История Полтавы

Дневник Всеволода Николаевича Кривобока

• 

Подробности

Просмотров: 13376

Всеволод Кривобок. Дневник (28.04.1919 – 01.01.1921).

Редактирование и подготовка к публикации – Коротенко Владимир Васильевич.

См. статью В. В. Коротенко "Судьба братьев Кривобоков – опыт генеалогического исследова-ния и поиска родственников, оставшихся в СССР".

Дневник

Серая тетрадь

Апрель 1919
Питербург

Решение ехать в Россию созрело окончательно. Трудно сказать, что является причинами этого своевременного решения. Вероятнее всего, целый ряд причин - желание вернуться в Россию, недовольство тем, во что вылилась работа, неудачная личная жизнь, а главнее всего, пожалуй, то, что надо же когда-нибудь начать достигать то, о чем я только (больше) всего сильно думаю, мало говорю и ничего для него не делаю - надо же начинать строить личную жизнь и создавать общественное положение. Могу ли я сделать это в Америке? В таком масштабе, как я хочу – нет. Следовательно... я должен рискнуть. Здесь - сытый кусок хлеба, рутинная работа и мало проспектов. В России - б.м. голод и хо­лод, лишения, неудачи, - может быть, - но может быть и успех!

Словом, еду в Россию.

Заявил Е.П.Полушкину с просьбой передать мое решение мr. H.A.Kraeling как представителю Компании. Е.П. все еще колеблется, действительно ли я твердо решил ехать в Россию, а жена его Есфирь Львовна уже, кажется, поверила. Во всяком случае, начинает верить, хотя и говорит, что не верит, что меня больше не будет в Питербурге.

28 апреля 1919
Питербург

Итак, сегодня ночью я уезжаю сначала в Нью-Йорк, а затем во Владивосток. Не верится.

Идет дождь. Погода ужасная, и на душе тоже не весело. Все же прожил в С.Ш. около 3-х лет. Сколько произошло перемен, как в жизни всего мира, так и в моей личной. У меня открылись совсем другие, новые горизонты, явились новые желания и надежды. Каким маленьким, смешным и беспомощным приехал я сюда и как широко открылись мои глаза здесь, открылись так широко и так ярко увидали и восприняли красоту жизни, что уж не закрыть­ся им плотно опять.

Новая страна, новая жизнь, новая обстановка - всё это не­минуемо привело меня к одному решению, - не могу я вернуться к бедной жизни, к жизни, полной обид, затаённой злобы, жалких по­туг на "барство". Мне иногда кажется, что я - незаконнорожден­ный сын какого-либо принца или принцессы. Так сильно во мне отвращение... отвращение ко всему дешевому, убогому в своей потуге казаться богатым и ценным. Это не барство, не проклятое наследство сибаритства, не привычка, воспитанная условиями жиз­ни, о кот.  только мечтал в темноте ночи, - нет, это во мне врож­денное.

Ну,  однако, я же еду в Россию... Нужно заниматься делом...

Попрощался с Kraeling, был в конторе в последний раз, заехал к Mrs Thomas и в 4 часа встретил Annette у Joyce. Проливной дождь. Она, бедная, вся промокла, но, на счастье, встретили знакомую в автомобиле,  кот. привезла нас домой...

Обедал я дома... Совсем уже вечер, а все не верилось, что уезжаю. Мне Полушкины позвонили по телефону, прося придти. . . Дождь перестал и воздух был полон той прелестью весны и радости что так редко нас посещает.

Е.Л. и Е.П. не удивились, увидев меня...

... Вот уже 10 часов... Последние торопливые минуты. Прощание с хозяевами – missis Kenny. Несколько минут - ....

...Конечно, навсегда! Хотя я и говорю, и верю, что сно­ва удастся вернуться в Америку, снова пожить в ней, в стране, ко­торую искренно полюбил, - но так мало надежды... Нужно много де­нег, много сил и решимости, чтобы снова уехать сюда и покинуть Россию. Хотя, кто знает...

А автомобиль все бежит вперёд. Вот уже и угол 5-й Avenue и Shady Аvе. Ещё несколько минут и мы будем на вокзале, где снова окружит толпа...

Вот и вокзал. Встречаем Е.П.Полушкина с Есфирь Львовной и... Еще несколько минут... Поезд уже отходит, необычная сцена прощания привлекает любопытных. Собирается толпа... Поезд ушел... Прощай, еще одна глава моей жизни... Здравствуй, новая!

2 мая 1919
Нью-Йорк

Я не поехал прямо в Нью-Йорк, а остановился в Филадельфии, где заехал повидать Mr Porter - своего приятеля с завода American Steel Foundries Co, а также Мrs Pаrker,   бывшую Мrs Anna Wallace La-Domas. А оттуда уже пробhался в Нью-Йорк.

Прибыв в Нью-Йорк, я позвонил по телефону Mr Bush и он, конечно, сейчас же потребовал меня к себе... Повидался с ним, а затем поехал в Миссию Путей Сообщения.

Вот там-то меня и ждал большой сюрприз. Прихожу, встречаю Волькенау,  Балкова, всех сослуживцев и иду к начальнику, инж. Аль­фонсу Ильичу Липецу. Говорим о том, о сем, как вдруг он говорит:

- А не хотите ли Вы поехать на юг России? В Новороссийск идет пароход "Иртыш" с  грузом вагонов и паровозов и я могу,  если Вы хотите, устроить Вам проезд в Россию.

- Это очень неожиданно. - отвечаю, - позвольте подумать!

- Подумайте. На этом пароходе идут,  как я уже сказал, наши вагоны и паровозы и, быть может, Вы и работу себе легче найдете на юге России, что-нибудь при Деникинской армии. Если решите, дайте мне знать завтра же.

Вот так история! Положительно сбит с толку. Пробраться на юг и заманчиво и дешевле - но найду ли себе дело?

Поездка в Россию - риск. Где, что и как - где найдешь, где потеряешь - никто не знает. Зато буду ближе к своим. А рисковать - так уж до конца. Словом, я долго не думал.    В тот же день я ре­шил совершенно изменить свой план и вместо того, чтобы ехать завоевывать свою судьбу в Сибири, у Колчака, решил завоевывать ее на юге, у Деникина!

Начинай снова все хлопоты с паспортом, разрешением и т.п. Скучно, а надо ехать в Вашингтон: иначе ничего не сделаешь. На­ше Посольство скоростью в делах не отличается.

7 мая, Нью-Йорк

Против ожидания, все устроилось скорее, чем я думал. Пере­мена разрешения на выезд в Новороссийск вместо Владивостока взя­ло всего 15 минут благодаря "любезному" содействию бар. Ф.А.Гинз­бурга,  секретаря нашего Посольства, который написал личное письмо к какому-то американцу, от которого зависело выдать мне новое раз­решение.

Право на револьвер тоже переменили, но за ним мне пришлось довольно далеко ехать и тут-то мне представился случай воочию увидеть как моментально, после перемирия, замерла деловая, "военная" жизнь г. Вашингтона. Громадные wartime здания, выстроен­ные в виде бесконечных коридоров с комнатами по бокам, совершенно пусты. В тех же, где еще остались девушки-стенографистки и чинов­ники, им почти нечего делать. Ожидая обещанного мне разрешения, я бродил по опустевшему зданию из дерева и картона, но с элект­рическим освещением, паровым отоплением, телефонами на каждом сто­ле и пр. и невольно представлялись эти здания, как муравьями ки­шевшие людьми всего только несколько месяцев тому назад.

Окончив дела, я поехал в National War Labor Board учреждение, разбирающее во время войны все споры и раздоры между рабочими и заводчиками. Председателем со стороны заводчиков был одно время б. президент William Taft, а со стороны рабочих кто-то другой. Кроме того, все дела и споры бывали обсуждаемы особы­ми представителями этого учреждения, которые посылались на места стачек, недоразумений и пр., и затем, по обследовании, представ­ляли особый доклад на рассмотрение Комитета, тоже образованного из представителей обеих сторон и разбирающего дело. Постановле­ния этого War Labor Board являлись обязательными для обеих враж­дующих сторон, но были случаи, когда эти постановления не выпол­нялись и новые осложнения возникали (так напр, случай с Bethlehem Steel Co; Mr. Shvab president). Тот же самый Shvab, что был главным директором судостроения.

Увидался с Susan Boughton, пообедал с ней, провели вместе целый вечер у зажжённого камина, любуясь игрой прожекторов - и поз­дно ночью, простившись с ней, уехал обратно в Нью-Йорк.

12 мая, Нью-Йорк

Как хорошо мне живется в доме у Mr. Wendell. T. Bush, моего давнишнего и старого (в полном смысле этого слова) друга. Я не знаю, за что и почему он любит меня.   Я могу смело сказать, что никто и никогда еще не относился ко мне с такой любовной заботли­востью, как Mr. Bush. И еще вот что странно: он, около 60 лет, вдвое старше меня, - и тем не менее у нас всегда есть о чем говорить, и я искренно (а как редко я это делаю!) готов проводить с ним дни и ночи.

Очень часто мы уславливаемся встретиться где-нибудь с ним и отправляемся завтракать. Часто мы идем в ресторан Delmonico’s около 5-й Авеню, его любимое - ставшее также и моим любимым - место. Это очень хороший ресторан. От 4 до 6 играет музыка для танцев и можно встретить очень хорошую публику. Нам всегда при­служивает один и тот же лакей, кот. прислуживает ему больше 25 лет. После завтрака с бутылкой вина мы ведем нескончаемые разговоры, - обо всем, но чаще всего о "лаборатории жизни".

Это его новая теория, в которой он учит, что вся радость и счастье бытия приходят к нам вместе с опытом. "Я начал любить, искренно понимать и чувствовать всю прелесть и радость жизни толь­ко после 50 лет жизни".

И я верю этому, потому что я не могу себе представить дру­гого человека в его летах, кто бы так был полон жизни, желания жить. В этом же ресторане мы заметили молодую женщину и ее парт­нера,  которые были, очевидно, профессиональными танцорами; танце­вала она прекрасно, с редкой грацией, благородством и девической  невинностью. Mr. Bush и я называли ее между нами - "Оur friend from Delmonico’s Delmonico’s". Она заметила нас тоже, - странную пару - седой старик и юноша, всегда вместе, всегда увлеченные разговорами... И, встречаясь глазами, улыбались друг другу.

Дни летят как мгновения. Днем покупки, суеты, беготня по разным учреждениям, - а после обеда или вечером всегда с Mr. Bush или его семьей. Я сильно подружился с его как бы приемной дочерью, Miss Anna Plumer и её подругой Lora. Анна помолвлена, но это не мешает нам быть большими друзьями. Мы как дети - и в доме Mr. Bush я так счастлив, искренно счастлив, видя около себя ласку, любовь, внимание, что не хочется думать, что я когда-либо, и очень скоро, должен буду покинуть Нью-Йорк и всё, что так дорого!

16 мая

Дни проходят в каком-то смятении. И как жалко их! Ведь это мои последние дни в Нью-Йорке,  который я так бесконечно и искренне люблю. Я думаю, что до тех   пор, пока я его не покину, я не буду верить, что уезжаю.

Ездили вчера за город: Ел. Вл. и Ден. Вл. Волькенау, Mr. и Mrs. Bush, Фуфа и я.  Ездили в Phillips Mannor, где когда-то я провел столько красивых и полных чувства минут. Давно это было: увяли осенние листья, коими были так красиво убраны деревья, новые вол­ны катит Гудзон, новые цветы растут под окнами Phillips Mannor... И новые чувства у меня в душе, новые настроения.

Увяла естественным путем моя дружба с Волькенау. Трудно было ожидать чего-либо другого. Если Ломоносов мог в конце концов объявиться большевиком, то отчего же не могли Волькенау? А все же слышать откровенное заявление, что "когда приходится выбирать между Колчаком и большевиками, - я предпочитаю послед­них" - было тяжело. Даже не тяжело, а противно. Чем-то омерзи­тельно неискренним веяло от этих слов. Чувствовалось, что здесь идейно простое и хладнокровное рассуждение: с кем лучше и выгод­нее пойти теперь...

Прежняя нотка в наших отношениях с Ел. Вл. уже больше не звучит. Ден. Вл. определенно враждебен, старая ревность загово­рила с новой силой. Сегодня он заявил мне, что это против его желания, если я буду посещать его дом. Я молча выслушал: звучало так жалко и противно, что у меня было одно желание - поскорее уйти.

Больше их не увижу.

21 мая

Дни бегут один за другим, а отход парохода все откладывается. Несколько раз был на "Иртыше". Он стоит в Бруклине около Erie Basin Pier. На нем повезут 8 паровозов, 200 вагонов (в несоб­ранном виде), а также кожи и прочий груз.

Познакомился с капитаном. Его фамилия - Тенне, латыш. По­бывав как-то в кают-компании во время завтрака, убедился, что поч­ти все г.г. офицеры "русские" - да не совсем. Первый помощник -Ян Адамович Вирсис - латыш, второй помощник - Ян Густавович Мартенсон - латышский немец, третий помощник - Mr. R. U. Hall  - амери­канец.

Что касается механиков, то там дело обстоит лучше. Главный механик - П.Ф.Вебер - полунемец, его первый помощник, некто Камен­ский - поляк, и только третий, в своем роде интересная личность, бывший борец, авиатор и т.п., вообще, видно, человек, порядочно поживший, Т.А.Антонов - русский. 2 радио-оператора: Mr. Paine - англичанин и Mr. Page Stelle - американец. Пассажирами едут три американца: два от. Baldwin Loev Co - Mr. Gouson  и Mr. Phillips и один от American Car. Co - Mr. George Washington.  Последние три едут в Россию на громадное жалование помогать собирать парово­зы и вагоны. В добрый час, если они действительно едут помогать.

Сегодня Анна, ее жених Hudson, Lora и я поехали в русский ресторан – Russian Lun - завтракать.    Было так весело. Мы дурили и хохотали как дети. Что они веселы и счастливы - это понятно. Ну, а я,... старье? Тоже чувствовал себя молодым...

После завтрака я поехал в Миссию Путей Сообщения, где мне надавали десятки писем, а они поехали на вершину Wodworth Bldg. смотреть на Нью-Йорк, а потом все вместе отправились домой.  Домой - как странно должно звучать это слово для меня, а между тем когда я думаю о Mr. Bush,  о его исключительном отношении ко мне, - я именно чувствую, что я еду или иду "домой". Никогда и нигде я не жил так спокойно, так счастливо, так безмятежно, как у него.  Ни­когда, никогда я этого не забуду.    /Страница зачеркнутого текста/

28 мая.  Нью-Йоркская бухта

Вечер - я на "Иртыше", который медленно подвигается к выходу в Атлантический океан...

Сегодня мы отплыли...

Рано утро я и Mr. Bush встали, вместе напились кофе. Я накануне до поздней ночи писал письма и плохо выспался. Утро чудное - мое последнее утро в Нью-Йорке и в Америке.

Вместе вышли, - не скоро, быть может, никогда, не увижу я опять в виде буквы П построенного дома и так хорошо знакомого адреса 1 West 64 Street, Columbus 8500/

Central Park весь блестит в лучах весеннего солнца, с балкона чудный вид на парк,  отели -небоскребы и проч.

Ах, как не хочется уезжать. Пугает, путает будущее жизни. Чувствую, не на добро я еду.

Вышли, сели в Subway, Mr. Bush углубился в газеты, а мне не до них. Сели на ферри - последний раз вижу Гудзон,  Flatiron Bldg, Broadway 120, Wodworth Bldg. - все так хорошо знакомые... пароходики, Бруклинский мост, послушная толпа, сотни автомобилей, начинающаяся толкучка деловой жизни города-исполина, города-чу­довища - прощайте. Не скоро, не скоро увижу вас опять.

