Дневник. 1917-1921 г.г.
- Подробности
- Просмотров: 27297
В. Г. Короленко. Дневник. 1917-1921 гг.
Публикуется по изданию "Владимир Короленко. Дневник. Письма. 1917-1921. — М.: Советский писатель. 2001".
© Лосев В. И., составление, текстология, комментарии и послесловие, 2001
Книга в формате .djvu с сайта http://ldn-knigi.lib.ru (http://ldn-knigi.narod.ru) Nina & Leon Dotan
Перевод в html-формат - Тристанов Борис.
1917 год
4 января 1917 г.
«Мучаются здесь ужасно. Стоим, несмотря на морозы декабря, в бараках, в грязи, тело близко к телу, и повернуться негде. Нашу роту называют дисциплинарным батальоном. Розги, пощечины, пинки, брань — обыденная вещь. Нечто страшное творится. Солдаты записываются в маршевые роты на позиции, лишь бы отсюда... Вот как мучаются, и сидеть дома нельзя. Надо быть здесь».
«В последние дни, дни праздника, достали мы (нас кучка интеллигентных солдат) газеты. Нас все время окружают толпы по очереди. Физиономии, тела, все движения — олицетворение вопроса: а что? Мир? И вместо ответа на этот вопрос мы им рассказываем о Распутине, о Протопопове [2] и т. д. Брови грозно сдвигаются, кулаки сжимаются».
«Дедушка. В нашей роте 650 человек различных возрастов, начиная с 18 лет и кончая 42—43-мя. Ни один не знает задач войны; они им чужды. А в Думе кричат, что народ не хочет мира. Путаница... Уже 6 утра. Надо идти на занятия».
6 января 1917 г.
Председателем Государственного совета назначен И. Г. Щегловитов [3], ренегат, как и Протопопов, только много его умнее. Я его знал лично по Нижнему. Фигура интересная, умница, начинал товарищем прокурора в Нижнем, и мы оба встретились на «мужицких делах» в Горбатове [4]. Я — молодой еще, начинающий карьеру писатель, он — молодой товарищ прокурора. Между нами установилась симпатия: мне пришлось отметить идиотские глупости председателя и прекрасные речи обвинителя, нередко переходящие в защиту.
Потом Щегловитов напечатал в московском «Юридическом вестнике» статьи, в которых доказывал необходимость введения в законодательство права физического сопротивления незаконным распоряжениям полиции. Мы встречались впоследствии: во время дела павловских сектантов [5], где суд действовал по прямой указке Победоносцева (даже объявление приговора было задержано на 2 или 3 дня: приговор был послан на одобрение в Петербург!). Щегловитов был прислан от министерства юстиции. Защитникам (Муравьеву и Маклакову) выставлял себя защитником законности, но роль его была уж очень сомнительная.
Потом я еще раз его видел уже министром. Я с покойным Якубовичем [6] ходили к нему, чтобы предупредить готовившуюся катастрофу на Каре. На этот раз Щегловитов исполнил просьбу и катастрофа хоть на время была отсрочена.
Потом Щегловитов все более определялся, и мне приходилось в статьях в «Русском богатстве» и «Русских ведомостях» отмечать вскользь эту эволюцию. После дела Бейлиса Щегловитов в речи при открытии какого-то учреждения по судебной экспертизе уже счел нужным отметить, что писатель Короленко идет против суда присяжных (мои статьи: «Г. г. присяжные заседатели»). И я был предан суду, который не закончен и до сих пор [7]. В конце концов Щегловитов, образованный и умный, писавший о праве сопротивления, — теперь идет на помочах шайки темных черносотенцев и его имя — синоним темнейшей реакции наряду с Маклаковым [8].
7 января 1917 г.
Ушел еще Д. С. Шуваев, военный министр, на его место Беляев (М. Д. ). Среди товарищей министров тоже большие передвижения. Около 4 янв. уволен В. А. Бальц, тов. министра внутренних дел. Бывший товарищ председателя Государственного совета И. Я. Голубев — переведенный в неприсутствующие члены Государственного совета, подал прошение о полной отставке. «Это, — пишут газеты, — третий случай отставки, отказа от звания члена преобразованного Государственного совета по назначению». Ушел товарищ министра народного просвещения Рачинский. Уходят министры Н. Н. Покровский (министр иностранных дел) и В. Н. Шаховской (министр торговли и промышленности). Товарищ министра юстиции Веревкин после беседы с Щегловитовым отклонил предложение Добровольского остаться временно его товарищем. Объявлена отставка по прошению товарища министра внутренних дел М. В. Волконского.
10 января 1917 г.
Из письма к А. Г. Горнфельду [9] (о «Слепом музыканте»).
... Щербина [10] человек очень почтенный и прямо замечательный, если принять во внимание огромную силу, которую пришлось ему употребить на преодоление трудностей, не существующих для зрячих. Но этот слепой — прямая противоположность моему слепому, романтику и мечтателю. Щербина — позитивист до мозга костей. Он или судьба за него выполнила то, что хотел исполнить мой дядя Максим: разбил задачу на массу деталей, последовательных этапов достижимого, получил от суммы определенных слагаемых известное удовлетворение «достижения», и это закрыло от него дразнящую тайну недостижимого светящегося мира. И он успокоился... в сознании. И уверяет, что он доволен и счастлив без полноты существования. Доволен — возможно. Счастлив — наверное нет. Можно вырасти в темном и затхлом подвале, никогда не испытав, что такое веяние свободного воздуха, аромат полей и лесов. Что ж. И тогда можно сказать: «нельзя тосковать о том, чего не знаешь»... Но все-таки тут будет ослабленный темп жизни, угнетенность, бессознательная грусть... Толчок, искра... и тоска станет сознательно-мучительной.
Но и кроме того, я считаю свой спор со Щербиной (да и не с одним Щербиной) нерешенным. Я убежден, что прав я: органически врожденная способность воспринимать световые ощущения требует органически же удовлетворения. Одним из элементов моего замысла был слепой, сидевший на дороге, залитой солнцем. И тогда еще я подумал: солнце должно его дразнить и возбуждать особенным образом. Ведь раньше, чем биологически выработались очки, называемые глазами, — наши протозоические предшественники видели (зародышевым зрением) всей поверхностью своего простейшего тела. Эта «помраченная» способность наших нервных клеток может выступать и обостряться во тьме «безглазия», как выступают звезды ночью. Солнце их поглощает своим избытком света, но только перекрывает, а не тушит. Солнце уходит, они выступают в наступившей тьме. Все это в свое время (задолго до «Слепого музыканта») я продумал, читая Карпентера («Физиология ума») [11], и потом вспомнил при виде слепого на дороге. Это окрепло под влиянием биологических идей Михайловского [12]. И теперь я продолжаю считать, что я в своем замысле прав. И когда я (у себя за столом) смотрел на Щербину, уверявшего, что он доволен и что ничего более ему не нужно, — я видел то же самое.
25 января 1917 г.
События бегут быстро. Третьего дня газеты принесли известие о разрыве дипломатических отношений между Германией и Америкой... А у нас все продолжается министерская чехарда. Говорят опять о возвращении А. Ф. Трепова и Игнатьева... [13] Там, очевидно, мечутся, как перед пожаром. Теперь «воробьи чирикают на крышах» о таких вещах, о которых еще недавно люди только шептались. Слухи, слухи! Рассказывают, будто где-то кто-то стрелял в царицу. Вероятно, пустяки, но пустяки характерные. И приурочивается это к высшим кругам, гвардейским офицерам и т. д. В воздухе носятся предположения о дворцовом перевороте... Много оскорблений величества. Ходит характерный анекдот, хотя мне передавали его со слов какого-то товарища прокурора. Мужика допрашивают по поводу оскорблений высочайшей особы. — Та чім же я его оскорбив! Я ж тільки сказав: «нащо він дурний, тоі німці (выразился еще резче) вірить?»
Америка разорвала дипломатические сношения с Германией.
26 января 1917 г.
К украинству:
Из письма священнику Симоновичу на его простодушный вопрос, почему я не пишу об украинском народе: «Вы, Гарин [14], другой, третий, будете с удовольствием описывать Керженец, чалдонов, японцев, корейцев, — кого угодно, только не малороссов... »
«Вы спрашиваете, почему я мало писал из жизни Украины? Моя жизнь сложилась так, что в тот период, когда определяются литературные склонности и накопляются самые глубокие и сознательные впечатления, — я находился далеко от Украины: в северо-восточной России и далекой Сибири [15]. С тем народом я жил, там проехал и прошел тысячи верст по русским и сибирским трактам и бесконечным рекам, с теми людьми работал в полях и лесах. Понятно, что Украина осталась для меня в виде воспоминаний детства и прошлого, почему и в моих произведениях отразилась лишь такими рассказами, как «Лес шумит» или «Судный день», а Россия и жизнь ее народа вошли в воображение как настоящее, как часть моей собственной жизни.
Это о работе художественной. Что касается публицистики, то на Ваш вопрос я ответил раньше, чем он был задан» (ссылка на «Русские записки», «Русские ведомости» и «Украинскую жизнь») [16].
3 февраля 1917 г.
Амфитеатрова [17] высылают (военные власти) из Петербурга. Место назначения выберет комиссия при министерстве внутренних дел.
Итак, Протопопов, организовавший «прекрасное газетное предприятие», высылает фактического редактора этого предприятия. Известие явилось несколько дней назад, а теперь (дня 2) появилось и объяснение: в 22 № «Русской воли» (от 22 февр. ) появился фельетон Амфитеатрова «Этюды», представляющий довольно безвкусный набор громких слов... «У старых эзопов разгорелись давним негодованием, алой грозой охваченные хохочущие очи. Лавы, озера, потоки, а результатов еще — ау! Куцая целесообразность изничтожает «яд»... едва щадя его носителей, если совесть общественная зазрит, да атаманы велят: «ахни!»
Если прочитать только первые буквы, то весь фельетон дает криптограф: «Решительно ни о чем писать нельзя»... И т. д. Автор жалуется на цензуру, которая все вычеркивает. А о Протопопове сказано (в приведенном выше отрывке): «... такого усердного холопа реакция еще не создавала»... «его власть — провокация революционного урагана».
Странный школьнический прием со стороны старого и опытного писателя. Все это говорится и без криптограмм, и для всех, кто читает передовые газеты, — это общее место.
14 февраля 1917 г.
Много разных событий, из которых каждое в другое время (при разоблачении, конечно) было бы огромным скандалом, а теперь проходит как совершенно привычные «скандальчики». Бесстыдник Раев, обер-прокурор святейшего синода, распоясался в синоде по-домашнему и официально выступил по бракоразводному делу своего приятеля проф. Безроднова и его любовницы (против жены) в качестве одновременно и свидетеля, и докладчика, и обер-прокурора.
В три дня без ее ведома жену «оставили» и выдали паспорт с отметкой о прелюбодеянии. Нашлась в придворных кругах какая-то белая ворона генерала Мамонтова [18] (у приема прошений, на высочайшее имя подаваемых), который дал ход прошению жены и не согласился затушить дело. Скандал вышел громкий, а оправдание старого пройдохи еще скандальнее. Основываясь на «регламенте», он без околичностей заявляет, что Мамонтов не имел права давать ход жалобе оскорбленной жены без его, старого бесстыдника, согласия! Оно, конечно, до сих пор так и делалось, и оттого-то и развелось столько бесстыдства и наглости, оттого на глазах у всей России бесстыдничали и любимчики Сухомлиновы [19].
Из письма к С. Д. Протопопову [20]. «У меня ощущение такое, будто не одна Россия, но и вся Европа летит кверху тормашками. Вы инженер по профессии и знаете из механики, что бывает, когда внезапно останавливается привычная инерция движения. Все загорается. А тут, шутка ли — вся Европа сошла с рельсов и летит под откос. И нет признаков, чтобы машинисты сознавали это».
23 февраля 1917 г.
Закончился процесс Манасевича-Мануйлова [21]. Темный делец, сыщик в рокамболевском стиле, о котором итальянские газеты рассказывают удивительные и мрачные истории с сыском и политическими убийствами (он был командирован с особыми поручениями по сыску в Италию), похожие на роман, а русские — давно разоблачали грязные шантажные проделки; в последнее время — правая рука первого министра Штюрмера. Долго его не могли предать суду: то назначали суд, то снимали самым скандальным образом, скандализуя «самодержавие», потому что эта игра велась под прикрытием «высочайших повелений». Наконец предали и осудили, причем даже прокурор говорил, что «приподнята только часть завесы — только угол ее... Много лиц, много тайных пружин остались для нас скрытыми. Это дело только одно звено позорной цепи» («Русские ведомости», 19 февр., 1917, № 52). И тот же прокурор отметил близость этого давно ведомого шантажиста к Штюрмеру. Он заявил прямо: Мануйлов действовал в комиссии генерала Батюшина по поручению Б. В. Штюрмера.
Нет теперь в России человека, на которого бы обрушилась такая подавляющая глыба позора, как этот недавний первый министр. В разговоре с сотрудниками «Петроградской газеты» — бедняга запросил пощады. Дайте, дескать, отдохнуть и одуматься. Да, эти люди в надежде на самодержавие шли старыми путями, не замечая, что если самодержавие еще может защитить их от суда и ответственности, то уже бессильно защитить от позора. Они очутились в положении того толстовского (Алексей Толстой) генерала, который на парадном приеме очутился без штанов. Они очутились в таком виде на открытом месте, где их видит вся страна. И никто, никто не может прикрыть их наготу... *
* «Давал ли я или нет поручения Мануйлову (ответил Штюрмер корреспонденту «Петроградской газеты» на вопрос по поводу этого прокурорского заявления) — не нахожу возможным ответить. Слишком душа наболела, слишком измучился. Многое, многое хотелось бы сказать. Но нужен отдых, забвение от всех пережитых мучительных треволнений. Действительность так мрачна, что хочется хоть какого-нибудь просвета. Как из душного склепа хочется на чистый воздух, забыться от этой действительности, похожей на кошмар. Дайте отдохнуть, потом уже спрашивайте, о чем хотите» («Киевская мысль», 1917, 21 февраля, № 52). — Примеч. В. Г. Короленко.
Генерал Батюшин тоже сильно скомпрометирован этим делом. Он получил особые полномочия по надзору за банками, и оказалось, что в руках этого военного генерала, представителя специфически сильной власти, — комиссия стала очагом шантажа. Мануйлов действовал в согласии с каким-то помощником присяжного поверенного Логвинским (кажется, брат военного члена комиссии), у которого в связи с делом Мануйлова произведен обыск, и он «освобожден от обязанности члена комиссии». Оказывается, что этот «член комиссии по особому надзору за банками» недавно приобрел в Москве дом за 300 тысяч. Другой член той же комиссии, полковник Резанов... назначен во Владивосток. Говорят, что все дела, возбужденные комиссией генерала Батюшина, передаются для дальнейшего расследования гражданским властям*.
* «Киевская мысль», 21 февраля 1917. — Примеч. В. Г. Короленко.
26 февраля 1917 г.
В Петрограде числа с 23-го — беспорядки. Об этом говорят в Думе, но в газетах подробностей нет. Дело идет очевидно на почве голодания; хвосты у булочных и полный беспорядок в продовольствии столицы.
1 марта 1917 г.
Дума распущена до апреля. Протопопов сваливает вину на Петроградскую городскую думу и предписывает «принять меры». Лелянов [22] отвечает, что городское самоуправление заготовило более 1—11/2 милл. пудов ржаной муки, но градоначальник и администрация предписали поставить запасы для фронта. Льется кровь.
Из письма: * «Бледные сами по себе фигура и чувства не обязательно должны давать бледное изображение. Уж чего тусклее фигура Акакия Акакиевича у Гоголя. Но изображение этой тусклой фигуры врезывается таким ярким пятном в память читателя! Это показывает, что трагедия самой тусклой жизни может быть в изображении чрезвычайно яркой, оставаясь в то же время вполне правдивой».
*Адреса и полный текст этого письма установить не удалось.
3 марта 1917 г.
Приезжие из Петрограда и Харькова сообщили, еще 1 марта, что в Петрограде — переворот: 26-го последовал указ о роспуске Государственной думы. Дума не разошлась. Пришли известия, даже напечатанные в газетах, что Дума избрала 12 уполномоченных, в число которых вошли представители блока и крайних левых партий. По общим рассказам — это временное правительство. Были большие столкновения. Войска по большей части перешли на сторону Государственной думы. В «Южном крае» напечатано обращение Родзянко [23], призывающее к продолжению работы для фронта, — и письмо харьковского городского головы к населению того же рода. На железных дорогах получено письмо Родзянко с обращением к железнодорожным служащим: «от вас родина ждет не только усиленной работы, но подвига». Министр путей сообщения Бубликов [24] предписывает расклеить эту телеграмму на всех станциях. Это уже очевидно обращение временного правительства. Всюду это встречается с сочувствием, но... страна точно в оцепенении. Вчера из Петр ограда мы получили телеграмму Cohи [25]: «Здоровы, все хорошо». В письме очевидицы М. А. Коломенкиной [26] описываются некоторые события в Петрограде: в начале Невского из окна видны громадные толпы народа, среди них — полосой видны войска без ружей. Около них — красные флаги. В одном месте красное знамя. Поют революционные песни. Начинается обратное движение: толпа бежит, извозчики быстро сворачивают. Слышится... На этом письмо обрывается. Письмо раньше телеграммы (Соня телеграфировала в 8 ч. вечера 1-го марта). И она пишет в ней: все хорошо.
У нас в Полтаве тихо. Губернатор забрал все телеграммы. «Полтавский день» все-таки выпустил агентскую телеграмму с обращением Родзянка, перепечатав ее без цензуры из «Южного края». Но затем цензура не пропускает ничего. Где-то далеко шумит гроза, в столицах льется кровь. Не подлежит сомнению, что большая часть войск на стороне нового порядка. Говорят, казаки и некоторые гвардейские полки дрались с жандармами. Полиции нигде в Петрограде не видно.
А у нас тут полное «спокойствие» и цензура не пропускает никаких даже безразличных известий: какие газеты пришли, какие нет. Ни энтузиазма, ни подъема. Ожидание. Вообще похоже, что это не революция, а попытка переворота.
Слухи разные: Щегловитов и Штюрмер арестованы, все политические из Шлиссельбурга и выборгской тюрьмы отпущены. Протопопов будто бы убит, по одним слухам, в Москве, по другим — в Киеве. Царь будто уехал куда-то на фронт и оттуда якобы утвердил «временное правительство». Наконец — будто бы царица тоже убита...
9 марта 1917 г.
Не помню точно, какого числа я остановил ежедневные записи... В тот же день, когда написаны были последние строки, губернатор, задерживающий все телеграммы и грозивший «Полтавскому дню» трехтысячным штрафом за перепечатку телеграммы из «Южного края», вдруг отдал задержанные телеграммы агентства, и они были напечатаны. С этих пор события побежали с такой быстротой, что ни обсуждать, ни даже просто записывать их некогда.
24 марта 1917 г.
Получил из Унген неожиданную телеграмму: «Из Ясс еду в Полтаву. Руководитель сорочинского восстания Николай Пыжов». Это, очевидно, тот таинственный Николай, который возбудил толпу в Сорочинцах до такой степени, что мужики арестовали станового, а когда явились казаки с исправником, то произошла свалка и исправника убили. Товарищ Николай, говорят, был в толпе, но когда началась стрельба, успел скрыться. 45 человек убито на месте, и, кажется, еще по разным местам было немало жертв. Одним словом — товарищ Николай — главная пружина «Сорочинской трагедии» [27]. Почему он счел нужным сообщить именно мне известие о своем прибытии — не знаю. Не помню, чтобы мы где-нибудь встречались. И роли наши были весьма различны в самой трагедии.
Вчера (23-го) было собрание («вече») украинцев. Всякий национализм имеет нечто отрицательное, даже и защитный национализм слишком легко переходит в агрессивный. В украинском есть еще и привкус национализма романтического и бутафорского. Среди черных сюртуков и кафтанов мелькали «червоны жупаны», в которые нарядились распорядители. В таком жупане был седой старик Маркевич [28] и молодой знакомый Сияльского.....* с лицом не то немца, не то англичанина, в бакенбардах. Говорилось много неосновательного, а один слишком уж «щирый» господин договорился до полной гнусности: по его словам, «Украина не одобряла войны, а так как ее не спрашивали (а кого спрашивали?), то она свой протест выражала тем, что будто бы украинцы дезертировали в количестве 80%». Я при этом не был (ушел раньше); если бы был, то непременно горячо протестовал бы против клеветы: узенькое кружковство навязывается целому народу и сквозь эти очки рассматривается и искажается действительность. Никакого представления о необходимости «спрашивать у народа» его воли перед началом войны у украинцев, как и у русских, конечно, не было, и украинский дезертир уходил не потому, что у него не спросили, а по разным побуждениям, не исключая малодушия и трусости. И уверение, будто украинский народ дал 80% малодушных и трусов, есть клевета на родной народ «щирых украинцев», психология которых очень похожа на психологию «истинно русских».
* Пропуск в тексте В. Г. Короленко.
Вернусь немного назад: 9 марта я получил следующую телеграмму:
«Временный комитет Государственной думы просит Вас по телеграфу прислать статью по вопросу о необходимости внешней победы для свободной России и о настоятельности скорейшего улажения несогласия и брожения в войсковых массах в отношении к офицерскому составу. Волнами от Петрограда идет брожение в умах солдат в связи с выпущенным советом рабочих депутатов приказом номер первый. Смущает единовременное появление приказов двух властей. Недостаточно ясна в сознании масс мысль о необходимости соглашения впредь до созыва учредительного собрания. Предположено напечатать Вашу и статьи видных членов Государственной думы по этим вопросам в виде отдельных выпусков для массового распространения. В случае согласия телеграфируйте текст. Таврический дворец, члену Государственной думы Герасимову».
В результате этого призыва явилась моя статья, которую кто-то озаглавил «Отечество в опасности» [29]. По этому поводу я получаю письма разного содержания, в том числе от непротивленцев, которые почему-то считали меня «продолжателем Л. Н. Толстого». Одно такое письмо я получил от Е. С. Воловика, который спрашивает: «Неужели есть такой мотив, во имя которого можно совершать дальше то ужасное, безнравственное дело братоубийства? Неужели есть такое обстоятельство, которое доказывало бы, что можно нарушить на время великую заповедь «Не убий».
Я думаю написать статейку, в которой мне хочется ответить непротивленцам [30]. А пока, как материал, заношу свой ответ Воловику:
«Вы очевидно принадлежите к числу людей, признающих, что человек никогда и ни при каких обстоятельствах не может проливать кровь и отнимать жизнь у другого. Я этого мнения не разделяю. Если на меня нападает мой ближний с целью отнять мою жизнь, то я считаю защиту, хотя бы с риском убить его, своим несомненным правом. Если насильник нападает на мою жену, дочь, на чужую мне женщину, ребенка, вообще на ближнего, то защиту силой я считаю своей обязанностью. Не знаю, согласитесь ли Вы с этим или нет. Если нет, — то мы просто говорим на разных языках и дальнейший разговор бесполезен. Если согласитесь, что в этих простейших случаях есть право и обязанность отразить силу силой, — то дальше, все усложняя вопрос, — мы придем к войне, в которой люди защищают родину. Вопрос очень сложный. Я много над ним думал, и думал с болью, и пришел к тому выводу, который изложен в моем воззвании. Как я и сказал в начале этого воззвания, — я считаю войну великим преступлением всех народов, но в этой трагической свалке моя родина имеет право отстаивать свою жизнь и свободу, а значит, мы, дети своей родины, имеем обязанность помогать ей в этом, в пределах защиты во всяком случае.
Толстовских взглядов на этот предмет я никогда не разделял и когда-то ясно высказал это в рассказе «О Флоре-римлянине и Менахеме-царе» [31]. Желаю всего хорошего. 29 марта 1917».
[19] 15 апреля 1917 г.
К войне. Из письма (Марии Ал. Кудельской) [32]. «... Что касается той ужасной свалки, которая теперь происходит, то, конечно, она именно ужасна. Но разве Вы не знали, что это бывало много раз? Тридцатилетняя война обратила чуть не всю Европу в пустыню, и, однако, никто не отрицает, что и тогда и после в человечестве было не одно зверство, но и проявления высоких стремлений, и сквозь дым и кровь вошли в жизнь и скристаллизовались идеи реформации. Возможно, что и теперь сквозь дым и кровь пробьются ростки, которыми преобразится на огромном пространстве вся жизнь. Разве Вы не видите, что наряду с величайшей войной идет и величайший протест против войны? Он не смог остановить свалки, и она разразилась еще раз, но то огромное движение протеста против нее, даже при невозможности на этот раз от нее устраниться и не принять в ней участия, — является предвестием, что этому общему и длительному преступлению народов будет все-таки положен конец. Ведь если оценивать жизнь односторонне только такими мерками, то и после внимательного чтения мрачных страниц истории следует пустить себе пулю в лоб.
Простите несколько ворчливый тон этого письма. Я тоже устал. Следует все-таки помнить, что после степного пожара опять зеленеют травы, а за погибшими людьми идут новые поколения с своими правами на жизнь. Это — такой же факт, как и смерть. Об нем также следует помнить, как и о ней».
17 апреля 1917 г.
Из письма солдата из Сибири: 1917 года, марта 27 дня. «... Дорогая сестра. Я прошу вас приложить свою гуманность и напрячь последние силы и всеми средствами стремиться к организации страны. Хотя действительно: войско все на стороне народных представителей. Войско и без организации хорошо понимает, в чем дело. Кому не надоело то гнилое правительство, которое рухнуло бесследно. Все солдаты жалеют, почему так долго не повесят Николая II и его проститутку. Прости за выражения. Ведь они надоели, даже о них и говорить неохота». Далее рассказывает о другом: как унтер все придирался к солдатам пьяный и как они его побили.
Этот солдат большой охотник писать. Через 2 дня опять пишет, но уже в несколько менее бодром тоне:
«Очень трудно совладать с совершенно мало понимающими. Вот в нашей роте хорошего нет ничего, а лишь драколют друг друга и никакими судьбами с ними не совладаешь. Но все-таки по моиму наладится. Теперча избирают других делегат в комитет более сведущих и надежных. Главное, нет никаких самостоятельных законов. Офицеры совершенно ничто, не одушевляют солдат, и смотрят сурово, будто что-то потеряли... Теперча требуются более образованные люди, дабы уговорить непонимающих.
Теперча здесь было заседание, на котором говорилось о праве женщин, что и внесло смуту между солдат, которую трудно было успокоить. Очень много непонимающих. Ну, авось это постепенно исправится и войдет в колею».
К 1917 году [33]
Наш русский фронт парализован. Этим немцы воспользовались для удара в Италию. Забрав с нашего фронта «не только отдельные части армии, но целые армии, противник энергично повел наступление. Задавленные артиллерией, которая теперь не нужна на русском фронте, итальянцы потеряли позиции и отступают внутрь страны. Немцы вышли уже на венецианскую низменность, заняли Удино, взяли 120 т. пленных и более 700 орудий. Идут на Венецию».
Характерно: «Vorwarts» [34] даже после преобразования, сделавшего его органом среднего, а не левого социализма, предостерегает против аннексионных настроений.
«Газета считает ближайшей задачей германской политики определенно указать, что самые блестящие успехи в Италии ничего не меняют в мирной политике Германии и ее союзников. Итальянское наступление не может служить началом завоевательного похода.
В Австрии никто не думает об обратном завоевании Венеции, Милана и Ломбардии, принадлежавших ранее Австрии»*.
* «Биржевые ведомости», веч., 19 октября 1917. — Примеч. В. Г. Короленко.
По-видимому, в германском социализме, несмотря на патриотизм, не умерли и истинные заветы интернационала, предостерегавшего и от захватов и от разрыва с идеей отечества.
1917 г. (октябрь)
Пытаюсь приняться за отметки происходящих событий после огромного перерыва. (Не уверен, что нет отрывков дневника в других тетрадях) [35].
26 октября 1917 г.
Костя Ляхович [36] вернулся сегодня в 9 ч. утра. Всю ночь провел в совете рабочих и солдатских депутатов и в переговорах с юнкерским училищем. Юнкера раздобыли 20 пачек патронов и везли с вокзала к себе в училище. Солдаты остановили автомобиль и отняли патроны. Это было ночью. Юнкера предъявили ультиматум: если к 3 ночи не отдадут патронов, они идут на совет с орудием. Кое-как удалось достигнуть компромисса и предотвратить столкновение. Полтава рисковала проснуться в огне междоусобия... Вечером (7 час. ) заседание Думы (публичное) в музыкальном училище. Будут рассуждать о положении... Теперь идет кризис повсюду: большевики требуют передачи власти советам. Другие, более умеренные партии — за временное правительство. В столицах, быть может, уже льется кровь.
