История Полтавы

Из воспоминаний о прожитом

• 

Подробности

Просмотров: 30943

Тимченко-Рубан Иван Романович. Из воспоминаний о прожитом. (Посвящается товарищам по Павловскому и сослуживцам по Петровскому Полтавскому кадетским корпусам)

Главы I - III. Исторический вестник, май 1890, том. 40, стр. 332-354

Главы IV - VI. Исторический вестник, июнь 1890, том. 40, стр. 610-633

Главы VII - VIII. Исторический вестник, июль 1890, том. 41, стр. 94-114

Главы IX - XI. Исторический вестник, август 1890, том. 41, стр. 304-333

Петровскому Полтавскому кадетскому корпусу посвящены главы VIII - XI.

Глава VIII. Исторический вестник, июль 1890, том. 41, стр. 104-114

Глава IX - XI. Исторический вестник, август 1890, том. 41, стр. 304-333

См. Онлайн библиотека "Царское село".

В электронной версии номера страниц указаны в начале страницы. Если в конце страницы есть перенос слова, то окончание слова переносится на эту страницу.

Пояснения: Барсов [Барсов В. Ф] - по моему предположению речь идет о человеке, чья фамилия указана в скобках.

Именной указатель:

— 104 —

Из воспоминаний о прожитом
(Посвящается товарищам по Павловскому и
сослуживцам по Петровскому Полтавскому кадетским корпусам)

VIII.

Приезд в Полтаву. — Мысль об образовании корпуса на юге России. — Церемония открытия Петровского Полтавского кадетского корпуса. — Директорство Святловского. — Учреждение "капитанского класса". — Постановка обучения иностранным языкам. — Посещение корпуса императором и Михаилом Павловичем. — Смерть Святловского. — Управление корпусом Пинкорнелли. — Директор Струмилло. — "Гомзагурдиевщина". — Младший штаб-офицер Кун. — Первый выпуск. — История Струмилло с дворянством. — Отставка Струмилло. — Директор Врангель. — Реформы нового директора. — Неудовольствие Врангеля на меня. — Сближение с выдающимися личностями города. — Преосвященный Нафанаил. — Отношение Врангеля к родителям кадет. — Распоряжения по поводу телесного наказания. — Умение Врангеля выставить свою деятельность.

2-го декабря я въехал в Полтаву, где нашел в здании корпуса приготовленную мне квартиру. На другой день представился директору и батальонному командиру. Директор принял меня чрезвычайно радушно, сообщил в чем должны заключаться обязанности всех офицеров для подготовки корпуса к открытию, сказал, что на день открытия я буду назначен дежурным по корпусу.

Ни один из воспитанников еще не был принять и только вечером 5-го декабря поступило без экзамена 16 человек. В этот же вечер приехал Яков Иванович Ростовцев. Вслед за ним доставлен в корпус портрет Петра Великого, подаренный государем императором вместе с другой большой картиной, изображающей Полтавский бой, работы знаменитого нашего академика Шебуева. Портрет Петра Великого, по общим отзывам, считался лучшим из всех, сделанных при его жизни. Писан он в Дрездене, где и купил его за десять тысяч рублей серебром граф Ростопчин, поднесший затем свою покупку государю.

— 105 —

Мысль об основании кадетского корпуса на юге России появилась еще в двадцатых годах текущего столетия в среде дворянства Харьковской губернии. Проект устройства такого заведения в самом Харькове на двести воспитанников и на иждивение дворян только этой губернии, был выработан их губернским предводителем Г. Ф. Квитко и представлен на Высочайшее рассмотрение. Император Александр Павлович, сколько известно, весьма сочувственно отнесся к такому похвальному стремлению дворян. Уже было построено и здание для корпуса, как вдруг, вероятнее всего потому, что встретилось затруднение, где и каким образом кадеты харьковского корпуса могут окончить курс в специальных, чисто военных науках, прислано было из Петербурга предложение: не пожелает ли дворянство приспособить уже готовое здание к помещению в нем института благородных девиц? Дворянство помирилось с этим предложением и институт был открыт. Лет пятнадцать спустя, в царствование Николая Павловича, вопрос о корпусе был поднят вновь. На этот раз с просьбой обратилось дворянство уже четырех губерний: Черниговской, Полтавской, Харьковской и Екатеринославской.

Просьба дворян отвечала желаниям императора, а потому он и решил устроить корпус в Полтаве, близ которой наше воинство покрыло себя бессмертной славой победы, одержанной Петром Великим над шведским королем Карлом XII. Дворянство было польщено этим предложением, а корпус назван Петровским-Полтавским.

Приглашения на празднества открытия корпуса были сделаны 4-го числа. Главным лицам и преосвященному, долженствовавшему освятить храм во имя святого Самсония Странноприимца, в день которого, 27-го июня 1709 года, происходил Полтавский бой, приглашения развозил я. Почетными лицами были: генерал-губернатор черниговский, полтавский и харьковский, генерал-адъютант князь Николай Андреевич Долгорукий, архиепископ полтавский и переяславский Гедеон, полтавский губернатор Гессе и все предводители дворянства выше названных четырех губерний.

Церемония открытия корпуса началась в 11 часов утра 6-го декабря 1840 года чтением Высочайшего указа, привезенного Ростовцевым. Восторг, вызванный этим событием, выразился в дружном "ура" всех присутствующих и пением народного гимна. Церковное служение началось освящением храма. Архипастырь сказал прочувственную речь, восхваляя монарха за его заботы о просвещении южного края России. Далее он коснулся обязанностей как воспитателей, так и воспитанников вновь созидаемого храма науки. Изложение этих обязанностей было в

— 106 —

высшей степени назидательно. После молебна о преуспеянии корпуса и многолетия государю и всему августейшему дому, последовало освящение помещения корпуса. Церемония эта продолжалась до трех часов дня.

Во время всего богослужения пел хор архиерейских певчих, стройное пение которых поразило даже меня, привыкшего к известным хорам Петербурга.

Обеденный стол был сервирован в одном из больших залов заведения. Там же, параллельно большому столу, был накрыт другой стол для воспитанников. На одном конце этого стола сидел предназначенный на должность фельдфебеля Георгий Яковлев (ныне генерал-лейтенант), на другом — я, как дежурный офицер. Обед для кадет был обыкновенно принятый, с добавлением лишь кое-каких лакомств, выдававшихся им и во все большие праздники.

За стол сели все одновременно в четыре часа. Оживление было общее. Говорились речи, провозглашались тосты. Все речи отличались самыми искренними желаниями процветания корпуса. Директор Святловский сказал ответную речь. Всеобщее одобрение вызвало следующее место этой речи:

"Чтобы достигнуть высоты тех пожеланий, которые мы с беспредельной благодарностью принимаем от дорогих наших гостей, а равно и оправдать надежды на нас государя императора и дворянства, на иждивение которого воздвигнут этот храм науки, нужна работа, работа и работа! Надеюсь, что общими усилиями нашими, направленными к одной общей, светлой цели, мы превозможем этот труд!"

В двухлетнее свое управление корпусом, Святловский вполне оправдал слова, произнесенные им при открытии заведения. Не смотря на то, что его здоровье, еще прежде назначения на должность директора Полтавского корпуса, было сильно подорвано признаками начинающейся горловой чахотки, деятельность его была примерная, изумительная! Он был вполне хозяином заведения по всем отраслям. Ему полностью принадлежала инициатива всех мероприятий, поставивших корпус в самое благоприятное положение. Главная его заслуга состояла в том, что стремясь к осуществлению идеи III тома свода военных постановлений, касающегося физического, нравственного и умственного образования воспитанников, он сумел заставить каждого из воспитателей проникнуть в глубину этих постановлений, сознать, что без взаимного, согласного содействия друг другу, дело не пойдет на лад.

Для достижения этой цели Святловский всячески старался сблизить между собой не только учителей и воспитателей, но и их семейства. В этом отношении его супруга, Александра Семеновна

— 107 —

была самой видной исполнительницей желаний своего мужа. Искренность и простота ее обращения со всеми дамами корпусного общества поселили в последних любовь и уважение к ней. Таким же точно образом держал себя и сам Викентий Францевич, без малейшего притязания на первенство.

По примеру двух уже существовавших провинциальных корпусов, Полоцкого и Новгородского графа Аракчеева, Полтавский был учрежден тоже на 400 воспитанников, из которых 280 содержались на иждивение дворянства, по 70 человек на каждую губернию, а 120 на счет правительства. Последние 120 вакансий могли быть заняты уроженцами и других губерний.

Корпус подразделялся на четыре роты: гренадерскую, первую, вторую и неранжированную, ежегодно изменявшие свои названия, так что неранжированная становилась через три года гренадерской. Таким образом полный состав корпуса мог образоваться только к началу 1845 года.

Классы разделялись на два приготовительных и четыре общих, с подразделением каждого на два параллельных отделения. Курс наук для поступивших в первый приготовительный класс мог кончиться не раньше шести лет. Для изучения специально военных наук, воспитанники, окончившие IV-й общий класс, отправлялись в Петербург, в Дворянский полк, где, перед их зачислением, подвергались проверочному экзамену.

Выше я сказал, что поступавшие в заведение воспитанники не экзаменовались. Это обстоятельство, по поверке знаний вновь поступивших детей, поставило корпусное начальство в необходимость открыть сразу три класса: первый общий и два приготовительных. В первый приготовительный класс поступило не малое количество детей, незнакомых даже с азбукой.

Экзамен 1841 года показал, что в первом приготовительном классе пришлось оставить на второй год человек до сорока. Такой громадный процент отсталых внушил Святловскому мысль основать для них особый класс, в котором преподавание должно было производиться по сокращенным программам. Ему не было присвоено особого названия, но сами воспитанники других классов нарекли его "капитанским", вероятно потому, что большая часть из преподававших в нем состояла в капитанском чине.

Цель Святловского была та, чтобы созданные им преподаватели из строевых воспитателей могли заниматься со своими учениками и вне классного времени. Приняв на себя обязанность преподавать русский язык и арифметику, я, в чине поручика, составлял единственное исключение между капитанами.

Дела, действительно, настолько подвинулись, что по истечении года не было уже надобности поддерживать существование этого

— 108 —

класса. Но раз подмеченный факт о невыгодах отсутствия приемных экзаменов уничтожил это положение. Святловский сделал представление, по утверждении которого поступающие должны были экзаменоваться по определенной программе.

К числу полезных мероприятий Святловского надо отнести и следующее. Сознавая, что изучение иностранных языков во всех без исключения кадетских корпусах находится в крайне жалком положении, а между тем, без знания их молодым людям совершенно закрывается возможность поступить для дальнейшего образования в Военную Академию, он ввел порядок, по которому воспитанники корпуса обязаны были ежедневно выучивать наизусть по одной фразе на французском и немецком языках, за чем должны были следить отделенные офицеры. К этому нововведению, составлявшему для воспитателей некоторую тягость, мы отнеслись с крайним недоверием. Тем не менее, не дальше, как спустя полгода, воспитанники, при содействии учителей, посещавших по просьбе Святловского роты в рекреационное время, мало-помалу начали входить во вкус объяснения с ними и между собой на этих языках. Святловского это радовало до бесконечности.

К чести Святловского телесное наказание применялось в нашем заведении только в крайних, из ряда вон выходящих случаях и то не иначе, как по личному разрешению.

В сентябре 1842 года, Петровский Полтавский корпус был осчастливлен первым приездом государя-императора. После обхода двух уже сформированных рот, воспитанники которых стояли у своих кроватей, и подробного осмотра всего заведения, государь приказал вывести обе роты в сад с ружьями и поставить на площадке перед памятником, воздвигнутым в память победы над шведами. Проходя церемониальным маршем мимо памятника на правом фланге первого взвода, государь салютовал ему. На ученье Святловского не было. Здоровье его было до того расстроено, что он с трудом встретил государя и получил приказание отправиться домой и не выходить.

Оставшись вполне довольным всем виденным в корпусе, государь пожаловал Святловскому орден Станислава 1-й степени и тысячу червонцев для поездки за границу, куда его отправляли доктора. Почти все служившие в корпусе получили награды.

Несколько дней спустя посетил корпус Михаил Павлович, но, к чрезвычайному нашему изумлению, строевого учения не произвел.