Ну, вот и "Иртыш". Конечно, в 8 часов утра мы не отойдем, но во всяком случае ждать осталось недолго. Взобрался на паро­ход, а внизу с пристани печально смотрит на меня Mr. Bush. Ему нужно уходить, он занят сегодня. Пошел с ним проводить его до трамвая. Пропустили один, второй - жаль расставаться. Да, жаль, ох как жаль. Но надо же... Пожали друг другу руки, крепко, креп­ко. До свиданья - в России... До свиданья... Двинулся трамвай - скорее и скорее... Вот уже не видно Mr. Bush...  А я все стою на перекрестке... Перевернулась одна из самых дорогих мне страниц. Прощай, мой милый, дорогой учитель...

Как и надо было ожидать, мы все еще грузимся и подготавли­ваемся к отходу, хотя уже около 2 часов дня.    Томительны эти по­следние часы. Пароход грязен - толкучка, суета, офицеры злые, грязные, небритые - как непохоже все это на мое путешествие через Японию.

Тронулись мы около 6 часов вечера 28-го мая 1919 года. Итак я провел в Америке время с 31-го декабря 1915 года по 8 мая 1919 года. Всего 3 года,  4 месяца и 29 дней.

Тихо в бухте. Издалека видны отдельные зарева: от Нью-Йорка с его небоскрёбами и статуей Свободы, от Coney Island с его грандиозными увеселительными заведениями, от других дачных мест. Хорошо освещённая статуя Свободы резко выделяется на темном фоне беззвездного неба. При самом выходе из бухты с обе­их сторон нас стали нащупывать прожекторами, точно щупальца ка­кого-то громадного животного насквозь пронизывали нас. Потом вдруг внезапно погасли... и стала еще темнее ночь и еще грустнее мои мысли.

Поздно, устал! Прощай, Америка, прощай, счастливая страна счастливого народа...

4 июня
Атлантический океан

Наш "Иртыш" медленно, но упорно подвигается вперед. Вот уже пять дней, как я не вижу ничего, кроме океана и неба. Изредка по­кажется на горизонте пароход или только дымок его - и опять всё безлюдно,  безжизненно, как в настоящей пустыне.

Первые 4 дня по выходе из Нью-Йорка нас довольно основатель­но покачало. "Иртыш", хотя и перегруженный до последней возможности, раскачивался, как люлька, и не могу сказать, чтобы это было особенно приятно... Одно утешение, когда заберешься на койку - тогда качка даже приятна - ходить же или даже сидеть довольно трудно.

Скверная погода продолжалась недолго: дня 4 или 5, а затем море подарило нас всей прелестью своей красоты. Оно было как зер­кало: даже в реке редко можно видеть такую неподвижную гладь! Голубое зеркало... То там, то сям видны медузы, причудливой формы, медленно плывущие почти на самой поверхности воды. Красиво... А ночью вода горит миллионами огоньков, - и кажется, что горит море позади нашего парохода.

Жизнь, конечно, монотонна: нет ни развлечений, ни интересных собеседников, ни приятного общества. Поэтому и дни кажутся такими бесконечно длинными. А мысли - тягучие, тяжелые. В сутолоке и эк­зальтации принятого решения не было ни времени, ни возможности по­думать о том, а что же будет,  когда я доберусь в Россию.  Решение этого вопроса как-то откладывалось со дня на день, как будто он должен разрешиться сам собой. А теперь, все чаще и чаще, все настойчивее и настойчивее, стучится эта мысль в голову. Ну, хорошо, приеду в Россию - а дальше куда? Что? Как на долго хватит этих несчастных сбережений, что не достигают и 500 долла­ров? И все чаще и чаще приходит в голову мысль, что я ничто иное как пустоцвет, что очень-очень мало извлечено мною из того случая, из этой поездки, из которой мог вернуться со знаниями, деньгами, обеспеченным положением.

Воевать, начинать воевать в России? Для этого еду - но горькая мысль не оставляет: случай упущен, а другой - представит­ся ли?

10 июня 1919

Сегодня рано утром мы прошли мимо Азорских островов, так хорошо известных широкой публике по последним полетам американ­ских гидропланов из Америки в Англию.

Утро было чудное. Около 5 час. утра меня разбудил вахтенный матрос и впервые за 15 дней я увидел Землю. Остров выглядел как обетованная земля: яркая зелень, несколько ослепительно бе­лых домиков, все это окруженное голубой каймой океана и нежно ласкаемое красными лучами восходящего солнца. Я долго не мог оторваться от этой картины и пошел спать, когда острова скрылись вдали.    Следующая земля - Гибралтар.

14 июня 1919

Около 12 час. дня мы увидели сначала берега Португалии, песчаные, скалистые, без признаков жилья, с разбросанными там и сям маяками, а около 4 час. дня увидали город Танжер, Африка, и стали идти почти параллельно берегу Африки.

Гибралтар открылся около 6 час. вечера. Издали он мало про­изводит впечатления: во всяком случае,  совсем не то, что я ожи­дал. Нет того ощущения грандиозности, которое обычно охватывало при слове "Гибралтар".

Когда мы подошли ближе, картина резко изменилась к лучше­му. По всей скале, не только у подножья ее, - а приблизительно на 1/3 высоты, лепятся домики, все ослепительно белые, старинной постройки, уступами спускающиеся к пристани. Верхняя часть скалы и вершина покрыты порослями не то дерева, не то кустарника, но везде, то там, то сям видны укрепления. На противоположной сто­роне бухты, глубокой, усеянной всевозможными судами, расположен испанский город Algesiras. Тоже картинка белого пятна на фоне голубизны неба и бухты: нет разнообразия в окраске домов или крыш. Все ослепительно белое, до того белое, что глазу становится больно.

Вечер чудный. Не успели войти в бухту, как подошел лоцман и два катера, так. наз. "...", владельцы их, как кошки, взобрались на палубу и не успели мы опомниться, как были осаждены всевозможными предложениями...

Капитан еле выгнал их с парохода. Как оказывается, в Гиб­ралтаре - забастовка грузчиков угля и как долго она продолжится - неизвестно. Капитан решил идти за углем на о. Мальту.

Весь Гибралтар оделся огоньками - красота. Тихо, спокойно. Не шумит надоевшая машина, пароход не качает, и после довольно долгого скитания по палубе я тихо и спокойно уснул.

16 июня
Гибралтар

Да, уж действительно, приключение! У нас поломалась машина и нам придется чиниться в Гибралтаре. Как долго - узнаем завтра. Однако по порядку.

Вчера, 15 июня, мы все отправились на берег: сам город Гибрал­тар отделяется от порта так наз. water front, каменной стеной с воротами, закрывающимися наглухо в 6.30 вечера. Для входа в город даются специальные пропуска важно восседающим английским полицей­ским, который долго и внимательно рассматривал паспорта.

В городе, собственно, одна улица, - узкая и извилистая, по обеим сторонам которой кишмя кишат лавки менял, арабов из Африки, испанцев, торгующих главным образом папиросами, открытками и всякой прочей дрянью. Улица кончается у подножья самой скалы, а дальше начинается парк с почти тропической растительностью. Как­тусы, масса цветов, широкие развесистые пальмы. С этого парка чудный вид на бухту и океан, - прямо чарующий.

Целый день я слонялся по городу, то покупая всякие мелочи, то просто ротозейничая. Обедали в  Grand Hotel, получили хороший обед, и около 6 час. вечера отправились обратно на пароход, чтобы пуститься в дальнейший путь.

Тут-то и началось. Мы вышли из бухты около 7 с половиной часов вечера. Все шло хорошо. Прошли выход из бухты, повернули в Средиземное море. Было около 10 час. вечера, я сидел в кают-компании и мирно пил чай. Вдруг начался какой-то странный, необычный стук в машине: как будто поршни стали с силой ударять в дно цилиндров. На пароходе поднялась суета: машина тяжело вздох­нула раз и два и остановилась. Зловещая, жуткая тишина. Все при­тихли: слышна только беготня, свистки и раздраженные, испуганные голоса на палубе. А свежий ветер, врываясь в иллюминаторы, ещё больше усиливал состояние жути.

В кают-компанию вошел капитан. "Придется немного задержаться, господа. У нас испортилась машина и дальше идти мы не можем". В кают-компании воцарилась зловещая, тяжелая тишина. Как-то не верилось.    Я вышел на палубу и, увидав, что "Иртыш" неподвижно,  тяжело лежит, вздрагивая от каждого удара волн, - поверил, что мы действительно в несчастии.

Капитан послал радиотелеграмму в Гибралтар, требуя помощи и посылки вспомогательного судна для того, чтобы буксиром привести "Иртыш" опять в бухту. Через несколько времени мы получили ответ, что так как "Иртыш" не принадлежит в числу судов Британского флота, - казенный английский катер выслан быть не может, но что вспомога­тельный пароход частной компании уже вышел к нам.

Это значило, что частная компания сдерет столько, сколько ей угодно за "спасение" судна. Никаких правил или законов на слу­чай, подобный этому, не существует и согласие достигается простым торгом.    Конечно, капитал потерпевшего судна должен согласиться на все условия, которые ему будут предложены: ведь в очень многих случаях несколько минут промедления и нерешительности могут при­вести к потере судна.

Только около 2 час. ночи к нам приблизился пароход "Valkyrien"...

 

Самая ценная часть рукописи Георгия Кривобока, содержащая сведения о пребывании Георгия в России, в частности, в Новочеркасске и Полтаве, утрачена.

 

(sic) ...  этой семьей.

К Вере Ник. Ландшевской зайти не успел...

Однако, пора ехать!    Держусь бодро - на душе тяжело.    Мама и папа стараются бодриться.    Папа не выдержал. Тяжело старику. До свиданья, родные! Господь да хранит Вас!

10 (23) декабря  1919 г.
Новороссийск

Прибыли благополучно в Новороссийск. Ехать было сносно: хотя и в 3-м классе, но все же это лучше, чем в 1-м с клопами и вшами. По дороге,- проезжая через Кубань, невольно бросались в глаза порядок и сравнительная дешевизна. Чувствовалось больше спокойствия и уверенности в себе. Дай Бог, чтобы дальше было еще лучше.

Встретили Богословского. Он уже на пароходе "Алексей Ми­хайлович", кот. через несколько дней должен уйти в Константино­поль. После визита к командиру порта и разговора с капитаном перебрались туда и мы. Жилищный вопрос таким образом разрешён. Завтра прибудет Гронский с Михайловским, возможно, С.П.Карасев, и тогда вся "делегация" в сборе.

12 (25) декабря  1919 г.
Новороссийск.

Новая неприятность, даже две: по слухам, пароход "Алексей Михайлович" не пойдёт в Константинополь, а во-вторых, заболел, вероятно сыпным тифом, Михайловский.

Через несколько дней будет пароход "Dalmatia" итальянской компании. Покуда же мы "без парохода".

14 (27) декабря  1919 г.
Новороссийск

Сегодня вечером я и П.П.Гронский отправились к инж. Вл. Як. Кричевскому, с кот. я познакомился в свой приезд в Новороссийск из Америки. Гронский же, оказывается, хорошо знаком с ним по ка­детской партии. Принял нас Кричевский очень радушно, и мы доволь­но мило начали вечер, как вдруг он заявляется, что в Новороссийске Митрополит Платон, ночью в этот же день уезжающий в Ставку к ген. Деникину. Мы моментально схватились, вскочили на извозчика и помчались к Митрополиту, кот. остановился в "Доме священников", что рядом с канцелярией генерал-губернатора. Взбираемся по темной лест­нице, звоним, - в сравнительно просто убранной комнате встретил нас владыка - здоровый, сильный, рослый мужчина с обилием волос, которые он имеет привычку взъерошивать руками.

Несмотря на рассказы о его влиянии и славе в Америке, - на меня он совершенно не произвел впечатление сильного человека. По­хож он скорее на батюшку какого-либо провинциального собора с хорошим доходом. Его же рассказы о своей деятельности в Америке и о том, как он разговаривал с сильными мира или, вернее, Америки - тоже не были в его пользу. Пользы от свидания с ним было, по моему мнению, очень мало. Подтвердил то, что и мы знали. Между прочим, в разговоре он говорил о своем пребывании в Сербии и Греции, где, по его словам, он сделал "большое дело", требующее его немедленного возвращения обратно после того,  как он повидается с ген. Деникиным. Из намеков можно было понять, что дело пойдет о вооруженной помощи - дай Бог, если это будет так. Боюсь только, что или святой отец преувеличивает, или его просто напросто обошли, наобещав горы!

Поздно вернулись на пароход. В гавани темно. На душе грус­тно, одиноко! То же самое чувство, что не расстается со мною.

18 (31) декабря  1919 г.

Сегодня в 6 час. вечера на пароходе "Dalmatia" Lloid Triestino наша делегация, за исключением Михайловского, оставленного в ти­фозном бараке железнодорожной больницы, отплыла в своего рода историческое путешествие в Америку через Францию и Англию, с целью поднять русское имя и показать, за что борется Добровольческая Армия, чего она хочет и каковы ее основы государственного строительства.

Мы идем не прямо в Константинополь, а через Батум, Поти, Трапезунд и т.д.: деньги дерут совершенно сумасшедшие: 29 тыс. рублей с каждого без пропитания, и тем не менее пароход набит сверху донизу.    Люди везде - что творится в 3-м классе - передать совершенно невозможно. Удобств никаких - валяются прямо на палубе, причем над публикой прямо издеваются: за воду для умыва­ния требуют 300 руб.

Принимая во внимание, что мы передали наши доллары по 460 руб. за доллар (1 фунт стоит около 2800 руб. - фунты здесь дороже долларов), дорога до Константинополя нам стоит около 67 долларов.

Словом, мы тронулись! Через М-м Карцевскую передали письма маме и папе, Белявским и М-м Янушевской. Отходим. В добрый час.

20 декабря 1919 г. (2 января 1920 г.)
Батум

Какая красота и роскошь в этом Богом благословенном уголке! Бирюзовое небо,  бирюзовое море, густозеленая растительность и вечно снежные горы, в декабре цветущие розы и тепло - мы ходим без верхнего платья - отнимают возможность даже восхищаться, на­столько это все прекрасно. От этой картины совершенно нельзя оторвать глаз - не мудрено, что г.г. англичане позаботились оккупировать этот уголок.    Характерно - население с опаской жа­луется на грубость англичан, навезших сюда целую армию сипаев, и упорно не хочет признавать нового стиля, введенного г.г. оккупан­тами. Физиономии встречающихся англичан на редкость несимпатичны - видно, что это офицеры колониальных войск. И их фигуры опреде­ленно портят настроение и картину.

Гронский и Савицкий поехали за город к общему знакомому, а я и Карцевский забрались в кафешантан весьма низкого пошиба. Возвращались домой при полной луне. Нет слов передать красоту,

21 декабря 1919 г. (3 января 1920 г.)
Батум

С утра Гронский, Савицкий, Карасев и я взяли коляску и поехали за город, в Ботанический Сад, к месту, так. наз. "Зеленый Мыс". Около туннеля вышли, прошли вперед, забрались на одну из вершин и положительно замерли. Я должен сознаться, что нигде, даже под тропиками, я не видел такой чарующей картины. Чайные плантации по склонам гор, субтропическая растительность, кактусы, пальмы, лианы,  бесконечная прозрачность и чистота воздуха, бла­годаря которым снеговая цепь видна на сотни верст, - все это со­вершенно не может быть описано словами.

Мы провели на воздухе почти целое утро, поехали потом обедать в "Кристаль-кафе", где пообедали на славу, заплатив за четверых с тремя бутылками вина 3250 руб.