В городском саду стоит часовой у «чехауза». Стоят они часов по 10-ти подряд. Скучают, охотно вступают в разговоры. Я подошел. Молодой парень, бледный, довольно изнуренный. Был уже 2 года на фронте, у Тарнополя участвовал и в наступлении и в отступлении. Говорит, что если бы удержались наши, — были бы уже во Львове. Пришлось отступить. — Почему? Солдаты не захотели наступать? — Нет. Офицеры «сделали измену». — «Нашему командиру чехи наплевали в лицо. Почему ведешь солдат назад?» Солдаты, как можно, солдаты хотят защищать отечество... Начальство изменяет, снюхались с немцем.
Это довольно низкая тактика большевиков. Дело обстоит обратно: офицеры стоят и за наступление, и за оборону. Большевистская агитация, с одной стороны, разрушает боеспособность, агитирует против наступления и затем пользуется чувствами, которые в армии вызывают наши позорные поражения, и объясняет неудачи изменой буржуев-офицеров. Ловко, но подло.
Прочел довольно правильную характеристику настроения в «Голосе фронта» [37] (15 окт. № 38). Озаглавлено — «Неверие» (автор — Владмир Нос).
«Вспыхнула и прокатилась по необъятным русским просторам какая-то удивительная психологическая волна, разрушившая все прежние, веками выработанные и выношенные мировоззрения, стушевавшая границы и рубежи нравственных понятий, уничтожившая чувства ценности и священности человеческой личности, жизни, труда.
— Я никому теперь не верю. Не могу верить!.. — с мучительной страстностью говорят некоторые солдаты.
— Я сам себе не верю, потому что душа у меня стала как каменная, — до нее ничего не доходит... — сказал мне в минуту откровенности один искренний, простой человек.
В горнило политической борьбы брошено все, чем до сих пор дорожил и мог гордиться человек. И ничто не осталось не оклеветанным, не оскверненным, не обруганным. Партия на партию, класс на класс, человек на человека выливают все худшее, что может подсказать слепая, непримиримая вражда, что может выдумать и измыслить недружелюбие, зависть, месть. Нет в России ни одного большого, уважаемого имени, которого бы сейчас кто-нибудь не пытался осквернить, унизить, обесчестить, ужалить отравленной стрелой позора и самого тягостного подозрения в измене, предательстве, подлости, лживости, криводушии...
Что даже в среде самой демократии ругательски ругают всех и вся: и Керенского, и Ленина, и Чернова, и Либера, и Дана, и Троцкого, и Плеханова, и Церетели, и Иорданского... Ругают с ненавистью, с жестокой злобностью, с остервенением, не останавливаясь в обвинениях, самых ужасных для честного человека. И все это с легкостью необыкновенной. Нет ничего теперь легче, как бросить в человека камень.
Внезапно, как-то катастрофически бесследно угасла повсюду вера в честность, в порядочность, в искренность, в прямоту. У человека к человеку не стало любви, не стало уважения. Забыты, обесценены и растоптаны все прежние заслуги перед обществом, перед литературой, перед родиной. Люди превращают друг друга в механически говорящих манекенов. Жизнь переходит в какой-то страшный театр марионеток.
Жить так нельзя — это невыносимо ни для каких сил. Отдельный человек, утративший веру во все и всех, с «окаменелой», не воспринимающей окружающего мира душой, поставленный в безысходный нравственный тупик, сходит с ума или накладывает на себя руки. Человеческое общество, народ, как стихия неизмеримо сильнейшая и обладающая неистребимым инстинктом жизни, к самоубийству не придет, но оно может вспыхнуть ужасающим кровавым пламенем, чтобы попытаться в нелепой жестокости найти выход из кошмарного настоящего.
Отрава безверия страшней, чем мы думаем. Ее надо уничтожать всеми доступными нам силами.
Надо вернуть ценность человеческой жизни и человеческой личности.
Надо восстановить в потерявшихся, усталых массах уважение к животворящей святости и честности мысли».
«Голос фронта» — левая газета. Стоит за временное правительство, но нападает на кадет, на «буржуазию», на корниловцев. И она говорит, что жить так нельзя... Вот где основной тон антиреволюционного настроения.
29 октября 1917 г.
В Петрограде большевистский мятеж. Давно уже большевистский совет рабочих и солдатских депутатов образовал военно-революционный комитет и потребовал, чтобы штаб Петроградского военного округа подчинился его контролю. Правительство потребовало роспуска комитета. Большевики призвали гарнизон к вооруженному выступлению. 25 октября в 11 ч. из Петрограда отправлена телеграмма временного правительства всем комиссарам.
«Циркулярно. Комиссариатам временного правительства. От временного правительства.
Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов объявил временное правительство низложенным и потребовал передачи» ему всей власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера «Аврора», стоящего на Неве.
Правительство может передать власть лишь учредительному собранию, а посему постановлено не сдаваться и передать себя защите народа и армии, о чем послана телеграмма ставке.
Ставка ответила о посылке отряда.
Пусть армия и народ ответят на безответственную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии.
Первое нападение на Зимний дворец в 10 час. вечера отбито».
Таким образом, в столице уже льется кровь. У нас в Полтаве совет рабочих и солдатских депутатов давно стал большевистским и сделал попытку тоже захватить власть. Бедняге Ляховичу опять пришлось провести тревожную ночь. Все говорят, что он действовал энергично и прямо. Он потребовал от большевиков категорического ответа: чего вы хотите? Если захвата власти по примеру петроградских большевиков — скажите это. Тогда — война!
Гласный Ляхович говорит о действиях меньшинства революционной демократии, проводившего политику раздробления, преступную политику разрушения единства демократии, оратор называет большевиков — преступной кучкой заговорщиков и говорит, что в вопросе восстания большевики не были едины внутри себя. «Мы должны вынести свое мнение относительно этого выступления и осудить его, как опирающегося на дезорганизованные массы. Если большевики продержатся у власти хотя бы 2 недели, то пред всей страной станет ясным положение, жалкое и бессмысленное, в которое себя поставит новая власть. Городское самоуправление должно сказать, что его отношение к этому заговору только отрицательное, и постараться предотвратить вооруженное столкновение. Полтавские большевики должны выяснить свою позицию. Я требую ответа, считают ли полтавские большевики, что необходимо захватить власть в свои руки, и надеюсь, что он будет отрицательным. Тогда лишь мы сможем предупредить бессмысленное пролитие крови. Я требую, чтоб революционный совет заявил, чего он хочет», — заканчивает г. Ляхович.
Перед этим голосом человека, знающего твердо, чего он хочет, жалкие полтавские большевики растерялись. Они лепетали что-то маловразумительное. Правда, резолюция «совета» была все-таки двусмысленная. Между прочим, попробовали захватить почту и телеграф и даже на время ввели цензуру. Но почтовые служащие единогласно отказались этому подчиниться. Известия, приходившие среди дня, говорят о ликвидации восстания. Фронт единодушно высказался за временное правительство и посылает отряды в столицу. Все остальные социалистические и несоциалистические партии тоже. Железнодорожники стали на сторону «совета» и решили не пропускать этих войск. Но едва ли помешают. В вечерних телеграммах, которые стали известны, сообщается, что и в Петрограде части гарнизона уже раскаялись. Жалкое малодушное стадо, действительно человеческая пыль, взметаемая любым ветром!
Характерно, что в «революционный совет» в Петрограде избран, между прочим, Дзевалтовский [38], которого в Киеве солдатская масса внушительным давлением на суд освободила от приговора за несомненно изменнические действия на фронте, а у нас — жалкая его копия Криворотченко, который был арестован как «дезертир» за уклонение от военной службы. Большевики и украинцы провели его в городские головы, но арест заставил его оставить сие почтенное звание. Теперь его отпустили на поруки и суют всюду, куда возможно.
Я написал небольшую статейку [39], которую начал под одним впечатлением, кончил под другим. Писал все время с сильным стеснением в груди, доходившим до боли. Сначала мне казалось, что и в Полтаве должна пролиться кровь... Но кончится, кажется, благополучно. Большевистских избранников просто не допустили действовать... И они смиренно ушли...
31 октября 1917 г.
Керенский подошел с войсками к Гатчине, кажется, уже вошел в Петроград, а там с восстанием покончено. В Москве очищен от большевиков Кремль, но они держатся еще на вокзалах. «Идут переговоры».
Вчера об этом уже выпущено у нас экстренное прибавление (номер в понедельник не выходит), но оно... запрещено цензурой. «Ввиду того, что эти «известия» подобраны тенденциозно и у совета революции есть сведения прямо противоположного характера» — совет революции предлагает не выпускать их. Приезжал Дубов (редактор). Решили они выпустить газету, и прибавление уже продается на улицах. Ляхович предложил то же сделать в земской газете.
Положение своеобразно. Совет революции избран советом рабочих и солдатских депутатов, а совет — большевистский. Полтава повторяет Петроград: попытка «захватить власть». Но силы нет. Другие социалистические партии в ночном совещании призвали делегатов от войсковых частей и прямым опросом выяснили, что за выступление ни одна не стоит. Но... совет рабочих и солдатских депутатов все-таки выделил из себя «совет революции», заявивший притязание подчинить своему контролю почту и телеграф и пославший своих эмиссаров к губернскому комиссару. Губернский комиссар (украинец Левицкий) сбежал в Киев. Остался его помощник Николаев. Когда к нему явился эмиссар, которым избран дезертир Криворотченко, — тот отказался с ним работать. Почта тоже не признала новой власти, но все-таки «совет революции» существует, выпустил свое воззвание («призыв к спокойствию», смысл выжидательный) и установил цензуру! Пытаются извратить столичные сведения в благоприятном для большевиков смысле.
Интересно, что и Николаев (правительственный комиссар) выступает больше как член партии социалистов-революционеров, объединившейся с меньшевиками, чем как представитель временного правительства!.. «Стыдливо и робко» социалисты-небольшевики не решаются прямо высказаться за временное правительство, а пассивно противятся большевистским выступлениям. Кончится, наверное, тем, что придется определиться.
Вечером у меня был казачий офицер Дм. Ник. Бородин, которого я знал мальчиком в Уральске. Он работал в Полтаве на сельскохозяйственной ферме, теперь является делегатом уральского войска на казачьем съезде в Киеве. Среди этой сумятицы казаки занимают особое, прямо выдающееся положение. У них, как заявил и в Петрограде казак Агеев, совершенно нет дезертирства. Дезертир не мог бы явиться в станицу. Кроме того — еще не умерли выборные традиции. Произошло сразу что-то вроде перевыбора офицеров, и состав определился крепко: розни между офицерами и рядовыми нет. Поэтому казаки говорят определенным языком. В Киеве терский, кажется, казак Кривцов говорил с Радой, как и представитель казаков у нас — с советом: вы за спокойствие и против анархии — мы тоже. Вы хотите автономии. Мы у себя тоже думаем завести свои порядки и вам не мешаем. Но от России не отделяемся. Банки, почта, телеграф — учреждения государственные, и мы умрем, а захвата их не допустим. Это в Киеве говорил офицер, в Полтаве, кажется, рядовой. И этот голос людей, которые точно и ясно определили среди сумятицы свое положение и знают, чего хотят, и притом знают всей массой, — производит импонирующее впечатление. Кажется, что казаки не кинутся и в реакционную контрреволюцию. Бородин пришел ко мне, чтобы узнать мое мнение о федеративной республике. Эта идея — охватила все казачество, потому что в «этой новизне их старина слышится». Я убежден, что будущее России — именно таково... и только в этой форме оно сложится и окрепнет как народоправство. Я говорил только, что опасаюсь шовинистического сепаратизма и розни между казачеством и «иногородними». Оказывается, — на Урале, который теперь называется Яиком, — вопрос уже решен в смысле равноправия. Бородин мечтает, что организация казаческих областей даст первые основы для кристаллизации всего русского народа: среди разбушевавшейся анархии, — это, дескать, первые островки. Возможно.
Собираюсь написать статью об этом предмете. Мои сердечные приступы ослабевают, что пока видно по этому дневнику. Недавно не мог бы написать вот этого за один присест, не почувствовав стеснения в груди. В субботу появилась моя статейка в «Полтавском дне» [40]. Всю ее я написал с этой болью в груди, порой совершенно не дающей работать. Но все-таки написал. И это улучшение.
1 ноября 1917 г.
Вчера я написал статью «Опять цензура» и отдал ее одновременно в «Вестник областного комитета» и в «Полтавский день». В «Вестнике» статья появилась. «День» вышел в виде белого листа с надписью поперек: «Редакция «Полтавского дня» протестует против воскрешения предварительной политической цензуры». Оказывается, ночью явился член «совета революции» Городецкий (полуграмотный портной-закройщик) с каким-то студентом и потребовали предъявить им оттиск газеты. Когда им дали — Городецкий зачеркнул (по указанию какого-то наборщика) известие о постановлении центрального комитета социалистов-революционеров — за временное правительство. В это время студент указал мою статью. «Смотрите: статья Короленко». Городецкий посмотрел и говорит:
— Ну, что ж! Вы думаете, у меня дрогнет рука? — И зачеркнул статью.
Костя был в заседании совета, когда сей новоявленный цензор пришел с докладом об этом. Здесь он все-таки немного устыдился и наврал:
— Я хотел пропустить статью многоуважаемого писателя. Но редакция заявила, что она напечатает одну эту статью на белом листе... Тогда я...
И он решительным взмахом показал, что он зачеркивает все. «Совет» постановил закрыть газету и реквизировать типографию. А правительственный комиссар (вернее, помощник. Комиссар Левицкий сразу сбежал) Николаев все еще не вырешил отношения своей партии социалистов-революционеров к временному правительству: за временное правительство она или против. В это время большевики привезли ночью отряд сапер, настроенных большевистски. С отрядом пришли (вернее — солдаты их привезли) несколько юных и, конечно, покорных офицеров.
Если бы здесь было 3—4 решительных представителя власти, стоило бы только сказать слово — и все кончилось бы мирно. Но все охвачено каким-то параличом, и большевизм расползается, как пятно на протечной бумаге. Полтава пассивно отдается во власть самозваных диктаторов.
Интересно: мне сообщили, что в совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово «родина». Большевики уже так нашколили эту темную массу на «интернациональный» лад, что слово «родина» действует на нее, как красное сукно на быков.
2 ноября 1917 г.
Сапер вызвали из Ромодана, как говорят обманом: сообщили, что Полтаву грабят и бесчинствуют казаки. Здесь их встретили с музыкой и дали несколько пудов колбасы. У военного начальства нет смелости призвать к порядку эту массу (кажется, 1, 5 тысячи) прибывших без приказа. Впрочем, говорят, большевики тоже еще не вполне уверены и большевиками себя не называют. Расчет на то, что саперы не захотят после Полтавы, где их ублажают, вернуться в Ромодан (или Миргород?) и что в этой мутной воде можно вызвать какую-нибудь провокационную неожиданность.
Есть очень сомнительные личности среди этих воротил.
4 ноября 1917 г.
Порхает с утра первый снег. Осень долго щадила бедных людей. Теперь насупилась, пошли несколько дней дожди, постояла слякоть. Теперь среди моросившего с утра дождя запорхали белые хлопья...
Приехала Маруся Лошкарева [41], возвращаясь из Джанхота в Москву. До Москвы теперь не добраться. Трое суток не спала. Ехала во втором классе ужасно. В Харькове трудно было попасть в вагон. Села в третий класс с солдатами. Рассказывает о «товарищах» солдатах с удовольствием. Прежде всего помогли отделаться от какого-то железнодорожного контролера, который захотел обревизовать ее чемоданчик. — Может, провизия? — Там действительно была провизия, которую Маруся везет в голодную Москву. Провизия в небольшом ручном чемоданчике! Теперь это служит отличным поводом для придирок и для взяток.
Солдаты приняли участие. — Дайте ему. — Маруся дает рубль.
— Как вы можете предлагать мне?..
— Дайте носильщику, — советует один солдат, — он передаст. — И тут же солдаты берут вещи без осмотра и несут в вагон. Она дает еще 3 р., и дело кончается.
Те же солдаты помогли ей в Полтаве вынести вещи и усадили ее на извозчика. Она вспоминает об этой части пути с удовольствием. На ней была «буржуазная шляпка» и во всю дорогу в вагоне, битком набитом солдатами, — ни одной грубости...
А в это же время я получил письмо от железнодорожного служащего из Бендер: каждый день, отправляясь на службу, он прощается с семьей, как на смерть. Насилия и грабежи со стороны... опять-таки солдат. Близ станции — виноградники. При остановке поездов солдаты кидались туда и для скорости рвали виноград с плетьми! Автор письма пишет с отчаянием, что же ему думать о такой «свободе»?
Это — анархия. Общественных задерживательных центров нет. Где хорошие люди солдаты — они защитят от притеснения железнодорожника, где плохие, там никто их не удержит от насилий над теми же железнодорожниками, честно исполняющими свой долг. Общество распадается на элементы без общественной связи.
Я написал статью «Прежде и теперь» [42], где по возможности с усмешкой говорю о цензоре Городецком и полтавской цензуре. Она пока не пошла: «Вестником» овладели украинцы и... при «Вестнике» «тышком-нышком», тайно от Кости, разослали партийное воззвание с восхвалением своей партии и в ущерб другим. Костя узнал об этом уже после того, как эта гадость совершилась («Вестник» издается на средства официального учреждения). После этого мы решили взять мою статью. Солидарность с этими господами невозможна. Сделал это Андриевский при благосклонном участии официального редактора Щербакивського. Я как-то написал статью «Побольше честности!» [43]. Да, прежде всего недостает простой элементарно гражданской честности. И это определяет многое в нашей революции...
6 ноября 1917 г.
Итак, я начал с мокрого снега утром третьего дня и отвлекся.
Я хотел описать одну встречу.
Пошел по слякоти прогуляться в городской сад. Там стоит здание бывшего летнего театра, обращенного в цейхгауз. У здания на часах солдатик. Стоит на часах — это выражение теперь не подходит. Как-то недели 3 назад я подошел к солдату, сидевшему около этого же здания на каких-то досках. Невдалеке в углу стояло ружье. Оказалось — часовой. Поставили его в 12 ч. ночи. Я шел в 12 ч. дня. Его еще не сменили. Забыли, видно. Устал, голоден. Просил проходящего солдатика напомнить, но все никого нет... Я гулял в саду. Когда шел назад, солдат лежал на траве и, по-видимому, спал.
Я заглянул в лицо. Тот же.
Теперь часовой стоит в будочке, у ворот. Эта будочка была забита, но дверь выломана. Солдат стоит в дверях, издали оглядывая порученное его бдительному надзору здание. Усталое, землистое лицо, потухший печальный взгляд. Выражение доброе, располагающее. Ружье стоит в углу у стенки.
— Можно постоять с вами? (Дождь и снег пошли сильнее. )
— Можно. — Он сторонится. Разговариваем...
— Откуда?
— Уроженец Полтавщины, такого-то уезда. А жил у Болгарии... С отцом вышел 12-ти лет... Сначала жили у Румынии, Тульча-город. Потом подались у Констанцу, а потом стали жить под Варной. Подошла война. Пошел на службу... Болгары три раза требовали в Комиссию... Раз позвали. Мы говорим: мы русские подданные. Вам служить не будем. — А почему живете? — По пашпорту... — В другой раз позвали, уже с сердцем говорят: должны служить. Возьмем. — Воля ваша, хошь возьмите, хошь нет. А служить вам не будем. — Ну потом поехал с батькой к консулу. Сначала не хотел отправить. Пашпорт просроченный. Ну, потом дал бумагу. Я и пришел сюда. Так тут четвертый год, в окопах был. Батько, жена, дети, все — там.
В голосе много грусти. В Тульче немного знал «русского доктора» [44]. Это нас сближает. Я задаю вопрос:
— Не жалеете, что вернулись?
— А как же, когда на службу. Там тоже воевать пришлось бы.
— Так там близко от своих. В побывку бы можно. Может, там и лучше.
— Конечно, лучше.
Он задумывается и говорит:
— Как расскажешь тут, как они живут, так все говорят: куда нам!
Меня теперь очень интересует вопрос: осталось ли в сердце русского простого человека понятие об отечестве, или большевистская проповедь и война успела искоренить его без остатка. Да и была ли она, или то, что мы считали прежде любовью к отечеству, была простая инерция подчинения начальству.
— Так в чем же дело? — продолжаю я. — Почему вернулись?
Его печальные глаза как-то углубляются. Он смотрит молча на обнаженные деревья, на мокрый снег, на грязное дощатое здание цейхгауза и потом говорит:
— Дядки тут у меня. У одного пять сынов на позициях. У другого три. Мне братаны... И так вышло бы, что я против их ишол бы штык у штык!..
Вот оно, думаю я. «Отечество» для него — это отчина... Братья отца, его братаны... Недоразвитое еще понятие из родового быта. Но, оказывается, я ошибся. Едва я подумал это, как рядом со мной раздался опять его голос:
— Хошь бы и не було братанів... Как же пойдешь против своих. Хошь и давно на чужой стороне, а свои все-таки свои... Рука не здымется... Так я... четвертый год...
Я смотрю на истомленное лицо, на морщинки около добрых, усталых глаз, и в нашей будке на время устанавливается атмосфера понимания и симпатии.
Я кладу руку на его погон и говорю:
— До свидания, брат... Желаю вам поскорее вернуться к своим... Когда-нибудь эта война кончится...
— Давно бы можно кончить... Стояли мы на фронте в окопах... А «его» окопы близко. Сойдемся, бывало, разговариваем. Думаете: «он» хочет воевать. И он не хочет. Мы бы, говорит, давно «замырылыся». Ваши не хотять...
— Послушайте, — говорю я, — ведь это же хитрость. Немец не хочет. Он много захватил чужой земли...
— Нет, — говорит он с убеждением. — Если бы наши не стали тогда наступать, давно бы мы уже заключили мир... окопный, солдатский... Надо было делать наступление... Черта лысого!
Я уже чувствую нечто от «большевизма», но это у него так глубоко и непосредственно, что одной «агитацией» не объяснишь. Я пытаюсь объяснить простую вещь, что когда дерутся двое, то мир не зависит от желания одной стороны, напоминаю о призыве нашей демократии... Но он стоит на своем упорно:
— Когда бы не наступали под Тарнополем — теперь были бы дома... А нашто було делать наступление?..
Я объясняю: мы не одни. Порознь немец побил бы всех. Надо было поддержать союзников. Если бы солдаты не отказывались...
— Нечего виноватить солдатів, — говорит он, и в голосе чувствуется холодок. — Солдаты защищають... Как можно... Хто другой...
И он начинает рассказывать, и передо мной встает темный, мрачный, фантастический клубок того настроения, в котором завязана вся психология нашей анархии и нашего поражения...
В основе — мрачное прошлое. Какой-то генерал на смотру, «принародно», т. е. перед фронтом, говорил офицерам:
— Г. г. офицеры, имейте внимание. «Он» больше целит в офицеров. Этого навозу (показал на солдат) у нас хватит...
— Слушайте, — говорю я. — Да это, может, только рассказы...
Его глаза опять как-то углубляются, и из этой глубины пробивается огонек...
— Какие же рассказы. Принародно. Не один я слышал. И другие... Это как нам было?.. На смерть идти. Навозу, говорит, жалеть нечего.
Он называет фамилию этого командира, но я, к сожалению, ее забыл. Могло ли это быть в начале войны? Я не уверен, что это было, но что могло быть в те времена, когда «благонадежное» офицерство щеголяло пренебрежением и жестокостью к солдату, — в этом я не сомневаюсь. «Народ» был раб, безгласный и покорный. Раба презирают. Где есть рабы, есть и рабовладельцы. Офицерство было рабовладельцами... Да, это могло быть, и этого солдат не может забыть. Теперь он мстит местью раба...
Рассказ следует за рассказом. И теперь предмет их — измена... Места действия Юго-Западный фронт. Упоминается станция Лезерфная (?), местечко (что ли) Куровцы, Конюхи, Сбараж. Все места, которые я вспоминаю по газетам, где шли бои, происходили и наступления, и отступления... 4-я дивизия, Владимирский полк. И всюду чуется измена. В одном месте пришли, заняли окопы. Поужинали, надо ложиться. Наутро что будет... Настелили в окопах соломы. Вдруг — приказ: выноси солому... Вынесли. Разложили так на возвышенном месте за окопами... Вдруг приказ: «зажигай!» Почему такое зажигай? Для чего?.. А это значит, чтоб ему видно было, куда стрелять. И он начал стрелять из орудий. Ну, правда, немного пострелял, пострелял, перестал...
Или еще: стоим, значит, рядом с четвертой дивизией. Ночь... И приказывает 4-й дивизии отступить: «он» обходит. Владимирцы уже отступили. Кола вас, говорит, пусто. Ну, те, конечно, отступать. Только отступают... А ночь, ничего не видать... И вдруг слышут — песня. А это наши на самых передовых позициях на заставе песню запели. Стой! Это что такое? Это владимирские песню поют, да еще на самых передовых заставах. Как же командир говорил, что они уже разбежались. Стой! Назад. Пошли опять у окопы. Засели... Глядят, а он, значить, утром подходит к окопам. Думаеть, у нас никого нет. Покинули. Идет себе беспечно. Подпустили они, потом ураз... Как вдарят... Он видит: не вышло, подался назад... После этого на другой день в 4-й дивизии вышел бунт. Командира и трех офицеров убили...
— А то было около Тарнополя. Мы как раз в лезерф отошли на отдых. Только остановились, стали обед готовить... Вдруг приказ: назад, опять в окопы. Который батальон нас сменил (он называет, но я не помню) бросил окопы, ушли...
— Кто же? Солдаты, что ли?
— Постойте... Кто тут разберет?.. Пообедать не успели, — айда скорее. Приехали на станцию Лезерфную, оттуда дошли до деревушки... Как она... вот забыл. Осталось совсем немного. Тут надо было, это и мы понимаем, — скомандовать: вперед, у цепь! А он вдруг и командуеть: спасайся кто как может... Обошли! Ну, тут уж, когда начальник сказал спасайся кто как может, — все и кинулись...
— Нет уж, — опять с враждебным холодком в голосе говорит он. — Что тут солдат виноватить... Не у солдатах тут причина... Не-ет! Солдат защищает, жизнь отдает...
При мне в Лондоне оратор армии спасения говорил, что он верит в существование дьявола. Больше: он знает, что дьявол есть, как знает, что есть волк и лисица [45].
И этот солдат с усталыми, печальными и несколько враждебными глазами знает тоже своего дьявола, как лисицу или волка. Он верит, он убежден в измене. Его дьявол — говорил «принародно» при прежнем строе, что солдаты, идущие на смерть, — навоз... Можно ли поверить, что теперь после революции этого дьявола уже нет. Он тут же. И это именно он изменяет отечеству. С одной стороны, он оттягивает мир, заставляет воевать вдали от семьи и детей, с тем чтобы темными ночами разводить огни на возвышенном месте. И когда немец начинает крыть наших ядрами, то для солдата ясна связь между гулом немецких пушек оттуда, с вражеских позиций, и непонятными словами и действиями командиров, от которых зависит жизнь этой темной, усталой, ожесточенной толпы.
Я прощаюсь. С меня довольно. Я иду по аллеям сада, он остается в будке. И когда я, обогнув аллею, иду параллельно и кидаю взгляд по направлению к будке, то сквозь загустевшую пелену мокрого снега, между сырых темных стволов вижу в темном квадрате двери серую фигуру и доброе, печальное, озлобленное лицо. По-видимому, он следит взглядом за моей непонятной ему фигурой и думает: «Вот подходил... Кто и зачем... В пальто и шляпе... Расспрашивал. Что ему надо?.. »
И быть может, моя фигура уже занимает свое место в этом фантастическом сплетении: война... непонятные приказы... ночные огни над головами на возвышенном месте и отзывающиеся на них глухие удары неприятельских пушек в ночной темноте...
И те первые минуты, когда мы вместе вспоминали русского доктора и Тульчу, заволакивает, заволакивает слякотно-мокрый, холодный снег...
Нет у нас общего отечества! Вот проклятие нашего прошлого, из которого демон большевизма так легко плетет свои сети... [46]
13 ноября 1917 г.
