немыслимо.

Оказывая мне содействие в хлопотах о разрешении издания, известные инстанции дали мне ясно понять, что малейшее уклонение этого издания в нежелательную для правящих сфер сторону неминуемо повлечет немедленное же его умерщвление — и это я должен был твердо помнить и никогда не упускать из виду, — а Сосновский и тогда был, каким остался и на будущее время

— 203 —

— "убежденным конституционалистом" — как он сам говорить, — или "правоверным кадетом" — как были окрещены "убежденные конституционалисты" впоследствии.

В описываемый период, т. е. до 1902 года, относительно близкое участие в газете принимал Локоть, известный потом профессор и член первой Государственной Думы, в которой он явился одним из организаторов трудовой группы. Объявился было не дурной фельетонист и публицист Волжин, заявился со своей беллетристикой художник Пархоменко, — тот самый, который теперь пишет портреты современных наших литераторов и сам попал в "иллюстрацию", напр., в "Неве" и в других изданиях, в последние дни, вместе с В. Г. Короленко, — словом, вышел человек в известности, а пожалуй будет и знаменитостью, — а тогда он бедствовал в Полтаве, давал уроки рисования, открыл даже школу — но ничего из этого не вышло, как ничего не вышло и из его беллетристики, которую я находил не подходящей для "Губ. Вед.". Пробедствовав в Полтаве с год, Пархоменко исчез — и объявился вновь в Полтаве, кажется, в 1905 или 1906 годах, затем вновь исчез, чтобы вынырнуть в "иллюстрациях" вместе с Короленко и в качестве создателя галереи русских писателей!.. Даже сам Лев Толстой позволил нарисовать с себя портрет и, говорят, остался доволен работой.

Пописывал, мало, впрочем, Дьяков, нынешний инспектор сельского хозяйства, а тогда директор опытного поля; он писал театральные рецензии и художественную критику, но ни строчки из области относящейся к сельскому хозяйству... Изредка давали статьи Имшенецкий, служивший тогда в земстве, Аренштейн, — начавший пописывать еще во времена "первой" редакции и теперь совсем забросивший перо.

Из сотрудников, начавших работать в "Губ. Ведом." и продолжавших деятельное участие и в  "Вестнике" — назову еще д-ра А. А. Несвицкого, И. Ф. Павловского и А. И. Писанецкого.

В первый же год существования "Полт. Вестн." в нем начал пробовать свои силы, только что сошедший с гимназической скамьи, И. Василевский — сначала в качестве репортера, затем очень остроумного фельетониста — под псевдонимом И. Валевский. Теперь Василевский известный "молодой" литератор, при чем бывший фельетонист "П. В." И. Валевский подписывает свои произведения — И. Василевский (Не—Буква).

Широкую популярность и глубокие симпатии среди читателей "Полт. Вестн." приобрел фельетонист "Баян", — но его популярность не может идти ни в какое сравнение с известностью, можно смело сказать, всероссийской, которую приобрел плагиатор, мистификатор и просто таки мошенник Регишевский — но о нем особо.

       

L.
Появление в редакции "Полтав. Вестн." Регишевского. — Он рекомендуется участником в бурской войне. — Регишевский остается работать в "Полт. Вестн." — Первые работы Регишевского. — Лекция его о бурской войне. — Стихи, посвяшенные Пасхаловой. — Регишевский — сотрудник "Губ. Вед". — Снегульский. — Обманы Регишевского обнаружены и он скрывается в Екатеринославе. — Похождения Регишевского в Екатеринославе, в Кишиневе, Саратове, Самаре. — Арест Регишевского. — Регишевский снова заявляется ко мне. — Регишевский в  Житомире. — Регишевский исчезает с поля моего зрения.

В один майский вечер, в этом же 1903 году, вошел ко мне,

— 204 —

в рабочую комнату, в редакции, вполне корректной внешности и с манерами, свидетельствующими о воспитанности, господин, в застегнутом на все пуговицы сюртуке, сшитом у хорошего портного, в свежем белье, в свежих перчатках, с гладко выбритой физиономией на манер англичанина — и, отрекомендовавшись Георгием Александровичем Регишевским, заявил, что он недавно только приехал в Россию, в Прилукский уезд, где у него имение, — приехал из Англии, а туда попал захваченный в плен вместе с несколькими бурами, среди которых он сражался, в качестве русского добровольца, против англичан: сам он, Регишевский, доктор, художник и писатель — а в Полтаву приехал со специальною целью прочесть лекцию о бурской войне, в которой он принимал непосредственное участие, — но хотел бы пристроиться и в "Полт. Вестн." в качестве сотрудника-передовика, фельетониста, стихотворца и даже репортера.

Я заинтересовался посетителем — как хотите "участника" в бурской войне не так то часто у нас встретишь — и стал его расспрашивать — в чьем отряде он сражался, знал ли лично Крюгера, Девета, Кронье, Бота и других бурских военачальников, прославившихся в войне и завоевавших широкую популярность; в какой именно стычке и при каких обстоятельствах он попал в плен и тому подобное, — но Регишевский больше отделывался общими словами, — хотя и показал на шее шрам — якобы последствие раны, полученной от английской пули.

Я как то не обратил должного внимания на видимое уклонение участника бурской войны от подробных и обстоятельных повествований и более или менее определенных ответов на мои расспросы, — думал, потом он успеет рассказать обо всем, что меня интересует, — а воспользоваться его разносторонними талантами нелишне, и я предложил ему познакомить меня с его произведениями и обнадежил, что он может рассчитывать на работу в моем издании.

Регишевский, видимо, обрадовался — и, к моему величайшему изумлению, попросил... аванс, хотя бы в размере если не десяти, то трех рублей, — а если не в виде аванса, то хотя бы заимообразно, — на самое короткое время, пока он подучит деньги или из дому или из Одессы, куда он отправил свою картину на выставку.

Три рубля я дал — и дал кое-какие поручения, которые Регишевский должен был выполнить на завтра. Уходя, он захватил несколько лежавших на столе номеров юмористических изданий и журнала "Русская Мысль".

Перед своими знакомыми и сотрудниками я хвалился, — какого нового сотрудника приобрел — прямо из бурской земли и, кажется, лично знакомого с самим Крюгером и Деветом — сколько интересного материала он даст!..

На другой день Регишевский принес стихотворение, в котором воспевалась весна, юмористический рассказ — о московском купце, попавшем на чужие крестины, перевод рассказа Джером-Джерома — и ни одной из порученных работ.

Скрипя сердце — стихотворение я взял, от других работ отказался и поручил Регишевскому пойти сегодня в театр городского сада, где играла малорусская трупа, и дать заметку о спектакле.

— О, это мое любимое дело, — с жаром сказал Регишевский, — писать о театре, — непременно завтра принесу рецензию, — а теперь прошу авансик, рубля в три, не больше — в счет моих будущих работ... Дал я ему еще три рубля.

Принес он на другой день рецензию — в которой наплел как выражаются малороссы, "харькив — макогоныкив" — т. е. наплел, вздору — и при том совершенно безграмотно.

— 205 —

Я изумился — недурные стихи пишет, а в "любимом деле" лапти плетет, — странный "литератор"! А литератор подсунул мне "программу" своих будущих работ — о каких-то социально-экономических обследованиях и еще не помню что, — но совершенно для меня не подходящее — и я уже начал подумывать, как бы избавиться от нового сотрудника, все сотрудничество которого сводилось пока к выколачиванию авансов.

Он продолжал хлопотать, впрочем, и о лекции, но вяло, раздобывал книжки и статьи о бурской войне, иллюстрации и т. п. Повадился ходить ко мне обедать, при чем, заявив, что он не употребляет спиртных напитков, выпивал чуть не по графину водки, которую я имел неосторожность ставить на стол, — но при этом обнаружил большую опытность в приготовлении салата.

Наконец, появилась афиша о лекции Регишевского — из его личных впечатлений о бурской войне.

В "П. В." была напечатана соответственная заметка об этой лекции, при чем говоря о лекторе, упоминалось и о ране, полученной им, и о его пленении. Тем не менее, во мне уже возникло сомнение на счет этого господина — и я стал сторониться его, тем более, что авансами он просто изводил меня.

Лекция состоялась во Втором общественном собрании, привлекла достаточно публики, которая тоже разочарованно слушала общие места о бурской войне, всем давно известные — и ровно ни слова из "личных впечатлений". Я на лекции не был, но присутствовавшие на ней пожимали только плечами.

А Регишевский чувствовал себя отлично, — пока я не заявил, что больше авансов я ему давать не намерен, — равно как не буду даже и читать "его" стихов и рассказов, совершенно мне не нужных и для моего издания не подходящих.

Регишевский убеждал напечатать хотя бы еще одно его стихотворение "В альбом", посвященное прибывшей тогда в Полтаву на гастроли артистке Пасхаловой, — но я и от этого отказался, — тем более, что стихи эти, хотя и недурно написанные, с одинаковым правом могли быть посвящены не только артистке Пасхаловой, а любой Ивановой или Сидоровой...

Регишевский приуныл — и просил совета, куда ему обратиться со своими "творениями", — пока он получит деньги из Одессы, где, по его словам, была уже продана, и очень хорошо, его картина. Я ему посоветовал толкнуться к Шипину, редактору "Губ. Вед.".

Регишевский послушал — и в следующем же номере губернского органа появилось стихотворение, подписанное Регишевским: "В альбом" — посвящается Пасхаловой.

И у Шипина авансы Регишевского на счет "авансов" имели полный успех.

В это время я получил по городской почте письмо и номер "Нивы", кажется, — за какой-то из семидесятых годов; в этом номере я нашел то стихотворение о весне, которое Регишевский всучил мне, выдав за свое.

Глаза раскрылись. Я заглянул в журналы, которые брал у меня Регишевский, и нашел там все те произведения, до переводов из Джером-Джерома включительно, которые мне он предлагал...

Нашел и стихотворение "В альбом", приуроченное Регишевским так находчиво к гастролям Пасхаловой.

Сомнений не оставалось, что в лице Регишевского явился беззастенчивый плагиатор и мошенник. Кстати, он еще выдавал себя и за доктора — и когда я заболел, прилетел ко мне на квартиру, несмотря на сопротивление, поставил диагноз и настойчиво советовал какое-то лекарство, но рецепта не написал,

— 206 —

но я уже тогда "сомневался" в нем и решил от него отделаться, хотя все еще церемонился.

Теперь же я ясно увидел и понял, что никогда он в Африке не был и с англичанами не воевал, ни в какой плен не попадал, — шрам на шее — остаток от какого-то бывшего давно нарыва, никаких картин он не рисовал, никаких стихов не писал, никаких переводов не делал, — ибо едва мог кое как, с грехом пополам, связать короткую фразу — да и то с игнорированием элементарных грамматических, синтаксических и иных правил и требований; словом, передо мной был неподдельный мошенник. Плакали ваши авансы — говорили в редакции, а те, у кого он успел "призанять", ожидали только его увидеть, чтобы хотя как-нибудь излить свой гнев. Но увы — на утро, после того дня, когда стало известным о его "библиографических" познаниях и столь блестящем применении их в виде извлечения чужих произведений и выдачи их за свои, Регишевский испарился из Полтавы, — конечно, не заплатив и в гостинице "Воробьева"...

Надо добавить, что за некоторое время до появления в Полтаве Регишевского, ко мне зашел юнец, совсем мальчик, отрекомендовался Снегульским, сотрудником екатеринославских газет, и предложил свои услуги в качестве репортера, специально из залы суда. Я согласился его принять. Он объяснил, что в дороге его обокрали и просил 3 рубля аванса. Дал. Репортер из Снегульского вышел неважный — безграмотный, неопытный, — но он стал давать время от времени фельетоны, довольно остроумные и при том на злобу дня, — тут фигурировала и городская управа, и театральная вешалка, распродажи — и проч.

Затем, Снегульский, выклянчив еще несколько авансов, подобранным ключом открыл ящик письменного стола в редакции и извлекши оттуда несколько моих карточек, подделал мою подпись на письмах в некоторые магазины с просьбой "отпустить в кредит, за моим поручительством, подателю этой карточки — сотруднику "П. В.", Снегульскому" — в одном обувь, в другом костюм — и еще, не помню что. Обойдя магазины с этими карточками, Снегульский получил все ему нужное — и улетучился из Полтавы.

А скоро мне прислали из Москвы несколько номеров "Развлечения" — которого я не получал, — в них были отмечены те фельетоны, которые Снегульский выкрал из этого журнала и слегка перефразировав, применительно к полтавской жизни, выдал за свои злободневные....

После Снегульского, как я рассказал, появился Регишевский — и когда он увидел, что его мошеннические проделки открыты, он исчез, — и через несколько уже дней вынырнул недалеко — всего лишь в Екатеринославе.

Как-то разворачиваю "Приднепровский Край" — и вижу — фельетон Снегульского, недавно напечатанный в "Полт. Вестн." и оказавшийся выкраденным из "Развлечения" — украшает странницы "Придн. Края" — и под фельетоном подпись — Регишевский! Только место действия в фельетоне из Полтавы перенесено в Екатеринослав. На другой день — в том же "Придн. Крае" — видим и подписанное им же стихотворение "В альбом" — но посвященное уже не Пасхаловой, а какой-то певице, — а еще через день — новый фельетон, напечатанный недавно в "Полт. Губ. Вед." — того же Регишевского.

Мы все в редакции "Полт. Вестн." помирали от смеха, — и наконец, встретили в одном из ближайших номеров "Придн. Края" заявление

— 207 —

редакции, что де она была введена в заблуждение проходимцем Регишевским, который стихотворения Круглова выдавал за свои!

О Регишевском заговорили многие газеты и он даже попал на зубок Дорошевичу.

Куда его перенесло из Екатеринослава, я не знал, — но, спустя некоторое время, увидел в "Юж. Крае" перевод из Джером-Джерома, — тот самый, который мне во время оно всучивал Регишевский и даже подписанный тем же псевдонимом, которым он подписал этот перевод, выкраденный несомненно, и для "Полт. Вестн.".

Но из "Юж. Края", вероятно, Регишевского скоро вытурили — и вот я встречаю имя Регишевского, связанное с Кишиневской духовной семинарией, где он пристроился в качестве учителя французского языка. Правда, по-французски он говорил, но не на столько основательно знал этот язык, чтобы быть преподавателем, а между тем он был "допущен" "преподавать" оный азык кишиневским семинаристам почти целый год, пока его не раскусили и не "эксфенестрировали" и оттуда под предлогом, что он не представил необходимых документов о своем образовании и происхождении.

Затем узнаю тоже из газет, что Регишевский арестован в Самаре, где он выдавал себя "бывшим инспектором гимназии, ныне штатным доцентом С.-Петербургского университета".

А перед тем, как очутиться в Самаре, он побывал в Саратове, под видом "приват-доцента Московского университета, статского советника и учителя жен. гимназии".

В Саратове Регишевский, как и везде брал "авансы", занимал направо и налево — и скрылся отсюда, прихватив с собой еще и девочку-подростка, лет 14.

Когда Регишевского арестовали в Самаре, среди бумаг, бывших при нем, разных подложных документов и телеграмм, нашли и подложные телеграммы на его имя, коими он, будто бы, вызывается попечителем Казанского учебного округа на должность преподавателя "небесной механики" в г. Казань...

Куда он скрылся после ареста, мне неизвестно, — но, если не ошибаюсь, в 1906 или 1907 году, в редакции все еще "Полт. Вестн.", вдруг передо мной вновь предстал... Регишевский!

Та же корректная внешность, свежее белье, перчатки, — только побледнел несколько, да в волосах замечалось много седины. В руках объемистый портфель.

Вошел с достоинством. Я его сразу узнал. Не говоря ни слова, указал стул.

— Не хотите ли принять перевод из Джером-Джерома, — предложил Регишевский.

Я чуть не прыснул от смеха, но удержался и коротко ответил:

— Нет.

— Может быть переводы с английского, французского, немецкого, итальянского?

— Нет.

— Может быть стихотворения — лирические и фельетоны?

— Нет.

После короткой паузы, Регишевский поднялся, раскланялся — и с таким же достоинством вышел, как и вошел.

— Знаете, кто сейчас был у меня, — спросил я бывших в другой комнате сотрудников и знавших раньше или слышавших о похождениях Регишевского в Полтаве и в других местах.

— Нет.

— Регишевский — с предложением своих "работ"!...

— Да неужели, — удивились все, — вот нахал!...

Прошло несколько дней. Просматриваю обменный экземпляр газеты из Житомира, не помню — "Волынь" или, кажется, другое название — и вижу

— 208 —

— "В альбом" — стихотворение Регишевского, посвященное какой-то опереточной диве, — и еще другое произведение, — тоже Регишевского.

Я немедля написал редактору волынской газеты, чтобы он гнал от себя этого самого Регишевского, — и передал кое-что из его похождений, и в частности оперирование со стихотворением "В альбом".

Со страниц волынской газеты имя Регишевского исчезло и на страницах газет я его перестал находить.

Как вдруг, 1-го сентября, 1910 года, развертываю "Киевлянин" (от 31 августа) и встречаю, в отделе судебной хроники — Регишевского!..

Как он сюда попал? Может быть это другой Регишевский?

С любопытством читаю — и узнаю своего старого знакомого.

Он, несомненно он, Регишевский, хотя в "Киевлянине", он именуется Ренишевским, но, конечно, это опечатка.

Оказывается, не далее как 24-го августа 1910 года Регишевский вынырнул вновь в Саратове... на скамье подсудимых. Попался таки значит.

Обвинялся он, как и следовало ожидать, в мошенничестве и присвоении не принадлежащего ему звания, за что и был арестован в Самаре, о чем я говорил.

Я только спутал хронологию событий — являлся он ко мне в последний раз лично в 1907 г., т. е. раньше, чем был арестован, а не наоборот, как я писал.

Похождения Регишевского, предшествовавшие аресту и непосредственно повлекшие последний, судя по указанному выше судебному отчету, представляются в таком виде.

В конце 1908 года Регишевский, назвавший себя статским советником и приват-доцентом Московского университета, поселился в Саратове, в лучшей гостинице, и в местных газетах напечатл объявление, что готовит на аттестат зрелости и дает уроки.

Подвернулся богатый юнец, некто Дворников, и Регишевский взялся его подготовить за 75 руб. в месяц и 1000 рублей наградных в случае поступления в университет.

Начались занятия. Дворников увидел, что его учитель и приват-доцент полнейший неуч и невежда — без клочка бумажки не может решить простой задачи, при объяснениях теряется и проч., — но за то обнаруживает всесторонние знания и изумительную опытность в умении "перехватить" у ученика малую толику, "призанять" и т. п.

Дворников, убедившись, что перед ним мошенник, обратился в полиции.

У Регишевского сделали обыск и обязали подпиской о невыезде. Но Регишевский удрал в Самару и здесь назвал себя приват-доцентом уже Петербургского университета — здесь то его и арестовали.

И вот, 24-го августа 1910 года, он предстал пред лицом Фемиды — и здесь обнаружились, кроме тех его похождений и мошенничеств, о которых я говорил в прошлый раз, и новые, очень курьезные, которых я не знал.

Так, оказалось, что он побывал и в Константинополе под именем графа и даже был некоторое время... архиепископом!.. В Константинополе он судился за составление поддельной повестки и получение обманным путем у настоятеля монастыря 33 турецких лир.

На суде в Саратове защитник Регишевского доказывал, что он безусловно душевнобольной. Эксперт, однако, хотя и признал в нем истерию, но сказал, что все же Регишевский отлично понимает значение своих поступков. Сам Регишевский произнес блестящую речь — и присяжные, отвергнув мошенничество, признали его виновным лишь в присвоении не принадлежащего ему звания, а суд присудил

— 209 —

Регишевского к 50 рублям штрафа...

Что после этого сталось с Регишевским и где он сейчас, мне неизвестно, но если узнаю, своими сведениями не премину поделиться с читателями...

       

LI.
Еще о Регишевском. — Регишевский архиепископ! — Суд над Регишевским. — "Режим  Плеве". — Перемены в местных административных кругах. — Приготовления к торжествам открытия памятника Котляревскому. — Инцидент в думе с постановлением приветствовать В. Г. Короленко по случаю пятидесятилетия дня его рождения.

Эпизоды с Регишевским и Снегульским нисколько, даже временно, не омрачили пока безоблачных дней в весеннем периоде существования "Полт. Вестн.".

Все на первых порах его жизни шло гладко и сулило приятную будущность.

В окружающей общественной среде наблюдалось видимое "спокойствие", — под действием чьей-то "невидимой" руки, постепенно и твердо сглаживавшей всякие шероховатости и неукоснительно охлаждавшей всякие вспышки и время от времени прорывающиеся наружу пары, таившиеся где-то далеко, в глубине, кипящей жизни. Все чаще и чаще приходилось слышать осторожное, с оглядкой произносимое, выражение — "режим Плеве" — и этим выражением определялся переживаемый период.

Всколыхнулась было общественная среда в "Совещаниях о нуждах сельскохозяйственной промышленности" — но немедленно же была "успокоена" — и лишь глухо, в сокровенных тайниках, будила и клокотала, давая знать об этом "на поверхность" более или менее "реальными" признаками...

В апреле месяце "прогремел" по всему миру Кишиневский погром, — истинные причины и поводы которого, а также действительные виновники и вдохновители так и по сей день остаются в туманной неизвестности. Но как показало будущее, быть может были правы те, кто в этом погроме видел нечто симптоматическое и знаменательное для "режима Плеве" и вытекших из него последствий.

Подобного же смысла и значения симптом видели и в убийстве, в этом году, Уфимского губернатора Богдановича.

Сильно ударило по нервам общественную среду и убийство короля Александра и королевы Драги Сербских, но внимание на этом выдающемся событии остановилось не на долго, — отвлеченное уже в другую сторону — на Дальний Восток, куда все с большей тревогою обращались взоры, хотя все же не переставали все убаюкивать себя успокоительными надеждами. Словом, все шло гладко.

В местной жизни "перемен" не наблюдалось. В Полтаве, как и раньше, как и после, гулял сыпной тиф и в губернии ящур; собирались "совещания" по этому поводу, издавались "обязательные" постановления, — ни к чему никого не обязывавшие; разговаривали "о поливке улиц", о собаках — все как и следовало быть в благоустроенном российском граде и как было с незапамятных времен и как будет, несомненно, до тех пор, когда люди вместо езды по улицам, будут пользоваться, как самым удобным и дешевым способом передвижения, разного рода аэропланами — и когда, таким образом, не будет нужды в поливке улиц и устранится опасность от собак...

Много в то же время было разговоров о городском банке, ломбарде

— 210 —

и, конечно, трамвае. Как известно, разговоры о банке и ломбарде уже вылились в реальную форму, а вот трамваю не везет и он до сих пор не вышел из области разговоров...

В административной среде пошли перемены, — связанные с произошедшей сменой губернаторов, т. е. уходом Бельгарда и прибытием на его место кн. Урусова.

Я уже говорил о Шипине, которого кн. Урусов привез из Гродно вместе с собой и не пожелал с ним расстаться, благодаря чему и устроилось так, что непременный член по земским и городским делам присутствия Д. В. Симановский перелетел на такую же должность в Гродно, а его место в Полтаве занял Шипин. Это было скоро после приезда кн. Урусова, в 1902 году, — а в следующем и отец Симановского — советник губернского правления Владимир Симановский улетел туда же в Гродно, а из Гродно на его место появился приобретший впоследствии такую известность Филонов.

Как-то я зашел в приемную губернатора — и увидел, среди других, незнакомого чиновника министерства внутренних дел, в мундире при шпаге, с живыми манерами, и, видимо, чувствующего себя здесь, как дома.

— Познакомьтесь, — не помню, кто из присутствующих догадался предложить, когда я в вопросительной позе остановился перед незнакомцем, — новый советник губернского правления Филонов!

Знакомство состоялось.

Несколько раньше кн. Урусов заменил симпатичнейшего Александра Ивановича Гетинкау в должности полицеймейстера А. И. д'Айстетеном, при чем, следуя своему принципу, никого из перемещаемых, сменяемых или увольняемых по его, губернатора, желанию чиновников не обижать и не оставлять в беспомощном положении, он назначил А. И. Гетинкау на вновь введенную должность — непременного члена губернского комитета попечительства о народной трезвости. Также он поступил и впоследствии, когда назначил д'Айстеттена на должность правителя канцелярии, исходатайствовал занимавшему эту должность А. Я. Данилевскому усиленную приличную пенсию.

Старый служака в губернском правлении, начавший свою служебную лямку с низших ступеней и возвысившийся до старшего советника губернского правления — Василий Павлович Белавин дотягивал свои служебные дни — и дотянул таки до следующего 1904 года, когда уступил свое место Филонову, а место последнего занял Л. П. Ахшарумов.

Белавина я узнал, когда он был еще экзекутором губернского правления, уже седым стариком, затем он был секретарем и в конце концов, старшим советником; скончал свои дни в Крыму, у родственников, где он доживал век на пенсии.

В 1908 году умер другой старослужащий губ. правления — начальник газетного стола В. С. Кривобок, о котором я уже говорил подробно.

Вот более существенные перемены в окружающей меня ближайшей служебной и иной среде — вообще же крупных "явлений" в местной общественной жизни не было, за исключением сравнительно торжественного открытия памятника И. П. Котляревскому, на перекрестке бывших Протопоповской ул. и Мало-Петровской.

В начале этой главы, я обмолвился, что 1903-й год оставил в моих воспоминаниях какое-то особенно светлое впечатление, — вот это-то впечатление и было обусловлено главным образом "котляревскими днями".

В памяти остались прелестные

— 211 —

августовские дни, яркое солнце, какой-то подъем в общем настроении и праздничное оживление — и даже крупный инцидент, происшедший на этих торжествах, в самый важный, так сказать, кардинальный момент остался в воспоминании как занимательный, интересный, поразнообразивший относительно шаблонное официальное течение программы эпизод.

Задолго до праздника начались приготовления.

Ожидали много гостей и городское управление, в качестве предупредительного хозяина, иным из них заготовило и помещения в гостиницах.

Программа праздника обещала много интересного и содержательного.

Редкое заседание думы обходилось без того, чтобы не был поднят какой-нибудь вопрос, близко касающийся предстоящего торжества.

Впрочем, в одно из заседаний, почти накануне праздника, 25 августа, в думе произошел инцидент, не имеющий отношения к Котляревскому, но близко касавшийся Владимира Галактионовича Короленко.

В июле месяце этого года исполнилось пятидесятилетие со дня рождения писателя, и дума, в составе которой тогда были, между прочим, и гласные Сосновский, Старицкий, Зиновьев, Яцевич, конечно не могла пройти мимо этого удобного повода, чтобы не выразить В. Г. Короленко приветствия от имени Полтавского городского управления.

Но знаменательный день прошел, многие лица и учреждения поздравили писателя, — но Полтавская дума блистала отсутствием и обошла его полным невниманием.

В конце августа, накануне открытия памятника Котляревскому, Старицкий и поднял в думе вопрос, почему управа, вопреки постановлению думы, не преподнесла адреса от города Короленко?

В. П. Трегубов, со свойственной ему умиротворяющей дипломатичностью, дал объяснения, что де к 15 июля, дню пятидесятилетия Короленко, постановление думы о поднесении ему адреса не было утверждено губернатором и потому не вошло в законную силу; потом в постановлении думы не было указано, кто собственно должен был подносить адрес и кто должен его составить, наконец, надо же было одобрить адрес и подписать и т. п. Словом, как и всегда Виктор Павлович с честью вышел из затруднительного положения, дума признала его объяснение основательным и постановила все таки поднести адрес хотя бы и с опозданием, при чем проект адреса тут же был и прочтен гл. Зиновьевым, одобрен и подписан уполномоченными его поднести гласными Черненко, Зиновьевым и Яцевичем, — Виктор Павлович решительно отказался этот адрес подписать. Инцидент был исчерпан.

       

LII.
Открытие памятника И. П. Котляревскому. — Общественное настроение. — Отчет "Полт. Вестн." о торжествах. — Освящение памятника. Заседание городской думы в просветительном здании. — Приветствия. — Речи славянских депутатов. — Телеграмма кн. Урусова. — Запрещение чтения приветствий на украинском языке. — Скандал.

30-го августа памятник Ивану Петровичу Котляревскому был открыт.

В этот день номер "Полтавского вестника" целиком был посвящен "ридному поэту" — в номере были статьи — Б. Гринченко, Л. Падалки, В. Горленко, Г. Коваленко, Стешенко, И. Ф. Павловского, В. Е. Бучневича, фельетон Баяна, и др. — а на другой день "Полт. Вестн." свой отчет о празднике начал такими словами: Давно уже, очень давно

— 212 —

в Полтаве не было такого оживления, какое наблюдалось вчера по случаю чествования памяти родоначальника народной украинской литературы, первого славного поэта Малороссии Ивана Петровича Котляревского. Ни один из старожилов не запомнит, чтобы Полтава когда-нибудь была так торжественно настроена, как в этот знаменательный для Украины, чтобы не сказать для всех славянских племен — день. Все, все до нашего скучного обывателя включительно, преобразилось; казалось, само небо воодушевлено великим делом, совершавшимся в нашем городе... Памятник, покрытый чехлом, горделиво возвышаясь, подсказывал как будто каждому, что не он — холодный, безмолвный гранит — всему виной, а что за ним находится нечто иное, более важное и сильное — любовь народа к своему великому носителю слова, и стремление потомства посильно вознаградить память того, кто столько сделал для успеха дорогой ему украинской культуры. Этим сознанием прониклись, по-видимому, даже наименее цивилизованные элементы населения и в одинаковой степени с более культурной частью почитателей Котляревского они всей душой присоединились к чествованию. Это был общий праздник народного духа".

Так писал местный орган и так было и в действительности.

День 30-го августа выдался дивный — солнечный, теплый, тихий.

С утра улицы оживилась пестро разодетой, в большинстве, в национальные малорусские костюмы толпой, — большею частью сосредоточивавшейся вокруг памятника, по Протопоповской улице, частию двигавшейся на Кобелякскую, к кладбищу, к надмогильному памятнику поэта.

Сюда, после Богослужения в Кладбищенской церкви, проследовал крестный ход с епископом Иларионом во главе, который, отслужив здесь панихиду, прибыл к вновь воздвигнутому памятнику на Протопоповскую улицу.

Здесь толпились тысячи народа. Окрестные дома была расцвечены флагами и украшены гирляндами зелени и цветами. С одной стороны памятника выстроились учащиеся, с другой представители учреждений и гости, между которыми обращали на себя внимание представители и депутаты из славянских земель.