Святловский не воспользовался поездкой за границу. Усилившаяся горловая чахотка свела его в могилу. Много потерял корпус со смертью этого достойного человека.

После смерти Святловского заведование корпусом было поручено

— 109 —

батальонному командиру, полковнику Пинкорнелли. Говоря по правде, этот господин сел совсем не в свои сани: будучи по наружному виду человеком сердобольным, он, по чрезмерной слабости характера, сильно поддавался всевозможным влияниям, результатом которых выходили подчас такие жестокие и негуманные распоряжения, что вера в его душевное смирение совершенно утрачивалась; к тому же он был страшный ханжа и человек, положительно, малограмотный. Он предоставил ротным командирам право подвергать кадета телесному наказанию по их усмотрению, без его ведома. Процветание порки, кажется, единственный памятник кратковременного заведования корпусом Пинкорнелли.

Вследствие того, что единственными инициаторами при всех наказаниях являлись ротные командиры, доверие и любовь к ним воспитанников, так высоко поднятые Святловским, совершенно утратились и перешли в крайнюю нелюбовь и затаенную ненависть.

В начале 1843 года директором нашего корпуса был назначен батальонный командир Новгородского графа Аракчеева корпуса, полковник Струмилло. Бесспорно он был человек чрезвычайно честный, но и только! Своей чрезмерной грубостью он напоминал медведя новгородских лесов, вследствие чего от него нельзя было ожидать других услуг корпусу, как медвежьих. Мероприятия Пинкорнелли были им одобрены, бездна хороших начал, введенных Святловским, отменена. Подобной же участи, между прочим, подвергся и способ изучения иностранных языков.

Суровое обращение Струмилло с воспитанниками, частые наказания розгами, возбудили в них крайнюю нелюбовь к директору; не любили его и родители кадет. В среде кадет нравственные начала сильно пошатнулись. На беду в это самое время к нам зачислили из новгородского кантонистского отделения некоего Гомзагурдия, юношу лет пятнадцати, препровожденного в Полтаву по этапу, под конвоем внутренней стражи, известной тогда, как самая безнравственная отрасль русского воинства. С поступлением в корпус этого негодяя, в заведении развились грубость, непослушание, драки, манера браниться самым нецензурным образом и даже воровство. Имя Гомзагурдия при всех подобных случаях всегда фигурировало на первом плане. Неоднократно наказывали его розгами, но и розги были для него ни почем: ими он еще хвастался перед товарищами. Что мудреного, что из среды мальчиков, взросших на хуторах, среди мужицких детей, не получивших в своей семье твердых нравственных начал, явились подражатели и подражатели успешные! Зло росло и росло. Для искоренения его потребовались

— 110 —

более решительные и строгие меры. Оказал услугу в этом отношении заведению младший штаб-офицер подполковник Кун.

Должность младшего штаб-офицера Кун занял по переименовании его в подполковники из капитана л.-гв. Волынского полка, состоя до того времени командиром нашей второй роты. Как человек умный и образованный, сам будучи одним из самых лучших воспитанников 1-го кадетского корпуса, Кун сумел расположить к себе воспитанников своей роты и особенно выдвигал тех, которые отличались хорошим поведением и успехами в науках. Хорошо зная французский язык, он постоянно поддерживал в своей роте заведенную Святловским методу ознакомления детей с практической стороной знания этого языка. К нему и к инспектору классов, полковнику Ницкевичу, приглашались по субботам те из воспитанников, которые сделали большие успехи в этом языке. Сюда же приглашались и два учителя французского языка, для разговоров с кадетами.

Задавшись мыслью, во что бы то ни стало, выкурить из заведения "Гомзагурдиевщину", Кун, при первом же случае обнаружившегося воровства со взломом, учиненного Гомзагурдием, так сильно пронял его розгами, что на этот раз он вышел из цейхгауза, рыдая и совсем забыв о своей прежней методе — хвастаться перед товарищами. После этого он, действительно, присмирел, да и остальные воспитанники мало-помалу начали устраняться от него. Вскоре, впрочем, он был выброшен из заведения в юнкера армии.

Быть может, этот единственный случай строгого наказания вызвал предание, что кадет пороли не на живот, а на смерть, и что Кун быль главным представителем этого живодерства. Но я отлично помню, что даже многие родители кадет того времени, узнав о строгом наказании Гомзагурдия и об его исключении в юнкера армии, не находили слов, чтобы достаточно отблагодарить Куна за избавление их детей от такого вредного и гнусного товарища.

При Струмилло сформировались окончательно все четыре роты, составился таким образом батальон, которому было пожаловано знамя св. Станислава. Кадет начали выводить в лагерь. В 1845 году был произведен первый выпуск из корпуса. При испытании выпускных при специальных классах Дворянского полка, наши воспитанники поразили всех относительным знанием иностранных языков. Впрочем, в этом отношении наш корпус выделялся только в продолжение первых двух-трех выпусков.

Вскоре Струмилло, будучи до того времени холостым, женился

— 111 —

на дочери очень богатого помещика, Старицкого. Заручившись хорошим состоянием, наш директор сделался совершенно равнодушным к заведению. Управление корпусом, помимо смиренного Пинкорнелли, перешло всецело в руки Ницкевича и Куна. Пошатнувшаяся нравственность окрепла; о "Гомзагурдиевщине" и помину не было. Классная часть по-прежнему шла хорошо. Так продолжалось до самого устранения Струмилло от должности, последовавшего в 1849 году.

История удаления Струмилло от должности директора Петровского-Полтавского кадетского корпуса довольно грязная. Мотивы ее — недоразумения с губернатором и нелюбовь дворянства к его тестю. Струмилло был уволен вследствие жалобы дворянства государю на его непристойное поведение. Отлично зная все обстоятельства дела, сам будучи свидетелем многого, не могу не сказать, что со Струмилло поступили не хорошо и что пострадал он почти безвинно.

На место Струмилло был назначен генерал-майор Егор Петрович Врангель, прибывший в Полтаву в начале мая 1849 года с Кавказа. До его прибытия корпусом управлял Пинкорнелли.

Еще до прибытия Врангеля, Пинкорнелли ожидал производства в генерал-майоры, с отчислением по армии. Кун должен был занять его место, но в начале мая, во время большого разлива реки Ворсклы, переправляясь на охоте через один из ее рукавов, он утонул. Батальонным командиром был назначен подполковник Дубровин, а младшим штаб-офицером Линевич.

В первое время, по прибытии в Полтаву, Врангель посещал корпус довольно часто, но преимущественно днем.

Одним из его первых приказаний было возложение на дежурных офицеров обязанности, вместе с обыкновенным рапортом, представлять от каждой роты следующие сведения: 1) Кто из воспитанников и по каким предметам получил 12 баллов; 2) тоже о неудовлетворительных отметках; 3) какие воспитанники и за что записаны в классные журналы; 4) кто из кадет провинился в ротах и подробности этих провинностей; б) какому взысканию были подвергнуты виновные.

Налагать взыскания даже и за классные провинности все же, по-прежнему, входило в обязанность ротных командиров.

Составление вышеупомянутых сведений было возложено на дежурных по ротам унтер-офицеров. Это распоряжение было для последних чрезвычайно тягостным. Понятно, что для проверки этих сведений и собрания по ним разных справок нужно было не мало времени; а потому если прежние рапорты подавались к 10 часам вечера, то при новых требованиях нельзя

— 112 —

было управиться и к 11-ти. Мне первому пришлось представить директору целую кипу таких отчетностей; пришлось и объяснять записи в классных журналах, что было, подчас, трудно: такой-то воспитанник быль груб, такой-то — дерзок, такой-то — невежлив... а в чем состояли дерзость, грубость, невежливость —господа учителя не трудились разъяснять.

Таким образом, дежурному по заведению приходилось еще разузнавать от старших в отделениях разные подробности.

Когда я пришел к директору в 11 часов вечера, его человек доложил мне, что генерал лег спать. Отдав человеку рапорты, я вышел, но был остановлен им же на лестнице и узнал, что генерал просит меня обождать. Через несколько минут мне была вручена на клочке бумаги записка. Читаю:

"Прошу полковника Пинкорнелли исследовать по какой причине капитан Тимченко-Рубан так поздно пожаловал ко мне с рапортом. Теперь одиннадцать часов!"

Прочтя это послание, я возвратил его человеку с пояснением, что у генерала, вероятно, есть посыльные. Результатом объяснения со мной вышло приказание, чтобы дежурные офицеры являлись с рапортом до ужина. Но на меня генерал, видимо, дулся.

Начались экзамены. Воспитанники моих классов особенно хорошо зарекомендовали себя и своего учителя истории. Врангель сделался ко мне несколько любезнее. После экзаменов корпус был выведен в лагерь. Директор тоже поселился в нем. Посещая ежедневно кадетские шатры, он докапывался до всех мелочей, с целью убедиться на сколько каждый из ротных командиров и офицеров вникает в свои обязанности. Не довольствуясь личными наблюдениями, Врангель старался пополнять их некоторыми сведениями, почерпнутыми из разговоров с кадетами.

По вступлении в должность директора, Врангель сразу понял, какие задачи представлялись ему для восстановления в дворянстве того доверия, какое существовало к корпусу при Святловском и было так сильно поколеблено во время директорства Струмилло. Он сблизился со всеми более влиятельными личностями Полтавы, а терпимостью и гуманными распоряжениями по заведению снискал себе любовь и расположение родителей и родственников кадет.

Между прочим, Врангель сошелся с преосвященным Нафанаилом, архиепископом полтавским и переяславским. При возникших дружеских между ними отношениях, преосвященный часто посещал корпус в будние дни, а по праздникам совершал в корпусной церкви богослужение. Речи его глубоко действовали на сердца юношей, и, действительно, он был оратор,

— 113 —

каких мало! Любя воспитанников и жалуя директора, Нафанаил относился благосклонно и ко всем нам и не упускал удобного случая похвалить наше заведение.

После одного из посещений преосвященного, во время которого он произнес особенно прочувствованную речь, обращенную к воспитанникам, в мою гренадерскую роту принесли классные журналы с отметками по наукам и записями за неисправность. Просмотрев их, я, вместо взысканий, ограничился следующей резолюцией:

"Надеюсь, что после всего слышанного сегодня из уст нашего многоуважаемого архипастыря, воспитанники поняли всю пользу образования и, конечно, наш классный журнал не будет впредь приносить столько неудовлетворительных баллов. Взысканий не налагаю".

Эта резолюция, что меня крайне обрадовало, понравилась Врангелю.

К общему нашему сожалению, Нафанаил, по какому-то очень важному на него доносу, был переведен вскоре в Архангельск. Прощальная речь, произнесенная им в домовой архиерейской церкви во время вечерни в первый день Пасхи, была в высшей степени трогательна. Не только друзья, а их у него было много, но и враги-доносчики были потрясены до глубины души. Особенно тронуло всех, когда он припав ниц в самых царских дверях, воззвал, чтобы те, которых он когда-либо обидел, приблизились к нему, дабы тут же, перед престолом Господним, испросить себе прощение.

Для родителей воспитанников двери нашего корпуса были открыты всегда, кроме классных часов. Это делалось с целью, чтобы родители имели возможность ознакомиться с жизнью своих детей в стенах заведения. Директор не упускал случая приглашать их на танцевальные вечера, устраиваемые в корпусе; равным образом доставлял им свободный доступ к себе на квартиру, для личного с ним объяснения. Принимая родителей учащихся в своем кабинете, Врангель показывал им свою алфавитную книжку воспитанников, с различными собственными заметками, а также и ежедневные рапортички о разных случайностях в корпусе. Словом, давал чрезвычайно обстоятельный отчет о разных сынках, племянничках и внуках.

— Вот директор, так директор! — повторяли в один голос все, которым приходилось побывать у Врангеля хоть один раз. Вот какого нам нужно.

Желая по возможности искоренить телесное наказание, Врангель принял за правило, чтобы назначение подобного наказания делалось не иначе, как по определению воспитательного комитета

— 114 —

и притом подвергать такому взысканию только детей не свыше двенадцатилетнего возраста; воспитанников же переросших эти года вовсе удалять из заведения также по постановлению комитета.