Несмотря на оккупацию и полуазиатский вид и характер города, дороговизна здесь невозможная.    Фунт хлеба - 60 руб., мандарины, местные в огромном количестве - 5, 8 и 10 руб. штука. Наряду с английскими войсками, существует Б.Г.С. - Батумская Городская Стража, одетая на английский образец и по их моде с тросточками. Словом, мирная англофикация и не менее мирное завоевание этого уголка зеленого рая.

Ночью мы уходим на внешний рейд, чтобы рано утром выйти в Поти. Какая ночь! Нет сил идти в кабину. Я, Гронский и Карасёв долго гуляли по палубе.

27 декабря 1919 г.
Трапезунд. Анатолия

Искусственной пристани в Трапезунде нет, и пассажирам прихо­дится съезжать на берег в турецких фелюгах. У пристани на берегу встретил нас турецкий солдат, отобравший у нас паспорта.    Город  почти чисто азиатский, очень древний, населенный исключительно турками и греками, которых, кстати сказать, постепенно вырезы­вают. По камнем уложенной тропинке поднялся в город, центр ко­торого составляет нечто вроде небольшой площади, достаточно грязной и неуютной. За городом - горы. Опять та же цепь снежно прекрасных гордых красавиц. Снова те же бесконечные красоты, комбинация темной зелени, голубого моря и снеговых вершин. Трапезунд особенно красив с моря: расположен по склонам гор, с до­вольно густой растительностью и с крышами - все красными. Вну­три города - суета, восточная экспансивность и полная, яркая игра красок. Здесь еще в неприкосновенности сохранился женский обычай закрывать лица - и поэтому ни одной турчанки, кроме ста­рых, мне увидеть не удалось.

Масса узеньких улочек, внезапно обрывающихся, то поднимаю­щихся в гору, то крутым обрывом спускающихся вниз. То там, то сям и встречал закутанные в цветные тряпки женские фигуры с медным кувшином на плече, медленно и грациозно, несмотря на урод­ливую оборванную обувь, ступающие по острым камням неровной мос­товой.

Здесь же в Трапезунде ждал меня большой сюрприз. Я, Карасев и Каревский шли по направлению к пристани, как вдруг я вижу фигуру дяди К.И.Акинфиева: я совсем забыл, что он в Трапезунде! Бросился к нему, а он не узнает меня! Когда назвал себя - об­радовался бесконечно. Целовал, обнимал, и все повторял – "ах, если бы была тетка!" Он, видимо, сильно тоскует по ней.

Зазвал меня, Карасева и Карцевского к себе в помещение Русской Миссии по сбору русских военных материалов, оставшихся в Трапезунде после оставления его русскими войсками.    Их всего 11 чел. - живут без всяких сведений из России,  болеют сердцем, из­нывают в незнании.

Взял его к себе на пароход, познакомил с Гронским и Савиц­ким. Играли в винт, обедали вместе. Старику был праздник. Про­водил его домой с последней фелюгой.

28 декабря 1919 г. (9 января 1920 г.)
Турецк. город Карасун
Арзерумск. вилайета.
Анатолия

С берега - необыкновенно красивое местечко! Город и приле­гающие развалины расположены на глубоко вдающемся в море мысу, образующем в то же самое время глубокую бухту,  берег которой настолько извилист, что получаются несколько бухточек в одной большой бухте.

Сначала мы все in corpore отправились на вершину этоuо мыса. Дорога чрезвычайно живописна, сверху же открывается вос­хитительная картина на море, глубоко внизу расположенный город и прилегающие горы. Вершина этого мыса представляет почти ров­ную зеленую площадку с развалинами не то древнего замка, не то крепости. Недалеко от берега видна группа небольших островков. Плоские крыши домов, минареты, сады, полные апельсиновых и лимонных деревьев с ярко желтеющими плодами - хорошо!

Оттуда мы отправились на противоположную вершину, замечательную только тем, что к ней ведет все время подъема каменная тропинка (довольно опасная для башмаков), по которой почти непрерывной вереницей спускались татары и татарки с тяжелыми но­шами за спинами: то дрова, то орехи, то еще что-то другое. Ни­щенски, в лохмотья одетый народ, но лохмотья яркие, живописные!

Интересно отношение к нам, русским: несомненно благожела­тельное. По дороге вниз мы остановились и немедленно около нас собралась целая толпа татар и курдов. Дали папирос - в обмен получили пригоршнями лесных орехов. "Якша, русс, якша!" - вот чем может быть характеризованы русско-турецкие отношения!

Спустились в город: застроенный, грязный, но конечно коло­ритный и живой. Улицы словно выхвачены из какой-то стилизованной декорации: неподвижные кипарисы, тяжелые скамейки,    каменные пло­щадки со снующим взад и вперед народом - мне было странно видеть все это перед глазами: как будто какой-то сон! Неужели это я, я маленький, юный, попал сюда, в эту глушь Анатолии, на пути своем к серьезной государственной работе!

На главной улице идет оживленная торговля: всего вдоволь - и хлеба белого прекрасного, и мяса, и всевозможных овощей. Интересно то, что обесценивание русского рубля здесь почти не при­знается и что груша,  т.е. пиастр по-прежнему расценивается в 8 коп. и турки жалуются на дороговизну.

Женщин мало - обычай закрывать лица здесь в еще большей силе, чем в Трапезунде.    Если же по обстоятельствам закрыться нельзя, то они отворачиваются, приседают на корточки и, отворачива­ясь, прячут лицо в складки платья.

Налево от города - если смотреть с парохода - расположена часть города, населенная, очевидно, греками. Из центра города в греческую часть можно пройти двумя путями: по самому берегу бухты и по верху города. Первая дорога представляет собою исключительный по красоте и запутанности лабиринт, то вьющийся между домами, то спускающийся к самой бухте, то снова внезапно подымающийся вверх каменными, заросшими, обваливающимися ступеньками. Интересно, что все эти дома носят следы разрушения и абсолютно необитаемы, точно какой-то ураган прошел здесь. Жуткая картина! Греки говорят, что все это - следы турецкого зверства, и что все население этих кварталов было вырезано турками, и что еже­дневно несколько греков исчезает бесследно. Насколько это верно - трудно судить.

В конце концов, эта узкая дорожка приводит к площадке, вы­соко возвышающейся над морем, на которой стоит старая греческая церковь и отдельно от нее колокольня, над самым обрывом - чудный вид, несколько мрачный от темных скал крутом, от темно-зеленых камней внизу, где прибой шумит не смолкая,  от свинцового неба и туч...

Оттуда мы пошли верхней дорогой, мимо виллы какого-то богатого грека, окруженной вечнозелеными лимонными и апельсиновыми деревьями с ярко-желтыми плодами...

Получили официальное известие о занятии большевиками Луган­ска и Мариуполя.    На сердце камень, думать о своих прямо не могу. Чаще и чаще думаю об Агни.    Она сегодня снилась мне, такая маня­щая, такая желанная.

29 декабря 1919 г. (10 января 1920 г.)
г. Орду. Анатолия

Вот и следующая "станция" на нашем пути в Константинополь. Горы здесь ниже и снегового хребта уже не видно: только кое-где виден лежащий в горах снег. Население выглядит еще беднее - масса оборванных, по-моему, опухших от голода детей. Лохмотья - обычное одеяние.

Город расположен в равнине, окаймленной с двух сторон го­рами. Растительность бедная, а сам город не представляет ничего особенно интересного, лишенный даже лабиринтов и узких, перекошенных улиц, как в других городах. Все мы взобрались на самую высо­кую вершину, подъем на которую продолжался около 3-х часов. Вер­шина совершенно голая - только следы кукурузного поля. Зато в противоположную сторону от моря чудная картина горного хребта... При вечернем освещении зимнего солнца — особенно густы тени; глубже кажутся долины и таинственнее вся эта громада. В городе смотреть нечего и около 5 час. вечера вернулись на пароход.

Карцевский вечером принес слышанное им известие о занятии Ростова и Таганрога.    Такая тяжесть, что и передать не могу.

29 декабря 1919 г. (11 января 1920 г.)
Самсунь

Место совсем плоское: только далеко-далеко на горизонте виднеются скорее даже холмы, чем горы. Город сам большой, пожалуй, больше всех нами посещенных, за исключением Батума. Население греки и турки, причем первых преобладающее число. Сегодня воскресенье и мы отправились в греческий собор. Служба очень похожа на нашу, но пение чрезвычайно своеобразное, гнусавое и не­приятное. Поражает даже скорость, с которой идет служба: раз, два и готово.

Здесь же мы встретились с представителями American Relief Committee for the Near East. Их отличительный знак - на левом рукаве - пятиконечная звезда с начальными буквами:

Не знаю, действительно ли они занимаются толь­ко благотворительностью или и чем-нибудь другим, - с одним из них, Mr. Curt, я познакомился и он с первых же слов стал выражать желание проникнуть в Россию. "I know two ladies also who would be very glad to get into Russia". Нужно будет при первой же возможности со­общить об этом   Ник. Ник. Лебеденко.

30 декабря 1919 г. (12 января 1920 г.)
г. Инеболи. Анатолия

К глубокому сожалению, мы подошли к этому благословенному городку около 3-х час. дня, когда солнце начинало уже садиться. Опять высокие горы, чудная растительность, тихая, как заводь, бухта. Весь город расположен по уступам гор и в наступающих сумерках казался особенно привлекательным. К самому городу подходит чудная глубокая долина, вдоль которой идет вглубь страны прекрасное благоустроенное шоссе, имеющее очевидно стратегическое значение. На противоположное стороне видны горы, все покрытые лесом, а на одной из вершин одиноко возвышается прекрасное дерево, так резко очерченное на фоне умирающего дня.

Как все турецкие города, к вечеру все пустеет. Только на пристани, вернее, подобии ее, копошатся турки-грузчики, таскающие на спинах подчас прямо невероятные тяжести..Совсем темно. Воз­вращаемся домой, т.е. на опостылевший пароход, в темноте.

Вечером - обед, неизбежный винт с Гронским и Карасевым и за­тем - сон. Гронский обыкновенно засыпает к третьему роберу, а мне, наоборот, часто не спится до глубокой ночи.

Пароход снова битком набит. В 3-м классе негде пройти, но теперь это почти исключительно турки. Какая страшная нищета!!

1(14) января 1920 г.

Итак, первый день 1920-го года! Помню, в прошлом году я встретил новый год один, просидел у себя в комнате. Помню, как тогда тоскливо и одиноко я себя чувствовал, как все мои мысли рвались в Россию. А сегодня, ровно через год, я снова нахожусь на пути своем в Америку, и кто знает, что ожидает меня впереди. Быть может, снова годы одиночества и скитаний, быть может, ско­рее, возвращение обратно, фронт, смерть за родину. Или... если большевики возьмут верх - изгнание на долгие годы, жизнь одино­кая, жизнь без пристанища... Темно будущее и никому не заглянуть за завесу, позади которой, ревниво оберегаемый, горит светильник моей жизни. Много ли осталось в нем масла? Как хочется жить! Жить полной жизнью, достичь того, о чем беспрестанно, долгие годы тоскует душа моя. Но, верно еще долго, долго ждать. Дрябяеет кожа, тускнеют глаза, но душа все та же: и не скоро перестанет она то­сковать по тому, чего не могу найти всю свою жизнь.

Мы проходим Дарданеллами и через несколько часов будем в Константинополе.

1(14) января 1920 г.
5 час. вечера

Мы прибыли в Константинополь. При заходе солнца это - прямо божественная картина.    Довольно долго нас держали на рейде, покуда не закончила проверку паспортов "международная" компания, состоящая из англичанина, француза и итальянца - "мировых" победителей.

На берегу нас встретила М-м Карцевская, добравшаяся раньше нас до Константинополя и сообщившая нам тяжелые новости: Ростов пал. Да можно ли было думать об этом два месяца тому назад, ког­да наши войска подходили к Орлу! А теперь - снова загнаны в не­обозримые Кубанские степи. Особое Совещания распущено: из ми­нистров остались только Федеров, Нератов, Лукомский, Фенин, а вместо Юрченко - мин. Путей Сообщения назначен ... Ставка и Особое Совещание в Екатеринодаре. Бедная, несчастная Рос­сия... Как долго еще будет она обливаться кровью, как долго будут над ней экспериментировать г.г. союзники.

2(15) января 1920 г.
Константинополь

Наш посол в Константинополе г. Щербацкой болен и нас принял 2-й секретарь Посольства Крупенский. Он-то и сообщил нам, что хотя армия и отступает, но что она все еще жива и правительство с ген. Деникиным находится в безопасности в Екатеринодаре. О нашей поездке ему известно.

П.П.Гронский и С.П.Карасев были затем у Посла, который ус­троил им свидание с американским адмиралом, сейчас направляющимся в Россию (фамилию я позабыл). Адмирал беседовал с ними полчаса, а также высказал мнение о необходимости нашей поездки. Боюсь только, что все эти сочувственные мнения - ни что иное,  как пус­тые слова, за которыми не последует дело. Будущее покажет.

5(18) января 1920 г.
Константинополь

Вот уже три или четыре дня как мы здесь. Получили все не­обходимые визы, причем французы не хотели давать нам дипломати­ческой визы. В конце концов после указания г. Карцевского, что мы везем письмо от ген. Деникина к президенту Вильсону и что это письмо является нашими верительными грамотами, дипломатическая виза была нам дана.

Разменяли деньги - получили 9 с половиной франков за один доллар и этим наши дела заканчивались. Все остальное время было посвящено осмотру города и достопримечательностей.    Посещали ме­чети, музеи, т.е. проделывали все то, что обязательно для туриста. Сегодня я и С.И.Карцевский посетили Roberts College. Расположен этот колледж в месте на высоком холме над Босфором, в том месте, где Босфор красиво изгибается, образуя две бухты. Вид, конечно, роскошный. Осмотреть колледж, однако, не удалось, т.к. был празд­ник. Нас принял Mr. Huntingon, vice-president of the College. Мы вели с ним получасовую беседу,  конечно, о России.    Он кажется заинтересованным в России и на ее стороне, но мое приглашение по­завтракать отклонил под благовидным предлогом. Расстались дружески.

6(19) января 1920 г.

Сегодня вечером мы оставили Константинополь, направляясь на том же самом пароходе "Dalmatia" в Бриндизи, Италия.

9(22) января 1920 г.
Бриндизи. Италия

Утром я проснулся на земле la bella Italia.

С радостным чувством покинул достаточно надоевшую "Далмацию" и сейчас же отправился вместе со своими спутниками в обозрение го­рода. Городок маленький и препаршивенький... Ничего в чем приме­чательного нет... Широкие улицы, низкие дома, неинтересные италь­янки и кислое "Кьянти", - вот и все, что я здесь видел. Вечером мы сели в обыкновенный поезд - спальных вагонов нет - и двинулись на север, - в столь заманчивый, прекрасный Рим.

Рим. 10(23) января 1920 г.

Не сон ли все мечта, не сказка ли это? Я в Риме!

Проснулся сегодня утром задолго до того,  как мы подъехали к Риму.    Утро было восхитительное и Италия в лучах восходящего сол­нца с ее вечнозеленой растительностью, седыми и сурово грустными развалинами действительно показалась прекрасной. Как в фильме кинематографа мелькали новые, южные пейзажи:  странные,  карликовые деревья, снеговые вершины гор, согнутые фигуры уже вышедших в поле крестьян - все это так необычно и так красиво.    Около 10 час. утра мы подъехали к Риму, еще несколько минут, и вот он - вечно царст­венный город, где прошлое кажется сказкой и настоящее хочется от­бросить вглубь прошедшего, чтобы остались только сказки, только красивые мечты и чаяния "будущего", которое хочется сделать таким полным, таким чудным настоящим.