Епископ Иларион отслужил молебен и затем, после того как была провозглашена вечная память чествуемому поэту, управлявший губернией вице-губернатор Фон-Визин сдернул покрывало и перед глазами восхищенной и взволнованной многотысячной толпы предстал задумчивый лик поэта.

Раздалась буря аплодисментов и воодушевленное "ура" и "слава".

Когда утихли приветствия, епископ Иларион совершил чин освящения памятника — и затем к подножию его было возложено более 30 венков; надписи на некоторых венках были прочтены вслух, а затем все венки были перенесены в просветительное здание, где на вечер было назначено торжественное заседание думы.

Заседание действительно было исключительное по торжественности и внешней декоративной красоте. Зрительный зал был очень красиво весь, от верху до низу, задрапирован рушниками, хустками, "квитками"; на барьере лож бельэтажа, вокруг всего зала, были повешены венки, возложенные утром к подножию памятника Котляревскому.

К 8 часам вечера зал наполнился приглашенными гостями, при чем очень многие из мужчин, а еще больше из дам была в малорусских пестрых, красивых костюмах.

В губернаторской ложе поместились епископ Иларион и управляющий

— 213 —

губернией вице-губернатор Фон-Визин.

На сцене расположились дума, депутации и представители разных местных и иногородних учреждений.

Виктор Павлович Трегубов волновался — как будто какими-то тайными предчувствиями, был бледен и нервно курил папиросу за папиросой.

Волновались и члены управы и все гласные.

Словно ожидали чего-то рокового и неотвратимого.

Как потом оказалось, все они были уверены, что "скандал" неизбежен и трепетали в ожидании его приближения. Я ничего не знал и не предчувствовал. Расположился я тоже на сцене, между кулис, за спинами гласных, откуда любовался залитым светом залом и переполнившей его пестрой оживленной толпой.

Среди "гостей" или по театральному зрителей, в первых рядах кресел, обращала на себя внимание импозантная фигура известного журналиста Духовецкого, тогда редактора "Приднепровского Края" — во фраке, украшенном какими-то иностранными, кажется, болгарскими орденами. Много потом смеялись корреспонденты, описывавшие торжества, над этими "бутафорскими" орденами!

Городской голова открыл заседание думы приличной речью, в начале которой указал наставительно, что "чтить память своих замечательных людей, богатых умом и талантами, работавших ради общего блага, есть нравственный долг культурного общества" и что "Иван Петрович Котляревский принадлежит к числу тех выдающихся людей, память о которых должна составлять драгоценное народное достояние".

Виктор Павлович в кратких словах изложил историю сооружения памятника и участия в этом Полтавского городского управления, при чем подчеркнул особенно услуга "земляка", бывшего товарища прокурора Полт. окружного суда, теперь товарища прокурора С.-Пет. судебной палаты Л. В. Позена — творца бюста поэта на памятнике и барельефов, которые он задумал и сделал безвозмездно. Закончил свою вступительную речь В. П. приветствием по адресу гостей, в особенности из славянских земель, почтивших торжество своим присутствием.

Речь В. П. была покрыта аплодисментами.

После была доложена Г. И. Маркевичем историческая справка о сооружении памятника, а Стешенко прочел речь о художественном значении произведений Котляревского.

Затем начались приветствия. Первыми красивые и содержательные речи сказали дамы — Олена Пчилка (Косач) и Александра Яковлевна Ефименко.

Бурю аплодисментов вызвала речь славянских депутатов, особенно галичанина, депутата австрийского рейхсрата Романчука — статного, красивого старика, но полного юношеской свежести и сил.

Романчук, звучным голосом, произнес приветствие от Львовской "Просвиты", — закончив его словами: Незабутна вична память родоначальникови новои украинско-русскои литературы и народнои просвиты!".

Полную огня и воодушевления речь сказал Студинский, профес. Львовского университета.

Трудно описать ту бурю восторга, энтузиазма, какая поднялась в зале, когда Студинский, с пламенным воодушевлением, сравнил Котляревского с орлом, который поднимал нас до "сонця, до свитла, — до сонця правды, сонця науки, сонця братолюбия"!..

Глубокое впечатление оставила воодушевленная речь Немоевского, из Буковины, и др.

Гласный думы Ф. О. Коваржик произнес приветствие по уполномочию

— 214 —

от клуба Чешских патриотов в Праге.

Далее потянулась цепь приветствий, сопровождавшихся всякий раз оживленными аплодисментами.

Красивую телеграмму прислал Полтавский губернатор князь Урусов, бывший тогда за границей: "С берегов Лемана, воспетого Вольтером, Руссо и Байроном, моя мысль переносится к обожаемому отечеству и, присоединяясь душою к празднованию открытия памятника народному поэту Котляревскому, достославному сыну нашей дорогой Полтавы, я прошу принять и передать городовому общественному управлению мои искренние поздравления".

Симптоматическое началось покашливание среди "публики" во время речи капитана Л—на — от Полт. физико-матем. кружка, в которой он сравнил Котляревского со старым солдатом николаевских времен, отслужившим верой и правдой Царю и Отечеству и со спокойной совестью удалившемуся на покой, — но выступивший за г. Люсиным полковник Липеровский (от кадетского корпуса) тактичностью своего приветствия успокоил и вновь подогрел зал и вызвал аплодисменты.

Словом, до перерыва все сошло гладко и благополучно.

В перерыве заседания я об этом сказал Г. И. Маркевичу.

— Да, — подтвердил он, — но самое опасное в следующей части заседания — едва ли оно сойдет благополучно.

К возобновлению заседания нервное волнение среди гласных усилилось.

Епископ Иларион уехал и в ложе остался один Фон-Визин.

Заседание возобновилось.

На кафедре худенькая девица, в соломенной шляпке на затылке. Общее напряженное внимание в зале.

— Шановні панове, — начала девица.

В зале приподнятое внимание, среди гласных движение.

Виктор Павлович засуетился на своем месте и тревожно посмотрел по направлению к губернаторской ложе.

Надо пояснить, что произнесение речей на малорусском языке, в настоящем заседании думы, было категорически запрещено, а представители и депутаты некоторых организаций тоже категорически заявили, что иначе они не станут ни говорить, ни читать приветствий и адресов, как по-малорусски. Создалась неизбежность "инцидента" — и вот ожидание этого и приводило в нервную дрожь Виктора Павловича и всю думу.

— Праздник украинского слова, чествование украинского поэта, возродителя этого слова — и запрещение чествования по-украински, — ведь это нелепость, — говорили непримиримые.

С ними соглашались, — да, если и не абсолютная нелепость, то нечто приближающееся к ней, — но что же делать, если "запрещают"?

— Знать ничего не желаем, — отвечали депутаты, — и первая из "непримиримых" девица, от какой-то украинской организации в Чернигове, прямо и начала:

— Шановні панове!

Виктор Павлович, встретив сокрушительный взгляд Фон-Визина, зазвонил в колокольчик.

Девица повернула голову и в недоумении остановилась.

Предчувствие близкого скандала пронеслось по залу.

Фон-Визин встал с места и оставив ложу, — уехал домой, — разделывайтесь, мол, тут, как хотите.

Прошла томительная пауза.

Виктор Павлович поднялся и бледный, дрожащим голосом, стал говорить, что де в этом торжественном заседании не должно быть места демонстрациям, — и тому подобное в этом роде.

— 215 —

В зале среди публики начался кашель.

Я вижу, как первым поднимается со своего места, кажется в четвертом ряду кресел, Виктор Иванович Василенко я с видом оскорбленного в лучших своих чувствах человека выходит из зала.

За ним поднимается другой, третий и оставляют зал.

Многие уходят из лож.

Общее движение, шум, разговоры, негодующие возгласы.

Крики по адресу все еще стоящей с недоуменным видом девицы: просымо! просымо!

Улучив мгновение тишины, девица вновь начинает:

— Шановні панове!

Виктор Павлович вновь звонит — и девица, выразив на своем лице негодование, оставляет трибуну.

В зале поднимается беспорядочный шум.

На ораторскую трибуну вскакивает Харьковский присяжный поверенный Михновский и резким голосом, среди наступившей тишины, отчеканивает, что уполномочившая его организация поручила прочесть адрес, написанный по малорусски, но если адреса этого прочесть нельзя, то он его берет обратно, а городу взамен адреса оставляет папку!

При этом Михновский вынимает из папки бумагу, кладет ее в карман, а папку бросает на стол как раз перед лицом Виктора Павловича Трегубова.

В зале стоит стон.

Раздаются аплодисменты, крики; зал мало по малу пустеет.

Скандал форменный.

Виктор Павлович объявляет заседание думы закрытым — и говорит, что остальные приветствия и адресы будут прочтены в ближайшем же заседании.

Все гласные бледные, взволнованные расходятся.

Так кончилось "торжественное" заседание думы, в память Котляревского — в день открытия ему памятника!

       

LIII.
Продолжение празднования по случаю открытия памятника И. П. Котляревскому — Заседание городской думы 9-го сентября 1903 года, на котором тоже было запрещено читать приветствия на малорусском языке: протест гласных; дума решила обжаловать это распоряжение в сенат. — Проект уведомления об этом приславшим приветствия. Заявление Старицкого об оскорблении, нанесенном думе прис. повер. Михновским. Полемика между Старицким и Михновским. — Литературно-музыкальное утро. — Обед от города гостям, прибывшим на торжества. — Обед галицийским депутатам, предложенный им Хрулевым. — Меню обедов. — Стихи Чеботарева.

Итак, благодаря скандалу, торжественное заседание Полтавской городской думы 30 августа, посвященное памяти "рідного" поэта И. П. Котляревского, пришлось прервать, — при чем городской голова В. П. Трегубов, закрывая заседание, сказал, что не заслушанные в этом заседании приветствия будут "доложены" думе в ближайшем заседании последней.

Ближайшее заседание упало на 9-е сентября, — и прошло — увы, уже без всякой торжественности. Публики, пожалуй, собралось много, но гласных было мало — и в зале висела тяжелая атмосфера, а выражения лиц "отцов" города свидетельствовали об удрученном состоянии их духа.

Виктор Павлович, открыв заседание, объявил, что им получено распоряжение губернской администрации и в этом заседании, являющемся как бы продолжением заседания

— 216 —

30 августа, не допускать, согласно телеграммы министра внутренних дел, ни в коем случае чтения адресов и приветствий на малорусском языке.

Гласные запротестовали — особенно Черненко, Зиновьев, Казин и Сосновский, которые предложили думе обжаловать в сенате это министерское распоряжение, а до решения сената не читать ни одного из оставшихся не прочтенными приветствия, о чем и уведомить лиц и учреждения, приславшие эти приветствия.

Дума единогласно приняла это предложение — и поручила Зиновьеву и Саранчову выработать, к следующему заседанию, текст уведомления, а думским юристам составить жалобу в сенат.

В следующем заседании думы, 2-го октября, Зиновьев прочел проект уведомления, при этом выяснилось, что всех приветствий Полтавским городским управлением по случаю открытия памятника Котляревскому, получено до 208 на русском языке, 238 на малорусском и остальные на французском и чешском, были приветствия от разных учреждений, обществ и частных лиц со всех концов южно-русского края, отдаленнейших уголков России, зарубежной Руси—Галичины и Буковины, из некоторых городов западной Европы и даже из Америки!..

В проекте "уведомления", между прочим, указывалось, что перед торжественным заседанием думы 30 августа последовало административное распоряжение, воспрещавшее доложить думе все приветствия, присланные не на русском языке... Было прервано торжество. Одни из явившихся депутатов с малорусскими адресами вручили их молчаливо, другие отказывались совсем передать свои приветствия...

В виду того, что и 9-го сентября, при возобновлении заседания думы, не оказалось возможным прочесть не доложенные 30 августа приветствия на малорусском языке и приходилось разделить все обращения на две категории, дума постановила приостановить дальнейшее чтение приветствий впредь до разрешения в Сенате по жалобе думы вопроса о правильности такого воспрещения —доложить думе большую часть приветствий.

"В виду сказанного, говорилось в проекте, городская управа, согласно постановлению думы 9 сентября, с чувством сердечной признательности уведомляет Вас, что полученное от Вас ко дню открытия памятника Ивану Котляревскому приветствие будет доложено думе по разрешении в надлежащих инстанциях вышеуказанного вопроса".

Дума такое "обращение" одобрила; попытался было гласный Веселовский воззвать к "благоразумию" думы и предложил отменить постановление о "неслушании адресов", но его не послушали.

Особенно энергично стояли за принятие предложенной редакции уведомления и за жалобу в сенат гласные Старицкий и Зиновьев, при чем первый заявил, что хотя он сторонник русского государственного языка, но полагает, что слушать приветствия можно на каком угодно языке и воспрещение этого он считает незаконным; подчиниться такому воспрещению можно лишь в том случае, если сенат скажет, что нельзя читать малорусские приветствия, но, по мнению Старицкого, сенат выскажется в обратном смысле.

Дума, против одного В. П. Трегубова, приняла редакцию уведомления, хотя в прениях против нее горячо восставали гласные Яковлев и Гордиевский.

Гл. Старицкий воспользовался случаем и заявил, что дума получила тяжкое оскорбление от присяжного поверенного Михновского, взявшего в заседании 30 августа адрес, написанный

— 217 —

по-малорусски, в карман и бросившего думе одну папку.

Благодаря этому заявлению возгорелась короткая, но горячая полемика между прис. пов. Михновским и Старицким. По поводу заявления Старицкого об оскорблении, Михновский поместил в "П. В." письмо, в котором не без ядовитости заявлял, что он не "бросил" пустую папку, а "с вежливым поклоном передал ее городскому голове... Голова, в свою очередь, вежливо и с ответным поклоном принял папку"...

Гл. Старицкий, в ответном письме, доказывал, что г. Михновский именно "бросил" папку, что могут подтвердить и другие, в памяти которых осталось такое впечатление, — о "вежливых поклонах" в письме Старицкого не упоминалось, но подчеркивалось, и совершенно правильно, что сущность дела, т. е. оскорбление, следует видеть не в том "Бросил" ли Михновский папку или "с вежливым поклоном передал ее городскому голове", а в том, что передал он "пустую папку", — в чем нельзя не видеть издевательства над тем учреждением, для которого предназначалось приветствие.

На этом полемика окончилась. При этом уже за одним разом скажу, что сенат по жалобе думы нашел воспрещение чтения приветствий на малорусском языке неправильным.

Вообще, я думаю, что торжества по случаю открытия памятника Котляревскому, все частности и подробности этих торжеств, вплоть до инцидентов на них, включая и заседания думы 9 сентября и 2 октября, а также и полемика Старицкого и Михновского, представляют чрезвычайно характерную и полную глубокого интереса страницу в истории нашей общественности вообще и в жизни Полтавы в особенности — и потоку можно искренно пожалеть, что до сих пор не исполнено городом выраженное тогда же комиссией по сооружению памятника пожелание, чтобы городским управлением был издан возможно полный сборник всех материалов, связанных с устройством и открытием памятника и сопровождавшими это открытие празднествами.

Это резонное пожелание, как и многие другие, очевидно, постигла обычная участь всех пожеланий — оно основательно предано забвению...

Возвращаюсь, однако, назад.

Не смотря на печальный инцидент 30 августа, несколько омрачивший торжество, последнее продолжалось и на другой день, согласно программе.

31-го августа в просветительном здании, в 1 час дня, было устроено литературно-музыкальное утро, на котором были показаны на экране волшебного фонаря картины из альбома рисунков Мартиновича к "Энеиде". Хором, больше ста человек и оркестром, прибывшим из Киева, дирижировал М. Лысенко, которому публикой были устроены шумные овации.

После "утра" последовал "полдень" — в виде роскошного обеда, которым город угостил своих гостей. Обед был устроен в "Монголии" (ныне "Пале-де-Кристаль") и отличался, повидимому, и яствами и пятиями, так как гости, явившиеся прямо с обеда на "вечер" в театр, носили на себе весьма явные признаки обильного "ублажения". Да как и могло быть иначе, — как было не есть и не пить — при таком напр. меню, автором коего явился довольно популярный в Полтаве малорусский писатель Афанасий Яковлевич Рудченко: "Карта обіду вічній памяти И. П. Котляревського: борщ до шпундрів з буряками; юшка з періжками; келебердянська осетрина з підлевою; пелюстки до смальцю з сухарями; сахарний горох; різна дичина до соку; заморожена молошна каша з кіевськими смаженими горіхами, та полтавськими пундиками. Трунки;

— 218 —

медведикі; пунші; Анхызова чекалдыха; овощі"...

Все названия блюд и питий позаимствованы А. Я. Рудченво из "Энеиды".

Отмечу здесь же, что прибывших галицийских гостей угостил роскошным обедом и председатель правления земельного банка С. С. Хрулев, при чем меню тоже было составлено по-украински: "Оповістка, що будемо їсти і пити сегодня; млинці; горілка столітня; юшка з стерлядини — эремітаж; дриглі з дичини; мадейра; курята; червоне вино; артішоки; шампань; морожене і столітній мед подольскій".

Как первое, так и второе меню очень заинтересовало тогда Полтаву, часто повторялись приведенные названия блюд, — и долго многие ломали голову, что за штука "Анхызова чекалдыха".

Чеботарев, прибывший в Полтаву из Орла, на торжества, откликнулся на них в "Полтав. Вестн." остроумными стихами и, между прочим, по поводу упомянутых выше обедов и малороссийских меню разрешился такими шутливыми рифмами (из письма к приятелю):

...Были, конечно и пирушки.
Патриотический здесь зуд
Придумал много разных блюд.
Но где ж вареники, галушки?!
Увы, их не видали тут!..
Давали "шпундрі з буряками",
И ели "смалець з сухарями".
(Желудок крепок, видно, был,
Коль это все переварил).
"Келебердянской осетрины
З підлевой" много уплели,
 Гороху съели "з пів торбыны",
"Подольскій мед", вино пылы,
"Шампани" выдули по кварте.
А дальше видел я по карте",—
 "Медведыка" и "медведыху",
"Молошну кашу" из пшена,
А под конец и "чекалдыху",
Звалась "Анхызовой" она...
Обегал после всю Полтаву,
Про "чекалдыху" что-б узнать
И чтоб воспеть ее на славу,
Но не пришлося отыскать,
 Кто-б мог решить мою загадку,—
И до сих пор я чуть не плачу,
Свое невежество кляня,
Что "чекалдыха" для меня
Осталась тайною сокрытой.
К тому-ж скорблю я за галушки
И за вареники при том,
Что их ни раньше, ни потом
"Не ел ни на одной пирушке"...

Во всяком случае, на городском обеде гости хорошо "начекалдыхались" — и потому, вечером, 31-го августа, после спектакля прощание уезжавших из Полтавы с остающимися вышло очень трогательным — много было объятий, поцелуев и даже слез...

Самый спектакль, конечно, прошел тоже "торжественно и шумно" — были выписаны "корифеи" малорусской сцены — Кропивницкий, Карпенко-Карый, Садовский, Саксаганский, Линицкая, — которые и исполнили "Наталку-Полтавку" на славу.

Спектаклем этим закончились программные торжества.

Торжества эти, во всех их подробностях, включая и "инцидент", а также и оставленное ими впечатление довольно удачно охарактеризовал тот же Чеботарев в очередном, присланном для "П. В." стихотворении (тоже письмо к приятелю), в котором он, между прочим, писал, совершенно правильно:

....... Чего-то, будто, не хватало,
И нечто лишнее было...
Сказать по правде, не везло...
Не даром в миг, как покрывало
Слетало с славной головы,
 Мне показалось — взор смеялся
Над людом, что сюда собрался,
И говорил: А ну-ка вы...
Посмотрим, как доведете
Весь праздник до конца, и чем
Меня вы дальше помянете"

— 219 —

Печальный близился момент...
Что приключилось в заседаньи,
Какой там выкинул курбет
"Печальный демон, дух изгнанья",—
Надеюсь, знаешь из газет...

       

LIV.
Слухи о войне с Японией. — Ожидание войны. — Начало 1904 года. — Кончина и похороны епископа Илариона. — Известие о перерыве дипломатических сношений между Россией и Японией. — Ночное нападение японцев на русский флот в Порт-Артуре.

Догорели праздничные огни, зажженные в память и честь И. П. Котляревского — и потянулись обычные будни, безмятежное течение которых все чаще и глубже начали волновать слухи о близкой, неминуемой войне с Японией.

Приближался конец года, — слухи становились настойчивее, разговоры тревожнее, но все таки почти никто не верил в возможность и неизбежность войны, — а тем более несчастливой.

Правда, — о японцах, о японской армии говорили много, отдавали должное, — но в обывательской среде ни минуты не сомневались, что "япошкам", в случае войны с Россией, не сдобровать, хотя и нам придется, быть может, тяжеленько.

И потому, если говорить откровенно, воины не боялись, в конечном торжестве русского оружия не сомневались и многие ждали ее с интересом и любопытством — и даже желали — все таки "развлечение".

В военной среде, по-видимому, были спокойны, хотя внутренняя тревога, какое-то тяжелое предчувствие время от времени замечалось на лицах тех военных, с которыми приходилось говорить о возможности войны.

Уверенно смотрели на исход войны те, кто прибыл с Дальнего Востока, особенно, кто участвовал в недавнем походе в Катай и непосредственно имел возможность ознакомиться с организацией и вообще состоянием японской армии, — тоже участвовавшей в этом походе.

Один из офицеров отряда Линевича, побывавший и в Пекине, прибыл в Полтаву, прикомандировавшись к одной воинской части, вошел в довольно тесные сношения с редакцией "П. В.", давал работы — и много рассказывал о Дальнем Востоке. Этот офицер не сомневался, что в будущей, при том близкой, войне России с Японией, победителями останутся японцы!...

— Не может быть, — как-то невольно бывало вырывается у слушателя, — но офицер начинал длинные повествования о том, что он наблюдал сам на Дальнем Востоке, — и приходил к неизбежному выводу, что японцы одолеют русских.

Жутко становилось от этих рассказов, — но все же никак не укладывалась в мозгу мысль, что русских могут победить — а в особенности японцы....

А с Дальнего Востока шли вести тревожнее одна другой, разрыв казался лишь вопросом дня и его ожидали с тайным смущением, но с явной беззаботностью.

В Полтаве веселились.

А рок злосчастный, между тем,
Уже готовил "инцидент" —

Прошло шумно земское собрание, разрешился благополучно довольно таки остро поставленный конфликт между земством и редакцией "Хуторянина'"; в начале декабря губернатор князь Урусов устроил блестящий раут для земства и Полтавского общества, затем, почти непосредственно после раута, в Просветительном здании был устроен

— 220 —

княгиней Урусовой, в пользу покровительствуемого ею Полтавского Дома Трудолюбия "ослепительный" костюмированный вечер, давший чистого дохода до трех тысяч рублей — словом, год закончили благополучно — и в новый, 1904-й перешли с легким сердцем.

Начало года ознаменовали обычными вечерами, маскарадами и проч. — В средине января темным облаком прошло событие — смерть епископа Илариона.

С епископом Иларионом, за более чем пятнадцатилетнее его пребывание в Полтаве, сжились, полюбили — и его смерть искренно опечалила все население, без различия национальностей и состояния.

О епископе Иларионе, его характере и деятельности, насколько я ее мог видеть и о ней судить, и в частности о его роли и участии в деле бр. Скитских, а так же и личных отношениях ко мне, я уже писал.

Теперь лишь скажу, что его смерть вызвала наружу те искренние чувства уважения и глубокой симпатии, какие покойный епископ приобрел во всех слоях населения.

Когда слухи о его тяжком недуге проникли в среду общества, редакция "П. В." должна была выдержать положительно осаду со стороны интересующихся ходом болезни епископа и — что явилось совершенной новостью для нас — среди этих интересующихся оказалась масса бедняков, бездомных, обывателей разных приютов и ночлежных пристанищ — и прочего несчастного, обездоленного люда, — к которому, как оказалось, епископ Иларион относился необычайно участливо и сострадательно, для которого он был доступен во всякое время, и оказывал широкую, щедрую помощь.

Глубоко было опечалено и местное еврейское население, видевшее в епископе Иларионе толерантного, истинно просвещенного и гуманного духовного деятеля. Между епископом Иларионом в раввином Глейзером, кажется, существовала настоящая дружба, во всяком случае несомненно их связывало искреннее взаимное уважение, — и когда во всех православных храмах начали моления о выздоровлении болящего, такое же моление было совершено, по инициативе раввина Глейзера, и в еврейских синагогах.

В воскресенье, 18 января, слухи о близкой кончине епископа Илариона сделались настойчивыми и я отправился, около часу дня, в архиерейский дом и прошел в комнату, где лежал больной.

Я увидел, что часы его сочтены. И действительно в третьем часу дня перезвон колоколов городских церквей оповестил население о смерти епископа Илариона.

Последние слова почившего были:

— Отец мой небесный, милостивый, — я грешен...

В похоронах епископа Илариона приняло участие буквально все население, до депутации от еврейской общины включительно, — и они приняли необыкновенно торжественный характер — особенно многолюдно и величественно было перенесение праха почившего из архиерейского дома в собор.

21-го января епископа Илариона похоронили — с подобающей торжественностью; на похоронах присутствовал харьковский архиепископ Арсений; принимало участие множество духовенства.

Очень трогателен и полон глубокого значения был момент, когда на отпевании, после очень красивой и содержательной речи ректора семинарии архимандрита Гавриила и нескольких слов архиепископа Арсения, приблизился к гробу епископ Гедеон, викарий Полтавской епархии, — и вместо своего слова, при глубоком внимании переполнивших собор молящихся, прочел последние прощальные слова почившего епископа, которые он набросал на

— 221 —

клочке бумаги будучи уже больным, за несколько дней до смерти. "Прости, Богом дарованная Полтавская паства, — писал уже коченеющей рукой больной епископ, — простите все, кого оскорбил словом или делом, ведением или неведением. Се уже не молюсь я с вами в сем храме, сего ради прошу и молю вас, возлюбленные братия мои и сестры и чада, паче же иереи Божие, не забывайте мя; егда молитеся ко Господу, то поминайте мя и молите Бога, да презрит, яко благ, согрешения мои, я же, яко человек смертный, в жизни содела, и да молитвами вашими обрящу в день судный милость на судищи оном страшном. Дети дорогия, помяните любившего вас до конца жизни! Епископ Полтавский Иларион".

Конец прощального слова был заглушен громким рыданием присутствующих на отпевании.

Минута была необыкновенно трогательная...

Похоронен епископ Иларион в своем любимом кафедральном соборе, с правой стороны.

Как я сказал, в воскресенье, 18 января, скончался епископ Иларион, 21 января его похоронили — а в следующее воскресенье, 25 января мы узнали о начале той эпопеи, которая известна под названием русско-японской войны.

В этот день, 25 января, в приемной губернатора, князем Урусовым было назначено первое, организационное, общее собрание открываемого местного Отдела Попечительства Государыни Марии Феодоровны о глухонемых.

Собрались городской голова В. П. Трегубов, многие общественные деятели; прибыл и епископ Гедеон.

Вышел князь Урусов с телеграммой в руках.

— Новость, господа, — сказал князь Урусов, поздоровавшись с собравшимися, — война с Японией!

Все притихли. После минуты молчания, князь Урусов продолжал:

— Только что подучил такую телеграмму, — и тут же громко прочел известное циркулярное уведомление министра иностранных дел представителям русского правительства за границей. Телеграмма была помечена от 24 января и в ней было сказано — "По поручению своего правительства японский посланник при Высочайшем Дворе передал ноту, в коей доводится до сведения Императорского правительства о решении Японии прекратить дальнейшие переговоры и отозвать посланника и весь состав миссии из Петербурга. Вследствие сего Государю Императору благоугодно было Высочайше повелеть, чтобы Российский посланник в Токио, со всем составом Императорской миссии, безотлагательно покинул столицу Японии. Подобный образ действий Токийского правительства, не выждавшего даже передачи ему отправленного на днях ответа Императорского правительства возлагает на Японию всю ответственность за последствия, могущие произойти от перерыва дипломатических сношений между обеими империями".

— Значит война — сказали все в один голос, выслушав телеграмму.

Князь Урусов открыл заседание для обсуждения того дела, ради которого сюда собрались, но работа как-то шла вяло, однако, Отдел Попечительства о глухонемых открыли.

К вечеру, в воскресенье, 25-го января, и в понедельник вся Полтава только и говорила, что о войне.

Редакция "П. В." переполнилась публикой — все набрасывались на новые телеграммы.

Во вторник, часов около 11-ти дня, я отправился на телеграф и здесь нашел несколько телеграмм, приготовленных для отправления в редакцию. Я их взял, тут же

— 222 —

вскрыл и прочел: — Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что около полуночи с 26 на 27 января японские миноноски произвели внезапную атаку на эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур, при чем броненосцы "Ретвизан" и "Цесаревич" и крейсер "Паллада" получили пробоины... Ген.-ад. Алексеев".

Меня буквально бросило в жар. — Однако, японцы времени даром не теряют, — невольно подумалось, — и, кажется, начинают действовать с места в карьер.

Никак этого не ожидали. Казалось, что дело пойдет полегоньку, потихоньку, — отозвали посланников, начнется мобилизация; походы и переходы; укомплектования и прочее — и  нескоро еще загремят выстрелы, — а тут оказывается — днем отозвали посланника — а ночью уже и атака, да еще такая удачная! — не по нашему.

       

LV.
Общественное настроение, вызванное объявлением войны с Японией. — Патриотические манифестации. — Отклики земств и городских управлениий. — Молебствие в соборе. — Сенсационная телеграмма о блестящей победе русского флота над японским. — Разочарование. — Слухи о "Варяге" и "Енисее".

События, благодаря ночной атаке японцев на русский флот в Порт-Артуре, сразу приняли какой-то острый характер и значительную интенсивность в своем ходе и развитии.

Общественное настроение сразу поднялось — и вылилось в довольно осязательные формы.

Из общественных организаций первым откликнулось Ярославльское земское собрание. Осведомившись о перерыве дипломатических сношений с Японией, оно обратилось к Государю с телеграммой, в которой выражало свой восторг перед миролюбием Государя и готовность, "если Господу Богу угодно послать отечеству величайшее испытание, принести на алтарь отечества свою кровь и все свое достояние".

Обнародованный 27-го января манифест с повелением наместнику на Дальнем Востоке ответить на вызов Японии вооруженною силою, вызвал взрыв патриотических манифестаций во всех городах, принявших особенно бурный характер в столицах, в Киеве, Харькове и др. крупных центрах...

Вслед за Ярославльским, многие земства, а также и городские думы стали откликаться в тон первому, — воодушевление охватило всю страну — и конечно не миновало и Полтавы.