Эта мера, в большинстве случаев, была хорошей для репутации заведения, но не оправдывалась бедными родителями кадет, которые, положительно, стояли за розги и в критических случаях даже просили Врангеля подчивать их детей березовой кашей. По их мнению, такое взыскание соответствовало проступкам виновных, тогда как изгнанием из заведения карались ничем неповинные родители. Иногда Врангель подчинялся этим требованиям, но не иначе, как при условии, чтобы родители наказывали детей сами, у себя дома. Несколько подобных случаев сберегли не малое количество детей от исключения из заведения, да и нравственность в корпусе, видимо, поднялась.

Хорошим педагогом считало Врангеля и все наше петербургское начальство. Слух куда не дойдет! Немцы вообще, а такие, как Врангель, 84-й пробы, в особенности, отлично умеют выставить свою деятельность в самых ярких красках.

При посещении корпуса государем императором в 1850 году [Николай I], Врангель, в особой аудиенции, так мастерски очертил свою деятельность, что один только и удостоился награды, тогда как до него, при всех высочайших посещениях кадетских корпусов, почти все служащие были награждаемы. Ему был пожалован орден Св. Владимира 2-й степени.

В августе 1849 года скончался в Варшаве главный начальник военно-учебных заведений великий князь Михаил Павлович. Его место занял Цесаревич Александр Николаевич. Начальником штаба по-прежнему остался Ростовцев.

— 304 —

IX.

В Пятигорске. — Воспоминание о генерале Завадовском. — Приезд в корпус Ростовцева. — Воспитательный комитет. — Посещение корпуса наследником цесаревичем. — Инспектор классов Бодянский. — Врангель попечитель Виленского учебного округа. — Тиньков. — Его разговор со мной. — Директор Юрьев. — Религиозность Юрьева. — "Юрьевская история". — Появление памфлета на Юрьева. — Выговор в приказе инспектору и преподавателям. — Донос на Юрьева. — Меня обвиняют в продаже кадетских сапог. — Барон Шлипенбах разбирает дело. — Его внимание ко мне. — Приказ Шлипенбаха по корпусу. — Жена Юрьева вмешивается в историю мужа. — Командировка в образцовый учебный полк. — Представление Ростовцеву. — Назначение младшим штаб-офицером в Петровский Полтавский кадетский корпус.

В 1852 году я подал прошение об увольнении меня, по расстроенному здоровью, на Кавказские минеральные воды. Врангель исходатайствовал мне четырехмесячный отпуск с сохранением содержания и полугодовой оклад жалованья на подъем. Наследник цесаревич, лично от себя, дал бумагу, по которой я получил даровую квартиру в Пятигорске, в доме неимущих, устроенном специально для офицеров кавказской армии. В Пятигорске я был представлен начальнику Северного Кавказа, генералу Завадовскому. Последний предложил мне перейти на Кавказ с тем, что он мне даст отдельный линейный

— 305 —

батальон. Предложение было чрезвычайно заманчиво, но все же я должен был поблагодарить и отказаться. В это время у меня уже была очень многочисленная семья, надо было хлопотать об образовании детей, а последнее было гораздо более исполнимо при прежней службе.

Завадовский был большой чудак. Про него ходила бездна анекдотов, довольно забавных. Приведу один-другой:

Кавказской резервной дивизией, расположенной в Ростове на Дону, командовал генерал Варпаховский, большой друг Завадовского. Оба они были между собою на "ты", останавливались друг у друга, когда один приезжал в Ставрополь, а другой в Ростов. У Завадовского был адъютант, некий Попка, из простых казаков, выведенный им в люди, человек с большим природным умом, пользовавшийся безграничным доверием своего генерала. Однажды, в бытность Варпаховского в Ставрополе, в подкутившем товарищеском кружке зашла речь о находчивости Завадовского во всех важных, серьезных случаях. Bapпaxoвский как-то увлекся и сказал:

— Да что Завадовский! Я знаю, что за него всем орудует Попка!

Обстоятельство это дошло до Завадовского. Вскоре он назначил смотр резервной дивизии, прибыл в Ростов и, как ни в чем не бывало, остановился у Варпаховского.

Осмотрев дивизию, он ни слова не произнес о том, в каком состоянии она им найдена, но, по прибытии в Ставрополь, отправил Варпаховскому ордер, в котором перечислял все неисправности и упущения и предупреждал, что в случае если все вышеизложенные беспорядки не будут устранены через три месяца, он сделает представление об отрешении начальника дивизии от должности.

Как громом пораженный, Варпаховский летит в Ставрополь. Тут он объясняет Завадовскому, до чего огорошен его ордером.

— Ни, сего не було! — отвечает Завадовский.

— Как не было? я покажу тебе ордер!

— Покажи, покажи!

— Дывысь! Що бы се було? — размышляет Завадовский, вертя в руках бумагу. — А! се, мобудь, картожный Попка? Такочко оно и е!

Как-то прибыл на Кавказ военный министр граф Чернышев, давно уже точивший зубы на Завадовского. Встретившись с ним в Пятигорске, министр наговорил ему кучу неприятностей, разнес за найденные им беспорядки и упущения и объявил, что не преминет доложить обо всем государю. Видя, что дело плохо, Завадовский, экстренно, но в тайне от графа Чернышева, испросил себе разрешение на отпуск в Петербург. Прибыв в Петербург, он, как бы не зная, что граф Чернышев

— 306 —

в отлучке, явился к военному министру. В канцелярии ему объявили, что министр уехал, но что все-таки он должен представиться государю. Когда император принял его и спросил: что нового на Кавказе? Завадовский ответил:

— Все хорошо. Спасибо вашему величеству, что вы прислали нам такого разумного графа. Он всем нам показал свет. Что за мудрая голова!

Государь, как известно, очень остался доволен свиданием с Завадовским, и когда возвратился граф Чернышев, он, не дав ему ничего сказать о поездке, произнес:

— Спасибо тебе, граф Александр Иванович! Твоя поездка на Кавказ принесла нам много пользы. Завадовский все уже успел передать мне.

После этого у Чернышева и язык не повернулся сказать что-либо не в пользу Завадовского.

В 1854 году, наследник цесаревич [Александр II], в первый раз после своего назначения главным начальником военно-учебных заведений, предпринял путешествие по провинциальным корпусам. Перед тем во всех корпусах побывал Ростовцев. Его приезд в Полтаву особенно мне памятен. Осмотрев корпус, он пожелал присутствовать в воспитательном комитете, который собрался для разрешения вопросов о переводе воспитанников в следующие классы и о передаче неподающих надежд на попечение родителей или, в случае их отказа, о выпуске их в юнкера армии. Таких воспитанников набралось девятнадцать человек.

Ростовцев принял на себя роль постороннего зрителя. Покуда очередь подачи голоса дошла до меня, восемь человек были за исключение неподающих надежд, а всех нас было двенадцать. Не смотря на такое значительное большинство мнений, противоположных моему убеждению, я высказал следующее:

"Изгонять в один раз такое множество кадет, хотя бы и отсталых и крайне неразвитых, считаю мерой не гуманной. Мы все хорошо знаем до какой степени равнодушно относится к умственному и нравственному воспитанно детей большая часть помещиков-хуторян. По их мнению, корпус только для того и существует, чтобы снять с них эту тяжелую обязанность, при взносе денег на содержание кадет. Такой мерой мы совершенно закроем для них путь к образованию, закроем и возможность пристроиться на службу и создадим из них пролетариев в полном смысле слова. Этим приговором мы вызовем в них проклятие того часа и той минуты, когда они поступили в заведение. А сколько нареканий на корпус последует со стороны родителей этих несчастных юношей? Кто из здешнего общества решится сказать что-либо в защиту нас

— 307 —

при сознании, что мера строгости, употребленная нами, положительно несогласна с началами педагогии? Наконец, положа руку на сердце, можем ли мы утверждать, что с нашей стороны прилагалось всевозможное старание о устранении такого плачевного исхода в участи целых девятнадцати человек? Добавлю при этом еще и то, что между ними не мало и таких, поведение которых почти безупречно".

Комитет присоединился к моему мнению и его решение было вполне одобрено Ростовцевым. Конечно, после этого, к своим занятиям с этими юношами я относился особенно старательно. Замечательно, что все они кончили курс вполне благополучно, а один из них, Винников 1-й, был даже третьим учеником в старшем классе и выпущен в артиллерию. Впоследствии Врангель говорил мне, что Ростовцев, в своих письмах к нему, постоянно осведомлялся как идут эти девятнадцать человек, и чрезвычайно радовался удовлетворительности их успехов.

В 1856 году, скончался только что произведенный в генералы инспектор классов Ф. Г. Ницкевич. Покойный умел вести свою часть довольно самостоятельно, хотя и не вполне обладал всеми нужными для инспектора сведениями. На его место, по ходатайству бывшего статс-секретаря М. П. Позена, с которым Ростовцев был весьма дружен, был назначен некий Бодянский. Он был сын священника и, до поступления в семинарию, состоял в хоре архиерейских певчих, исправляя в то же время и должность архиерейского служки. По выпуске из семинарии в 1830 году, он поступил учителем русского языка в Полтавскую классическую гимназию, а в 1842 году был принят в корпус преподавателем этого же предмета в приготовительном классе. Состоя в то же время редактором и издателем "Полтавских губернских ведомостей", Бодянский частенько пропускал свои уроки в корпусе, в расчете на свое умение показать товар лицом, причем доходил подчас до комизма. Мы совсем не считали его нашим сотрудником в деле воспитания, как вдруг узнали, что его прочат на должность инспектора классов. Зная подобное наше мнение, Врангель, на предложение Ростовцева сделать Бодянского инспектором, отвечал уклончиво, что, впрочем, не помогло.

Молва, прославившая Врангеля, как редкого педагога, дошла до государя. Вследствие этого, в 1857 году, при открытии вакансии на должность попечителя Виленского учебного округа, он был вызван в Петербург и, после аудиенции в кабинете у государя, ему было предложено это место.

Благодаря государя за такое высокое к нему доверие, Врангель со слезами высказал глубокое сожаление, что приходится расстаться с дорогим ему мундиром Петровского Полтавского

— 308 —

кадетского корпуса. Тронутый горькими слезами генерала, государь позволил ему остаться в том же мундире и при новой должности, с правом считаться по спискам корпуса. Последнее обстоятельство было не только чрезвычайно лестно, но и очень выгодно, так как вследствие положения о военно-учебных заведениях, касающегося всех прослуживших в них пять и десять лет, он имел право на полуторный оклад жалования.

В доказательство, что наш корпус считался при Врангеле в числе лучших военно-учебных заведений, считаю необходимым привести следующий пример: директором Орловского Бахтина кадетского корпуса был большой приятель Ростовцева, Тиньков. При нем, вследствие чересчур широких затей для доставления воспитанникам удовольствий, в Орловском корпусе оказался сильный недочет в казенных суммах. Тиньков не придерживался положения, по которому воспитанники могли быть увольняемы в отпуск только по праздникам или накануне их, а разрешил отпускать их каждый день по окончании лекций и при том без провожатых. Избалованные мальчики-кадеты позволяли себе предаваться во время отпусков полному разгулу, часто доходившему до скандалов. Слухи обо всем этом дошли до Петербурга. Была назначена проверочная комиссия под председательством генерал-лейтенанта Ореуса. Последний не пощадил Тинькова, но в Петербурге ограничились только тем, что последнему было предложено отправиться в Полтаву, дабы присмотреться, как Врангель управляет заведением.

Что вынес Тиньков из этой науки — не знаю; верно только то, что в 1854 году он оставил педагогическую деятельность.

В Полтаве Тиньков встретил меня, как старого знакомого. Познакомились мы с ним в 1847 году во время моей остановки в Орле при путешествии с выпускными кадетами в Петербург. Рассказал он между прочим вещь чрезвычайно поразившую меня: в Орловском корпусе служил мой большой друг и приятель Янкович. После истории со Струмилло, я написал Янковичу письмо, в котором описывал подробности дела и возмущался поведением полтавской интеллигенции. Это письмо Янкович показал Тинькову, а последний переслал его Ростовцеву, Ростовцев — Михаилу Павловичу, Михаил Павлович — государю.

— Вероятно, — закончил свой рассказ Тиньков, — только вашему письму обязан Струмилло спасением от очень крутой меры, к которой хотел прибегнуть государь.

Не думал я, чтобы моя интимная переписка с приятелем могла забраться так далеко.