Остановились в Grand Hotel... Я с С.Н.Карасевым. 0y и П.П.Гроyскиq были у нашего посла Горса, который между прочим высказал два мнения:

1) что уход Клемансо весьма должен быть приятен для России, и

2) что поездка нашей делегации была бы гораздо больше нужна три месяца тому назад, т.е. то, что я давно говорил.

В газетах есть известие, что Одесса не сдана и что Деникин остановился на линии Дона. С другой же стороны, известия о Кол­чаке очень скверны. По-видимому, его Армия совсем уже не сущест­вует, он где-то скрывается, а на сцену снова выдвинулся полк. Семенов, кот. будто бы объявил себя диктатором. Колчак будто бы арестован социал-революционерами. Словом, объединение России из Сибири очевидно ни к чему не приводит.

В северной и центральной Италии забастовка железнодорожников. Движение совершенно парализовано и только один поезд идет из Рима в Турин. В самом Риме совершенно определенно заметны тревожные настроения: на улицах патрули и чувствуется, что борьба идет серьезная. Думаю, что дело не обходится без агитации Большевиков.

Были сегодня в Forum и Coliseum. Последний производит особенно колоссальное впечатление.    Больше ничего не могу сказать - мне просто не верится, что я в Риме. Не могу этого воспринять сердцем.

Рим. 11(24) января 1920 г.

Сегодня Воскресенье и музеи, так же как и Ватикан, закрыты. С утра отправился в Русскую Церковь, которая находится на Piazza del Cavour. Nам встретился с П.П.Гронским и в компании с Карцевским и Савицким взяли извощиков и отправились за город в собор St. Paolo,  а оттуда за город смотреть заход солнца.   Красота не­обыкновенная.

Рим.  12 (25) января 1920 г.

Были в Ватикане и соборе Св. Петра, а затем, позавтракав в ресторане на Piazza del Collona (где находится колонна Траяна), отправились гулять на Villa Maggiore. Чудный парк с дивными ливанами, гордость и красота Рима. Когда придется вспоминать Рим, всегда буду вспоминать место. Это именно то, что всегда возника­ло в моем воображении, когда я думал о Риме.

В газетах сегодня появилось сообщение: группа социалистов вносит в итальянский парламент, кто такой Гирс и кн.Волконский (наш военный представитель), и кого они представляют. Я очень хотел попасть в парламент на этот запрос, но сессия отложена до 1-го февраля.

Забастовка все еще не кончается, а нам нужно вот как спешить.

Известия из Лондона, помещенные в "Times" (между прочим, есть кор­респонденция Dr. Harold Williams, мужа Ариадны Вл. Торковой (?)), положительно ужасны. Союзники, повидимому, совершенно потеряли голову.

Рим.  13 (26) января 1920 г.

С утра я остался дома, не пошел бродить со всеми нашими (исключая С.И.Карасева, кот. упорно старается что-то изобразить из себя и ведет какие-то "деловые" разговоры с военным агентом), посидел, почитал и только около 12 час. отправился сначала на Корсо, а потом вообще бродить по городу. День, как и все время, что мы в Риме, - очаровательный. Оттуда пробрался на Pintehio, а дальше в парк в вилле Боргезе.

Вечер обещал быть скучным и неинтересным, но вышло наобо­рот. Все мы, включая г. Габриэля (директора Международного Бан­ка) отправились в Apollo - кафешантан высокого пошиба. Масса интересных номеров, масса интересных шансонеток. После концерта одна из них села за соседний столик: это была воплощенная в плоть мечта моя. Из мрамора точеные руки, как у Венеры грудь, а глаза - такие большие, такие кроткие, что я никогда, никогда не поверил бы, что это глаза проститутки. Этот вечер, проведенный среди от­кровенно обнаженных тел, полных скрытого смысла телодвижений, - снова поднял в моей душе мой больной вопрос, - как тоскую, как жду я своей любви, своей красивой личной жизни. Здесь, в этом городе старых и прекрасных легенд, среди развалин древней красоты и божест­венной книги воспоминаний - сильнее, громче, настойчивее плачет во мне почти заглохшая лира с песней надежды, песней отрешения к большому, сильному, "сильнее смерти" чувству.

Не умом, а сердцем я знаю, что во много, много раз продук­тивнее и успешнее была бы моя жизнь и моя работа, правильнее и с большим подъемом проходила бы моя карьера. Ибо - тогда б мне было бы для кого трудиться, достигать и стремиться к преуспеянию, к известности, к славе. А вот сейчас, - все то, что я делаю, все, что достигаю - все это для того, чтобы хотя так найти ее, хотя так найти свое счастье. Именно счастье - ибо для меня оно будет та­ковым. Я не говорю здесь о своей родине, о России. Не потому не делаю этого, что я забываю о ней. О, нет. Только потому, что помимо большого должно быть маленькое, свое. И это "свое" дает и силу и энтузиазм для большого. Все же я в Риме - не верится!

Рим.  14 (27) января 1920 г.

Сегодня в "Times" помешена передовая статья, требующая от Lloyd George политики открытых карт в отношении России. Статья прямо говорит о том, что Деникин и Добровольческая Армия спасали Европу и Англию от Большевизма, что в случае, если Деникин будет свергнут, как свергнут (увы, это факт) Колчак, то перед Англией встанет во всей полноте вопрос о Большевизме и что даже сейчас уже Большевизм является прямой угрозой Англии, обещая наделать много неприятностей в ее колониях. По откровенности и горькости выводов статья исключительная. Посмотрим, каковы будут результаты.

Завтра мы уезжаем в Турин, а оттуда, через Мадену (на границе), в Париж. Дай Бог бы уж поскорее за дело. Тоска и стыд съедают за такое безделье.

1 февраля 1920 г. н.ст.

Сегодня рано утром после утомительного путешествия в тече­ние одного дня и двух суток с остановкой на несколько часов в Генуе и с ночевкой в Турине, мы прибыли в Париж. Первый человек, который встретил нас здесь, оказался Петр Измайлович Родичев. Он находится в настоящее время в положении вот-вот уезжающего, ибо в весьма скором времени направляется в Варшаву. Сразу мы все погрузились в самую гущу местных настроений, которые могут быть кратко охарактеризованы: сначала собственные шкуры, а затем - Россия. Господствующее мнение, что с Деникиным, как и с Колчаком, все будет покончено весьма скоро, и что Деникин фактически не существует. Саше нелепые слухи, вроде того, что Деникин убежал в Варну, - пользуются полным доверием. С первых же шагов выяснилось, что здесь усиленно муссируется новая комбинация - соглашение с поля­ками с целью создания Русской Армии при существующей в настоящее время Польской, чтобы таким путем бороться с Большевизмом. Оче­видно, для этой цели Родичев и едет в Варшаву, куда недавно ездили Чайковский и Савинков. Первый остался там, а второй вернулся в Париж.

Услышав об этой комбинации, П.П. Гронский сразу и решительно заявил, что если такая комбинация и возможна, то она должна быть проведена при непременном условии, чтобы эта новая армия находилась под главной командой ген. Деникина, на что согласия поляков трудно ожидать, т.к. отношения между Деникиным и Пильсудским особой теп­лотой и сердечностью не отличаются. Когда ген. Пильсудский прислал к ген. Деникину какого-то представителя без достаточных полномочий, ген. Деникин последнего не принял и ответил письмом на имя Пильсудского, в котором резко заявлял, что лучшим доказательством лояль­ности Польши к России было бы немедленное наступление против Боль­шевиков, благодаря которому они не могли бы тогда бросить 40000 против Добровольческой Армии.

Чем кончится эта новая затея с поляками - сказать трудно. Одно можно сказать, что Родичев - такой же живой труп, как все здесь остальные и что ожидать чего-либо большого от него нельзя.

Гронский видел Вас. Алекс. Маклакова, с которым был у Винавера и завтракал. Маклаков и я встретились у подъезда Посольства, где и познакомились. Маклаков сообщил, что Бахметев - посол в Вашинг­тоне - не считает приезд делегации необходимым - на языке диплома­тии, не хочет по каким-то причинам, чтобы мы ехали в его царство. Маклаков склоняется к тому, что наша поездка нужна. Комментарии к позиции Бахметева - излишни.

Вечером С.И. Карасев, С.И. Карцевский и я отправились на Монмартр. Знаменитый парижский Монмартр. К сожалению, я был сильно разочарован, ибо, совсем непонятно почему, - жизнь там совершенно замерла. Да и не только там, но и вообще во всем Париже. Масса монмартрских кабачков совсем прекратила свое существование, осталь­ные же закрываются в 11 с пол. час. вечера - мода принятая с целью сохранения топлива. Ball Tabarin, кот. только открывался в 12 ночи, - теперь в 11 с пол. сияет темнотой.

Но все же, как интересно и завлекающе заманчиво здесь. Я в Париже, я в Монмартре. Еще меньше верится, чем в том, что я был в Риме.

2 февраля 1920 г. н. ст. Париж

Выясняются вещи небывалого интереса: Сазонов принял П.П. Гронского сухо, заставил ждать 10 мин. и заявил, что он против поездки нашей делегации в Америку, где есть Бахметев, который ведет все дело. Очевидно, выражаясь грубо, Бахметев и Сазонов - одна лавочка. Бар. Нольде про них сказал, что, по его мнению, делать ничего не нужно, - и что все, что ни предположено делать, вызывает со стороны этих двух лиц неприязненное отношение.

Положение нашей делегации оказалось таким образом чрезвы­чайно интересным. С одной стороны, Деникин приказал, и с другой - Сазонов отказал. Как все это разрешится - сказать трудно. Здесь в Париже существует Совет или Делегация, еще Деникиным офи­циально не признанный, но ведущий все здесь русские дела. Он состоит из Сазонова, Маклакова, кн. Львова и Савинкова. П.П. Гронский сегодня сообщил там, что он будет добиваться доклада в этом Совете.

Я лично полагаю, что нам не удастся поехать. В "Совете" Сазонова - против; кн. Львов, как ходящий у него на поводу, будет тоже против, Савинков, по слухам, против, - и только Маклаков – за. Другие же, как например, Винавер, Вас. Вас. Вырубов - в один голос говорят, что нам надо ехать и что в настоящее время момент весьма подходящий по соображениям того свойства, что, играя на антагониз­ме между Европой и Соединенными Штатами, мы можем только выиграть.

Узнал через Munroe Cie Bankers, Paris, что Mr. Bush  находится в Дижоне, 4 ч. езды от Парижа. Послал ему телеграмму.

Живем мы в отеле Lutetia, где живут много русских. Между ними и Старынкевич, б. мин. Колчака, теперь панически настроенный, что однако не мешает ему жить в прекрасном отеле и пользоваться всеми благами жизни.

П.П. Гронский, С.И.Карцевский и я посетили Folies-Berger. Учреждение, достойное своей славы. Когда возвращались вечером по бульварам (бульвар Мадлен), меня Париж поразил в самое сердце. Вот то, о чем я всегда мечтал в неясности души.

4 февраля 1920 г. Париж

Вчера вечером у Родичевых встретился с В.В.Вырубовым, кот. пригласил меня сегодня к завтраку. Кроме меня, там был кн. Львов и молодой человек из Лондона, как оказалось впоследствии, секре­тарь Керенского во времена Временного Правительства, г. (пропуск). Разговор шел конечно о русских делах... Львов все время доказывал, что Деникин почти совсем кончен и что так как он не пользуется ни­какими симпатиями крестьян благодаря своей аграрной политике, то он и не может ни в коем случае восстановить Россию. Очевидно, надо понимать, что и помогать из-за этого Деникину не стоит. Каса­ясь Сибири, он выражает надежду, что вновь выплывшие организации эс-эров и земских деятелей смогут организовать подобие правительства. На Деникина он особенно нападает за приглашение в состав кабинета Кривошеина и оставление Лукомского. Также подчеркивает, что рассчитывать на помощь союзников Россия ни в коем случае не может.

Вырубов производит впечатление человека, не совсем еще поте­рявшего веру в Россию и готового работать во имя ее и на благо, он здесь в Париже является Главноуполномоченным Всероссийского Земского Союза. Живет в прекрасной обстановке и, видимо, в средствах не нуждается. Он стоит все же за нашу поездку и надеется, что мы поедем.

7 февраля 1920 г. Париж

Положение все больше и больше запутывается: Сазонов опреде­ленно заявил, что он против нашей поездки и что им послана теле­грамма Деникину такого содержания: "поездку считаю не вызываемой необходимостью, Гронского задержал". П.П.Гронский в ответ на это заявил, что так как он послан Деникиным, то только Деникиным же он может быть отставлен, а поэтому им, Гронским, составлена и по­слана телеграмма на имя Деникина, освещающая положение вещей и просящая ответа с указанием, что делать. Послать такую телеграмму на имя Деникина, т.е. способствовать ее посылке, Сазонов отказался и пришлось прибегать к помощи В.А.Маклакова. Покуда что, без де­нег, мы сидим у моря и ждем погоды. Погода бурная, в особенности в области международной политики, но об этом писать не буду - для этого существуют вырезки из газет и журналов.

М-м Родичева познакомила меня с живущей в нашем же отеле "Лютеция" Ниной Ильиничной Хишиной, очень миленькой девушкой. Вечером она, Mr Bush и я отправились сначала в ресторан обедать, а затем в оперу слушать "Самсона и Далилу". Мне было и больно и бесконечно приятно быть в театре. Mr Bush так добр и мил ко мне, что положительно я не знаю, чем я заслужил это. Как отец, он заботится обо мне, и как нежно любящий друг, старается меня развлечь. Утром мы с ним идем куда-нибудь, чаще всего в Лувр или в какую-либо церковь, затем завтракать, а вечером опять проводим вместе время.

Сегодня С.П. К-ев показал мне документ, из которого видно, что Львов масон и принадлежит к определенной ложе. Лунц Г.М. - "блондин" - тоже причастен к масонству.

8 февраля 1920 г. Париж

Был у гр. Вл. Ник. Коковцева, живущего сейчас скромно, "не у дел" в Париже. Обстановка скромная: небезупречная горничная и 5-й этаж. Встретил меня щеголеватый, совершенно бодрый еще ста­рик с таким определенно выраженным барством. В нем нетрудно уга­дать бывшего сановника. Все: и манера держаться, и щеголеватый костюм, булавка с бриллиантом - все полно достоинства и "воспоми­наний лучших времен" России. Встретил изысканно вежливо, отор­вавшись от завтрака. Надежды на Деникина питает мало.

От него я отправился в Sorbonne, где был Юго-Славянский кон­церт и митинг. Интересного было мало и я, немного посидев, отправился вместе с Родичевыми домой.

Вечером в "Lutetia" - В.А.Маклаков, с которым я и познакомил­ся. Довольно пожилой на вид, весьма не щеголеватый на вид, если б не умные глаза, производящий впечатление помощника средней, если не мелкой руки. Он мало говорил, но и то, что говорил, было полно без­надежности и уныния: деланное ли это, т.е. попросту "парус по вет­ру" в связи с намерениями союзников начать торговлю с Сов. Россией, или это его истинные убеждения - сказать трудно. Интересно то, что кн. Г.Е.Львов как-то сказал: "ну, С.Д. Сазонов - человек конченный для борьбы. Он устал и мечтает о том, что уедет в Сербию и там будет доживать свои дни на 1500 фр. в месяц. Что бы ему сейчас ни говорили, он ни во что сейчас не верит и ничего не хочет предпри­нимать. Не то Маклаков: он устал, но бороться он еще может и дух борьбы в нем не угас".