В четверг, 29 января, нервное напряжение в Полтаве достигло особенно высокого подъема.

В этот день в соборе епископом Гедеоном было отслужено молебствие о ниспослании русскому воинству победы и одоления на Далекой окраине.

Собор не мог вместить всех желающих помолиться, густые толпы теснились вокруг собора и на Соборной площади.

Кроме начальствующих лиц и военных масса было простонародья.

Царила сгущенная, напряженная атмосфера.

Лица были серьезны, сосредоточены. Очень многие читали молитвы вслух, широко крестились и падали на колени.

И наконец, все, как один человек, опустились на колени, когда епископ Гедеон, сам коленопреклоненный, стал читать молитву о ниспослании победы русскому христолюбивому воинству.

Словно электрический ток пробежал в толпе.

Послышались громкие рыдания женщин, — и не было ни одного человека

— 223 —

в храме, у которого на глазах не показались слезы.

Вблизи меня стояли казачий генерал Калитин, получивший впоследствии, в освободительные дни, известность в должности кременчугского генерал-губернатора, и бригадный генерал Рябинкин, смертельно раненый в Манчжурии, — оба не поднимались с колен — и как будто забыли стереть застывшие на их лицах слезы.

В этот же день были отслужены молебствия во всех учебных заведениях, а в городской думе, при криках ура, была принята телеграмма Государю — с выражением готовности и со своей стороны принести всевозможные жертвы в виду постигшего отечество бедствия.

На фоне всеобщей приподнятости в этот же день разыгрался и один характерный для того момента инцидент.

Как я уже говорил, телеграммы в эти дни брались публикой на расхват — и приходилось делать несколько выпусков их в день, так как они получались почти непрерывно и каждая из них представляла живой интерес.

В этот день, 29 января, первый выпуск телеграмм, полученных ночью и не попавших в номер газеты, вышел часов около 2 дня — и готовился второй, в котором, кроме агентских телеграмм, были помещены и известия из утренних газет. Среди этих известий попалось сообщение из "Киевских Откликов", — что японцы атаковали в ночь на 27 января Порт-Артур и отбиты на всех пунктах; несколько японских судов взорвано и потоплено.

Скажу еще, что утром этого дня, по дороге в собор, я встретил своего хорошего знакомого офицера Н. Л. Эльяшевича, который поздоровавшись, сказал, не то шутя, не то серьезно:

— Поздравляю с победой, — получили уже подробности?

— С какой победой, — спросил я.

— А на вокзале мне говорили сейчас, что одержана победа над японцами — и я хотел от вас узнать подробности, — ответил Эльяшевич.

Я сказал, что ничего не знаю и в полученных телеграммах нет сообщений о победе.

На этом мы расстались.

Как словам Эльяшевича, так и вестям "Киев. Откликов"  я не придал значения и не добивался узнать об их источнике.

Когда набор второго выпуска телеграмм приходил уже к концу, а публика ломилась в контору, вдруг резко задребезжал звонок телефона в редакции.

Я приложил трубку к уху, — спросил, кто у телефона.

— Полицмейстер, — ответил мне голос — и продолжал: передайте редактору, чтобы сию минуту пришел ко мне.

— Это я и есть редактор, — ответил я.

— Как можно скорее идите ко мне, — сенсационная новость и для вас очень важная, — сказал д'Айстеттен.

Я распорядился кончать набор телеграмм и "бросать" их в машину, а сам бегом отправился в квартиру полицмейстера.

Было около 4 часов дня. Стояла оттепель. Моросил дождь.ь.

Не снимая пальто, я влетел в кабинет полицмейстера.

— В чем дело? — спросил я. Д'Айстеттен ходил по комнате...

На лице сияние. Сапоги и мундир обрызганы грязью.

— Садитесь — и подождите, — ответил он, не переставая ходить и как-то загадочно улыбаясь.

— Некогда ожидать — будьте добры, скажите, что случилось, — надо спешить обратно в редакцию, там ожидают телеграммы, — взмолился я.

— Подождите, — такой телеграммы у вас нет, какую я вам покажу!

— 224 —

Нечего делать — сел. Д'Айстеттен продолжал мерить комнату.

Вдруг звонок телефона. Оказывается, начальник дивизии спрашивает, — правда ли?

— Правда, правда, — отвечает д'Айстеттен — и обещает немедленно что-то прислать, как только получит сам.

Отошел от телефона и опять заходил, все продолжая загадочно ухмыляться.

Я был заинтригован — и добивался, что случилось, но от полицмейстера слышал одно, — подождите.

Проходили минуты.

Но, очевидно, нетерпение разбирало и самого почтенного Антония Иосифовича.

Он подошел к телефону, зазвонил и попросил соединить с вокзалом южных дорог. Вызвал кого-то и заговорил:

— Казак мой уже уехал? Да? Давно? Сейчас? Благодарю!

Вновь звонок на телефонную станцию и просьба соединить с "постом" на Подоле.

— Кто у телефона? Слушайте, с вами говорит полицмейстер, сейчас едет казак мой с вокзала. Приготовьте свежую лошадь — и пусть он на нее пересядет, — прикажите далее ехать в карьер...

Оставил трубку — и опять заходил.

Любопытство мое разгорелось, — что сей сон означает?

Вдруг вижу — во двор влетел казак, соскочил с лошади и вбежал в комнату.

— Есть? — спросил д'Айстеттен.

— Так точно — ответил казак и подал ему листик бумаги.

Полицмейстер пробежал его глазами — и с торжествующим видом подал мне.

Это был отдельный выпуск телеграмм "Киевских Откликов", в котором я, с понятным волнением прочел: — Петербург, 28 января. Здесь только что получена телеграмма о блестящей победе русских во время морского боя пред Порт-Артуром. Японцы понесли сильный урон. Один эскадренный японский броненосец и два быстроходных броненосных крейсера получили на столько сильные повреждения, что вынуждены были выбыть из строя. Отступая под охраной своих крейсеров, упомянутый броненосец и два крейсера затонули, не доходя до Вей хай-Вея. Команда спасена. Кроме того и минная японская эскадра понесла большой урон. Четыре крупных контр-миноносца приведены в полную негодность, три миноноски затонули. На всех русских судах во время боя убито 19 офицеров и 117 нижних чинов; ранено более 200 чел.

В Одессу из Петербурга телеграфируют, что 11 японских броненосцев затоплено; один русский погиб. В театрах это известие встречено с энтузиазмом; публика целовалась; музыка по требованию публики, исполняла народный гимн.

Прочтя телеграмму, я посмотрел на Антония Иосифовича. На его лице была написана уверенность.

— Сейчас надо сдать в набор эту телеграмму — сказал я, — и сделал движение сложить ее и запрятать в карман.

— Нет, нельзя, — ответил Д'Айстеттен, — садитесь и переписывайте, а телеграмму надо отвезти губернатору и начальнику дивизии, — я обещал.

Я сел переписывать. А в это время Антоний Иосифович, наконец, развязал язык и рассказал, что о "блестящей победе" ему сообщили с вокзала и он немедля послал казака раздобывать это "сообщение", а сам, не дождавшись, пока подадут экипаж, пешком устремился чрез Александровский парк, в губернское присутствие (тогда в доме Гебенштрейта), чтобы сообщить новость бывшему там на заседании губернатору, — этим и объяснялись комки грязи на мундире и сапогах. Об этом же "сообщении" по телефону

— 225 —

осведомлялся, уже при мне, и начальник дивизии, которому полицмейстер и обещал доставить телеграмму, как только сам ее получит. Очевидно, — что и Эльяшевич, когда говорил утром "о победе", — имел ввиду именно телеграмму "Киев. Откликов".

Когда я кончил переписывать, тогда только обратил внимание, что "радостная весть" исходит не от агентства, а от "нашего корреспондента" — это значительно изменяло дело, — о чем я сказал и д'Айстеттену, — но он не придавал этому обстоятельству никакого значения и повышенное настроение его ничуть не было охлаждено. Он захватил телеграмму и помчался к начальнику дивизии, а я с копией ее отправился в редакцию.

— Не может быть, чтобы все в этой телеграмме было неправда, — думал я, — ведь бывает же, что "собственные корреспонденты" опережают официальные сообщения и возможно, что ночью или завтра утром будет и официальное подтверждение известия о победе, а держать его в секрете, когда уже многие знают, значит ронять газету. Решаю присоединить и эту телеграмму ко второму сегодняшнему выпуску.

Когда я возвратился в редакцию, этот выпуск был уже в машине.

Масса народа толпилась в конторе и на улице.

Получены были еще несколько новых телеграмм, при чем одна с сообщением о посещении Государем морского корпуса и речью Государя к кадетам, — словом, все сложилось так, что второй выпуск надо скорее печатать и готовить третій.

Так и решил, но во второй выпуск прибавил примечание, что через два часа выйдет третий с сообщением о блестящей победе русских над японским флотом.

Можете представить, что творилось через несколько уже минут в конторе "П. В." — толпа разрослась до таких размеров, что явилась необходимость прибегнут к экстраординарным мерам для водворения порядка.

Типографская машина работала часов до 12 ночи — и едва сумели удовлетворить всех, тянувшихся за телеграммами.

Телеграмма "о победе" была помещена в конце агентских и отдельно от них, причем была сделана оговорка, что получена эта телеграмма "частными газетами".

Тем не менее сообщение взволновало общество и на другое день номер газеты с этой же телеграммой, помещенной не в отделе телеграмм, а "последних известий", все же брался на расхват, — а мне были присланы несколько анонимных негодующих писем, с упреками за то, что я "умышленно" выпускаю телеграммы не в один раз, а несколько раз в день, — и все из-за этой сенсационной телеграммы о победе, будто бы полученной мною еще рано утром (на вокзале о ней говорили!) и задержанной до вечера до третьего выпуска!

Увы, на другой же день пришлось горько разочароваться — никакой победы не было...

Просто "собственный Петербургский корреспондент" "Киев. Откликов", очевидно, схватил на лету один из множества сенсационных слухов и передал его в свою газету.

Потом уже стало известно, что в Киеве эта телеграмма была получена 28 января вечером, выпущена в сотнях тысяч экземпляров и произвела действительно сенсацию. В театрах публика кричала ура, требовала исполнения гимна; на улицах происходили шумные демонстрации.

Телеграмма эта прибыла в Полтаву 29 утром — и произвела описанное выше впечатление......

30 и 31 января все ожидали подтверждения известия о победе, — но вместо этого узнали лишь, из

— 226 —

телеграмм адм. Алексеева, что исправление пробоин на броненосцах, полученных в роковую ночь первого нападения японцев, представит сложную работу; что 28 января продолжались разведки, но японских крейсеров не нашли, — следовательно и победы не над кем было одерживать!..

Вместо победы стали циркулировать зловещие слухи — о трагедии с "Варягом", о гибели "Енисея" и другие — словом радость, вызванная неверной телеграммой, была непродолжительна, тревожное чувство вновь охватило всех — и тяжелую атмосферу уныния и горя еще более сгущали следовавшие одна за другой вести о наших неудачах и успехах японцев...

       

LVI.
Первые проводы первых частей войск, отправляющихся на театр войны из Полтавы. — Молебствия в соборе и на соборной площади. — Речи епископа Гедеона и свящ. Гапановича. — Проводы на вокзале.

Скоро, однако, и Полтаве пришлось переходить от молебствий, манифестаций, разговоров — к делу печальному, но необходимому и естественно вытекающему из наступивших событий.

Пришлось провожать части войск на театр войны.

Когда я уношусь воображением и мыслью к этому и последующему времени и вызываю в своей памяти картины сборов и проводов войск, прощаний с ними, а также сопровождавшее эти события общественное настроение и отношение населения к ним, — даже теперь, через столько лет, — я не могу вспомнить о них без волнения и искреннего чувства умиления.

Столько приходилось наблюдать сцен и картин — необыкновенно трогательных, дышащих чувством истинно братской симпатии к уходящим на войну, свидетельствующих об исключительном и несомненно глубоком и искреннем, охватившем все слои населения, общественном подъеме. Говорили потом, что война эта была непопулярна в народе, в обществе, — и потому несчастлива. Я думаю — совсем наоборот, она была популярна и популярность ее крепла бы и ширилась, если бы последовавшие одно за другим роковые несчастья и неудачи не убили эту популярность, да и то далеко не в конец. Общественный подъем обнаружил удивительную живучесть — только не сумели как должно его оценить и им воспользоваться...

Первыми пришлось провожать роту 10-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, составленную из выделенных частей Елецкого и Орловского полков, — с офицерами-ельцами подполк. Л. В. Ушаковым, кап. К. Д. Лейвиным и подпор. С. А. Масловым и орловцами — кап. П. А. Володимировым, пор. С. Н. Чернивецким и подпор. Н. П. Гумбертом и П. Ф Гумбертом, — которым выпал жребий вести роту. Впрочем, на сколько помню, К. Д. Лейвин вызвался идти добровольно.

Первое отбытие первых частей войск а, следовательно, первое расставанье и прощанье, всколыхнули местное общество. Начались деятельные приготовления к проводам. Устраивались прощальные обеды и ужины офицерам, приготовлялись подарки на память отбывающим, была открыта подписка на приобретение подарков и для нижних чинов и угощение для них. Подписка шла довольно оживленно.

На 2-е февраля был назначен напутственный молебен в соборе, а на 3-е февраля и самое их отбытие.

В собор пошли толпы молящихся. На площадке, вблизи собора, сгруппировалась и рота — веселые, удивительно малого роста, парни, в громадных папахах, впервые

— 227 —

замелькавших на улицах Полтавы. До этого времени папаху приходилось встречать редко.

В соборе преобладали военные. Служил литургию и молебен епископ Гедеон, обратившийся затем к отбывающим с очень теплым, трогательным словом.

Взволнованным голосом, Владыка говорил, что прядется им, на далекой окраине, где уже льется кровь за честь и славу Государя, за честь и славу родины, — придется и им претерпеть и холод, и голод, и болезни... А многим придется положить и жизнь свою, защищая отечество... Но вы называетесь Христолюбивыми воинами, любимыми Христом, потому что, как Христос, идете на страдания, на муки, на всякого рода лишения — идете страдать не за себя лично, а за всех нас, за все отечество... Мы будем о вас молиться день и ночь... Мы будем радоваться вашей радостью, скорбеть вашим горем... Вы дороже и милее нам наших родных братьев, — вы идете сложить за нас свои головы... Если кому из вас придется умереть, защищая свою родину, знайте, что Творец неба и земли причислить вас к лику святых мучеников и увенчает главы ваши венцом небесным... Помните, что мы, вся Россия молимся за вас...

Так, приблизительно, говорил епископ Гедеон — и с видимым глубоким волнением слушали эти слова офицеры и солдаты, отправляющиеся в далекий, неведомый край, откуда, быть может, возврата и не будет...

И все молящиеся были растроганы смыслом и значением момента, и словами, такими простыми, но проникающими в душу, престарелого епископа.

Тут же уходящим были поднесены иконы — от местного духовенства, от города, от торговцев Нового базара, от Козельщанской обители, от Елецкого и Орловского полков, а солдатам, кроме того, нательные крестики и образки и брошюры религиозного содержания.

Раздавал ректор семинарии архимандрит Гавриил, а всех проходивших благословлял епископ Гедеон, который при этом со всеми, офицерами и солдатами, целовался.

Прощание Владыки было также необыкновенно умилительно.

Из собора ельцы отправились на Соборную площадь, где было приготовлено место для молебна и для прощания их с полковым знаменем.

Служил молебен полковой их священник Константин Гапанович, который тоже произнес содержательное и прочувствованное слово — с присущим ему увлечением и воодушевлением, и передал от полка офицерам икону, а нижним чинам крестики и образки.

Как живые стоят передо мной о. Гапанович с иконой в руках и перед ним, видимо с трудом сдерживающий волнение, К. Лейвин, — и о. Гапанович говорит ему, громко, отчеканивая каждое слово:

— Ты, Кузьма, старший среди уходящих — и я вручаю тебе этот святой образ.

Далее о. Гапанович говорил, что долг повелевает без страха идти туда, где грозит родине опасность.

После этого о. Гапанович со всеми расцеловался.

Выдвинулся командир полка полковник Свидзинский — и тоже благословил офицеров образом — и со всеми, офицерами и нижними чинами, расцеловался.

Исключительный по торжественности был момент, когда офицеры и нижние чины подошли прощаться с полковым знаменем.

Воцарилась благоговейная тишина.

Медленно, один за другим, подходят офицеры, за ними солдаты.

Лица серьезны.

Подходят, берут краешек

— 228 —

знамени, подносят его к губам — и также медленно, скрывая волнение, отходят.

Знаменоносец стоит, словно статуя — и лишь время от времени задрожит мускул на его лице.

Нельзя передать словами то глубокое впечатление, какое произвела на всех присутствовавших эта картина. Слезы невольно подступали к горлу — и трудно было их сдержать. Ведь для многих из уходящих это прощание было последним!..

В этот же день было прощанье и раздача подарков солдатам-евреям. Стараниями раввина Глейзера и И. А. Дохмана, была собрана порядочная сумма, на которую и приобретены подарки и угощение уходящим.

Как я сказал, на другой день, 3-го февраля, назначен был отъезд роты.

Утро выдалось сырое, холодное, туманное. Благодаря оттепели — на улицах и на дорогах стояла глубокая грязь.

Было еще темно, часов 5 утра, когда я подъезжал к вокзалу. Сюда уже плыли густые толпы народа, беспрерывно ехали извозчики — и подвозили желавших проводить отбывающих. Гулко шагали по мостовой части войск, прибывающие провожать товарищей.

Издали доносились звуки военного марша — это шли сами отъезжающие.

Вся площадка, перед вокзалом, была занята публикой. Тут же распложены были подарки и съестные припасы, назначенные "на дорогу" солдатам.

Много генералов, офицеров; полковые священники. Все поёживаются от холода.

Музыка все ближе и ближе — и наконец прошла площадку. Отъезжающие, в своих папахах, резко выделяются среди остальных частей войск, окруживших площадку.

Генерал Рябинкин стал в кругу офицеров. Появилось шампанское. Генерал произносит энергичную речь и поднимает бокал за Государя. Гремит ура. Звуки гимна далеко разносятся вокруг. Также гремит воодушевленное, какое-то нервное, ура вслед за пожеланием блестящих побед и одоления врага. Голос ген. Рябинкина заучит уверенностью и решительностью, увы, он не думал, конечно, в эту минуту, что сам падет в борьбе с тем врагом, которому теперь сулит неминуемое поражение...

Началось прощанье, объятия, поцелуи.

Ген. Рябинкин читает приветственное—прощальное письмо губернатора кн. Урусова, который по нездоровью лично не мог прибыть на проводы.

Солдаты подходят по одному к распорядителям и приглашенным лицам, которые в полы их шинелей кладут каждому — по сотке водки, по колбасе, по две булки, четверти фунта чаю, по фунту сахару, осьмушке табаку и проч. Лица их серьезны, сосредоточены. Необыкновенно трогательное впечатление производят простые бабы и женщины, прибывшие сюда же с поместительными макитрами, полными горячих вареников, и с корзинами, переполненными пирогами — и горячие вареники и пироги они раздают солдатам — и при этом сами крестятся и крестят солдат.

В другом месте я вижу, как полковой священник Орловского полка о. Мальцев — прощается с солдатами, которые буквально повисают у него на шее; он со всеми целуется, всех крестит, у него по лицу катятся слезы, многие солдатики начинают громко всхлипывать...

Раздается звук трубы.

Все засуетились и двинулись к вокзалу.

Здесь на перроне давка.

Солдаты смешиваются с офицерами и, позабыв субординацию,

— 229 —

бросаются им на шеи и как равные, как родные, прощаются.

Удивительно симпатичными мне представляются офицеры. Сколько любви и теплого участия к этим серым солдатам!

Повторяю, забыта всякая субординация и царит одно человеческое братское чувство. Один солдат бросившийся на шею молодому офицеру — положительно замирает. Офицер смахивает предательскую слезу...

Появляется вновь шампанское. Член городской управы Н. В. Хабур, как представитель города на проводах, подымает бокал и от имени городского управления приветствует отъезжавших. Энергичный воодушевленный тост Н. В. Хабура вызывает общий подъем и ура гремит не прекращаясь.

Я подхожу проститься к Кузьме Лейвину, с которым был лично знаком, как и с его братом, тоже офицером, покончившим, несколько лет перед этим, жизнь самоубийством. Уходя на Дальний Восток, Кузьма Лейвин оставлял в Полтаве старуху мать и сестру. Что заставило его идти туда? Для меня и для других это осталось загадкой...

Третий звонок. Последние объятия.

Поезд тихо трогается. Мелькают вагоны. Из окон смотрят как будто равнодушные лица солдат. Иные даже ухмыляются. Но мне врезывается в памяти промелькнувшее лицо одного молодого солдатика, — круглое, почти детское лицо, положительно облитое слезами, солдатик рыдает навзрыд и слезы ручьями льются из его глаз...

Что с ним — с этим так рыдающим мальчиком, — сталось в далекой Манчжурии? Вернулся ли он?..

Вот вагон второго класса. На площадках стоят офицеры с обнаженными головами...

— Ура! уже охрипшими голосами, с каким-то надрывом, несется вслед за мелькающими вагонами.

Вот Кузьма Лейвин на площадке. Он уже не стесняется своих слез, — которые катятся по его щекам. Видно, какого труда стоит ему сдержать рыдания...

Предчувствовал ли он, что это "прости" его — последнее, что этот прощальный взгляд на Полтаву, вырисовывшуюся в тумане, — последний взгляд?... Кто знает... Если предчувствие это у него было, то оно его не обмануло. Кузьма Лейвин был убит в Манчжурии...

       

LVII.
Ход военных действий. — Прибытие в Манчжурию Куропаткина и адм. Макарова в Порт-Артур. — Надежды, возлагавшиеся на Куропаткина и Макарова. — Перемена мнения о японцах. — Весть о гибели "Петропавловска" и Макарова. — Тюренченское поражение. — Прибытие Государя в Полтаву, смотр и благословение войск. — Проводы войск из Полтавы.

После проводов на театр войны первой роты из Полтавы, настойчиво стали поговаривать, что туда же незамедлительно будет двинуть и весь Полтавский гарнизон, ельцы и орловцы, в составе десятого армейского корпуса.

Дела в Манчжурии и в частности в Порт-Артуре развивались быстро.

На театр войны поехали генерал Куропаткин и адмирал Макаров.

На того и другого общественное мнение возлагало самые радужные надежды и с уверенностью ожидало быстрых и решительных действий против японцев, которых уже реже, чем прежде, называли "япошками" и "макаками".

Прибытие Макарова в Порт-Артур сразу же подняло общественный дух. Стали более прежнего зачитываться телеграммами, сообщавшими о распорядительности и подвигах личной храбрости адмирала. В связи с его прибытием в Порт-Артур

— 230 —

оживилась и деятельность стоящего там флота. Телеграммы все чаще сообщали о подвигах крейсеров "Новика" и "Баяна" и миноносцев, но увы, как и раньше, всякое радостное известие неизменно сопровождалось или заключалось тут же и крайне печальным. Миноносцы гибли один за другим, при чем подробности гибели "Стерегущего" вызвали особое горячее сочувствие.

Японцы бомбардировали Порт-Артур, непрерывно пускали на него "брандеры", производили бешенные атаки на флот — вообще, с каждым днем, все с большей очевидностью выяснялось, с каким серьезным, упорным, прямо отчаянным врагом приходится иметь дело.

И чувствовалось здесь, на местах, вдали от Порт-Артура, какая напряженная, нервная работа там выпала на долю русского флота и сухопутных войск, какая страшная опасность там подстерегает их на каждом шагу и какие сверхчеловеческие силы надо иметь, чтобы они быстро не истощились и флот и армия не пали духом.

Все надежды возлагались на Макарова — он не падет духом, он не даст ни себя ни своих в обиду, он повернет колесо фортуны на нашу сторону, — фортуны, так упорно до сих пор от нас отворачивающейся

— Он создаст чудеса — говорили в Петербурге знающие Макарова, — когда он уезжал в Порт-Артур.

Как вдруг — словно гром среди ясного дня — буквально оглушившее всех сообщение 1-го апреля: броненосец "Петропавловск" наскочил на мину, взорвался, затонул — и на нем погиб Макаров!...

Первого апреля выдался очаровательный день — солнечный, теплый весенний день.. Я еще ничего не зная, шел, часов около 10 утра, в редакцию. На улицах ничего особенного не замечал. И уже около присутственных мест встретил знакомого, который вышел из помещения редакции.

— Вы идете спокойно, а не знаете новости — обратился он ко мне.

— Какой?

— Макаров погиб, "Петропавловск" взорван.

Словно обухом оглушен. Словно померкло все кругом.

Я бросился в редакцию. Здесь толпилась публика, офицеры, простонародье. Все как-то растерянно молчали и как будто еще не верили в совершившееся.

Телеграммы с известием о катастрофе были получены под утро 1-го апреля и уже сданы были в набор. Я их взял, прочел вслух — сомнений не оставалось...

Погиб и "Петропавловск" — этот гигант, который и лично мне был "знаком". В 1898 году мне пришлось быть на Кронштадтском рейде, здесь я хотел было осмотреть броненосец "Полтаву". Но "Полтава" ушла в море на практические занятия и мне предложили осмотреть "Петропавловск" — броненосец одного типа с "Полтавой". Я охотно воспользовался любезным предложением, и с лодки по трапу взобрался на верхнюю палубу — и пошел путешествовать по этажам и каютам этого гиганта — больше шестиэтажного дома.

Почти час потребовался, чтобы осмотреть — и то не во всех подробностях...

И вот этот гигант, со своими страшными башнями и пушками, со своими складами и каютами, со своими пороховыми погребами, со своей церковью и тысячным населением — погибает в одно мгновение, бесследно, от прикосновения ничтожной по сравнению с ним мины!..

И больно было и досадно!

Трудно передать впечатление, какое вызвала эта катастрофа среди населения. Все смотрели растерянно, ходили недоумевающие, пришибленные... Ужасом и какой-то

— 231 —

безнадежностью повеяло от этой страшной, роковой случайности, унесшей нашу, казалось тогда, самую светлую надежду в лице адмирала Макарова и стольких выдающихся его сподвижников, среди которых стало обращать на себя серьезное внимание имя Агапеева, не говоря уже о художника Верещагина. Всеобщее восхищение вызывал Великий Князь Кирилл Владимирович, спасшийся от неминуемой смерти благодаря личной находчивости и самообладанию.

Повторяю, катастрофа, унесшая в одно мгновение столько жертв, ошеломила общество и ввергла его в уныние и глубокую печаль.

А тут одновременно посыпались известия — там погиб миноносец, там в перестрелке с японцами убито столько то, и в общем получалось впечатление, что японцы неудержимо "напирают" и нам приходится плохо.

Крики и воинственные возгласы притихли; о манифестациях сообщения стали появляться реже — и в эти моменты временного упадка настроения взоры общества всецело почти обратились на главнокомандующего ген. Куропаткина, при чем выдвигали то обстоятельство, что ген. Куропаткин сподвижник и можно сказать ученик и правая рука ген. Скобелева, и кроме того, военный министр, отлично, стало быть, знающий русскую армию и стоящий в курсе самых сокровенных сторон ее жизни.

Правда, находились скептики, которые подчеркивали, что ген. Куропаткин был лишь исполнитель планов Скобелева, в роли его начальника штаба в русско-турецкую войну, и сам не вел самостоятельно ни одной кампании и в качестве ответственного руководителя или инициатора не прославился ни одним "делом", — что ген. Линевича напрасно обошли, он долго жил в Манчжурии, знает китайцев и японцев, зарекомендовал себя, в китайскую войну, как талантливый и опытный полководец и что в роли главнокомандующего в настоящую войну он был бы более на месте, чем Куропаткин, — но таких скептиков было не так много и их слова пропадали в общем убеждении, что Куропаткин не допустит посрамить русское войско, ни уронить свою репутацию.

Одним словом, в Куропаткина верили и на него надеялись, а назначение Скрыдлова на место Макарова приподняло упавший было дух и общественное мнение сошлось на том, что лучшего выбора для замены доблестного адмирала сделать было нельзя.

С этим периодом совпало и прибытие в Россию Руднева и его сподвижников с "Варяга" и "Корейца", и получились сведения о потоплении адм. Иессеном нескольких японских пароходов и пленении ехавшей на них японской команды.

Дух, словом, поднялся — но, как и ожидали, быстро же и упал — в двадцатых числах апреля получено было сообщение о Тюренченском поражении, в котором русским отрядом командовал ген. Засулич, известный в Полтаве по прежней службе здесь, еще во времена Косаговского.

До сего времени японцы поражали русский флот — а тут пришлось испытать их тактику и на суше, — а между тем все так надеялись, что когда дело дойдет до сухопутных стычек — результат получится иной, несомненно , нам благоприятный.

Телеграмма Куропаткина от 20 апреля рассеяла и эти иллюзии — под Тюренченом, 18 апреля, русские принуждены были отступить перед "япошками" — и впервые было выдвинуто имя японского генерала Куроки, ставшее впоследствии почти легендарным.

20-го же апреля последовал и Высочайший указ о призыве на

— 232 —

действительную службу запасных и из Полтавский губернии, а в первых числах мая стадо известным, что в Полтаву прибудет Государь, чтобы благословить войска, отправлявшиеся на театр военных действий.

Накануне, 4-го мая, Государь, мимо Полтавы проследовал в Кременчуг, для той же цели, побывал в Козельщинском монастыре — и на другой день, 5-го мая, прибыл в Полтаву.

Прибытие Государя Императора в Полтаву
[Вставлено мной - Т.Б. (http://ldn-knigi.lib.ru)]

На вокзале Государя встретили депутации дворянская, земская, городская, купеческого общества и мещанского — поднесшие Его Величеству хлеб-соль.

Отсюда Государь с Великим Князем Михаилом Александровичем отбыл в собор, а оттуда на Сенную площадь, где были собраны полки Елецкий и Орловский, а также артиллерийская бригада.

Полтава была разукрашена флагами и все улицы переполнены толпами народа, впервые встречавшими Государя в Полтаве. Блеску торжества способствовал прекрасный солнечный день.

Государь произвел смотр войскам и затем, приблизившись к рядам и вызвав офицеров, благословил в их лице оба полка образами-складнями, при чем напутствовал их в трогательных выражениях. На образах, на обратной их стороне, были сделаны надписи — "Благословление на поход Их Величеств (Елецкому и Орловскому) полку. Мая, 1904 г.".