Трагедия России идет своей дорогой. Куда?.. Большевики победили и в Москве, и в Петрограде. Ленин и Троцкий идут к насаждению социалистического строя посредством штыков и революционных чиновников. Ленин прямо заявил: — Мы обещали, что в случае победы закроем буржуазные газеты, и мы это исполнили [47]. Во время борьбы ленинский народ производил отвратительные мрачные жестокости. Арестованных после сдачи оружия юнкеров вели в крепость, но по дороге останавливали, ставили у стен и расстреливали и кидали в воду. Это, к сожалению, точные рассказы очевидцев. С арестованными обращаются с варварской жестокостью. У Плеханова (больного) три раза произвели обыск. Теперь его положение опасно [48]. Я послал в «Народное слово» следующую телеграмму:
«Глубоко возмущен насилием, совершенным в лице Плеханова над истинными друзьями народа, не забывшими, что сила революции в возвышенных стремлениях человечности, разума и свободы, а не в разнуздании животных инстинктов вражды, произвола, насилия. Животное побеждает порой человека в человеке, но такая победа не прочна. Бывают в борьбе случайные положения, когда, по словам поэта Якубовича:
Не тот, кто повержен во прах, побежден.
Не тот, кто разит, — победитель [49].
С зловещей печатью Каина на челе нельзя оставаться надолго вождями народа. Плод этой победы: убивающее партию негодование всего человечного в стране» [50].
Вчера «Полтавский день» уже вышел. Петроградские газеты тоже уже пришли в Полтаву (последние от 4-го и 5-го). У этих насильников не хватило решимости и силы осуществить даже программу Ленина. «Речь», «Новое время», «Русская воля» все еще, правда, не выходят, но даже в умеренном «Народном слове» — пламенные статьи против большевиков. Большевизм изолируется и обнажается в чистую охлократию [51].
Любопытно со временем для художника: в Петропавловской крепости теперь сидят одновременно царские министры — Сухомлинов, Щегловитов и свергнувшие их революционеры. «Народное слово» приводит краткий отзыв Щегловитова о событиях (в разговоре с американскими журналистами).
В этой газете находим такое сообщение: «Американские журналисты, посетившие Петропавловскую крепость, заявляют, что Щегловитов в курсе всех последних событий. Щегловитов говорит, что его переворот нисколько не удивляет. Он всегда был убежден в глубокой демократичности русского народа» («Народное слово», 7-XI-17).
Трудно сказать, что это такое: улыбка Мефистофеля или опять попытка подладиться к «демократизму» старого ренегата либерализма...
И пожалуй, при несколько других обстоятельствах это легко могло бы удаться... Отсутствие людей, неразборчивость в них — это проклятие нашей революции, которое в глазах всех неослепленных людей определяет ее бессилие для социальных реформ. Когда-то я напечатал в «Русских ведомостях» и перепечатал в Собрании сочинений издания «Нивы» описание поразительных истязаний, которые полицейские в течение целой ночи производили в одной из саратовских деревень [52]. Тогда «народ» этой деревни беспомощно и робко жался кругом избы, превращенной в застенок, шарахаясь, как робкое стадо, когда открывалась дверь. Урядника и стражников предали суду. Они отбыли наказание, и теперь мне пишут, что тот же урядник состоит «народным избранником» в одном из волостных земств той же губернии и через него Ленин будет водворять социалистический строй посредством приказов.
Мне теперь часто приходит в голову следующее сравнение: из одного и того же углерода получается в лаборатории природы самоцветный кристалл алмаза и аморфный черный уголь. Почему? Химики говорят, что в частицах алмаза атомы расположены иначе, чем в угле.
Люди такие же частицы. Одними учреждениями их сразу не изменишь. В социальной лаборатории должна еще долго происходить их перегруппировка. Народ неграмотный, забитый, не привыкший к первичным социальным группировкам (организациям) — сколько ему ни предписывай сверху — не скристаллизуется в алмаз... Останется ли он и после революции аморфным угольным порошком, который ветер анархии или реакции будет еще долго взметать по произволу стихии, — вот роковой вопрос нашего времени...
О социализме пока, конечно, нечего и думать. Но между социальной революцией и анархией революционной или царистской есть много промежутков. Мне кажется все-таки, что уже есть некоторые кристаллизационные оси и Россия не совсем аморфна.
15 ноября 1917 г.
7 ноября Рада выпустила «универсал». Украина объявлена республикой [53]. Центральной власти в России нет. Россия с треском распадается на части. Может быть, оздоровление начнется от периферии? Но есть ли власть и у Рады — тоже вопрос.
Вчера — последний день выборов для Полтавы в Учредительное собрание. Выборы идут вяло. Сегодня в «Дне» опубликованы результаты (неокончательные). Огромное большинство за кадетами. Но результаты должны измениться: для солдат прибывшего полка выборы отсрочены, а солдаты дадут некоторый перевес большевикам.
20 ноября 1917 г.
На днях приехал Сережа Будаговский [54], артиллерист. По дороге всех офицеров разоружили по распоряжению большевистского «совета революции». На требование приказа — предъявлен таковой в письменной форме: офицеров разоружить, генералов арестовывать. Оружие офицеры обязаны покупать на свой счет. Таким образом Будаговский ограблен этими озорниками на 500 р. только потому, что он — офицер!
На выборах успевают большевики. Прапорщик Крыленко, большевистский главнокомандующий, одержал тоже большой успех. Ему удалось завязать переговоры о перемирии [55]. Немцам это на руку, и они серьезно с ним переговариваются. Но союзники заявляют, что такое сепаратное перемирие они сочтут поводом для войны с Россией. Большевистское безумие ведет Россию к неизвестным авантюрам. И надо признать: это безумие большинства активно-революционной демократии. Учредительное собрание может стать тоже большевистским.
В Бахмаче разграбили винный склад. Толпа была отвратительна. Одни садились у кранов и продавали спирт, неизвестно в чью пользу, другие давили друг друга, чтобы покупать и грабить. Опивались насмерть. «Чистая, интеллигентная» публика, не кидаясь в свалку, толпилась тут же, покупая награбленные бутылки. Газеты передают ужасающие, не совсем, быть может, верные, для эффекта преувеличенные подробности. Зять Селитренникова [56], служивший в Бахмаче, говорит, что, например, подробность, приводимая «Каневской мыслью» (16 ноября), будто над горящим баком стояли люди на перекинутой через бак доске и, спуская котелки, «черпали горящую жидкость», причем доска подломилась и люди упали в горящий спирт, — чепуха. Но он, как очевидец, говорит, что люди стали скотами. Между прочим: лежит пьяный, его обобрали кругом. Он приходит в себя, полуголый, и начинает реветь не по-человечески, как бык, которого режут. Потом обвертывает босые ноги какими-то тряпками и кидается опять грабить спирт и пить...
Но истинный ужас — это в тех полуинтеллигентных господах (телеграфисты, железнодорожники, чиновнички), которые, не рискуя и «не грязнясь», покупают тут же и уносят домой краденое и награбленное вино.
Как-то даже замирает естественное чувство жалости: не жаль этих опивающихся и сгорающих скотов. А в сущности, конечно, должно быть жаль.
То и дело всплывают разоблачения. Муравьев [57], «гатчинский победитель», — бывший черносотенец. По собственным его словам, он раскаялся в этих заблуждениях. Теперь сошел со сцены. С самого начала революции председателем большевистской следственной комиссии состоял матрос Ерофеев. При разгроме следственной тюрьмы в марте пропали принадлежащие тюрьме денежные документы. Эти документы «в начале прошлой недели» были найдены у Ерофеева, пытавшегося их продать. Кроме того, он вел широкую торговлю браунингами. Негодяй арестован («Киевская мысль» — 16 ноября. Из «Утра России»).
В качестве парламентера к немцам послан Владимир Шнеур, поручик гусарского полка. В 1906 году в Петербурге издавал газету «Военный голос» на субсидию из секретных сумм Министерства внутренних дел. Цель — секретное наблюдение за офицерами. Потом попался в подлоге и мошенничествах и скрылся за границу, где его тоже вскоре разоблачили... Теперь всплывает в роли парламентера («Южный край», 17-XI) [58].
На заседание минского революционного комитета явился уполномоченный французского правительства генерал Рампон и заявил, что с той минуты, как Россия заключит перемирие с врагом, — она должна считать себя в состоянии войны с союзниками. «Генерал Рампон покинул собрание при гробовом молчании» («Южный край», 17-XI).
Китайцы уже заняли Харбин. Япония, конечно, тоже воспользуется положением. Вместо одной войны большевики могут навязать России несколько. Доморощенная, митинговая внешняя политика.
«Полтавский день» опять закрыт за... печатание объявлений [59]. Большевики решили провести в жизнь идею Лассаля о государственной монополии объявлений. Без этого источника газета существовать не может и — закрыта.
22 ноября 1917 г.
Недавно (9 ноября) Пешехонов [60] поместил в «Народном слове» статью «Партийная драма», в которой отмечает разложение и прямую деморализацию в партии социалистов-революционеров перед выборами. Во главе Петроградского списка стоит В. М. Чернов [61]. «За этим двуликим лидером», который, как кто-то выразился:
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит, —
идут два имени Бориса Давыдовича Каца (Камкова) [62] и Григория Ильича Шрейдера [63]. Кац ярый большевик, хотя и социал-революционер, «былые отношения которого к департаменту полиции, как известно, до сих пор остаются не совсем ясными», и Шрейдер — ярый противник большевизма, — «давний и убежденный демократ без всякого пятна в прошлом». (Прибавлю, что теперь Шрейдер в качестве городского головы арестован за борьбу с большевизмом. ) И оба имени стоят рядом в избирательном списке.
Далее Каца-Камкова центральный комитет с.-р. исключил уже из партии, как и некоторых других (Спиридонову [64], выступающую рядом с Троцким на митингах, другого Шрейдера [65] и др. ). Но в списках и исключившие и исключенные идут рядом (рядом идут и арестованный теперь Шрейдер, и арестующие его Камковы и Спиридоновы!).
Это действительно «партийная драма», показывающая состояние нашей революционной общественности.
Для меня тут есть еще небольшая личная драма: стал большевиком и тоже исключен из партии Марк Андреевич Натансон, с которым я одно время жил в Якутской области [66]. Он был очень дружен с Н. С. Тютчевым [67]. Теперь оба во враждебных фракциях по вопросу о защите отечества и оба соц.-революционеры. Натансон то и дело выступает рядом со Спиридоновой в качестве с.-р. — максималиста, т. е. того же большевика. В Россию вернулся через Германию... Не знаю, как теперь встречаются Тютчев и Натансон. Не знаю также, где теперь третий из того же кружка, бывшего дружеского кружка в Якутской области, — Ос. Вас. Аптекман [68]. Думаю, что он — не большевик... Не знаю также, как я лично встретился бы с Натансоном, — по крайней мере пока он в лагере торжествующих насильников...
Луначарский напечатал в «Известиях Петроградского Совета Революции» статью «Сретение». Срещает в качестве Симеона Богоприимца Иероним Иеронимович Ясинский [69] его, Луначарского, в качестве революционного сверхчеловека. В статье напыщенной и риторической Луначарский говорит, что вот Ясинский, которому делались упреки в том, что он «работал когда-то там-то»... Но вот он пришел приветствовать революционную демократию... «А вы, безупречные, — где вы?» — восклицает Луначарский. Дело, однако, не в том, где работал Ясинский, дело даже не в «Тараканьем бунте», который написал в свое время Ясинский. Чехов работал тоже в «Новом времени», хотя и ушел оттуда впоследствии. А дело в том, что сей же Симеон Богоприимец также срещал Михаила Петровича Соловьева, начальника главного управления по делам печати, и был последним «назначен» в редакторы Пропперу [70] на место Далина [71]. И тотчас же он принялся проводить благовествование Соловьева. В «Биржевых ведомостях» он стал писать под псевдонимом «Кифа» и постарался превратить «Биржевое ведомости» в черно-консервативный орган. И только когда подписчик валом повалил из «Биржевых ведомостей», Ясинский тотчас переменил псевдоним и с благословения того же М. П. Соловьева стал писать «под Далина».
Теперь он пришел к новым насильникам над печатью, готовый писать и действовать «как вам будет угодно».
Вот сущность этого «сретения» в Зимнем дворце!*
* «Я написал об этом вскоре большой фельетон, напечатанный в нескольких газетах». — Примеч. В. Г. Короленко.
Речь идет о статье «Торжество победителей», которая появилась 3 декабря 1917 года в «Русских ведомостях».
В Полтаве продолжаются гнусности. По декрету Ленина объявления отняты у газет и переданы правительственным органам. «Полтавский день» не подчинился и опять закрыт. Правительственный орган — это «совет революции». Его «Известия», значит, являются монополистами объявлений. Этот жалкий листок — теперь единственный печатный орган провинции. Редактировал его «цензор» Яков Городецкий. Чтобы оживить его (как оживлялись когда-то «Губернские ведомости»), он начал печатать в нем свою повесть «На заре» (лето, осень, зима и весна). Часть I. «В ссылке». Произведение странное, написанное так, что легко могло бы быть приспособлено и в «Московские ведомости». Вдобавок 18 ноября сей цензор развел такой натурализм (демократически называемый похабщиной), что на следующий день № 15 вышел уже с белой полосой вместо фельетона и с надписью: «Повесть «На заре» снимается вследствие несоответствия ее направлению газеты».
Зима, долго щадившая нас, пришла: вчера с вечера выпал первый настоящий снег и сегодня держится.
23 ноября 1917 г.
Печальное известие из ставки. Ею овладел прапорщик Крыленко с красногвардейцами и матросами из Кронштадта. Духонин убит [72]. Крыленко «возмущен» и проливает крокодиловы слезы.
24 ноября 1917 г.
Параллель с аграрным движением 1903 г. [73]. «Южному краю» пишут из Лебедина: недавно разгромлено имение Василевка, генерала Глазмана. Прежде всего перепились на винном заводе. Задохлись в цистерне 3 человека, 8 опилось до смерти, 22 отправлены в больницу... Племенной скот и инвентарь растащили по домам. Действовавшие энергичнее или явившиеся ранее захватили больше, что вызвало неудовольствие солдаток: их мужей не было, когда они явятся, придется устроить уже новый дележ всего крестьянского имущества поровну... Наступило отрезвление. В экономию стали приводить угнанный скот... Василевские крестьяне стали рубить лес в имении графа Капниста, но крестьяне с. Михайловки запретили, считая, что они имеют больше прав. Рубка леса была прекращена. До открытого столкновения дело не дошло («Южный край», 23-XI-1917).
28 ноября 1917 г.
Под Белгородом в Харьковской губернии идет форменное и, по-видимому, кровопролитное сражение. Об этом сообщает уже официальный орган харьковского губернского комиссариата «Нова громада». Эшелоны ударников, с которыми, по слухам, идет Корнилов [74], движутся из Могилева на Дон, кружным путем. Большевистские войска задержали их между Сумами и Белгородом. Идет бой из-за обладания станцией Томаровкой в 28 верстах от Белгорода. По-видимому, Корнилова с этими эшелонами нет, а есть Деникин [75]. По-видимому, ударникам удалось овладеть Томаровкой и «сражение происходило приблизительно верстах в 15 от Белгорода. В городе слышна канонада, доставляются раненые... Уже 25 с утра магазины не открывались, занятия в учебных заведениях прекращены. Город (по распоряжению революц. штаба) не освещается и погружен в полнейшую темноту... Кровопролитие в самом сердце России» («Южный край», 26-XI).
России. После разгрома белогвардейцев (1920 г.) эмигрировал.
29 ноября 1917 г.
22 ноября газета народных социалистов, которая вместо «Народного слова» теперь называется «Слово в цепях», напечатала мою телеграмму по поводу гнусностей, проделанных над Плехановым. К нему, больному, три раза врывались с обыском, который производили чрезвычайно грубо. Положение больного ухудшилось. Пошла горлом кровь. Я уже думал, что моя телеграмма пропала в недрах большевистской цензуры. Но она напечатана*.
*«Власть народа», 19-XI-17. — Примеч. В. Г. Короленко.
В том же номере газеты напечатана заметка «Саботаж просителей»: оказывается, что в Смольном с просителями очень любезны: по возможности удовлетворяют все просьбы. Давно бы выпустили и арестованных «за направление» журналистов, в том числе с.-р. и с.-д., если бы они сами или за них попросили. Но — просители не идут. «Одно время, — говорит шутливо А. Смирный, — предполагалось назначить премию каждому просителю. Теперь за недостатком денег этот проект оставлен и предполагают «предавать саботирующих просителей военно-революционному суду».
Чернов в последней конференции петроградской организации партии соц.-революционеров уже счел нужным заявить:
«Мы, всегда боровшиеся за Учредительное Собрание и во имя его, мы всенародно заявляем: если кто-либо посягнет на Учредительное Собрание, — он заставит нас вспомнить о старых методах борьбы с насильниками, с теми, кто навязывал народу свою волю. Если услышат они наш голос и если он остановит новую готовящуюся авантюру, тем-лучше, если нет — не наша вина. Во всяком случае, они предупреждены» («Власть народа», 19-XI-17).
Этого еще недоставало! Чернов человек способный, но весь ушел без остатка в кружковую психологию. За границей доводил до нелепости антиоборончество, в России не мог отказать себе в удовольствии, несмотря на это, войти в оборонческое министерство [76], наделал немало глупостей, вел некрасивую кампанию против Керенского [77] и теперь с легким сердцем декларирует возврат к террору, т. е. к убийствам из-за угла... Трудно проявить более попугайский автоматизм и отсутствие чувства действительности! Сделать из Лениных и Троцких мучеников пролетариата, оправдать заугольным насилием открытые насилия красногвардейцев... Идея! А ведь — чего доброго. Мы и после революции остаемся рабами *.
* В «Киевской мысли» (16-Х1 — № 274) помещена заметка «Террористическое покушение». Пока эта банда неизвестных вам вымогателей в солдатской форме требовала у фабриканта Ункера 100 тыс., а получила только 100 руб., и бросила в окно бомбу. Дело было в Киеве. Бомба взорвалась, но никто (случайно) не пострадал.
В той же «Киевской мысли» (14 окт. 1917, № 248) приводится заявление украинца Шаповала: «Подобно тому, как российская революционная демократия боролась с абсолютизмом всеми способами, даже террористическими, так и мы, украинские революционеры, будем бороться с «русскоцентризмом», к каким бы способам борьбы ни пришлось прибегать». — Значит, вплоть до террора? — спрашивает газета... Но террор в свободном строе это лишь метод борьбы анархистов и бандитов». — Примеч. В. Г. Короленко.
5 декабря 1917 г.
В газете «Свобода и жизнь» — «органе демократической интеллигенции», издающемся в Москве [78] кружком писателей (с оттенком индивидуализма), напечатано 27 ноября письмо студента Льва Резцова, которое редакция озаглавливает «Вопль отчаяния».
«Месяца три назад, — пишет этот студент, — я записался в студенческую фракцию партии народной свободы с искренним желанием работать в ней». В октябрьско-ноябрьские дни всей душой стоял на стороне белой гвардии и своих товарищей, боровшихся с большевиками.
Теперь он вышел из партии. Этого мало, — он зовет к большевикам. Почему? Сила на их стороне. «Большинство, способное штыком и пулеметом защищать свои идеи, это большинство несомненно на стороне большевиков». Отрезвить массы могут только факты...
Итак, пусть большевики тащат к пропасти. Но это единственный выход. Остается одно: во имя родины помочь большевикам в их прыжке. Иначе погибли мы все, погибла Россия! «Они уверены в успехе, следовательно, есть еще надежда». «Может быть, загорится действительно и на Западе великая революция».
«Может быть, — прибавляет Резцов, — я не согласен с некоторыми (?) положениями большевизма, может быть, бесчестно поступают большевики, скрывая от масс, какую страшную игру они ведут, — игру на всемирную революцию...» Но... автор прибегает к сравнению, когда-то употребленному В. А. Маклаковым [79]. Россия — автомобиль, управляемый безумно смелым шофером. Автомобиль катится с горы. Впереди пропасть. И автор призывает не мешать безумно смелому прыжку... Авось перепрыгнут... Вот когда вспомнишь французское: comparaison n'est pas raison [80].
Редакция оговаривается, что печатает письмо единственно как психологический документ, свидетельствующий об отчаянии и пессимизме интеллигенции.
По-моему — это документ действительно интересный, указывающий на самое страшное, что есть в нашей революции. Наша психология — психология всех русских людей — это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый. Русский народ якобы религиозен. Но теперь религии нигде не чувствуется. Ничто «не грех». Это в народе. То же и в интеллигенции. Около 1905 г. мне был прислан рассказ для «Русского богатства». Рассказ плохой, но симптоматически ужасный: в нем автор не только без негодования, но с явным сочувствием рассказывает о кружке интеллигентов, совершающих во имя революции всякие максималистские гнусности... И всего интереснее и страшнее — что автор непосредственно перед этим был... толстовцем, даже «несколько известным в толстовских кругах». Я с омерзением читал эту плохую повесть, но если бы это было возможно, я бы напечатал ее в назидание в каком-нибудь журнальчике для refus'cs [81], как образец «бесскелетности» русской психологии. Успех — все. В сторону успеха мы шарахаемся, как стадо. Толстовец у нас слишком легко становится певцом максимализма, кадет — большевиком. Он признает, что идея — лжива, а образ действий — бесчестен. Но из чисто практических соображений он не считает «грехом» служить торжествующей лжи и бесчестию...
Это и есть страшное: у нас нет веры, устойчивой, крепкой, светящей свыше временных неудач и успехов. Для нас «нет греха» в участии в любой преуспевающей в данное время лжи... Мы готовы вкусить от идоложертвенного мяса с любым торжествующим насилием. Не все это делают с такой обнаженной низостью, как Ясинский, извивавшийся перед царской цензурой и Соловьевым, а теперь явившийся с поздравительными стишками к большевикам, но многие это все-таки делают из соображений бескорыстно практических, т. е. все-таки малодушных и психологически-корыстных...
И оттого наша интеллигенция, вместо того, чтобы мужественно и до конца сказать правду «владыке народу», когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья, — прикрывает отступление сравнениями и софизмами и изменяет истине...
И сколько таких неубежденных глубоко, но практически примыкающих к большевизму в рядах той революционной интеллигенции, которая в массе способствует теперь гибели России, без глубокой веры и увлечения, а только из малодушия и без увлечения. Быть может, самой типичной в этом смысле является «модернистская» фигура большевистского министра Луначарского. Он сам закричал от ужаса после московского большевистского погромного подвига... Он даже вышел из состава правительства. Но это тоже было бесскелетно. Вернулся опять и пожимает руку перебежчика — Ясинского и... вкушает с ним «идоложертвен-ное мясо» без дальнейших оглядок в сторону проснувшейся на мгновение совести... [82]
«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.
Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.
Жертв тысячи.
Борьба ожесточается до звериной злобы.
Что еще будет? Куда идти дальше! Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.
Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.
Вот почему я выхожу в отставку из Совета народных комиссаров.
Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше.
А. В. Луначарский.
2 ноября 1917 г.».
На следующий день нарком заявил, что остается на посту вследствие того, что народные комиссары считают его отставку недопустимой».
Да, русская душа — какая-то бесскелетная.
У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противудействии. Этим скелетом души должна быть вера... Или религиозная в прямом смысле, или «убежденная», но такая, за которую стоят «даже до смерти», которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое «non sumus» — «не могу». И не потому не могу, что то или другое полезно или вредно практически с точки зрения ближайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто не гнущееся в эту сторону... Нечто выше и сильнее этих ближайших соображений.
Этого у нас нет или слишком мало.
6 декабря 1917 г.
Идут переговоры о перемирии (которое и заключено) и о мире, который, по-видимому, будет сепаратным. В связи с этим застрелился в Бресте (место переговоров) 29 ноября генерал Скалоy, по-видимому, не вынесший каких-то позорных условий [83].
Это сын покойного варшавского генерал-губернатора [84], одного из сатрапов царского строя, который возвел административный порядок до смертных казней без суда. Газеты в свое время (около 1905) приводили потрясающее предсмертное письмо казненного таким образом мальчика-гимназиста. С другой стороны, тот же Скалой потребовал от польского страхового о-ва, чтобы оно выдавало премии за черепичные крыши (вместо соломенных) лишь «благонадежным» крестьянам. Это всемогущество отца трагически отразилось в судьбе несчастного сына. Он стал бессильным и жалким орудием позора России в руках разбушевавшейся и всесильной охлократии и предпочел смерть... Телеграмма большевистского телеграфного агентства разносит весть об этом выстреле при самом открытии «мирных переговоров»... В тоне официального сообщения из ставки чувствуется некоторое смущение и, пожалуй, невольное уважение... Приводится текст прощального письма к жене... «Никто из нас не ожидал ничего подобного, — пишут члены «мирной делегации». — Просим послать телеграммы соболезнования от правительства и от делегации жене генерала в Могилев и текст этих телеграмм опубликовать в печати». «Предполагаем нервное расстройство», — пишут еще эти большевистские делегаты, хотя никаких признаков этого заметно не было.
Начинается контрреволюция производственной стихии. В Сормове предприниматели собрали представителей рабочих и служащих и объявили, что дальше вести дело не могут. В экстренном заседании служащих завода вынесена резолюция, в которой говорится, что предполагаемое закрытие с 10 декабря завода недопустимо, что завод имеет общегосударственное значение и его необходимо поддержать и т. д. Между прочим: «Собрание считает необходимым указать, что настоящая резолюция не имеет политического оттенка и основана исключительно на сознании служащими своего гражданского долга» («Нижегородский листок», 28-IX-17).
Сормовский завод — это целый город под Нижним на Волге. Гнездо рабочего большевизма... Его безработица — огромное бедствие, и это первое memento большевизму, рубящему ветви дерева, на котором сидит пока судьба целого поколения рабочего класса. Надежда тотчас же вырастить чудесным образом «новый производственный строй» — прямое идиотство [85].
Вчера напечатана моя статья «Торжество победителей», сразу в нескольких газетах [86].
15 декабря 1917 г.
Числа 12-го в ночь в Полтаве смертельно ранен учитель. На него напали на улице солдаты и проломили ему голову. Это теперь часто, и в другое время пришлось бы закричать на всю Россию, что в Полтаве грабежи, убийства, разбои приняли небывалые размеры. Теперь нам приходится говорить, что у нас, славу Богу, сравнительно тихо.
К Косте Ляховичу обратились довольно неожиданно за советом большевики из «совета революции»: что им делать: украинцы [87] взяли верх и собираются их арестовать? Это им, разумеется, не нравится. Грозят по этому случаю забастовкой водопровода и электричества. Им это кажется «целесообразным»: если арестуют несколько человек из «совета», то нейтральное население в 60 тысяч останется без воды и без света. В городе водворилась тревога. Вчера вдруг вода иссякла и не шла из кранов. Думали — это начало. Оказалось, однако, что это только последствие обывательских опасений: стали запасаться водой и ее не хватило. К чести рабочих, они заявили, что бастовать не намерены и что к этому их могут принудить только силой. А силы у большевиков нет. Их «правительство» парализовано: убили общерусский патриотизм, вытравили сознание отечества в рабочей и солдатской массе и теперь областные патриотизмы одолевают их всюду. Даже Рада, которая держит себя без достоинства, юлит, лицемерит, вступает в соглашения и изменяет им, все-таки силой вещей берет верх. При прочих равных условиях (та же деморализация масс) на ее стороне есть одно преимущество: чувство родины, — и большевики разоружаются как стадо.
Россия теперь, как червь, разрезанный на куски. Каждая часть живет собственной жизнью. Казаки объявили свою «республику впредь до воссоединения с Россией» [88]. Украинцы этого избегают. Когда-то Франко к юбилею Мицкевича написал бестактную статью [89]: Мицкевич — поэт и идеализатор «измены». Это было бестактно, но в этом была доля правды. В посвящении своей поэмы «Петербург» он говорит «друзьям москалям»: «Коварно, в оковах ползая, я с деспотом хитрил, но вам все тайны чувств открыл я благодарно».