Между прочим, В.В.Вырубов, инспирированный, вероятно, нашими рассказами, предполагает начать новую работу под флагом Всероссий­ского Земского Союза по оказанию помощи путем приискания работы и транспортировкой из пределов России, всем тем беженцам (как интел­лигентным, так и немногочисленным рабочим), кто сейчас так беспо­мощен и так нуждается в помощи. Образован комитет из кн. Г.Е. Львова, А.И. Коновалова, В.В. Вырубова, г. Дмитриева, Н.Д. Авксентьева (?), П.П. Гронского и кажется еще кого-то. Цель: получить ассигнов­ку и устроить несколько пунктов, из которых один в Париже и один в Константинополе, другие - по месте нужды, где можно было бы со­средоточить информацию о возможной работе, а также кормить и поить беженцев. Большое участие в этом деле принимает П.Н. Савицкий и быть может, войду и я.

10 февраля 1920 г. Париж

Сегодня П.П. Гронский уехал в Лондон, так как положение нашей делегации совершенно запуталось: Сазонов не только, так сказать "не пускает", но и препятствует выдаче денег. За этим, собственно, Гронский и едет в Лондон, к коммерческому агенту г-ну Замеену (?).

Сегодня же я имел интересный разговор с Mr Bush на тему о нашей поездке. Главные его положения сводятся к следующему:

1. Наша главная задача - помощь Деникину - успеха иметь не будет, ибо у Соед. Штатов сейчас достаточно хлопот и без России.

2. Победить большевизм силой оружия нельзя. Единственный способ борьбы - это способ экономический. Как только будет открыта тор­говля и союзники потребуют сырье в обмен на что-либо другое, боль­шевистская Россия будет принуждена работать и производить, а это, вообще говоря, означает конец большевизма.

3. Идея помощи Деникину в смысле возможности заключения мира меж­ду большевиками и им, несомненно, имела бы успех и привлекла бы симпатии как населения, так и общественных и политических деятелей Америки. Под идеей "заключения мира" понимается гарантия неприко­сновенности и безопасности для ген. Деникина и его Армии и закрепления за Добровольческой Армией границ, занимаемых ею в настоящ. Время.

Насколько подобные суждения правильны - я судить воздержусь. Интересно же то совпадение, которое получается от слов Вырубова и Львова. Последние в беседе сообщили, что Н.В.Чайковский находится сейчас на пути к ген. Деникину, кот. он должен сообщить как истин­ное настроение союзников, так и предложить обсудить возможные пере­говоры с большевиками через посредство третьих лиц.

В Париже сейчас находится ген. Гайда - чуть ли не бывший Главнокомандующий в Сибири, чехословак. Находится он здесь на пути в Чехо-Словакию.

10 февраля 1920 г. Париж

Mr Bush несколько дней как уехал в Дижон, а затем в Лион и мне без него скучно.

Сегодня я был опять приглашен на завтрак к Вырубову, где между прочим обсуждали проект помощи беженцам Юга России, который будет в среду 18 февр. внесен на совещание Вырубова с представи­телями Красного Креста, и приглашена наша делегация в полном со­ставе. В разговоре Вырубов сообщил преинтересную новость: Борис Савинков был у Lloyd George и тот заявил ему, что, несмотря на предполагаемые коммерческие сношения с Совдепией, помощь, оказываемую Деникину, вовсе не предполагается приостановить. Так как из 15 милл. фунтов стерлингов, ассигнованных Деникину, не израсхо­довано еще и половины, то снаряжение и все прочее будет посылаться. И будто бы эта посылка в настоящее время даже усилена. Дай Бог чтобы это было так. Сегодня Уезжает к ген. Деникину нарочный и с ним П.П. Гронский посылает копию уже посланной телеграммы.

После завтрака Вырубов, Савицкий и я отправились в Sacre Coeur - церковь на самом высоком холме Монмартра. ... был в каком-то кабаке, где смотрел танго и пил шампанское, а потом, проводив ее домой, отправился восвояси.

С.И. Карасев и я переселились в Hotel de Saint Peres на rue de Saint Peres. Прелестное место для тихой жизни. Чисто, уютно и хорошо.

18 февраля 1920 г. Париж

Сегодня вернулся из Лондона П.П. Гронский с новостями, лучши­ми, чем все мы ожидали. Говорит, что настроение в Лондоне гораздо лучше, чем здесь и что приняли его несравненно лучше; Милюков не только устроил его и сводил в театр, но даже приехал провожать на вокзал.

Самое же главное, что он привез деньги, даже за месяц вперед. Для нас положение получилось довольно щекотливое: жалование мы по­лучаем, но живем в Париже, ничего не делая. Одна надежда, что скоро придет телеграмма от ген. Деникина, разрешающая вопрос о на­шей судьбе.

Состоялось заседание Кр. Креста. Председательствовал испол­няющий обязанности Главуполномоченного бывш. министр Иностранных Дел Колчака г. Ключников, присутствовали: П.Н. Бобринский, бр. Юрий Викторович и Виктор Викторович Голубовы, В.В. Вырубов, П.П. Гронский, С.И. Карцевский, П.Н.Савицкий и В.Н. Кривобок.

Ввиду того, что организацию помощи беженцам отчасти имеет Кр. Крест, естественно было ожидать возражений, к чему же затевать новую организацию под флагом Всероссийского Земского Союза? Такие возражения были, особенно со стороны полупьяного Ю.В. Голубова. В конце концов решено эту новую помощь беженцам вести Земскому Союзу, но в контакте с Кр. Крестом и с тем, что представители последнего будут также в составе Земского Комитета.

После заседания я отправился в "Лютецию" проститься с Родичевыми, которые сегодня уезжают в Варшаву. У Родичевых я встретил В.А. Маклакова. Вид и настроение его еще более пессимистичны. С удовольствием, говорит, поехал бы в Москву, ибо вот уже три года как я сижу здесь в Париже и ничего не делаю. Действительно, у него вид разочарованного человека: поехал бы, говорит, к себе в деревню, да пилил бы дрова со своими мужиками. А сидеть здесь, ничего не делая... и долгий вздох.

Вероятно, потому-то и грызет сейчас совесть, что ничего не де­лали, когда можно было делать, - а сейчас поздно.

Позавчера, т.е. 1-го, я был с М-м Родичевой с визитом у г-жи Стааль, жены (разведенной или брошенной) мне небезызвестного с.-р. Ф.Стааль, кот. встречал в Америке. Сейчас она, говорят, не без влияния на В.А. Маклакова. Правда ли это - не знаю. Женщина крупная, красивая, видимо умная и энергичная, Францию хвалит и во всем оправдывает - русских в Париже ругает. В последнем она права - здесь, действительно, помойная яма, и разредить атмосферу следовало бы. Но во всяком случае не при помощи восхваления фран­цузов.

20 февраля 1920 г. Париж

Сегодня у нас в отеле de Saint Peres, rue de Saint Peres обедали Вырубов и Лунц. Вырубов сообщил о том, что в его распоряжение "особая делегация" ассигновала 370 000 франков, и что те­перь в первую голову выступает вопрос о немедленном отъезде в Россию. В первую очередь собирался уезжать П.Н. Савицкий прямо в Новороссийск с тем, чтобы там связаться с Земскими и городскими деятелями и начать дело помощи интеллигентным беженцам. Во вторую голову предполагается поездка Карцевского и меня в Константинополь с тем, чтобы там начать работу по помощи. Гронский отпускает нас в Россию при условии, что мы обязуемся вернуться по первому его приказу, передав дело кому-нибудь другому.

Во всяком случае, выясняется с полной несомненностью, что мне придется ехать рано или поздно обратно. Поеду с легким сердцем; может быть, хотя что-либо удастся там сделать.

Разошлись поздно ночью. По отелю долго разносились наши воз­бужденные голоса.

21 февраля 1920 г. Париж

Сегодня у нас завтракал Ключников, а около 4 час. дня мы поехали к Вырубову, где выяснилось, что хотя деньги ассигнованы, но тем не менее выдача их может не состояться. Поэтому немед­ленную поездку Савицкого, а значит и мою, решено отложить до бо­лее подробного выяснения этого вопроса. Для этой цели Вырубов собирается ехать в Лондон.

Вечером Карцевский, Савицкий, Гронский и я отправились в какой-то Burlesque, предварительно пообедав в "нашем" ресторане на бульваре Сен-Жермен, где прислуживает такая милая горничная "Савоярка" и где, как я смеюсь, музыкант, играющий на виолончели, и виолончель совершенно неотделимы. Ресторан симпатичный. Пуб­лика в нем - немного от богемы, в то же время есть и попроще и поизысканнее. Не редкость встретить типичного буржуа со своей подру­гой раза в два моложе его. Можно встретить и шофера и рабочего. Особенно хорошо выявляется такая разношерстность в субботу: ви­дишь, что после недели б.м. тяжелого труда люди собрались сюда попросту, без затей повеселиться. Мне иногда бывает грустно в такие минуты: за короткие годы я много видел, много испытал, мно­го пережил. Радость непосредственных восприятий исчезла, - и все, что обыденно и просто - меня не интересует. Правда, другие этого не видят - лгать лицом, жестом и словами я научился мастерски.

22 февраля 1920 г. Париж

Сегодня в Русской церкви была отслужена панихида по несчастном ген. Колчаке.

Церковь битком набита молящимися: много офицерства в форме, в орденах. Присутствовал, конечно, Маклаков, представители фран­цузов, англичан, японцев, румын и поляков. Чехо-словаки не явились и хорошо сделали.

Панихида не была торжественной. Было что-то казенное, сухое - чувствовалось, что люди пришли сюда по обязанности, потому что требует этого "дипломатическая" вежливость. Мне было очень грустно в церкви - грустно и обидно за того, кто положил свою жизнь за счастье и свободу России.

При выходе из церкви - встретил Мар. Алекс. Маклакову, сестру посла. Получил приглашение на вторник, 5 час. - ее приемный день.

23 февраля 1920 г. Париж

Вчера вечером мы все были на обеде у М-м Третьяковой, жены известного москвича Третьякова. Очень милая, обязательная и сим­патичная дама, не только на словах, но и на деле, кажется, русская. У нее я встретил адм. Хоменко с женой, княгиню и княжен Игнатьевых и других менее интересных лиц.

Интересно то, что адм. Хоменко, занимая здесь официальное положение в Русском Торговом Флоте, - не способствует русскому делу. Рассказы его явно паничны и преувеличены: говорит, что между Екатеринодаром и Новороссийском половина ж.-д. составов валяется под уклонами, что умерших от сыпного тифа выбрасывают прямо из вагонов и что трупы валяются вдоль пути непогребенными, распространяя за­разу и т.д. Я не знаю, являются ли эти рассказы следствием глупо­сти и любви к красному словцу или это определенная кампания против ген. Деникина. Думаю, скорее первое, но решить трудно. Будущее по­кажет.

Я много разговаривал с кн. Игнатьевой, высокой, худощавой, во всем черном, женщиной с ярко выраженным аристократизмом во всем ее "appearance". Ее дочери - гладко причесанные, скромно одетые девушки- очень похожи на русских провинциалок. Общество во всяком случае скучное, по политическим убеждениям явно монархическое (за обеденным столом был поднят разговор, что за смертью Алексея самым подходящим кандидатом на русский престол был бы Ф.Ф.Сумароков-Эльстон) - и я очень скоро уехал домой.

24 февраля 1920 г. Париж

Сегодня я отнес документы и бумаги в «La Cause Commune» или, другими словами, "Общее Дело" - издающееся в Париже Бурцевым (адрес Brd Saint Mishel, 49). Бурцева не застал, - он уехал в Россию и я был встречен неким Leon Bernchtein, заместителем Бур­цева. Конечно, общая и надоевшая жалоба: "мы защищаем русское дело, а нам не дают денег". Что денег им не давали - это правда, но насколько это преступление против русского дела - судить трудно.

Сам Бернштейн, несмотря на ярко выраженный еврейский тип, производит симпатичное впечатление. Конечно, сейчас же забросал вопросами о положении евреев в России и о позиции Деникина в отно­шении еврейского вопроса. Три главных вопроса, в его освещении, употребляются как оружие против Деникина. Будто бы:

1. Введена процентная норма при поступлении евреев в учебные за­ведения.

2. Недопущение евреев в Добровольческую Армию, и

3. Поголовный расстрел всех евреев, взятых в плен добровольцами.

На два первых пункта, конечно, было отвечено категорическим "ложь", а на третий пришлось согласиться, что это было.

Вечером все мы обедали у В.В. Вырубова. Чем больше я встре­чаюсь с кн. Г.Е.Львовым, тем обаятельнее кажется этот человек. Необыкновенная мягкость, благодушие и доброта, смешанные с непередаваемым барством доброго старого времени, так и сквозят в каждом его жесте, слове. Там  я встретил и Мих. Алекс. Стаховича - во времена Временного правительства ген-губернатора Финляндии. У этого примечательная внешность: большой рост, великолепная русская боро­да, умные живые глаза. В нем еще больше барства, но барства другого типа - крепостнического, с сознанием, что мне все позволено, я - "барин". И тон, и выражение, и исключительная, чуть-чуть свы­сока любезность - все это чрезвычайно характерно. И казалось, что не в Париже происходит действие, а где-нибудь в Новгородской или Тверской губернии. Бесшумно снующий лакей, с почтительным видом молчаливо присутствующая экономка, убранство стола - все это, по­вторяю, уносило меня в "былую" Русь.

После обеда мы все и В.В. Вырубов поехали в Opera-Comique слушать "Carmen". Там к нам присоединился Ключников с сестрой, известной пианисткой.

25 февраля 1920 г. Париж

Сегодня с утра погода чудная, - я отправился погулять в Bois de Bulogne, а в 5 час. вечера после завтрака у Ключниковых отправился в Посольство, на приемный five-o-clock tea М-ль Мак лаковой.

Лакей провел Гронского и меня до дверей гостиной и торжест­венно провозгласил наши имена - все, как полагается. В гостиной уже собралось общество - какие-то дамы, один или два француза, несколько русских "мышиных жеребчиков" с лысиной во всю голову, с пробором до шеи и громкими титулами князей или графов. Скучища неимоверная и я изобрел маленькое развлечение, подсев к очень ин­тересной молодой женщине. Сначала я принял ее за француженку, но потом оказалось, что она самая настоящая русская, кн. Гагарина. Не без удовольствия проболтал с ней 10 мин., но вообще подобные приемы - такая нелепость, такая глупость, что больше показываться на них не намерен.

...жить, жить безмятежно и счастливо... Возможно ли это для меня в настоящее время? Конечно, нет!

Вернулся в Париж Mr Bush, снова бродим мы с ним по разным уголкам Парижа и говорим, говорим. Завтра приезжают Mrs Bush и Анна из Америки. Мне так хочется их видеть...

Сегодня вечевом я и Mr Bush поужинали у Fogott, а потом от­правились бродить. Вечер и ночь были очаровательны. Не хотелось уходить с этих заманчиво-задумчивых бульваров, с их трепетными тенями газовых фонарей, хотелось все больше и больше слиться с этой ночной прелестью старого Парижа.

Мы сели на улице у какого-то кафе на Boulevard Saint-Germain. Подошел Карцевский и в тихой беседе мы скоротали вечер.

5 марта 1920 г. Париж

Два события: приехали Mrs Bush и Anna и уехал в Россию П.Н. Савицкий с донесением ген. Деникину.

Мне уехать в Россию не удалось: что будет дальше со мной - не знаю. Болит душа - болит сердце и чем тяжелее, чем ужаснее в России, тем больше хочется тихой" жизни, тихого счастья... Будет ли это когда-либо...