Государь Император благославляет войска, оправляющиеся на фронт
[Вставлено мной - Т.Б. (http://ldn-knigi.lib.ru)]

Государь передавал образа командирам полков, которые, принимая их, становились на колени, — командиры полков передавали в свою очередь образа полковым священникам — Орловского Мальцеву и Елецкого Гапановичу. Обращался Государь с напутствием и к нижним чинам, после чего, пересев в экипаж, отбыл на вокзал, где Его Величеству представилась и еврейская депутация, поднесшая тору.

9-го мая на той же Сенной площади был отслужен напутственный молебен войскам, устроено им угощение от города, а в городском театре, вечером, город чествовал офицеров уходивших частей довольно роскошным раутом.

Были на рауте все начальствующие лица, офицеры,. дамы. Тост кн. Урусова за Государя и армию покрыт был воодушевленным ура. Настроение было приподнятое, — которое до конца раута не обнаруживало тенденций к понижению, благодаря, кроме всего прочего, роскошной закуске и обилию питий. Раут затянулся часов до 2 ночи и закончился прочтением энергичного патриотического стихотворения капитана Коровина, вызвавшим бурные одобрения присутствующих.

В казармах в эти дни кипела работа по приготовлению к походу. К запасным прибыли их жены, родственники, дети — и потому эти солдатские помещения и жизнь в них приняла своеобразную окраску. Солдаты делали свое дело, а их жены, сестры, дочери — занялись приведением в надлежащий порядок солдатского гардероба — чинили платье, стирали белье, тут же на дворах развешивали его для просушки; детвора бегала по казармам и по казарменным дворам, оглашая их звонким детским смехом и писком...

А по вечерам все собирались в одно место, появлялась гармоника, скрипка, бубны — раздавалась музыка, начинались пляски и песни, продолжавшиеся до позднего вечера...

Городское управление и частные организации занялись сбором пожертвований на приобретение подарков уходящим. Пожертвования полились довольно обильно — и за короткое время было собрано более тысячи рублей.

А 11-го мая, во вторник, вечером, из Полтавы уже отбыл первый эшелон войск...

Кузьма Лейвин

Капитан А. И. Писанецкий

— 233 —

       

LVIII.
Уход войсковых эшелонов из Полтавы на театр войны. — Проводы первого эшелона — и следующих — Погрузка обоза и багажа — Прощальные напутствия — Гапанович, Лунд, Беликов, Мельников. — Настроение уходящих.

Первый эшелон войск Полтавского гарнизона ушел 11-го мая, в девятом часу вечера.

Толпы публики, самой разнообразной, двинулись к вокзалу Южных дорог уже с 4 - 5 часов.

Многие, приехав или пройдя мост, — направлялись не прямо на вокзал, а миновав ряды лавок, сворачивали налево, к тому месту, где грузили вагоны обозом, багажом и рассаживали нижних чинов.

Рабата здесь кипела. По проведенной сюда ветке подавались вагоны — и в них "грузили" лошадей, экипажи, массу сундуков, корзин, сено, разные тюки, одежду и домашнюю рухлядь.

Потные, загоревшие солдаты метались, поспевая окончить работу к сроку.

За погрузкой наблюдали офицеры.

В качестве зрителей стояли толпами любопытные, а больше родственники и знакомые уезжавших.

Много деревенских жителей — мужиков и баб, расположившихся на земле или стоящих пригорюнившись. Среди некоторых групп этих деревенских гостей, сидящих тут же на песку или в тени дерева, расстилалась скатерть и на ней красовалась бутылка и всякая снедь — паляницы, колбасы, сало.

Урвет минутку солдатик, подбежит к компании, хлопнет рюмку-другую, засунет в рот кусок колбасы — и снова бежит помогать в работе.

Кругом веселый говор, прибаутки, смех — грустных, невеселых лиц среди солдат ни одного.

А в самом вокзале толчея. Массы военных, дам, детей. На многих столиках бутылки шампанского. У иных сгруппировались отдельные кружки — родственников или близких  знакомых — отсюда слышатся пожелания, напутствия, советы, успокоения...

Заметно, что все бодрятся, стараются казаться спокойными, преувеличено громко смеются, беззаботно шутят, но нет, нет, а предательский мускул на лице задрожит, глаза затуманятся — и голос как-то неестественно нервно зазвенит...

На перроне проходит полковой священник Елецкого полка Гапанович под руки с двумя своими дочерьми, девочками, не отпускающими его ни на минуту...

Вот шт.-кап. Лунд — "Лундик", какъ его все называют, молодой, безусый юноша — с сынишкой на руках. Белокурый, кудрявый мальчик обвил ручонкой шею его, прильнув крепко щекой к щеке...

Бедный мальчик — предчувствовал ли он, что в последний раз обнимает своего "папу"?.

"Лундик" в первом же серьезном деле с японцами, 4-го июля, был убит наповал...

Это было серьезное дело, хотя его и называли "рекогносцировочным боем".

Елецкому полку, вместе с другими частями, пришлось встретиться почти лицом к лицу с армией Куроки — и понести серьезные потери.

В этом бою, среди других, был ранен командир полка Порай-Кошиц, шт.-кап. Писанецкий и, как я сказал, убит "Лундик"...

В 6-й роте кап. Колесникова "Лундик" командовал полуротой. Говорят, он очень мужественно стоял под жестоким огнем японцев — и в один момент, едва произнес: "полурота".. упал сраженный пулей, попавшей ему прямо в лоб...

— 234 —

И похоронили "Лундика" на высоком холме, среди зеленых деревьев. У подножия холма каменистая дорога и вечно журчащий ручей, а по ту сторону высокий хребет пустынных гор, уходящий в глубь далекой угрюмой Манжурии ^*).

*) "На войне" А. Писанецкого.

Это было 4-го июля, а сегодня 11 мая, "Лундик" не расстается с кудрявым сынишкой, вызывающим всеобщее восхищение своей детской красотой...

В углу перрона группа родственников окружила подпоручика Мельникова и с шампанским в бокалах напутствуют его и успокаивают его молодую жену.

И здесь не предчувствовали, что расстаются, сравнительно, на долго — 19-го июля, на Янзелинском перевале, уже в "арьергардном бою" все с той же армией Куроки, при отступлении русского отряда, которым командовал гр. Келлер, убитый на кануне, 18 июля, в этом же бою, Мельников попался в плен — и долго поэтому, прожил в Японии.

Отступая со своей полуротой, он отделился от своего батальона.

— Отступить еще успеем — сказал он проходившему товарищу — надо еще пострадать, а то лезут на нас, как черти...

Не успели, однако расстреляться, как на них с фланга навалились японцы, полурота "рассыпалась", а Мельников со своим фельдфебелем Пацюком попались в руки японцам...

Мимо этой "родственной компании" с Мельниковым в средине, проходит под руку с матерью пор. Беликов; мать, просто одетая старуха, в платочке, едва держится на ногах, а лицо словно распухло , от слез.

Беликов шутит и утешает ее.

Увы — пришлось потом бедной старухе плакать еще горше, когда она узнала, что ее сын, такой веселый, шутник, 12 августа был пронзен японскими штыками-косами.

У Цегоу произошла горячая схватка между японцами и ротами пор. Беликова и шт.-кап. Броневского. Темной ночью японцы подкрались и сбили штыками передовые заставы. Роты открыли огонь. Беликов получил рану в ногу и упал на землю. Японцы прекратили огонь и бросились в атаку. Беликов поднялся и скомандовал: в штыки их!.. Скрестились штыки — и Беликов, пронзенный в живот и грудь, упал мертвый...

И мне тоже не приходит в голову, что я всех этих знакомых и хорошо известных офицеров вижу в последний раз...

Толпа сгущается. Из города все прибывают новые провожающие. Денщики снуют в толпе, складывая в одно место имущество своих офицеров. Большинство денщиков очень даже навеселе, а иные, говорят, где-то запропастились и офицеры озабочено их разыскивают...

С одного конца перрона несется громкое ура в ответ на тосты — это представитель города Бобрицкий приветствует уходящих. Несется ура с другого конца — это уполномоченный губернатором князем Урусовым чиновник особых поручений Шиловский поднимает бокал за счастливый путь и одоление врага.

Вдруг заиграла музыка, понеслись звуки марша, — но какой грустный мотив!

Толпа как-то притихла и головы всех обратились в одну сторону.

Под звуки музыки со стороны "Сортировочной" медленно, словно лавируя между линиями рельс, подплывает цепь вагонов, подталкиваемая локомотивом, которого даже не видно.

Это подходить уже снаряженный и нагруженный воинский поезд.

Медленно, медленно подплывают

— 235 —

вагоны к перрону — и двигаются все дальше и дальше.

Голова кружится — а вагоны все плывут. Бесконечная цепь вагонов, битком набитых солдатами. Наконец, показались вагоны второго класса, — поезд остановился.

Музыка утихла.

Постепенно затихшая было в каком-то благоговейном молчании толпа на перроне вновь зашевелилась, заговорила — но как-то торопливее, более нервно. Вновь тосты и громкое ура. Раздается громкий голос свящ. Гапановича, — речь его вдохновенная, энергичная вызывает всеобщий подъем.

Говорят офицеры. А сквозь крики и громкий говор все чаще и чаще прорываются чьи-то рыдания, с трудом заглушаемые...

Явилась г-жа Ушакова, жена ушедшего в феврале вместе с Кузьмой Лейвиным в 10-й Восточно-Сибирский полк пор. Ушакова. Она пришла с маленьким сынишкой кадетом и повела его в вагон, где помещена 6-я рота Елецкого полка, которой командовал Ушаков. Мальчик просит солдат поклониться "папе", если они его встретят...

Солдаты растроганы — и обещают исполнить просьбу кадетика.

Тосты кончены.

Начинается безмолвное прощание...

Мать Беликова с трудом отрывают от сына и уносят в глубоком обмороке.

Со всех сторон слышатся истерические рыдания...

Жена Лунда высоко подняла белокурого сынишку и он не сводит недоумевающих глазок со стоящего на площадке вагона "папы".

Заиграла опять музыка.

Поезд вздрогнул.

Раз, другой — и тихо, тихо двинулся с места.

Замелькали вновь вагоны. Раздалось ура...

Все взволнованы, бегут вслед за поездом, машут платками, шляпами.

С поезда несется тоже... ура — и среди этого шума и движения бросается в глаза необыкновенно эффектная картина: — к концу поезда, на открытой платформе, по-видимому, ящик с казной — и перед ним часовой — словно статуя, спокойный, серьезный, — опершись на ружье, он как будто насмешливо смотрит кругом...

Контраст с окружающим движением очень красивый.

Далеко за поворотом исчезает последний вагон — а толпа провожающих все еще не может успокоиться...

На другой день на рассвете ушел второй эшелон, утром — третий, наконец, 20-го мая ушел и последний...

Все эти эшелоны провожали также, как и первый. Толпы народа, шампанское, тосты, ура — а в вагонах, переполненных солдатами, громкие, залихватские песни, гармоника, скрипка — и отчаянный пляс.

Вообще, печальных лиц среди солдат и даже запасных положительно не приходилось видеть.

Все бодро смотрели вперед и, по-видимому, крепко верили, что возвратятся скоро, разбив "гапонца".

Скоро, после проводов последнего эшелона, стали получаться от отбывших телеграммы с извещением, что "перевалили Урал", все здоровы, шлем поклон и т. д.

На проводах большей части эшелонов приходилось бывать мне лично, также и на проводах санитарных отрядов, с которыми уезжали, в качестве сестер милосердия, многие дамы и девицы известных в городе фамилий.

И всегда я уносил одно впечатление — бодрого настроения уезжавших и веры в конечную победу...

Еще мне необыкновенно нравилось

— 236 —

отношение офицеров, даже в высших чинах, к солдатам.

Я иного слова не могу найти, чтобы характеризовать это отношение, кроме слова "братское". Солдаты совершенно по братски бросались в объятия офицеров, целовались, крестили друг друга... Я никогда не забуду врезавшейся мне в памяти картины при проводах одного эшелона. Солдаты уже в вагонах. Поезд готов уйти... Мимо вагонов идет старик, кажется, подполковник Орловского полка Мациевич. Солдаты выскакивают из вагонов — бросаются к нему — на шею и он со всеми целуется... Удивительно трогательная была картина.

Потом ушел и сам Мациевич — и был убит, в августовских боях под Ляояном...

       

LIX.
Корреспонденции с театра войны А. Писанецкого. — Корреспонденция его с курских маневров и отношение к ней ген. Зарубаева. — В первом же деле с японцами Писанецкий ранен — Книга Писанецкого "На войне". — Убийство Плеве. — Ляоянские дни — Назначениие Святополк-Мирского министром внутренних дел. Речь кн. Святополк-Мирского. — Тревога в общественном настроении.

Война с каждым днем принимала все более для нас зловещий характер — и это, конечно, не могло не отражаться на психике оставшихся здесь, на родине. Газеты и телеграммы читались запоем — а у нас, в Полтаве, с особенным интересом, со жгучим любопытством положительно зачитывались корреспонденциями с театра войны кап. А. И. Писанецкого, отправившегося в Манчжурию вместе с Елецким полком.

А. И. Писанецкий был давнишним моим сотрудником — и писал, с обычным изяществом своего литературного слога, со свойственной ему мягкостью тона и обстоятельностью, а не редко с неподдельным поэтическим огоньком статьи и заметки по всевозможным вопросам — военным, общественным; повести и рассказы, рецензии — и даже хроникерские заметки, — внося во все эти работы любовь к литературным занятиям, увлечение, знание дела и исключительную добросовестность. Помню его большие корреспонденции об известных курских маневрах, на которых одной из армий командовал будущий незадачливый главнокомандующий в войне с японцами — Куропаткин. Конечно, здесь, под Курском, он победоносно закончил компанию, и другая армия, которою командовал Великий Князь Сергей Александрович, принуждена была признать себя побежденной. Увы, имея против себя Ойяму, и не на маневрах, а в действительной войне, — Куропаткин вынужден был испытать на себе участь побежденного.

Корреспонденции А. Писанецкого и тогда читались с интересом и обнаруживали в авторе их знатока военного дела и мастера в газетно-литературной области. Между прочим, интересен такой случай. В одной из корреспонденций, вскользь было упомянуто о том, как в одном горячем деле какая-то батарея в чем-то напутала. Кажется, беда не большая, со всяким может случиться, да еще на "репетиции" войны. Но иначе взглянуло на это военное начальство — бывший тогда начальником 9-й дивизии генерал Зарубаев. В сообщении Писанецкого о батарее он усмотрел поношение армии, обнаружение военных секретов, — и прочее в этом роде, — и вот собрав всех офицеров, ген. Зарубаев учинил А. Писанецкому горячий разнос...

Перед отправлением на театр войны с японцами, я условился с

Подполков. 36 пех. Орловского полка Матыевич-Мацеевич,
убитый в авг. 1904 г. под Ляояном

Полк. Волчановский

— 237 —

Писанецким о том, что он будет регулярно и обстоятельно корреспондировать, — что он и делал. Вот эти то корреспонденции Писанецкого, которые он писал под псевдонимом — Долинский, полно и подробно описывавшие все, что ему лично приходилось видеть и испытывать, а также — и его товарищами по дивизии и особенно ельцами и орловцами, и установили таким образом живую связь между Полтавой и ушедшим на войну бывшим полтавским гарнизоном — и вообще между местным населением и театром войны.

Картинные, в иных случаях положительно художественные, подробные описания пути в Манчжурию, походной жизни, сражений и т. п. читались с захватывающим интересом, — тем более, что в них фигурировали большей частью не только известные, но и близко знакомые лица.

Картины войны и жизнь Елецкого полка проходили в живых сообщениях Писанецкого, как в калейдоскопе. — Вдруг получается тревожное сообщение — в деле 4-го июля, между отрядом гр. Келлера и армией Куроки, Писанецкий был ранен почти одновременно с командиром Елецкого полка Порай-Кошицем.

После лечения в госпитале, Писанецкий прибыл в Полтаву, отдохнул и к началу 1905 года вновь отправился на театр войны — и вновь присылал корреспонденции вплоть до ее окончания.

Корреспонденции эти, собранные вместе, "исправленные и дополненные", в настоящем году изданы А. Писанецким отдельной, объемистой книгой, под заглавием "На войне" — очерки, письма и заметки военного корреспондента". Книга эта и теперь читается с полным вниманием — и несомненно составляет драгоценный вклад в литературу о бывшей русско-японской войне. Интересующихся войной — я и отсылаю к этой книге. Могу ручаться за одно — кто раскроет ее, тот уже не закроет, пока не дочитает до конца ...

* * * * *

Вести с войны приходили одна печальнее другой — а тут и "внутри" начиналось что-то неладное, грозное, тревожное.

15-го июля, в 3 ч. дня, получаю из Петербурга от своего корреспондента Баранского срочную телеграмму: в 10 час. утра, около Варшавского вокзала, убит министр внутренних дел фон Плеве; под карету была брошена бомба.

Телеграмма эта в редакции тоже до некоторой степени произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

Не откладывая дела я снял копию с телеграммы и сдал ее в набор, а сам, с подлинной, поехал к управляющему тогда губернией вице-губернатору фон Визину. Дома его не было — был в институте. Отправился туда. Осведомился, — оказывается, в институтском саду фон-Визин играет, кажется, в лаун-теннис. Попросил вызвать. Фон-Визин пришел, видимо, недовольный, — без верхнего платья, в цветной рубахе, с широким кожаным поясом, — словом, в спортсменском костюме.

— В чем дело?

— Вам неизвестна большая новость, — спросил я.

— Нет.

— Плеве убит.

Фон-Визин изобразил на лице крайнее изумление.

Я подал ему телеграмму — и сказал, что сейчас выпускаю ее вместе с другими, полученными сегодня.

Фон-Визин распорядился не публиковать об убийстве Плеве, пока не получится агентская телеграмма.

Агентская была получена в 7 ч. вечера, — и немедленно выпущена. Публика бросилась на телеграммы — чтобы убедиться в достоверности слухов об убийстве министра, начавших уже циркулировать с полудня в Полтаве.

— 238 —

Событие это, не смотря на свою важность и значение, а также и гадательные последствия его, все же не так волновало общественную среду, как события на Дальнем Востоке.

Чем ближе подвигались японцы к Ляояну, тем больше нервировалось общество — а когда наступили Ляоянские дни, — тревожное настроение возросло до величайшей степени.

Не смотря на все незадачи, по-видимому, каждый таил в глубине сердца надежду, что под Ляояном счастье нам улыбнется и война, наконец, примет иной образ.

О ляоянских боях говорили буквально везде в городе — а когда, накануне 19-го августа, вечером, была получена телеграмма Куропаткина, что он перешел в наступление против армии Куроки, — кажется, ночью в Полтаве никто не спал.

Утром, 20 августа, я получил записку от ночного корректора, с извещением, что Куропаткин начал общее отступление от Ляояна — и Ляоян занимают японцы...

Уныние охватило всех — и надежда на благоприятный для нас исход войны почти совершенно исчезла.

Настроение, однако, поднялось несколько в конце августа, когда получилось известие о назначении министром внутренних дел князя Святополк-Мирского — и на высокой точке остановилось, когда стала известной его "известная" речь к чинам министерства при вступлении в должность, — в каковой речи кн. Святополк-Мирский, между прочим, говорил о своем административном опыте, который привел его к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренно благожелательном и искренно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще.

После этих министерских слов, как известно, и пошла та "весна", которую потом ставили кн. Святополк-Мирскому в упрек и которая закончилась осенней слякотью...

Но это было потом, а теперь солнце как будто прояснилось, и при том утешительные сообщения шли и из Порт-Артура, где поддерживали честь русского имени и русского оружия генералы Стессель и Кондратенко — вместе со всеми порт-артурцами, а из под Мукдена не замедлили прилететь слова священника Голубева: — древние говорили — со щитом или на щите, а я тебе говорю — с крестом и во Христе, — которыми он напутствовал Куропаткина на новую попытку перейти в наступление.

Увы — и эта попытка оказалась неудачной и русские войска остались зимовать на Шахе, под Мукденом.

Так наше, обывательское, настроение в Полтаве, да вероятно и на всем пространстве земли русской, то поднималось, то опять падало, — благодаря чему все изнервничались до невероятности. Не способствовала успокоению и отправка на театр войны эскадры адмирала Рождественского.

Общественная атмосфера насыщалась чем-то зловещим. Подоспевшее празднование сорокалетия судебных уставов и сессии земских собраний дали повод вылиться наружу таким настроениям и чувствам, какие до сего времени таились в сокровенной глубине; дали повод заговаривать такими словами, какие положительно было страшно слушать...

И люди спокойные и уравновешенные с тревогой оглядывались, прислушивались к этим словам и говорили — что-то будет?..

— 239 —

       

LX.
Признаки возвещенной кн. Святополк-Мирским весны. — "Весенние" речи на банкетах и земских собраниях. — В.Я. Головня. — Поездка моя с Филипповым в Диканьку и Яновщину. — Расспросы о Н. В. Гоголе. — Головня и "Полтавщина". — Земское собрание 1904 года. Адрес собрания на Высочайшее имя. — Приветствие Святополк-Мирскому. — Адрес на Высочайшее имя Черниговского дворянства и отметка на нем Государя. — Инцидент в собрании. — Выборы.

"Весной" — принесенной кн. Святополк-Мирским и возвещенным им "доверием" потихоньку и полегоньку, с оглядкой и, быть может, не безосновательными опасениями, начали пользоваться разные общественные организации — и, если не ошибаюсь, прежде всего земские собрания.

До открытия же сессий земских собраний, "весенние" речи, громко и вольготно, раздались на банкетах, которыми праздновали сорокалетие судебных уставов. Здесь уже произносились те самые слова, которые потом сделались ходячими и банальными о засилье безответственной бюрократии, разобщавшей Царя и народ и устранившей от участия в управлении государством общественные силы; о произволе властей и беззащитности личности, и вообще, что условия, в каких протекает жизнь страны, исключают возможность правильной деятельности общественных и государственных установлений; что административный произвол царит вместо законности, права и справедливости, — и так далее в этом же роде — вплоть до заключения, что только в тесном единении Верховной власти и народа возможно водворение порядка, а для этого необходимо услышать правдивое слово страны, для чего призвать выборных, свободно избранных, от русской земля и предоставить им долю участия в управлении и в издании законов — одним словом, заговорили на больше, ни меньше, как о народном представительстве или, что тоже — о конституции, — хотя тщательно избегали все и везде этого слова.

"Конституция" — носилась в воздухе, у каждого была на уме, но на язык еще не попадала. Страшновато было. И ни банкетных речей, ни земских собраний, ни страниц газет "конституция" собой еще не украшала.

В частности, в Полтаве, приходом весны воспользовался член губернской земской управы и родной племянник Н. В. Гоголя В. Я. Головня и выхлопотал себе разрешение издавать и редактировать газету "Полтавщина".

Я уже писал, при каких обстоятельствах мне пришлось познакомиться с Василием Яковлевичем Головней, — когда он, еще молодым человеком — относительно, впрочем, — был помещиком в Васильевке — Яновщине тоже — родине Н. В. Гоголя, — и членом уездного училищного совета.

Это было в первые годы моей службы в Полтаве, при губернаторе Косаговском, — даже до введения института земских начальников. Знакомство было шапочное, — а потом и более короткое, — чему способствовало одно случайное обстоятельство.

В Полтаву приехал известный журналист Филиппов, участвовавший тогда, в начале 90-х годов, в "Артисте" и в других изданиях, а впоследствии составившем и издавшем свой путеводитель по Западной Европе, которым многие пользовались в девятисотых годах и главным образом отправлявшиеся на последнюю всемирную выставку в Париж.

Этому Филиппову хотелось побывать в "Гоголевских уголках" — в Диканьке и Яновщине. В Полтаве

— 240 —

он обратился ко мне с предложением сделать экскурсию вместе, на что я охотно согласился.

Поехали прежде всего в Диканьку, куда прибыли поздно вечером.

Диканька уже спала. Взбудоражив собак, мы отыскали станового пристава, который был мне знаком, и просили его указаний, где бы нам более или менее удобно переночевать, чтобы на утро осмотреть княжеский дворец и все достопримечательности Диканьки. Становой пристав направил нас на княжеский двор и сказал, что там нас примут и даже есть особые помещения для приезжающих "туристов" и любознательных "иностранцев".

Повернули во "двор", здесь тоже взбудоражили собак, но добились свидания с управляющим г. Дилевским. Начались расспросы. Что бы упростить процесс осведомления и оставить объяснения о настоящей цели нашего приезда, а также и относительно наших личностей, до утра, мы прямо заявили, что прибыл де чиновник особых поручений при Полтавском губернаторе — и просит дать помещение для ночлега. Нас сейчас отвели в одном из флигелей отличные две комнаты, с роскошной обстановкой и всеми удобствами. Явился малый, сделал  постели — и мы отлично переночевали.

На утро Дилевский прислал узнать, точнее, кто мы и что нам нужно — а когда узнал, что приехали любопытствующие журналисты и желают осмотреть дворец и прочие достопримечательности, то не смотря на то, что один из "журналистов" действительно был и чиновником особых поручений, сказал, что дворец закрыт, смотреть нечего, — и уехал из дому.

Мы остались предоставленными своей судьбе.

— Ну и пропечатаю же я его — грозился Филиппов.

Мы побродили по княжескому парку, осмотрели Кочубеевскую усыпальницу в церкви — и к полудню страшно проголодались. Опять адресовались к становому приставу. Тот прислал нам вареных яиц, рыбы, а малый, который накануне делал нам постели, приволок несколько бутылок "диканьскаго" пива и мы развеселились, а то было совсем приуныли. Закусили — а тут с почтовой станции прибыли и лошади, и мы поехали в Яновщину негодуя на нелюбезность и негостеприимство кочубеевского управляющего.

В Яновщине Василий Яковлевич Головня, его супруга и мать — родная сестра Николая Васильевича Гоголя — приняли нас необыкновенно радушно и любезно.

После ужина на балконе, мы долго гуляли по знаменитому Гоголевскому саду, облитому лунным светом, любовались прудом и все сводили разговор на бывшего владельца этой усадьбы, творца "Мертвых душ" и "Ревизора"... Вот тут-то я и успел несколько короче узнать будущего редактора-издателя "Полтавщины" и деятеля в освободительную эпоху. Филиппов все интересовался, какие здесь, в этом доме, среди живущих в нем родственников Николая Васильевича, сохранились следы о нем, о его здесь пребывании; интересовался рассказами и преданиями о великом писателе, о его привычках и вкусах, об отношении к окружающим близким и далеким, о его литературных работах и процессе творчества но увы — узнать Филиппову в этой области удалось весьма не много, ибо выходило, что — "племянник" если не выше, то во всяком случае и не ниже своего знаменитого "дядюшки" — и отвечая на вопросы и расспросы Филиппова, Василий Яковлевич неизменно сводил разговор на себя, на свои привычки и вкусы и на свои приемы "работы". Мы узнали, что Василий Яковлевич много тоже пишет и скоро обрадует мир своими сочинениями.

— 241 —

— Не знаете ли, спросил Филиппов, как Николай Васильевич обыкновенно приступал к работе и как работал.

— Николай Васильевич — отвечал Василий Яковлевич — приступал к работе и писал совершенно также, как и я, — а я делаю обыкновенно так, — и далее шел  подробный рассказ, как Василий Яковлевич сначала собирает материал, систематизирует его, набрасывает план работ и т. д.

Одним словом, из Яновщины мы вывезли очень мало сведений о Гоголе, но много о Головне, — на что Филиппов не переставал злиться всю обратную дорогу — и о чем написал потом и в "Артисте".

Потом Василия Яковлевича я часто встречал в Полтаве — и спрашивал, как подвигается его "работа" — а он мне совершенно серьезно отвечал, что это работа великая, она произведет переворот в основных вопросах мироздания; что в России ее печатать нельзя было и печатается она в Лейпциге.

Я просил, чтобы Василий Яковлевич не забыл познакомить и меня с этой его будущей знаменитой книгой. Василий Яковлевич обещал.

И почти при каждой встрече я не мог удержаться, чтобы не спросить — скоро ли из Лейпцига получит Василий Яковлевич свои работы? Головня уверял, что скоро и при этом рассказывал, что у него в доме собирается очень интересное общество "интеллигентов", артистов; идут разговоры и возникают споры на богословские и философские темы; много поют и играют, — и если я не ошибаюсь, на этих именно "богословско-философско-вокально-музыкальных" вечерах Василия Яковлевича зародился и эмбрион будущего симфонического оркестра под управлением Д. В. Ахшарумова, развившегося затем в настоящий, уже не любительский, оркестр, и даже в целое музыкальное училище.

Василий Яковлевич мечтал о земском начальнике, чего и добился, а затем оставил эту должность, когда был избран членом губернской земской управы — после того, как был выделен при последней экономический совет, который и был вверен попечениям члена управы Головни, заставившего как-то земцев уверовать в свои экономические и агрономические познания и опытность.

Рядом с "агрономией" В. Я. Головня, кажется, забыл про Лейпциг и свои сочинения, обратил чуть не исключительное внимание на свиноводство, благодаря чему, как говорили, больше проводил времени в своей деревне со свиньями, чем в земской управе. Но свиньи хотя и стали в центре внимания, все же не заполонили всего В. Я. Головни и он не забывал и о газете, уверенный в своих способностях и журналиста наряду с талантами свиновода — и потому как только повеяло "весной", полетел в Петербург и привез оттуда "Полтавщину", — не чуя, что в ней-то, в этой "Полтавщине", и таилась его погибель, что проглотит "Полтавщина" его карьеру и родовую деревню, и свиной завод — и, пожалуй, самое имя, — так как, напр., теперь, когда эти строки увидят свет, — кто вспоминает Василия Яковлевича Головню, как общественного деятеля, и кто интересуется, где он и что с ним?

Тогда же, в конце 1904 года, популярность Головни возросла до относительно широких размеров.

В начале декабря вышли первые номера "Полтавщины", — из произведений самого В. Я. Головни было помещено стихотворение (белыми стихами — рифма, очевидно, автору не давалась) — переделка какого-то пророчества Иеремии. Выход газеты был приноровлен к началу губернского земского собрания, — разумеется

— 242 —

не без расчета, — но расчет, кажется, обманул почтенного редактора-издателя — земцы отнеслись несколько насмешливо к органу члена управы и "Полтавщина" сразу же попала и в один памфлет, о чем я скажу ниже.