Украинцы не могут применить к себе этот последний стих. Украина по традиции тоже хитрила и изменяла то и дело. И теперь она продолжает эту традицию по отношению и к революционной России. Носятся чудовищные слухи о сношениях Рады с австрийцами, надо думать, неверные. Но, во всяком случае, они не говорят также, честно и откровенно, о воссоединении с новой Россией. Недаром теперь в качестве национального героя все яснее выступает фигура Мазепы, от которого еще недавно огромное большинство украинцев открещивалось. В своей статье «Котляревский и Мазепа» [90] я вполне искренно смеялся над страхами, веющими над старым «мазепским дворищем». Теперь не знаю — написал ли бы я эту статью. Недавно благородный Науменко [91] вышел из Рады, ссылаясь на традиции своего кружка — кружка драгомановцев [92], твердо державшихся определенной линии отношений. «Батько Грушевский» [93] тоже весьма недвусмысленно высказывался против «самостийников». Теперь батько юлит и плывет по течению. И все-таки тот здоровый элемент, какой есть в чувстве родины, придает Раде силу в борьбе с большевизмом. И надо думать, что ни о каком «отделении» и присоединении к Австрии речи не будет. А разумная федерация — это несомненное будущее свободной России.
В Полтаве все живем без газеты... Петербургские тоже задавлены. А «Киевская мысль» выходит свободно, несмотря на то, что держится оппозиционно и к большевикам, и к Раде.
16—18 декабря 1917 г.
Вчера электричество перестало действовать. А так как и керосину в городе очень мало, то вечер нам пришлось начинать при скудном свете стенной лампы в столовой, куда мы «на огонек» собрались все. Так прошли час или полтора, как вдруг я заметил из своего кабинета полоску света. Отвернутая ранее для пробы электрическая лампочка вдруг засветилась. Соничка [94], которая очень любит зажигать и тушить лампы, тоже весело закричала: «Сеть, дедя, сеть». Очевидно, забастовка прекращена.
Оказалось, что большевики из «совета» погасили нам электричество, украинцы зажгли. При этом несколько членов «совета» арестованы (в том числе и Светлов, отчасти комическая, отчасти зловредная фигура, бывший начальник городской милиции, о котором сразу пошли анекдоты в самом «традиционном» роде). Все это сделано, кажется, еще при начальнике гарнизона украинце Ревуцком, который, однако, сменился и уехал, оставив на своем месте нового начальника гарнизона, Ластовченко, приехавшего чуть ли не накануне.
Вчера вечером Ластовченко убит. По-видимому — акт террористический. Убийца Дунайский, тип совершенно особенный. Рабочий-слесарь, он в то же время атлет-боксер, выступавший в цирке (и по этой профессии — близкий к кружку Мясоедова-художника) *. Большой ростом, косой сажени в плечах, вида, говорят, звероподобного, он, конечно, оказался теперь эс-эром и, конечно, левым. Но тут за что-то его исключили из партии, тогда он объявился анархистом.
* Один из этой мясоедовской компании в прошлом году застрелил мальчика, перелезавшего через забор мясоедовского сада. — Примеч. В. Г. Короленко.
Речь идет о проживавшем в то время в Полтаве и занимавшемся атлетикой и цирковой борьбой И. Г. Мясоедове — сыне известного художника Г. Г. Мясоедова.
В этот вечер он явился в Европейскую гостиницу, где начал приставать к ужинавшим там офицерам с наглыми оскорблениями.
При прежних нравах военной среды его бы убили, теперь офицеры только уклонялись и заявили начальнику гарнизона. Ластовченко, говорят, заявил, что он арестует Дунайского. С большевистской стороны говорят, будто при этом Ластовченко при объяснении с Дунайским дал ему пощечину, но это, по-видимому, неверно. По другой, более вероятной версии, Дунайский, видя, что начальник гарнизона не выходит на его дебоширство, послал какого-то молодого еврея вызвать его из номера, где тот ужинал с другим офицером, и когда тот вышел, выстрелил и убежал по коридору. При этом, говорят, какие-то люди в коридоре помешали преследованию, а затем Дунайский сел в заранее приготовленный автомобиль и скрылся. Задержан только вызвавший Ластовченко еврей, которого будто бы тут же убили (оказалось — неверно, не убили никого).
Таким образом, как будто не остается сомнений: террор, которым Чернов так легкомысленно грозил большевизму, теперь применен другой стороной и «поднял свой лик». Нужно сказать, что лик отвратительный: какой-то получеловек, что-то вроде центавра, олицетворение анархического насилия, соединенного с кабацким дебоширством.
Солдаты-украинцы, говорят, очень любили Ластовченко. (Один из моих знакомых видел бородатого солдата, который плакал, рассказывая об убийстве.) Они ответили тоже в «современном роде». Приволокли пулемет и глубокой ночью стали жарить по бывшему губернаторскому дому, где заседал «совет». Перебили окна, уничтожили всю обстановку и арестовали несколько человек. Сначала по созвучию фамилий (есть член «совета» по фамилии Дунаевский, еврей) говорили, что убил именно член «совета». Как бы там ни было, все это напомнило сцены из щедринской истории города Глупова. Солдаты, по-видимому, действовали без приказа, по вдохновению, по внушению той «революционной совести», которую так приветствуют большевики. Город объявлен на военном положении. На улицах обыскивают и отбирают оружие, а изредка и кошельки. Обыскивают, а отчасти и громят магазины (так, разгромлена лавочка офицерских вещей на углу Кобелякской и Шевченковской; часовой магазин Шапиро на Александровской и другие). Говорят, при этом некоторые вещи тут же на улице и продавались, даже и оружие, но, может быть, это преувеличение.
В думе все это было оценено по достоинству и коемужто воздано поделом. Арестованные члены «совета» (арест произведен тоже «без лишних формальностей») уже отпущены. Дума высказалась за отмену военного положения (19-го снято). Конечно, тотчас же пронесся слух, что убили «жиды», заговорили о погроме и т. д. Но пока — это рассеялось.
Таково это проявление террора уже в «свободной России». Надо сказать, что с террора совлекается много украшений... Мария Спиридонова, выйдя из каторги, в качестве левой эс-эрки сразу примкнула к большевизму и выступает (увы! рядом со старым Натансоном) с самыми крайними заявлениями. В то же время почему-то довольно скандально покровительствует вполне разоблаченному бывшему провокатору и охраннику Деконскому, ловкому и красивому негодяю, игравшему среди большевиков большую роль. Спиридонова после разоблачений, когда его арестовали, взяла его на поруки. — Ах, он так искренно раскаялся!..
В газетах оглашены телеграммы Спиридоновой, из которых видно, что она гласно (письмом в «Киевскую мысль») с негодованием отвергала всякую мысль о причастности Деконского к сыску, ручаясь за его искренность и чистоту, а в других телеграммах, к «своим», просто приглашала потушить, замять скандальное разоблачение, так как оно служит контрреволюции [95]. «Киевская мысль» тогда письма Спиридоновой не напечатала, так как роль Деконского была выяснена с полной несомненностью.
Ореол террора сильно меркнет. Обратная сторона насилия правительства, — он просто отпечатывает в обратном направлении те же формы. Уже в лице Савинкова [96] он выступил в виде революционного декаданса, а Мария Спиридонова иллюстрирует, как опасно смешивать «террористическую решимость» с способностью государственного деятеля.
Кстати, о декадансе. Было бы любопытно проследить всякого рода футуризм в теперешних событиях. Между прочим, недавно в «Речи» * приводили заявление Всеволода Эмильевича Мейерхольда в беседе общества «Искусство для всех».
* «Наш век» (вместо «Речи»), № 6, 6 декабря 1917. Ссылка на журнал «Театр и искусство» о беседе 14 апреля. — Примеч. В. Г. Короленко.
«Г. Мейерхольд очень удивляется, почему солдаты не приходят в театр и молча не освобождают его от «партерной» публики... Г. Мейерхольд восклицает: довольно партера! Интеллигенцию выгонят туда, где процветают эпигоны Островского».
Интересно, что Мейерхольд рассчитывает, будто демократические вкусы совпадают с его футуристическими кривляньями.
28 декабря 1917 г.
Наконец — «оно» пришло. Полтава три дня пьянствует и громит винные склады. Началось с того, что «штаб» (украинский) постановил угостить своих солдат на праздники интендантским вином. Члены большевистского «совета» предостерегали от этого, но добродии-украинцы не послушались. В сочельник к вечеру приехали к Скрыньке [97] и стали наливать вино, стоявшее у него на хранении. При этом никаких предосторожностей принято не было. В погреб проникли сторонние солдаты. Им тоже «благодушно» наливали в посудины. Толпа увеличивалась, начался разгром, который вскоре раскинулся по всему городу.
Около нас, на Петровской, тоже есть склад, и потому на нашей улице то и дело таскают ведрами, бутылками, кувшинами красное вино. Я прошел туда. Зрелище отвратительное, хотя и без особенного «исступления». У забора с запертыми воротами кучка любопытных и мальчишек заглядывает в щели. Во двор с другого хода (через частный двор и от городского сада можно пройти) солдаты то и дело шмыгают туда и выносят ведрами. Красное вино разлито по тротуарам, смешиваясь с лужами. Вначале, говорят, давали и не солдатам. Теперь рабочие, бабы, старики приходят с каким-нибудь солдатом, тот покровительственно идет с посудой и выносит. Много пьяных, в том числе есть и мальчишки. Никто не стыдится нести по улицам ограбленное вино: обыватели, даже и осуждая, не могут воздержаться, чтобы не получить «даровщину». Наша няня слышала, как молодой человек стыдил другого:
— И ты, Нефед, с ведром... Да ты же «партийный», ты с нами работал в украинской партии.
— Я заплатил три рубля.
— Хоть бы и триста! Как тебе не стыдно!
— Все наше, — кричат солдаты. — Буржуа попили довольно. Теперь мы...
При всякой подлости выдвигается этот мотив. Около гимназии Ахшарумовой пьяный солдат выстрелил в шедшего господина и ранил его. Два пьяных товарища отняли у него ружье и избили его, но затем все безнаказанно удалились. Выстрелы то и дело слышны с разных сторон. Наша знакомая шла с ребенком. Пьяный солдат, барахтаясь на тротуаре, стал вынимать шашку. Испуганная женщина побоялась идти, потом ее провели мужчины. Нашей няне за то, что она одета «по-городскому», пьяный солдат тоже грозил саблей:
— А, — в черном платье... Буржуйка... Будем бить буржуек...
От Скрыньки слышны то и дело выстрелы. Говорят, стреляют и пулеметы, но никто их не боится. Охрана тоже ненадежна. От складов погром уже перекинулся на магазины. Разгромили экономическую лавку чиновников, Губского и еще несколько. Тротуары засыпаны мукой. Действует 40-й полк и славне украинське вийсько. Только на третий день собралась дума и решено принять меры.
Есть основание думать, что «совет», пожалуй, не допустил бы этого разгрома, так как при всем своем убожестве в людях все-таки пользовался авторитетом в солдатской массе. Из этого видно, как, в сущности, должна была идти «революция». Если бы «советы» сразу (даже еще не большевистские) поняли свою роль, не стали «захватывать власть», а действовали бы в некотором подчинении революционному правительству — они могли бы иметь громадное влияние в обе стороны. Но большевики сказали только последнее слово в захвате власти.
Я болен. Меня очень волнует, что я не могу, как в 1905 году, войти в эту толпу, говорить с ней, стыдить ее. Вчера я пошел к воротам городского сада. Стояли кучи народа. Прибегали с ведрами, в глубине, у забора с калиткой, виднелся «хвост» серых шинелей. Против самых ворот стояли несколько человек и впереди почти мальчик в солдатской шинели. Лицо его обратило мое внимание. Оно было как будто злое. Я обратился к нему и к рядом стоявшему пожилому.
— А вы, товарищи, что же без посуды?.. Не пьете? Молодой посмотрел на меня злым взглядом и сказал:
— Мы уж напились.
— А мне кажется, — сказал я, — что вы не пили и не будете пить.
Оказалось, что я прав. Эта кучка относилась к происходящему с явным осуждением, хотя...
— Это бы еще пущай... вино... А вот что пошли уже и магазины грабить...
Наверное, таких много. Но не нашлось пока никого, кто собрал бы этих протестующих, кто сорганизовал бы их и придал силу. Несомненно, что достаточно было бы вначале немного, чтобы остановить погром. Но этого не сделано, как это бывало и при прежних «царских» погромах. Мне захотелось предложить этим людям тотчас же подойти к хвосту и начать стыдить их, говорить ей. (Так у автора. — В. Л.) Но сильное стеснение в груди тотчас же напомнило мне, что у меня теперь на это не хватит голоса. Я пошел вдоль решетки сада... Меня обогнали четыре человека: двое рабочих, женщина и солдат. Они несли три ведра вина. Солдат, шатаясь, шел сзади, с видом покровителя.
— Что? Будет вам три ведра на троих. А?.. Будет, что ли?..
Обогнав меня, железнодорожный рабочий взглянул мне в лицо и что-то сказал другому солдату. По-видимому, он узнал меня. Они пошли быстрее. Только солдат вдруг повернулся и пошел пьяной походкой мне навстречу.
— Что, старик?.. Осуждаешь?
— Идите, идите своей дорогой, — ответил я, чувствуя опять приступ болезни... Прежде я непременно ответил бы ему и, может быть, собрал бы толпу... Но теперь, и именно сегодня, должен был от этого отказаться, и я чувствовал к этому человеку только отвращение. А с этим ничего не сделаешь.
— Ступайте своей дорогой... Он повернулся и сжал кулак...
— Не осуждай!.. Это крровь наша! Четыре года в окопах...
Один из рабочих взял его под руку, и вся компания ушла вперед...
Когда я шел домой, мне навстречу то и дело попадались солдаты, женщины, подростки, порой прилично одетые обыватели с ведрами, кувшинами, чайниками...
— И вам не стыдно это? — спросил я у какой-то женщины и человека в штатском. — Не стыдно среди белого дня нести награбленное?
Женщина повернулась и презрительно, но деланно фыркнула.
Когда я только еще вышел из дому, пожилой извозчик, стоявший у ворот в ожидании больной, которую он привез к Будаговскому, стал просить меня не ходить туда:
— Папаша... Не ходите... Благаю вас... Долго ли тут?.. Пожалуйста, папаша...
Он страшно напуган, хотя пока еще столь явной опасности нет...
— Что делается, что делается! Вот тебе и свобода! Теперь не иначе только придут чужие народы, поставят свое начальство. Пропала наша Россия. Нет никакого порядка.
Теперь слово «свобода» то и дело звучит именно в этом значении. Наша 3,5-летняя Сонька как-то, сидя за столом, вдруг тоже повторила за кем-то (даже со вздохом):
— Да, сёбода и сёбода!
Сколько времени придется еще очищать лик этой загрязненной свободы, чтобы он опять засветился прежним светом...
1918 год
6 января
Сплошное скотское пьянство наконец прекратилось. В центре города оно было еще безобразнее. В думе было решено уничтожить все вино и спирт. Спирту, говорят, выпущено на 2 млн. рублей. Винные бочки разбивали, вино лилось в погреба. К нему лили еще воду и прибавляли навоз. Навоз вынимали руками, отжимали из него вино в ведра, чтобы «не пропадало добро», и — пили эту гадость. Вино выливалось на улицы или в овраги. Текло по сточным канавам мимо больницы. Эти «люди» ложились и лакали по-собачьи из канав...
Привели украинских казаков из Кобеляк. Оказалось — эта команда дисциплинированна и энергична. До тех пор украинцы, как и большевики, не могли ничего поделать: спивались сами. В милиции Андреев рассказывал мне, что были поставлены караулы их нестроевой команды. Подъезжает на паре офицер с бочонком. «Господин прапорщик, что же вы делаете? — спрашивает караульный. — Ведь это не полагается». Тот заискивающе треплет его по плечу: «Ну что там, товарищ! Нельзя же не выпить для праздника». Солдатик, приехавший с ним, идет с бочонком, наливают и увозят. После этого как было устоять и караулу.
Казаки, не вступая в препирательство, прямо приступили решительно к толчкам и нагайкам, и все успокоилось, хотя то и дело еще слышатся выстрелы. Говорят, в больницу доставлено что-то около 17 трупов (несколько утонули в вине) и человек 20 раненых. Солдаты озлоблены: «наше народное вино выливают». Ляховича, энергично распоряжавшегося этим делом, грозят убить. Грозили «поднести подарок в Новый год», но Новый год прошел сравнительно тихо. Порой откуда-то опять начинали таскать, но вообще стихло.
В «Киевской мысли» пишут, что 6-го собираются занять Полтаву большевики.
7 января
Вчера перед вечером к нам явился железнодорожный рабочий-меньшевик, которого зовут Петро. Пришел встревоженный. Он шел вниз и увидел, что навстречу идут солдаты цепью и слышны выстрелы. Это предсказанное нашествие большевиков. Идут с вокзала, стреляют и обыскивают встречных. Вскоре заняли город, расположились у почты. Сегодня с утра ходят с обысками. Ищут оружие, но приходится беречь и кошельки. У хозяйки начальника милиционного участка Андреева уже исчезла при этом обыске тысяча рублей.
Около часу появились на нашей улице. С балкона вижу группу серых шинелей с белыми повязками. Звонят, но затем заходят во двор. Часа через два подошли и ко мне, но не вошли, а спросили у встреченной Прасковьи Семеновны [1] — нет ли оружия, и этим ограничились. При разговорах успокаивают жителей: «Мы не разбойники». Ругают Раду. «Она прекратила к нам подвоз, морит голодом». А в это же время бедняга Горячев [2] пишет мне из Урюпина, что там морят голодом и холодом большевики. Одно безобразие сменяется другим. «Армия», легко отступавшая от фронта, не собирается расходиться по домам. Не очень трудно захватывать свои города. «Жалованье» за это приличное и пока выдается исправно.
С большевиками — Муравьев, воевавший с Керенским. Он уже принялся за разрешение «социального» вопроса по примеру Харькова. Там захватили несколько капиталистов и потребовали с них миллионные «реквизиции». В Полтаве намечен уже Молдавский [3] и другие.
Поздно ночью пришел Константин Иванович с заседания «совета». Большинство «совета» настроено против муравьевских большевиков. Муравьев — грубая фигура, обвешанная оружием, — произнес речь, рассчитанную явно на террор. Он олицетворяет собой революционную власть, которой завидуют народы Европы. Он будет водворять штыками социалистический строй и ни перед чем не остановится. «Мне говорят: судите, но не казните. Я говорю: надо казнить, но не судить». Говорил грубым голосом и нагло. Речь вызвала общее возмущение. Выступали против даже некоторые большевики, и выступали очень сильно. Какой-то крестьянин нападал резко и сильно. Он говорил, что деревня не нуждается в большевистских приемах. «У нас уже есть и земля и воля. Но вы разрушаете народное добро». Он назвал какую-то экономию, в которой крестьяне учились. Ее надо было бы держать под стеклом. Теперь все разорено. Речь производила сильное впечатление. «Мне гадко прикасаться вот к этой кафедре (говорил по-украински и просто), по которой Муравьев стучал окровавленными руками...» Вообще это было полное моральное поражение муравьевского большевизма даже в «совете» большевистском и, в сущности, призвавшем того же Муравьева.
Все говорят, что одного человека уже расстреляли по рецепту: казнить, но не судить. Говорят — это был грабитель. По другим слухам — какой-то прилично одетый человек, вступивший в пререкания с большевиками. У него нашли банку одеколону, и этого будто бы было достаточно... Поверить этому трудно.
Одна моя знакомая, Любочка Натерзон, на улице встретила богатого купца Леща, который шел в сопровождении солдат. Она подошла к нему и спросила:
— Вы арестованы?
Он успел только сказать:
— Сто тысяч.
Это Муравьев разрешает социальный вопрос. Конечно, ни в Харькове, ни здесь производство ни на шаг не подвинется «на социалистических началах». Реквизиции целиком пойдут на содержание большевистской армии. Дело переходит в паразитное существование вооруженной части народа на счет остатков разрушающегося достояния остального народа. Рассказывают следующую характерную сценку: приходит наниматься в красную гвардию человек. Ему говорят:
— Вы, товарищ, значит, знаете нашу платформу?
— Та знаю: пятнадцать рублей в сутки...
Между прочим, Муравьев объявил, что если из какого-нибудь дома выстрелят по его солдатам, он не оставит от дома камня на камне... Образ действий Думбадзе [4]...
12 января
Вчера (с 10-го на 11-е) Костя вернулся с заседания «совета рабочих и солдатских депутатов» в 7-м часу утра. Меньшевики, собственно, вышли из исполнительного комитета, но еще не совсем порвали с большевистским «советом». На этот раз большевики прибегли к ним, чтобы принять резолюцию против муравьевцев. Тот, по-видимому, ведет какую-то загадочную игру. «Власть советам», но он объявил прямо, что ему нужны «советы», которые будут действовать, «как я хочу». Он заставит переизбрать «совет», а если его не послушают — разгонит их. Тут возмутились уже и большевики. В 2 ч. ночи в «совет» пришли муравьевцы и арестовали несколько членов. Тогда весь «совет» ночью отправился в штаб, на южный вокзал. Здесь в вагонах, окруженный пулеметами и бомбами, помещается штаб. Муравьев принял «совет», сидя за столом, и произнес речь, которая произвела впечатление исступленного сумасшедшего. Уставясь глазами в одну точку, он говорил мрачным, отрывистым, лающим голосом, порой переходившим в исступленный крик. Он всех уничтожит... Идет теперь на Киев и если там потерпит неудачу, то на обратном пути разрушит всю Полтаву. Полтава ответит за все: будут убивать всех — женщин, стариков, детей...
— Социалисты... эсдеки, эсеры... Я вам покажу... Всех уничтожу, буду казнить, разгромлю город...
Впечатление какого-то мрачного сумасшествия. В вагоне было темновато. Один из членов «совета» сделал движение, как будто подымая руку... Муравьев испугался...
— Схватить... немедленно расстрелять...
Кинулись, приставили револьверы, схватили. И только общее заступничество остальных остановило муравьевцев, как будто готовых привести приказ в исполнение. И после этого все безмолвно и угнетенно выслушивали унижающий, грубый, исступленный лай полусумасшедшего...
Но под всем этим чудится что-то другое. Муравьев прежде организовал черную сотню, потом стал «революционером». Теперь набирает ландскнехтов, в том числе и немецких пленных, платит им деньгами, которые грабит с населения, фактически отменяет власть всяких советов и комитетов, говорят, у себя завел железную, чисто личную, дисциплину, расстреливает будто бы уличенных грабителей из солдат, вообще изготовляет какие-то отряды, которых соединяет прямо денежной выгодой. Во время обыска в квартире Семенченков [5] присутствовал красногвардеец, почти мальчик. Его стали расспрашивать, откуда он и как попал сюда. Оказывается — из петербургских фабричных...
— Что ж, — говорил мальчишка, как будто оправдываясь. — Фабрика закрылась, есть нечего, а тут плотят...
В Харькове дурачки из максималистской газеты социалистов-революционеров «Земля и воля» как будто начали спохватываться... «У нас, — писали они, — уже не революция, а стихийное движение, прорвавшее всякие социалистические нормы (в этом роде)...» Очевидно, и там Муравьев воевал не только с капиталистами, у которых вымучивал миллионы, но и с большевиками «советов», разрывая всякие нормы. «Платформа» 15 карбованцев в сутки — очевидно, самая понятная, способная восстановить дисциплину, разрушенную всякими «приказами № 1-й...». Вопрос — на что будет направлена эта сплачиваемая новая сила: просто ли на то, чтобы выкачать из страны последние средства в пользу янычар и таким образом поддерживать «власть» Муравьевых, или тут действительно есть какой-то план, быть может, настоящей контрреволюции [6].
Ленин прислал одобрение харьковской политики [7]. Тоже дурачок, несмотря на все схемы. Между прочим — несколько дней назад в него стреляли какие-то идиоты. Убили секретаря. Ленин остался невредим, и, конечно, — в ореоле мученика [8]. Вслед за этим пришло известие, по-видимому, вполне достоверное: в Петропавловской крепости убиты Шингарев и Кокошкин [9] только потому, что они кадеты... Подлое кровавое обезьянство французского террора... Низкое науськивание на буржуазию, в котором повинны не одни большевики, приносит свои плоды...
Сейчас вышел немного пройтись по улице и узнал новость: неподалеку от нас в своем доме ночью арестовали Малама, — богатый человек, банковский деятель, и, говорят, еще его тесть — Булюбаш, старик за 80 лет. Когда знакомая соседка рассказывала мне об этом, другая крикнула: «Малама сейчас вернулся!» У подъезда стояла лошадь. Вероятно, откупился. Да, решение социального вопроса идет вовсю. Этой же ночью арестовали Слонимского и еще кое-кого из богачей-евреев. Эйзлер [10] скрылся...
Вечером пронесся было слух, что будут арестованы партийные участники советских протестующих резолюций. Костя поэтому не ночевал дома. Но у Муравьева, очевидно, намерения более солидные. Был также арестован Гриневич (кажется, сын) [11]. Привезли его в салон-вагон. Обращались вежливо. Заказал себе на вокзале кофе. Подали. Наутро явился Муравьев и объявил, что «союз женщин» жалуется на бедственное положение солдаток. «Буржуа» должны облегчить их положение. Поторговались. Муравьев требовал миллион. Те давали 200 тысяч. Помирились на 600 тысячах. Дня два-три назад солдатки действительно осаждали городскую управу, так как вследствие ареста банков тем же Муравьевым выдача пайков была приостановлена... Солдатки роптали и грозили управе. Теперь Муравьев явился благодетелем. Интересно, сколько пойдет в виде подачек этим беднягам. Во всяком случае, если кое-что пойдет, то польза большевизма предстанет в самых осязательных формах перед массами и надолго воздыхания бедноты будут направлены в пользу благодетелей-большевиков.
15 января
Вчера Ю. В. Будаговская [12] принесла следующую присланную ей как домовладелице интересную бумагу:
«Милостивый Государь.
Военно-революционный комитет, в лице народного комиссара Штаба по борьбе с контрреволюцией потребовал от имущего класса г. Полтавы взноса пятисот тысяч руб. (500 000), во исполнение чего Вы приглашаетесь к 10 часам утра 15 января с. г. в помещение Полтавского Земельного банка для взноса р. 1000, причитающихся с Вас по разверстке. Суммы могут быть внесены деньгами или чеками на полтавские кредитные учреждения. При этом Вы поставляетесь в известность, что при неисполнении требования Штаба народного комиссара по борьбе с контрреволюцией будут применены следующие меры: арест и конфискация имущества и прочие суровые меры вплоть до повешения лиц и представителей учреждений, не внесших денег по раскладке. Покинувшие злонамеренно город с целью уклонения от обложения подвергнутся конфискации всего имущества.
Комитет по сборам».
Ничьей личной подписи нет. Документ печатный, без всякого бланка, номера и числа. Очевидно, это уже действует импровизированный «комитет по сборам». Арестованы были 8 «нотаблей», которые выдали за весь город обязательства Муравьеву, а теперь любезно передают остальным угрозу повешения. Чем руководились при раскладке — неизвестно. В городе шутят: вот мир без аннексий и контрибуций!
В больнице находятся три раненых красногвардейца. Они на Южном вокзале кинулись срывать погоны с какого-то офицера (несмотря на приказ Крыленка). Тот возмутился и сделал несколько выстрелов. Одного солдата убил, трех ранил и успел скрыться. К раненым являются большевички: какая-то г-жа Белявская, жена врача, состоящего при Муравьеве, и еще фельдшерица. Они потребовали нарушения правил в пользу «наших раненых». Между прочим: немедленно реквизировать (т. е. отнять у других больных?) пуховые подушки, удобные матрацы и т. д. В этом, несмотря на очень решительный тон, администрация больницы отказала. Воинственные дамы при посещении раненых передали им по 10 р. и утешение:
— Наши дела идут превосходно...
При этом они называют Муравьева ласкательно: «наш Мурашка велел вас утешить и прислал по 10 рублей».
На вокзале плач и скрежет зубовный. Железнодорожные рабочие (многие) записались в красную гвардию. Соблазнили 15 р. в сутки, и, кроме того, «предписано» выдавать прежнее жалованье из мастерских... Добрые люди думали, вероятно, что эти преимущества достанутся даром: работать не надо. Достаточно пугать в Полтаве «буржуев» и получать по 30 р. в день. А «Мурашка» не будь дурак — двинул их к Ромадану, где, говорят, идет бой. Вчера рабочий Петро подтвердил это известие, прибавив, что записались наименее сознательные рабочие. Давние даже большевики в красную гвардию не поступили.