После Врангеля директором нашего корпуса назначили Никанора Ивановича Юрьева, также прибывшего с Кавказа, где он состоял на службе по отдельному корпусу жандармов. Он

— 309 —

был лично известен государю, как командир шефской роты 1-го кадетского корпуса, в которой император состоял по спискам.

Будучи человеком в высшей степени религиозным, Юрьев не пропускал ни одного церковного служения. Он искренно любил кадет и, встречаясь с кем-нибудь из них, целовал их в лоб и крестил. Вследствие своей сильной близорукости и благодаря этой манере обхождения с воспитанниками, он, под-час, был комичен. Раз, в виду не малого количества воспитанников, он принял за кадета молодого каптенармуса Богомолова, также поцеловал и перекрестил его, чем вызвал сильный смех у очевидцев этой сцены. Его чрезмерная доброта сопровождалась слабохарактерностью, с неизбежным ее следствием: семью пятницами на одной неделе. Отдав утром одно приказание, он приказывал вечером совершенно другое; его приказания по одному и тому же обстоятельству дежурному по корпусу, батальонному командиру и другим должностным лицам почти всегда были совершенно различные. Много вредило Юрьеву и вмешательство в его служебную деятельность супруги. В особенности некстати вмешалась она во время известной "Юрьевской истории".

В пятидесятых годах, в некоторых наших периодических журналах начали появляться статьи, в которых мешались с грязью порядки, существующие в кадетских корпусах и их военная закваска. Эти статьи не только не возбранялись для свободного чтения воспитанников, но даже разъяснялись в Полтавском корпусе инспектором классов Бодянским. Цель этого господина состояла в том, чтобы убить всякое влияние на кадет как директора, так и всех воспитателей, носящих военный мундир. Очевидно в стремлениях Бодянского проглядывала идея — обратить корпус из специально-военного в общеобразовательное заведение, а вместе с тем и стать в нем самым влиятельным лицом. Идеи Бодянского, как более современные, всецело разделялись почти всеми преподавателями и репетиторами классов, тем более, что они были недовольны директором за частое порицание их способов преподавания. Во время рождественских праздников 1857 года, в стенах заведения появился памфлет, в роде акафиста ^[1], в котором перечислялись все недостатки Юрьева и были затронуты даже его семейные дела. Судя по складу этого произведения, можно было догадываться, что автор очень хорошо знаком с акафистами вообще. Вероятно, опасаясь обвинения в авторстве, мотивом к чему могло служить семинарское образование, Бодянский распустил слух, что место рождения памфлета — моя, старшая по возрасту, рота. Вскоре памфлет попал в руки Юрьева. Услужливые языки

---

 ^[1] Автор сайта рекомендует прочитать воспоминания Л. В. Картавцова и И. К. Зайцева.

— 310 —

сообщили ему и предположение откуда появилось это произведение. Как командир роты, я являлся ответственным лицом и поэтому не мог не стать во враждебные отношения к инициатору обвинения моих питомцев — Бодянскому. Директор, по-видимому, также отнесся к нему не с особенным доверием. Это недоверие рельефно выразилось по поводу следующего. Как я уже говорил выше, Бодянский не отличался особенной добросовестностью своего отношения к делу. Глядя на своего начальника, учителя также начали манкировать своими обязанностями: запаздывали на уроки, иногда вовсе не приходили. Юрьев некоторое время перестал показываться в стенах заведения. Учителя как бы обрадовались: стали еще менее ретивы. Тогда Юрьев неожиданно явился после начала послеобеденных лекций, не застал почти никого из учителей на местах и наделил их всех с Бодянским во главе довольно резким выговором в приказе по корпусу. На другой день ко мне явился служитель из инспекторской комнаты, с уведомлением, что господин инспектор классов и учителя просят меня пожаловать к ним. Являюсь. Вижу по рукам ходит какая-то бумага. Все ее подписывают и передают наконец мне, с просьбой сделать тоже, так как помимо ротного командира я был преподавателем истории. Читаю. Оказывается просьба на имя инспектора сделать прямо от себя донесение Ростовцеву на недостойное и грубое поведение директора по отношению к учителям. Подписаться я отказался, мотивируя свой отказ и нежеланием участвовать в некрасивой, по моему мнению, истории и незаконностью коллективной жалобы. Не найдя моей подписи на доносе, Бодянский не преминул сообщить почтенному собранию, что во мне они имеют опасного врага, так как теперь их проделка, вероятно, не останется секретом от директора. Думали, гадали, как бы втянуть и меня и, наконец, придумали: написали донос и на меня, обвиняя в продаже на базаре кадетских сапог и, вместе с тем, распустили слух, что мне не сдобровать, да распустили не только между служащими, но даже между воспитанниками моей роты.

В половине августа 1858 года, прибыл в Полтаву, по высочайшему повелению, для исследования учительской жалобы, генерал от инфантерии барон Шлипенбах. Хотя он и поселился у Юрьева, но вполне изолировал себя от него и с первой же минуты предложил директору не вмешиваться в управление заведением до окончания следствия.

Следствие Шлипенбах производил сам. Меня он потребовал последним и, сняв допрос, предложил изложить его письменно. Отпуская меня, он прибавил:

— Ваше личное дело я уже рассмотрел во всех подробностях,

— 311 —

переспросил не только всех служащих, но даже и поставщиков. Вот вам мой совет: плюньте на эту гадость и разотрите.

Между тем, слухи об ожидающей меня громадной неприятности росли и росли. Поговаривали даже о моем удалении со службы. Кадетики, поколебленные в своем уважении ко мне, начали все-таки высказывать участие и приставали ко мне с фразами:

— Правда ли, судя по рассказам учителей, вас ожидает большое несчастье?

Я отвечал, что ничего не знаю.

Наступило 30-е августа. Назначен был парад со знаменем. Батальон был выстроен в рекреационном зале моей роты. Все служащие в корпусе присутствовали на параде. Учителя стояли лицом к фронту. Прибыл Шлипенбах. Отдали честь. Подойдя к первому взводу, которым командовал я, он спросил:

— Как ваша фамилия, капитан, и сколько времени вы служите в корпусе?

Я назвал свою фамилию и объявил, что служу с первого дня основания заведения. Генерал снял каску и, низко поклонившись мне, сказал:

— Перед таким почтенным ветераном я преклоняюсь. Вы, кадеты, также должны любить и уважать вашего капитана.

Заметив по выражению лиц кадет, что они, по-видимому, не прочь от этого, генерал довольно улыбнулся. Учительская компания, с Бодянским во главе, не разделила этой улыбки. Два, три слова к кадетам и их ответы показали, что они вовсе не вооружены против своих воспитателей строевой части, довольны и своим директором.

31-го августа, в том же зале, при собрании всех воспитанников и служащих, был прочитан приказ генерала Шлипенбаха. В этом приказе порицалось неуместное стремление учителей подорвать авторитет директора и воспитателей вообще, обязанных следить за нравственным и строевым образованием кадет, и говорилось, что оконченное следствие будет повергнуто на всемилостивейшее воззрение государя императора. Затем, по высочайше предоставленной ему власти, генерал Шлипенбах, теперь же и навсегда, устранял статского советника Бодянского от должности инспектора классов, а обязанность эту предписал исполнять его помощнику, капитану Дудышкину. Заведывание корпусом, впредь до дальнейших распоряжений высшего начальства, Шлипенбах поручал полковнику Дубровину.

По приезде в Петербург, Шлипенбах лично дал отчет о своей поездке в Полтаву государю. К Юрьеву отнеслись довольно снисходительно; он наверно остался бы на своем месте, если бы не его жена, почтенная Нина Александровна. Эта

— 312 —

последняя, узнав, что Ростовцев, вполне обвиняя Бодянского, не упустил заметить и Юрьеву, что он впадал в некоторые ошибки, написала Якову Ивановичу такое резкое послание, что уже самому Юрьеву нельзя было остаться на прежнем месте.

В мае 1859 года, из штаба его величества по управлению военно-учебными заведениями была получена бумага о командировании меня в образцовый учебный полк, с присовокуплением, что если, по испытании в знании строевой службы и военного хозяйства, я получу хорошую аттестацию, то буду произведен в подполковники и назначен на должность младшего штаб-офицера в Орловский Бахтина кадетский корпус.

В Петербурге я узнал, что Ростовцев живет на даче, в Стрельне, и, будучи занят крестьянской реформой, никого из служащих по военно-учебным заведениям не принимает. Всеми делами заведовал директор Пажеского корпуса, генерал-лейтенант Желтухин, которому мне и следовало представиться.

Желтухин принял меня чрезвычайно любезно. Узнав, что я желал видеть Ростовцева, он сказал мне, что 20-го числа воспитанники военно-учебных заведений отправляются в лагерь под Петергоф.

— Они поедут по железной дороге в три часа дня, — добавил он, — приезжайте к этому времени на вокзал; я тоже приеду, провезу вас в Стрельну в своем вагоне и доложу там Якову Ивановичу о вашем желании представиться ему.

Когда мы прибыли в Стрельну, Желтухин уехал куда-то. Долго ожидал я его возвращения, но, видя, что весь отряд военно-учебных заведений переоделся и выстроился на шоссе, я оставил станцию и, пробравшись к правому флангу отряда, стал шагать в тридцати от него. Вскоре к отряду подъехали великие князья: Константин, Николай и Михаил Николаевичи, военный министр и, наконец, Ростовцев. Ростовцев подозвал меня. Он подал мне руку и сказал, что рад видеть меня, чтобы поблагодарить за мое отношение к делу, по поводу "Юрьевской истории".

— Ты, — продолжал Яков Иванович, — предназначаешься на должность младшего штаб-офицера в Орел, но я думаю оставить тебя в Полтавском корпусе, где директор и инспектор новые лица. Ты нам нужен.

25-го июня я отправился в Царское Село, где и представился командиру образцового полка, генерал-майору Своеву. Полк еще не выходил в лагерь, вследствие глазной эпидемии. Туда я отправился, вместе с полком, 15 июля.

В образцовом полку, вместо полугода, как это было положено, я пробыл только до 1-го августа. 24-го августа я был произведен в подполковники, 15-го сентября состоялся высочайший

— 313 —

приказ о переводе меня в Петровский Полтавский кадетский корпус, а 16-го я уже был в Полтаве.

Здесь я нашел уже нового директора, генерал-майора Тихоцкого.

X.

Директор Tихоцкий. — Кадетам устраивают развлечения. — Начало беспорядков в заведении. — Тихоцкий ставит дежурных офицеров в фальшивое положение. — Приказ о прибавочных лекциях по русской словесности. — Слухи о безобразном поведении кадет вне стен заведения. — Разговор директора с воспитанниками специальных классов. — Приказ по корпусу. — Неудовольствие кадет. — Отказ воспитанников 2-го отделения старшего специального класса идти на лекцию русской словесности. — Арест фельдфебелей. — Меры Тихоцкого. — Отказ воспитанников 1-го отделения. — Тихоцкий дает пощечину Цыглеру. — Кадеты бушуют. — Визит губернатора директору. — Директор собирается донести о беспорядках в Петербург. — Самовольная отлучка Миницкого 1-го. — Странный прием у директора. — Первый воспитательный комитет. — Освобождение фельдфебелей из-под ареста. — Товарищи не пускают в комитет Миницкого и Цыглера. — Телеграмма в Петербург. — Мой протест. — Старание Тихоцкого объяснить беспорядки разнузданностью кадет. — Тихоцкий обвиняет меня в умышленном искажении фактов. — Перевод Миницкого в лазарет. — Объяснение с директором. — Беседа с Соколовичем. — Поблажка Тихоцкого. — Мой отказ подать рапорт редакции Тихоцкого. — Кадеты просят разрешения не говеть. — Приказание директора доставлять сведения о проступках кадет прямо на его имя.

Кратковременное директорство Тихоцкого ознаменовалось крайне прискорбными событиями в корпусе. Но так как, будучи единственным виновником всех беспорядков, он, для своего оправдания, старался свалить всю вину на ту распущенность, которая царила в заведении при Юрьеве, возникает необходимость сказать несколько слов о нравственном состоянии заведения в то время, когда Тихоцкий принял бразды правления.