Земская сессия этого года началась при лучших предзнаменованиях — во-первых, исполнилось сорокалетие существования земства, во-вторых, конечно, подбодрила и окрыляла разными надеждами "весна", — хотя надо правду сказать, действовала она на молодых, новых земцев, — каковыми были напр. Чижевский, Яснопольский, Шарый, Туган-Барановский, Семенченко, Лукьянович, — старые же земцы, сидевшие в собраниях более чем по два десятка лет, — те не очень то поддавались влиянию весны...

Во всяком случае "общий подъем", как говорили тогда, требовал известного отклика — и земство откликнулось. По открытии же заседаний, председатель управы Ф. А. Лизогуб заявил, что в ознаменование события — рождения Наследника Цесаревича, управа предполагает учредить несколько стипендий в земских школах и исключить сто тысяч недоимки с беднейшего населения, — а также представить по этому поводу на Высочайшее имя адрес.

Собрание приняло предложение и в следующем заседании Лизогуб прочел проект адреса, который был заслушан стоя и покрыт криками ура.

Не припомню, почему, — но тогда адрес этот не мог появиться в печати, хотя был прочитан гласно, в открытом заседании земского собрания и занесен в протокол, — между тем он, вообще говоря, невинного содержания и лишь выражал господствующее в те дни общее настроение.

Адрес Полтавского земства был составлен в следующих выражениях:

"Всемилостивейший Государь! Полтавское Губернское Земское собрание, ознаменовав радостное для всей России рождение Наследника Цесаревича сложением 100 тысяч недоимки с беднейших жителей губернии и учреждением 12-ти стипендий для презреваемых детей — приносит Вам, Государь, и Государыне Императрице свое всеподданнейшее поздравление. Да растет и крепнет Царственный Сын Ваш, как растет и крепнет в нас уверенность в счастливую будущность России. В тяжелую годину испытаний утешением и призывом к единению прозвучали для всего народа Вашего слова министра внутренних дел, в которых мы, Государь, видим отражение Вашей воли, направленной к благу Ваших верноподданных. Твердо верим, что вся будущность отчизны заключается в установлении начал законности, гарантии неприкосновенности личности, свободы слова и печати, свободы совести, общественных союзов и в устранении административного произвола. Только свободное развитие, широкая деятельность общественных учреждений и правильное участие народного представительства, как особого выборного учреждения, в осуществлении законодательной власти, в установлении государственной росписи доходов и расходов, в в контроле за законностью действий администраций — дадут устойчивость внутренней жизни России. Мы, земские люди, считали священным своим долгом доложить Вашему Величеству ту правду, которую Вы всегда требовали от Ваших верноподданных. Верьте, Государь, в готовность нашу верно служить Вашему Величеству и родине не только за страх, но и за совесть".

После принятия адреса Государю, был принят и текст приветственной телеграммы министру кн. Святополк-Мирскому, в которой говорилось: Полт. губ. земское собрание,

— 243 —

одушевленное призывом Вашего Сиятельства на общее и совместное служение одинаково дорогой для всех нас родине приветствует Вашу речь, как начало давно желанного единения, в котором видит залог мощного развития России и зарю счастливого будущего".

Посылали тогда адресы, такого же содержания и смысла, многие земства, — но еще не было известно, к каким последствиям могут привести подобные шаги.

Некоторые земства даже сильно увлеклись и заторопились, — так Черниговское сочло почему-то необходимым прямо по телеграфу обратиться к Государю с такого содержания адресом:

"Ваше Императорское Величество. В переживаемую вашим отечеством тяжелую годину войны и внутреннего неустройства Черниговское губернское земское собрание решается выразить Вам, Государь, свое глубокое убеждение, что правильная деятельность общественных учреждений и всего государственного управления совершенно невозможна при тех условиях, какие давно уже переживает Россия. Бюрократическая система управления, создав полную разобщенность Верховной власти от населения, ревниво устраняя всякое участие общества в управлении и охраняя полную обособленность в безответственность своих действий, довела страну до крайне тягостного положения. Личность русского человека не ограждена от произвола властей. Свободы совести он лишен. Оглашение в собраниях и печати злоупотреблений и нарушений закона в управлении строго преследуется. Значительная часть России находится под действием усиленной охраны, крайне тяжелой для населения и дающей полный простор широкому произволу администрации. Суд стеснен и ограничен в деле ограждения от произвола и в исполнении закона. Такое положение дела создает неисчислимые бедствия населения во всех проявлениях его частной и общественной жизни и вызывает всеобщее неудовольствие. Черниговское губернское земское собрание, пребывая в твердом убеждении, что водворение в стране порядка, права и правды может быть достигнуто единственно установлением тесного общения Верховной власти с народом, всеподданнейше просит Ваше Величество услышать искреннее и правдивое слово русской земли, для чего призвать свободно избранных представителей земства и повелел им независимо и самостоятельно начертать проект реформы, отвечающей столь близко им известным нуждам русского населения и проект этот доложить непосредственно Вашему Величеству."

Торопливость Черниговского земства даже для того "торопливого" периода была исключительной и потому повлекла за собой и исключительные последствия. На телеграмме Черниговского земства Государь положил такую резолюцию:

"Нахожу поступок председателя губернского земского собрания дерзким и бестактным. Заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний, круг деятельности и прав которых ясно очерчены законами".

Когда резолюция эта стала известной, — полтавские земцы провели несколько тревожных дней...

Не смотря на "весну" собрание и 1904 года ничем особенным не отличалось от ряда других предыдущих собраний. Много говорили иные, иные скучали. Развеселил совершенно неожиданный инцидент, — свидетелем которого я, к сожалению, не был, — а передавали мне об этом инциденте очевидцы.

Заседания происходили в нынешнем Коммерческом клубе, так как земский дом тогда еще отстраивался. Публика была на хорах и в зале. В одно из заседаний на хорах собралась толпа "молодежи" — и вдруг в разгар занятий из этой толпы

— 244 —

раздается: долой самодержавие, — и прочее в этом роде.

Гласные были опешены и не знали, что делать.

Видя эффект, "молодежь" двинулась вниз, продолжая "демонстрировать".

Прошло не мало времени, пока гласные и полиция пришли в себя и удалили "демонстрантов", — явившихся в данном случае первыми ласточками тех "демонстраций" и "манифестаций", которые в следующем 1905 году уже никого не удивляли...

Да, — так, если не считать этого случая, то следует признать, что собрание проходило ни шатко, ни валко; постановили издавать земскую газету, для чего ассигновали 20 тысяч; говорили о малорусском языке и проч. — в пока гг. Туган-Барановский и другие "новички" разливались соловьями, старые или посмеивались над ними или рисовали карикатуры и писали памфлеты. Так, к концу собрания ходило по рукам одно произведение, принадлежавшее, как говорили тогда, творчеству гласного Д. Н. М-ча, — с характеристикой некоторых гласных, — преимущественно "новичков" и названное: "Бесплатное приложение к "Полтавщине".

Между прочить, здесь упоминался и В. Я. Головня, который благодаря разработке вопроса о свободе печати, не успел до собрания ознакомиться со своими докладами: идеально секретарствует: записывает речи гласных не находясь в зале. Возбудил ходатайство о постановке ему памятника из черепицы".

К концу собрания состоялись выборы, причем Головня едва-едва проскочил, ибо порядочно ему досталось за его "экономические мероприятия" и за черепицу, земское производство коей он тоже ведал.

В товарищи Головне был избран новый член управы А. Смагин, впоследствии тоже увлекшийся не в меру "Полтавщиной" и заплативший за это увлечение и потерей земского членства и, кажется, дальнейшей карьерой. Удивительно коварной красавицей оказалась эта выведенная в свет Головней "Полтавщина" — сколько жертв она может насчитать в среде своих поклонников и сколько драм разыгралось из-за ее прекрасных глаз...

       

LXI.
Выборы новой городской думы в 1904 году. — Предвыборные собрания. — Партии. — Программа думской деятельности. — Общее предвыборное собрание "интеллигентно-банковской" группы. — Речи Сосновского и Зиновьева. — Собрание купеческо-чиновничьей группы. — Выступления Пилипенко, Гордиевского и др. — Выборы. — Впечатление забаллотирования Сосновского. — Состав думы. — Указ 14 декабря. — Конец года.

Конец 1904 года для Полтавы ознаменовался, кроме всего прочего, выбором нового состава думы — той самой думы, которой волею судьбы пришлось так или иначе откликаться на события 1905-6 годов, на своих плечах вынести "освободительный период" и на своей спине почувствовать его иногда довольно таки ощутительное воздействие.

"Весна" и в этом случае, т. е. при выборах думы, тоже играла, конечно, известную роль.

Общественная среда зашевелилась, начались предвыборные собрания, партийная агитация.

Избиратели разбились на две партии, из которых одна — "интеллигентная", почему-то называвшаяся тогда банковской и другая, называвшаяся купеческо-чиновничьей.

Первое частное предвыборное собрание интеллигентной партии привлекло большое число избирателей и прошло очень оживленно; председательствовал

— 245 —

на нем А. Ф. Черненко. Некоторыми лицами этой партии — будем так называть группу — была выработана обширная программа будущей желательной деятельности думы — и эта программа на данном собрании подверглась обстоятельному рассмотрению и почти целиком была принята.

Программа заключала в себе пожелания, об осуществлении которых и раньше говорили чуть не десятки уже лет — и после, — и из которых некоторые и осуществились, а другие и доселе не дождутся своего осуществления и Бог знает, когда его дождутся.

Так по вопросу об упорядочении финансового хозяйства программа рекомендовала привести вообще в ясность состояние городских финансов; установить правильное счетоводство и контроль, для чего позаботиться о постоянно действующей ревизионной комиссии; установить обязательность для всех комиссий периодической отчетности и публикации таковой; предпринять издание думского печатного органа и инструкции управе и комиссиям; завести инвентарную опись имуществ городских. Кроме того желательны: переоценка имуществ, принадлежащих городским жителям в видах уравнительности в платеже городского налога; ходатайства перед правительством об освобождении города от воинской квартирной повинности — а при невозможности — о переводе Полтавы в высший разряд; о попудном сборе; о привлечении всех оперирующих в городе страховых от огня обществ к участию в содержании пожарной городской команды; об освобождении города от участия в расходах на общегосударственные нужды (полиция, жандармское управление и т. п.); о передаче городу квартирного налога — и проч.

Второй пункт программы гласил: Стремление к созданию условий, наиболее отвечающих успешной и целесообразной работе городского общественного управления.

В эту часть программы вошли: ходатайство об участии города в губернском земском собрании и наделении города в самостоятельную земскую единицу; о расширении круга городских избирателей, об участии квартиронанимателей в деле городского управления; о расширении права думы и гласных по возбуждению вопросов городского самоуправления; об устранении зависимости инициативы и постановлений думы от разрешения административной власти, о вступлении должностных лиц городского управления по выбору и по найму к исполнению их обязанностей без утверждения административной властью; об установлении периодических съездов представителей городских общественных управлений по избранию городских дум.

Третий пункт программы трактовал о городской деятельности по народному образованию. В этом пункте, кроме вопроса об общедоступности начального образования и проч., между прочим, говорилось о содействии оканчивающим городские школы в достижении ими дальнейшего образования, подчеркивалась необходимость ходатайства об открытии в Полтаве второй мужской гимназии и высшего сельско-хозяйственного института, об установлении явочного порядка открытия частными лицами школ; об установлении участия городских представителей в педагогических и попечительных советах средне-учебных заведений.

Четвертый пункт — устройство и открытие городских предприятий — указывалось на городской общественный банк, ломбард, склад строительных материалов и материалов отопления; городская аптека, открытие базара на Подоле и Павленковской площади; устройство городской хлебопекарни, городских мясных

— 246 —

лавок — и других предприятий, полезных для населения и выгодных для городского хозяйства в коммерческом отношении.

Пятый пункт — исследование существующих в Полтаве промыслов — с целью изыскания мер для поддержки и развития их, кредит, снабжение материалами; сбыт; артели, товарищества, посредничество между промыслами и крупными потребителями; городские мастерские.

Шестой пункт — канализация города и в связи с нею расширение водопровода и обязательные постановления по санитарной части.

Седьмой пункт — врачебное дело — врача для бедных, детская больница, родильный приют, ночные дежурства врачей.

Восьмое — благоустройство города — замощение окраин, меры содействия в замощении дворов, улучшение освещения окраин и, наконец, девятый пункт — изыскание мер к ограждению личной и имущественной безопасности жителей г. Полтавы.

Как я сказал, первое частное предвыборное собрание, можно сказать, восторженно приняло эту программу и еще включило пункт о передаче городу эксплуатации телефона.

Второе собрание, уже общее, состоялось 12 декабря, в городском доме — тоже под председательством А. Ф. Черненко. Собралось избирателей меньше, чем ожидали, но все же достаточно. На этом собрании лидеры "банковско-интеллигентной партии" гг. Сосновский и Зиновьев развивали тезисы приведенной выше программы, автором которой молва называла именно Сосновского. Г. Зиновьев, со свойственным ему увлечением и пылом, между прочим, говорил о расширении инициативы думы, — ибо он "чувствует, что обновление уже зарождается в обществе. Всякий наблюдатель, который смотрит с крыши своего дома, видит, что в жизни происходят перемены. Жить так, как раньше жили, нельзя"!..

Кроме того, г. Зиновьев ратовал за расширение в думской зале части, предназначенной для публики, которая, по его мнению, должна теперь ютиться в темном углу, за колоннами.

Чем ближе время подходило к выборам, тем агитация велась ожесточеннее.

Интеллигентно-банковская партия, наметив своих кандидатов, не внесла в список бывших до сего гласными — В. Я. Головню, М. М. Попова и Н. Е. Пилипенка — нынешнего члена Государственной Думы. Последние, понятно, не могли этим быть довольны и присоединились к купеческо-чиновничьей партии, где деятелями выступили Г. М. Бобрицкий и К. Л. Зубковский.

Накануне выборов, 26 декабря, они в свою очередь организовали предвыборное собрание, в купеческом банке, на котором председателем явился... В. Я. Головня. На этом собрании главным образом выступали Пилипенко, Попов, куп. Московченко, Гальпер, Гордиевский — тоже член нынешней Госуд. Думы — с критикой прежнего состава думы и интеллигентно-банковской партии... Как говорили, от г.г. Попова и Пилипенко досталось особенно г. Сосновскому, который и тогда пугал некоторых наших почтенных деятелей не меньше, чем и при выборах в 1909 году. И как в 1909 году, так и в 1904 — собрание сводило к нулю деятельность прежнего состава думы, а в заключение, г. Бобрицкий прочел список гласных, намеченных этой партией и из списка этого оказались исключенными — Сосновский, Перцоваич, Будаговский и др. — а на их место в список внесли г.г. Гальпера и Буковецкого.

Бой грянул 27 декабря — в зале городского дома — и г.г. Сосновский и Перцович действительно потерпели поражение — их забаллотировали, — а Пилипенко и Попов были избраны.

Забаллотирование г. Сосновского произвело такое сильное впечатление

— 247 —

на избранных уже г.г. Старицкого и Зиновьева, что они тут же отказались от своих полномочий и звания гласных. Впрочем, г. Старицкий скоро раздумал и успел вовремя взять свой отказ обратно, а г. Зиновьев замешкался и т. о. в "освободительную" думу Старицкий попал, а г. Зиновьев не попал — не знаю, кто из них остался в выигрыше.

Попали в гласные — более видные — Павловский, Коваржик, Зубковский, А. Ф. Черненко, Бобрицкий, Головня, Трегубов, Скитский, Гордиевский, Старицкий, Пилипенко, Хабур, Головатинский, Маркевич, Кулябко-Корецкий (будущий городской голова), Несвицкий, Струве, Каменский, Малама, фон-Гарниер, С. Я. Оголевец; среди забаллотированных наименьшее число голосов получили — Гальпер и Буковецкий...

В кандидаты попали — Н. Дмитриев, Е. Стеценко, Павлов, Дудник-Решетник, Переслени, Горонескуль, Сасновский, Ясько, Е. Р. Каменский и др., — из них некоторые впоследствии вошли и в состав думы.

1904-й год закончился при сравнительно лучших общественных ожиданиях и надеждах. Этому в значительной мере способствовал указ 14 дек. "о наилучшем устройстве быта многочисленнейшего у нас крестьянского сословия", при чем предположено было привести "закон о крестьянах к объединению с общим законодательством империи, облегчив задачу прочного обеспечения пользования лицами этого сословия признанных за ними Царем-Освободителем положением "полноправных свободных сельских обывателей". Как на основание к этому акту указывали на голос комитетов о нуждах сельско-хозяйственной промышленности, т. е. на голос народа и его истинных представителей, который оказался в данном случае сильнее тех, кто доказывал, что наш народ еще не созрел, чтобы быть свободным и полноправным гражданином.

Печать особенно была окрылена словами указа, рекомендующими "устранить из ныне действующих о печати постановлений излишние стеснения" и дать тем возможность печатному слову "достойно выполнять высокое призвание".

Указ этот и другие обстоятельства так подняли общий дух, что мой петербургский корреспондент свою последнюю в этом году корреспонденцию закончил такими словами: необычайные дни переживает Россия. Гласность и доверие празднуют свой праздник. Нужно спешить примкнуть к этому празднеству, стараться научиться верить и заслуживать доверие. Нужно знать, что гласность — верный, честный и славный союзник, от лица которого исходит сияние...

       

LXII.
1905-й год. — "Заря лучезарного будущего" или "разбитое корыто"? — Пушечный выстрел в Петербурге при Высочайшем выходе на Иордань. — Забастовки в Петербурге и в Москве. — Гапон, — бывший полтавский семинарист. — Баранский — убит на улице 9 января, в Петербурге. — Карьера Баранского. — Воззвание Синода. — Забастовки затихают.

1905-й год остался в моей памяти, — лично для меня, как год кошмарных видений, нервного, приподнятого настроения и временами жуткой растерянности; — в общественной жизни — как год ненормальной, непоследовательной, нелогичной смены событий и проявлений, тоже растерянности — болезненной, гибельной, — словно всем видимой и невидимой, чувствуемой и как будто не замечаемой; словно общественная жизнь покатилась по наклонной площади — и катилась, с каждым днем, все с усиливающейся головокружительной

— 248 —

стремительностью; словно все махнули на все рукой, решившись на отчаянное: — будь что будет!

Одни были уверены, что будет хорошо, что "вдали загорается заря лучезарного будущего, — и усиливали стремительность, другие утверждали, что будет скверно, что свернем себе шею — и что вообще ничего хорошего из того, что делается, не выйдет — и в лучшем случае останемся при старом "разбитом корыте".

Но никто никого не слушал — и все было предоставлено собственной участи. Общественный корабль помчался по бушующему житейскому морю — без руля и без ветрил, не управляемый капитаном или как будто управляемый многими растерявшимися капитанами — и с растерявшейся командой.

События мчались одно за другим, перегоняли одно другое, сталкивались, сплетались; не успевало внимание остановиться на одном, как на его место накатывалось другое, тут подоспевало третье, — не то синематограф, — не то хаотическая неразбериха — от которой потом в воображении осталось что-то смутное, неопределенное, бесформенное — а судя по переживаемым теперь последствиям, как обществом, так и бедными участниками, захваченными пронесшимся ураганом, — что-то до значительной степени двусмысленное и печальное.

Словно прошел сон, в котором не знаешь, где было начало и где был конец, и что собственно произошло?

Пройдет много временя, пока разберутся в событиях 1905 года и следующих ближайших, пока осмыслят их, приведут в систему, — и, пожалуй, грядущим поколениям будет уже ясно, что именно произошло, как и откуда началось и к чему привело, — теперь же положительно трудно ориентироваться в калейдоскопической массе и хаотической бесформенности виденного и пережитого.

* * * * *

Загадочный пушечный выстрел картечью в Петербурге, 6-го января, во время выхода на Иордань, и в провинции заставил многих покачивать головою — и официальное объяснение этого случая многим не казалось убедительным.

— Тут что-то не так...

Выстрел этот как-то невольно поставили в связь с начавшимися в Петербурге забастовками рабочих.

По провинции пошли гулять слухи. Среди рабочих и в Полтаве замечалось нервное настроение, лица были серьезны — и словно хранили какую-то тайну. Работали, напр. в типографиях и в других промышленных предприятиях как будто усерднее прежнего, но замечалась торопливость, волнение и внутренний подъем выдавались и в блеске глаз и в дрожании рук.

Вести неожиданнее одна другой приходили из центра — из Петербурга и Москвы — и забастовок в Полтаве ожидали со дня на день.

В этот именно период мне лично пришлось перенести жесточайшую инфлюэнцу и слечь в постель, при температуре до 39—40. Приносимые из редакций и сообщаемые известия, благодаря этому болезненному состоянию, принимали тоже болезненные фантастические формы, создавали какую-то кошмарную атмосферу, — и смешиваясь с больными бредовыми видениями, рисовали волшебный, сказочный мир, — полный неслыханных звуков и не виданных картин. И среди этих кошмарных видений, в которых причудливо переплетались сны и действительность, один звук не переставал господствовать над всем:

— Забастовка, забастовка, забастовка...

Под окном играла шарманка — тоже как будто все один и тот же мотив:

— 249 —

— Забастовка, забастовка, забастовка...

И звучал этот мотив, непрерывно и днем и ночью...

А в промежутках, и обыкновенно вечером, приходил из редакции брат и, стоя у кровати, передавал:

— Газет Петербургских нет — забастовали типографии... Петербург во мраке — забастовали служащие на станциях... В Москве тоже начались забастовки.

— А у нас? — спрашивал я.

— У нас, пока ничего не слышно.

— Гапон прославляется — как-то сказал брат.

— Какой Гапон?

— Бывший мой товарищ по семинарии, — и брат прочел мне из "Новостей" о собраниях Петербургских рабочих и о роли, какую среди них играл священник Георгий Гапон. Я до этого времени о Гапоне ничего не слышал, а теперь узнал, что это бивший воспитанник Полтавской семинарии, уроженец м. Белики, Кобелякского уезда. Брат рассказал о его характере, о его священстве в Полтаве — а затем — "я его потерял из виду — и вот, оказывается, где он вынырнул" — закончил брат свой рассказ.

Кажется, на другой день брат опять пришел с номером "Новостей" и усевшись у моей кровати, прочел подробности случившегося 9-го января, — ставшего потом в некотором роде исторической датой.

В болезненном мозгу все эти сообщения, рассказы, разговоры принимали зловещую окраску — чего-то угрожающего, чего-то неумолимо и неотвратимо надвигающегося и готового, казалось, все встречающееся на пути сокрушить и уничтожить...

Сравнительно скоро после того, как мне прочли о 9 января, брат подошел ко мне — я все еще валялся в постели, — как будто смущенный, с заметной осторожностью.

— Ну, ты прежде всего не волнуйся, — сказал он.

— В чем дело?

— Баранский убит. Я приподнялся.

— Где, как?

— На улице, 9-го января. Вот телеграмма.

И брат показал мне телеграмму в одной киевской газете, в которой было сказано, что в числе жертв 9-го января оказался и сотрудник "Биржевых Ведомостей" Григорий Осипович Баранский.

Предупреждение брата, чтобы я не волновался при этом известии, имело ввиду то обстоятельство, что Баранский был уроженцем Полтавы и начал свою литературную карьеру в качестве хроникера "Полт. Губ. Вед.", которыми я тогда редижировал, а затем переселившись в Петербург и пристроившись к "Биржевым Ведомостям" — сотрудничал и в редактируемом мною "Полт. Вестнике". Лично нас связывала искренняя симпатия и взаимное уважение.

Баранский до 19 лет работал в качестве наборщика в типографии Дохмана. Его потянуло на сцену и он скитался то в Одессе, то по разным уездным городам. Это ему надоело и он вернулся в Полтаву, пристроился к "Губ. Ведом." репортером и часто принимал участие в любительских спектаклях, устраиваемых моим братом вместе с известным теперь артистом труппы Садовского, а тогда тоже любителем Вильшанским, в блаженной памяти театре, в Александровском парке.

Баранский чаще суфлировал, когда же ему приходилось выступать в русских и малорусских пьесах, обнаруживал несомненный талант. Одно время он переехал в Харьков и здесь вместе с известным теперь Аверченко издавал юмористический журнал. Наконец,

— 250 —

он отправился в Петербург — искать счастья. Пожалуй и нашел бы. Но судьба сулила иное. Когда мне пришлось быть в Петербурге в 1902 году — ездил я тогда хлопотать о разрешении "Полт. Вестн.", — я нашел в одной из меблированных комнат и Баранского. Ему не удавалось прочно нигде пристроиться и он пробавлялся случайными работами, кажется, в издательстве Суворина, — но тем не менее он был бодр и полон надежд и веры в лучшее будущее.

Основательно он устроился затем в "Биржевых Ведомостях", и в 1901 году приехал в Полтаву уже готовым журналистом и писал очень недурные фельетоны в "Полт. Вестн." под поевдонимом Грегуар.

Под этим же псевдонимом писал он в том же "Полт. Вестн." и письма из Петербурга.

В конце этого года мне вновь пришлось быть в Петербурге. Как и раньше, я отыскал Барансвого и мы каждый день обедали вместе.

Кроме занятий в газете, Баранский играл и в труппе Яворской, в зале Коновова. После спектаклей мы щли ужинать к Лейнеру и здесь Баранский мне указывал Далматова, Баратова и других известностей из артистического и литературного мира.

В день моего отъезда, мы обедали на Николаевском вокзале, затем Баранский проводил меня в вагон.

Когда поезд двинулся, я стал у окна вагона. Баранский стал у того же окна, на перроне. Грустное, какое-то подавленное настроение его бросалось в глаза. Поезд двинулся и Баранский пошел рядом с окном, у которого я продолжал оставаться. Он силился улыбаться, но вдруг слезы буквально градом покатились по его щекам... Меня крайне это удивило — и потом, когда я узнал, что он убит, невольно вспомнилось это последнее в нашей жизни прощание и невольно промелькнула мысль, не предчувствовал ли он тогда и сам, что это прощание с "земляком" было действительно последним и не этим же предчувствием объясняются и его слезы?..

Следя потом, по газетам, за подробностями всего происшедшего 9-го января, я встретил сообщение, что Баранский был убит, на повал, пулей, попавшей ему прямо в сердце, — когда он, по долгу репортера, вышел на улицу и стоял на Невском, у Полицейского моста...

А забастовки широкой волной разливались кругом, захватывая все больший район и докатываясь все ближе и ближе и до Полтавы. Забастовка — и вообще события внутри страны отодвинули на второй план и события на театре войны, которыми стали интересоваться все слабее ввиду постоянных неудач.

Местные дела, даже такие как избрание новой думы и городским головой на пятое четырехлетие В. П. Трегубова и в члены управы Маркевича и Ясько — тоже никого заметно не интересовали, а тем менее волновали.

Все внимание сосредоточилось на "нестроениях", как назвал Синод движение, охватившее страну и по какому поводу даже выпустил особое воззвание, в котором, после надлежащей предпосылки, умолял "чад церкви повиноваться властям; пастырей — проповедовать и учить; власть имущих — защищать угнетенных; богатых щедро делать добрые дела; тружеников — работать в поте лица, беречься ложных советников, пособников и наемников злого врага".

Думал ли Синод, что и взаправду его "воззвание" возымеет действие и приведет к каким либо благоприятным последствиям? Не знаю. Но должен констатировать факт — начали поступать сообщения из разных мест о прекращении забастовок — и это обстоятельство

— 251 —

Св. Синод естественно мог приписать именно действию своего выступлению.

Увольнение от должности министра внутренних дел кн. Святополк-Мирского и назначение Булыгина прошло незаметным, ровно как и увольнение Зверева, начальника Главного управления по делам печати, — пред которым я лично имел удовольствие ходатайствовать о разрешении мне в Полтаве издания ежедневной газеты.

       

LXIII.
Дальнейшая, после 9 января, судьба Гапона. — Семья Гапона в Полтаве. — Убийство Великого Князя Сергея Александровича в Москве. — Забастовки в учебных заведениях и "предъявления требований". — Забастовки и "предъявления требований" в Полтавских учебных заведениях — Петиция учеников фельдшерской школы. — Забастовки в типографиях. — Настроение. — Цусима. — Толки о мире.

После 9-го января наш земляк и полтавский семинарист Георгий Гапон стал больше чем известностью — знаменитостью. И долго еще пестрела на газетных страницах его фамилия, долго и много сообщались подробности о его участии в 9-м января, бегстве за границу, жизни в Лондоне и Париже, игре в рулетку в Ницце, — наконец — его возвращение в Петербург и ужасная смерть от рук негодующих мстителей — за его, как говорили, предательство или как потом стали называть ходячим выражением — провокацию.

Не помню, кажется, в 1906 году я познакомился в Полтаве с родственниками Гапона и с его дочерью, маленькой девочкой, ученицей епархиального училища. Гапон был женат в Полтаве, жена его здесь же умерла, — а двое детей, мальчик и девочка оставались у бабушки. Когда меня познакомили со смуглой, с черными выразительными глазами — девочкой, дочерью Гапона, то пояснили, — что девочка — вылитый портрет отца.

Не успело изгладиться впечатление после 9-го января и последовавших затем забастовок, как пронеслась новая весть — 4-го февраля, в Кремле, под экипаж Великого Князя Сергея Александровича была брошена бомба и Великий Князь был убит. А вслед за этим событием и рядом с как будто затихавшими волнениями и забастовками среди рабочих, начались забастовки в учебных заведениях — я посыпались, как из рога изобилия, "предъявления требований". Не было, казалось, местечка, откуда бы не раздавались "предъявления требований" и чаще всего об улучшении положения, о прибавке заработной платы, о вежливом обращении!..

В разных учреждениях, — казенных, общественных и частных, в управлениях железных дорог, в учебных заведениях — ну, положительно везде собирались совещания, составлялись "петиции", вырабатывались и предъявлялись "требования" и — что характернее всего — не обходилось дело без требования изменить форму обращения на более вежливую!

Очевидно, — грубость царила во всю — и уже очень допекла, если "вежливое обращение" ставилось впереди или рядом с самыми важными и затаенными желаниями. Очевидно, стосковалась душа русская под гнетом грубости, невежества, хамства — и запросила человеческого с собой обращения.

Так было везде, так случилось и в Полтаве. С средины февраля начались забастовки и предъявления требований в учебных заведениях — духовной семинарии и в фельдшерской школе. Характерны были требования учеников фельдшерской школы. Рядом с указанием на те "ненормальности", какие

— 252 —

в ней укоренились, фельдшера, в своей "петиции", поданной директору школы д-ру Петрову на первом плане отмечали грубое обращение... директора школы Петрова и инспектора, излюбленными эпитетами которых в обращении с учениками были: болван, скотина, дурак и свинья — и уж конечно обращение со всеми было на "ты"; "требовали" еще фельдшера, кроме "вежливого обращения", уничтожения карцера, которым, как видно, начальство злоупотребляло, — так в петиции указывалось на недавний случай покушения на самоубийство одного заключенного в карцер ученика.