Некоторые большевички последовали за победителем туда, где льется родная кровь... Тотчас после переворота в Харькове [13] большевиками были выпущены прокламации с лозунгами: «Долой войну!» и «Да здравствует гражданская война!». Мне пришлось говорить об этом с молодым большевиком. «Неужели вам не стыдно?» — спросил я. Он стал объяснять это «недосмотром» и прибавил, что под гражданской войной разумеется лишь «классовая борьба».
Теперь сомнений нет. Война с немцами заменена войной с соотечественниками.
Из Питера получено известие (с оказией) и, кроме того, напечатано в харьковской «Земле и воле». В лазарет ворвались «неизвестные» и убили ночью Шингарева и Кокошкина. Два чистых и умных человека, очень много сделавших для русской свободы... Ленин приказом требует разыскать убийц... Конечно, приказ дается не для исполнения...
24 января
Не успеваю записывать. Мирная манифестация за Учредительное собрание 5 января расстреляна большевиками. Это далеко оставило за собой если не по количеству жертв, которых гораздо меньше, то по гнусности 9 января 1905 года... Между прочим, убита Леночка Горбачевская, которую мы знаем с ее детства [14]. Двоюродная ее сестра Леля Селихова была рядом и описывает эту смерть удивительно просто. Они шли по Литейному. «Мы совсем назади, — сказала Леля. — Постой, начнут стрелять, разбегутся, мы окажемся впереди». Так и оказалось. Они оказались впереди, когда упал рабочий, державший знамя. Девушки взяли знамя (для этого нужно было трое). Какой-то красногвардеец, очевидно прицелившись, попал прямо в сердце. Девушка с голубыми глазами, задумчивыми и грустными, упала сразу...
Одному латышу-красногвардейцу сказали:
— Зачем вы убиваете рабочих?
— Рабочим было приказано сидеть дома.
Также было «приказано» и 9 января. Чем эта солдатчина отличается от солдатчины 9 января?..
Вчера в «совете» решено ввести революционный трибунал. Ораторствовала г-жа Робсман [15]. Будет следственная власть, будут обвинители, защиты не будет. Будут охотники из публики. Г-жа Робсман приветствует уничтожение института защитников, от которых никогда не встречали защиты бедняки, а только богатые. Беззастенчивая, лживая демагогия и приветствующее ее бессознательное собрание «советчиков».
30 января
События сменяют друг друга так быстро, что не успеваешь отмечать даже важнейшего. Сегодня торжество и парад — большевики празднуют победу: Киев разгромлен, окровавлен, во многих местах обращен в развалины и приведен под власть советов... Таковы плоды замены внешней войны внутренней. Точно смертельная болезнь, вогнанная внутрь организма.
Сегодня рассказывали: 12-летний ученик местного коммерческого училища записался в красную гвардию. И эти большевистские мудрецы будто бы его приняли. Он приходит в класс вооруженный, закуривает папиросу, вынимает револьвер и наводит его на «буржуя»-учителя. Неужели правда? Рассказывают со слов других учеников. Непременно проверю и узнаю фамилию. Ведь есть у этого героя и семья...
А вот что совершенно достоверно. Во время одного из обысков у Семенченко (их было целых 4, большею частью вызванных личным нерасположением одного из власть имущих) семья Семенченко обратила внимание на мальчика-красногвардейца (лет 12—13 на вид). На снисходительно насмешливый вопрос: как он, такой юный, попал в вояки? — другие красногвардейцы ответили:
— О, он у нас молодец: застрелил двух офицеров, которые хотели бежать, в Петрограде.
Недавно я имел случай прочитать рукопись, в которой с умилением рассказывалось о том, как дети в 1905 г. «умирали за свободу» на баррикадах. Этот 12-летний красногвардеец представляет оборотную сторону той же медали. Дети и «убивают за свободу», в которой ничего не понимают. Меня всегда возмущало слишком раннее вовлечение юношества в «политику». А между тем — несколько поколений прошло эту школу скороспелок. И за это Россия теперь платится. Общее негодование русского общества изливалось только в словах, не имея действительного исхода. И это словоизлияние было непрестанной пропагандой, обращенной к юношеству. За этот грех долгого подавления русской активности Россия расплачивается ужасной ценой: дети и умирают, и убивают, не имея понятия за что.
Я как-то отметил встреченную фигуру 12-летнего «георгиевского кавалера», получившего орден на фронте... Что из них выйдет? — является тревожный вопрос. «Революция», вербующая детей, и убийцы «буржуев», может быть, вроде Шингаревых и Кокошкиных, далеко превзошли ужас этой вербовки... Ах, если бы наконец поняли, что русская душа нуждается теперь в разностороннем покаянии, что партии будущего повинны тоже во многом, в чем справедливо винят прошлое!.. Только в этом разрешение ужасного узла, завязанного темным и гнусным произволом царей и теперь разрубаемого по живому телу столь же темным произволом новых владык...
31 января
Сегодня в большевистском местном официозе «Biсти ради» напечатан жирным шрифтом следующий «Декрет о прекращении войны»:
«Петроград, 29 января. Именем Народных Комиссаров правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов, воюющих с нами, союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистического договора, Россия объявляет с своей стороны состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным.
Российским войскам отдается приказ о полной демобилизации по всем линиям фронта. Брест-Литовск, 10 февраля 1918 г. Председатель Российской мирной делегации народный Комиссар Троцкий. Члены делегации: Биценко, Карелин, Иоффе, Покровский. Председатель Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета Медведев. Народный секретарь (?) по военным делам Украинской Республики Шахрай. Секретарь делегации Карахан».
Так беспримерно закончила Россия эту войну... В первый еще раз страна, в сущности еще не побежденная, но с совершенно обессиленной волей, отказывается просто формально признать себя побежденной и, как собачка, подымает лапки кверху, сдаваясь на милость и немилость... Случай во всемирной истории беспримерный, своеобразный и во многих отношениях знаменательный... Все традиции «войны» и «мира» нарушены без сомнения, могущественные «победители» озадачены. Что же теперь? Вступит ли в силу вечный закон «горе побежденным»? Или социал-демократическая организация германского народа, наиболее серьезная сила из всех существующих в Европе, окажется настолько внушительной, что германский империалистический бульдог не решится кинуться на Россию, так жалостно поднявшую лапки и обнажающую беспомощно свои чувствительные места... Изумленный мир ждет ответа на этот вопрос, еще впервые поставленный в такой изумительной форме...
6 февраля
Святая простота! Мне пишет бывшая эмигрантка В. Фишбейн из Курска. Ее муж Давид Фишбейн социал-демократ — меньшевик постоянно воевал с большевиками, владычествующими в Курске (в том числе есть и священник Ломакин, громящий «интеллигенцию и жидов»). В конце концов его арестовали. На требование постановления об аресте и составления протокола приехавший к нему на допрос большевистский следователь написал, что Давид Фишбейн обвиняется в том, что «воспользовался свободой совести и слова»!
Это кажется смешно, но, в сущности, это знаменательнее, чем может казаться. За словом стоит понятие. За словами неопределенными и смутными — такие же неопределенные и смутные понятия. Этот «следователь» знает, что слова «свобода слова и совести» нечто такое, чего одни добивались, другие преследовали при прежнем строе... Теперь правительство другое, конечно, но предмет, который, по простодушному мировоззрению таких простецов, помогает Ленину творить историю, остался тот же. Царское правительство искореняло свободу слова. Ленин ничем не хуже царского правительства. Очевидно, и ему нельзя терпеть такого беспорядка!
Бог вещает устами младенцев!
8 февраля
С 1 февраля большевистское правительство ввело календарь по новому стилю. Так что теперь уже считается у нас 21 февраля [16]. Это «реформа», с которой большевизм, пожалуй, и справится, хотя и то... едва ли!
Вчера Авдотья Семеновна [17] была в банке. Мне прислали гонорар за издание моей брошюры [18], но получать его можно лишь по частям: большевики «социализируют» капиталы. В утешение один из крупных служащих банка сообщает ей, будто получены достоверные известия, что австрийцы предъявили ультиматум большевикам: в десятидневный срок очистить Украину. Мы, дескать, заключили с Украиной мир и обеспечим его действительность. Это говорилось с радостью: дескать, безобразиям большевиков над банками и карманами состоятельных людей будет положен конец. Но во мне повернулось больное сердце: вот оно, настоящее мазепинство! Россия беспомощна, и Украина будет кромсать ее вместе с австрияком! Теперь они, конечно, разинут рот уже и на Одессу...
Вот истинно буржуазное (пожалуй, карикатурно буржуазное) отношение к войне: пусть кромсают по живому телу Россию — лишь бы не трогали наших денег. На противуположном полюсе такой же карикатурный «социализм». Пусть пропадает отечество, пусть его захватывают немцы, — и да здравствует война за «классовые интересы». Конечно, ни умный социализм, ни умная буржуазия за эти карикатуры не ответственны.
14 февраля
В Петрограде отпраздновали юбилей «Русского богатства» [19]. Вся прогрессивная печать отнеслась к нему очень тепло.
17 февраля
У нас введен новый стиль. Таким образом, благодаря большевикам мы все-таки шагнули вперед на 13 дней.
На днях получил письма Сергея Малышева [20]. У него соседи-крестьяне («комитет» и без комитета) забрали все до кур и запаса солонины. Из этого запаса назначили ему самому и няне-старухе, кажется, по 4 фунта. На старика Жебунева [21], живущего у него, не отпустили ничего, а также и на рабочих-военнопленных. «Взяли все, оставили только дом с домашним хламом». Но теперь пишет, что «углубление» приостановилось. «Сегодня приходил сельский комитет и объявил, что мне назначены 2 лошади и 2 коровы. И на том спасибо. Хлеба оставили 120 пудов и пока — право жить в доме. Я этому обрадовался, т. к. с течением времени можно будет отправить деда (С. А. Жебунева) в Харьков по железной дороге. Его положение меня смущает: он такой слабый и беспомощный... Повинностей граждане не желают платить. Больницы и школы предположено закрыть».
Во время боя в Киеве [22] полки Сагайдачного и Хмельницкого перешли на сторону большевиков. Войска Рады уже выбили было красногвардейцев из арсенала, когда измена этих полков отдала арсенал опять большевикам. К вечеру 17-го арсенал опять перешел к украинцам, и им удалось разоружить значительное число солдат полка Сагайдачного. Что же касается богдановцев, то они в большинстве опять сочли благовременным отказаться от большевиков и опять признать Раду.
Та же «бесскелетность» сказалась и на Дону. Нигде ничего устойчивого. Каледин [23], по-видимому удрученный этим, застрелился. Кажется, человек был порядочный и едва ли реакционер. А впрочем — вся беда в том, что все замутилось, ничего не разберешь.
19 марта
Эти дни был занят писанием «Истории современника» [24]. На этой спокойной работе нервы отдохнули, вернулся нормальный сон. Продиктовал вчерне четыре печатных листа за три недели...
За это время не записывал ничего в свой дневник. Немцы заняли Киев, движутся к Полтаве. На днях был П. Д. Долгоруков [25]. Его знакомая приехала из Киева в аккуратно составленном и аккуратно вышедшем поезде. Стоило прийти немцам, и русские поезда пошли как следует. Доехала до Ромодана. Полторы версты пешком, а там опять теплушка, опять грязь, разбитые окна, давка, безбилетные солдаты, отвратительный беспорядок. И этому народу, не умеющему пустить поезда, внушили, что он способен пустить всю европейскую жизнь по социалистическим рельсам. Идиотство... Кровавое и безумное.
В Полтаве, вероятно, как и всюду: не общество людей, а какое-то стадо. На днях на Островке [26] были живые картины. На них приходят мальчишки красногвардейцы, вооруженные и зачем-то с бомбами. Для шутки — одну вдруг взорвали... Красногвардейцев много мальчишек-евреев, и это вызывает глухое раздражение, тем более что и среди правящих — немало евреев: г-жа Робсман, недавно заявившая на собрании социалистам-неболыиевикам: мы вас вешать не будем, потому что дороги веревки; ее дядя, зачем-то пользующийся псевдонимом Мазлаха, — комиссар банка. Заседает в государственном банке и «разрешает» или не разрешает по своему усмотрению выдачи. Большевики прислали контрольную комиссию. Он ее к контролю не допустил. По этому поводу ходят слухи о крупном хищении...
23 февраля (8 марта) проезжали какие-то эшелоны. Среди них был какой-то моряк. Помощник коменданта (конечно, большевик) получил распоряжение арестовать этого моряка, что и исполнил. Солдаты заступились, убили помощника коменданта и поехали себе дальше.
2-го (15-го) или 3-го марта пришел П. Д. Долгоруков и рассказал следующую историю. На Сретенской улице у дамбы он встретил несколько «красных гусар». Шли гулять... Конечно, вооруженные с ног до головы... Через некоторое время на улице волнение: двое этих «революционеров» зашли в квартиру рабочего, зарабатывающего для семьи рубкой дров. Здорово живешь,— потребовали денег. Тот,— делать нечего,— дал 10 рублей. Один тут же его застрелил и убежал. Осталась вдова и дети. Убийца убежал, товарища задержали.
Все это вызывает глухую вражду в населении, — не против большевистских программ, в этом отношении масса, пожалуй, не прочь от большевизма, но против данного бытового явления. Большевик — это наглый «начальник», повелевающий, обыскивающий, реквизирующий, часто грабящий и расстреливающий без суда и формальностей. У нас теперь тоже хвосты у хлеба. Стоят люди целые часы, зябнут, нервничают. Вдруг выдача приостанавливается. Подъехал автомобиль с большевиками. Им выдают без очереди, и они уезжают, нагрузив автомобиль доверху... (В Петербурге все голодают. Но стоит быть близким к большевикам, чтобы не терпеть ни в чем недостатка: они питаются от реквизиций.)
По последним известиям, занят уже Ромодан. Сегодня в «Свободной мысли» отчет о собрании железнодорожных рабочих. Большевики потребовали у них, чтобы они сами взорвали мастерские... Рабочие решительно отказались. Ляхович указал на бессмысленность этого предложения: разве это должны делать рабочие? Большевистский комендант, отступивший, по его словам, последним из-под Ромодана, должен был признать, что это требование странное. Командир этот — Чудновский [27] — человек интеллигентный. Вчера он приезжал к нам с поклоном от Раковского... Кстати, о Раковском: я писал по поводу легкомысленных бурцевских обвинений его (в немецком шпионаже), и это, конечно, неправда. Но я, пожалуй, не стал бы выступать с этой защитой [28], если бы мог предвидеть, что этот же Раковский станет публично целоваться с Муравьевым, хвастающим публично, как он беспощадно расстреливал противников советской власти, громил в Киеве лучшие здания и церкви...
Большевики решили оставить Полтаву без боя... Сегодня разнеслись слухи, что они будут взрывать Полтаву... Не верится, но... чего доброго. К нашей няне в тревоге прибежала сестра, которой об этом сообщили знакомые большевики. Хотят будто бы взорвать аптеки, склады и банки...
Близится, может быть, и для нас грозный кризис.
Сейчас пришли сказать: над Полтавой появился аэроплан. Сегодня уже во второй раз. Сначала считали, что это немецкий. Потом говорили, что свой.
Пришел доброжелатель предупредить: будто большевики составили список заложников, которых увезут с собой при отступлении. В том числе, — я. Потом из других источников называют Семенченка, Сакова [29] и Конст. Ив. Ляховича. Мне это сомнительно, и видный большевик, с которым Костя иногда разговаривает, горячо заверяет, что это неправда. Впрочем — чего доброго!
Большевики предложили другим партиям, в том числе с.-р., «средства из государственного банка» для лиц, которые пожелают выехать из Полтавы. Меньшевики наотрез отказались. Эсеры, кажется, еще колеблются, а г-н Немировский передал в партийном собрании это лестное предложение и, кажется, уже сам взял. Для большевиков в этом — расчет. Государственный банк они грабят безоглядно. Выгодно возложить ответственность за это и на другие социалистические партии. Эсеры с трудом разбираются в том, что предосудительного в том, чтобы брать от большевиков (или от кого бы то ни было) общегосударственные средства на партийные или частные цели членов партии. Впрочем, и они отказались.
21 марта
Прошлая ночь (мы этого и не знали) прошла в Полтаве чрезвычайно тревожно. Часть местного войска намерена была разоружить другую. С какой целью — неизвестно. Местный совет поставил ночью на ноги все свои силы... Попытка была предупреждена. Арестован в связи с этим большевик Бокитько. Каким сюрпризом это грозило Полтаве — пока неизвестно.
24 марта
Был Раковский. Человек несомненно честный и энергичный, но... Я писал о нем в «Русских ведомостях». Румынское правительство через своих рептилий в России (Коча и Семенов) распространяло слухи, что Доброджану-Кац [30] и Раковский немецкие агенты. Бурцев повторил это о Раковском и румынских социалистах. Значит, и о Костике Доброджану, которого я глубоко уважаю. Я возражал и стал рядом с Раковским, хотя в первом же письме оговорился, что теперь нередки принципиальные расхождения даже между друзьями. Раковский мне после этого говорил, что он не большевик. Доброджану в письме из Швейцарии писал, что считает политику большевиков безумием. Но вот теперь узнаем, что Раковский стал ярым большевиком и в Одессе публично в собрании целовался с Муравьевым. У нас в Полтаве не лучше. Население города, в том числе и рабочие железных дорог, объединилось в требовании созвать в эти дни думу и организовать оборону города против анархии. По этому поводу Ляхович ведет борьбу, с ним все меньшевики. Я тоже написал (без подписи) передовую статью в ответ на нападки «Вестей Рады» [31]. Местные большевики, по-видимому, поняли, что это за бессмыслица: одновременно оставляют город, зовут к оружию для сопротивления немцам и — разоружают население... Но тут совершенным дурачком вмешивается Раковский и в собрании профессиональных обществ произносит, совершенно не зная местных обстоятельств, изуверную ультрабольшевистскую речь, в которой громит социалистов-небольшевиков и кричит, чтобы не доверять рабочим, продавшимся «оборонцам». После этого большевистское колебание прекратилось, они стремительно уходят. По главным улицам к харьковскому вокзалу несутся автомобили, нагруженные большевиками и их имуществом, но, пока могут, они обезоруживают и разгоняют организацию обороны.
Раковский вчера приехал ко мне с женой. Она — наша хорошая знакомая по Бухаресту, разведенная жена Кадриана, эмигранта, врача и ресторатора, тоже нашего приятеля. Для Раковского она бросила мужа и двоих детей, которых очень любит. Настоящая трагедия. Теперь путается по России в большевистских салон-вагонах. При встрече мы с нею горячо обнялись. Прежде так же встречались и с Раковским. Но теперь я от этого удержался, а Прасковья Семеновна не подала ему руки. Бедняга жена немного понимает по-русски и видела, как гневно мы нападали на него. Его тоже жаль: исхудал, облысел, глаза усталые, жалкие, горящие... Но — необходимо было указать на скверную фальшь его позиции... Не очень умный человек — он запутался. Теперь, конечно, совершенно ясно, что он не немецкий агент, но он не сумел удержаться на прежней позиции и вмешался не в свое дело. И при этом — предостерегает против... «оборонцев». Самая глупая теперь позиция этих антиоборонцев, так называемых (неправильно) «интернационалистов». Самый талантливый из них Мартов. Теперь громит большевиков за тягостный и позорный мир. Но еще недавно восставал против «оборонцев» и «соглашателей», как будто можно было защитить Россию иначе, как дружным сплочением всех на защиту отечества! Великую задачу защиты родины они сделали задачей узкопартийной. Внушили народу, что война дело исключительно капиталистов и буржуев, а для рабочего народа она безразлична. Теперь, оказывается, не безразлична... И они винят одних большевиков, когда и для них кличка «оборонца» была позорной...
То же число. 10 ч. вечера. Большевистские эшелоны сгрудились на южном вокзале. Дорога запружена. Беспорядок. Каждая часть грозит машинистам, комендантам, кондукторам.
В городе тревога... На улицах беготня. Колокол сзывает оборону. Выстрелы... Мы выходим на крыльцо. Облака, где-то за ними бродит луна. Трещат пулеметы, но теперь где-то дальше, хотя все-таки в городе... Кости нет. Вероятно, попытка хулиганских грабежей... Часов в 11 мы с Авдотьей Семеновной вышли на нашу улицу. Лунная тихая ночь. По-видимому, все спокойно. Только где-то все-таки слышны выстрелы. Раз бухнула пушка... На углах «оборона»...
25 марта
За ночь ограблено 6 магазинов. Днем разгромы продолжаются. Идет стрельба. Грабят и громят красногвардейцы и хулиганы. Милицию разоружают. Конечно, если бы была какая-нибудь сила, эту банду грабителей следовало бы разоружить. Против этой «опасности для революции» и предупреждал большевиков «умница» Раковский. Это, по его словам, случилось в Николаеве и других местах... Теперь город во власти открытого грабежа. На улицах перекрестная стрельба... Прасковья Семеновна попала в эту переделку, насилу выбралась. В нашем углу пока тихо.
Часов с 2—3-х большевистскому начальству удалось удалить орду грабителей. У вокзалов поставлены сильные заставы... К вечеру спокойно. Отчасти этому содействовало то, что, кажется, опять двинулись поезда. Эвакуируются лишь по одному направлению — на Лозовую. Беспорядочная орда, грозя расстрелами, вынуждает железнодорожников пускать поезда без очереди и без «отходов». От этого произошло крушение, к счастью, в таком месте, что можно было скоро очистить путь...
28 марта
Около местечка Мачехи «вільне козацьтво», организованное каким-то Сорокой и Шведенко, арестовало в лесу 5 неизвестных. У одного при этом найдено 420 тысяч. Их арестовали, но скоро отпустили, а деньги внесли в волостную кассу.
Когда об этом узнали в городе, то большевики послали в Мачеху разъезд. Их встретили пулеметами. Тогда большевики послали уже карательный отряд, захватили волостное правление, взяли все деньги, какие там были, арестовали всех членов волостного земства и еще кое-кого и этих 8 арестованных привезли в город. Слинько и кое-какие представители земства ездили «в штаб» справиться об их судьбе. Говорят, на них кто-то, кажется Каска, навел револьвер. «Вы их сообщники! Вас тоже надо расстрелять...» Удалось объяснить, что это не мятежные мачехцы... но о мачехцах не стали и разговаривать: с такими церемониться нечего: расстрелять без суда!
Мы с Костей обратились к Чудновскому, — не знаю, какую должность он теперь занимает. Он обещал приехать ко мне поговорить, а до тех пор обещал, что с мачехцами ничего не случится. Но в 4 ч. его внезапно вызвали на фронт, и он не приехал ни вчера, ни сегодня. Тогда я, Костя и Полетика (член губернской земской управы) поехали на вокзал. Спросили Барабаша [32], чехословака, начальника штаба, что ли. Какой-то юный большевик в солдатской форме, но интеллигентного вида сказал:
— Видеть его нельзя. Есть спешные обстоятельства. Я просил бы его не беспокоить.
Мы все-таки разыскали его. Полный господин с бритым лицом и иностранным акцентом. Сидел в комнате коменданта за картой и что-то обсуждал. Чувствуется, что идет какая-то суета и тревога. Барабаш меня выслушал и сказал, что дело мачехцев в ведении «юридической секции штаба» и что нам надо обратиться туда. Разыскали. Юридическая секция вся состоит из солдат. Этим мы были огорчены, но, оказалось, это к лучшему. Двое из них — Золотарев и, кажется, Прокопенко — произвели впечатление искренне убежденных и хороших людей. Они прямо заявили, что дела, попадающие в секцию, смертной казнью кончиться не могут. Они убежденные противники смертной казни. Это полуинтеллигенты. Говорят гладко, довольно красно и продолжительно. Перебивают друг друга: «Позвольте, товарищ, — вы уже говорили... Дайте мне». В конце концов они сообщили, что дело мачехцев принимает оборот благоприятный. Их смутили Сорока и Шведенко, уверившие, что большевики идут громить и грабить. Четырех можно отпустить теперь же. Остальных четверых придется увезти для суда в Харьков. Узнав мою фамилию, Золотарев объявил себя моим «поклонником» и сообщил, что тоже мечтал о писательстве. После этого дело пошло еще глаже, и они согласились, что и остальных в Харьков таскать незачем. Ляхович говорил им, как часто происходят эксцессы просто потому, что это люди арестованные. И к чему им таскать в такое время людей, явно неповинных, когда, вероятно, и им будет трудно. В конце концов решили составить постановление и отпустить. Из разговоров я составил такое представление, что юридическая комиссия — существует для вида. В нее вошли люди честные, искренне не признающие смертной казни. Но им отдают только такие дела, по которым уже составлено определенное мнение. В других случаях расправляются административно. Прислано в редакцию «Свободной мысли» письмо жителя Островка, в котором за подписью и со ссылкой на свидетелей рассказывается о расстрелах в «Леске» даже среди белого дня. Так были расстреляны семь (?) человек, на глазах свидетелей, в 12 ч. дня. Рабочие потом их зарыли. Их было... а расстреливающих... [33] На вопросы сказали, что это, очевидно, немецкие шпионы, т. к. плохо говорят по-русски.
При рассказе Ляховича об этом письме солдаты-юристы заявили (Золотарев с некоторым волнением и краской в лице), что через них это дело не шло и что это могло быть лишь злоупотреблением. Великая народная революция считает человеческую жизнь священной... Она преследует великие цели, но к ней примазалось много людей, не понимающих ее, и т. д. Мне припомнились сцены из Вальтер Скотта: индепендентские воины-проповедники также любили поговорить, также легко вдохновлялись красноречием, хотя и другого характера. Там тон был божественный, тут — фразеология социализма. И часто много искренности личной и масса лицемерия в общем.
Нам предложили посетить заключенных.
На одном из запасных путей в арестантском вагоне за решеткой в одном отделении были помещены все 8 мачехцев. Мы их поздравили с тем, что их отпускают. Юристы подтвердили. В других отделениях сидели красногвардейцы, тоже арестанты. Тут был мальчик лет 16-ти, по неумению обращаться с оружием ранивший кавалерийскую лошадь, а остальные все грабители. Два лица особенно кинулись мне в глаза: один как будто интеллигент или полуинтеллигент в каком-то мундире, как будто гвардейском. Лицо довольно правильное, но не чистое. Маловыразительные тусклые глаза поставлены узко. Выражение прямо зловещее. Арестован с награбленными вещами и сознался... Другой — по-видимому, польский еврей, беспокойный, говорливый, проворный, по-видимому, сильный и хитрый. Арестован тоже с награбленными вещами. Рассказывает совершенно невероятную историю. Все деньги его собственные, а золотые часы еврейка дала ему сама, в залог того, что она явится и приведет мужа для каких-то объяснений. На меня он произвел впечатление настоящего шакала. Юристы предлагали мне «сделать психологические наблюдения», но мы торопились. В большевистском лагере явная тревога. Ранее Золотарев отвел меня в отдельное купе и сообщил «на честное слово», что их положение критическое — эвакуироваться придется сегодня же или завтра, и мне казалось странным, что даже в такое время они услаждаются беседами и «психологическими наблюдениями». Мы вышли и попросили их поторопиться с постановлением о мачехцах. Они пошли в вагон-канцелярию. Надеюсь, что успели, и мачехцы теперь, вероятно, свободны.
Когда мы шли в вагон-тюрьму, Золотарев вздохнул и сказал: «Я когда-то мечтал стать Короленко, а стал маленьким солдатом». Я узнаю в нем типичного «писателя из народа», каких много видел в течение своей редакторской практики. Когда он отвел меня в отдельное купе и стал сообщать о близкой эвакуации, взяв торжественно слово, что я не скажу об этом ни одной душе, — то в этом, очевидно, не было другой цели, как несколько минут поговорить с писателем отдельно.
29 и 30 марта
Около 8 час. утра мне сказали, что над нашим домом летает аэроплан. Я тотчас вышел. Ясное холодное утро, небо синее, но какие-то низкие облака носятся по синеве. Когда я вышел, аэроплан только что скрылся за одно из таких облаков... Оказалось, что это не облака, а дым. Большевики в 4 ч. утра облили керосином и зажгли два моста. Грохнул не то пушечный выстрел, не то взрыв. Трещат ружейные выстрелы и пулеметы... Немцы и гайдамаки вступили в город. Пули залетают изредка и на нашу улицу. Пролетают ядра и рвутся над городом. Это большевики, застигнутые еще на вокзале, обстреливают город. Зачем?.. Стрельба эта совершенно бессмысленная: немцы и гайдамаки не в крепости, а в разных местах города. Шансов попасть именно в них — никаких нет. А жителей уже переранили немало. В этом — весь большевизм. Все небольшевистские — враги. Весь остальной народ — для них ничто.
