История Полтавы

В зеркале памяти. Часть 2. Полтава: 1939-1941

• 

Подробности

Просмотров: 15771

Илья Розенфельд
В зеркале памяти. Часть 2. Полтава: 1939-1941

Сейчас конец августа 1939 года, я еще школьник, и с осени буду учиться в 10-м классе.

Вторая Мировая война с 1 сентября уже началась, но СССР в ней пока не участвует. Сталин затаился и выжидает, в чью сторону качнутся весы. Вот тогда он и примет решение, какую принять сторону, - тут важно не зазеваться, чтобы не упустить своего куска добычи. А пока суд да дело, наши газеты с лакейской угодливостью дословно перепечатывают и завистливо комментируют хвастливые победные сводки германского командования. Судя по этим сводкам и комментариям, дни Англии сочтены.

Радиоприемники сдавать приказа еще нет, и из передач английского и закарпатского радио мы вечерами слушаем леденящие новости о жутких бомбежках, пожарах и многотысячных жертвах Лондона, о преследованиях евреев во Франции и в немецкой зоне оккупированной Польши, всё чаще слышится жутковатое средневековое слово «гетто».

Но наши газеты об этом молчат, будто набрали в  рот воды. Друзей обижать нельзя!

Но вот приходит 30 ноября.  Сильный мороз, с ночи валит снег. В квартире холодно. Восемь утра, и диктор мрачно оповещает нас о провокациях финской военщины и о начавшейся войне. Конечно, обнаглевших финнов нужно проучить. Все взволнованы и уверены, что маленькая Финляндия долго сопротивляться  нашей могучей Красной армии не сможет. В очередной раз наша 10-я школа превращена в госпиталь, и мы учимся на третьей смене - с 4-х дня до 10 вечера в 12-й школе, которая на Подоле. Окна первого школы закрашены белой краской, во дворе под снегом лежат парты и в палатах лежат первые раненые с Карельского перешейка и «линии Маннергейма».

Но вскоре в военных сводках нашего Главного командования воинственные победные реляции первых дней сменяются короткими и очень неопределенными сообщениями. Из них уже ясно одно - наступление наших войск затормозилось, а белофинны почему-то еще сопротивляются.

Проходит зима, и в феврале 1940-го наши войска наконец-то прорывают злосчастную «линию  Маннергейма» и берут город Выборг. Трехмесячная Зимняя война кончается поражением маленькой, 3-миллионной Финляндии. Но даже официальные, опубликованные в газетах, цифры потерь Красной армии огромны: 65 тысяч убитых, 265 тысяч раненых и обмороженных, 5,5 тысяч  попавших к финнам в плен. Это цена победы огромной 150-миллионной страны над крохотной гордой Финляндией. Тут же СССР, как агрессора и друга нацистской Германии, исключают из Лиги Наций (прообраза будущей ООН). Всем ясно, что наша славная героическая  Красная армия оказалась позорно слабой.

  Но вот уже лето 1940 года, август. Мы уже не школьники, но будущее наше  темно и неясно. Многое, происходящее вокруг нас в стране и в мире, оценить правильно мы еще не можем. Сбивает нас с толку чехарда следующих одно за другим непонятных международных и внутренних событий. В Европе бушует война, немцы бомбят и обстреливают ракетами Лондон, а к СССР неожиданно и как-то очень поспешно присоединяются все три балтийские республики - Литва, Латвия и Эстония.  Германия всё еще наш друг, но мало-помалу начинает меняться тональность газетных сообщений - исчезли недавние восторги о «вечной дружбе наших народов, скрепленной обоюдно пролитой кровью за общее дело». Это слова Молотова, но где и когда? - никто не может объяснить. И всё чаще слышны тихие и озабоченные разговоры взрослых о неизбежной войне с Германией.

Весна 1941-го. Я уже студент 1-го курса нашего строительного института. Сегодня 22 июня, воскресенье. Встаю я пораньше - завтра последний зачет по геодезии, принимает строгий доцент Томашевский. Но странно - зачет мы будем сдавать в Институтской роще, а в нашем главном корпусе уже развернут госпиталь. Почему? Будет война? С кем? Никто ничего не понимает.

Я сижу за столом, за моей спиной на столике радиоприемник. Как обычно, он настроен на воскресную музыкальную передачу из Германии. По утрам это Иоганн Штраус, вальсы, марши и польки. Но что это? Сегодня музыки нет, только какие-то взволнованные, перебивающие друг друга  возбужденные немецкие голоса, шум, треск, крики, какой-то непонятный шум. Я слышу лающие выкрики на фоне грохота бомбовых разрывов, сплошной треск автоматной стрельбы, густой рёв моторов. Захлебывающийся фальцет кричит сквозь сплошной грохот взрывов: «Русская казарма уже взята…Наступление идет успешно…Русские бегут…» Я взволнованно вращаю ручку приемника, это другие немецкие радиостанции, но и здесь то же…А вот радио Берлина. Но и здесь марши, воинственные солдатские песни, грохот марширующих кованых сапог, возбужденные лающие голоса и пронзительные короткие команды. Что это?! А что передает Москва? Только что окончилась «Пионерская зорька», диктор читает последние известия о достижениях передовиков труда. Ничего тревожащего, всё, как обычно. Но вдруг минутная пауза…и начинается музыка. Песни и марши следуют друг за другом, без пауз и без дикторских объявлений. Это очень странно. Ощущается, что должно что-то последовать, мы уже имеем опыт. Такое бывало перед каждым важным сообщением: перед зимней войной с Финляндией, перед  походом в Польшу в сентябре 39-го, перед присоединением Буковины к СССР прошлым летом... Музыка все длится и длится, ей нет конца…И вдруг она резко обрывается, будто кто-то выдергивает вилку из розетки. В динамике наступает напряженно дышащая пустота. На часах ровно одиннадцать. Динамик молчит, лишь шуршат накатывающиеся, как морской прибой, несущие частоты радиоэфира. Проходит еще минута…две…три…И вдруг в напряженной тишине тревожно вызванивают позывные Москвы. Пауза, и снова позывные. Они повторяются, повторяются, теперь в их привычных звуках уже слышится что-то зловещее. Проходит полчаса, волнение нарастает, а позывные длятся. И внезапно обрываются. И тишина. Снова пауза, кажущаяся вечностью. Взволнованно колотится сердце. В динамике легкий щелчок…И в напряженной тишине сумрачно гремит бас Левитана, от первых слов которого по спине пробегает озноб.

- Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте заявление советского правительства… 

Ровно двенадцать. У микрофона Молотов. Его сухой скрипучий голос заметно дрожит.

Это война. Прошло меньше недели, город затемнен. На стенах домов расклеены  приказы о мобилизации и светомаскировке окон. На оконные стекла приказано клеить перекрестные бумажные ленты - считается, что они защитят от осколков стекла при бомбежке. В дворах в земле роют бомбоубежища - «щели». Какие-то уполномоченные с красными повязками на рукаве ходят по дворам и измеряют рулеткой ширину и глубину отрытых ям. Предполагается, что в случае бомбежки они будут спасать людей. Всем понятно, что это смехотворно, но говорить об этом нельзя. Если глубина или ширина щели меньше указанных в приказе, составляется протокол и дается краткий срок для исправления. Или  взимается штраф.

В нашей квартире на Комсомольской, 44/46 четыре окна и еще балконная дверь, замаскировать их нелегко. Всё, что есть в доме, идет в ход: одеяла, плащи, старые пальто, разные тряпки, листы бумаги. Я стою на табуретке и прибиваю всё это гвоздями, а мама и папа мне подают. Все нервничают и ссорятся. Нужно дождаться темноты и с улицы проверить качество нашей  светомаскировки. Ведь после десяти вечера по улицам ходят военные патрули и проверяют затемнение окон. Если где-то у кого-то пробивается лучик, патрули свистят, находят  виновных и грозят арестом. А после десяти вечера на улицах у прохожих проверяют ночные пропуска ( или студенческие билеты).

Радиоприемники сдавать приказа пока нет,  это будет лишь через два дня, 24 и 25-го, а пока вечерами мы слушаем немецкое из Берлина и иногда, если удается, Закарпатское радио из Ужгорода. Их читают на языке русинов, он похож на русский и всё понятно. А наши сводки очень скупы, узнать из них, что происходит на фронте, невозможно. В них основная туманная формулировка - «до подхода регулярных войск наши войска отбивают ожесточенные атаки врага, который несет тяжелые потери». И всё. Но и в них  уже появились пресловутые «направления» - Ровенское, Брестское, Полоцкое…- похоже на то, что наши войска отступают?.. А вот из немецкого радио мы узнаем намного больше, но услышанному  верить не хочется. Себя обманывая, мы убеждаем себя, что это пропаганда. Хотя даже симпатизирующие СССР русины сообщают, что Красная армия бежит и десятками тысяч сдается в плен.

Но вот приемники тоже уже сданы, и мы живем в полном информационном вакууме. Хотя даже из наших невразумительных сводок мы научились многое выуживать. Ничего утешительного в них нет. А в наших госпиталях уже появляются первые раненые. От них мы слышим много такого, что отнюдь не вселяет оптимизма. Знакомый врач папы работает в госпитале и по секрету передает рассказы многих раненых - о неорганизованном отступлении, вернее, паническом бегстве, о тучах немецких самолетов и танковых клиньях, о целых наших дивизиях и армиях, попавших в окружение и плен.

26 июня нас, студентов, собирают в институтском дворе и делят на отряды по 15-20 человек. И следующим утром рабочими поездами мы разъезжаемся по разным колхозам и совхозам области. Отряд, в который включен я, назначен в совхоз «Голобородьковский» на уборку урожая. Какого урожая?! Всё непонятно - сейчас только конец июня, о какой уборочной может идти речь?! Да и вообще - лето дождливое, хлеба еще не дозрели.

От железнодорожной станции по грунтовой дороге мы шагаем еще с десяток километров. Жарко, в воздухе висит желтая пыль. Вечереет. А вот и совхоз. Старый одноэтажный, некогда белый, домик, электричества нет, вода в колодце, а купанье в реке. Это бывшее рабочее общежитие. В полутемных комнатах с закопченными стенами стоят  железные кровати с кое-как набитыми соломой грязными тюфяками и такими же засаленными и грязными суконными одеялами. Нет простыней, а подушек и вообще нет. На ужин нам выдают по кувшину молока и крынке мёда. Хлеба нет. Это всё. А пока спать! Нам не до постельного белья, лишь бы спать, спать.