Сегодня же была лекция П.П. Гронского, которая по всем видимостям прошла неудачно. Он позволил себе пройтись насчет гвардей­ских офицеров и чуть не вышло скандала. Я на лекции не был, но говорят, что держал он себя весьма бестактно. По правде сказать, я этому не удивляюсь и считаю, что выбор его как главы делегации был неудачен: он не дипломат, в нем много "posses le mos" от хорошего здорового, честного и крепкого, но серьезного отношения и сознания всей громадности задачи, лежащей на нем, у него нет. На лекцию он пошел совершенно неподготовленным и, зная, что от кого много ожидается, с того много и спрашивается, - он однако не отнес­ся к лекции достаточно серьезно. Результат - провал, и хорошо еще, что только в Париже. Случись это в Америке, - дело, для которого мы посланы, дело, которого ожидает от нас Россия, было бы погуб­лено навек.

11 апреля 1920 г. Париж

Пролетел целый месяц - и я не прикасался к перу. Опять как будто бы нечего делать, а мечешься как белка в колесе все время и не замечаешь совершенно, как проходит время; То одно, то другое. То завтраки, то обеда, то ужины, театры, - встречи и разговоры, разговоры без конца. А в России все хуже и хуже, все ужаснее вести оттуда. Точно холодом могилы веет оттуда.

Мое же личное настроение, несмотря на всю тяжесть и личного положения и положения в России, мне не стыдно в этом сознаться, - скорее улучшается, чем ухудшается. Причиной ли тому молодость, жажда жизни, поверхностность моей натуры, ничего, в сущности, глу­боко не воспринимающей, или то учение о "преходящем" моменте жиз­ни, которому учит меня Mr. Bush - я не знаю.

Он говорит, что первым условием для того, чтобы быть счаст­ливым, - нужно забыть о себе. Он говорит, что наша жизнь - одно короткое мгновение. Что думая и говоря о России, - нельзя гово­рить о данном моменте только, - но о том, что "life of the nation" измеряется веками, что наша короткая жизнь - только малюсенькая частичка этой жизни. "To get something – is necessary to forget about it», говорит он и правда чудится в этом как бы анахронизме. И больше всего нужно заставить себя поверить в том, что, говоря о стране, говоря о какой-либо нации, - мы неминуемо должны принимать во внимание элемент времени. Это я должен помнить.

Сегодня Светлый Праздник. Как и где встречают его мои в России? Где Юрочка, Колюшка, где мама и папа? Как разметала нас судьба, как тяжко, как больно за них. Точно что-то огромное, могучее оторвало меня от моей страны, моей семьи и нет у меня ни сил, ни возможностей сопротивляться. Каким-то стихийным влечением тянет меня в пучину жизни, бросает как ракушку, заносит высоко на гребень жизни, - и снова бросает вниз. Что бы я только дал, что­бы узнать хотя что-либо о Юрочке, о моем любимом дорогом братике. Я отдал бы все, что у меня есть, только бы знать, что он жив, здоров. Господи, помоги ему перенести весь этот ужас.

Я вчера был у Заутрени с Наталией Саввовной Третьяковой и потом разговлялся у нее. В церкви было бесконечно тоскливо. Все Посольство во фраках, нелепой отмежевавшейся толпой толпивше­еся у правого клироса, вело себя весело и непринужденно. Точно в старые времена. Точно Россия не в трауре, оплакивая свою свободу, свою честь...

Около 6 час. утра я возвращался домой с Avenu Trocadero (теперь она называется Avenu du President Wilson) мимо дворцов, по набережной Сены. Было чудное, хотя немного туманное зарождаю­щееся утро. Полутень - полусумрак на улицах, неверный, блуждающий, какой-то развратный свет газовых фонарей, красные и зеленые огоньки метро и Nord-Sud. Тоска.

15 апреля 1920 г. Париж

Вот уже неделя, как я как будто бы работаю в «Bureau Economique Russe», помещающемся 5 rue de Dome. Главный хозяин - Посольство, а распорядитель - А.И. Коновалов. Там же работают инж. Я. Дм. Прядкин, А.М. Михельсон, Ник. Апостол и пр. Попроси­ли меня написать о металл/ промышленности Юга России, что я и сде­лал. Что и как будет дальше - посмотрим.

21 апреля 1920 г. Париж

Сегодня у нас был большой "политический" завтрак. Присутство­вали: П.Н. Милюков, А.И. Гучков, М.М. Федоров, В/А. Степанов, журн. Рысс, Гронский, Михайловский, Карцевский и я.

Поразил меня Милюков: совсем белый, совсем седой и дряхлый. Говорил мало, так же мало говорили и другие, за исключением А.И. Гучкова. Последний говорил много о Германии, откуда он только что вернулся. Главные его положения:

1. Настоящее правительство Германии на широкие массы не опирается, старается честно выполнять условия мирного договора.

2. Движение Спартаковцев гораздо серьезнее, чем то думают во Франции.

3. Промышленность Германии развивается неимоверно быстро. В не­которых областях продуктивность превышает бывшую до войны.

4. Сырье получается из Англии по ценам в полтора раза выше таковых же в Англии.

Этот завтрак был отчасти преддверием Кадетского съезда, кот. вероятно послужит началом общего партийного съезда. Сегодня вече­ром у бар. Нольде состоялось закрытое заседание кадетского ЦК, на котором присутствовали кроме кадет также Бурцев и Бор. Савинков.

Сегодня же прибыл в Париж Mr. Bush. Анна и Mrs. Bush остались в Cannes, где отдыхают. Я еще ни разу не писал о том, что Mr. Bush зовет меня в Америку в University, сначала в California, Lillian Stamford, а затем в Бостон. Он думает и, конечно, совершенно справедливо, что пребывание в Университете принесет мне неимоверно много и зна­ний и опыта, а что самое главное - восстановит и укрепит мои нервы. Соглашаясь совершенно со всеми его доводами, я как будто и готов ехать, но все же есть еще что-то на душе, что мешает мне сказать "да, я еду". И это - это то сознание, что, уехав, я буду совершенно оторван от своих, от России, что судьба забросит меня Бог знает куда и Бог знает на что. Главное, конечно, это то, что, уехав, я буду совсем оторван и от России и от своего Юрочки. И покуда я не знаю, где он, что с ним, - как я могу покинуть Европу?

25 апреля 1920 г.

Снова сегодня у нас завтрак с Милюковым, Степановым, Федо­ровым, Демидовым, M-me et M-lle Джевелеговыми, но на сей раз пригла­шены на этот завтрак мы.

За завтраком между Демидовым и Гронским с одной стороны, а Степановым - с другой возник спор. После того, как у власти очутился Врангель, должны ли мы ему помогать или нет. Степанов на­строен, что да, Гронский же и Демидов, путаясь в том, что Врангель повесит всех кадет, что у него Струве Мин. Иностранных Дел, что Врангель не объявил свою программу - высказывались за политику выжидания. Обычная кадетская тактика - подождать, что будет в то время, когда нужно напрячь все свои силы, чтобы спасти то, что еще осталось. В то время, когда англичане предлагают Врангелю капитулировать и отдают Батум Грузии, когда с Россией расправля­ются бесцеремоннее, чем когда-то расправлялись с каким-нибудь Кон­го или Никарагуа, - в это время лидера кадет собираются принимать "выжидательную позицию" только потому, что ген. Врангель не объя­вил свою "программу".

Не понимают до сих пор, что его программа, пусть она приве­дет нас хоть к черту в пекло, все же лучше, чем большевизм. Не могут сбросить с себя оков партийности и думать о России. Не могут понять, что они - не члены партии, а прежде всего Русские люди.

2 мая 1920 г. Париж.

Несмотря на тревожные шопоты, ожидания и слухи, день 1-го Мая прошел в Париже сравнительно спокойно. Правда, омнибусы и трамваи были управляемы волонтерами из среды студентов и вновь образовавшейся лиги борьбы против забастовок. На улицах были вид­ны пикеты, на некоторых станциях метро были в "боевом" порядке расположены войска, улицы блистали отсутствием такси. Вечером, как передают газеты, произошли беспорядки, во время которых 2 человека было убито и около 25 ранено. Это, во всяком случае, было где-то далеко, в рабочих кварталах на окраинах города и за­метного возбуждения или "революционного" настроения толпы лично я не видел, хотя и бродил по улицам целый день.

Почти целый день я провел с Евгенией Алексеевной Дживелеговой; утром мы гуляли, вечером напились у нас в отеле чаю (я позна­комил ее с Бушами), а затем я снова гулял с ней, сидел и разгова­ривал в отеле "Vernes".

Сумерки, умирающий день, необычная тишина города, большое кресло, тонкий, весь точеный силуэт девушки, в этом городе такой близкой, близкой, такой дорогой... Невольно, незаметно разговор втянулся в столь всегда дорогую и милую тему - воспоминания... Так необыкновенно отрадно было сидеть и думать и думать, без кон­ца мечтать всегда иметь ее с собой, смотреть в глаза, знать, что думает обо мне, ждет меня, любит меня. "Любит" - какое страшное слово, как боюсь я произносить его. Ведь в нем для меня и надеж­да и вера и будущее... Если я так много жду и так много верю в будущую свою работу, в свою общественную жизнь, - еще больше верю и еще больше жду от той, что всю свою жизнь пройдет со мною рука об руку, будет опорой, верой, счастьем, надеждой...

И эта белая фигурка вчера вечером, маленькая с большими гла­зами, с такой чистотой, такой ясностью глядевшая на меня, - о, как любима, как желанна она...

5 мая 1920 г. Париж.

Вчера в Grand-Opera состоялся коyцерт-гала в пользу русских беженцев. М-ль Маклакова, которая устраивала этот вечер, заслу­живает одобрения: чистых получено 395 000 фр.

Все было набито положительно битком: все ложи, все кресла, все это было залито блестящей, разодетой толпой, такой, какой Париж не видал с момента возникновения войны. Я был в ложе с Bush, а Е.А., к сожалению, была в ложе напротив, вместе с М-м Стааль. Мне страшно хотелось видеть ее у себя, но пришлось довольствовать­ся только тем, что каждый антракт мы выходили и вместе со всей толпой молодежи вместе гуляли...

Почему все, кроме нее, мне казались, да и были, чужими? Почему мне хотелось быть только с нею? Почему когда она уходила, становилось тоскливо на душе? Я поехал отвезти ее домой. Вся белая, вся воздушная, вся какая-то насторожившаяся, чуткая. Господи, неужели это то, большое, сильное.

4 июня 1920 г.

Ах, люби меня без рассуждений,
Без тоски, без думы роковой,
Без упреков, без пустых сомнений –
Что тут думать? - Я твоя, ты мой.

 

Все забудь, все брось, мне весь отдайся,
На меня так мрачно не гляди.
Разгадать, что в сердце, не пытайся:
Весь ему отдайся - и иди!

 

Я любви не числю, и не мерю,
Нет! Любовь есть вся моя душа.
Я люблю, смеюсь, клянусь и верю...
Ах, как жизнь, мой милый, хороша!

 

Верь в любви, что счастью не умчаться,
Верь, как я, о, гордый человек,
Что нам ввек с тобою не расстаться,
И не кончить поцелуя ввек!

Зеленая тетрадь.

3 (16) июня 1920 г.

Снова я начинаю новую главу в книге своей жизни и на сей раз эта глава должна быть самой прекрасной, самой чудесной...

Случайно, новую главу я начинаю в новой тетрадке... Но это нужно было сделать нарочито... Ведь как вся жизнь вдруг, внезап­но, как вихрем подхваченная, изменила свое русло и потекла по новому, в новых берегах, утихомиренная, смягченная, примиренная с жизнью и так по-новому жадно рвущаяся к новым берегам, к новым до­стижениям. ..

Сколько раз в своем дневнике я говорил о той, что должна войти в мою жизнь, взять мою душу, мое сердце... Вот она пришла, - и захватила... Но когда захватывало меня, захлестывало этой волной жизни, я совсем не знал и не замечал своей любви. Я по­любил Женю, сам не зная, как это вышло, и понял свою любовь только тогда, когда уж не мог расстаться с Женей...

Я не помню, когда последний раз я писал в своем дневнике, да это и неважно. Ведь за полтора-два месяца столько случилось, столько произошло в моей душе, что все равно, как бы искренней я ни был со своим дневником, это я переложить на бумагу все рав­но не смог бы...

Сегодня мы, - я и Женя, - теперь на всю жизнь одно, уехали из Парижа в Марсель, чтобы дальше пробраться в Америку, где я хочу подготовить себя к новой, полезной, трудовой жизни, - не той, которой я жил до сих пор.

Женя и я - мы верим в эту будущую жизнь и верим в свои силы, чтобы подготовиться к ней... Раз мы верим, значит за нами успех...

Провожать нас собралось немного: утром забегал наш посажен­ный Сергей Александрович Балавинский, милый, славный, большой ду­ши человек, да Вас. Вас. Вырубов - Женин шафер и церемониймейстер на­шего венчания. А на вокзал поехали: Юрочек, Екат. Нерсессовна, Гронский, Карасев, Савицкий, Карцевский, Стаали, Верочка и Лулу Лафон - подруги Жени...

Как грустно, как бесконечно грустно было расставаться. Юркосик, как называет его Женюра, плакал, - бедный мальчик, он еще не успел как следует отойти после всего перенесенного, как снова остался один. Долго, долго его заплаканная мордочка стоя­ла у меня перед глазами, как тогда, когда я прощался с ним в Петрограде в 1915 году. Снова распростились, после короткого сви­дания, - надолго ли? Кто знает?

На вокзале даже не старались быть веселыми. Настроение все равно не скроешь. Я рад был за Женюру: только один раз я заметил слезу у нее на глазу, да и то на несколько секунд. А я так боялся этого прощания - ведь со всей старой жизнью она по­рывала, слепо, только с одной любовью, следуя за мной...

Помню, когда тронулся поезд, я перекрестился и снова, в который раз, повторил, что она не раскается, никогда, никогда, что пошла за мною.

Вот и отошел поезд. Уютно вдвоем в купе спального вагона. Радостно, испуганно глядят на меня любимые глазки. Родная моя, зверек мой напуганный, у меня ищи защиты...

Когда потушили огонь, я долго не мог заснуть... Слишком мно­го даже для меня. Мамуся моя родная, если б только ты знала, как спокоен, счастлив я, если б ты только могла благословить меня, не так терзалось бы за тебя мое сердце.

5 (18) июня 1920 г. Марсель.

Довольно неприятная неожиданность: пароход "Мадонна" вмес­то того, чтобы уйти сегодня, уйдет только 20 июня, и мы т.о. дол­жны оставаться в Марселе два лишних дня. Женя сильно нервничает, у меня же настроение более устойчивое. Жаль только, что сильно опаздываем в Нью-Йорк.

6 (19) июня 1920 г. Ницца.

Вместо того, чтобы сидеть в душном, пыльном и далеко не привлекательном Марселе, мы решили на эти два дня уехать в Ривье­ру и... вот мы в Ницце. Хотя Женюра немного и капризничала, что надо рано вставать, но мало помалу это настроение у нее прошло и мы веселые, счастливые и спокойные совершенно незаметно сделали 5-часовое путешествие от Марселя до Ниццы.

Нища, должен сказать, произвела на меня меньшее впечатле­ние, чем я ожидал. Правда, город мертв, мы ведь забрались сюда, когда сезон давно окончился, и по улицам бродят немногочисленные обыватели этого, все же прелестного уголка. Меня поразило обилие русских: и русских, кроме того, специфически парижских, как я их называю. Не успели мы дойти до моря и сесть в Павильоне, чтобы напиться чаю, как к нам подошла какая-то дама и давай сейчас же

говорить о том, что вот мы русские, заброшенные на чужбине, сей­час деньги выдают (кто?), а говорят, скоро перестанут, - а у са­мой кольца из бриллиантов, живет в Ницце... Ни я, ни Женюра не делали попыток к продолжению разговора и она, скоро сконфузившись, ушла.