Я иду по близким улицам. У лавочки стоит кучка народа и толкует о том, что недавно по Шевченковской мимо этой лавочки проехали 17 немецких кавалеристов по направлению к институту. Их вел кто-то местный. Проезжая, они кланялись направо и налево встречающимся.
На Петровской улице какой-то солдат с приятным и умным лицом объясняет полет ядер. Крупный калибр — гудит и точно поворачивается в воздухе. Поменьше — свистят.
— Какой смысл большевикам, — спрашиваю я, — стрелять по городу?
Он пожимает плечами.
— Видно, что у них нет опытного командования. Есть пушки и пулеметы, — и палят куда попало, хоть и без толку.
— Вот недавно, — говорит другой, — пролетело над этими местами большое ядро. Летело невысоко и потом разорвалось, так приблизительно над Кобелякской... Пошел дым белый, как облако. Какие там немцы? А своих верно перекрошило порядочно.
Рассказывают о случаях попаданий в дома и в людей... Начинаются безобразия и с другой стороны: хватают подозреваемых в большевизме, по указаниям каких-то мерзавцев-доносчиков, заводят в дворы и расстреливают. Уже в середине дня пришел Георгий Егорович Старицкий [34], взволнованный, и рассказал, что в доме Янович была квартира, занятая, очевидно, красногвардейцами-грабителями. На них нагрянули, захватили, побоями вынудили указать места, где зарыто награбленное, и потом расстреляли... По другим рассказам — приводят в юнкерское училище, страшно избивают нагайками и потом убивают... Избивать перед казнью могут только истинные звери...
Это делается над заведомыми негодяями, грабителями. Но передают о случае, когда по простому указанию хозяйки на офицера-жильца, с которым у нее были какие-то счеты, его расстреляли на глазах у жены и детей...
Некоторые члены самоуправлений,— главным образом Ляхович,— настояли на издании приказов (№№ 1 и 2), в которых говорится, что «всякие подстрекательства одной части населения против другой к насилию, погромам и грабежам, от кого бы они ни исходили, так же как самочинные обыски, аресты и тем более самосуды, будут пресекаться самыми решительными мерами и виновные будут судимы по всей строгости законов военного времени (пункт 3)». Кроме того (пункт 4-й), «ни над кем из арестованных не будет допущено никакое насилие. Всем будет обеспечен правый суд, с участием представителей местных городских и земских самоуправлений».
Этот приказ составлял Ляхович. Атаман Натиев (1-й запорожской части) и начальник штаба Вержбицкий подписали, но поторговавшись и в виде уступки. Их пришлось разыскивать «на позициях» при обстреле вокзала. Не до того. Но в конце подписали. Ляхович смотрит с мрачным скептицизмом: вероятно, расправа продолжается. Говорят также о грабежах. Немцы, по-видимому, довольно бесцеремонно приступают к реквизициям.
У Будаговской в первый же день стали постоем 3 немецких солдата (один — фельдфебель) с 5-ю лошадьми. Ведут себя вежливо и прилично. У них свои постели. Переночевав, убрали их и в комнате, где спали, тотчас стерли всюду пыль и открыли форточку. Попросили предварительно позволения — сварить себе яичницу (из своих припасов — понадобились только дрова).
31 марта
Зима точно вернулась с немцами. Третьего дня под вечер поднялась снежная метель, которая длилась и вчера. Сегодня лежит всюду снег. Холодный ветер.
Вчера у нас были два гайдамацких офицера. Я работал и их не видел. Они были в Хороле и теперь зашли с поручением сестры Ляховича (его племянница-институтка живет у нас). Один — с сумасшедшими глазами. Много пережил. Его чуть не расстреляли большевики в Киеве. Теперь он только и говорит о необходимости убивать их всех, где ни попадутся. «У нас будет республика, но не демократическая, а аристократическая...» «Нужно еще 120 лет, чтобы народ дорос до свободы, а теперь надо лупить и держать в повиновении» и т. д. Реакционная утопия! О гайдамаках отзывается как о сволочи.
Другой был молчалив и сдержан. Среди гайдамаков рядовых, оказывается, много русских и украинцев — офицеров. Тут уже не программы. Большевистский идиотизм погнал их в эти ряды из простого чувства самосохранения...
— Многие у нас плакали, — говорит тот же офицер, — узнав о заключении мира и союза с немцами...
По его мнению, насилия будут длиться три дня. А там — хоть заведомый большевик — иди свободно. Отголосок старого варварства — завоеванный город отдавался солдатчине на три дня.
1 апреля
Вчера в вечернем заседании думы Ляхович сделал разоблачения об истязаниях, произведенных над совершенно невинными и непричастными даже к большевизму жителями. Тут были евреи и русские. Их арестовали, свели в Виленское училище [35], положили на стол, били шомполами (в несколько приемов дали до 200—250 ударов), грозили расстрелять, для чего даже завязывали глаза, потом опять били и заставляли избитых проделывать «немецкую гимнастику» с приседаниями и кричать ура «вшьнш Украиш и Козацьтву» и проклятия «жидам и кацапам». Потом — всех отпустили. Во время этого доклада с «щирим украинцем» Товкачом [36], хорошим малым, говорившим, впрочем, много ультранационалистических глупостей, — сделалась истерика. Присутствовало и военное начальство. Когда Ляхович упомянул о тяжелых условиях «военной оккупации», офицеры сидели потупившись и опустив головы. После комендант, очевидно по обязанности, сказал, что это не военная оккупация неприятелем, а помощь «дружественной державы» свободной Украине.
Дума приняла резолюцию, предложенную гласным Товкачом: «Дума протестует против самосудов над свободными гражданами и требует, чтобы высшая военная власть приняла немедленно все меры и чтобы виновные понесли должное наказание». А в это самое время, когда Товкач, потрясенный почти до истерики докладом Ляховича, предлагал эту резолюцию, в центре города, против театра, расстреляли его брата...
Ляховичу украинцы говорят, что он напрасно раздражает гайдамаков, накликая новые беды и на город, и на себя, но завтра его доклад появится в «Свободной мысли» вместе с написанной мною статьей: «Стыд и грех» [37].
3 апреля
Отчет о заседании думы с докладом Ляховича и моя статья, а также заметка Ляховича по поводу убийства Товкача сегодня появились в «Свободной мысли». Номер расходится нарасхват и производит впечатление. Какой-то офицер-украинец принес в редакцию «Ответ украинского офицера на письмо В. Г. Короленко», озаглавленный: «Стыдно и нам». Ответ написан очень страстно. Автор говорит о том, как «в наши квартиры врывались серошинельные банды Красной армии, как на наших глазах убивали и истязали наших младших братьев только за то, что были они украинцами, или за то, что трудом усидчивым и долгим, годами учения и мучения было достигнуто когда-то офицерское звание...». О слезах матери, о могилках дорогих и любимых, которые «выросли сотнями и тысячами в годину великой свободы...». «Не мы, — говорит он далее, — бросали в Севастополе в бурное море сотни трупов офицеров, не мы устраивали кронштадтские застенки, не мы поставили в Харькове на запасных путях «вагоны смерти», куда без счета и без приговора бросали темною ночью чьи-то тела... Не нами убиты Шингарев и Кокошкин...» Да, у них тоже есть свой ужасный счет. Автор пишет так, как будто и он участвовал в истязаниях и насилиях: «Не твои ли слезы, моя мать родная, такая добрая и человечная, такая безобидная и непогрешимая, не твои ли муки несказанные обратили сына твоего в зверя».
Но все-таки автор признает, что это грех и стыд... «И муки, и слезы твои, моя мама, забуду я, ибо стыдно и грешно, ибо увидел я, что зверем сделали меня, звери-убийцы на убийства толкнули...» «Верьте, Владимир Галактионович, что мы понимаем всю тяжесть вашего справедливого обвинения», но автор верит также, что и я пойму «тот ужас безысходный, те муки безотчетные, которые свободолюбцев и идеалистов сделали убийцами и дикими мстителями».
Письмо производит впечатление искренности. Несомненно, большевистские подстрекательства первые породили зверства дикой толпы над «буржуазией». Но — зверства, хотя бы ответные, — все-таки зверства. Сегодня Ляхович печатает новые факты: на другой же день после заседания думы и после обещаний украинских начальников произвести расследование в том же Виленском училище произведены новые истязания над г. Б., страдающим (по медицинскому свидетельству) пороком сердца. Ляхович говорит «о какой-то тайной организации, которая совершает и направляет все эти самосуды и истязания».
4 апреля
«Свободная мысль» закрыта. Официально — за статью «Священный Остров», в действительности за разоблачения виленского застенка. Какой-то П. Макаренко, именующий себя академиком (без указания — какой академии) и членом Центральной рады, напечатал ответ мне, озаглавленный «Грех и стыд», — произведение недостаточно грамотное, глупо составленное и переполненное инсинуациями. Он принес статью с требованием немедленно напечатать, иначе — «вам же хуже: явится отряд богдановцев и разгромит редакцию». Статья напечатана. В ней между прочим приводится сказка — будто я скрывался от большевиков в Ереськах и там меня спас полковник Шаповал, атаман богдановского полка, часть которого расположена в Виленском училище. «Академик» Макаренко делает отсюда вывод, что в своем письме я делаю намек на то, что это Шаповал производит зверства, так как он-то и есть тот «пирятинский житель», у которого большевики вырезали семью. Я совершенно не знал об этом совпадении и навел справки. Оказывается, что действительно полковник Шаповал — родом из Пирятина. Служил в 1914 году в Пирятинском уезде. С большой жестокостью семья его (кажется, отец и брат) вырезана большевиками. Жена и сын его в Кобеляках, и о них теперь он не имеет сведений. Состоит теперь атаманом (полковником) Січевого Богдана Хмельницкого полка. Часть этого полка стояла в Виленском училище. Лица, знающие Шаповала, отзываются о нем хорошо: на руководительство истязаниями не способен. Я пишу ответ «академику» Макаренко.
5 апреля
Моя статья помешена сегодня в № 3 «Нашей мысли» («Два ответа»), и в то же время помещено и заявление «академика» Макаренка с свидетельством, выданным ему Шаповалом. Оба эти документа — и письмо «академика», и удостоверение Шаповала — имеют характер странный. Вот они:
I
В редакцию газеты «Свободная мысль»
На приметку редакции, будто бы г. Короленко не был в Ереськах, посылаю официальное донесение мне полковника Шаповалова и прошу поместить это донесение назавтра в газете.
Член Центральной рады и Академик П. Макаренко.
4 апреля 1918 г.
II
Члену Центральної ради П. Макаренку
Сповіщаю Вас, що проходячи з cвoїм війсковим отрядом місцевостью межі містечками Шишаки i Ереськи, мені приходилось роспитувати про судьбу місцевых украінців, яких прислідували большевики. Mісцеві жители межі иншим доложили мені, що коло м. Ересьок (на хуторах) деякій час ховався від большевиків відомий письменник Володимир Галактіонович Короленко.
Полковник Шаповал.
28/III-18 р. ст. Сагайдак.
Эти документы были редакцией «Свободной мысли» посланы В. Г. Короленко, от которого получили следующий ответ:
«Удостоверение полковника Шаповалова меня в высшей степени удивило. Не могу понять, как могло произойти это недоразумение. Повторяю: я всю зиму довольно тяжело хворал и не оправился еще до сих пор. В случае надобности мог бы представить удостоверение лечащих меня докторов, что я не мог никуда отлучиться, а тем более скрываться по хуторам; свидетельство ереськовских хуторян могу объяснить разве тем, что кто-нибудь счел удобным для себя называться моим именем. Я не отлучался ни на один час из Полтавы. Единственная моя экскурсия за пределы города была поездка на южный вокзал лишь в последние дни по делу об арестованных большевиками мачехских жителях.
Вл. Короленко».
«Наша мысль» 28-III (5 апр.) 18.
Вчера, когда я наскоро просмотрел письмо и документ и составлял ответ от редакции, я не обратил внимание на следующую странность: свидетельство Шаповала помечено 28-III, ст. Сагайдак (это близ Ересек). Так как 28 марта старого стиля — только сегодня, то, значит, Шаповал помечает документ новым стилем. Это выходит по старому стилю 15 марта — как раз тот день, когда я ездил на вокзал по делу мачехцев. Тогда еще я против виленского застенка не выступал, и является очень странным, что «академик» уже тогда предвидел необходимость документального подтверждения с полемическими целями, и «донесение» Шаповала является так кстати. Донесение — на отдельном клочке, с печатью, имеет вид подлинника. Значит, полковник Шаповал послал отдельное донесение П. Макаренку о столь важной вещи, как слух о том, что я скрываюсь на хуторах от большевиков.
Тут уже и роль Шаповала становится сомнительной: похоже на услугу задним числом...
Я диктовал Прасковье Семеновне свои воспоминания, когда мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина. На замечание, что я занят, сказала, что дело касается меня и не терпит отлагательства. Я вышел. Женщина молодая, взволнована, на глазах слезы.
— Я пришла сказать вам, что вам нужно поскорее скрыться. Приговорены к смерти 12 человек, в том числе вы. Только ради Бога, не говорите никому... Меня убьют...
— То есть не говорить, от кого я узнал?.. Не могу же я скрыть от своих семейных.
— Да, не говорите, как узнали... Это очень серьезно... Мне сказал человек верный... Мы вас любим, хорошие люди нужны... Уезжайте куда-нибудь поскорее...
Я попросил ее достать список остальных обреченных и принести мне... Она обещала постараться...
Я вернулся и продолжал работать, хотя не скажу, чтобы сообщение не произвело на меня никакого впечатления... Начинается старая история: такие предостережения и угрозы мне приносили в 1905—06 годах со стороны «погромщиков» черной сотни... Теперь те же погромщики действуют среди вооруженных украинцев
А виленский застенок действует по-прежнему: людей хватают, приводят в училище, страшно истязают и отпускают. Людей этих отвозят в больницу, там составляют протоколы, сообщают военному начальству. Те «обещают», и все продолжается по-старому...
6 апреля
Сегодня молодой человек в форме принес мне для напечатания письмо в редакцию: это бывший письмоводитель епархиального женского училища — И. Б. Забавский. Его подвергли жестоким истязаниям: «обе седалищные представляют огромные кровоподтеки и ссадины почти до коленьевых изгибов. Домой (в здание епархиального училища — рядом с Виленским училищем) — доставлен без сознания».
По его словам, сделано это по доносу начальницы епархиального училища: Забавский подал заявление низших служащих о необходимости прибавки жалованья. Богдановцев (в том числе Шаповала) начальница радушно угощала и, среди приятных разговоров, сообщила, что Забавский — большевик... Конечно, это показание только одной стороны... Может, и был грех...
Роль Шаповала становится все более сомнительной. Еще из одного источника я слышу, будто он назначает «меру» истязаний и вообще — распоряжается. И опять из нового источника мне сообщают разговоры богдановцев-истязателей: вот когда б удалось захватить Короленко — мы бы натешились. По-видимому, значит, захватить меня прямо на квартире не решаются... И то хорошо... Скрываться я не хочу...
Да, времена! Если верно, что Шаповал принимает во всем этом участие, то это цель зверства: злодейство большевистской банды делает зверем Шаповалов. А злодейства Шаповалов вызывают ответные зверства прежде всего, быть может, тоже «мягких» людей из другого лагеря...
7 апреля
Зверства в виленском застенке продолжаются. Взяты были какими-то негодяями отец и сын по фамилии Заиц, отведены в Виленское училище и подвергнуты истязаниям. Почему-то — отец больше. Доставлены в больницу, составлены протоколы. Говорят, старик впал в тихое помешательство.
Был у меня молодой офицер, бывший сердюк, потом богдановец. Пришел сюда с Шаповалом. Молодой человек довольно интеллигентный и приятный. О Шаповале отзывается хорошо и считает совершенно невероятным его участие в зверствах. Здание, где помещалось виленское училище, — большое, со всякими закоулками... Могут приводить без ведома Шаповала... Правда, он и сам живет в том же здании и, конечно, по-видимому, мог бы поставить караулы у входов и контролировать приводимых. Иван Трофимович (мой новый знакомый-офицер) сам считает это странным, но настаивает, что Шаповал в этом участия принимать не может.
8 апреля
Новая версия: письмо офицера, подписанное «Века» и доставленное от имени какого-то определенного лица (в редакции фамилия известна), — писано будто бы Шаповалом... Какая-то путаница.
Вчера напечатано о случае с Зайцами (отцом и сыном) в «Нашей мысли» и тут же резкий протест с требованием о прекращении истязаний, подписанный председателем губернской земской управы Токаревеским, уездной управы —............... [38] и городским головой Косенко.
9 апреля
Сегодня в «Нашей мысли» сообщается, что в Киеве назначена следственная комиссия: в окрестностях Сорочинец отрядом Шаповала расстрелян член Центральной рады Неронович. Назначение парламентской комиссии предупреждено приказом атамана Ковальского, который от себя назначает следственную комиссию и обещает, что виновные будут немедленно преданы военно-революционному суду. «Творить суд — не дело военных. Военное министерство не может допустить, чтобы безнаказанно нарушались права парламента и иммунитет».
Опять богдановцы! Иван Трофимович говорил мне, что среднее настроение их хорошее. Моя статья читалась и слушалась большими группами, человек по 50-ти, с большим сочувствием, причем выходки «академика» Макаренка встречают общее порицание. Очевидно, есть какая-то кучка негодяев... Странно, что ее не могут усмирить.
Мне попалась старая газетная вырезка из «Русских ведомостей» (24 сентября 1917, № 218): «Полиция Полюстровского района в Москве арестовала И. Я. Рудзика, обличаемого как соучастника убийства члена I Государственной думы М. Я. Герценштейна [39]. Задержанный изобличен по указанию одного из своих родственников К. А. Рудзика. Милицией приглашены жена и дочь арестованного для допроса... Об аресте сообщено прокурору окружного суда».
Что большевики сделают с этим Рудзиком? Если бы Герценштейн дожил до 1917 года, то, вероятно, был бы убит теми же большевиками вместе с Шингаревым и Кокошкиным. Гамзеи и Рудзики избавили нынешних убийц от лишней работы. Кронштадтские герои, произведшие эти подлые убийства, остались ненаказанными... Почему же большевикам наказывать Рудзиков?
10 апреля
Встретил А. И. Семикина (статистик). Он был учителем в Лохвицком училище в то время, когда Шаповал учительствовал, кажется, в Пирятинском или Кобелякском. Оба были удалены за то, что были близки к населению. Шаповал, кроме того, был ярый украинец. Семикин с ним был близок и дружен, но все-таки теперь уверен, что это именно он руководит истязаниями в Виленском училище. Когда-то вместе читали мои сочинения, и Шаповал был очень горячим моим читателем. Семикин считает, что мое письмо должно было произвести на него сильное впечатление. В Полтаве они встретились. Когда Семикин заговорил о моей статье, Шаповал изменился в лице. Подошел кто-то, и разговору помешали. По словам Семикина, большевики убили брата Шаповала с особенным зверством: сначала отрезали нос, изрезали лицо и уже после убили...
Семикин считает невероятным, чтобы «Ответ украинского офицера В. Г. Короленку» [40] был написан Шаповалом.
13 апреля
На днях немцы бомбардировали Решетиловку [41]. Вообще бесчинства немцы производят большие. В городе держатся прилично. Трое жили у Будаговских и вели себя очень деликатно. То же говорят Семенченки о своих постояльцах. Но уже на 3-й или 4-й день из деревень стали приходить плохие слухи. Я разговаривал с крестьянами, привезшими больного к доктору Будаговскому из Нижних Млинов под Полтавой. У них стоит немецкий отряд. Грабят бесцеремонно, угрожая револьверами. Хватают кур, гусей, забирают яйца и хлеб, режут свиней...
И это из многих мест. Озлобление в деревнях растет. Один знакомый земляк Н., недавно пришедший с фронта, рассказывал ей, что он никак не может примириться с тем, что немцы, с которыми он только что воевал, — распоряжаются в деревне и у него в доме. Сердце не терпит. Ночью уже стоял над спящими немцами с топором... Да Бог миловал, удержался. Готов бы, говорит, бежать за большевиками и вернуть их... Глухое озлобление и против «панів», которые отдали Украину под немцев. В одной подгородней деревне мужики в одном доме уже кинулись с топорами и зарубили одного или двух немцев, а сами убежали. Дом был снесен до основания.
20 марта (2 апреля) происходил банкет, данный украинским штабом немецкому. Некий Мельник, командированный из Киева, в речах земским служащим объяснил, будто в Киеве немцев встретили с распростертыми объятиями, а Полтава, наоборот, встретила их холодно. Поэтому им дается банкет... Мне, между прочим, тоже прислали приглашение!! Я не пошел. Банкет вообще вышел очень жалкий, — на нем преобладали «бывшие», начиная с бывшего губернатора Молова и правителя его канцелярии. Некоторые шуты явились на банкет с обритыми головами и «оселедцами» (как на картине Репина). Когда-то так брили головы запорожцы, что и понятно: жили в куренях-землянках, заводились вши, а женщин не было: поискать в голове некому. Это понятно. Но теперешние тщедушные «підпанки», наряженные, как на маскарад, и с бритыми головами — производят курьезное впечатление, а их «оселедцы» с хор казались какими-то летучими мышами, севшими на головы. Несколько земских служащих, особенно девиц, забравшихся на хоры, не могли удержать улыбку, и за это были удалены с хор. Газета напечатала, что банкет происходил при закрытых дверях, и это правдивое хроникальное сообщение страшно разъярило «комендатуру»...
16 апреля
Сегодня в «Нашей мысли» (№ 19) напечатан приказ немецкого главнокомандующего на Украине Эйхгорна [42], в котором он говорит о жалобах украинцев на то, что «отдельные солдаты и небольшие войсковые части забирают имущество местных поселян». Эйхгорн приказывает, чтобы эти «проступки, которые больше всего вредят чести немецкой армии, были приостановлены»...
26 апреля
Сегодня молоденький офицер-украинец в сопровождении немецких пехотинцев явился ко мне с предписанием коменданта (украинского с.-р.!!) Самойленка произвести обыск для отобрания оружия. Офицер конфузился и на мое заявление, что оружия у меня нет, решил уйти.
— Раз вы даете честное слово...
— Позвольте... я предлагаю вам произвести обыск...
— Нет, нет...
И они пошли дальше, заходя в дома по какому-то списку. Очевидно, комендант Самойленко счел меня опасным... Третьего дня Прасковья Семеновна ходила к нему по поручению партии с.-р. объясняться по поводу обыска и ареста у одного из членов партии. Он прежде всего отказался объясняться по-русски, заявив, что он русского языка не понимает...
Образец «творчества» на местах: в «Киевской мысли» (от 3—16 апреля 1918 года за № 52) напечатано официальное сообщение фастовской продовольственной управы (от 12 апреля 1918 года за № 192) губернской продовольственной управе (в Киеве).
«5 апр. в местечке Фастове состоялось собрание представителей продовольственных управ, созванное особоуполномоченным Осиповским, где он развил такую мысль, что «крестьяне — деревенские буржуи» — должны кушать мало (!) и передавать хлеб ему, как власти, что он никого не боится, что за ним 580 пулеметов и 2 дивизии немцев, что никто не смеет пикнуть, а все должны только его слушать. Дать он ничего не может, а брать должен. Кто везет в город хлеб, тот мерзавец, подлец и предатель. Украина — «молодой ребенок», и если «крестьяне-буржуи» не отдадут хлеба, то им не видеть этой Украины... Верным способом борьбы с дороговизной он считает завязывание бабам юбки чубом и мазание смолой неудобопроизносимых мест и т. д. [43]. Так как г. Осиповскому вверена самая серьезная и ответственная работа в уезде, то по долгу совести управа считает необходимым обратить на это внимание губернской управы».
Следуют подписи.
Кажется, за все время царской власти не было курьеза нелепее этого. Поневоле приходит на память вопрос пророка: «Кто есть отпустивый осла дивия свободна, кто узы его разреши?»
3 мая
В Киеве переворот: 28 апреля в Киеве собрался съезд «хлеборобов-собственников», т. е. мелких землевладельцев (в союзе, конечно, с помещиками), отслужили молебен и провозгласили «гетманом» генерала Скоропадского [44]. Параллельно и, по-видимому, в связи с этим немецкий отряд явился в заседание Центральной рады и разогнал ее, арестовав некоторых членов и грубо произведя обыски у многих (в том числе и у председателя Грушевского). Провозглашено новое правительство. Скоропадский в «відозвах» объявляет, что взял на себя спасение «рідної України», и назначает министров. Многие отказываются, как некоторые из Полтавы: Ю. Ю. Соколовский [45], которому предложен пост министра продовольствия, и, кажется, Лизогуб [46] (земледелия). Видное участие в перевороте принимает, по-видимому, Гриневич — крупный помещик и откровенный черносотенец. Неизвестно еще, вступит ли Николай Прокофьевич Василенко... [47] «Законы», принятые Радой относительно земли, отменены — сельские комитеты упразднены, земельная собственность объявлена неприкосновенной, хотя крупная якобы выкупается для наделения неимущих.
Вчера говорили, что будто Скоропадский уже убит «сечевиками» [48], которые стоят за Раду... Возможно, но мне все-таки чувствуется, что если это так, то это случайность. Дурацкая «социализация земли» должна привести к реакции. Вопрос лишь в том, где эта реакция остановится. Декоративная «гетманщина» может подкупить интеллигенцию, а хлеборобы-собственники — в крестьянстве имеют значение: это казаки и зажиточные крестьяне, которых затеснили, собрания их разгоняли (как в Миргороде) и участников убивали (как председателя Ко валенка в Константинограде). Теперь они внесут свою ненависть к «революции» и свои справедливые и несправедливые к ней претензии.
Соколовский, по-видимому, сначала согласился принять министерство продовольствия и для этого отказался принять должность полтавского городского головы. Но потом отказался. Соколовский — умный, очень деловитый и порядочный человек. Лизогуб — октябрист, готовый на очень большие и лукавые компромиссы. Василенко — безусловно дельный и порядочный, был министром просвещения. Ушел, не соглашаясь с украинским воинствующим национализмом и шовинизмом. Едва ли и теперь пойдет *. Состав, вероятно, определится Гриневичем, т. е. — слепая реакция!
* Пошел. — Примеч. В. Г. Короленко.
Самое плохое в этом — поддержка переворота немцами, без которых он, очевидно, совершиться не мог, а значит — может ли и устоять? Немцы в глазах большинства народа остаются врагами... Нашу внутреннюю болезнь — большевизм всякого рода, в том числе и земельный,— нам надо и пережить внутренне. Иначе — он только будет вогнан внутрь плохими средствами.
Как обыкновенно во все тревожные периоды, губернский комиссар Левицкий из Полтавы «по неожиданной надобности» — уехал.
Председателем Совета министров называют Устимовича, — полтавец, кажется, Хорольского уезда, говорят, не умный человек, с запорожскими усами и «люлькой»; далее — Капнист, человек будто бы неглупый, но приспособляющийся...
Только на днях в своей последней речи Ленин с грустью заметил:
— Наша власть не железо. Наша власть кисель, а на киселе социализма не построишь *.
* «Раннее утро», 15/28 апр. 1918 г., № 75. — Примеч. В. Г. Короленко.
Имеется в виду следующая фраза из выступления Ленина в Московском Совете 23 апреля 1918 года: «Нет сомнения, что Советская власть во многих случаях не проявляла достаточной решимости в борьбе с контрреволюцией, и в таком виде она была не железо, а кисель, на котором социализма не построишь» (В.И.Ленин. Поли, собр. соч., т. 36, с. 236).
20 мая
Третьего дня я отдал в «Вольную мысль» статью «Что это?» [49], в которой говорил о требовании местного начальства (Иваненко, «губерниальный староста» нового гетманского правительства и его помощника Ноги), чтобы газета представлялась им на предварительную цензуру в сверстанном виде к 8 час. вечера! Нога — человек наглый и грубый, Иваненко (Сергей Сергеевич) бесхарактерный и слабый. В результате предварительная цензура превращается в карикатуру прежних порядков, и вдобавок Нога сначала «не принимает» для объяснений, потом кричит на представителей редакции: «Убирайтесь вон!» Я называю это реставрацией прежних губернаторских порядков... Статья, конечно, пошла на цензуру к тому же Иваненку, какому-то Козлову и Ноге. Произвела впечатление бомбы. В конце концов — половину пропустили, половину выбросили... После пробела осталась фраза: «Этим сказано многое» — т. е. ... именно цензурными пробелами?