Уже с раннего утра жара. Мы работаем с пяти до двенадцати дня, потом перерыв на обед. В поле привозят в ведрах полуостывшую мучную баланду, и в тени под телегами мы проваливаемся в сон на два часа. А затем снова работа  - до шести вечера. Работаем мы у молотилок - идет уборка недозрелого зеленого ячменя. Зачем нужно его убирать, кому нужен такой ячмень? Ответа нет. Оглушающий стрекот молотилок, от них струится жар и удушливая вонь разогретого мазута и солярки, в воздухе висит туман из мельчайшей соломенной сечки, льется градом пот и  всё время хочется пить, но воды нет. Солома сбегает по транспортеру, мы вилами хватаем её и подаем рабочим, формирующим стога.

Прошли всего неполные три недели, но сводки Верховного командования одна хуже другой. В них называются все новые направления, на которых идут бои, - и все догадываются, что если в сводке названо направление, то город уже сдан.  Сданы Минск и Рига, Псков, Бердичев, Житомир…Фронт всё ближе и ближе…

А 3 июля нас неожиданно отправляют домой, в Полтаву. Как выясняется, убранный нами ячмень для хранения непригоден, и стоящие в поле стога сжигают.

Теперь ежедневно немцы бомбят наш военный аэродром и район Киевского вокзала.  Точно в девять вечера - можно проверять часы! - над городом появляются и как-то лениво плывут в высоте, одно за другим, звенья «Юнкерсов». Летят они спокойно, уверенные в своей безопасности, по-хозяйски и ничего не опасаясь. По ним усердно палят зенитки. Но всё зря.  Как видно, на нужную высоту снаряды наших зениток не долетают. И почти сразу же  слышатся  глухие бомбовые разрывы. В течение двух суток небо над городом остается черно-багровым до самого зенита - это горит маслозавод. А наших самолетов мы уже давно не видели. Правда, говорят люди, несколько дней назад нашим доблестным зенитчикам все же удалось сбить самолет. Он оказался нашим подбитым  фанерным «ястребком», идущим  на аварийную посадку.

По городу бродят слухи, один фантастичнее другого. Передают, что кто-то знающий по большому секрету сказал, будто днями начнется мощное контрнаступление наших войск, и тут-то немцы покатятся назад. Кто-то со слепой верой истолковывает пророчества Иоанна Златоуста - Апокалипсиса о железных птицах и четырех всадниках, другие ходят к гадалкам и каким-то невесть откуда появившимися пророкам - все живут с надеждой, ждут избавления от неопределенности, стремительно надвигающегося и пугающего будущего, ищут  избавления  от страха. Настроение у всех подавленное.

А сводки «Совинформбюро» всё хуже и хуже.

В один из дней нас, группу студентов, по распоряжению райкома комсомола направляют на  Южный вокзал в распоряжение его начальника. Что будем там делать -  скажут на месте. На вокзал мы отправляемся пешком, и уже на мосту через Ворсклу слышим доносящийся со стороны вокзала странный глухой шум. Что это? Приблизившись, мы застываем в недоумении: перед нами воистину сюрреалистическая картина: на огромной привокзальной площади от моста и до вокзального здания, по всей её ширине на земле, на разостланных одеялах, просто на камнях и на асфальте шевелится и шумит многотысячная человеческая масса. Тысячи, десятки тысяч людей с детьми, каким-то скарбом, узлами, мешками, корзинами и чемоданами тесно заполняют всю площадь, лежат и сидят на вытоптанной траве и на проезжей части, в сквере на цветочных клумбах. Над всей площадью висит сплошной гудящий говор тысяч голосов, слышатся отдельные выкрики, детский плач. Впереди у водонапорной башни тройным кольцом вьется многосотеннная очередь к водопроводному крану. С чайниками, кастрюлями, банками и разнобразной посудой молча и покорно стоят бледные женшины, старики и дети. Дверь единственного вокзального туалета крест-на-крест забита толстыми досками, оттуда волнами исходит тяжелая едкая вонь разложившейся мочи и гниющих экскрементов. Вонью экскрементов несет отовсюду - ведь на площади тысячи людей, а никаких туалетов нет. Мы с трудом пробираемся до вокзального здания. Гулко гудящий вокзальный зал тоже сплошь забит. Чтобы пройти к кабинету начальника вокзала приходится переступать через мешки, чемоданы, узлы, прямо через лежащих на полу людей. Люди сидят и тесно лежат на грязном полу, всюду вонь мочи, заходится в вопле младенец, кричат и переругиваются женщины, плачут дети. Люди всюду - в проходах, на подоконниках, на перроне. И всюду та же густая, тяжелая, душная  вонь немытых тел, пота, экскрементов, мочи, рвоты. Душно, дышать нечем. Под мостом на песчаном берегу Ворсклы расположился цыганский табор, там стоят цепью повозки и распряженные лошади пасутся у воды, дымят костры и бегают босые цыганчата, в толпе на площади то тут, то там мелькают цыганки в ярких цветных юбках и платках.