Семинаристов распустили по домам, а к фельдшерам стали ездить член управы Бровко и председатель Ф. А. Лизогуб — беседовать с ними и уговаривать.

Тут же предъявили требования и приказчики своим хозяевам — главным образом о сокращении времени работы, тоже сделали и рабочие на станции "Полтава" Южн. жел. дорог.

А после всяких совещаний и разговоров, начались в Полтаве забастовки и в торгово-промышленных предприятиях. 17-го февраля забастовали рабочие всех типографий, табачных фабрик и других заведений — рабочие потребовали введения 8-часового рабочего дня и увеличения заработной платы на 40 процентові, а также были предъявлены и другие требования.

В тот же день забастовали и железнодорожные рабочие.

Дней через пять с типографскими рабочими дело уладилось, — собирались у Дохмана, у Подземеского, совещались — и, наконец, газеты стали выходить.

Интересное психологическое состояние пришлось пережить за эти дни — пред лицом забастовки, напр., в той типографии, в которой столько лет приходилось работать. Как-то утром — при том прекрасным в буквальном смысле, прибегает на квартиру мальчик из типографии и выпаливает:

— Забастовка!

— Где?

— У нас, в типографии — забастовали наборщики, — и у Дохмана, и у Подземского, и у Фришберга!

Я не был поражен, так как подобного сюрприза ожидал со дня на день, но все же сердце как будто упало, охватило какое-то чувство уныния и как бы беспомощности, — даже страха пред какой-то наступившей уже опасностью...

Я поспешил в типографию — и жуткое чувство усилилось, когда увидел необычную картину, переступив порог. Наборные кассы сиротливо стояли без привычных при них фигуре наборщиков, не слышно говора рабочих, ни шума машин — как-то пусто, холодно, мертво. Кое кто из наборщиков и рабочих бродили между станками — с недоумевающими лицами. Иные ходили около типографии на дворе. Но самое любопытное — как будто все сразу переменились. Прежде добродушные лица, с которыми сроднился, — лица давно и хорошо знакомых сотрудников и друзей вдруг стали чужими, суровыми, как будто враждебными. Почувствовалась острая отчужденность — словно вчерашние друзья превратились в холодных, суровых противников, которые не задумаются стать жестокими и беспощадными врагами. Вот это то чувство, такое настроение, создавшееся в забастовочной атмосфере, показалось мне наиболее тяжелым и любопытным.

И еще. — Эта враждебность, недоверие и холодность, какие я прочел в выражении глаз и всего лица "забастовщиков", как будто не имела объектом исключительно "хозяев". Такое же выражение — недоверия и подозрительности я подметил и по отношению к "товарищам" (Этот термин, ставший, впоследствии столь употребительным и

Епископ Сильвестр
(бывш. прот. Иустин Ольшевский)

— 253 —

популярным, только что начал входить в обиход).

Создалась угнетающая атмосфера всеобщего разлада, растерянности, одиночества — и какой-то беспомощной жути. Ужасное состояние пришлось за это время переживать — вспомнить неприятно об этой первой забастовке. Потом как-то притерпелось.

Приведя дела и бумаги в редакции в порядок, я, с некоторыми знакомыми, отправился гулять, предоставив события их собственному течению.

Скоро, сравнительно, как я сказал, дело уладили, тем более, что и сами "забастовавшие", несколько отдохнув, как будто почувствовали, что такое ненормальное положение должно же кончиться...

Толчок был дан — и жизнь и в Полтаве покатилась по наклонной плоскости... "Петиции" и "требования" продолжались. Так, между прочим, съехавшиеся в Полтаву, к концу февраля, земские фельдшера и акушерки и со своей стороны выработали петицию и предъявили требования об улучшении своего служебного и материального положения.

А рядом, на Дальнем Востоке, шли роковые мукденские бои — и все это вместе необыкновенно нервировало общество и заставляло ожидать еще горших напастей.

Отмечу, между прочим, что такое общественное настроение в эти смутные и хмурные дни вызвало письмо в редакцию "П. В." прот. Иустина Ольшевского, ныне епископа Сильвестра, — в котором почтенный протоиерей о. Ольшевский, отметив значение трезвого, правдивого ободряющего слова в эти дни уныния и всеобщей тревоги, призывал всех к покаянию, которое должно состоять "не в исследовании и перечне чужих грехов, что особенно любят у нас делать, — не в строе жизни и правителях подобает нам искать и обличать явления зла, — а в нашей собственной душе, в нашем собственном складе жизни домашней и служебной, в наших собственных неправдах и забвении Бога... Все мы, — писал в заключение о. Ольшевский — именующиеся христианами, как близко находимся к источнику силы, правды, добра и мира — и как мало мы им пользуемся!"...

Насколько припоминаю, это было первое и единственное в Полтаве выступление общественного деятеля в духовном сане по поводу совершающихся событий!

Все шло своим чередом, пока, к двадцатым числам мая не дошло до Цусимы. Теперь забыла и Полтава "внутренние дела" и все свое внимание устремила к Цусиме. Телеграммы выпускались чуть не через час, расхватывались тут же. Все только и говорили, что о разгроме эскадры, пленении Рождественского, — но относились к этой катастрофе как будто спокойнее, чем можно и должно было ожидать. Нервы притупились, а с другой стороны такого конца, как будто, и ожидали, как будто считали, что иначе и быть не должно, иначе не могло и кончиться, как только новым поражением.

Настойчиво заговорили о мире — заграницей, в стране и в Полтаве.

       

LXIV.
Убийство исправника Семенова в Лубнах. — Булыгинская конституция и Портсмутский мир. — Новые забастовки — портных, приказчиков и др. — Прекращение выхода газет. — Октябрьские дни. — А. Сандомирский. — Заседание городской думы в театре.

Усталые нервы, стали слабо реагировать на быстро чередовавшиеся события — и после Цусимы слухам о "Булыгинской думе" не удавалось заинтересовать общество и сосредоточить на себе внимание.

Некоторое волнение в среду местного населения внесло событие в

— 254 —

Лубнах — убийство исправника Семенова, которого в Полтаве хорошо знали. Здесь он служил помощником пристава 1-й части и получил некоторую известность благодаря "делу Скитских". Семенову была поручена роль помощника пристава Царенко в обнаружении убийц Комарова — и, как говорили, эту роль Семенов старался выполнить добросовестно, чем и обратил на себя внимание начальства. Потом он был в Кременчуге, где его заметил губернатор кн. Урусов, отличил и перевел приставом в Полтаву, а потом скоро и исправником в Лубны. Говорили также, что Семенов отличался слепой исполнительностью и сыскными способностями, каковые качества и привели его к гибели. 16-го июля Семенов гулял в Лубенском общественном саду, — с прибывшей в Лубны, к своей сестре, знакомой — женой штабс-капитана Заикиной. На садовой сцене шла пьеса "Каторжник". В антракте Семенов и Заикина, а также и другие лица, оставшиеся несколько позади их, удалились в глубь сада. Вдруг из кустов раздалась пальба. Говорили, что было произведено до 10 выстрелов. Заикина била убита наповал — первая же пуля попали ей в сердце. В Семенова попало четыре пули — в голову, грудь и в руки. Он тут же скончался. От убийцы остались на месте только черная поярковая шляпа — да впечатление, что он был одет в синюю рубаху...

В августе, 6-го числа, как известно, было опубликовано положение о Госуд. Думе по проекту Булыгина. Полтава осталась довольно равнодушна. Нельзя сказать, что бы и полученное 18 августа известие о заключении Портсмутского мира вызвало особое оживление.

В конце сентября в Полтаве начались забастовки. Забастовали портные — и предъявили требования.

В начале октября в городской управе собралось более 400 местных приказчиков, вырабатывали требования. Председательствовал Д. П. Баглий, товарищами его были Баткин и Зеленский (племянник известного Зеленского Моисея, защитника Скитских). Зеленский как на этом собрании приказчиков, так и на последующих некоторых собраниях "пролетариата" играл роль. Здесь он обратился к собравшимся с типичной "пролетарской" речью. "Товарищи" — говорил Зеленский, вы собрались сюда для важного дела. Помните, что ваши интересы вы должны отстаивать своими же силами. Никто вам в этом не придет на помощь. Вы должны сплотиться, составить силу — и если вы сумеете бороться, тогда вы и достигнете своих целей".

Много шумели. Говорили Камельгак, Гуревич, Бродский, Гофман; предметом обсуждения, конечно, была продолжительность рабочего дня, но ни к чему положительному не пришли и избрали комиссию. А скоро затем... 11-го октября вышел последний номер местных газет, — ибо типографии забастовали.

Потянулись тягостные, пасмурные дни тревоги и ожиданий. Газет нет. Поезда на железных дорогах остановились. На вокзалах мрак. 12 октября прервано и телеграфное сообщение. Полтава оказалась отрезанной от мира — и предоставленной в жертву слухам и сплетням. А слухи ужаснее один другого. К этому присоединилась и убийственная погода — дождь и снег. Холод, слякоть. По ночам зловещая тишина, пронизываемая иногда вдруг раздающимся тревожным гудком на вокзале... Так было напр. в ночь на 13-е октября, когда из Харькова прибыл, расцвеченный красными флагами, поезд с "делегатами", который потом двинулся далее до Кременчуга. На вокзале Юж. д. начались частые митинги.

Полтавская дума обнаружила все признаки растерянности. Да и мудрено,

— 255 —

впрочем, было не растеряться при таких обстоятельствах.

Я, к сожалению, тогда не посещал думских собраний и вообще управы, — а между тем мог бы видеть и слышать много интересного.

Все чаще и чаще стали кругом произносить имя "Товарища Антона", молодого человека из местных жителей, настоящее имя которого было Арон Сандомирский. Говорили, что он здесь, в Полтаве, стоит во главе "освободительного движения" и в частности железнодорожных рабочих; что его все слушаются; что он образованный человек и великолепный оратор, что он уже появлялся не раз на заседаниях думы, с некоторыми из своих "товарищей", нагонял страху на думу и успел внушить к себе невольное со стороны думы уважение...

Я встречал А. Сандомирскаго не раз на улицах Полтавы до "освободительных дней" — и теперь интересовался его послушать. Скоро представился случай.

Как я сказал, "забастовка" коснулась почти всех сторон жизни и между прочим передвижения. Поезда стояли — а в вагонах "забастовали" и всякие продукты, предназначавшиеся для нужд местного населения. Надо было эти продукты истребовать, так как стал ощущаться недостаток в чае, сахаре, муке и прочих предметах первой необходимости. Член управы Хабур и гласный Старицкий 15-го октября отправились на станцию дороги, чтобы переговорить с рабочими, на каких условиях они могли бы выдать лежавшую на станции кладь. Рабочие предъявили условия. И для обсуждения этих условий на другой день, 16 октября, было назначено экстренное собрание думы.

Часов около 7 вечера, когда было уже совершенно темно, отправился и я в думу, так как говорили, что собрание будет интересно. Подходя к Александровскому парку, я встретил толпы народа, двигающиеся мне навстречу.

— Что это значит? Откуда народ идет, — спрашиваю первого встречного.

— А в театр, на заседание думы!

Я изумился. Стал расспрашивать. Оказалось, что на заседание думы явились тысячи железнодорожных рабочих — и понятно, что они не могли разместиться в думской зале.

Посоветовавшись, — городской голова В. П. Трегубов перенес заседание думы в театр — и вот вся "публика" туда в направилась.

Я разговорился с одним молодым рабочим и с ним вместе поехал тоже в театр. Дорогой расспрашивал его, что у них делается на вокзале, скоро ли кончится забастовка, чего они ожидают от нее. Парень оказался мирный, забастовкой тяготился и не сочувствовал ей. Это меня удивило. В то время каждый железнодорожный рабочий представлялся не иначе, как Робеспьером и Маратом...

Что делалось в театре — трудно передать словами. Сверху до низу он был переполнен публикой, расположившейся, где кто захватил место. Много было и женщин — но большинство рабочие.

Я прошел за кулисы. Здесь, словно тени, блуждали, с унылыми лицами, гласные; иные очень волновались. Сцена была превращена в место для думы, — а остальная часть театра для "публики".

Встретился Виктор Павлович — бледный, как полотно; папироса дрожала в его рувах. Тут же были, среди гласных, и делегаты рабочих — Бельский, Тарасов, — завоевавший уже, на ряду с А. Сандомирским, широкую известность, и сам "товарищ Антон" — А. Сандомирский. Среди бледных, волнующихся гласных, А. Сандомирский казался совершенно спокойным и с добродушным видом давал

— 256 —

В. П. Трегубову советы на счет предстоящего заседания.

Наконец, все на сцене уселись. Жаль, что не догадались пригласить фотографа — а снять и увековечить картину этого заседания было бы любопытно. По средине стол, за которым расположилась управа, направо — г.г. Тарасов, Сандомирский и важно восседающий на стуле, выставив серебряную медаль на борту пиджака, Бельский; на лево гласные — и впереди всех — на авансцене Головня. В глубине сцены корреспондентский стол. А зрительный зал — это настоящее море голов; — сидят чуть не по десятку в каждой ложе и чуть не по пять человек на каждом стуле; конечно, проходы также все переполнены. В зале шум и гул от тысячи голосов — и Виктору Павловичу пришлось долго звонить, пока воцарилась относительная тишина.

Тотчас за объявлением заседания открытым, потребовал слова Тарасов. Он обратился к голове с вопросом, гарантирована ли их, рабочих депутатов, личная неприкосновенность и безопасность и не явится ли последствием их участия и выступления в данном заседании арест полицией?

В зале послышались одобрительные возгласы. Виктор Павлович позвонил и попытался было что-то объяснить, но усилившийся шум в зале заглушал его слова. Тогда поднялся гласный Сияльский и объяснил, что здесь, в зале, неприкосновенность делегатов гарантирована, а там, вне зала, если нечего особенного не произойдет, то за неприкосновенность тоже можно не опасаться...

— То есть, если мы будем паиньки, — перебил гласного Тарасов, — то с нами будут деликатничать, а если что не так, то с нами, значит, не поцеремонятся...

Шум в зале усилился.

Я вижу, как некоторые гласные склоняют свои головы все ниже и ниже, словно пытаются спрятаться; другие, тихим манером, согнувшись, стараются незаметно улизнуть, — что иным и удается блестяще. Пытаются успокоить собрание и добиться тишины еще некоторые гласные, но это не удается. Атмосфера сгущается, электричество накапливается. Тарасов говорит дерзости городскому голове — и Виктор Павлович оставляет свое место и уходит, — его заменяет, насколько припоминаю, гласный Сияльский — и заседание думы превращается в митинг.

Наконец, подымается Сандомирский — и ему скоро удается всех успокоить. Тишина наступила — и он произносит длинную речь, начиная с истории освободительного движения. В его речи много пафосу, как мне показалось, деланного, — чувствуется даже некоторая усталость, — но речь красивая.

Я и теперь не перестаю жалеть, что не остался дослушать его речи и дождаться конца этого интересного заседания Полтавской думы. Я главным образом интересовался послушать Сандомирского, — и, послушав его несколько минут, нашел, что ничего интересного нет и ушел из театра.

Потом мне передавали, что говорили еще Тарасов, Головня и др. Шум стоял невозможный — и разошлись с этого собрания, не приняв никаких определенных решений.

       

LXV.
Манифест 17-го октября в Полтаве. — Оживление на улицах. — Событие у тюрьмы. — Телеграмма министру по поводу этого "события". — Митинги. — Патриотические демонстрации. — Опасения еврейского погрома. — Воззвания и речи против погрома.

Собрание в театре городской думы, о котором я сказал выше, происходило в воскресенье 16 октября.

— 257 —

Следующий день, 17 октября, прошел в тревожном ожидании чего-то исключительного, что, казалось, положит конец той жуткой неизвестности, какая всех истомила и всех давила болезненным кошмаром. Обыватели, словно сговорившись, переполняли магазины и лавки и запасались продуктами — на всякий случай!

В ночь на 18 октября в Полтаве был получен известный манифест — и объяснительная записка Витте. Бастующие наборщики от всех типографий набрали этот манифест в типографии Дохмана, где печаталась газета "Полтавщина'", перешедшая уже к этому времени из рук Головни в руки компании, состоявшей, если не ошибаюсь, из местных деятелей — г-жи Гулькевич, Сияльского, Семенченко, Сосновского, Старицкого; редактором был Д. Ярошевич; живое участие в газете принимал В. Короленко.

Редакции "Полт. Вестн." пришлось, чтобы отпечатать манифест, обратиться к довольно примитивному станку в исправительном арестантском отделении, куда, с большим страхом, явились некоторые наборщики губернской типографии и набрали манифест.

Нечего, конечно, говорить, что выпуск телеграмм с манифестом брался на расхват. Иные платили, сколько приходилось, а П. А. Дохман дал мальчику за телеграмму десятирублевую золотую монету.

На улицах общее оживление. Слышны крики ура. Повсюду группы — оживленно разговаривающих обывателей, преимущественно молодежи.

К вечеру стало известным о первом "инциденте", вызванном манифестом. Передавали, что толпа направилась к тюрьме, чтобы освободить арестованных "борцов за свободу". Были вызваны казаки, пущены в ход нагайки. Оказались пострадавшие.

Через несколько дней появилось официальное уведомление об этом инциденте у тюрьмы. В уведомлении сообщалось, что 18 октября, толпа, с красными флагами, двинулась к тюрьме и, воспользовавшись выпуском, по случаю издания манифеста от 17 октября, арестованных несколько дней назад, насильно проникла в тюрьму, поранила надзирателя, освободила из камер двух арестантов и произвела разгром камер. Явилась полиция и войска, которые применили силу, без употребления огнестрельного оружия; из толпы 18 человек были отправлены в больницу — для перевязок.

На другой день, 19 октября, — тоже оживление на улицах, — но на многих лицах и какая-то боязнь и смущение.

Заборы и стены домов разукрашены массой прокламаций — социал-демократов, социал-революционеров, "Бунда" — и др. Особенного внимания, впрочем, прокламации не вызывают.

Не помню, по какому делу я пошел к губернатору кн. Урусову. И он мне показал копию телеграммы, которая была накануне вечером отправлена Витте с жалобой и требованием сместить губернатора и полицмейстера, будто бы распорядившихся произвести избиение у тюрьмы.

В населении стали замечаться признаки возбуждения. Составились митинги — на площади, где теперь Петровский парк, и у театра. На этих митингах выступили, кажется, Короленко, и другие с успокоительными заверениями, что случай у тюрьмы будет расследован — это внесло некоторое успокоение.

Вообще, митингов было много и преимущественно у театра; публика располагалась внизу, а ораторы взбирались на балкон и оттуда вели речи. Митинги стали модой — и всяк стремился на них попасть. Говорили, что даже прислугу трудно было удержать дома, — как только заслышит, что митинг начался, так все

— 258 —

бросает и стремится присоединиться к толпе.

Мне пришлось всего один раз попасть на такой митинг у театра. Толпа была большая. На балконе ораторствовал какой-то мне неизвестный человек — в поддевке и серой барашковой шапке. Кругом его, на балконе, стояли известные в Полтаве лица. Оратор говорил по-малорусски и высмеивал Иоанна Кронштадтского и монахов, при чем не стеснялся ни в эпитетах, ни в подходящих телодвижениях. Сильно напоминал рассказчика из малорусского быта, каких можно встретить на плохой садовой эстраде. Толпа одобрительно и поощрительно смеялась. В общем, все это произвело на меня впечатление тяжелое и крайне неприятное, — особенно при виде тех, интеллигентных и известных в городе лиц, которые, тоже, кажется, поощрительно улыбались, стоя рядом с оратором.

— Не то и не так делаете, господа, хотелось сказать тогда и что я готов повторить и теперь по адресу многих, как будто руководивших движением и во всяком случае игравших в нем заметную роль, — но, очевидно, как почти и все, и они растерялись тогда среди нахлынувших неожиданно событий.

— Не то и не так делаете, как надо бы — и поверьте, испортите всю музыку с вынырнувшей на свет Божий "конституцией".

И, как показали последствия — так и случилось...

Музыку испортили в конец...

Сильно потянули в одну сторону — и началась оттяжка.

21 октября в соборе было епископское служение — и как всегда, по случаю дня восшествия Государя на престол, на Соборной площади был парад войскам. После парада — появился среди народа портрет Государя, — и с этим портретом толпа двинулась по Александровской улице. Впереди шла музыка. Пели народный гимн. Шествие направилось к губернаторскому дому. Демонстрация эта вызвала у многих опасения, — не является ли она прелюдией к еврейскому погрому, как это уже случилось в иных местах. Но опасения оказались напрасными. Демонстрация остановилась у губернаторского дома. Вышел кн. Урусов, говорил речь. Демонстранты пели гимн. Пошли далее и остановились у кадетского корпуса. Здесь встретили шествие кадеты со своими начальствующими лицами и проводили демонстрантов до угла Александровской улицы. Отсюда демонстрация направилась к собору — и здесь состоялся первый, уже патриотический, митинг. Говорили речи — диаметрально противоположные тем, какие говорили у театра.

Тревога в городе и ожидание погрома разрастались. По городу были расклеены воззвания, подписанные епископом Иоанном, кн. Урусовым и еще не помню кем из занимающих видные посты — с обращением к населению воздержаться от всяких насилий над мирным населением-евреями. "Мы тоже русские люди" — так начиналось воззвание — и далее шли более или менее убедительные увещания. Мне передавали, что и лица местного интеллигентного общества, например Сияльский, Короленко и другие — прилагали усилия успокоить население и отвратить погром.

С этой целью говорили речи на базарах, на улицах, в собраниях.

Крайнего напряжения тревога достигла к 26 октября.

Я лично ничего не замечал, но один из сотрудников, придя в этот день в редакцию, сообщил, что на улицах он видел, как евреи закрывают ставни в домах, запирают двери — и обнаруживают все признаки крайнего испуга. Один еврей, которого сотрудник спросил, зачем он закрывает ставни, прямо сказал, что сегодня или завтра ожидают погрома.

— 259 —

Я удивлялся этим опасениям и считал их беспричинными. В это время ко мне, в рабочую комнату, вошел Д. Н. Подземский, в типографии которого печатался "Полт. Вестн." Он был крайне взволнован.

— Отчего вы не пишете ничего, — обратился он ко мне — готовится погром и нельзя молчать.

— Да никакого погрома не будет и не готовится, с чего вы взяли — пытался я успокоит Давида Нотовича. Но он стоял на своем — и так уверенно говорил, приводил такие аргументы, что и я сам стал колебаться.

— Все должны говорить, писать — все делать, чтобы отвратить погром — настаивал Подземский — и подсунул ко мне лист бумаги, — пишите сказал он, — а я прямо отсюда снесу в свою типографию и отпечатаю.

Я взял перо я тут же набросал и от себя "воззвание" такого содержания: "От газеты "Полт. Вестник". Один из сотрудников "Вестника", проходя вчера, 26 октября, Петровской площадью, обратил внимание, что некоторые магазины закрыты, другие же поспешно закрывались, при чем один из торговцев-евреев был в особенно возбужденном состоянии. Заинтересовавшись причиной закрытия магазинов, сотрудник обратился за разъяснением к знакомому еврею. Последний дрожащим голосом, со слезами на глазах, сообщил, что ожидается сегодня разгром евреев. Таким ответом сотрудник был поражен. По-видимому в Полтаве все успокоилось и не было никаких признаков беспорядков. Когда сотрудник стал успокаивать и убеждать, что ничего у нас не будет, что все успокоилось, собеседник-еврей сообщил, что ему передавали, как факт, о готовящемся погроме.

Из дальнейших сообщений еврея выяснилось, что по городу ходит масса нелепых слухов, направленных к возбуждению населения.

Неужели это правда? Неужели недостаточно пережитого? Чего еще хотят и кто хочет? До коих пор будет вражда? Когда будет положен конец насилию? Довольно крови!

Вспомните, кто прежде всего и тяжелее всего страдает от этих погромов?! Невинные, бедные, несчастные, кровавым потом добывающие кусок насущного хлеба, ютящиеся в сырых  подвалах — евреи.

Господа, — помните, кровь невинного громко вопиет к небу и Праведный небесный Судья всегда оправдает невинно пострадавшего.

Господа, помните, чье сердце терзают невыразимой скорбью эти смуты, эти погромы на родной земле. Неужели, хотя на минуту кто-либо может допустить мысль, что нашему многострадальному Государю они могут доставить удовольствие? Тысячу раз нет!

Помните это, господа, и опустите поднятую братоубийственную руку во имя всепрощающей Божественной любви, во имя чести и спокойствия нашего Государя, нашего так много претерпевшего уже Отечества! Господь щадил грешные города ради одного праведника; Великая Царица говорила, лучше оправдать десять виновных, чем наказать одного невиновного. Неужели же мы заставим плакать и страдать невинных из-за только предполагаемой часто в чем-то вины? Будем помнить это! Остановимся на первом шагу по пути, ведущему к слезам и скорби.

Мы бесконечно были бы счастливы, если бы слухи оказались ложными.

Дай Бог, чтобы это было так!

Успокойтесь, господа, успокаивайте всех. Болезненно настроенные нервы способны создать, быть может, преувеличенную опасность, — успокоение, самообладание — лучший

— 260 —

советник и целитель в этом случае.

Успокаивайте взволнованное общество все и всеми средствами"!..

Подпись моя — и "воззвание" было готово.

Переделывать и отделывать было не когда, — Подземский схватил исписанные клочки бумаги и помчался в типографию. Очень скоро принесли оттиск для корректуры. Воззвание выпускалось в виде плаката, было набрано афишными буквами.

Выпустил его Подземский в количестве десяти тысяч экземпляров, которые и распространялись потом, 27 октября, по городу и вместе с газетой по губернии.

Может быть именно благодаря общим усилиям, погром в Полтаве удалось предотвратить.

       

LXVI.
Собрание Полтавского духовенства у епископа Иоанна — по поводу происходящих событий. — Тревоги духовенства ввиду ожидаемого погрома в Полтаве. — Мнения и предложения относительно мер к предотвращению погрома и вообще по вопросу об отношении духовенства к текущим явлениям жизни.

В ряду всевозможных собраний, совещаний и проч., происходивших в эти дни среди профессиональных, сословных и иных групп и организаций, интерес представляло собрание Полтавского духовенства у епископа Иоанна и заседание экономического совета губ. земства.

Первое собрание происходило 28 октября; в нем присутствовали почти все священники Полтавы.

Обсуждали вопрос, как должно и в какой форме откликнуться Полтавское духовенство на происходящее кругом, на переживаемые события внутренней жизни. По-видимому, местное духовенство серьезно озабочивал вопрос о возможности и в Полтаве еврейского погрома — и этот вопрос был поднят и на совещании у епископа Иоанна.

Прот. Лисовский, смотритель духовного училища, обращал внимание собрания на тревожное настроение в городе, могущее ежеминутно разразиться взрывом крайней вражды и нападением друг на друга; считал необходимым и духовенству, по примеру других сословий, соединиться и выработать и со своей стороны способы воздействия на общество и умиротворения его, при чем предложил вопрос, как говорить с народом, в форме ли речей, по правилам ораторского искусства, или же просто и кратко, — ведь иногда одна фраза может произвести более сильное впечатление и оказать серьезное влияние, чем длинная речь.

На это епископ Иоанн заметил, что в старости Иоанн Богослов вместо всяких речей говорил лишь всем: дети, любите друг друга! — и к этом добавил, что по его сведениям, враждебное настроение в городе направлено не только против евреев, но и против духовенства; что следует объяснить народу, что такое свобода, что это не есть произвол, а возможность свободно выражать своя нужды, — а никак не проявлять диких инстинктов. Свобода, понимается в благородном смысле слова, совпадает и с христианским понятием о свободе личности. Эта свобода исключает насилие одной национальности над другой; для церкви нет ни эллина, ни иудея, и для государства все должны быть равны и свободны.

Прот. Уралов апеллировал к гражданскому мужеству священников и предлагал, у кого таковое найдется, идти в толпу, прислушиваться — и разобравшись в слышанном и виденном, убеждать и говорить к народу со своей точки зрения, в церкви на Богослужениях, при чем необходимо обдумывать и взвешивать каждое свое слово. О. Уралов не соглашался с теми, кто

— 261 —

видел неминуемую опасность погрома и кто слишком уж преувеличивал слухи о нем.

Св. Орда был против бесед в церкви, которые, по его мнению, теперь не достигают цели. Народу в церкви мало и он не охотно слушает церковных проповедников. Город следовало бы разделить на участки — и священникам беседовать с народом, каждому в своем участке. Между прочим, о. Орда сообщил такой факт — выходя после молебна в соборе 21-го октября, он слышал, как некоторые встречные говорили: "Слава Богу, теперь батюшка разрешил бить жидов" — так превратно иногда понимали слушатели речи церковных проповедников.

Преосвященный Иоанн

Прот. Лазурский, поэтому, был против проповедей и рекомендовал поменьше говорить, но больше молиться.

Вопрос о проповедях вызвал живой обмен мнений. Очевидно, это было больное место. И признавали проповеди необходимыми и боялись, — как бы чего не вышло и потому со всех сторон слышались советы и предупреждения — быть как можно в проповедях осторожными, взвешивать каждое слово — и не давать повода к кривотолкам и перетолкованиям.

— 262 —

Тем большая осторожность рекомендовалась, что, как заметил прот. Уралов, как это ни дико, но некоторые распускают слух, что и духовенство побуждало простой народ бить евреев.

Вопрос вновь сосредоточился на ожидании погрома — и некоторые из священников заметили, что проповедей мало, народ обыкновенно их не слушает, — как только выходит священник говорить проповедь, большинство, осенив себя крестным знамением, уходит, — поэтому надо и духовенству, по примеру других, составить воззвание и с ним обратиться к населению.

Некоторые поддержали это предложение; другие были против.

Епископ Иоанн рекомендовал применять всякие меры и средства для водворения мира среди народа — и одобрял как церковные проповеди, так и воззвания.

С особым интересом откликнулось собрание на предложение прот. Лисовского — принимать участие и духовенству в светских разного рода собраниях.

Большинство было против этого. Но нашлись и сторонники, которые подчеркивали, что пастырь есть в тоже время и гражданин — и потому и священники должны участвовать в делах государства и не устранять себя от близкого соприкосновения с светскими сферами.