При управлении корпусом полковника Дубровина, в заведении все шло своим порядком: тихо, спокойно, без всяких историй, напоминавших собой смутные дни инспекторства Бодянского. Такой же точно отзыв о состоянии заведения дал и генерал-лейтенант Розен, инспектировавший корпус в конце июля 1859 года. То же повторил государю и сам Тихоцкий во время Высочайшего смотра 18-го сентября. Наконец, убеждение Тихоцкого в хорошем состоянии вверенного ему заведения еще рельефнее обрисовалось по представлении отчета о полугодичном экзамене в декабре 1859 года. Просмотрев этот отчет и найдя классную часть в весьма хорошем состоянии, он отдал приказ по корпусу, в котором благодарил не только инспектора и преподавателей, но всех строевых воспитателей за усердное

— 314 —

их содействие к умственному образованию питомцев заведения; выразил, между прочим, и то, что во всех частях видит полный и желательный порядок.

Желая поощрить воспитанников за прилежание и успехи в науках, а также за хорошую их нравственность, он приказал полицмейстеру корпуса, полковнику Ярошенко, устроить в самом большом зале театральную сцену, чтобы доставить приятное развлечение на время рождественских праздников. Воспитанники были в восторге. Почти каждодневные спектакли сходили удачно. Из города приглашалось множество лиц. Кроме пьес разыгранных кадетами, на этой же сцене давались и публичные спектакли любителями в пользу проектировавшейся Полтавской женской гимназии.

8-го февраля было получено известие о смерти Якова Ивановича Ростовцева. Не помню хорошо, была ли панихида по покойном, всеми любимом и уважаемом главном начальнике, но, во всяком случае, нельзя не удивляться, что не далее, как через пять дней, директор корпуса разрешил воспитанникам устроить маскарад с правом приглашать на него всех родных и знакомых. Разрешение это показалось нам тем более странным, что оно последовало тотчас после довольно крупной истории с дежурным по 1-й роте гвардии поручиком Богдановичем.

Как-то, ведя роту к завтраку, этот офицер несколько раз замечал одному воспитаннику, чтобы он приличнее держал себя во фронте. Эти замечания не действовали и рота вся начала паясничать во фронте, принимая команды взрывами смеха. Богданович остановил роту и пригласил к ней дежурного по корпусу, капитана Нарежного, бывшего и командиром 1-й роты. Едва Нарежный явился, как воспитанники начали приносить ему жалобы на недостойное с ними обхождение Богдановича. Доложили директору. Не разобрав в чем дело, Тихоцкий объявил 1-й роте выговор и велел предупредить Богдановича, что ежели и впредь на него последует подобная жалоба, то он будет удален из заведения в двадцать четыре часа.

Приведу еще обстоятельство. Однажды, посетив 3-ю роту, директор приказал дежурному офицеру произвести перекличку. Все воспитанники оказались налицо. Выходя в коридор, Тихоцкий сказал офицеру:

— Я произвел перекличку не без причины. В этой роте, как слышал я со стороны, воспитанники играют в карты и курят, забиваясь в темные уголки. Передайте всем своим товарищам, что ежели на чьем-либо дежурстве это откроется, я непременно удалю того офицера из заведения.

Затем, посетив вновь эту же роту, спустя два, три дня, генерал сам заговорил с воспитанниками:

— 315 —

— Вы в картишки играете, покуриваете! Хотя мы и смотрим на это сквозь пальцы, но вы должны знать, что в заведении этого допускать нельзя.

— Стало быть можно!—логично решили кадеты.

Понятно, что после такого строгого внушения офицерам и такого популярного разговора с кадетами, офицеры пришли в крайнее недоумение относительно своих обязанностей на дежурстве. Они решили, что гораздо легче и спокойнее смотреть на все сквозь пальцы.

10-го февраля, мы прочли в "Русском Инвалиде" о назначении великого князя Михаила Николаевича главным начальником военно-учебных заведений. Около 15-го февраля, из штаба его высочества получена была бумага, в которой приказывалось назначить для старшего специального класса (тогда уже были открыты специальные классы при Полтавском корпусе) прибавочные лекции по русской словесности. Мера эта была вызвана тем обстоятельством, что учитель этого предмета, Пономарев, вследствие болезни не посещал классов в продолжение почти всего курса.

Распоряжение о назначении прибавочных лекций последовало, но о том, что это сделано по требованию из Петербурга, почему-то умалчивалось.

Благодаря бестактным действиям директора, результатом которых явилось пассивное отношение к делу со стороны дежурных офицеров, воспитанники начали, мало-помалу, опускаться и своевольничать. До директора, опять-таки "со стороны", начали доходить слухи, что кадеты, в особенности старшего возраста, находясь в отпуску, Бог знает что делают и ведут себя далеко неодобрительно. Директор приказал привести к себе на квартиру всех воспитанников специальных классов. Его обращение к кадетам удивило всех нас.

— Вы, специалисты, воображаете, что у вас умные, развитые головы? Ошибаетесь! Тут (он указал на свой лоб) у вас совершенно пусто! Вы, чего доброго, не затруднитесь посещать и тот домик... Там, на полугоре? Пожалуй, будете и записки туда посылать? Я призвал вас для предупреждения подобных безобразий и случись еще раз что-либо в роде этого — не пощажу никого, даже родного сына!

После этого воспитанники были отведены по своим ротам.

Последовал приказ по корпусу об увольнении воспитанников в отпуск с провожатыми, при чем вменялось ротным командирам особенно соблюдать это правило по отношению к воспитанникам специальных классов, которые не умеют себя держать за стенами заведения.

Этот приказ, как и следовало ожидать, был крайне оскорбителен для выпускных. Между ними возник ропот.

— 316 —

— С какой стати, — говорили они, — на нас одних обрушивается неудовольствие директора? Разве в наших IV и V общих классах мало таких, которые ждут не дождутся выпуска в армейские юнкера, и тех находят возможным отпускать без провожатых! и т. д.

Свое неудовольствие воспитанники специальных классов не преминули выразить и другим способом: они решительно перестали заниматься науками и классные журналы наполнились нулями.

22-го февраля, в кабинете инспектора классов, найдены были две записки от обоих отделений старшего специального класса, с заявлением, что прибавочные лекции по русской словесности посещаться не будут. Подполковник Дудышкин не придал этим запискам никакого значения. В тот же день, после вечерних классов, воспитанники 2-го отделения действительно разошлись по ротам, несмотря на настояния Дудышкина.

Желая открыть настоящую причину не желания воспитанников посещать прибавочные лекции по русской словесности, директор корпуса потребовал к себе на квартиру всех четырех фельдфебелей, находившихся в этом отделении. Но как ни старался Тихоцкий вызвать на откровенность этих юношей — ничего не добился. Кончилось тем, что кроме Пеленкина, все время находившегося при Дудышкине, как дежурного, остальные трое: Оприц [Оприц А. И.], Кириллов [Кириллов В.] и Pазгопов [Разгонов К. И.], были арестованы, с угрозой, что на них одних обрушится вся тягость ответственности за такое небывалое нарушение дисциплины всем отделением.

Чтобы воспитанники 1-го отделения не повторили того же самого на другой день, директор, еще утром 23-го числа, пригласил к себе Дудышкина и меня. Я в это время исправлял должность батальонного командира, за болезнью Дубровина.

Мы получили приказание, в случае уклонения кадет от прибавочных лекций, действовать настойчиво, но таким образом, чтобы была соблюдена и постепенность в применении наших прав.

— Вы, — сказал Тихоцкий Дудышкину, — как младший, должны первый отдать приказание воспитанникам идти в класс, не послушают вас, — пусть подполковник Рубан сделает тоже. Ежели и за сим воспитанники окажут неповиновение, — доложить мне. Я же, с своей стороны постараюсь прибыть в корпус к 5 1/2 часам.

Я было попробовал возразить против такого распоряжения, но получил в ответ, что раз отданное приказание никогда не изменяется его превосходительством.

В это время пришел дежурный по корпусу, капитан Нарежный. Оказалось, что он переговорил с воспитанниками 1-го

— 317 —

отделения, которые, почти все, его роты. Они не выкажут никакого неповиновения и просят лишь у директора разрешения выразить в письме к нему причины неповиновения их товарищей.

Директор, видимо, обрадовался: он согласился на письмо, с тем, однако же, чтобы кроме мотивов вчерашней истории в письме ни о чем не упоминалось.

Придя в роту, Нарежный объявил о решении директора, но, к немалому своему недоумению, услышал ответ:

— В таком случае мы и вовсе писать не будем!

В 5 часов 30 минут, при выходе воспитанников после вечерних классов, я находился в классном коридоре. Около 6-ти часов вечера Дудышкин предложил воспитанникам обоих отделений занять места.

Имея лекцию строевого устава во 2-м отделении и видя, что все кадеты в сборе, я вошел к ним в класс и занялся своим делом. Вскоре ко мне в класс вошел директор и начал задавать воспитанникам вопросы; но но лицу его можно было судить, что он чрезвычайно взволнован.

Минут через десять в класс вошел Дудышкин и передал мне просьбу Нарежного прибыть в роту. Получив разрешение Тихоцкого, я отправился. На пути Дудышкин сообщил мне, что 1-е отделение повторило проделку 2-го, и что директор уже знает об этом.

Я приказал построить 1-е отделение старшего специального класса. Это было исполнено довольно быстро. Объявив, что их ожидает учитель, я скомандовал — "на право"; но, заметив, что ни один из кадета не повернулся, я высказал им в коротких словах, что своим непослушанием они только вредят себе, не рассчитывая, какие последствия могут выйти из этого. Затем я снова повторил ту же команду — и снова все остались на месте, точно вкопанные.

Приказав капитану Нарежному оставить воспитанников выстроенными, я отправился к директору. Не медля ни мало, Тихоцкий, сопровождаемый Дудышкиным и мной, отправился в 1-ю роту, оставив мой класс под надзором помощника инспектора классов, штабс-капитана Барсова [Барсов В. Ф].

Подойдя к воспитанникам, Тихоцкий спросил их:

— Отчего вы не слушаетесь и не идете в класс? Все молчали.

— Идите!

Стоят, как вкопанные.

— Ступайте в класс, говорю вам! И опять та же неподвижность.

— На пpa-во! — скомандовал директор.

— 318 —

Но и команда не помогла.

Повторив два, три раза, ту же команду и видя, что воспитанники упорно не внимают ей, генерал разгорячился и, подойдя к стоявшему против него воспитаннику Цыглеру [Цыглер А.], даль ему три полновесных пощечины. Вслед за этим он начал поворачивать за плечи в правую сторону несколько других кадета, крича, сколько позволял его голос:

— Идите вы! Идите вы!..

Воспитанники, действительно, тронулись и, действительно, по направлению к классам. По-видимому, они сами не понимали, что творят. Поднялся неистовый крик и давка. Директор, как сквозь землю провалился. Такой же крик подняла и вся 3-я рота, расположенная в том же среднем этаже. Это шествие наверх, в классный коридор, всей толпы двух взволнованных рот, представляло самую безобразную картину. Голосов моего, Дудышкина и дежурного офицера нельзя было расслышать. Среди этого хаоса вдруг выделился чей-то чрезвычайно громкий и резкий голос:

— Господа! Кроме Рубана никого не слушайте!

Не скажу, чтобы, в душе, я был особенно обрадован и польщен этим. Однако, этот возглас, по-видимому, подействовал на толпу. Крики начали слабеть. Пользуясь этим, мне, при содействии дежурного офицера, удалось выпроводить 1-ю и 3-ю роты из классного коридора в свои помещения, а воспитанников 1-го отделения 2-го специального класса кое-как направить в классную комнату. Сюда же вошел и я с Дудышкиным. Сразу довольно трудно было заставить кадет занять свои места, но после серьезного моего к ним обращения, они расселись; глухой говор, ропот и даже рыдания более слабых нервами не прекращались.

Выло уже семь часов, когда следовало отпустить воспитанников в роты. Предполагая, что генерал в корпусе, я попросил Дудышкина спросить на это его разрешение; но унтер-офицер Бабин сообщил, что директор убежал домой по боковой лестнице, даже без шапки. Это известие снова взбудоражило кадет. Надо было видеть с какой поспешностью бросились они из класса, с криками:

— Мы найдем его и в собственной квартире!