Бледный, с измученным серым лицом начальник вокзала в измятой синей фуражке  делит нас на тройки, выдает красные повязки и поручает - сегодня же, до конца дня составить списки женщин с детьми в возрасте только до десяти лет! Только! Для них в депо готовится состав из старых товарных вагонов. Вагоны, правда, старые, давно списанные, но сейчас их кое-как приводят в порядок. «Куда отправят этот состав? И когда?» - спрашиваем мы. Ведь эти вопросы будут задавать и нам. Начальник хмуро смотрит на нас. «На Харьков, - говорит он. - До Харькова, надеюсь, вагоны эти дотянут. А там пусть начальство решает, что делать дальше. - Он угрюмо молчит. - Завтра утром этот состав мы отправим. Много случаев дизентерии, и много вшивых, а воды нет. Да и еды ведь тоже нет никакой, а  тут дети »…До вечера мы ходим среди этой шумящей, рыдающей, шевелящейся, растерянной людской массы и составляем списки. Слух о том, что эвакуации подлежат женщины с детьми только до десяти лет, мгновенно облетает всех. Рыдания, истерики, вопли, плачут дети - ведь здесь немало семей, в которых двое-трое детей, и некоторым из них больше десяти лет. Их что, их нужно оставлять? А что с ними будет? Мы стоим  в окружении отчаявшихся, кричащих и рыдающих женщин с измученными худыми лицами, у всех в руках какие-то бумаги, метрики, все они одновременно вопят и протягивают нам документы. Большинство из них - семьи военных из западных округов, у многих больные маленькие дети, но старшие тоже нуждаются в лечении, оставлять их нельзя никак…Мы в растерянности. И, конечно, вносим в списки всех детей. Пусть решает начальство! Видя это, женщины немного успокаиваются - им  кажется, что всё уладилось и завтра они уедут всей семьей. Куда? На Харьков. А потом что? Мы разводим руками - этого мы сами не знаем. Наше дело - выдать им регистрационные номера,  которые им понадобятся  завтра, при посадке в вагоны...…Через два дня мы узнаем, что списки наши оказались бесполезными. Состав,  поданный из депо под посадку, штурмом взят озверевшей толпой. В вагоны проникли  только самые сильные и ловкие.

Жизнь изменила окраску. Теперь всё происходит на одном, основном, единственном фоне, - тревожном фоне войны. И самое главное сейчас - это сводки  «Совинформбюро», трижды в день, утренние, дневные и вечерние. Из которых понять, что происходит на фронте, невозможно. Хотя ясно, что дела идут очень плохо.

Город еще живет по инерции  привычной мирной жизни, но из подсознания людей уже ни на миг не уходит тревожное ощущение беды, близящейся и неотвратимой. Все боятся даже думать, что левобережную Украину - а, значит, и нашу Полтаву, - нашим войскам не удержать. И  тогда здесь будут немцы?! Как? Этого не может быть! Теперь всё зависит от  обороны Киева. Его не сдадут! Это последняя - непрочная, неуверенная и единственная - надежда на то, что немцам дальше не продвинуться. В газетах Киев гордо называют «твердыней на Днепре» - ведь его обороной командует сам маршал Буденный, который на городском митинге (его транслируют по радио) кричит и клянется, что Киев «был и останется советским!». Мы ему верим - из школьной программы и кинофильмов мы знаем, что он герой гражданской войны, его конница успешно громила белополяков и золотопогонников Деникина. Мы и не подозреваем, что полководческие «таланты» и знания Буденного - это позавчерашний день военной науки…

А тем временем в сводках «Совинформбюро» печатаются неясные сообщения о тяжелых оборонительных боях Красной армии и огромных потерях немцев. Судя по ним, немцы  уже вот-вот останутся без единого солдата, без танков и самолетов…

И при всем этом - полное молчание властей, ни единого слова предупреждения населению, остающемуся на оккупированной территории, хотя уже есть трагический опыт поверженных Польши, Франции  и других стран Европы, - это гестапо, концлагеря, массовые расстрелы евреев, лагеря военнопленных, неизбежный голод. И при этом никаких мер содействия и помощи желающим уехать, никаких поездов для эвакуации, даже раздобыть в горисполкоме спасительные «эваколисты» людям удается с трудом.

Мы обедаем, когда в прихожей раздаются два звонка - это к нам. Я открываю дверь - на площадке стоят два деревенских парня. Они вежливо здороваются и спрашивают папу. Папа выходит к ним, узнает, улыбается и приглашает в комнату. Парни мнутся, смущаются, чувствуют себя они явно неловко. По их лицам и наползающим на кисти рук длинным рукавам деревенских пиджаков видно, что в городе они недавно и в городских квартирах вряд ли бывали. Здесь всё для них непривычно. Камин, по-видимому, видят они впервые и вообще не понимают, что это такое; они с удивлением рассматривают фигурные потолочные карнизы и книжный стеллаж, раскрытое пианино с нотами, посуду на столе; шмыгая сырыми носами, они  вытирают их тыльной стороной ладони или  рукавом пиджака. «Это мои студенты», -  представляет их папа. Он приглашает их к столу, но парни благодарят и вежливо отказываются. «Ми прийшли ненадовго, хочемо з вами тільки побалакати», -  говорят они папе. Обед закончен. Папа с парнями переходят в другую комнату и закрывают дверь. О чем они говорят, нам не слышно. Проходит полчаса. Но вот парни выходят и прощаются. Папа недоуменно усмехается. «Интересный разговор, - говорит он.- Оказывается, эти мои парни - члены ОУН, запрещенной организации украинских националистов. Они мне доверяют и знают, что я на них в НКВД не донесу. Убеждали нас оставаться, не эвакуироваться. Говорят, что после большевиков, когда будет создано независимое и свободное украинское государство, такие люди, как я, будут нужны».