Особенно энергично отстаивал этот взгляд законоучитель классической гимназии священник Юрикас, который говорил, что неподвижным в своих взглядах на политическое положение духовенство не может быть. Когда-то признанный духовный авторитет митрополит Филарет освятил и крепостное право и розгу, а меж тем, не смотря на это, факт совершился — вопреки его влиянию, что должно быть объяснено именно тем, что митрополит стоял далеко от жизни и не знал ее назревших запросов. Духовенство, говорил далее св. Юрикас, иногда становится в трагическое положение. К нам предъявляют, особенно в такое горячее время, как теперь, требования политического характера, а мы оказываемся не подготовленными, не компетентными в этих животрепещущих вопросах и ничего не можем отвечать".

Не смотря на такие речи, большинство собрания все же решило на светские собрания духовенству не ходить, во избежание неприятных столкновений — и самим, по тому же соображению, собраний не устраивать.

На том совещание и кончилось, не отразившись ровно ничем на течении событий.

Впрочем, тот же св. Юрикас, очевидно, неудовлетворенный результатами совещания, выступил в "П. В." с горячей заметкой, по поводу текущих событий в которой, между прочим, благодаря Бога, "показавшего нам свет", молил: прости грехи и успокой души всех усопших пестунов свободы и самоотверженных строителей, полагавших в великое здание России новые камни"... И в заключение писал, что сквозь туман грядущих лет и поколений его сердцу чудится также и обновленная свободная церковь, стряхивающая с себя плесень земных приростов и приемлюшая первоначальную Богодарованную красоту и силу: это же сердце подсказывало автору заметки, что дорогою ценою будет куплено это обновление церкви, что каждый шаг в обновлении России довершает разрушение казенного здания официального православия... И чудилось увлеченному автору, что настанет время и у нас, когда будем называть друг друга не только гордым и благородным именем нового земного порядка "граждане", но еще более великим именем порядка небесного, именем всеобъемлющей христианской любви — "братья"...

А вести из "губернии" шли одна страшнее другой.

— 263 —

В Золотоноше было разгромлено полицейское управление — и чины полиции едва сумели спастись. В Кременчуге, Гадяче, Золотоноше, Переяславле и Ромнах произошли жестокие еврейские погромы. Потом во все уездные города и крупные местечки были отправлены военные части.

       

LXVII.
Заседание экономического совета губ. земства. — Вопрос в совете об аграрном движении. — Реплики Туган-Барановского, Квитки, Иваненко, Панаиотова, Головни — о социализме. — Молебствие в губ. типографии и поминовение "борцов за свободу".

В начале ноября было устроено необыкновенно многолюдное "заседание экономического совета губ. земства". Заседание, в помещении уездной земской управы, продолжалось два дня 10 и 11 ноября, и привлекло многочисленную публику. Подлежало обсудить вопрос об аграрных движениях последнего времени.

А движение приняло размеры, способные привести в трепет самых спокойных и храбрых.

Ф. А. Лизогуб

Газеты были переполнены сообщениями об ужасающих разгромах помещичьих имений, массовых грабежах, пожарах — и далеко нередких убийствах.

И естественно, если увязанное агрономическое совещание происходило в атмосфере плохо скрываемого страха за себя и за свои имущества и многие стремились склонить участников и постановления собрания не к разрешению аграрного вопроса, а к выработке и принятию каких-либо мер и способов, могущих внести в народную среду успокоение и предупредить возможность и в Полтавской губернии тех эксцессов, какие происходили напр. в губерниях Киевской, Черниговской, Курской, Тамбовской — и особенно Саратовской.

— 264 —

Перед началом заседания, председатель собрания Ф. А. Лизогуб предложил, во избежание неправильного толкования крестьянами манифеста 17 октября, распространить среди населения одобренное губ. управой (Ю. Ю. Соколовским составленное) толкование этого манифеста, — которое тут же и было прочтено.

Затем его обсудили. При обсуждении было высказано, в горячих прениях, много любопытных, хотя уже и не новых мыслей. Напр. Г. И. Яхно прямо заявил, что крестьяне не доверяют панам и старшинам.

М. И. Туган-Барановский, уловив в реплике С. Е. Бразоля, отметившего, что в ряду с лицами, не желающими терять выгоды старого порядка, действуют и революционные партии, противодействующие введению правового порядка и добивающиеся анархии, — обвинение революционных партий, горячо восстал против этого и указывал, что мы получили свободу не даром — она завоевана борьбой интеллигенции и завоевали ее те, кто поплатился за нее каторгой, кто положил за нее свою жизнь и свою свободу.

Д. К. Квитка не соглашался с той частью манифеста, в которой действия министров квалифицировались, как недобросовестные. Тут, по мнению Д. К. Квитки, была не недобросовестность, а простое незнание жизни, благодаря тому, что правительственные сферы стояли далеко от жизни. Нельзя назвать — говорил Д. К., недобросовестным ни Победоносцева, — это был ученый, но далекий от жизни человек, — ни Булыгина — они сделали много зла, но недобросовестными их назвать нельзя.

В конце концов, "толкование" было принято с пожеланиями — М. Г. Ганько перевести его и на малорусский язык и М. К. Катеринича — если и перевести то на такой язык, какой принят в Полтавской губернии.

Далее уже пошли дебаты о том, что делать совещанию — решать ли вопрос о земле или только обсуждать меры к предупреждению беспорядков.

Прения были, повторяю, очень интересные, — и любопытствующих ознакомиться с ними или возобновить в своей памяти, отсылаю к отчету об этом заседании, приложенному к 40 номеру "Хуторянина" за 1905 год — или к газетным отчетам, в соответствующих номерах за ноябрь месяц того же года.

В указанном отчете читатель найдет чрезвычайно интересную характеристику многих общественно-земских деятелей того времени, здравствующих и по ныне,— на сколько эта характеристика выразилась в высказываемых ими мнениях и суждениях.

Напр., М И. Туган-Барановский категорически заявил, что "настоящее положение нетерпимо; крупного землевладения не должно быть, дни его сочтены; помещики не имеют нравственного права на владение землей, — но увы — миром править не справедливость, а не правда".

М. К. Катеринич, со своей стороны, соглашался, что факт крестьянского малоземелья и безземелья установлен и с ним надо считаться; ясно также, что удовлетворить тех, кому нужна земля, придется за счет частновладельческих земель".

С. С. Иваненко признал, что идеи социализма высоки и прекрасны, но на практике не достижимы. Нельзя выхватывать из жизни и попирать живые принципы, как это социалисты хотят сделать с принципом собственности".

А. К. Панаиотов говорил, что "социальная нотка должна увлекать нас к высокому идеалу, но важно, чтобы по пути к этому идеалу представители науки остановились на наиболее подходящей к нашему времени точке. Между тем они возводят нас на самую высокую

— 265 —

точку — безмездного наделения крестьян землею.

Возвращаясь к "социализму", Туган-Барановский еще раз высказал, что "социализм — высочайший идеал, но он не может быть вполне осуществлен в настоящее время. Социализм стремится к осуществлению на земле идеала добра и правды; переход земли в собственность народа — первый шаг к достижению этого идеала у нас, в России".

В. Я. Головня

В. Я. Головня был против национализации земли. По его мнению первый социалист был Христос. Но между учением Христа и учением нынешних социалистов — существенная разница. Христос учил, что для блага людей можно и должно отдать собственность и даже жизнь, но только свою собственную и только свою жизнь — добровольно. А социалисты проповедуют насилие. Они для достижения блага 100 миллионов народа, находят возможным лишить жизни и разорить тысячи людей, не спрашивая на это их согласия".

Ф. А. Лизогуб находил "идеал социалистов о всеобщем равенстве недостижимым и теорию об уничтожении личной собственности противоестественной: люди рождаются не с одинаковыми способностями и в силу этого искусственная нивелировка их невозможна".

И. В. Лещенко прямо указывал, что "закрывать глаза на крестьянский вопрос нельзя: население само взялось за его разрешение — грабежами и пожарами. Без разрешения его мы доживем до анархии, а потому все интеллигентные силы государства должны принять участие в скорейшей разработке этого вопроса. Одно из двух — национализация или экспроприация".

В заключение доклад управы о мерах предупреждения аграрных волнений в Полтавск. губ. был принят, также принята и составленная С. Г. Семенченко резолюция настоящего совещания по аграрному вопросу.

Почтив, по предложению Б. Ф. Гудимы, вставанием память погибших борцов за свободу — собрание было закрыто.

Вообще чествование памяти борцов за свободу неизбежно

— 266 —

заключало всякое собрание — даже религиозного характера. Так, помню обычное торжественное молебствие, ежегодно совершаемое 22-го октября, в губернской типографии.

В этом, 1905 году, празднование было перенесено на 30-е октября, и на праздник явились наборщики и служащие не только губернской типографии, но и других, и между ними непременный член всяких собраний рабочих — Навроцкий, бывший наборщик губернской, а теперь типографии Дохмана. Навроцкого я знал еще мальчиком, когда он учился типографскому искусству и набирал мне телеграммы, которые я выпускал, когда еще и "Губ. Ведом." не были ежедневной газетой.

Затем я потерял его из виду и встретил уже в эпоху освободительного движения — ярым социалистом. Навроцкий был неизменным руководителем и оратором на всех собраниях рабочих и в частности типографских. Он был болен — кажется туберкулезом костей в ногах, но полон энергии и смелости. В конце концов очутился в Вологодской губернии и я его потерял из виду.

Так вот этот самый Навроцкий, конечно, присутствовал и на молебствии в губ. типографии — и когда молебен кончился, подошел к священнику и предложил провозгласить вечную память борцам за свободу.

Священник удачно вышел из затруднительного для него положения и провозгласил вечную память "православным христианам в междоусобной брани живот свой положивших"....

       

LXVIII.
Железнодорожная и почтово-телеграфные забастовки. — Общая растерянность. — 3аседание городской думы, 17-го ноября. — Появление в думе А. Сандомирского. — Ночная депутация к губернатору. — Телеграмма Витте. — Дневное заседание думы, 18-го ноября. — Забастовка прислуги. — Митинг прислуги в городском доме.

Несмотря на забастовку (декабрьскую) железных дорог и почтово-телеграфного ведомства, жизнь внутри Полтавы кипела. Собрания, заседания, митинги сменялись непрерывно.

Наблюдая со стороны, по неволе приходилось вывести заключение, что все потеряли голову, растерялись до смешного — и говорят и делают, по-видимому, не отдавая себе отчета в том, что говорят и делают, и самое серьезное, — не взвешивая, какие могут из этого произойти последствия.

И что казалось тогда — да представляется и теперь — самим печальным, обидным и — позвольте сказать прямо — комичным — растерялись до очевидности солидные общественные деятели, убеленные сединами, которым приличнее всего следовало бы сохранить благоразумие, спокойствие и рассудительность.

Даже теперь, когда вспоминаю это время, невольно начинаешь злиться на эту всеобщую растерянность и на эти чисто детские выступления серьезных до того, просвещенных и умудренных жизненным опытом мужей....

За экономическим советом губ. земства был созван вновь в покоях Епископа Иоанна съезд духовенства — и горячо обсуждал вопросы,  связанные с настроением в духовной школе и изобретал меры к их устранению.

Самым характерным эпизодом в это время было заседание городской

— 267 —

думы, 17-го ноября, которое иначе не представляется мне, как в несколько шаржированном виде...

Первым делом дума пришла к заключению, что необходимо принять меры к прекращению почтово-телеграфной забастовки.

Решили послать от имени думы телеграмму Витте. В этой телеграмме, между прочим, Полтавская дума предлагала для прекращения забастовки устранить причины, ее вызывающие. Причины эти заключаются в том, что "вместо развития и упрочения свобод, провозглашенных 17 октября, принимаются меры к ограничению этих свобод. Безусловно необходима отмена распоряжения, воспрещающего служащим образование союзов".

Затем, "выразив недоверие" нынешней полиции, дума постановила организовать городскую милицию.

Жаркие дебаты вызвало предложение местной конституционно-демократической партии предоставить ей городской театр для митингов.

Не успели хорошенько обсудить этот вопрос, как в зал думы вошел известный уже А. Сандомирский, с несколькими железнодорожными рабочими.

А. Сандомирский и раньше уже несколько раз появлялся на заседаниях думы — и держал себя здесь довольно непринужденно. Очевидно было для всех и, конечно, более всего для А. Сандомирского, что гласные его побаиваются — и потому говорил он с ними властным тоном и входил в думу, когда ему заблагорассудится, — как в собственный кабинет.

Так и на этот раз. Вошел А. Сандомирский — и гласные притихли.

А. Сандомирский объяснил, что железнодорожные рабочие забастовали с целью побудить правительство провести в жизнь дарованные манифестом 17 октября свободы — и что они предлагают думе ходатайствовать о закрытии на время забастовки всех винных лавок и снять военную охрану на вокзале, при чем как можно скорее требуют убрать с вокзала находящегося среди войска, в качестве добровольца, г. Никотина. Ежели эти требования будут исполнены, то будут выданы продукты первой необходимости, находящиеся в вагонах, затем железнодорожные рабочие откомандируют в город свою охрану — и вообще они примут меры, чтобы забастовка протекла мирно, — а иначе и в городе произойдет всеобщая забастовка и все замрет.

— Как замрет? Что вы этим хотите сказать, — всполошились отцы города, не на шутку перетрусившие.

А гласный Старицкий, вообще сильно, по-видимому, волновавшийся в это время, начал говорить, что мы находимся на пороге анархии — и единственный выход — это созыв учредительного собрания!.. А теперь надо отправиться к губернатору с ходатайством об устранении репрессий на вокзале.

Гласный Каменский — и тот даже взмолился.

— Голубчик, — в таком тоне обратился он к А. Сандомирскому, — но чем же мы то виноваты, что вы грозите нам анархией? — Ведь мы же идем вам навстречу, — но что же поделаем, если губернатор не захочет исполнить наших требований!.. За что же нас то наказывать — это несправедливо!..

Тут опять не удержался г. Старицкий.

— "Когда идет гроза, нечего спрашивать, справедлива она или нет... Корни бедствия — пренебрежение правительства к правам каждого. Нужно искоренить прежний порядок! И раздумывать нечего — пошлем телеграмму Витте...

— Пошлем телеграмму Витте — поддержала г. Старицкого вся дума.

— Но все же, не унимался г. Каменский, — что же делать, чтобы избежать анархии, — если губернатор откажется сделать распоряжение об очистке войсками вокзала?..

— 268 —

— Тогда — вдохновенно выступил вперед А. Сандомирский, видя, что дума погрузилась в безмолвие после реплики Каменского, — тогда последуйте примеру железнодорожных рабочих!.. Они тоже раньше просили, а теперь требуют! Так должна поступить и дума, — когда идет бой по всему фронту!

— Верно! Браво! Браво — воодушевилась дума — раньше просили, теперь будем требовать — идем, идем всей думой к губернатору!

Но тут, не знаю, к счастью или к несчастью, нашлись еще среди гласных некоторые, сохранившие самообладание, и заявили, что уже 12-й час ночи, на дворе льет проливной дождь — и ежели вся дума, да еще и железнодорожные рабочие, ввалятся в дом губернатора, который, наверное, уже улегся спать, то выйдет по меньшей мере неловко, — и, наконец, губернатор может думы и не принять — зря только промокнем под дождем — а лучше отправить немедля депутацию из трех лиц и спросить, примет ли князь Урусов всю думу — и тогда уже действовать наверняка.

А. Сандомирский

На том и порешили.

К губернатору отправились гг. Трегубов, Струве и Несвицкий.

А чтобы время даром не пропадало, в думе, под председательством гл. Сияльского, открылся митинг, принявший, по предложению Старицкого, резолюцию о созыве учредительного собрания и проекты телеграмм к Витте и командующему войсками Киевского военного округа.

Наконец, возвратились и делегаты от губернатора и сообщили, что хотя губернатор больной и уже спал, но его подняли с постели и он принял депутатов любезно, хотя думу, в полном составе принять

— 269 —

отказался; обещал оказать думе содействие...

Наконец, около двух часов ночи заседание закрыли, с тем, чтобы на завтра, на 2 часа дня, созвать новую экстренную думу.

Но телеграммы Витте и командующему войсками все же приняли сейчас. В телеграмме Витте Полтавская дума признала, что "для внесения порядка и успокоения страны безусловно необходимо немедленное устранение исключительных мер охраны на всем пространстве государства, всеобщая и полная политическая амнистия, полное упразднение смертной казни и немедленное, в настоящем же месяце, издание закона о созыве Госуд. Думы с учредительными функциями, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права"...

Преинтересную картину представлял думский зал на другой день.

К двум часам собралась масса публики, — в предвкушении интересного дарового зрелища. Много железнодорожных рабочих — и, конечно, А. Сандомирский. Он рассказывает, что военная охрана, будто бы, на вокзале уже снята и солдаты "братаются" с рабочими.

Когда, в 3 часа, В. П. Трегубов открыл заседание, то многие потребовали перенесения его в городской театр.

Виктор Павлович наотрез отказался и доложил о результатах своих хлопот и ходатайств, причем заявил, что военная охрана на вокзале никак не может быть снята, ибо комендант сказал, что если снимет ее самовольно, то попадет под военный суд.

А. Сандомирский благодарил "граждан-гласных" за участие: наконец, и вы, — говорил он, — стали на тот путь, на который нужно было стать для правильного разрешения настоящих жизненных задач!..

Когда заседание было закрыто, часа в 4, по обыкновению, начался митинг, на котором, напр., "представитель харьковского пролетариата" приглашал всех, в ком душа жива, прекратить подчинение настоящему режиму... "Или смерть или победа — а прозябания нам не нужно. Мы заключили союз со смертью, она нам не страшна, — да здравствует революционный пролетариат"!..

Говорили рабочие — и все в один голос требовали учредительного собрания...

Такие дела творились и такие речи лились в нашей городской думе, — а на улицах расхаживали забастовавшие кухарки и горничные...

Ватаги забастовщиц расхаживали по городу, врывались во дворы, в дома, наводили страх и ужас на хозяев и детей — и "снимали" прислугу, принуждая примыкать к забастовавшим.

Обыватели возопили. Что же это делается!..

И даже г. Старицкий, по поводу забастовавших кухарок и горничных, наконец, нашел, что это уж слишком — и даже решился предложить обратиться, для прекращения безобразий, творимых забастовавшей прислугой, к содействию полиции!..

Впрочем, скоро г. Старицкий спохватился — и уже на следующем заседании думы выразил об этом сожаление...

Во всяком случае, на ряду с заседаниями городской думы, превращающимися в митинги, собраниями местных педагогов, апеллирующих к общественному мнению по поводу перевода одного из них г. Панибратцева из Полтавы; вместе с собраниями Полтавской группы всероссийского союза учителей и деятелей по народному образованию, принимающими длинные резолюции, сводящиеся все к тому же созыву учредительного собрания, на ряду с собраниями духовенства, служащих в разных учреждениях, — в городском доме начались митинги кухарок и горничных, на которых

— 270 —

руководителями и главными ораторами выступали г. Головня и Берта Зеленская, жена известного защитника Скитских. В качестве ораторов выступили на первом митинге 21-го ноября "товаришки", — так напр. "Соня" говорила: нам надо бороться и мы победим! Довольно уже издевались над нами наши хозяйки! Да здравствует союз рабочей прислуги!

Товаришка "Катя" рисовала картину жизни работницы: ни почытаты николы, бо хазяйка каже, — не палы свитла; — и до церквы питы. Робы, як проклята за тры карбованци в мисяць!..

Решили, что митинги прислуги будут два раза в неделю...

Все подобные собрания пестрели самой разнообразной публикой, среди которой выделялась учащаяся в разных учебных заведениях, от низших и до высших, молодежь в странных костюмах — смесь форменных принадлежностей туалета со штатскими — получались костюмы в достаточной мере фантастические.

Кстати сказать, повелись в это время папахи, которые полюбились всем и носили их как "граждане", преимущественно рабочие, так и учащиеся. Не редко можно было видеть гимназистика, реалиста или семинариста в форменном сюртуке и огромной волосатой папахе...

На заседаниях думы толпы публики были такие, что с трудом очищалось место для гласных.

Курьезов на думских заседаниях бывало тьма. Хотя бы такой. Заседание думы. Член управы читает "бумагу". — Что это такое, — спрашивают — Петиция. — От кого? — От уполномоченных. — Каких? Недоумение. Никто не знает. Не то от "комитета прислуги", не то от "союза женщин". Так и не добились — и не дочитав бумаги, бросили ее в корзину. — Только напрасно время провели, — замечает один гласный с досадой...

       

LXIX.
Заседания городской думы. — Г. И. Маркевич. — Железнодорожный митинг 25 ноября. — Ликование по поводу "подписания конституции". — Выступление Дурново. — Аресты среди железнодорожных рабочих. Прокламации. — "Митинг протеста" в Полтаве, 13-го декабря, — разогнанный казаками. — Резолюция городской думы. — Реакция среди железнодорожных рабочих. — Отъезд Сандомирского. — Суд над Сандомирским и его присуждение.

Я считаю необходимым повторить то, что уже раньше говорил — и не раз. Во-первых, что я пишу не "историю" пережитого мною в Полтаве времени и в частности "освободительного движения" — в той же Полтаве, а только "воспоминания" о тех фактах и явлениях местной жизни, какие сохранились в моей памяти, — и личные впечатления.

Во-вторых, даже в тесных рамках личных воспоминаний оказывается крайне неудобным, во многих отношениях, говорить о продолжающих еще в Полтаве свою общественную деятельность лицах, так или иначе в "освободительный период" захваченных течением и в той или иной форме принимавших в нем активное участие.

В третьих, в условиях переживаемого сейчас момента прямо и откровенно писать об этом периоде, в частностях и подробностях, и высказать свое мнение — представляется совершенно невозможным — по обстоятельствам, стоящим вне личной зависимости.

И потому о периоде 1905—1907 годов по необходимости приходится говорить в общих чертах и ограничиться лишь хронологическим перечислением более выдающихся эксцессов — и тем закончить "записки", предоставив полную и подробную историю этого периода или

— 271 —

кому другому, — или отложив ее до более благоприятного времени.

Заседания городской думы, во второй половине ноября (1905 года) происходили почти ежедневно, — притом часто по два раза в день — утром и вечером.

Виктор Павлович Трегубов, после ночного визита к кн. Урусову, 17-го ноября, заболел, и председательствовал в думских заседаниях его товарищ Г. И. Маркевич.

При каких условиях приходилось ему председательствовать и что ему пришлось перенести, я полагаю, мог бы рассказать только он сам, — а никто другой.

Вчуже тяжело было глядеть на человека, как он варился в собственном соку, — среди, с одной стороны, растерявшихся гласных, с другой, забастовавших железнодорожных рабочих, во главе с А. Сандомирским и Тарасовым.

Во всяком случае, если здесь на земле почтенному, столь много перенесшему, Григорию Ипатьевичу, в то время и его роль в качестве руководителя на думских собраниях не была "зачтена", то "там", — несомненно, будет принята во внимание и искупит многие грехи, ежели их Григорий Ипатьевич совершил...

25-го ноября загудел на всю Полтаву железнодорожный гудок на вокзале, — как бы призывая всех, кому это интересно, узнать важную весть.

Массы народа, преимущественно молодежи, двинулись на вокзал. За "канавой" —любимом месте железнодорожных митингов, составился грандиозный митинг, на котором было объявлено, что "Государем подписан текст конституции и повсеместно снято военное положение — о чем поведали прибывшие из Харькова на разукрашенном красными флагами и зеленью паровозе делегаты.

Началось неописуемое ликование. Полились речи и песни.

У всех на груди появились красные бантики.

Решили послать Государю приветственную телеграмму и немедля приступить к работам.

И еще — решили немедленно основать клуб социал-демократов и издавать газету; на издание социал-демократического органа один из местных присяжных поверенных тут же пожертвовал 100 руб.

Скоро, однако, разъяснилось, что никакой "конституции" нет, а следовательно и "подписывать" было нечего, — но зато стало известным, что в этот день, 25 ноября или 24, в Петербурге, был арестован весь совет рабочих депутатов во главе с председателем — Хрусталевым-Носарем — и был опубликован циркуляр о том, что образование почтово-телеграфного союза ни в каком случае допущено не будет; чиновники-забастовщики будут уволены и проч. Словом, — выступил на сцену Дурново и наложил свою руку на "освободительное движение", в частности на забастовщиков. Последние, однако, не сразу сдались — и в средине декабря сделали отчаянное усилие спасти взятые позиции.

Среди железнодорожных рабочих начались аресты.

Это их очень взволновало — и поэтому поводу решено было устроить митинг протеста в городе.

12 декабря был митинг на Петровском базаре.

Было разбросано много прокламаций, в которых, сообщая об арестах товарищей, полтавские железнодорожный забастовочный комитет и комитет российской социал-демократической рабочей партии, грозили, если арестованные не будут освобождены, "прекратить даже признаки жизни на вокзале и в городе... Нас вызвали на бой, пусть будет. Мы его принимаем. Отступления не будет" — говорилось в прокламации.

— 272 —

Дума, по обыкновению перепугалась. Созвали экстренное собрание. Отрядили депутацию к губернатору известить его, что на завтра, 13-го декабря, назначен большой митинг, и просит не принимать репрессивных мер, ежели митинг не будет иметь вызывающего характера...

Митинг состоялся на площадке, пред театром.

Как потом объясняли, на этом митинге были учинены "вызывающие действия" — и потому власть над городом была передана военному начальству, которое и прекратило митинг силой. Было много пострадавших от казацких нагаек — не только среди участников митинга, но и среди посторонней публики.

Мне пришлось видеть одного своего соседа, совершенно случайно проходившего по Петровской улице, против театральной площадки, — у него вся щека была раскроена ударом нагайки...

Насколько припоминаю, это был первый случай, когда губернатор кн. Урусов решил передать власть над городом военному начальству.

Мне передавали любопытный разговор между кн. Урусовым, часто болевшим, и лечившим его доктором.

Дело происходило в описываемые тревожные и бурные дни. Кн. Урусов уже теперь чувствовал почти не прекращавшееся недомогание, температура была все время повышена, — но он продолжал держать бразды управления в своих руках.

Доктора советовали лечь в постель или уехать из Полтавы. Кн. Урусов не слушался.

В вот, кажется, 12 декабря, в один из злополучнейших дней, врач производил исследование больного начальника губернии, которого ежеминутно вызывали к телефону или в приемную — и сообщали крайне тревожного свойства вести.

Даже температуру нельзя было измерить спокойно.

— Знаете, ваше сиятельство, сказал врач, — ваше положение действительно хуже губернаторского!

— А между тем, я так легко мог бы избавиться от него и быть совершенно спокойным, — ответил кн. Урусов.

— Каким образом?

— Стоит только передать власть военному начальству — и я свободен от всяких волнений и забот.

— Отчего бы это не сделать — посоветовал доктор.

— Я это сделаю только тогда, когда ничего другого не останется делать — сказал кн. Урусов.

И, как я упомянул выше, 13-го декабря власть над городом была передана военному начальству, — очевидно, по мнению кн. Урусова, наступила та крайняя минута, когда другого исхода не оставалось.

Характерной иллюстрацией создавшегося после этого положения может служить напр. такой случай. Дума, по поводу прекращения митинга помощью казацких нагаек, приняла резолюцию — "выразить протест по поводу события 13-го декабря и просить губернатора принять меры, чтобы подобные явления не могли повторяться" — а на одном многолюдном собрании, по предложению видного общественного деятеля, было принято: выразить презрение Полтавской городской думе по поводу этой резолюции...

Среди железнодорожных рабочих стала явно обнаруживаться реакция — и недовольство продолжающейся забастовкой.

Начальство предложило рабочим или дать подписку стать на работы с 22 декабря или получить расчет.

Железнодорожное сообщение постепенно восстанавливалось и 20 декабря из Москвы пришел первый поезд, — а с 12 часов ночи, 27 декабря, восстановилось правильное движение поездов по всей линии Южных жел. дорог.

А. Сандомирский к этому времени

— 273 —

уехал из Полтавы — по Киево-Полтавской линии, неизвестно куда.

Потом уже, в 1908 году, в период ликвидации "освободительного движения", я увидел А. Сандомирского — на скамье подсудимых, в Полтавском суде, где он давал ответ перед Харьковской судебной палатой — за свои действия и выступления в 1905 году.

Что говорил здесь А. Сандомирский, а не знаю, так как дело разбиралось при закрытых дверях.

Кончилось же оно тем, что лидер наших железнодорожных рабочих и руководитель движением, державший в 1905 году в страхе всю Полтаву и особенно орган ее самоуправления, был осужден на четыре года в арестантские отделения.

       

LXX.
Образование политических партий в Полтаве. — И. И. Кисилев. — Газеты в Полтаве и в уездных городах. — Митинги правых партий. — Убийство в Сорочинцах Барабаша и командировка Филонова на расследование этого убийства. — Убийство Филонова. — Извещение "Летучей боевой дружины" о "казни" Филонова. — Суд и присуждение Кириллова. — Убийство Литвинова.

К концу 1905 года в Полтаве, как и везде, стали выделяться партии, с политическими признаками. В Полтаве образовалась, по предложению Петербургского присяж. пов. фон-Эгерта, партия правового порядка, после того как уже организовалась партия конституционно-демократическая. Из партий правового порядка скоро выделилась партия свободомыслящих.

Более или менее рельефно стали выделяться партийные деятели, из которых некоторые впоследствии получили довольно широкую известность, будучи до сего времени величинами совершенно никому неведомыми.

Как-то в редакционную комнату, где я работал, вошел бедно, даже для простолюдина, одетый, с лицом, носящим следы недоедания и тяжелого труда, крестьянин.

Он обратился ко мне с просьбой указать, как ему "добраться до Короленко" и возразить на некоторые его мысли, высказанные в газете "Полтавщина" по поводу текущих событий и в частности по поводу манифеста 17-го октября.

Я посоветовал незнакомцу обратиться непосредственно к Короленку, к которому "добраться", как я думал, не так трудно.

Незнакомец ушел. На другой или третий день пришел вновь и уже попытался со мной повести беседу на темы о современном положении дел внутри государства.

Я поинтересовался, с кем имею удовольствие говорить.

— Кисилев — отрекомендовался незнакомец.

Это и был известный впоследствии деятель местных монархических организаций Иван Иванович Кисилев 2-й.

Я пришел в восторг от нового знакомства.

— Вот он, народ, настоящий, выступает на арену деятельности и подает свой голос, — его надо выслушать, — думал я, глядя на сидящего Кисилева.