Все это неумело, нагло и глупо. Хорошие люди из кадет ждут чего-то от гетманщины... Но силою вещей за переворотом ринулись щедринские ташкентцы, недоросли из дворян и какие-то Ноги (говорят — был чиновник у Кривошеина [50]) и поворачивают все по-своему... между прочим, — против «Вольной мысли», как газеты социалистического направления, открыт форменный поход, и завтра моя Софья (ответственный редактор) приглашается к судебному следователю (обвиняется по 1034 ст.) [51].
26 июня
Пропустил так много интересного, что не надеюсь восстановить хоть сколько-нибудь систематично. Принимаюсь продолжать с чего попало.
Террор опять носится в воздухе. Сегодня в газете «Наша жизнь» сообщают сразу о террористических актах на двух полюсах русской жизни.
«(От нашего корреспондента)
ХАРЬКОВ, 25 июня. Из Москвы сообщают, что Николай II убит в поезде».
Эта мерзость есть вместе и огромная глупость: из слабого, безвольного, неумного человека, погубившего Романовых, делают трогательную фигуру мученика. Это очень на руку русской реставрации. Даже приверженцы монархии не стояли за Николая. Он, в сущности, был помехой для российского «роялизма». Его все-таки пришлось бы устранить. Это сделали какие-то глупые злодеи.
Второе известие:
(От наш его корреспондента)
ХАРЬКОВ, 25 июня. В Петрограде из-за угла убит председатель Совета Рабочих Депутатов Володарский».
О Володарском отзывы очень плохие: говорят — демагог в худшем смысле, интриган и человек жестокий. Тем меньше оснований создавать в его лице жертву. Террор изжил сам себя давно, еще при прежнем строе. Если первое время можно было говорить о «деморализации», вносимой в ряды правительства отдельными террористическими актами, то и это уже давно прошло. Среди многих убийств, подлых и жестоких, явился еще один вид: «из-за угла». И только.
4 июля
Известие об убийстве царя опровергается. Известие о Володарском оказалось верно. Большевики считают, что это террористический заговор, причем... даже, оказывается (совсем по-старому), «англичанин гадит»... О Володарском говорят, что он был нехороший человек и демагог в худшем значении слова... Но если это действительно террор, то лекарства не лучше болезни...
Носятся глухие слухи вообще... Идут «карательные экспедиции», а за ними обычные толки и предположения... Чего доброго, — выскочит опять кто-нибудь, как в филоновском деле... [53] Как и тогда — это было бы нехорошо и глупо... Вместо разумного сопротивления и борьбы действительных сил — пошли убийства из-за угла и дикие репрессии... Никого этим запугать нельзя, а для интеллигенции — роль самая неподходящая: прислужничество перед массами, которые как раз не хотят признать лучшего, что может внести интеллигенция, — так прислужничество худшим: убийствами из-за угла. И без того массы к этому склонны. Потакать этой склонности — не значит достойно служить народу...
Пишут, будто Михаил Александрович скрылся. В газете глухо говорят и о местопребывании царя...
20 июля
События бегут. В Москве с 6 июля восстание, организованное против большевиков левыми с.-р. Началось оно с убийства Мирбаха [54]. С.-р. не забыли старого приема и мало чему научились. Приезжие из Украины рассказали им, и, конечно, в преувеличенном виде, о настроении украинской деревни против немцев. Есть это, конечно, и в других местах, но слабо для настоящего сопротивления немцам. А так как большевики теперь (по необходимости) пляшут под дудочку немцев, то умные левые с.-р. решили — убить посла Мирбаха, что и выполнили как по писаному: явились двое «по делу», для чего воспользовались официальным положением в «совете», частию подделав еще документы, и, убив Мирбаха выстрелом из револьвера, — выскочили в окно, бросив бомбу. Центральный комитет выпустил воззвание, в котором сообщает, что Мирбах убит по распоряжению комитета, и зовет к восстанию. Очевидно, комитет полагает, что если ко всему, что теперь совершается, прибавить еще два-три убийства «из-за угла», при помощи своего официального положения в большевистском правительстве, то это много поможет несчастной России.
Теперь восстание ликвидировано и началась, конечно, расправа. Александров, привезший известия с Украины, — уже расстрелян, наверное — и многие другие...
А моя Софья как раз к этому времени попала в Москву...
23 июля
Отмечаю интересную мелочь из недавних дней. 30 мая я получил анонимную ругательную открытку: «Ты либо большой плут, старина, либо неисправимый социальный дурак! Tertium non datur *. Было бы большой и несомненной пользой, если бы таких, как ты, одержимых, просто-напросто вешали, без утопических рассуждений».
* Третьего не дано (дат.).
Киевский штемпель 21 мая, полтавский 30 мая. Этот аноним наводит на следующие любопытные соображения. 19 мая в газету «Вольная мысль» (социалистического направления) я отдал статью «Что это?», направленную против преследования этой газеты со стороны местной администрации. У К. И. Ляховича было столкновение по этому поводу с «помощником старосты» Ногой, который предъявил ни с чем не сообразные цензурные требования. Костя вел себя с дежурным чиновником довольно несдержанно в приемной, когда Нога в один день совсем не принял членов редакции для объяснений, а другой день заставил очень долго дожидаться в приемной. Стрелка подходила к 1 ч., когда прием кончается, а чиновник на вопрос, когда же их примут, ответил: «когда позовут». Ляхович, к сожалению, вспылил и стукнул кулаком по столу. С Ногой он уже держал себя корректно, а тот, наоборот, очень грубо: несмотря на Присутствие дамы (моей Софьи, в качестве ответственного редактора) — кричал: убирайтесь вон и т. д. Все это я описал в статье «Что это?» и отдал в «Вольную жизнь». Произошел некоторый цензурный переполох. Понесли к Иваненку, и тот вторую половину зачеркнул, где говорилось о действиях местной власти; по цензурному недосмотру осталась, однако, после большого пробела последняя фраза: «Этим сказано многое».
Статья затем была напечатана целиком в «Киевской мысли» уже позже, но в ней приводится фраза из этой статьи, которая в полтавской газете была исключена и попала только в «Киевскую мысль»: «Tertium non datur». Таким образом, по-видимому, ругательная открытка происхождения полтавского и только послана из Киева, причем автор ее был со статьей знаком еще по цензурному оттиску (в «Киевской мысли» еще не появилось, в полтавской не было напечатано вовсе). Отсюда любопытная черта: чиновники изливают свои чувства ругательными анонимами! Это показывает, какие чувства они питают к независимой и особенно социалистической печати и как они готовы свести свои счеты, раз у них будет власть.
24 июля
Перед вечером (часов около 7-ми) явились полицейские: начальник варты нашего участка Мишин, прежний (старого режима) околоточный и несколько полицейских, и арестовали Костю. Ордера не предъявили. На категорическое требование Кости, повторенное мною, Мишин показал бумажку по-немецки, но прочитать ее не дал. Костю увели сначала в участок, где составили какой-то протокол. При этом Мишин убеждал его выдать членов «редакционной коллегии» газеты и автора заметки (воззвание центрального забастовочного комитета железнодорожников, перепечатанное, как оказалось, из «Голоса Юга» от 20-го). Это черта новая: к таким «мерам убеждения» прежняя полиция не прибегала. Потом Костю водили в головную варту (прежнее полицейское управление), а затем — в тюрьму.
При этом маленькая Соня обнаружила неуважение к власти. Я сидел в кабинете Кости с Мишиным, а Костя был в другой комнате. Вдруг дверь отворяется и Сонька является на пороге в воинственной позе с каким-то свертком в руках и, насупив брови, начинает размахивать свертком, прицеливаясь в полицейского. Оказывается, услыхала, что пришли нехорошие дяди и хотят взять папу...
25 июля
Ходил с Наташей и Анной Леопольдовной Кривинской [55] к немецкому коменданту. Фон Гёрц сменен. Вместо него теперь принял другой. Сначала сказал, что это к нему не относится, что Ляховича они не знают и арест произведен гражданской властью. Спросите у Herr Noha. Когда я сказал, что видел немецкую бумажку и что заметка имеет информационный характер и является перепечаткой, он утвердился на той позиции, что и перепечатки наказуемы. Для меня очевидно, однако, что тут действительно в игре Herr Noha... В Харькове никто к сообщению не придрался. Да и в самом деле — неужто местный стачечный комитет только из газетной перепечатки узнает о распоряжении центрального комитета. Костя был против забастовки, как член партии, и не скрывал своего мнения от рабочих. Но считал, что газета должна информировать читателей. Свидание нам немец разрешил, и Наташа пошла в тюрьму, а я прошел еще к Иваненку. На дороге встретил Семенченка, городского голову, который шел объясниться тоже по поводу ареста гласных.
С Иваненком я имел долгий разговор. Он начал (как когда-то в 1905 г. Урусов [56]) с выражения претензии: я написал неверно, что условия цензуры невозможные. Он со своей стороны их смягчил и часть материала разрешил печатать без цензуры. Он болезнен и меланхоличен. По секрету сообщил мне, что ему была прислана для подписи бумага, в которой говорилось, что Ляхович арестуется по соглашению украинских и германских властей. Он не подписал и сказал, что он согласия не давал.
Я ответил, что мне жаль, если в мою статью вкралась неточность, но в ней сделано примечание, что условия несколько смягчены. Но я писал о требованиях Ноги, которые были явно невыполнимы. Иваненко говорил, что собирается уходить. Да, по-видимому, бедняга и без того все равно как бы отсутствует... С ним сговориться было бы возможно, но он, по-видимому, бесхарактерен и болезнен. Недавно я обращался к нему по делу некоего Когана, с.-р., которого арестовали в уезде с единственным экземпляром прокламации, призывающей к восстанию, и которому грозили чуть не расстрелом, как якобы большевику. Я и Сияльский [57] поручились, что он не большевик, Иваненко ходатайствовал перед властями, и Коган освобожден. Об этом при встрече на улице Иваненко сообщил мне лично.
30 июля
В ночь грабители убили нашего соседа Семко-Савойского, который вышел около 4 ч. утра на лай собак. И в ту же ночь на дороге с южного вокзала убили бывшего министра просвещения Стешенко, шедшего пешком с сыном. По-видимому, тоже грабили, но ограбить не успели, так как сын поднял тревогу...
2 августа
Пришли вчера залежи петербургской и московской почты от декабря прошлого и января нынешнего года, а сегодня уже и письмо от Сони из Москвы от 23 июля... Почтовые сношения между Российской и Украинской державой восстановлены. Только нельзя пересылать печатных произведений в бандеролях и газет... Украинская держава ограждается от «русской культуры»...
6 августа
Я был с Наташей и с Анной Леопольдовной, в качестве переводчицы, в 33 ландверной бригаде для разрешения свидания с Костей. Его уже допрашивал немецкий следователь, и в немецко-военном суде сказали, что теперь его дело передано в бригаду. Оказывается, следователь предъявил ему обвинение... в участии в стачечном комитете! Это совершенная ложь. Было еще обвинение в напечатании письма русского военнопленного в Австрии об ужасном положении наших пленных. Украина и Россия уже отпустили всех пленных. Австрийцы удержали наших, как рабочий скот, который загоняют до смерти без соответствующего кормления.
Костя ответил на это просто, что он тогда газету не редактировал. Очевидно, Нога подыскивает всевозможные предлоги. Следователь выходил очень возбужденный в другую комнату и что-то горячо говорил там... Потом остановился только на стачечном комитете... У нас, дескать, есть несомненные доказательства. Таковыми могут быть только ложные доносы услужливых агентов Ноги.
Косте предложили подписать протокол допроса, но он без перевода подписать его отказался.
На меня этот следователь произвел очень хорошее впечатление. По-видимому, немецкие судьи остаются судьями при всяких обстоятельствах и с ними фальсификации трудны. Зато в «бригаде» (33 Landwehr-Brigade) я наткнулся на необыкновенно типичный образец немецкого «юнкера», в чине лейтенанта, грубого, нахально-самоуверенного, решительного. Он, по-видимому, отражает настроение немецкой военной массы. Говорил об убийстве Мирбаха и Эйхгорна так, как будто перед ним участники этих убийств, не пригласил сесть, а когда Наташа сама села, он повернулся к ней и сказал, что у него нет времени... Я с трудом сдерживался, а Анна Леопольдовна, когда он повысил голос, сказала:
— Я прошу вас не кричать в присутствии господина Короленка.
Нахал ничего не ответил даже на вопросы и на требование свидания... [58]
В тот же день — странное посещение: пришел молодой человек в форме украинского офицера. Говорит на галицийском жаргоне, производит впечатление полуинтеллигента, заявляет, что он был членом Центральной рады.
— Вы были членом Центральной рады? — переспрашиваю с некоторым удивлением. Отвечает утвердительно, но мне это кажется совершенно невероятным.
— Что же вам нужно?
Пришел к Ляховичу и ко мне, чтобы узнать о местопребывании и о «родыне» Швиденка. Швиденко — странная, несколько загадочная личность, всплывшая во время смутного времени. Появился в Полтаве еще при Раде, производил аресты и вымогательства, был уличен, пойман с поличным (меченые деньги) и арестован комендантом Самойленко, но затем почему-то отпущен и опять принялся за то же. Продолжал и после свержения Рады, называя себя «уполномоченным секретаря гетмана». Тут же орудовал некто Собоцкий (или Сопоцкий), называвший себя начальником контрразведки и почему-то скрывавший свою фамилию. Ляхович заговорил с ним о деятельности Швиденка (разговор происходил в здании губернской земской управы). Собоцкий прикинулся удивленным, тут же объявил Швиденку, что он арестован и будет отправлен в Киев, а затем Швиденко опять появился. Я написал заметку, но мы решили с Костей собрать еще сведения, а пока сообщили о странной компании кое-кому в Киеве, в том числе Василенку. Старицкий говорил о том же Иваненку. В то же время говорили о появлении в Полтаве борца и атлета Дунайского (убившего несчастного Ластовченко), который ютится тут же, с Швиденком и Собоцким, около «особого отдела при гетмане». Иваненко (кажется) распорядился арестовать Швиденка. Он был задержан, но от стражи при довольно подозрительных обстоятельствах убежал и скрылся. Говорили, что впоследствии все-таки где-то был задержан с поддельными бланками и полномочиями и уже будто бы расстрелян.
Слух сомнительный. О таких расстрелах что-то пока вообще не слышно...
И вот теперь является сомнительный «бывший член Центральной рады», фигура вульгарная, с галицийским жаргоном, и пытается что-то разузнавать у Ляховича и у меня о Швиденке.
— Зачем вам?
— Бачте... Той Швиденко мені таке зробыв, таке зробыв, що як бы мені его знайти, то або він, або я живій не заостався б...
И он рассказывает, будто Швиденко отнял у него 1500 карбованців его собственных денег. Мотивировка для страстной ненависти явно недостаточная, и вообще молодой человек производит самое сомнительное впечатление. Мне приходит даже в голову, что он может быть разведчиком совсем другой стороны: хочет узнать, что нам известно о Швиденке, который, возможно, подвизается еще где-нибудь.
Интересно, однако, что сей юноша причисляет к той же швиденковской компании также и... Ногу! Как будто невероятно. А впрочем... чего не бывает. Все вместе говорит о просторе в наше время для темных подпольных махинаций уже далеко не политического характера. Какая-то шайка истязает в Виленском училище и убивает на улицах. Швиденка арестуют и отпускают разные правительства, и, несмотря на поличное, несмотря на поддельные бланки гетмана, он все-таки выныривает опять и опять... Около «особого отдела» ютятся не только Собоцкие (говорят, фигура совершенно уголовная, из польских беженцев), но и мелькает в мрачной полутени Дунайский, рабочий-атлет, бретер и полусумасшедший убийца... Теперь эта пошловатая фигура самозваного «члена Центральной рады», что-то старающаяся разведать и вынюхать в связи с Швиденком. Вспоминается мне еще тоже, по-видимому, самозваный «член академии» Макаренко, которому Шаповал делал «донесения» (задним числом) обо мне и который выступал в защиту махинаций Виленского училища...
1 июля [59]
Нужно что-нибудь предпринимать против гнусных махинаций. Я решил написать «Письмо из Полтавы» в «Киевскую мысль» [60], в котором изложить всю эту историю в связи с общим положением: около немцев хлопочут местные «администраторы», выдвигая их, как ловкий режиссер статую командора в «Дон Жуане». Делаю таким образом попытку сказать, что думаю о действиях Ноги — открыто и гласно. Но так как цензура может и не пропустить (почти наверное), то я посылаю копию этой статьи Ник. Прокоф. Василенку, моему доброму знакомому, прекрасному человеку, а ныне (вероятно, ненадолго) министру народного просвещения Украинской державы. «То, что я Вам пишу, — пытаюсь сказать открыто и гласно... Перед такой ситуацией исчезают различия политических взглядов. Для согласия по таким предметам достаточно элементарнейших общих правовых представлений»... «Когда заметного общественного деятеля, пользующегося признанием всех представителей самоуправления, гонят по городу меж двух солдат и держат в тюрьме, то, думаю, уже и это может служить предметом интереса для члена данного правительства, хотя бы и не по ведомству»...
Пишу еще об арестах и угрозах смертной казнью рабочим забастовщикам, об общем положении, создаваемом махинациями около немцев, и предоставляю письмо в полное распоряжение Василенка.
Получилась телеграмма: «Сегодня сделал распоряжение освобождении Ляховича ввиду вашего ходатайства перед министром народного просвещения № 206. МВС Кистяковский» [61].
МВС — значит «министр внутренних справ».
11 августа
Несмотря на телеграмму Кистяковского, Ляховича не освобождают. Выясняется, что, по-видимому, Нога даже не сообщил ничего немцам, но отписывается, что немцы противятся освобождению. Между тем Наташа была у Гессельбергера, прося свидания, и он сказал, что они ничего не знают о распоряжении министра. Опять те же махинации. Я отправил Кистяковскому следующую срочную телеграмму:
«Игорю Александровичу Кистяковскому министру вн. дел. Кузнечная, 14, Киев. Глубоко признателен за ответ, но распоряжение Ваше не исполнено. Ляхович в тюрьме. Короленко».
Сияльской ходил к Ноге, с которым знаком, но переговорить с ним не удалось. У него в это время, как сказала жена, был Кистяковский... Какой именно — неизвестно.
26 ноября
Вечером в сумерки Костя Ляхович вернулся из немецкого плена. Его освободила только германская революция. Ни очень определенные и самоуверенные заявления Иг. Ал. Кистяковского, ни еще более определенные обещания германских офицеров (из осведомительного бюро и даже из немецкого суда в Полтаве, говоривших прямо: послано распоряжение об освобождении Ляховича) ни на волос не изменили его положения в брестских казематах. Лживые обещания и уверения — это, очевидно, система немецкого управления. Костя говорит, что для самих пленных это стало совершенно ясно: были случаи, что мать или жену уверяли в близком освобождении арестованного и отказывались на этом основании принять деньги и вещи на дорогу и в ту же самую минуту человека увозили без теплого платья, без вещей и денег!..
27 и 28 ноября
Новая перемена. Несколько дней уже до Полтавы доносилась канонада со стороны Божкова. Жители ходили на гору смотреть, как в туманной пелене вспыхивали белые дымки. В газетах по временам появлялись сообщения от штаба, что наступление петлюровцев отбито, что они отодвинуты и т. д. И вдруг к вечеру 26-й артиллерийский отряд оказался обойденным и, отступив, оставил в руках петлюровцев 2 пушки, а офицеры были собраны по приказу Слюсаренко в некоторых пунктах города и все чего-то ждали. Приходили известия, что от Киевского вокзала двигаются повстанцы. Говорили об этом по телефону, но получался ответ, что все это пустяки, пока наконец их не накрыли, как в ловушке. После короткой перестрелки они сдались при посредничестве немцев и их отпустили. Это просто что-то непонятное и удивительное: люди оказались точно в нарочито устроенной ловушке. Их отпустили «на подписку». Были убитые и раненые, но особенных эксцессов мести не было. Вообще все произошло как-то неожиданно и как будто вяло. Полтава занята повстанческими бандами, партизанами, которых тотчас же выпустили; объявления об организации новой революционной власти чисто большевистского типа с указанием на то, что она будет применять и большевистские формы борьбы. Но уже сегодня к вечеру обнаружилось двоевластие. Отряд регулярного войска полковника Балбачана (под командой Маресевича) разоружил повстанцев и объявил новое «революционное правительство» самочинным. Восстановляется городская дума, и завтра назначается заседание. Демократическое земство тоже восстановлено, а большевики, по-видимому, остались ни при чем.
Ночью (на 28-е) раздался вдруг поблизости громкий выстрел, слышный в нашей квартире. Наутро мы узнали, что это на соседней улице повстанцы явились в квартиру богатого казака Пятака, имеющего землю невдалеке от Полтавы. Кажется, там происходила какая-то карательная экспедиция, т. е. полное безобразие со стороны «хлеборобов-собственников». Теперь — такое же безобразное возмездие: наутро на Каменной нашли труп старика Пятака. По-видимому, это попытка «большевистских методов борьбы», а может, и просто месть ожесточенного населения.
В общем — эксцессов немного. Газеты вышли. На улицах третьего дня и вчера было движение любопытных. Паники нет. Есть скорее вялое, усталое любопытство.
«Полтавский день» 17-XII-1918 *
ОТРЕЧЕНИЕ ГЕТМАНА
Всем, всем учреждениям Украины, всем войсковым частям и учреждениям.
Я, гетман всея Украины, в течение семи с половиной месяцев все силы свои клал на то, чтобы вывести страну из того тяжелого положения, в котором она находится. Бог не дал мне сил справиться с этой задачей. Ныне, ввиду сложившихся условий, руководствуясь исключительно благом Украины, я от власти отказываюсь.
Павло Скоропадский.
1918 г. 14 декабря
* Газетная вырезка, вклеенная между страницами дневника. Помета «Полтавский день» 17-XII-1918» сделана рукой В. Г. Короленко.
1919 год
14 января
Пришла молодая девушка с запиской.
— Откуда это?
— Из Grand Hotel'я, где штаб.
Развертываю и читаю.
«Многоуважаемая Прасковья Семеновна и Владимир Галактионович!
Умоляю Вас спасти меня от расстрела. Поспешите. Дни жизни моей сочтены, у меня непристроенные дети. Арестовали меня за то, что гайдамаки приняли крики отчаяния, крики наболевшей души на селянском съезде, приняли за агитацию. Устройте, чтобы допросили на суде меня и моих свидетелей. На меня наклеветали мои враги, кроме всего еще и то, что будто бы я — Вера Чеберячка [1]. Если нельзя будет меня совсем освободить, то хоть пускай, не лишая меня жизни, посадят в тюрьму. Со мной сидит студент и крестьянин, говорят, что нас без допроса и суда при нашем присутствии расстреляют, обвиняя в большевизме. Прошу поспешить. Искренне уважающая Вас А. Чижевская.
Если не захотите спасти меня, то устройте, чтобы кто-нибудь поспешил прийти ко мне, чтобы перед смертью распорядиться своими детьми бедными круглыми сиротами и имуществом, а то у меня все разбросано и расстроено, и чужие люди богачи могут получить мое имущество. Я ужасно расстроена. Искренне уважающая Вас А. Чижевская.
Если меня расстреляют, то прошу Полтавский политический Красный Крест моим детям оказывать помощь».
На оборотной стороне измятого листка малоразборчивый адрес: М. Садовая, дом д-ра Будаговского, писателю Короленко, — и потом затертые слова: Его... родному г-ну Короленко.
Я не сразу разобрал, в чем дело. Девушка — служащая в номерах. Принесла по просьбе г-жи Чижевской. Я вспомнил. Как-то в прошлом году во время первого периода полтавского большевизма ко мне явилась женщина уже не молодая, привела дочь почти взрослую и принесла ворох бумаг.
— Что угодно?
Оказалось, все ее обижают, и она принесла бумаги, из которых видно, как ее обижает консистория. Я должен разобрать бумаги и написать об этом в газетах. Было что-то странное, озлобленное в ее тоне. Мне показалось, точно у нее мания преследования и, пожалуй, сутяжничества. Я сказал, что я не адвокат, в делах ее разбираться не имею возможности. У нее наверное есть родственники и друзья среди духовенства, и за советом ей лучше обратиться к ним. Оказалось, что и родственники все против нее. Ей и нужно, чтобы я выступил печатно на ее защиту. Когда я отказался, она сказала с тупым озлоблением:
— Так я пойду к большевикам.
— Это ваше дело.
Потом я слышал, что она обратилась в большевистский «совет», который предоставил ей какую-то должность по части сношения с солдатками, получающими пайки. Тут она и принимала участие в митингах и съездах и говорила, наверное, много лишнего.
Когда большевики ушли и вступили немцы с гетманцами, она скрывалась, живя где-то под Полтавой, и раз под вечер явилась ко мне не помню с каким предложением. Дело было под вечер. Она боялась возвращаться к себе и попросила приюта на ночь. Мне это было неприятно, тем более что я далеко не был уверен в ней и в ее намерениях, а в это время мне пришлось написать кое-что неприятное какой-то странной шайке, орудовавшей под прикрытием украинцев в Виленском училище, которой было бы приятно найти случай для явки ко мне с обыском и арестом. Тем не менее отказать было невозможно: идти одной женщине за город темным вечером было трудно. Мы напоили ее чаем и согласились ее оставить. Но тут Прасковья Семеновна придумала, где ей переночевать, и увела ее с собой.
После, когда все успокоилось, она опять приходила со странным требованием, чтобы я и К. Ив. Ляхович стали опекунами ее дочери. Мы отказались. Раза два или три я видел ее мельком, когда она приходила к Прасковье Семеновне, кажется, как к члену комитета политического Красного Креста. Затем на время я потерял ее из виду.
И вот — записка. Сначала все это показалось какой-то странной фантазией. Но затем при расспросах девушки, принесшей записку, — та повторила, что все это верно: в Grand Hotel'e держат арестованных петлюровской контрразведкой, в одном из №№ гостиницы собирается суд и порой— расстреливают. Девушка с искренним сожалением говорила о том, что Чижевскую, студента и крестьянина тоже, вероятно, расстреляют.
Я в это время был нездоров: моя одышка усилилась, ходить мне было трудно, настроение было пригнетенное, и я не мог как-то дать себе ясного отчета в этой мрачной фантасмагории. Мне казалось, что это опять какая-то мания преследования, и не верилось, чтобы женщине, хотя и сумасбродной, грозил действительный расстрел. Но вот под вечер меня спросил какой-то солдат, или, вернее, петлюровский сечевик, и опять передал письмо Чижевской. Оно было почти тождественно по содержанию. Я стал расспрашивать, и сечевик печально и серьезно подтвердил все: Grand Hotel весь занят контрразведкой. Арестуют, приводят в отдельные номера, наскоро судят и увозят для расстрела, а иногда расстреливают тут же, в отдельном номере.
Когда я немного разговорился с ним, он сказал, что служит в конной дивизии Балбачана. «Шел биться за правду и за Украину», но когда его прикомандировали к штабу и контрразведке, он увидел такие дела, что пришел прямо в ужас. При этом лицо молодого человека передернулось судорогой, голос задрожал и на глазах показались слезы. Чижевскую действительно, по-видимому, расстреляют. Сидит еще московский студент Машенжинов. Его тоже расстреляют, как и крестьянина.
— За что же крестьянина?
— Они ненавидят крестьян за то, что они большевики.
Он не возразил ни слова, когда я спросил и записал его фамилию, и только когда я сказал, что от меня его начальство не узнает, конечно, что он приходил с запиской, он сказал с тронувшей меня серьезностью:
— Да. Если бы узнали, меня могли бы расстрелять...
Это было уже серьезно. Мы решили принять свои меры. Прасковья Семеновна еще с кем-то из Красного Креста отправилась в Grand Hotel, видела там начальника Римского-Корсакова, говорила с ним и получила обещание, что Чижевскую освободят. Но так как все-таки обещание внушало сомнение, то мы решили, что надо еще поехать и мне. Я зашел за городским головой Семенченком. Бедняга сам был утомлен и измучен, но согласился поехать со мной и потребовал городских лошадей. Прасковья Семеновна с Наташей пошли вперед пешком.