…о  том, что независимая Украина немцам не нужна,  и менее, чем через год, они будут арестованы и  расстреляны, знать этим парням не дано…

Мрачные, тревожные дни и беспросветные черные августовские ночи, опустевший город, темные, будто нежилые дома и пустынные ночные улицы, частые воздушные тревоги и завывание сирен, тревожно шарящие по черному небу бледные лучи прожекторов, оглушительная пальба зениток и колючие бело-красные звезды зенитных разрывов в небе, гул самолетов и гулкое эхо шагов военных  патрулей на безлюдных улицах. Дни, наполненные пугающей неизвестностью, уже осознанное понимание близящегося слома всей жизни - ведь нужно всё бросить, просто выйти и захлопнуть за собою дверь. И уйти. Просто уйти. Дверь можно не запирать - всё равно вслед за тобой в дом торопливо войдут какие-то люди, они жадно будут рыться, отыщут и поспешно унесут всё, что только смогут найти и ухватить, всё, что, опережая других, им удастся высмотреть и поскорее взять или отнять у других, тоже рыщущих, увезти нашу, не Бог весть какую роскошную, мебель, мое пианино, мои ноты и мои записи, наши книги и граммофонные пластинки, мою коллекцию марок, вещи, посуду и белье, картины на стенах и люстры. Кто-то испуганно рассказывает, что иной раз западный ветер уже доносит глухой отдаленный гул артиллерийской канонады. Мы верим и не верим - ведь бои идут за Киев, а это от нас далеко?.. Но где сейчас в действительности фронт - не знает никто.

…Никто еще не знает, что немецкие танковые клинья обошли укрепрайон Киева и их передовые части находятся уже совсем близко от Полтавы. И до вступления их в город остаются считанные дни. И что все партийные, советские и военные власти города и области уже давно успели покинуть город со своими семьями.

Папина фармшкола эвакуации не подлежит, и папа занят ликвидационными мероприятиями. С  утра и до ночи он озабочен и мечется - то он в исполкоме или горкоме партии, то в военкомате или госбанке. Нужно рассчитаться с преподавателями и техперсоналом, выдать стипендии и официальные справки учащимся, сдать по описи все материальные ценности - лабораторную посуду и технику, микроскопы, химикалии да еще кассу и само здание (кому?), отчитаться (перед кем ?) за истраченные деньги на ремонт. И исполнить еще множество  всяких дел. А в институте полным ходом идет подготовка к эвакуации. Всем руководит, во всё вникает и, никогда не повышая голоса и не грубя, очень спокойно и уверенно разрешает все конфликты и недоразумения наш чудесный директор, Лев Михайлович Даманский. Ему помогают ведущие преподаватели - Г. К. Хилобок, В. М. Бродецкий, Д. Н. Топчий, Д. Н. Филиппов, А. П. Марченко, Н. П. Кончуков, моя мама и мн.другие. Уже известен конечный пункт - это областной город Уральск, Западно-Казахстанская область. Сформированы и уже ушли первые товарные вагоны с библиотекой, документами, лабораторным оборудованием, мебелью и разным инвентарем, его сопровождает группа студентов старших курсов и несколько молодых преподавателей. Идет подготовка списков преподавателей, их семей и части студентов, которые будут отправлены во вторую очередь. Это очень сложно. В Полтаве нет свободного и пригодного подвижного состава. Но Даманский с кем-то договаривается, что до Харькова нам старый вагон дадут, а там институту выделят четырехосный товарный  вагон.

Наступает утро 12 сентября. Около семи утра, еще полностью не рассвело. Под балконом нетерпеливо сигналит институтская полуторка. Всё. Прощай Полтава, прощай вся прежняя жизнь! Что нас ждет - ведает лишь один Бог…

Ночью прошел дождь, пустынные утренние улицы лежат в сырой туманной дымке. Тишина. Влажная листва деревьев холодно блестит, мелькает сквозь зелень каштанов яркая цветная черепица крыши нашего Краеведческого музея при повороте на спуск к вокзалу, угрюмо провожают нас военные регулировщики в серых плащах с капюшонами.  Окна всех домов в белых бумажных крестах…Привокзальная  площадь, как и раньше, сплошь забита людьми. Тысячи людей расположились и на узком перроне в надежде на то, что всё же их как-то отправят.

Наш вагон одиноко стоит на самом дальнем пути за паровозным депо. Это довольно далеко. Тащат свои вещи пожилые преподаватели, их жены и дети, все раздражены и переругиваются, кто-то отстает, другой остановился перевести дух, их подгоняют криками. «Скорее, скорее, ждать нас не будут!»

Но вот все на месте. Раздраженный, измученный и охрипший от крика распорядитель посадки с повязкой на рукаве и в измятой железнодорожной фуражке не без труда и строго по списку заталкивает сотрудников института в грязный дачный вагон с дверью в центре. Люди рвутся войти поскорее и захватить место, толпятся, отпихивают друг друга, кричат и плачут. Ступеньки узкие и очень крутые, многие, особенно люди пожилые, без посторонней помощи подняться в вагон не в состоянии. Но вот все кое-как втиснулись, заняты все полки, проходы, тамбуры и даже места на полу между нижними скамьями. Проходит еще два часа, пока маневровый паровоз-«кукушка» пронзительно посвистывая, хлопотливо возит туда-сюда наш вагон и в конце концов цепляет его в хвост стоящего на дальнем пути длинного сборного состава, слепленному из разнокалиберных  вагонов  всех эпох, всевозможных систем и конструкций. Здесь и давно списанные за непригодностью обычные пассажирские  вагоны, и красно-бурые «телячьи» вагоны с раздвижными дверьми, на полу которых еще лежит грязная солома, какие-то допотопные нелепые сооружения на четырех больших колесах, напоминающие вагоны времен Стефенсона. Наш вагон из этой же стаи - это «дачный» вагон чеховских времен с дверью в центре, с маленькими и мутными от вековой  грязи квадратными окошками, на круглой, как купол, зеленой крыше торчат высокие вытяжные трубки.