Хорош в Ницце пляж. Хорошо море и прекрасно небо. Море и небо спорят чистотой своей голубизны... Хороши горы... Как ин­крустации темной кости на изменчивом поле лазури.

Лениво плетется море, лениво веет ветерок, пустынно и пе­чально глядят закрытые на лето отели. Но от этого не становится пустынно и печально. Наоборот, Ницца кажется уютнее и милее...

Мы бродили на пляже до вечера, обедали в "Pencion Slave" тут же на бетзегу, а затем в сумерках направились в наш отель O’Connor, чинный, спокойный и... пустынный.

Улеглись спать... уютно, на душе так чисто, так спокойно, так счастливо. Вдруг слышим под окном: "Пики" - "Два без козыря", "Пасс"... Русские играют в карты...

Поднялись рано утром, в 7 час., чтобы ехать в Монте-Карло. Утро прекрасное. Нам советовали поехать на трамвае, о чем, я ду­маю, мы никогда не пожалеем. Дорога идет все время по самому берегу моря, высоко взбираясь на прибрежные скалы, и причудливо вьется среди садов, вилл и маленьких городков. Представить бо­лее красивую и живописную дорогу довольно трудно. Внизу - исклю­чительной голубизны и чистоты море. Над нами - шатер бездонного неба, и везде, то тут, то там заботливой рукой художника Вселенной брошены густые мазки то темной, то яркой зелени. Пальмы, цветы, всевозможные цветы, и много их, серые, иногда седые откосы и об­рывы скал, яркие пятна красных, белых и каких-то еще вилл, и воз­дух, - прозрачный, елейный, исцеляющий воздух. Порою портят вид массивные и неуклюжие громадины отелей с наглыми, саженными вывесками - яркими образчиками людской ограниченности и тупости. Но здесь и эта назойливость как-то прощается. Глаз устало отво­рачивается от этих громадин и рвется к небу, к морю, к цветам. Хорошо, так хорошо, что не хочется даже и говорить. И сидим мы с Женюрой, завороженные и молчим. А трамвай несет нас все дальше и дальше... Вот Монако...

Резко бросается в глаза необыкновенно белая пристань, белая площадь, белые дома. На минуту кажется, что два цвета создают этот уголок: белый и голубой. Но, вглядываешься и видишь, что эти два цвета только преобладают, а на самом деле, снова такие же прекрасные горы, снова обилие цветов...

Еще минут 5 или 10 и мы в Монте-Карло. Прямо перед нами знаменитое Казино. Налево небольшой, но прекрасный тропический парк. Какие яркие краски, какая необыкновенная красота...

Женю неудержимо влечет в Казино, Еле дает мне выпить чашку кофе. Я делаю попытку еще раз пройтись по парку, но напрасно. Идем в Казино...

Столы, прохладно и не душно. Кругом столов, с книжечками в руках старики, юноши, девы... Вот старушка, налево от крупье, вся в черном, в черных нитяных перчатках, лихорадочно перелисты­вает одну из книжечек, в то время как остальные судорожно прижаты к высохшей груди. Вот старичек, - а может быть, только кажется таким, в белом костюмчике, чистенький и прилизанный. А вот и тип, кото­рый можно везде и всегда встретить: молодой человек с бесцветным, как будто безучастным лицом. Одет пестро. Воротник несвеж. Он не играет... Ждет нужного часа...

Женюрка возбуждается. Заблестели глазёнки. Наружно спокой­на, но я вижу, внутри забегали чертики. Начала играть... Я был доволен, когда через 15 мин. ее удалось увести оттуда.

Но ни Казино, ни парк не могут, конечно, сравниться с той красотой, что представляет из себя площадка позади Казино над мо­рем. Это местечко совершенно изумительно. Цвета, цветы и цветы, и внизу - седые гребни голубых волн нежно ласкаются к сизо-зеленым стройным обрывам. Я много видел красоты, но такой еще не видел. Это что-то совершенно поражающее, обессиливающее... Мы снова сиде­ли, как зачарованные, и снова молчали.

День пролетел как мгновение. Вот уже 3 часа. Садимся в поезд, едем в Ниццу, соскакиваем, бежим в Отель, наскоро собираем вещи и снова на вокзал.

В 6 час. садимся в поезд и мчимся обратно в Марсель. В купе мы только вдвоем. Женюра, обессиленная усталостью и впечатлени­ями последних дней, засыпает у меня на руках. Резко громыхает поезд на легких мостиках, мелькают рощи, сады, близко-близко где-то море. Глаза мои тоже смыкаются. Усталость берет свое, и ког­да Женюра, проснувшись, предлагает мне отдохнуть, я сладко засы­паю, положив голову к ней на колени.

11 час. вечера. Приехали. Марсель. В колымаге едем в отель de Geneve. Засыпаем скоро, как убитые...

7 (20) июня 1920 г.

В пять часов десять минут отошли от берега. Второй раз в жизни я покидаю берега Европы и плыву навстречу новой, загадочной жизни. Помню, как было страшно, когда уезжал первый раз. Теперь со мной моя Женя. Я для нее защита и опора. Мне не должно быть страшно!

Я не боюсь будущего! Смело, честно и серьезно смотрю ему в глаза. У меня много ответственности, но много и радости... Вперед без страха... Полная жизнь ждет меня.

Остается позади Франция. Наша длинная "Мадонна" бодро движется вперед. К Америке!..

Прошлое отрезано, - новая жизнь, новая эра наступает для меня. Вперед!

Женюра, дай руку мне! Мысленно. Вот так. Рука об руку пройдем жизнь. Не знаю, успешно или бесплодно, но полно... Слышишь, моя голубка?

Все дальше и дальше. Остаются позади каменный город, сотни пароходов, развалины монастыря на высокой горе. Рвемся вперед к простору...

Так и мы с Женюрой! Рвемся к простору жизни. Где мы можем найти счастье для себя, где сможем приложить наши умы и знания.

К простору... Дорогу нам!

23 июня 1920 г. Неаполь.

Рано утром, проснувшись, я увидел в окно набережную, залитую солнцем, ярко-голубое небо, где-то далеко-далеко неясные очерта­ния высокой, под облаками горы: мозг быстро пронизывает мысль - Везувий, - я быстро вскакиваю, еще быстрее соображаю, что мы прибыли в Неаполь, и бужу Женюрку...

Выходим на пристань: гортанный говор, смуглые лица, лохмо­тья - я снова в Италии. Не успели оглянуться - гид тут как тут: что-то лопочет по-английски, сует какую-то книжечку - с рекомен­дациями, как оказалось потом. Долго убеждает - долго я не согла­шаюсь - терпеть не могу этот тип! Но делать нечего. Времени ма­ло, языка не знаем - нужно воспользоваться его услугами.

Конечно, первая мысль - в Помпею! Как всегда, в Неаполе забастовка трамваев и можно добраться туда только по жел. дороге. Вокзал грязный, достаточно пустынный и обширный. Вагоны еще гряз­нее, народу много, но не до отказа. Итальянцы любезны и предупре­дительны. Проводник лезет из кожи, чтобы угодить. Словом, нача­ло удачное.

Четыре или пять остановок, на какой-то небольшой станции мы вылезаем, берем извозчика и едем минут 15 по совершенно залитым солнцем улицам... Все бело, все пыльно и, конечно, бедно. За изгородью свежие зеленые поля, виноградники, темнеющая даль садов и лесов. Налево - дымящийся Везувий, и все это обильно залито солнцем, ленивым, но беспощадно жгучим. Подъезжаем к Помпее. Ни самого города, ни даже входа в него не видно: вместо этого несколько уродливых, как всегда, anglo-american отелей... И тут испакостили вид.

Сворачиваем в сторону от большой дороги и, остановив экипаж, двигаемся по направлению к как бы парку. Проходим нечто вроде туннеля, уплачиваем за вход 2 с пол. лиры с каждого, и перед нами каменный мертвый город. Мне хочется, чтобы наш гид провалился в преисподнюю. Хорошо просто молча бродить по каменным улицам и каменным остаткам этой с годами забываемой, обширной и столь необычной могилы. Кажется, жутко заглядывать в пустые дома, ходить по каменным плитам мостовой, на которых так свежи, так недавни колеи от колес тяжелых арб и экипажей. Крыши провалились, остались стены и сохранились даже рисунки. Со странным чувством бро­дишь среди этих развалин: кажется, вот оживут они, выйдут где-то сейчас притаившиеся люди, забьет ключом жизнь... Вот баня: совсем как у нас, только бассейны не мраморные, а высечены в тяжелом сером камне, да скамьи, массивные и тяжелые, кое-где оплеснев, прислонились к стенкам. Для раздевания устроены небольшие ящич­ки, - складывать одежду...

Посещаем несколько домов, любуемся сохранившимися фресками, потемневшей живописью, заглядываем в здания двух театров, искусно и смело соединенных между собою красивой галереей и аркой...

Под солнечным, полным светом кажется еще страннее, - отче­го так пусто и тихо кругом. Прошли несколько рабочих, очевидно, с новых раскопок, в широкополых шляпах с кирками в руках, быстро, точно взвизгнув, прошмыгнули ящерицы, замолкло эхо наших шагов, - и снова все тихо, тихо.

Присмирели. Мысли - у каждого свои, - теснятся в голове. Женюра примолкла, - устала, верно.

Идем завтракать... Поят хорошим вином, кормят вкусными макаронами, и скверным, Женюк уверяет, ослиным бифштексом.

Немного отдыхаем, немного ссоримся, и, набравшись смелости, садимся в маленький тряский экипаж, чтобы под жгучим и знойным солнцем добраться до Сорренто засветло. Проводник убирается на козлы, итальянец-возница чмокает и концом своего кнута, довольно успешно пощелкивая в воздухе, задевает Женюрку. Подымается пыль, двое черномазых ребятишек дерутся из-за брошенной мною папиросы, и под их визг мы пускаемся в путь.

Вечер 23 июня 1920 г. Сорренто.

Фу, наш утомительный, жаркий, но все же интересный путь из Помпеи в Сорренто только что закончился... Устали и запылились... Дорога была тяжелая. Рессоры экипажа были, вероятно, употребляемы еще в римские времена, ибо они совершенно не удовлетворяли свое­му назначению и не носили следов европейской цивилизации...

Дорога медленно, но все время подымается в гору... Среди­земное море то вдруг раскидывается бесконечной голубизною у наших ног, то скрывается за темной зеленью садов с тяжелыми, совсем золотыми апельсинами. Сколько их!.. И как красивы их гвозди, тяжеловесные и громадные... Проезжаем несколько маленьких город­ков. Названий не помню... Все выложено камнем и, казалось бы, должно быть очень чисто, на самом деле, грязь и пыль неимоверные. Италия не оправдывает своего «belle».

Поднимаемся все выше и выше... Вот снова открылось море и на противоположном берегу небольшой бухты раскинулся Сорренто.

Вечер. Прохладно. Ароматен воздух. Въезжаем в узкие улички Сорренто!

 

(Другой почерк; очевидно, Женин)

Сорренто. Imperial Hotel Tramontano.

Наконец, наш корявый экипаж въезжает в Сорренто и подвозит нас к фешенебельному отелю. С удовольствием вылезаем, потягиваясь после утомительной дороги, и с еще большим удовольствием проходим в изумительно приятную комнату, отведенную нам. Комната угловая с окнами на две стороны. С одной стороны маленький балкончик, при­лепившийся над морем, прямо перед которым на противоположной сторо­не залива раскинулся Неаполь. С другой стороны - большая терраса, на несколько ступенек ниже нашей комнаты, вся засаженная гортензи­ями. Большие шапки розовых, голубых и фиолетовых цветов кокетливо смотрят из темной зелени.

Немного отдохнув, идем бродить по городу. Маленькие кривые улочки, немощенные тротуары, живописная беднота южного городка. В пыли на мостовых грязные ребятишки, как котята, возятся, дерутся и играют. На главной улице скверные магазины (отделения парижских) и всюду, всюду открытки с видами Сорренто. И надо всем, конечно, лающий говор американцев. Я скоро устала, кстати, было время обе­дать... Мы возвратились в отель. После обеда сели в соломенных креслах на террасе и как зачарованные глядели на огни Неаполя пе­ред нами, отражающиеся и дрожащие на воде. Направо, вдалеке, вда­леке тоже огни. Это светится Кастелламарре – маленький белый городок на берегу моря, весь затерявшийся в зелени. А налево мяг­кий свет заходящего солнца, косые лучи которого загадочно освеща­ют темную глубину сада и качающиеся шапки гортензий. Тихо, тихо... Только море шумит внизу и из этой тишины и из мерного шороха волн, шороха под сурдинку, рождаются мысли, такие же неясные, как раскинувшаяся панорама перед нами. Мысли о будущем, о наших близких. Неясные, но светлые, радостные. Мысли о счастье, которое есть уже, но которое будет еще больше, еще лучше, еще полнее радостью и важ­ностью работы...

Зачарованные, с неохотой уходили от ночной сырости в комнату. Еще разок с балкончика смотрим на шумящее море и закрываем все две­ри от соблазна. Красота не уходит, она живет в нас. Несмотря на закрытые двери, мы ее чувствуем. И это красоту природы мы с нашей любовью передаем друг другу.

 

(Почерком Всеволода)

25 июня 1920 г. Палермо, о.Сицилия.

Переход от Неаполя до Палермо взял всего около 12 часов и рано утром, проснувшись, мы снова увидали клочок земли. Пароход наш к берегу не пристал и нам пришлось воспользоваться услугами итальянца-лодочника.

Налево видны скалы, спокойно и равнодушно, без резких и сильных бросков глядящиеся во все такое же лазурное море. Направо тоже ска­лы и только посередине острова, где расположен сам г. Палермо, горы несколько принижаются, образуя нечто вводе плоскогорья...

С пристани в город ведут узкие, грязные, все такие же каменные улицы и городок кажется маленьким, неуютным и скучным. Когда же въезжаешь в центр городка, то поражаешься его шумной и разнообраз­ной толпе, его действительно ключом бьющей жизни. Главная улица, одним своим концом выходящая на довольно обширную площадь, усаженную деревьями и страшно тесную из-за обилия прекрасных экипажей, пора­жает изобилием очень хороших вполне европейских магазинов, полных всевозможных вещей...

Наученные горьким опытом назойливости проводника в Неаполе и Сорренто, твердо и бесповоротно отказываемся от услуг подобных же господ здесь и отправляемся прямо к Куку. После получаса ожидания получаем великолепную коляску и отправляемся на осмотр всех продиктованных нам достопримечательностей. Прежде всего нас везут в Мо­настырь, в катакомбы. Раз побывать там стоит, но проводить долгое время в подземельях этого тихого местечка, в обществе странно оска­лившихся в довольно, с моей точки зрения, неудобных позах усевшихся и улегшихся джентльменов и леди, и, еще более, совсем без костюмов и даже без мяса изредка для приличия прикрывшихся остатками истлев­шей материи или досками гроба, - я бы, право, своим друзьям не по­советовал...