Я бросился за ними. Увидев впереди штабс-капитана служительской роты Мамонтова, я прокричал ему, чтобы как можно скорее все двери были заперты. Мое приказание было исполнено довольно быстро. К дверям приставили часовых. Убедившись, что с этой стороны опасаться было нечего, я, вместе с Дудышкиным, направился в 1-ю роту. Тут мы увидели несколько кружков кадет. Всюду кричали, всюду орали. Оставалось одно: вооружиться терпением и дать им досыта наговориться.

— 319 —

Около 8 часов кучки начали, мало-помалу, редеть и тишина водворяться. Я вышел в церковный коридор. Здесь меня поразило совершенно неожиданное зрелище: у стеклянных дверей церкви целая куча кадет стояла на коленях и молилась. Видно кадеты серьезно были потрясены событием. Религиозное обращение к Богу в такой момент заставило нас, воспитателей, глубоко задуматься и опасаться крупных последствий оскорбления всего юношества, в лице одного из их товарищей.

Однако к 8 1/2 часам роты были-таки построены для следования к ужину. Как построение так и ужин сошли в полном порядке.

Около десяти часов вечера мы с Дудышкиным отправились к директору. Едва успел я доложить, что в корпусе все благополучно, как пожаловал начальник губернии А. П. Волков. Выразив свое соболезнование по поводу такого неприятного события в корпусе, губернатор сообщил директору, что узнал об этом от одного из воспитанников, который, в одной куртке, без шапки, весь в слезах, прибежал к нему, с просьбой принять участие в кадетах и оградить их от побоев директора, который не только собственноручно надавал пощечин их товарищу Цыглеру [Цыглер А.], но и требовал от офицеров, чтобы они били, кололи и рубили кадет.

Выслушав губернатора, Тихоцкий сказал, — что действительно был выведен из себя небывалым непослушанием кадета, но Цыглера [Цыглер А.] не бил, а только взял за плечо, чтобы повернуть в ту сторону, куда надо было идти. Приказание бить, колоть и рубить назвал наглейшей выдумкой, сославшись в последнем на нас. Мы подтвердили, что подобного приказания не слышали.

По описанию примет ходившего к губернатору, можно было догадаться, что это был Миницкий 1-й. Директор отдал было приказание арестовать его, но мы отсоветовали прибегать к этой мере, пока не будет доказана ясно виновность Миницкого.

Губернатор откланялся, но мы остались. После некоторой паузы директор спросил меня:

— Ну что же теперь делать?

Имея в виду, что Тихоцкий, говоря с губернатором, скрыл свой настоящий поступок с Цыглером [Цыглер А.], я ответил:

— На вашем месте, я теперь же телеграфировал бы начальнику штаба так: воспитанники 1-го отделения 2-го специального класса, при моем требовании идти на прибавочную лекцию русской словесности, оказали мне небывалое неповиновение. Я погорячился и употребил против одного из них крайне энергичную меру. Подробности почтой.

— Благодарю вас, — сказал директор, — так и сделаю. Около 12 часов ночи я зашел в корпус. Здесь дежурный

— 320 —

по 1-й роте доложил мне, что кадет Миницкий 1-й самовольно отлучился из заведения и был у губернатора. Не желая поднимать ночью какой-либо тревоги, я оставил это обстоятельство до моего личного доклада директору.

24-го числа в 7 часов утра я снова явился в корпус. Там все было спокойно. Миницкий 1-й сам подошел ко мне и доложил о своем путешествии к губернатору. Я его спросил: не был ли он еще где-нибудь?

— Решительно нигде!— был дан ответ.

Мой вопрос основывался на дошедшем до меня слухе, что кто-то из воспитанников ходил и к губернскому предводителю дворянства, г. Кованько.

В десять часов я прибыл к директору с докладом о поступке Миницкого. Только что я начал говорить, как Тихоцкий прервал меня:

— Теперь мне не надо вашего доклада! Вот у меня рапорт полицмейстера, полковника Ярошенко. Не будь этого рапорта, вы бы мне ничего не сообщили. Этого скрывать нельзя!

Я ничего не понял из этой тирады.

Вслед за мной прибыл старший врач корпуса Бобровский, который, узнав, что в 12 часов дня назначен экстренный комитет, полюбопытствовал узнать причину этого неожиданного обстоятельства. Тихоцкий сообщил ему историю в таком же виде, как и губернатору и попросил принять участите в заседании.

В двенадцать часов дня все члены комитета и четверо фельдфебелей собрались на квартире у директора. Цель собрания была двоякая: во-первых, дознать настоящую причину, почему воспитанники 2-го специального класса так упорно отказывались ходить на прибавочные лекции по русской словесности, и, во-вторых, какие надо принять меры к принуждению их исполнить это требование.

Первой цели, по мнению Тихоцкого и Бобровского, можно было достигнуть, допросив вышеозначенных четверых фельдфебелей, а потому с этого и начали. Но сколько ни тратилось красноречия, сколько ни употреблялось приемов и уловок, ничто не помогало. Все они, на все вопросы, как будто по заказу, отвечали:

— Не понимаем и сами, как это случилось.

Генерал велел их отпустить и выпустить из-под ареста. Рассчитывали, что можно что-либо узнать от Миницкого. Послали за ним. Посланный вернулся с докладом, что Миницкого не отпускают товарищи. Тоже ответили, когда послали за Цыглером [Цыглер А.].

Тут же, в комитете, директором была получена телеграмма из Петербурга. О ее содержании Тихоцкий умолчал, но, видимо,

— 321 —

обеспокоился. Вместе с тем, он закрыл заседание комитета. Мне он поручил арестовать Миницкого.

Сознавая всю трудность возложенного на меня поручения, так как приходилось иметь дело ни с одним только Миницким, но и со всеми его товарищами, так категорично выразившими ослушание директору и комитету, я решил действовать как можно осторожнее и гуманнее. Придя в роту, я был встречен всеми воспитанниками специальных классов, которые, ожидая результата своего отказа выслать в комитет двух своих товарищей, держались совокупно. Сначала, когда я объявил Миницкому о приказании арестовать его, он принял извещение с полной покорностью, но когда все его товарищи начали доказывать мне, что Миницкий также виноват, как все они, он, наотрез, отказался исполнить мое требование идти под арест. Тщетно старался я убедить молодежь, что провинность всего класса не имеет ничего общего с фактом самовольной отлучки одного из них из заведения: меня слушали мало. Я решил не настаивать. Около шести часов вечера Миницкий явился ко мне с повинной и объявил, что готов беспрекословно исполнить мое требование.

Хотя, в продолжение дня, я и ходил несколько раз к Тихоцкому, но приема дождался только в девять часов вечера. Я рассказал ему историю ареста Миницкого. Директор остался крайне недоволен, что я будто бы делал кадетам потачки и что не употребил для исполнения его приказания силу. Я отвечал, что к силе не прибегнул, вследствие опасения возбудить тем еще большее волнение в среде молодежи, вызвать еще более крупные беспорядки.

Между другими лицами я застал у директора штабс-капитана Барсова [Барсов В. Ф]. Последний доложил генералу, что когда воспитанникам было объяснено петербургское требование о назначении прибавочных лекций по русской словесности, они обязались подпиской не противиться далее этому распоряжению.

25-го февраля, Тихоцкий потребовал к себе меня и Дудышкина; тут же мы застали выздоровевшего батальонного командира. Нам была прочтена накануне полученная телеграмма. В ней говорилось, что его высочество требует немедленного сообщения о причинах нежелания кадет ходить на прибавочные лекции, послуживших к проявлению такого неслыханного неповиновения начальству. Обратившись к Дубровину, директор предложил ему отправиться в корпус и, во что бы то ни стало, узнать эту причину, чтобы иметь возможность ответить что-либо в Петербург.

По уходе Дубровина, Тихоцкий рассказал нам, что он был у нашего, известного по своему уму, архиерея, который положительно отказался понять, вследствие чего кадеты подняли такую бурю из-за того, что он, Тихоцкий, хотел повернуть Цыглера [Цыглер А.].

— 322 —

Тут же он прибавил, — что раз, представляя Михаилу Павловичу свой Кабардинский полк, ему случилось чуть не изрубить одного сделавшего ошибку унтер-офицера, а великий князь сделал вид, будто не замечает ничего.

Выслушивая это, я невольно задал себе вопрос: неужели Тихоцкий не может сообразить, что нанести удар нижнему чину далеко не то же, что надавать пощечин благородному, не сегодня-завтра долженствующему быть произведенным в офицеры, воспитаннику? Его часто повторяемая фраза: "взял Цыглера [Цыглер А.] за плечо"... заставляла меня призадуматься, не поместил ли он ее и в свое донесение в Петербург?

Дубровин вернулся скоро. О результате своей миссии он при мне не распространялся, а попросил директора выйти с ним и Дудышкиным в смежную комнату. Что там было говорено — не знаю.

Когда утром 26-го числа я пришел к Тихоцкому с докладом, то застал там несколько человек из служащих в корпусе, ведущих оживленный разговор. Мое появление сразу прекратило эту беседу.

Воспользовавшись собранием многих лиц, Тихоцкий сейчас же составил ответную телеграмму великому князю. Под диктовку генерала, корпусный адъютант, штабс-капитан Моралевский, написал:

"Причина неповиновения — нежелание воспитанников ходить на прибавочные лекции по русской словесности; последствия — по случаю ареста трех фельдфебелей и одного кадета".

Я позволил себе заметить, что великий князь требует совсем не этих сведений.

— Писать телеграмму дело не ваше, а мое! — сказал директор. — Я попрошу вас только подписаться на черновике.

Объяснив директору, что подпись обозначает согласие подписавшегося с вышеизложенным, я откланялся, не взяв в руки предложенного мне пера.

Того же числа, в 8 часов вечера, был собран новый комитет при участии и учителей. Директор корпуса прилагал все усилия для убеждения всех, что главнейшие причины беспорядков кроятся в той разнузданности, которую он застал в нашем заведении; намекнул и на то, что, может быть, существует и другая причина: тонкое поджигательство со стороны людей, близко стоящих к кадетам, пользующихся в их среде странной и подозрительной популярностью. Последнее заявление вызвало сильный и даже слегка резкий протест со стороны одного из самых старых преподавателей корпуса, Котельникова.

Тихоцкий спохватился, замял разговор на эту тему и снова обратился к любимейшей болтовне о деморализации заведения.

— 323 —

Между прочим, он вынул из кармана письмо и предложил Дудышкину прочесть его вслух. В этом письме, надо сказать, очень хорошо написанном, говорилось, что наши взрослые воспитанники позволяют себе очень уж свободно рассуждать о таких предметах, как власть, закон и свобода. Он сослался на это письмо, как на неоспоримое доказательство того, что наше заведете, еще до его вступления в должность директора, было крайне распущено.

27-го февраля, по почте, было отправлено в Петербурге секретное донесение о событиях в корпусе, известное только директору и адъютанту Моралевскому, рукой которого оно было писано на квартире у Тихоцкого.

29-го февраля, Тихоцкий, в присутствии нескольких офицеров, заметил, что он наверно знает мое подтверждение в обществе его мнимой фразы: "бейте, колите, рубите" и вывел из этого то заключение, что я являюсь и тайным поджигателем воспитанников.

Один из присутствовавших, штабс-капитан Савоини [Савонин Я. Я.], тут же заявил директору, что дословно передаст мне его фразу.

В тот же день, не знаю по каким соображениям, совершенно здорового Миницкого 1-го перевели из-под ареста в отдельную комнату при лазарете, поручив медицинскому персоналу иметь за ним наблюдение.

Это распоряжение крайне возмутило всех воспитанников специальных классов. Они обратились к Дубровину с просьбой об его отмене; но просьба их не была уважена.

1-го марта, был хозяйственный комитет. Сюда мне принесли записку от кадета 1-ой роты, в которой последние просили меня придти к ним. Получив разрешение от Тихоцкого, я отправился в роту и, возвратившись, доложил директору, что кадеты и ко мне обратились с просьбой о выписке Миницкого из лазарета. Тихоцкий ничего не ответил, но сделал какую-то чрезвычайно странную гримасу и отвернулся от меня.

Это странное отношение начинало надоедать мне. Я попросил у директора объяснения, сказал, что знаю о высказанном им подозрении по поводу моего тайного поджигательства и довольно категорично потребовал формального по сему обстоятельству следствия. Но Тихоцкий, видно, не особенно любил короткие пути. В своем ответе мне он бродил кругом и около моего вопроса и кончил тем, что сознался в своем нерасположении ко мне вследствие моего отказа подписать телеграмму, отправленную великому князю. Больше я ничего не мог добиться.