Уже 10 утра.  Свисток, долгий прощальный гудок - и наш эшелон дергается и медленно, постепенно набирая скорость, отправляется на Харьков - и далее везде.

В пути мы находимся уже два часа, но от Полтавы отъехали совсем близко. Поезд наш ползет медленно, как похоронные дроги, часто останавливается и  подолгу замирает  на  всех разъездах. Мимо мчатся на восток молчаливые госпитальные составы с зашторенными окнами и едва просвечивающимися сквозь серую пыль красными крестами под окнами вагонов. Высоко в безоблачном небе бесшумно проплывают звенья бомбардировщиков, наших ли, немецких ли, - понять нам еще трудно. Тянутся до горизонта светлые луга с темными купами деревьев, бесконечные, уже пожелтевшие степи, проносятся мимо квадраты огородов и убранные поля в бурой осенней стерне, временами кое-где видны копошащиеся в земле люди, на горизонте черной стеной стоят леса и мелькают россыпи дальних селений. Гремят железные мосты через неведомые речки, кое-где на пригорках чернеют погосты с покосившимися крестами, стоят одинокие церквушки…Привычная мирная картина, никаких примет войны…

Наш состав с шипением сбавляет ход - впереди из-за низенького штакетника выползает окруженный деревьями аккуратный белый домик с надписью под карнизом «Ж.д. ст. Чапаево», на платформе стоят люди…Внезапно из-за леса на бреющем полете с оглушительным рёвом стремительно вылетают два немецких самолета с крестами на черных крыльях, под ними с грохотом рвутся бомбы вдоль всей песчаной насыпи, взметаются цепочкой один за другим черные фонтаны земли и взрывной волной вышибает стекла в окнах нашего вагона. Самолеты проносятся так низко, что я успеваю заметить под плексиглазовыми колпаками головы летчиков в шлемах и очках. Все длится всего одну минуту. В вагоне осколки битого стекла, кого-то царапнуло и ему делают перевязку.

Самолеты уже унеслись, люди постепенно успокаиваются, приходят в себя после пережитого испуга. На этот раз немецкие  асы промахнулись.

Конец дня, вечереет, наш состав уже приближаемся к Мерефе - это крупный железнодорожный узел вблизи Харькова. Тишина. Остановка. И вдруг вдали низко над самым горизонтом, в уже почти темном вечернем небе, как в ночном кошмаре зловеще и бесшумно возникают звенья «Юнкерсов» - они неторопливо откуда-то выплывают, звено за звеном, они летят тяжело, никто по ним не стреляет. Я насчитываю семь звеньев - двадцать один самолет. Проходит еще минута, и до нас доносится низкий пульсирующий вой их моторов, а вслед за этим слышны глухие бомбовые разрывы и отдаленный  лай зениток. Проходит еще два или три часа. Лишь ночью в кромешной тьме наш состав начинает тихое движение. Очень медленно и осторожно поёзд вползает в переплетение подъездных путей товарной станции Харьков-Балашовка. В густом безлунном мраке чернеют неясные тени каких-то строений, слева от нас можно различить замершие на соседних путях темные платформы с зачехленными орудиями, справа тянется бесконечный состав с нефтяными цистернами. Время от времени слышится железное громыханье  переводящихся  стрелок. Но вот наш состав замирает. Ночь, глухая тревожная тишина. Откуда-то доносятся короткие свистки маневровых паровозов, металлическое звяканье сцепок, удары буферов и перекрикивающиеся  голоса  сцепщиков.

До утра еще далеко и люди пытаются как-то устроиться  на ночь. Слышны чьи-то вздохи, стоны, храп, тихие озабоченные разговоры. Кто-то лежит на полу, другие сидят, прижавшись друг к другу и опустив голову на плечо соседа. Я устраиваюсь под нашей полкой, куда втиснуты наши вещи.

Просыпаюсь я от грохота. Кричат женщины и плачут дети. Где-то рядом оглушительным хором бьют зенитки и, перекрывая их грохот, слышны тяжелые, сотрясающие землю и воздух, тяжелые разрывы бомб, от которых  вздрагивает вагон и в разбитые окна ударяет взрывная волна. В непроницаемой аспидной черноте ночи ежесекундно вспыхивают ослепительные белые сполохи разрывов и  звонким градом стучат по крыше вагона снарядные осколки. Вдали над путями небо уже кроваво-багровое, там что-то горит.

 Грохочущая огненная  вакханалия длится несколько часов. Нам снова повезло - ни один раскаленный осколок не пробивает цистерн с горючим на  соседнем пути. Иначе вряд ли сейчас я писал бы эти строки.