Он стал заходить часто в редакцию "П. В." и сообщал свои планы и предположения относительно лучшей организации в Полтаве партии правового порядка, распространения идей партии среди крестьянского населения и пр.

Показался мне Ив. Ив. Кисилев человеком смышленым, со здравым взглядом на вещи, полным живой, кипучей энергии. И когда началась организация и собрания партий, Кисилев был на них одним из активных деятелей.

На первых порах примкнули

— 274 —

к партии многие из известн. общественных деятелей — как кн. Н. Б. Щербатов, Ф. А. Лизогуб, Д. К. Квитка, А. Ф. Черненко, В. П. Трегубов, Е. П. Ганько, П. Е. Малама и др.

Партия повела энергичную деятельность. Выделила секции, — а в конце концов — даже затеяла собственный орган, газету "Русская Правда", — издателем коей изъявил согласие быть Д. К. Квитка, а редактором губернский архитектор Перниц.

Вообще время было необыкновенно урожайное на газеты.

В Полтаве, кроме "Полтавского Вестника" и "Полтавщины" — были затеяны издания: А. Сандомирским "Полтавская народная газета" — орган социал-демократии; "Ридный Край" — Маркевичем; "Накануне" — Бертой Зеленской; г-жей Гулькевич — "Полтавское Дело"; Е. И. Закаменной — "Народный Голос"; С. В. Константовым — "Колокол"; К. К. Лисовской — "Полтавский Край"; не помню кем — "Подтавский Работниик"; Шарлотой Сандомирской — "Воля"; С. К. Павловским — "Зарницы"; И. Л. Кезбер — "Наталка-Полтавка"; Эсфирью Гольдштейн — "Новая газета Полтавских социал-демократов"; В. Я. Демьянко — "Ридна Думка"; Анной Пашкевич — "Подтавские Отклики"; П. Я. Головней — "Народная свобода"; Я. Брауде — "Полтавское Слово" и "Благонамеренный Полтавец"; С. К. Пасько — "Время"; Л. Мельцер — "Еврейская рабочая хроника"; в Кобеляках —  "Земля и Жизнь"; в Ромнах — "Живое Слово"; в Лохвице — "Союз"; в Кременчуге — "Южанин"; в Зенькове — "Зеньковец", "Мысли Гражданина" и "Малороссия"; в Прилуках — "Народный Голос"; в Лубнах — "Хлебороб" и др. — Почти во всех уездных городах народились газеты, а в некоторых — по несколько, — так что когда закрывалась, по каким либо зависящим или независящим обстоятельствам одна, на ее месте тот час же появлялась и ее заменяла другая.

Разрешены были не все издания, а существование тех, которые увидели свет, было, в большинстве, кратковременное.

Печальная участь постигла и "Русскую Правду" — после выборов в первую Госуд. Думу газета прекратила свое существование, как и партия правового порядка, вместо которой сорганизовался отдел Союза 17 октября; в него вошли члены бывшей партии правового порядка, за исключением тех, которые откололись и образовали "Русское Собрание", в свою очередь скоро прекратившее свое существование и выродившееся в "Отдел Союза Русского Народа".

Как в образовании "Русского Собрания", так и "Отдела Союза русского народа" весьма деятельную роль играл И. И. Кисилев.

Ему же принадлежит и почин в организации митингов правых партий.

Когда еще только шли разговоры об организации партии правового порядка, Кисилев заявился к епископу Иоанну и получил от него согласие отслужить молебен по случаю первого митинга "правых".

И вот — 27-го ноября, после молебна, на площади против архиерейского дома, открылся первый митинг. Говорили к собравшемуся народу сам Кисилев, затем выступили чиновник казенной палаты П. А. Иваненко (говорил по малорусски), В. Ф. Харьков — помощник инспектора местной семинарии — блестящий оратор, на собраниях правых организаций; глубокое впечатление произвело выступление священника о. Герасима Тарасенко.

Кисилеву открылись двери и к епископу Иоанну и к губернатору — и во многие дома, куда раньше пролизнуть он не мог и помышлять. Работал он, действительно, много, разъезжал по губернии, открывал

— 275 —

Отделы Союза русского народа, говорил речи и проч. Устраивал и в Полтаве торжественные процессии, в которых принимало участие и духовенство.

Конец 1905 года и начало 1906 ознаменовались у нас двумя эксцессами, исключительными даже для переживаемого исключительного времени.

19 го декабря, в Сорочинцах появился "товарищ Николай", собрал "митинг" и предложил народу арестовать пристава. Арестовали — а когда явились казаки, то в стычке с народом, был убит помощник Миргородского исправника Барабаш.

При каких обстоятельствах это случилось, кто и как его убил, — определенно не выяснено и до сих пор.

Тогда для расследования этого убийства был командирован советник губернского правления Филонов.

Также невыясненным до сих пор остается и вопрос, почему эта командировка была поручена советнику губернского правления, а не вице-губернатору фон-Визину, как все того ожидали. Не знаю, на сколько достоверно, но говорили тогда, что вице-губернатор фон-Визин и в данном случае, как и в других подобных, всячески уклонялся от командировок — и что такое его поведение повело в конце концов к уходу его со службы.

Как бы повел фон-Визин дело расследования обстоятельств, вызвавших убийство Барабаша, неизвестно. — Филонов же счел, при создавшихся условиях, необходимым взять суровый, угрожающий тон, — что еще более сгустило атмосферу.

Предпринятые Филоновым меры расследования вызвали известное резкое к нему "письмо" В. Короленко, напечатанное в "Полтавщине" и потом выпущенное отдельным изданием.

Возвратившись из командировки 18-го февраля 1906 года, Филонов на другой день был убит, в 10 час. утра на Александровской улице, против ворот дома Варшавских, где помещается клуб чиновников, — когда он шел в губернское правление.

Говорили, что молодой человек следил за ним, и когда Филонов поравнялся с воротами, молодой человек выстрелил в затылок и сам убежал через ворота во двор и скрылся.

Филонов был убит на повал. Собралась толпа, прибыла полиция, бросились искать убийцу, — но не нашли.

Через несколько дней в редакции "Полт. Вестн." был получен по городской почте оттиск, очевидно, циркулярного извещения, с печатью "Летучей боевой дружины партии социалистов-революционеров", в котором последняя заявляла, что "18 января, в 11 часу утра, в Полтаве, на Александровской ул., по приговору 9-го января летучей боевой дружины, выстрелом из револьвера, казнен старший советник Полтавского губ. правления Ф. В. Филонов за зверские истязания и издевательства над крестьянами в разных местах Полтавской губернии. Член Дружины, совершивший казнь, скрылся и находится в безопасности".

Кто же был исполнитель "приговора"? Молва, сначала неуверенно, а затем смелее называла убийцей Филонова одного из сыновей известного в Полтаве священника Воскресенской церкви Льва Кириллова.

И произведенные полицией расследования подтверждали общую молву.

Меня лично это заинтересовало, между прочим, и с той стороны, что я был знаком с о. Львом Кирилловым, и знал его сыновей.

Из них один не дальше как дня за три—четыре до убийства Филонова заходил ко мне

— 276 —

в редакцию, с просьбой дать какую-нибудь работу — по репортажу.

— Не этот ли и явился "исполнителем приговора" над Филоновым, — возникал вопрос, — который так и остался не разрешенным для меня.

"Совершивши казнь" над Филоновым, Кириллов скрылся за границу, но в конце 1906 года вернулся и сам отдался в руки правосудия.

Мотивы, побудившие его к этому поступку, остались неизвестными.

Судили Кириллова, в военном суде, в 1907 году, — кажется, в августе.

Здесь, на суде, я увидел его и его другого брата, — они были так похожи друг на друга, что для меня осталось загадкой, который же из них заходил в редакцию ко мне незадолго до катастрофы 18 января, на Александровской улице.

Кириллов

Держал себя Кириллов на суде, как мне передавали, спокойно, — только побледнел, когда прочли решение о присуждении его к повешению, — впрочем, с присоединением постановления ходатайствовать о смягчении наказания.

Приговор был действительно смягчен — казнь Кириллову заменена 25-летней, если не ошибаюсь, каторгой.

Убийство Филонова взволновало город. Похоронили его торжественно.

А в день похорон, под вечер, т. е. 20 января, за собором был убит тоже известный в Полтаве начальник мастерских на ст. Полтава Юж. ж. дор. Литвинов выстрелом из револьвера.

Была ли и в данном случае "казнь" по чьему-нибудь "приговору", или личные счеты — неизвестно, так как убийца Литвинова остался не разысканным.

— "Аж сумно жыты" — говорили в Полтаве тогда, — и этим выражением удачно определяли положение.

Тем не менее надо было готовиться к выборам в первую Госуд. Думу — и стали готовиться.

А пока дожили до выборов, ушел с поста городского головы Виктор Павлович Трегубов и на его место был избран П. И. Кулябко-Корецкий.

— 277 —

       

LXXI.
Выборы в первую Госуд. Думу. — Кадеты и социал-демократы. — Выборщики от Полтавы. — Выборы членов Госуд. Думы. — Судьба их после роспуска Думы. — Судьба Тесли. — Болезнь кн. Урусова и отъезд его за границу.

Выборы в первую Госуд. Думу, в Полтаве, сопровождались довольно упорной борьбой местных правых партий с кадетской — главным образом, — и отчасти стоящими левее кадетов.

К этому следует сказать, что кадеты далеко не обретались в фаворе у социал-демократов, социал-революционеров и др.

Споры между этими партиями велись, где тому представлялся случай — в газетах, на митингах, на всякого рода собраниях и в частности на предвыборных. Даже у дверей городского театра, в котором происходили выборы выборщиков, и где столпились избиратели, можно было наблюдать горячие схватки кадетов с правовиками и социалистами, — словом, приходилось им отгрызаться на два фронта.

— Вы буржуазная партия, вы виляете, вы не признаете теперешней системы выборов, а пользуетесь ею и идете в Думу. Какую борьбу вы будете вести? Разве вы представители народа? — допекал социал-демократ, в черной косоворотке, кадета в пиджаке.

— Мы и не считаем себя истинными представителями народа, — отбивается кадет, — мы проберемся в Думу и будем добиваться мирной борьбой...

— Но на баррикады вы не пойдете? Вы крови проливать не будете?

— Нет, не будем.

— Тогда вы те же правовики — презрительно отвернулся социалист.

Вообще, представлялась возможность в толпе избирателей наблюдать много очень характерных, чрезвычайно любопытных сцен. Особенно интересно держали себя наши коренные малороссы — с всегда отличающим их недоверием и подозрительностью.

Стоит в толпе и ждет очереди типичный "дядько". К нему подходит молодой человек.

— За какую вы партию стоите — обращается он к "дядьку".

— То мое дило, — не глядя на спрашивающего, и вперив глаза куда-то в пространство, отвечает избиратель.

— Не хотите ли бюллетень, — предлагает молодой человек, — а то вы подадите голос не за того, за кого нужно!

— То мое дило — повторяет дядько. Молодой человек отходит, — но через минуту возвращается.

— У вас бюллетень писанный, а я вам дам печатный — и тогда ничего писать не нужно!

— Геть, видыйды, — вспылил наконец, дядько, — я тоби сказав — то мое дило!

Молодой агитатор улетучивается.

— Где Дудник и Кисилев — волнуется группа молодых людей, — недвусмысленно показывая кулаки...

Дело в том, что в предвыборных собраниях особенно энергично со стороны правых партий агитировали гг. Дудник-Решетник, Кисилев, Орловский, Гордиевский и др.

Тем не менее всем было ясно, что победит партия конституционно-демократическая, — так и вышло. Наибольшее число голосов получили — Е. И. Сияльский, Я. К. Имшенецкий, М. И. Сосновский, Г. Е. Старицкий, Г. Г. Ротмистров и С. А. Эдлин — от 2437 до 2364; гораздо меньше получили кандидаты правых партий — А. И. Медведев, А. Ф. Черненко, Г. Я. Лисовский, Ф. О. Коваржик, Г. О. Дудник-Решетник, А. И. Данилевич, П. Н. Гордиевский, Розов, Шипин, Коновалов, Орловский и Кисилев — от 671 до 229, — а другие кандидаты получили и того меньше — меньше 7

— 278 —

голосов. Одним словом, и в Полтаве, как и в большинстве местностей, на избирательных собраниях победила конституционно-демократическая партия, благодаря энергичной предвыборной агитации и, как всеми было отмечено, поддержке еврейского населения.

Выборы членов Думы были назначены на 14 апреля, в губернском правлении. Начались предвыборные собрания.

Всех выборщиков оказалось — 182, из них козаков и крестьян — 123; учителей — 2, врачей — 10; судей и присяжных поверенных — 5; мещан — 8; дворян и чиновников — 23; купцов — 6; председателей земских управ — 3; провизор — 1; раввинов — 2; вообще евреев — 16.

14-го апреля выборщики отправились в собор, где епископом Иоанном был совершен молебен. Почти все выборщики — и уж конечно, все крестьяне были в соборе и усердно молились.

А затем, в губернском правлении, под председательством губ. предводителя д-ва С. Е. Бразоля, было открыто и собрание выборщиков.

Как мне передавали, — без особых проволочек и затруднений был избран член Думы от сельских сходов — казак Гадяч. у. И. С. Онацкий.

Затем началась подача голосов и продолжалась до 2 часов дня, и с 4 часов почти до 12 ночи.

Избранным оказался лишь член Думы от съезда рабочих — Жегель, остальные намеченные кандидаты — известный публицист Иолос, дворяне Чижевский, Шемет, Ямшенецкий, коз. Кухарь, дв. Присецкий, коз. Пасишниченко большинства голосов не получили; Яснопольский от баллотировки отказался.

Некоторые выборщики время от времени из залы собрания заходили ко мне, в редакцию и передавали подробности выборов. Говорили, что именно крестьяне кладут черняки "панам" в расчете самим пройти в Думу и что главной приманкой для них является "поденное",  т. е. пятирублевая депутатская плата.

Выборы продолжались и 15 апреля — опять оказались неизбранными баллотировавшиеся — козаки и крестьяне — Белявский, Павленко, учитель Тесля, кр. Пархоменко, Богомаз, Лифарь, Трирог, Карабаш, Кириленко, Манзя и Дьяченко; отказались от баллотировки — Сияльский, Взятков, Полтко и Смагин.

Перенесли выборы на 16-е апреля — и уже стали выбирать по запискам — и выбрали, наконец, членов первой Государственной Думы так называемым относительным большинством; кроме Онацкого и Жигеля — избрали Присецкого, Яснопольского, Имшенецкого, Шемета, Иолоса, Дяченко, Кириленко, Тесля, Чижевского и Дубовика.

Когда выборы были кончены, около 5 ч. вечера, все выборщики и новоизбранные члены Госуд. Думы расположились на подъезде окружного суда и здесь были сняты г.г. Хмелевским и Фриденталем.

Собралось много и посторонней публики, даже приезжей.

Членов Думы поздравляли.

Кто-то из толпы порекомендовал им "не забывать родины", — на что один из "представителей народных" ответил: "где правда, там и мы"!

Вечером — кажется, в этот же день, в ресторане Европейской гостиницы был устроен банкет новоизбранным членам Думы, на котором присутствовали многие выборщики, местные общественные деятели, — а в конце прибыл и Короленко.

Дальнейшее известно читателям.

Была первая Дума — и умерла. Было выборгское совещание и выборгское воззвание — а потом некоторые из членов Думы, и от Полтавской губернии, за это воззвание отбыли положенное на них наказание — но уже

— 279 —

Члены первой Государственной Думы от Полтавской губернии.
Верхний ряд: (слева направо) — Л. Н. Яснопольский, Г. Б. Иолос, Я. К. Имшенецкий, П. И. Чижевский,
И. Н. Присецкий, В. М. Шемет.
Нижний ряд — Н. В. Жигель, А. Е. Тесляя, Н. С. Онацкий, М. Ф. Дяченко, Ф. И. Дубовик, И. П. Кириленкооко.

— 280 —

не все возвратились в "первобытное состояние".

Судьба большинства из них мне неизвестна.

На сколько знаю, напр. Чижевский был исключен из состава Полтавского дворянства.

Онацкий возвратился в свой хутор, к своим волам и коровам.

Имшенецкий долго пребывал в Петербурге, на частной службе (в Думу попал из начальников отделения Полтавской казенной палаты), — и затем основался в Полтаве в должности товарища управляющего делами О-ва взаимного кредита.

Наиболее печальная судьба постигла совсем юного, бывшего народного учителя, Теслю.

В Думе Тесле очень нравилось выступать с "запросами министрам" и он действительно пользовался этим депутатским правом очень широко — не пропускал ни одного повода, за что и получил название "генерала от запросов", — чем, кажется не мало гордился.

Затем, издавал или редактировал, там же в Думе, какой-то журнал, — а после подписания выборгского воззвания сидел в тюрьме, — как за это подписание, так и за многие статьи в упомянутом журнале. Побывал он во многих тюрьмах — и, если не ошибаюсь, в 1908 году очутился в Полтавском Богоугодном заведении — у него оказался туберкулез.улез.

Куда он потом попал из больницы и где теперь — мне неизвестно.

В области административной, в Полтаве, тоже произошли крупные перемены. Ушел вице-губернатор фон-Визин, — куда, — мне неизвестно. Как-то промелькнуло в газетах известие, что он путешествует в Палестине и в Египте; — где он теперь, не знаю. В Полтаве он оставил по себе память — в виде довольно увесистого романа — из местной жизни, в период 1905—1906 годов. Романа этого мне не пришлось читать, — но ознакомившиеся с ним передавали, что в сочинении фон-Визина выведены многие известные в Полтаве деятели освободительного периода — до В. Г. Короленко — включительно.

Болезнь губернатора князя Урусова приняла на столько угрожающий оборот, что врачи самым категорическим образом заявили о необходимости бросить губернаторство и ехать за границу лечиться.

Помимо всего прочего, события 1905 года несомненно оказали влияние на здоровье кн. Урусова — не шутка, ведь, чуть не ежеминутно ожидать "вооруженного восстания" и постоянно слышать о бомбах и Браунингах, направляемых на губернаторов.

Надо отдать справедливость, кн. Урусов с достоинством пережил тревожное время, — но видимое самообладание его и это самое достоинство и были куплены ценою здоровья.

Лечили кн. Урусова д-ра Мальцев и Афиногенов; приезжал для консультаций из Киева известный специалист по нервным болезням проф. Сикорский.

Врачи определили т. н. множественный неврит.

Долго кн. Урусов не покидал постели, наконец, — к лету 1906 г. несколько оправился — и 27-го сентября выехал за границу для лечения.

Проводы были очень сочувственные, было поднесено много адресов; многие города губернии возбудили ходатайства о присвоении кн. Урусову звания почетного гражданина, — и пр.

В общем, кн. Урусов оставил в Полтаве и в губернии добрые воспоминания.

— 281 —

       

LXXII.
Губернатор Князев. — "Вызовы" к губернаторам. — Былые цензурные недоразумения. — Кн. Урусов — цензор. — Случай с корреспонденцией о Князеве. — Анекдот из поездки Князева по ревизии. — Прощальный обед Князеву. Конец "Записок и воспоминаний".

В конце июня 1906 года прибыл в Полтаву новый губернатор Владимир Валерианович Князев, сменивший заболевшего кн. Урусова.

Говорили, кто успел с ним иметь дело, что В. В. Князев очень прост, необычайно приветлив и, по-видимому, до бесконечности добр.

Такое же впечатление вынес и я лично после того, как, спустя несколько дней по его прибытии, представился ему.

Очень приветливый, любезный, добрый — и юношески экспансивный.

— Будем работать на пользу страдающей родины — говорил он — и воодушевленно развивал эту тему.

Ко времени назначения Князева, мне пришлось прекратить уже всякую официальную прикосновенность к административным сферам, но тем не менее не редко возникала надобность заявляться к губернатору по делам, связанным с редактированием и издательством печатного органа. И всегда приемы Князева отличались простотой и предупредительностью, — хотя не редко приходилось являться на "вызов" и давать объяснения по вопросам довольно щекотливого свойства.

Ах, эти "вызовы" к губернаторам, — чего они мне стоили!

Я уже писал, как бледнел и куда уходила душа, когда бывало еще в начале моей служебной карьеры, "вызывал" губернатор Косаговский — и как трудно было выдерживать его холодный взгляд и распекательные, холодно-спокойные реплики!

Не похожи были в этом отношении на Косаговского последующие губернаторы — тем не менее, всякий вызов постоянно заставлял волноваться, — так как в большинстве случаев вызывали для каких-нибудь неприятных объяснений.

Впрочем, пока я еще "служил" при канцелярии губернатора и состоял редактором Губ. Ведомостей, вызовы в большинстве касались службы; чаще же всего они связывались с вопросами цензурными, а с отменой цензуры — теми или иными параграфами обязательных постановлений, обусловленных теми или иными охранами.

В свое время "цензурных" недоразумений, нередко анекдотического характера, было множество — особенно, когда цензуровали газету вице-губернатор Балясный и советник губ. правления Филонов.

О Балясном-цензоре я уже писал, о Филонове — когда-нибудь напишу, а теперь вспомню типичное "недоразумение", когда одно, впрочем, короткое время, цензуровал газету ("Полт. Вестн.") кн. Урусов.

Все сначала шло благополучно. Оттиски возвращались почти всегда без помарок. Так было и в один злополучный для меня вечер. Оглядев присланное от цензора и не усмотрев признаков присутствия красной краски, я спокойно выпустил номер.

На другой день, вечером, когда я мирно работал в редакции, приносит от кн. Урусова курьер, на памятном листке, записку самого губернатора с приглашением явиться на следующее утро, в 9 ч., "по делам службы".

— Что такое, — думаю, и сейчас бросился к цензурным оттискам сегодняшнего номера.

Осмотрел. Ничего. Успокоился — и занялся работой.

Уходя из редакции, часов около 12 ночи, я, все еще не доверяя себе и повинуясь какому-то внутреннему голосу, вновь развернул оттиски —

— 282 —

и о ужас — сразу же увидел тоненькую черточку темного карандаша, которая прошлась но двум-трем словам одной хроникерской заметки.

Заметка сообщала о каком-то заседании, под председательством губернатора, — и было прибавлено, что заседание будет закрытое.

Кн. Урусов темным карандашом вычеркнул "будет закрытое", чего я и не заметил не только сразу, но и при более внимательном обозрении оттиска. А вот сейчас только развернул лист — тотчас увидел предательскую черточку.

Ночь спал я плохо, — а на другой день чуть не с 8 часов утра уже был в губернаторской приемной.

Часов в 9 курьер позвал меня в кабинет, пред очи губернатора. Как всегда кн. Урусов крепко пожал руку, усадил — и начал:

— Раз вы не желаете подчиняться и намеренно игнорируете губернатора... И пошло, в пошло. Я клялся и божился, что злоумышления не было — а простой недосмотр, — при том темную черточку карандаша трудно было заметить.

Куда там! Ни что не действовало и кн. Урусов, кажется, так и остался в убеждении, что кому-то — и вероятнее всего мне, было интересно подчеркнуть, что заседание хотят сделать секретным — о чем и заявить обществу путем печати — а между тем, это и было для губернатора нежелательно... Впрочем, об Урусове только к слову, заговорил же я о "вызовах" губернатора Князева и хотел сказать, что хотя последние были очень часты, но всегда кончались самым благополучным образом — даже и в том случае, когда повод к суровой репрессии бывал довольно основательный. Помню такой случай. Прислал мне один священник корреспонденцию — с сообщением, как губернатор Князев, при объезде губернии, посетил его церковь, и, под влиянием каких-то доносов, учинил ему, при всем народе, в церкви, громкий разнос. Корреспонденция была написана в резко-обличительном тоне.

Я пробежал эту корреспонденцию поверхностно и отложил в сторону. Спустя некоторое время она попалась под руку. Я подумал, — сдам ее в набор и прочту внимательно в набранном виде.

Набрали, — но так как в очередной номер она не пошла, то я отложил помещение ее до следующего дня. Не была помещена она и в следующем номере. Прошла почти неделя — и я забыл даже, о чем трактует корреспонденция и читал я ее или нет.

Наконец, надоело видеть ее ежедневно среди очередного материала — и я поместил эту корреспонденцию в номер, — но все же не прочел. Зачем? Писал священник, что в ней может быть опасного?

На следующий день прихожу в редакцию — и вижу, группа сотрудников окружила одного из них, который вслух читал что-то в номере.

— Ну, как бы вам не влетело за корреспонденцию, — говорят.

— Какую?

— А вот — в сегодняшнем номере.

Я взял номер, стал читать — и не поверил собственным глазам. Неужели в моей газете такое напечатано о губернаторе! Ужас и ужас!

— Ну, теперь будем готовиться к вызову.

Вызов не заставил себя долго ожидать.

Появился губернаторский курьер.

— Вас губернатор просят.

Пошел. В приемной встречаю чиновника особых поручений — и родственника Князева — Чулкова, с

— 283 —

всегда пасмурным лицом и насупленными бровями, что, в связи с большими густыми усами, придавало ему весьма суровый облик.

— В чем дело, — конфиденциально спросил я Чулкова, — делая вид, что не знаю, зачем меня потребовал губернатор.

— Скверное дело, — также секретно уронил Чулков.

— Что ж, — будь что будет, — подумал я — и приготовился ко всяким случайностям.

Наконец, — позвали.

— Что же это такое, — с места встретил меня губернатор, — и пошло.

Я объяснил, как было дело, что случайно не прочел корреспонденции и т. д.

Князев еще больше вспылил, — указал на то, что вот теперь все, всякий семинарист читают корреспонденцию — и какое слагается враждебное настроение против губернатора!

Я постарался убедить, что намерения возбуждать враждебное отношение у меня не было.

В. В. Князев

Пыл у Князева прошел. Он, очевидно, устал или успокоился; прошелся по комнате — и вдруг совершенно спокойно, даже мягко, как будто с участием, заговорил;

— Вам приходится много работать? Вы переутомляетесь, — этим вероятнее всего надо объяснить такие промахи?

Я положительно был тронуть таким тоном — и объяснил условия газетной работы, при которых, действительно, переутомление является естественным следствием, а отсюда ошибки и недочеты, — о которых приходится сожалеть и из-за которых не редко попадаешь под суровые репрессии, как за злонамеренные действия.

Поговорили, что называется по душе, — и расстались, как будто ничего и не было.

Эго была характерная черта губернатора

— 284 —

Князева — вспылит, а потом остынет и обнаружит такую массу доброжелательства, мягкости, искреннего участия и сердечной доброты — что уходишь от него всегда в лучшем настроении — и, конечно, даешь себе слово подтянуться и в другой раз не давать повода ни к "вызовам", ни к вспышкам нервной раздражительности.

О доброте губернатора Князева можно бы рассказать много анекдотов, — ограничусь одним.

Мне передавали эпизод из поездки его по ревизии в Константиноградский уезд.

На одной из ближайших к Константинограду станций для губернатора приготовили такой "фаэтон", — что сопровождавшие его чины запротестовали самым решительным образом.

— Помилуйте, — это еврейская балагула, а не экипаж для губернатора; он в дороге рассыплется, на нем все кости повытрясешь!.. Это скандал — ехать губернатору в такой таратайке! А лошади — клячи! А упряжь — одни веревки!...

А когда вышел "кучер" — все ахнули, — ибо на нем вместо приличного армяка и кучерской шапки, был надет старый порванный пиджак, а на голове соломенный "бриль". Малый глуповато улыбался и размахивал кнутом, с длиннейшим кнутовищем.

— Это просто невежливо, чтобы не сказать больше, — говорили окружающие губернатора, — так небрежно обставлять поездку! — Пристава, который должен был об этом позаботиться, необходимо наказать!...

Но губернатор Князев только добродушно посмеивался и успокаивал возмущенных спутников.

— А если другого экипажа на станции не оказалось, — что же делать, — говорил он, — как-нибудь доедем!

Уселись. Поехали. "Фаэтон" трещал по всем швам, скрипел, визжал — и казалось, готов был каждую минуту рассыпаться, в дороге.

Клячи, с веревочной упряжью, едва его тянули; возница немилосердно их нахлестывал — и так размахивал кнутом, что несколько раз задел даже губернатора.

Негодованию ревизоров в "фаэтоне", — не было пределов, — в конце концов нахмурился даже губернатор.

А когда доехали до Константинограда, ревизоры категорически отказались въехать в город на подобном допотопном экипаже и предложили послать за извозчиками, а полицейского чина, обнаружившего неуважение к губернатору и не позаботившегося о приличном выезде — посадить под арест.

Относительно извозчиков В. В. Князев тотчас согласился, а на счет ареста — как будто несколько призадумался, — наконец, решился — и сделал распоряжение арестовать злополучного чина на неделю.

Прибыли из города извозчики и наши путники пересели со своего допотопного экипажа и поехали учинять ревизию — в разных учреждениях.

Вечером вновь собрались все за обеденным столом, кажется, у городского головы или предводителя дворянства.

— И вдруг, — передавал мне один из бывших тогда спутников губернатора, — видим за столом с нами сидит и полицейский чиновник, утром посаженный под арест, — сидит и со спокойной совестью выпивает и закусывает!..

На наши недоумевающие взгляды, Владимир Валерианович, как бы

оправдываясь, объяснил:

— Я сократил арест, — ведь он, собственно, тут не причем...

Оказалось, что еще утром, сделав громко распоряжение об аресте на неделю, губернатор тут же шепнул, кому следует, выпустить наказанного через час.

— 285 —

Каков был Князев, как администратор, мне мало было заботы, — с этой стороны он многим мог и не нравиться, — но мне чрезвычайно было важно и дорого его человеческое, полное благожелательства и участия, отношение.

И вероятно эту сторону характера В. В. Князева ценили весьма многие, — что и выразилось в необыкновенно торжественных и трогательных проводах, когда Князев оставил должность губернатора в 1908 году. Обед, устроенный ему по этому поводу местными правительственными и общественными сферами был очень многолюдный; речи звучали искренностью, глубоким уважением и симпатией к личности Князева.

Это с очевидностью свидетельствовало, что В. В. Князев, как человек, не только лично во мне, но во многих других оставил лучшие впечатления.

* * * * *

На этом я считаю возможным кончить свои "воспоминания".

Период "после князевский", слишком близок к нам и его течение у всех перед глазами; новые деятели этого периода, явившиеся на смену прежним, характер и тон моих отношений к ним и вообще местная общественная жизнь после 1908 года — еще не успели уйти в область "воспоминаний", — и пока только входят в "записки", которые, если не встретится каких-либо непредвиденных препятствий, и увидят свет в свое время.

      

Именной указатель