Вечером того же дня ко мне зашел отец одного из воспитанников специального класса, некий Соколович [отец Соколовича Якова]. В беседе с ним я высказал, что самым прискорбным фактом является

— 324 —

полное несознание воспитанниками своей вины, их нежелание покориться требованиям и извиниться перед директором. Я согласился на просьбу Соколовича повидаться с сыном и некоторыми знакомыми кадетами в приемной комнате и высказал мысль, что было бы не дурно, если б он поговорил с ними о деле, келейно, посоветовал бы угомониться.

Его разговор с кадетами принес некоторую пользу. Уверенные, что в Соколовиче [отец Соколовича Якова] может говорить только отцовское чувство, кадеты слушали его внимательно, начали слегка поддаваться его убеждениям и обещали переговорить об этом с товарищами.

И этой мерой Тихоцкий остался чрезвычайно недоволен. Очевидно, ему была невыносима всякая огласка дела. Как будто можно было сохранить в тайне такую громкую историю?!..

Громадная ошибка Тихоцкого заключалась в следующей поблажке: по случаю наступавших репетиций перед годовыми экзаменами, воспитанники обратились к инспектору с просьбой испросить разрешения директора не посещать лекций строевого устава и прибавочных по русской словесности. В обыкновенное время еще можно было бы согласиться на такую просьбу, но теперь, когда весь сыр-бор загорелся именно из-за этих прибавочных лекций, согласие Тихоцкого явилось страшно бестактным поступком.

2-го марта, я получил приказание подать рапорт об ослушании Миницкого идти под арест. Рапорт продиктовал мне сам Тихоцкий и в своей диктовке так искусно подтасовал факты, что выходило будто я сам на себя подаю рапорт, обвиняя себя в нерешительности и полном отсутствии влияния на кадет. Само собой разумеется, я наотрез отказался подавать такие рапорты и объявил, что и сам сумею проредактировать требуемое от меня.

Вечером 5-го марта воспитанники специальных классов обратились ко мне с просьбой походатайствовать о разрешении им не говеть на 4-й неделе, мотивируя свою просьбу тем состоянием духа, при котором трудно углубиться в самого себя. Я ответил им отказом, объяснив, что время говенья кадет устанавливается распоряжениями свыше. Директору я все-таки доложил об этом обстоятельстве.

Вскоре последовало распоряжение Тихоцкого, чтобы все сведения о проступках и неуспехах в науках воспитанников подавались прямо директору, помимо ротных и батальонного командиров. Это приказание было пояснено тем, будто последними лицами скрывались проступки кадет. Подобное подозрение совершенно не гармонировало со стремлениями директора доказать полную деморализацию заведения. Результатом явились ежедневные

— 325 —

аресты и все более и более частые и строгие взыскания. Кадеты были страшно раздражены. Невежество и грубость против офицеров не знали границ.

С 7-го по 13-е марта — неделя говенья.

XI.

Перевод 1-й роты в 3-й этаж. — Арест "подстрекателей и запевал". —Отделение тринадцати воспитанников от товарищей. — Меры против желания кадет освободить отделенных товарищей. — Просьба Миницкого.— Беседа с отделенными воспитанниками. — Записка и ее опровержение. — Новая неприятность с Тихоцким. — Обвинение меня в тайном поджигательстве. — Крупный разговор в комитете. — Директор просит у губернатора батальон солдат. — Приезд в Полтаву Грессера. — Дознание. — Проводы Гресссра кадетами. — Инспекторский смотр Мирковича. — Миркович берет мой дневник. — Приезд Политковского. — Проверка знаний военных наук. — Политковский собирает сведения о Тихоцком. — Опять мой дневник на сцене. — Приказ Политковского по корпусу. — Отставка Тихоцкого. — Директор барон Икскуль-фон-Гильденбандт. — Его деятельность. — Преобразование корпусов. — Посещение корпуса государем императором. — Меня переводят на Кавказ.

14-го марта последовало приказание Тихоцкого перевести 1-ю роту в 3-й этаж, чтобы отделить ее от 3-й роты. Кровати и столики были перенесены во время классов. После классов 1-я рота, вопреки приказанию капитана Нарежного, отправилась в свое старое помещение в среднем этаже. Кадеты горланили, что перенесут вещи обратно на своих плечах, но нового помещения занимать не намерены. Пригласили батальонного командира, полковника Дубровина. Последний выстроил роту и лично повел ее по боковой лестнице в третий этаж. Рота беспрекословно повиновалась. Пришли в коридор нового помещения. Команда: "стой! во фронт! разойтись!" не произвела никакого впечатления. Тем же стройным порядком, в ногу, рота прошла весь коридор, вышла на парадную лестницу и спустилась обратно в средний этаж, где уже водворилась 2-я рота. Ничего нельзя было с ними поделать! Мы с Дубровиным собрали кадет в спальню. Тут они сообщили нам, что переберутся только тогда, когда мы обещаем не запирать их на верху и то только при условии, чтобы к ним же были переведены все кадеты специальных классов, занимающие должности в других ротах. Руководствуясь тем, что после проступка всего специального класса, оставлять в других ротах за старших некоторых из них не приходилось, это требован не было удовлетворено, причем воспитанникам дали понять, что эта мера была уже решена раньше и имеет форму наказания.

— 326 —

Директор отдал приказание отделенным офицерам представить ему списки "подстрекателей и запевал", не стесняясь, по собственному убеждению. Всех поименованных в этих списках моментально арестовали. Это вновь подняло страшную бурю в 1-й роте. Тогда мы с Дубровиным отправились к директору, стали ему доказывать, что такими мерами заведение никогда не будет умиротворено и что за дальнейшие беспорядки мы не принимаем на себя ответственности. Арестованных директор велел освободить.

В комитетах 15-го и 18-го марта разбиралась масса докладных записок и рапортов дежурных офицеров на неповиновение воспитанников. Самым крупным эпизодом был ответ фельдфебеля Кириллова [Кириллов В.] дежурному офицеру Богдановичу. Первый вошел в другую роту и о чем-то говорил в кругу кадет; когда же Богданович приказал ему удалиться в свою роту, Кириллов не послушался и резко ответил:

— Ваше приказание и смешно, и странно.

На вопрос директора, какое наложить наказание на провинившегося, послышались самые разнообразные ответы. Придавая этому поступку большое значение, как прямо противоречащему воинскому духу и понятию о дисциплине, мы с полковником Дубровиным все-таки не могли не заметить, что причиной этого и вообще всех подобных поступков является то странное волнение умов, каковое замечалось в среде кадет. Высказав предположение, что наказание только хуже взбудоражит всех, мы предложили не налагать никакого взыскания, а просить особого следователя с высшими полномочиями из Петербурга. Домашние исследования, по нашему мнению, положительно никуда не вели, а только затягивали дело и вредили порядку. Директор, по-видимому, согласился с нами, но о предполагаемой программе действий умолчал.

На новом комитете 19-го марта, по инициативе директора, вопреки несогласию очень многих из присутствующих членов, было постановлено отделить от товарищей наиболее выделившихся во время истории 23-го февраля кадет. С большим трудом удалось, так сказать, добыть из роты от товарищей тринадцать воспитанников и привести их в комитет. Тут им было прочтено в чем они обвиняются и объявлено, что, признавая их вредными для товарищей, комитет положил переселить их в один из покоев служительской роты и подчинить полицмейстеру корпуса, полковнику Ярошенко. Обвиняемые подняли страшный гвалт. Между воплями и аханьями слышались фразы, в общих чертах сводящиеся к следующему: они сами не понимают в чем заключается их вина; они не солдаты, чтобы их можно было поместить в казармы; они не желают расставаться

— 327 —

с товарищами; они имеют своих начальников и не намерены подчиняться полицмейстеру корпуса.

Вопреки ожиданию, директор вел себя как посторонний зритель. Когда шум несколько поутих, он сказал едва слышным голосом:

— Ваши поступки разберет особая комиссия с полномочием вернуть менее виновных в роты. Подчинены вы будете только ротным командирам, через которых можете и переписываться с товарищами.

Эта огромная до бестактности уступка все-таки не послужила к прекращению волнения. Лишь после долгих и тщательных убеждений воспитанники согласились следовать в отведенное им помещение, да и то далеко не с покорностью. Церемония их шествия произошла на глазах всех воспитанников корпуса, взлезших на окна здания, мимо которых тринадцать их товарищей вели в служительскую казарму. Благодаря этому, нечего и говорить, какой порядок царил в ротах в продолжение всего остального дня.

Вскоре до директора дошел откуда-то слух, что кадеты 1-й роты собираются освободить своих отделенных товарищей силой. Сейчас же были приняты всевозможные меры. Все двери, выходившие из здания корпуса стали запирать, к ним были приставлены часовые, ротным командирам и отделенным офицерам было приказано глядеть в оба. Но этого мало: директор поручил штабс-капитану Барсову [Барсов В. Ф], совершенно постороннему в этом деле лицу, как помощнику инспектора классов, обратиться к отделенным кадетам с предложением остеречь своих товарищей от всякой попытки освободить их силой.

Если принять во внимание, что дошедший до директора слух мог быть и совершенно ложным, что подобной мерой воспитанники могут быть натолкнуты самим начальством на новую историю, что этим как бы сознавались в своем бессилии против них, если принять все это во внимание, не берусь рассуждать об остроумии подобной меры.

20-го марта, я получил записку от Миницкого 1-го, с просьбой зайти к нему в лазарет. Тут он мне сказал, что его мучит окружающий его в лазарете комфорт, между тем как его товарищи, во всяком случае не более виновные, чем он сам, помещены в казармах. Миницкий просил меня передать директору это обстоятельство и попросить последнего о его переводе к отделенным.

Явившись к Тихоцкому и рассказав о своем свидании с Миницким, я услышал следующую фразу, произнесенную иронически-недовольным голосом:

— Интересно знать, почему это Миницкий, наотрез отказывающийся

— 328 —

говорить с кем-либо из офицеров, постоянно имеет с вами, подполковник, конфиденциальные разговоры, нарушая даже порядок подчиненности?

О своем ответе распространяться не буду.

Зайдя вечером к Дубровину, я узнал, что капитан Нарежный передавал ему о страшном неудовольствии воспитанников первой роты на своего ротного командира, а также и на нас с Дубровиным, за увещевание их отделенных товарищей согласиться добровольно на требования директора корпуса. На другой день Нарежный должен был дежурить по корпусу и не без основания опасался демонстрации со стороны кадет своей роты.

Рассмотрев вопрос со всех сторон, мы пришли к определенному решению, которое заключалось в следующем. Утром 21-го числа, я зашел к отделенным воспитанникам. Я знал раньше, что они уже успокоились и начали здраво смотреть на вещи. Они прямо объявили мне, что отлично сознают пользу своего послушания для их дела и для облегчения ответственности. Добившись такого сознания, я сказал, что их товарищи, по-видимому, не так ясно понимают суть вещей и предложил поручить мне переговорить об этом деле с кем-нибудь по их выбору в роте. Кадет Циглер [Циглер П.] (по прозванию "красный", однофамилец пострадавшего 23-го числа), под диктовку товарищей, написал письмо к кадету Орловскому.

Когда я пришел в корпус и вызвал последнего, он объявил мне, что сейчас была получена ротой записка от отделенных следующего содержания:

— "Записке, данной Ивану Романовичу, не придавать никакой веры".

Вероятно, по моем уходе отделенные испугались, чтобы я не стал выпытывать что-нибудь, кроме того, о чем мы говорили с ними. О второй записке директор был уведомлен Hapежным. Показав мою записку Нарежному и Дубровину, я ее разорвал, как ненужную.

Через полчаса я был потребован к директору.

— Не потрудитесь ли вы ознакомить меня с данной вам запиской? — обратился ко мне Тихоцкий.

Я потрудился.

— Мне было бы приятнее видеть подлинник. Я ответил, что разорвал его.

— Значить, вам неудобно было сохранить его?

Я холодно отозвался нежеланием понимать намеки генерала, но, вместе с тем упомянул о том, что Дубровин и Нарежный читали эту записку.