Наш поезд мчится по очень высокой двухколейной насыпи, с обеих сторон под нею на глубине двенадцати-пятнадцати метров лежат сброшенные бомбовыми взрывами разбитые, искореженные и обгоревшие товарные и пассажирские вагоны, смятые - будто из бумаги - опрокинутые вверх колесами паровозы, валяются оторванные колесные пары и громоздятся бесформенные черные куски обгоревшего железа. Каждые час-полтора поезд тормозит, остановка - впереди идет ремонт путей. Немецкая авиация непрерывно наносит бомбовые удары по насыпи. Наш вагон прицеплен к какому-то невероятно длинному сборному составу, который мчится на север, к Курску. Без остановки мы минуем Купянск, проносимся мимо белоснежных, будто укутанных чистым январским  снегом полян и холмов - это меловые карьеры и выходы меловых пластов в окрестностях  Белгорода. Впереди Курск, но остановки там, как нам объявлено, не будет.

Курск мы минуем и  мчимся еще дальше - на север, на Орел. Лишь в полночь мы оставляем за спиной Орел, и наш состав совершает поворот на  восток - на Мичуринск.

 Мичуринск. День пасмурный, низко нависли и грозят дождем серые клочковатые облака. На центральном вокзале мы выгружаемся прямо на забитый людьми перрон первого пути: дело в том, что наш вагон уже совсем вышел из строя и для дальнейшего пути непригоден. Его увозит мотовагон. Но в зал ожидания нас не впускают - нужны справки о санобработке. Вблизи вокзала круглосуточно работает единственная городская баня, но очередь, как минимум, на двое суток. Как и в Полтаве, в здании вокзала и на просторной привокзальной площади тысячи людей - преимущественно женщин и детей, стремящихся куда-нибудь подальше от фронта, желательно, на юг, в теплые края. Нам легче, чем многим другим, - конечный пункт назначения нам известен, там нас ждут и об этом у нас есть соответствующие документы ГКО - государственного комитета обороны. Вокзальное начальство обещает дать нам вагон прямо до Уральска, но пока…

Пока вагона нет, его еще ремонтируют в вагонном депо, и нужно подождать. Мы перебираемся в вокзальный скверик. Моросит мелкий дождик и становится довольно прохладно. Деревья уже облетели, с голых мокрых ветвей капает на расположившихся под ними людей. Вонь экскрементов, аллеи превращены в грязное месиво. Но деваться некуда. Скамеек нет, но кое-где еще уцелели какие-то дощатые будки и намокшие фанерные козырьки, под которыми когда-то торговали. Там расположились счастливчики, а прочим укрыться негде. У некоторых есть зонты, многие укутываются в одеяла, с головой накрываются пальто или плащами. Плачут дети. Кое-где уже сложены из двух-трех кирпичей и дымят маленькие  очаги, на которых женщины как-то готовят пищу.

Слава Богу, затемнения в Мичуринске пока нет, в домах освещены все окна.

Час ночи. Никто не спит, но все притихли, устали, как-то устроились. Кто-то сидя дремлет, слышны тихие озабоченные разговоры.  Ведь за четыре дня пути мы ничего не знаем о положении на фронтах. Кто-то в киоске достал вчерашнюю газету, другой что-то от кого-то слышал. Но обнадеживающего ничего нет - уже появились новые пресловутые «направления» - смоленское, харьковское, ворошиловградское, даже одесское…О Полтаве в сводках ни слова - но если есть харьковское направление, то, значит, Полтава уже взята немцами? И по нашим улицам сейчас ходят немецкие солдаты?.. Вывод напрашивается сам собой, но никто сказать об этом вслух не решается. Судя по всему, вот-вот немцы возьмут Харьков, на очереди Донбасс…А как же Киев, «твердыня на Днепре?» Что с ним?

В сводках всё неопределенно, общие слова и обтекаемые фразы, описания героических подвигов отдельных бойцов и командиров. У киоска Союзпечати строится очередь - должны вот-вот привезти утренние газеты со сводками с фронта. Ждут их с нетерпением и надеждой. В Мичуринске минует еще один день, и наконец-то институту выделяют вагон. Это четырехосный товарняк для перевозки скота, довольно грязный, побитый и, судя по всему, уже основательно повидавший виды. Но в нем все как-то быстро и спокойно размещаются  -  ведь это не только желанная крыша над головой, но еще и надежда  на близкий конец странствий.

Но вот и Саратов. Это еще тыл, город не затемнен. Но война явственно ощущается и здесь. Она в черных людских толпах на пустынной привокзальной площади под висящим на столбе рупором громкоговорителя - люди с надеждой и отчаянием в душе ждут хороших сводок…Война в их худых лицах и озабоченных разговорах, в испуганных бледных личиках детей - они в теплой, часто зимней одежде и в меховых шапочках, несмотря на еще почти теплые, осенние дни…Война всюду - в безмолвных очередях за кипятком и в медпункт, в сутолоке и скандалах у двери «Пункта питания», где будто бы выдают талоны на  какие-то продукты для  грудных детей.

Час ночи. Саратов тоже уже позади, и наш поезд постепенно набирает ход. Равномерно и все быстрее стучат на стыках колеса, отдаляются и растворяются в ночной мгле вокзальные огни и далеко на горизонте во тьме печально дрожат светлячки дальних селений. Тьма сгущается, нет уже ни неба, ни земли и только глухая ночь и мрак, ритмичный стук колес, привычное покачивание  вагона, пыль и горький запах паровозного дыма.  Ночь. Прошло немного дней, но быт в вагоне уже установился, рано темнеет, света нет, и люди рано устраиваются ко сну.