Монах, конечно с большими ключами, медленно подходит к различным трупам (далее Женин почерк) объясняет по-итальянски знатность рождения того или другого. По всем галереям царит запах тления, с трудом дышится. Мертвецы в самую душу смотрят орбитами своих пус­тых глаз. Шумные шаги и глухой голос монаха в темной рясе с капю­шоном дополняют жуткую картину, и я с облегчением вздохнула только, когда мы вышли на свежий воздух из-под темных сводов катакомб. Оттуда, очевидно, чтобы рассеять мрачное впечатление от смерти, властно наложившей свою руку в старинном монастыре бенедиктинцев, нас, покорных и безгласных, не умеющих сказать слово на тарабарском наречии итальянцев, кучер, получивший точные инструкции, повез в загородную виллу Tosca.  В виллу нас не допустили, дав только по­любоваться снаружи ее, кстати сказать, неинтересной архитектурой. Зато вволю предоставили гулять по саду. Там мы открыли изумительной красоты сталактитовый грот у старого заросшего мхом и тиной пруда. Над гротом - крытая беседка с колоннами, к которой вели высеченные в камне ступени. Из беседки виден весь сад, запущенный, но не менее красивый в своей дикости... Пальмы, обвитые лианами, большие кусты ярких цветов, заросшие клумбы, воздушные мостики, дугой перекинувшиеся на вырубленными в камне пещерами, то здесь, то там поблескивает вода в извилистых берегах. Въезд в виллу - через лимонную рощу, в середине которой идет дорога. Спе­лые лимоны висят на деревьях, в обилии лежат на земле... (Далее почерк Всеволода)

Приятно ехать среди этих рощ! От горячего, яркого солнца воздух кажется наполненным запахом золотых плодов. Я соскакиваю с экипажа, срываю один, теплый от солнца, отдаю его Жене. Желание съесть апельсин с дерева удовлетворено.

А теперь - выше, в горы, в маленький городок Монреале. Доро­га, узкая и белая, медленно подымается в гору. И, чем выше, тем красивее и привлекательнее раскрывающаяся картина. Снова голубое море, снова задумчивые, дымками прикрытые, в отцветающих тонах осени горы, снова синеющая зелень садов и рощ!

Вот и Монреале! Квадратная площадь, в глубине которой знаменитая церковь Santa Maria del Nova... Мы входим как раз в момент, когда странная процессия, в конце которой шествует кардинал, медленно продвигается к алтарю. Церковь наполнена молящимися и на несколько минут мы захвачены настроением католической церкви в маленьком итальянском городке...

Рядом с церковью - старинное здание в виде открытого посере­дине и без крыши прямоугольника, главную достопримечательность ко­торого составляют около 300 колонн всех стилей (между ними арабские 2-го века до Р.Х.) действительно изумительной красоты. На многих высечены сценки из Священного Писания, символы и прочее. Каждая действительно замечательна в своем роде и было бы очень интересно познакомиться ними более близко и внимательно, но для этого нужно время и... язык. Даваемые нам объяснения мы понимаем приблизитель­но, по знакомым именам и названиям из Свящ. истории...

Той же дорогой медленно возвращаемся в город. Кучер подво­зит к совсем невзрачному снаружи зданию, которое является королев­ским дворцом и внутри очень привлекательно. Комната за комнатой следуют в прохладной и сумрачной последовательности, с гулким эхом наших шагов по скрипящему паркету. Спальни, будуары, приемные, - право же, мы с Женюрой сумели бы устроиться здесь как следует и нам наверно не было бы скучно среди этих стен.

Спускаемся вниз. Ступени дворцовой лестницы истерты и мра­мор пожелтел. Сколько пышных и великолепных процессий видали они на своем веку и сколько трагедий молчаливо и ревниво хранят они про себя...

Еще куда-то хочет везти нас неутомимый и флегматичный возница, но все интересное исчерпано, в горле пересохло, в желудке пусто, и мы едем в отель завтракать, а оттуда снова на "Мадонну"!

Вечер. Пароход полон беспокойными, шумливыми сынами прекрас­ной Италии, - пассажирами III класса.

Зажигаются звезды. Перед нами далекий путь через океан. Снова поплыву я по его величавым волнам, но в обратную сторону... и как тогда, когда я наплавлялся к кровавым, озаренным огнем сра­жений берегам России, так и теперь много, много вопросов теснит­ся у меня в голове. А впереди темно... И еще ярче должен светить наш фонарь... Еще ярче разгореться... Чтобы и те, у кого потухли огни, могли смело итти за нами!

6 июля 1920 г. Атлантический океан.

Завтра мы прибываем в Нью-Йорк. Вчера нас немного покачало и потрепало, а сегодня океан, как будто извиняясь за. причиненное бес­покойство, ласков, тих и гладок.

Медленно и лениво ударяются голубые волны о борта "Мадонны", ласково и неугомонно напевают свою песню без слов и без названия. Сине море, сине небо, где-то вдали виднеется дымок попутного или встречного парохода, устало бросает последние лучи заходящее солн­це...

На душе сегодня спокойно. Как дитя, играет и резвится Женюрка и искорками веселья светятся ее глазки. Только бы была счастлива моя маленькая, хрупкая принцесса! Только бы не уставали ее глазки смеяться и радоваться!

(Почерк Жени) Этого можно не бояться. Смеяться и радовать­ся не только глазки, все мое существо всегда готово, в особенности с 4-го июня 1920 года. А когда кругом милый, славный океан без края, без предела, - тем более.

Вчера я наслаждалась, стоя на носу парохода, судорожно уце­пившись двумя руками за борт, чтобы ветер не унес меня, наслажда­лась ветром, волнами, которые, вздымаясь, больше и больше подкаты­вали к нашей маленькой "Мадонне" и разбивались со злостью о ее борт. Они как будто опьянели от ветра: в полнейшем беспорядке но­сились взад и вперед, сталкиваясь, соединяясь и разбегаясь в разные стороны. Хорошо! "Мадонна" беспомощно качается с носа на корму и с боку на бок, еле подвигаясь вперед, задумчиво накренившись на пра­вую сторону. Волны все время осыпали нас крупными брызгами. Хорош особенно был один момент. Пароход уткнулся носом в волны, задрав вверх корму, и скрипел, раздумывая, стоит ли переменить положение. В это время большая волна подкатилась к борту и, не найдя лучшего для себя применения, обрушилась на палубу. Тут я не выдержала и обозвала океан старым негодяем. Моя голова целый день не просыхала и я вся была соленая. Несмотря на все эти неприятности, "Мадонна" все-таки шла вперед (правда, с большим замедлением), оставляя поза­ди себя бирюзовую полосу.

Нью-Йорк. 1 июля 1920 г.

Сразу по приезде в Нью-Йорк мы были обласканы Mr и Mrs Bush, которые приготовили нам у себя прелестный appartment в две комнаты с ванной, так что после тесной и душной каюты мы здесь блаженствуем.

В первый же день по приезде Всеволод записался в универси­тет и занимается, бедняжка, почти до одури. Целый день он в университете, а, придя домой, отдыхает не больше 1-2 часов. К несчастью, я не могу настаивать, чтобы он занимался меньше, но, глядя на него, вернее на его утомленную мордашку, у меня иногда яв­ляется желание запрятать далеко его книги. Единственное мое утешение - это скорый конец сессии. Еще две недели и мы уедем в ма­ленький тихий уголок недалеко от Нью-Йорка, и проведем там месяц.

Здесь дикая жара, я разлагаюсь на составные части, кисну и глупею с каждым днем. Несмотря на мою обычную любознательность, мало выхожу из дому. Во-первых, не люблю ходить одна, а во-вторых, на улице в эту жару совсем не продохнуть... - Масса шума и движения. Автомобили, трамваи, автобусы, подземная и надземная ж.д., люди в большом количестве толкущиеся на улицах, забавные формы небоскребов: трехмерные, плоские как доски, и надо всем яркое, жгучее, палящее солнце. Это - картина Нью-Йорка теперь. И если к этому прибавить еще угольную пыль, покрывающую всё и всех, то станет ясно, что меня не тянет гулять.

Но, несмотря на столько недостатков, Нью-Йорк мне очень по душе. Здесь, как нигде, сказывается культура и мощь человека. Я это люблю. Конечно, от этой мощи не легче в данный момент, и един­ственно, когда я не изнываю от жары, было время, когда Mrs Bush по­везла нас в свой загородный домик на Long Island. Там провели два дня.

Чудное время! Первое утро мы - Всеволод и я - провели на пля­же. Два часа, по крайней мере, бултыхались в воде, как молодые ще­нята, грелись на солнышке на берегу, устраиваясь так, чтобы волны окатывали час, собирали камешки, потом опять в воду, и опять сна­чала. Результатом этого были обожженные плечи Всеволода (солнце кусалось здорово). Но это не уменьшило прелести нашего купания. Много ездили по Long Island с Mr и Mrs Bush на маленьком автомоби­ле. Ездили на могилу Рузвельта. Он похоронен на маленьком тихом кладбище у дороги. Простая могилка, огороженная невысокой решет­кой. Я вообще не люблю кладбищ. Они вызывают у меня тоскливую, нудную грусть, и на кладбище, как нигде, я чувствую то большое, неизвестное, что ждет нас по ту сторону тесной могилки. Несмотря на солнце, которое мелькало в это время, на какую-то птичку, щебе­тавшую на дереве, на хорошее настроение, сразу подкатилась тоска, и когда я смотрела, как Всеволод крестился, стоя у памятника Рузвель­ту, в голове быство, перегоняя друг друга, бежали неразрешимые мыс­ли. Но все это осталось на кладбище. Сидя в автомобиле, я опять смеялась от души. Завтра, если Всеволод сможет, мы опять поедем к Miss Mahoney.

9 августа 1920 г.

Вчера, когда мы вернулись из Bayville, куда мы ездили каждую неделю, Mrs Bush оказалась дома. Она уезжала на две недели по делу, чтобы отдохнуть от жары. Я страшно обрадовалась ей. Я не знала сама, что за то короткое время, что я ее знаю, я успела так при­вязаться к ней. Хотя, это понятно: такой ласки, как от нее, я нв видела. Она, как исключительно внимательная и тактичная женщина, сумела у себя в доме создать для меня атмосферу чего-то своего. Я чувствую себя здесь совсем просто, не в гостях.

Они оба, и Mr и Mrs Bush, относятся к чем как к детям и балуют как детей.

Через неделю мы уезжаем из Нью-Йорка, а во время нашего отъезда Mr и Mrs Bush уедут во Францию надолго, до 1921-го года. Мне будет очень, очень грустно расстаться с ними обоими. Они заменяли нам со Всеволодом всех наших близких, от кого мы оторваны» Правда, ближе всех мы друг к другу. Но так приятно, когда кто-то балует нас обоих вместе.

С отъездом Mrs Bush я буду сильнее чувствовать отсутствие моей любимой мамуси. Mrs Bush так ласково и деликатно спрашивала меня о ней, о ее здоровье, о ее жизни без меня. И это отношение совершенно чужого человека к маме делало ее как будто ближе ко мне. Когда я говорю о маме со Всеволодом, это естественно. А мне доставляло такое удовольствие рассказывать Mrs Bush о моем клопсике.

Чувствует ли моя родная мамочка как я ее люблю? Чувствует ли, что я думаю о ней все время? Вчера мы долго и серьезно гово­рили о ней. Я рассказала Всеволоду очень много из ее жизни, такой исключительно блестящей и счастливой внешне и такой бедной по су­ществу. Мне сейчас даже трудно писать об этом. Ни разу до вче­рашнего разговора я не то что не говорила, а сама старалась мень­ше думать об этом. Ведь это - самый сокровенный уголок маминой души. Того, что она рассказывала мне, не знает никто. Таких отношений, какие у нас, трудно найти даже между подругами. Но я думаю, даже мамочка не подозревает, как я ценю ее откровенность. Я бы много отдала, чтобы хоть теперь она была не счастлива, нет, это невозможно, но чтоб у нее была иллюзия счастья, покоя и любви. Если это возможно, Боже, сделай это! Она достойна этой иллюзии.

Вся ее жизнь была самопожертвованием для семьи. А в ответ она по­лучила холодный эгоизм и себялюбие. Теперь она совсем одна, моя крошка, даже меня нет с ней, чтобы хоть немножко скрасить ее оди­нокие дни. Как мучает меня то, что я ничем не могу ей помочь, ничем!

Redding Ridge. 2 сентября 1920 г.

Всеволод уехал в Бостон и вчера вечером мне пришло странное, как мне показалось, желание: написать ему письмо. А сегодня ут­ром, когда я еще лежала в кровати и думала о нем, мне принесли почту. Среди других, я получила письмо от Всевика, написанное вчера вечером. Так же как и мне, ему захотелось написать хоть несколько слов. Мне и сейчас хочется написать ему, но он получит мое письмо, только когда вернется сюда. Я могу писать здесь, все равно, кроме нас двоих, не прочтет этого дневника.

Накануне дня отъезда Всеволода, когда мы сидели вечером в своей комнате, по обыкновению вдвоем, я вдруг почувствовала, как большая волна нежности и любви к моему Всеволодику захлестнула меня. Это бывает часто со мной. Я стала ласкаться к нему и в тысячный раз повторять, что я его люблю. Шутя, он спросил меня: "А ка­кого цвета твоя любовь?" Не задумываясь ни минуты, только заглянув в свою душу, я ответила - "голубая"... И тут же мне пришло в голову сравнение, которое, чем больше я думаю, тем оно кажется мне правдивее: моя любовь - море, нет, больше. Моя любовь - океан. И, как океан, она изменчива. Тогда вечером она была сине-голубая, как океан в хорошую погоду. И та волна, что нахлынула на меня, была гладкая, как только что отброшенная от парохода, а на гребне ее серебристыми извилинами играло солнце. Но, как океан, иногда моя любовь меняет свою чистую синеву на темные бушующие волны, где синий цвет виден только на поверхности вздутой волны, или мелькнет в бездне, куда она обрушится. Когда такая волна захлестнет меня, я действительно слышу шум бушующего океана: это кровь бу­шует во мне. И тогда я близко, близко прижимаюсь к моему Всевику, чтобы утишить или передать ему эту волну. Сегодня моя любовь спокойна. Океан притих, не волнуется, но только - Всеволод в Бо­стоне и солнце не играет на гребне волны, оно зашло за облако и воды подернулись легкой зеленоватой дымкой, которая рассеется сразу, как только край солнышка покажется из-за тучки...

Я не знаю почему, сегодня я вспомнила день, когда я дала слово Всеволоду.  Я не хочу писать об этом, ни думать: к чему? Этот день все равно всегда будет жить в наших сердцах, никогда не умрет в нашей памяти. Мне вспомнилось, как я сказала ему "да" у прилавка в конторе Fabre... когда двое смотрели на нас и ждали наших вопросов. Ты помчишь, как мы приехали домой, Всеволод? Помнишь, как ты в первый раз прижал меня к себе, без поцелуя, как будто для того, чтобы я не ушла? Что ты чувствовал тогда, когда первый раз я была в твоих объятьях? Что чувствовала я? Не знаю, что-то смутно прекрасное. Тогда моя любовь не была голубая и не была безбрежным океаном. Тогда это был ручеек, который только что выбился на поверхность земли. Он давно уже протекал под землей, зачавшись где-то далеко, далеко, пожалуй в России. А теперь он, выбившись, тихо журчал, тихо, чтобы не спугнуть очарования и поэзии. Знаешь, когда он выбился из-под земли? В тот момент, когда я сказала "да". С тех пор моя любовь растет и растет, она заполнила всю меня и ты чувствуешь? Она обволакивает тебя теперь. Ты часто говорил мне раньше в ответ на слова о моей любви, что ты любишь больше. Я слышу все реже и веже это. Последнее время ты перестал говорить совсем, так как ты весь окутан моей любовью. Ты живешь в ее атмосфере, так же как я живу в атмосфере твоей любви. Потому что мы так любим, незаметно и без следа проходят легкие волнения, устраи­ваемые каким-нибудь морским чертенком, еще не выплывшим со дна океана.

Всеволодик, я люблю тебя.

 

(Почерком Всев.)

1 Января 1921 г. Cambridge, Mass. U.S.A.

Вот Новый Год, новая страница и новое место!

Я только что прочел записанное год тому назад.