После моей аудиенции у генерала, Орловского почему-то также присоединили к отделенным воспитанникам.

— 329 —

Колкие намеки генерала, а также распускаемые им слухи о моем подстрекательстве во всех случаях беспорядков в корпусе, передаваемые мне моими сослуживцами, переполнили чашу моего терпения. 22-го марта, во время комитета, я испросил у директора разрешения говорить по личному моему делу и, отбросив в сторону всякое стеснение, ознакомил всех присутствующих с отношением ко мне генерала. По дневнику, который я аккуратно вел с 23-го февраля, я ознакомил комитет с подробностями моих действий и заключил свое слово тем, что мне передавали о распускаемых генералом слухах о моей виновности в тайном поджигательстве.

Не желая называть фамилий лиц, передававших мне эти слухи, я просил, чтобы генерал опровергнул мои слова. Не успел я кончить, как наш старший врач, Бобровский, встал и объявил во всеуслышание, что сам слышал подобные слова генерала, от него лично. Не стану описывать смущение генерала с одной стороны и возмущение моих сослуживцев с другой. Впрочем, этим дело и кончилось.

25-го марта, воспитанники 1-й роты объявили подполковнику Дудышкину, что так как им не хотят объяснить причину отделения их товарищей, то они сами позаботятся об освобождении отделенных.

Когда об этом передали директору, он отправился к начальнику губернии с просьбой сделать распоряжение, чтобы в корпус ежедневно приводилась рота гарнизонных солдат с ружьями. Губернатор отказал наотрез. В своем желании как-нибудь уладить дело, директор доходил до курьезных мер. Между прочим, всем изъявившим добровольное желание было разрешено присоединиться к отделенным. Последних набралось до тридцати человек.

Около праздников Светлого Христова Bocкpeceния прибыл в Полтаву генерал-лейтенант Грессер, главный инспектор военно-учебных заведений, которому было поручено произвести следствие в нашем корпусе. На третий день праздника, Грессер, остановившийся у Тихоцкого, явился с последним в корпус, обошел под руку с ним все заведение и велел построить воспитанников специальных классов в рекреационном зале. Как им, так и отделенным, которых посетил позже и опять-таки с директором, Грессер сказал очень ласковые речи. После первого посещения корпуса, Грессер отправился вместе с Тихоцким к наиболее важным лицам Полтавы, как-то к губернатору, архиерею, губернскому и уездным предводителям дворянства, с целью примирить этих лиц с директором корпуса.

Наконец было приступлено к следствию, к допросам. Показания снимались с воспитанников и офицеров и всегда в

— 330 —

присутствии Тихоцкого. Забыли почему-то меня. Результатом довольно скоро законченного дознания было признание пяти человек специального класса наиболее виновными и подлежащими исключению из заведения.

Недоумевая, почему я, игравший такую видную роль в корпусной истории, оставлен совершенно в стороне, я решился явиться к Грессеру. Последний выслушал меня с неохотой, объявил, что, по-видимому, я нахожу нужным произвести второе дознание, что этого не будет, так как он собирается уезжать, а, по моем уходе, объявил директору в присутствии полицмейстера корпуса:

— Ну, уж младший штаб-офицер у вас! Я бы не держал его ни минуты. Впрочем, ручаюсь, ему не сдобровать!

Кадеты остались чрезвычайно недовольны резолюцией генерал-лейтенанта Грессера, почему и напутствовали его из окон заведения самыми непристойными пожеланиями, когда он садился в коляску для обратного путешествия в Петербург.

Недели через три после отъезда Грессера из Полтавы, туда прибыл генерал от инфантерии Миркович для производства инспекторского смотра корпуса. В корпусе все было тихо, как ни в чем не бывало. Тихоцкого в Полтаве не было. Миркович остался вполне доволен порядками заведения. Будучи лично знаком с нашим правителем дел, Косяровским, он сказал, что хотя корпусная история его и не касается, но ему было бы интересно познакомиться с подробностями хода дел, чтобы проверить те сведения, которые он имеет. Косяровский сказал генералу, что я вел подробный дневник происшествиям. Миркович потребовал меня к себе и сказал:

— Завтра я уезжаю в свое курское имение; там на досуге, мне хотелось бы познакомиться с вашим интересным документом, познакомиться как лицу совершенно постороннему. Не можете ли вы одолжить мне на некоторое время ваш дневник?

Хотя дневник был у меня и в одном экземпляре и написан с помарками, я согласился на просьбу Мирковича, прося только возвратить его, так как он мог мне понадобиться в случае отдачи меня под суд, как о том ходили слухи.

Вскоре я получил свой дневник обратно, но, что меня чрезвычайно удивило, из штаба военно-учебных заведений. Впоследствии оказалось, что Миркович собирал под сурдинку кое-какие сведения и отправил отчет о них начальнику штаба военных учебных заведений Путяте, с приложением моего дневника.

Почти вслед за посылкой, мной полученной, в Полтаву прибыл состоявший при Путяте по учебной части генерал-майор Политковский. Он также поместился в квартире у директора, но совершенно изолировал себя от него, даже обед себе приказал

— 331 —

готовить на кадетской кухне. Цель его приезда состояла в проверке, как у нас идут военные науки.

Он посещал ежедневно специальные классы, внимательно выслушивая ответы кадет по артиллерии, фортификации и тактике. Казалось, задача его была уже выполнена, но он и не думал об отъезде. Никому и в голову не приходило, что ему было поручено переисследовать дело, по которому был командирован Грессер.

Политковский завел знакомство со всеми выдающимися лицами в городе и чутко прислушивался ко всяким суждениям о корпусе и его директоре. Когда же он почувствовал под собой почву, то открыл свое инкогнито и прямо приступил к делу. Он требовал к себе всех служащих поочередно, прося соблюдать в тайне беседу с ним. Рассказывали между прочим, хотя за достоверность последнего факта и не отвечаю, что пригласив к себе на чай пятерых воспитанников, наиболее ему понравившихся своими ответами по военным наукам, Политковский, под видом шутки, расспрашивал их о событиях в корпусе и о моей роли в них. Последним он потребовал к себе меня. Опять выступил на сцену мой дневник.

— Ручаетесь ли вы, — сказал мне Политковский, — в безусловной истине всего изложенного в вашей тетрадке?

— Ручаюсь и готов доказать это перед лицом правосудия. Ознакомившись во всех подробностях с моими записками, Политковский призвал меня к себе и сказал:

— Как лицу прибывшему сюда по высочайшему повелению переисследовать дело, мне остается только поблагодарить вас, что вы помогли мне распутать узел, завязанный генералом Грессером. Я положительно протестую против его взгляда, по которому на вас обрушивалась всей тягостью обвинение в преступных действиях, угрожавших отнять у вас и честь и доброе имя. Будьте спокойны. Я подробно ознакомился с вашей деятельностью, проверил ее самым тщательным дознанием и считаю своим священным долгом не только оправдать вас, но и заявить, что служба ваша, по своей полезности и добросовестности, заслуживает только похвалы.

Перед отъездом Политковского в корпусе был прочитан его приказ, приводимый мной вкратце:

"Прибыл сюда со специальной целью проверить систему преподавания военных наук, а также и успехи по ним воспитанников, я, между прочим, по высочайше возложенному на меня поручению, имел возможность весьма подробно ознакомиться как с горестными событиями в заведении, так и с ближайшими причинами, их произведшими. Преподавание военных наук и успехи по ним настолько удовлетворительны, что лучшего и желать невозможно в губернском корпусе. Убедившись же в существующем

— 332 —

порядке и спокойствии в заведении, я оставляю Полтаву с полной надеждой, что по докладе моем государю императору какими милыми, добрыми и преданными ему нашел я воспитанников этого корпуса, даруется всемилостивейшее прощение за неурядицы в заведении. Надеюсь, что воспитанники оправдают мой доклад о них".

Этот лестный для них отзыв обворожил кадет. Благодарностям генералу и обещаниям вести себя примерно не было конца. В тот же день генерал Политковский выехал из Полтавы, а через три недели после этого Тихоцкий был устранен от должности с увольнением в отставку.

После Тихоцкого директором корпуса был назначен генерал-майор барон А. А. Икскуль фон-Гильденбандт. До этого назначения он занимал такую же должность в Новгородском графа Аракчеева корпусе, откуда перетащил с собой и инспектора классов полковника генерального штаба Кузьмина-Караваева, назначенного к нам вместо подполковника Дудышкина.

Деятельность барона Икскуля, предупрежденного о всех бывших у нас беспорядках, была вполне разумная. Вначале он совершенно выделился из общего круга воспитателей, держал себя неприступно и гордо, но с большим тактом. Запросто принимал у себя только одного Караваева. После, когда убедился что в заведении все идет хорошо, тихо и спокойно, он перестал уже казаться таким грозным, каким зарекомендовал себя на первых порах. Воспитанники любили его, воспитатели уважали. И действительно: это был благороднейший человек, обладавший притом чрезвычайно теплой душой. Его тактичность и деликатность имели подчас анекдотический оттенок. Нужные замечания служащим он всегда приправлял необидными шутками. Помню встретил он раз меня на улице с сильно отросшей бородой. Я шел с женой. Чрезвычайно любезно поздоровавшись с нами, он обратился к жене:

— Правда ли, что вас сегодня обокрали и между прочим унесли бритвы Ивана Романовича?

Или такой случай: учителя, по установленным правилам, должны были являться на уроки в вице-мундирах. Однажды, зайдя в класс учителя французского языка Таксиса, который был в сюртуке, Икскуль сказал:

— Вы, вероятно, читаете лекцию вместо Ганнота? Я его встретил на улице в вице-мундире.

Вникнув в положение заведения, Икскуль лично убедился в необходимости истребить до корня последние остатки антагонизма между представителями строевой и учебной части. Он решил соединить обе части в одну семью рабочих в пользу воспитания детей. На всех комитетах должны были присутствовать как учителя, так и офицеры. Самые комитеты получили вполне разумное

— 333 —

и рациональное значение. Перед собранием комитета все участники его получали самые подробные сведения: какие вопросы должны подлежать обсуждению и, таким образом, являлись на заседание с заранее обдуманными ответами. Никому не возбранялось поднимать на заседаниях новые вопросы, причем требовалось объяснение, почему предложенный вопрос считался важным.

При такой постановке дела, воспитатели должны были вполне отдаться своим педагогическим задачам, заботиться и о том, чтобы не ударить в грязь лицом при представлении своих мнений. Работа, следовательно, началась серьезная и не бесполезная.

Комитеты сделались школой для воспитателей. Мало-помалу выработалась правильная система нравственного и умственного развития детей. Воспитанники, убедившись, что и учителя и воспитатели составляют как бы дополнение друг другу, перестали рассчитывать, что на дежурстве одного можно делать то-то и то-то, а на дежурстве другого вести себя осторожнее. Перестали уповать и на то, что учителя, как то прежде водилось, будут поддерживать их в комитетах в ущерб представлениям о них их ближайшего ротного начальства. Они прониклись сознанием, что в образе действий их воспитателей не существует более никакого личного произвола и с покорностью начали относиться ко всем требованиям. Вот истинная коренная заслуга Александра Александровича Икскуля.

Во время директорства Икскуля, в 1862 году, в Петербурге, окончательно выработался проект о преобразовании кадетских корпусов в военные гимназии. Приходилось подумать о своей дальнейшей судьбе. Обещанное мне место батальонного командира в одном из открывавшихся военных училищ не выгорело. Тогда я завел переписку со своим бывшим товарищем и сожителем Карцевым, в то время состоявшим начальником штаба кавказской армии. Последний обещал выхлопотать мне отдельный батальон.

В сентябре 1864 года мне довелось представить государю императору [Александр II] батальон кадет Петровского Полтавского кадетского корпуса. Смотр происходил совместно с войсками. Государь остался было не вполне доволен церемониальным маршем и оставил кадет, отпустив войска. После короткого отдыха государь начал производить подробнейшее учение. Учение и новый церемониальный марш прошли безукоризненно. Государь выразил свое полное удовольствие.

20-го мая 1865 года, Петровский Полтавский кадетский корпус был переименован в военную гимназию того же имени. Вместе с этим переименование я получил назначение на Кавказ, чем и закончилась моя учебно-педагогическая деятельность.

И. Тимченко-Рубан.