Рассветает. Поезд мчится, по обе стороны от насыпи лежит бесконечная и  пустынная рыжая степь. На востоке небо порозовело, и под черно-фиолетовыми тенями еще ночного неба бруском расплавленного золота уже горит узкая полоска солнечного диска. Время от времени долго и призывно, будто зовя кого-то или прося о помощи, кричит невидимый паровоз, деловито стучат колеса и вздрагивает на стыках наш вагон.

Но вот уже рассвело, раннее утро, и пейзаж начинает меняться. На горизонте, как мираж в пустыне, проступают неверные, колышущиеся в сером утреннем мареве контуры какого-то крупного селения, уже можно различить скопление одноэтажных  построек. Туман их то скрывает, то вдруг рассеивается, и тогда постройки видны ближе и отчетливее. Еще полчаса пути. Рельсы начинают разбегаться, сдваиваться, пересекаться, мелькают какие-то будки, семафоры, стрелочные рычаги, - и навстречу нам выползает длинное грязно-белое приземистое здание станции - это поселок Ершов, большой железнодорожный и шоссейный узел.  Шипят тормоза. Остановка. Здесь предполагается долгая стоянка. Люди торопливо покидают вагоны - ведь от самого Саратова стоянок не было, и теперь всем срочно требуются туалеты. Или хотя бы какие-нибудь кусты или овражки. Но не тут-то было! Ни кустов, ни овражков не видно. Всюду  выжженная сухая и потрескавшаяся рыжая глина, сухой пыльный бурьян, ни единого деревца или кустика, и лишь в центре станционной площади торжественно красуется заполненная до верха мусором и отбросами полуразбитая и загаженная бетонная чаша фонтана с гипсовым пионером-горнистом в центре. Чаша сухая, потому что в Ершове своей  воды вообще нет. И вдруг - фонтан?! Чья убогая фантазия решила «облагородить» панораму грязной вокзальной площади забытого Богом селения этим бесполезным сооружением? Ведь в Ершове  вообще нет водопровода и нет ни одного колодца, даже нет буровых скважин. Водоносный горизонт здесь залегает на глубине, до которой имеющимися в Ершове (да и в Саратове) техническими средствами не добраться. И поэтому вода здесь только привозная. Обычно её доставляют в железнодорожных цистернах из Саратова. И жители поселка - их несколько тысяч - с нетерпением их  ждут. Кое-где в тупиках и на дальних путях приткнулись брошенные одинокие платформы и ржавые цистерны, там видны разбитые товарные и древний пассажирский вагон без колес, на деревянных подпорках. За путями стоит приземистое красно-кирпичное здание с черными от копоти окнами - это то ли вагонное депо, то ли мастерские, оттуда слышится звон ударов по металлу и глухое уханье парового молота. А за ним, на самом последнем пути стоит длинный состав без паровоза из двух десятков рыжих теплушек для скота. И приезжий люд бодро устремляется туда.

Уже взошло солнце и становится жарко. Духота. Я стою у последней теплушки с открытой площадкой охраны и вдруг с удивлением вижу, будто за слегка раздвинутыми дверями вагона что-то промелькнуло - какое-то неясное движение, даже какие-то звуки. Что это? Я приближаюсь. И вдруг слышу громкий шепот: «Парень, эй, парень, подойдите сюда! Пожалуйста!» Я подхожу. В темной щели белеет женское лицо. Я останавливаюсь в недоумении. «Кто вы?» Лицо женщины измученное, у неё запавшие щеки, в глазах выражение отчаяния. «Мы немцы, понимаете, советские немцы, нас выслали из города Энгельса, республики Немцев Поволжья, - шепчет она. - Вторые сутки мы без капли воды! А у нас дети и старики, есть тяжело больные, и еще умершая ночью старуха! Умоляю вас, пожалуйста, скажите кому-нибудь, мы погибаем!».

Я стою в растерянности. Что делать? Куда бежать, кому сказать?  Неожиданно из-за  вагона появляется боец с винтовкой. Он без шапки, ворот расстегнут, у него заспанное лицо, узкие щелки глаз смотрят хмуро и подозрительно. «Эй! - говорит он мне, - Ты кто такой? Что тут делаешь? А ну, давай вали отсюда!» - «Кто эти люди?» - спрашиваю я.  Он сонно зевает. «Кто, кто. Фашисты, вот кто. Немцы, понял? Вали, говорю, а то вызову начальство, тебе же хуже будет».- «У них в вагоне мертвая женщина, нужно сообщить начальству». Он хмыкает. «И без тебя знаем. Ишь, умный какой нашелся! Да пусть хоть все передохнут, а тебе-то что, - он снова зевает во весь рот. - Ну, так ты уйдешь или свистеть?»

Я медленно ухожу. В душе что-то тоскливо ноет. Что-то здесь не так, я это ощущаю. Эти люди в вагонах - фашисты? Фашисты из советской республики Немцев Поволжья? Дети и старики -  враги? Как это может быть?

Посеянные в тридцать седьмом  семена сомнений  дают первые всходы. Я медленно бреду, я ощущаю свою беспомощность, бессилие что-то предпринять…

К вечеру нам дают отправление.

Впереди Уральск.

Розенфельд Илья Александрович
2010