Grand Hotel — в конце Александровской улицы, недалеко от Корпусного сада. Довольно грязная лестница, узкие и мрачные коридоры. На лестнице и в передней толпятся сечевики. Нам с Семенченком указали ход наверх, и затем казак подвел к одному номеру. Мы вошли. Навстречу из-за стола поднялся высокий молодой человек с бритой головой и «оселедцем», который, видимо, был все-таки расчесан и расположен над лбом с некоторым старанием. Черты лица— аристократические, манера держать себя не лишена некоторой официальной важности. Мы объяснили, что явились, услышав о том, что здесь есть арестованные, которым грозит военно-полевой суд, в том числе одна женщина.
— Да, есть Чижевская. За нее уже приходила просить старая женщина из Красного Креста. И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, наверное, наделает много вреда.
— Есть еще крестьянин и студент?
— Крестьянин уже отпущен. Что касается студента, то это очень вредный большевик, который сам повинен в гибели многих. Его отпустить невозможно. Его будут судить... А Чижевская будет отпущена.
Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волнения и как-то потерял энергию. Выйдя в коридор, я увидел Прасковью Семеновну, а вскоре вышла и Чижевская. Мы вместе вышли на улицу. Чижевская боялась, что ее догонят и застрелят на улице. Мы ее успокоили, и Прасковья Семеновна с Наташей некоторое расстояние прошли вместе с ней. Затем она затерялась в толпе. На улице людей было много.
Только уже дома я вдруг вспомнил: Машенжинов остался и при разговоре о нем и Римский-Корсаков, и Литвиненко ничего не обещали. Когда я сказал об этом, Прасковья Семеновна заплакала.
— Если бы вы дождались меня — я бы не ушла от них, пока бы не добилась.
Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко помирился с предстоящей, может быть, казнию неведомого человека. Они говорили, что этот человек погубил десятки людей. Но, во 1-х, правда ли это? Я решил тотчас же пойти опять в Grand Hotel. Софья пошла со мной. Мне опять указали номер, где был Римский-Корсаков. — Вы доложите? — Не надо. — Я вошел. Римский-Корсаков лежал на постели, отдыхая. При моем входе он встал, а когда за мной вошла Соня — стал застегивать тужурку. Я извинился и изложил причину, почему я явился.
— Что же, я освободил Чижевскую — по просьбе вашей и приходившей до вас старой женщины... Больше ничего сделать не могу.
— А Машенжинов?
— Вы его знаете?
— Не знаю... Знаю только, что он может погибнуть.
— Его будут судить.
— Когда?
— Завтра вечером.
— Значит, сегодня ему не грозит расстрел.
— Сегодня нет. Но завтра почти наверное.
— Но ведь вы говорите: еще суда не было.
— Но у нас есть против него страшные улики...
Я стал говорить этому человеку о том, что озверение, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку у локтя. Лицо этого молодого человека осталось бесстрастным. Он желал, видимо, чтобы его оставили в покое.
— Я обещаю вам одно: мы вам дадим знать о времени суда.
— И допустите меня защитником?
— В военно-полевом суде защиты не полагается.
— В таком случае разрешите мне свидание с ним.
— Зачем?
— Может быть, он скажет что-нибудь мне, что послужит в его пользу, я передам вам... Может быть, мне удастся найти свидетелей.
— Этого нельзя, но я обещаю, что вы будете знать.
Было очевидно, что больше от этого странного человека с запорожским «оселедцем» и «капулем», с его аристократически-бесстрастным лицом ничего больше не добьешься. Я поблагодарил его и за это обещание, которое говорило мне, что на сегодня жизнь Машенжинова еще обеспечена, и вышел.
За мной вышел Литвиненко. Это тоже молодой человек с изнеженными тонкими чертами лица. Такие лица бывают у воспитанников привилегированных учебных заведений. Выйдя со мной в коридор, он вздохнул и сказал:
— Да, тяжело!.. — И потом добавил: — Я понимаю вас... Вы — человек не от мира сего. Но с этими людьми нельзя иначе... Вот Чижевская... Она еще наделает дел! Знаете: она с злорадством говорит мне: «Ну, что? Большевики идут?.. Недолго торжествовали?!» Я едва удержался, чтобы тут же не пристрелить ее...
— Послушайте, — сказал я, — значит, сегодня Машенжинова не расстреляют?
— Римский-Корсаков вам обещал и сдержит обещание...
Я пришел домой совершенно разбитый. Потом Костя узнал, что Балбачан, с которым он говорил о моих хлопотах, предписал военному суду допустить меня в качестве защитника.
17 января
Вчера уже говорили, будто Машенжинов расстрелян. Я сначала не верил. Обещания были так категоричны! Вечером к моему дому подъехал автомобиль. Это приехали несколько дружинников городской самоохраны. Они сообщили, что из тюрьмы экстренно привезены в Grand Hotel четыре «политических», т. е. подозреваемых в большевизме. Двое Щербовых, Ровенский и еврей Куц. Значение этого привоза в Grand Hotel— очевидно: расстреляют. Молодые люди предложили мне услуги автомобиля. Мы с Костей поехали.
Город имеет необычный вид. Всюду движение петлюровских войск, суетливое и беспорядочное. По некоторым улицам движение прекращено. Петлюровцы спешно эвакуируются на южный вокзал. Мы едем точно по полю битвы. Самоохранники по большей части молодежь, студенты-евреи и рабочие, — стоят на приступках и впереди с ружьями на изготовку. Подъезжаем к Grand Hotel'ю. Тут внизу в коридорах и у лестницы полно казаков с черными верхами шапок. Легко проходим наверх. Римский-Корсаков не принимает, но выходит Литвиненко и молодой (или очень моложавый) офицер; называет себя: Черняев. Фамилия несколько известная: в земскую больницу привозили порой трупы с пришпиленными на груди визитными карточками: есаул Черняев. Мы объясняем, зачем приехали. Завязывается разговор. Черняев, человек с бледным, нездорового цвета лицом, очень скоро заявляет, что он тот самый, чьи карточки находили на трупах. По большей части это за грабеж. Одного собственноручно застрелил сегодня; он кинул бомбу под ноги казацкой лошади. Тут же показывает и казака: настоящий богатырь с мрачным лицом... Вообще Черняев говорит, что собственноручно застрелил 62 человека...— И знаете почему? Я был, как и все... Но когда я приехал в Ромны повидаться с семьей, то в это время большевики напали на нас, убили отца и мать, а жену... изнасиловали на моих глазах...
— Да, — говорю я. — Это ужасно. Это были не люди, а звери...
— Я и убиваю зверей...
— Да, но вы забываете, что кое-кто из них, может быть, тоже может рассказать что-нибудь подобное. Озверение с обеих сторон, и ваши действия, ваша месть только усиливает рост жестокости...
В конце концов они согласились сначала отправить назад в тюрьму двух, потом, после некоторых переговоров, — всех. Я попросил, чтобы меня допустили в номер, где они содержатся. Меня провели туда. Я объявил заключенным, что их сейчас переведут в тюрьму. Они стали просить, чтобы им гарантировали, что их не расстреляют дорогой и не изобьют. Один из них — еврей Куц, страшно избит и производил ужасное впечатление. Мы опять вышли, и я взял с Черняева слово, что он даст надежную охрану для препровождения. Он дал слово. Литвиненко опять меланхолично вздыхал... На мой вопрос о Машенжинове повторил опять, что меня известят о суде... Я успокоился и поблагодарил Литвиненко довольно искренно. В это время Машенжинов уже был расстрелян... Я понял, почему Римский-Корсаков не захотел меня видеть.
В эту же ночь произошло нападение на город повстанческих отрядов. Петлюровцы отступили к южному вокзалу. Слово относительно 4-х арестованных исполнили: было уже некогда препровождать в тюрьму. Они их просто оставили в том же номере, и повстанцы их освободили.
При этом 4 казака с офицером были застигнуты в Grand Hotel'e. Они скрылись в погреб и... все были убиты... Этого офицера я, кажется, видел в этот вечер. Молодой брюнет с незначительным лицом...
13 марта
Большой перерыв в записках. Было так много событий и так много хлопот, что записывать было невозможно.
Теперь мы под большевиками с половины января. В их отношении ко мне заметно изменение, может быть, потому, что «начальство» (глава большевистского правительства на Украине) Раковский. Не возвращаясь пока назад, стану отмечать наиболее заметные события изо дня в день.
Сегодня в «Известиях Полтавского Совета рабочих и солдатских депутатов» напечатана заметка «Расстрел контрреволюционеров».
«По постановлению уездной Кременчугской Чрезвычайной Комиссии в ночь на 7 марта во дворе тюрьмы расстрелян бывший начальник карательного отряда Волков и служивший в охранном отделении трамвайный кондуктор Батушин».
Кременчугская чрезвычайка, по-видимому, торопится проявить себя. Полтавская еще не расстреливала да, кажется, и не будет расстреливать без суда. А здесь просто «по постановлению Чрезвычайной Комиссии».
В том же номере по поводу заседания «Лиги спасения детей» [2] несколько комплиментов мне и несколько шаблонно возбуждающих выпадов против «мещан». Интересно, что в «мещане» (буржуи) попал и один оратор-большевик, делавший замечания на устав Лиги, в том смысле, что и местные дети нуждаются в попечении. Григорию Петрову [3] в том же номере делается вызов: «...объяснить в печати или устно, как идейно честный человек может связывать отношение к войне, разоблаченное в статье «Голос коммуниста», с той евангельской христианской проповедью, которую вы ведете теперь в ваших лекциях». Следуют подписи.
Григорий Спиридонович Петров действительно писал в качестве военного корреспондента порой пошловато и странно. Но вести полемику под угрозой ареста чрезвычайкой за контрреволюционность — очень неудобно. Странные оппоненты, делающие такие вызовы при таких условиях.
Была у меня г-жа Дейтрих — жена бывшего члена Государстве иного совета и помощника Бобрикова [4]. Сам Дейтрих — фигура не яркая в смысле прежнего злопыхательства — теперь арестован, как полтавский помещик, и теперь жена встревожена: его будто бы хотят везти в Константиноград. А там какие-нибудь уездные Робеспьеры, чего доброго, расправятся над больным стариком.
Арестован чрезвычайкой также и Бразоль [5], бывший губернский предводитель дворянства. Тоже сам по себе не яркая фигура, но «дворянин» настоящий. Обвиняют его в содействии или организации карательных отрядов и взыскании при гетмане неумеренных «контрибуций» с населения. Г.г. дворяне долго ездили на шее мужиков. Теперь мужички в короткое время постарались наверстать. Потом опять короткое торжество и месть: карательные отряды и «контрибуции» (так называются взыскания за захваты комитетами дворянской земли и имущества). Теперь опять «месть беднейшего крестьянства и пролетариата»... Нет конца мести.
Впрочем, кажется, Бразоль далеко не взыскал всей суммы, ему присужденной при гетмане. Дочь утверждает, что отношения у него с крестьянами были хорошие.
Вчера я отправил с нарочно присланным из Одессы Тимоф. Феоф. Родионовым, наборщиком, рукопись «История Моего Современника» для «Русского богатства», которое предполагается издавать в Одессе. Петербургское разгромлено. Мы пережили много кризисов при царской власти, но кое-как жили. Теперь не только закрыли журнал, но реквизировали бумагу для «коммунистической газеты» и квартиру, которую и принялись отапливать нашими книгами из склада. Такого кризиса еще не бывало. Большевики вообще считают свободу печати «либеральным предрассудком». Вся независимая печать закрыта сплошь. Положение такое, как если бы были закрыты все газеты при прежнем режиме, кроме «Правительственного вестника», губернских ведомостей да еще «Московских ведомостей» и «Русского знамени»... Да еще в пользу «Русского знамени» или газеты Глинки [6] произведены были бы реквизиции либеральной бумаги и типографий. О, судьбы русской свободы!
15 марта
В харьковской (меньшевистской) газете «Наш голос» (от 12 марта № 55) сообщают о страшном еврейском погроме (Подольская губерния). 15 февраля произошло местное восстание большевиков и при его подавлении произошел погром. От 3 — до 6 час. вечера убивали всех евреев, живших в еврейских кварталах. Половина евреев, жителей этих улиц, вырезана. Много раненых.
«Эта резня превосходит все кошмары и ужасы, какие знает до сих пор история еврейских погромов и кровавых армянских бань. В итоге пока зарегистрировано около 3 тыс. убитых и столько же раненых...», «С третьего часа дня началась резня мужчин, женщин и детей. Целые улицы были превращены в кладбища. Многие семьи вырезаны целиком...», «Пострадала преимущественно беднота. Поголовно вырезаны все члены еврейских рабочих организаций и около 50 рабочих-христиан...».
Это напоминает действительно времена гайдамаков на Украине. «Патриоты» могут гордиться. Это уже не одна историческая бутафория. Воскресают времена самого неподдельного варварства!
Рассказывал А. Д. С. Банковские служащие получили опросные листки. Среди вопросов есть и такой: к какой партии принадлежит опрашиваемый. Если беспартийный, то какой партии больше всего сочувствует (?!).
Настоящее, не прикрытое ничем, наивнейшее чтение в сердцах. Отказ отвечать на эти вопросы влечет за собой... предание суду революционного трибунала. Любопытный был бы суд!
16 марта
Много посетителей. Звонок за звонком. Между прочим, жена священника Черемховича и два крестьянина в солдатских шинелях. Священник Черемхович арестован уже недели три-четыре. За что? Был священником при арестантских ротах. По отзывам — человек хороший. Я хлопотал.
— Да, хороший человек!— пренебрежительно сказал тогдашний председатель чрезвычайки. — Только взыскал с крестьян 180 тыс. контрибуции!
— Священник арестантских рот и 180 тыс. контрибуции. Простите, но это какая-то явная несообразность!
Впоследствии выяснилось, что у священника Черемховича есть землица в пределах Браговского сельского общества. В свое время мужички забрали у него сено. Когда гетманцы «восстановляли порядок», то Черемховичу (вернее, его попадье) было присуждено 2500 р., но по соглашению произошла сбавка и взыскали 1800 р. Это и есть 180-тысячная контрибуция.
Потом приехал новый председатель Барсуков. Больного священника обещали мне «скоро выпустить». От Браговского общества поступил приговор, что они против священника ничего не имеют. После этого приехали два красноармейца, которые сказали:
— Зачем вы дали одобрение священнику? Теперь мы будем отвечать. Дайте приговор, что он взыскивал. — Они дали и им приговор. Теперь привезли еще один, где еще раз излагают дело. Приговор написан безграмотно, но смысл ясный: против священника ничего не имеют. Лично мужички говорят мне, что желает все общество, чтобы батюшку отпустили, тем более что, по-видимому, и те-то 1800 р. им возвращены...
— Зачем же вы дали приговор красноармейцам?
— Та воно, бачьте... Воны кажуть: мы будемо отвічать, що арештували... Мы и дали.
— Что ж вы написали?
— Написали, що батюшка взыскивал... А теперь, хай воны пришлють комысию, то мы yci, як одын чоловік, скажемо: отпустить батюшку...
А больной священник до сих пор сидит в тюрьме, и у него кровоизлияние.
Еще 5 дней назад в чрезвычайке мне говорили: дня через два отпустим!
Много дел. И плодят еще больше. Свойство всякой охранки — неизбежно плодить безответственно глупые дела. Революционная охранка ничем не отличается от жандармской. Прежде была в ходу «неблагонадежность». Теперь «контрреволюционность»!
21 марта
Сегодня рано утром неожиданно умер Дмитрий Осипович Ярошевич от кровоизлияния. Это был скромный человек, постепенно занявший положение видного и уважаемого работника. Из сельскохозяйственного общества, которого он был секретарем, он сумел сделать большое и полезное дело. Одно время мы вместе с ним работали в «Полтавщине» [7], в ее лучшее время. Он был кадет и подвергался часто нехорошим нападкам слева. Но это было близоруко и бестактно.
Я даже не думал, что так сильно привязан к этому небольшому человеку, с необыкновенно отчетливыми и уверенными движениями. Он тоже был ко мне расположен.
Третьего дня и вчера в городе неспокойно. Трещат пулеметы. Говорят, чрезвычайка в течение двух часов была в руках левых эсеров. Вся Украина почему-то объявлена на военном положении. Одно время казалось, что большевики укрепляются. Но у нас в Полтаве и под ними почва колеблется. То и дело находятся «благодетели», которые «гораздо лучше знают», что именно нужно народу. И среди них много таких, которые хотели бы устроить кровавый еврейский погром. К чести большевиков — они решительно против этого. К сожалению только, это объясняется многими тем, что среди большевиков много евреев и евреек. И черта их — крайняя бестактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает. Наглости много и у неевреев. Но она особенно кидается в глаза в этом национальном облике.
22 марта
По-видимому, беспорядки у нас подавлены, но всюду есть признаки недовольства. В Петербурге бастуют заводы. Путиловский завод и фабрика «Скороходы» *. У нас, по-видимому, в крестьянстве растет опасение и недоверие к коммунизму. Сегодня в «Известиях Полтавского Совета» (№ 31) напечатана передовая статья, озаглавленная «Твердой рукой», в которой говорится: «Мы самым беспощадным образом будем очищать Украину от контрреволюции и бандитизма». «Мы не остановимся перед массовыми расстрелами тех, кто будет определенно уличен в контрреволюции и погромной агитации...» «Во время гетманщины и петлюровщины буржуазные журналисты и политики усиленно занимались самой гнусной клеветой и распространением самых диких сообщений о жестокостях и зверствах, творимых в Советской России **. Все сознательные рабочие и крестьяне знают, сколько истины в этих сообщениях. Но от чего мы никогда не отказывались и к чему часто бываем вынуждены прибегать, это — красный террор».
* «Наш голос», 20-III-№ 60. — Примеч. В. Г. Короленко.
** Против этих строк рукою В. Короленко на полях написано: «разве мало и так».
В этом именно и обвиняли большевиков. «Массовый террор», с одной стороны, «определенные обвинения» — с другой — две вещи несовместимые. Взаимные обвинения в зверствах, к сожалению, одинаково верны для всех.
В той же статье признается, что контрреволюционные элементы «проникли даже во многие советские учреждения». Кроме того, «в очередях, на бирже труда среди безработных, в группах красноармейцев, в вагонах, всюду, где только возможно, ведут они свою преступную, контрреволюционную агитацию».
К ней примешивается в значительной степени антисемитизм... Темно со всех сторон. Страх перед новым переворотом может подсказать большевикам бесцельные, слепые жестокости.
Вчера приходила бедняга Сподина с заплаканными глазами. Муж ее, почти инвалид, арестован. Это уже во второй раз. Был при гетмане комендантом в Миргороде. В первый раз дело разъяснилось. Теперь схватили опять, по-видимому, даже не зная о первом аресте.
23 марта
Вчера я обратился к губернскому комиссару по гражданской части с письмом следующего содержания:
«Многоуважаемый Тов. Алексеев.
Я уже имел случай говорить с Вами о принудительных работах вообще, которые представляются мне ненужным издевательством над человеческой личностью. Теперь обращаюсь к Вам по частному случаю.
На принудительные работы назначен Е. Д. Саков, которого я хорошо знаю. Это человек больной. Он страдает отслоением глазной сетчатки. На один глаз уже не видит и рискует совсем потерять зрение. Всякое физическое утомление ему очень вредно. Он представил два докторских свидетельства (в том числе от Гиршмана). То же подтверждает и доктор Глейзер. Оба свидетельства выданы ранее и, значит, не приурочены к настоящему случаю. При таких условиях даже в старые времена на каторге на работы не назначали. Неужели это возможно теперь? С уважением, Вл. Короленко».
Костя Ляхович понес это письмо в заседание исполнительного комитета вечером, прибавил и от себя.
Комитет распорядился освободить Сакова от принудительных работ.
В Полтаве начались смертные казни: сегодня («Известия», № 32) напечатано, что «по постановлению Полтавской губернской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией от 19 марта 1919 г. за № 5 расстреляны следующие лица».
Идет перечисление: 1) Бойко Петр Семенович и 2) Шавкун Матвей Иванович за участие в бандитизме и 3) Давид Ефимов как контрреволюционер, активно работающий (вший?) в самодержавной охране до прихода большевиков 22 марта 1918 г.,—председатель Полтавской губернской Чрезвычайной Комиссии (подпись). Интересно, что фамилии председателя и секретаря заменены в официальной газете простым словом «подпись». Заметно вообще при переменах власти стремление стушевать личные выступления.
Теперь среди заключенных царит, конечно, испуг. Особенно среди бывших «филерок» из осведомительного бюро Зуева и Ноги. Захвачен целый выводок девиц, которые работали в осведомительном бюро. По большей части это простые переписчицы. Ко мне и Прасковье Семеновне ходят родственники — матери, сестры... Плачут, просят. Мы в свою очередь справляемся в чрезвычайке. Кажется, особенно зверских намерений относительно этой группы не заметно. Подчеркивают только фамилии Кисленка, бывшего жандарма, и Новицкой. Насколько основательно — не знаю.
27 марта
Вчера около нас, во 2-м Казачьем пер., произошло следующее событие: около 5 часов вечера, то есть совершенно засветло и на виду у прохожих, бежал какой-то человек и кричал: «спасите!» За ним гнались другие двое. Он сбежал вниз в ложбину. Тут двое его догнали и застрелили. Потом на виду у зрителей спокойно поднялись опять на гору и ушли. Они вооружены, а обыватель безоружен и вынужден смотреть, как среди белого дня людей безнаказанно пристреливают, как собак. Самое вероятное, что это свели свои счеты бандиты, хотя, может быть, и что-нибудь другое.
А в Рогожанском переулке, у окраины города, за кладбищем, так же безнаказанно вырезали целую семью евреев, в том числе детей 4—5 лет. Рассказывала мне женщина, как их несли, убитых, на носилках, и плакала: «все ж таки люде... Та ще мали діти».
О таких вещах слышишь почти каждый день. Сегодня вошел какой-то новый полк. Может быть, более дисциплинированный и прекратит эти ужасы. У стоявших здесь большевистских команд до сих пор установились удивительные отношения с разбойниками. Идет еврей. Его встречают два солдата и требуют, чтобы он шел с ними в чрезвычайку. Он идет, но видит, что они зачем-то ведут его в противоположном направлении. Он отказывается идти. У него забирают часы и кошелек, но все-таки ведут туда же. Встречается какой-то военный пост. Он вбегает туда и говорит, что его арестовали без мандата и ограбили. Один из сопровождающих ушел. Другой входит за ним. Постовой говорит просто, как знакомому:
— Гришка, отдай сейчас!..
Тот отдает, и этим дело кончается. Благодушие постового простирается до того, что он дает провожатого, чтобы беднягу где-нибудь все-таки не пристрелили.
29 марта
Вчера прибежала жена Василия Алексеевича Муромцева, главноуправляющего кочубеевских имений. Он с утра ушел и домой не возвращался. Это с ним никогда не бывало: в случае продолжительной отлучки всегда извещал. Жена боится, не случилось ли с ним что.
Муромцев — бывший петровец, человек очень порядочный. В 1905 году сумел хорошо уладить отношения к крестьянам. Губернатор Урусов вызывал его к себе и угрожал.
— Почему вы не вызываете войска?
— Да у нас все спокойно.
— Да, но это потому, что вы делаете непозволительные уступки. Другие помещики жалуются.
— Уступки сделаны с согласия владельца...
Вообще большинство диканьских крестьян относятся к Муромцеву хорошо. Но есть часть молодежи, которая уже прославила диканьские отряды повстанцев как настоящих головорезов и разбойников. Это они большей частью составили полк анархистов, с черным знаменем и надписью: «Смерть жидам и буржуям». Когда этот полк послали на фронт — они все дезертировали. Явилось только 9 человек... Потом причиняли большевикам беспокойство, собирались идти на Полтаву. Пришлось задабривать и идти на уступки. В первые же дни по уходе петлюровцев диканьская банда расстреляла одного из администраторов диканьской экономии, Чуйка. Про Муромцева они, по слухам, говорили:
— Муромцева мы не расстреляем. Но взыщем контрибуцию...
Теперь это странное исчезновение... Жена очень встревожена. Дело должно выясниться сегодня же утром. Если на ночь не явился, значит, что-то случилось.
Оказалось, что не явился. В семье отчаяние. «Папу выбросили на свалку», — говорит сынишка. На свалке порой находят раздетые трупы. Дети знают об этом. У нас живет Феоктистов с дочерью. Они родственники Муромцева. Утром девушка Феоктистова сообщает мне, что Муромцев не явился. Я с тревогой отправляюсь в чрезвычайку. У меня есть постоянный пропуск. У двери председателя часовой. «Заседание». Но какая-то молодая евреечка (которая относится ко мне очень предупредительно) входит в кабинет, и меня тотчас принимают. В кабинете трое. Двух я не знаю. Я сообщаю, зачем пришел. Муромцев оказывается у них. Почему же его нашли нужным арестовать опять? Я рассказываю, что знаю о Муромцеве.
Барсуков (председатель) говорит, что он не знает еще, в чем дело, но арест произведен по заявлению одного «товарища, занимающего видный пост среди советской власти». Дело будет скоро двинуто, и следователь пригласит меня для показаний. Я говорю еще об арестованном крестьянине Сюмаке (Песчанской волости хуторов Житниковки), который арестован за то, что был волостным головой во времена гетмана. Это старик лет 70-ти. Он уклонялся, но его заставили принять должность, которую он отправлял недели три, а потом отказался. Меньшинство местного «совета» против него, и его арестовали по случайному решению этого меньшинства. Теперь и большинство «совета», и крестьяне стоят за его освобождение. Хуторяне (это, собственно, деревенька) составили постановление, но советские не дали ходу. «Що ж вы нас обвинувачуете!» Приговор разорвали. По-видимому, старик пользуется уважением. Большое село Песчанка и еще два составили приговоры в его пользу и прислали в чрезвычайку. У меня были сегодня два грузных мужика, уполномоченные от общества. Они пришли за копией обвинительного акта и говорят, что 14 поселений волости заинтересованы и будут обсуждать дело на сходах. Я говорю и об этом деле, но об этом нужно переговорить с председателем юридического отдела.
Один из заседающих над картой спрашивает у меня — имею ли я полномочия на ходатайства и посещения тюрем? Это товарищ председателя всех чрезвычаек на Украине. Я отвечаю, что особых полномочий не имею и что моя роль — ходатая вызвана традицией. Мне пришлось не раз при прежней власти заступаться за население в печати, организовывать защиту, и ко мне идут по старой памяти и по слухам. Прежде приходилось направлять ходатайства в одну сторону. Теперь — в другую. Вот и все. Впрочем, я вспоминаю. У меня есть карточка Раковского, на которой написано, чтобы мне «оказывали содействие». Я ею до сих пор не пользовался. Подаю.
Оказывается, что его вопрос вызван желанием осведомить Раковского... Между тем в комнату то и дело врываются со спешными делами. Мне очень соблазнительно поговорить с «товарищем председателя» всех чрезвычаек, но я вижу, что теперь не время. Наш разговор происходит под некоторым давлением спешности. Кроме того, я сегодня задыхаюсь, и в такие минуты не вполне владею собой. Приходится прекратить. Когда я говорю, что теперь мое заступничество пришлось повернуть в другую сторону и что Чрезвычайную Комиссию могу сравнить только с прежними жандармскими управлениями, если бы им было предоставлено право казни, то он возражает:
— Товарищ Короленко. Но ведь это на благо народа!..
И пытливо смотрит на меня.
Соблазн велик. Но в это время опять врываются по очень спешному делу. Поэтому после некоторой паузы я говорю только:
— Очень желал бы, чтобы даже это могло обратиться в пользу народа, хотя... — Им ясно, что я в это благо от чрезвычаек не верю. Начинается суетливый разговор.
Встаю, прощаюсь и отправляюсь к председателю юридического отдела (Сметаничу). Это еще юноша. Он заменил Николаева, человека, производившего очень благоприятное впечатление и теперь, кажется, организующего революционный трибунал. Новый— держит себя самоуверенно. Со мной вежлив, но его еще больше прерывают, врываясь то и дело в комнату. Он как будто не выспался, и то и дело у него прорывается зевота. Обещает дать односельчанам свидание с Сюмаком и рассмотреть дело. Ухожу.
Дорогой на Сретенской ул. (я еще заходил в банк взаимного кредита) меня нагоняет сосед Кондрацкий. Это крепкий хлебороб, богач, купивший около нас двухэтажный дом. Довольно культурный, но в нем еще сильно чувствуется казачья деревенская природа. Он, видимо, взволнован.
— Сейчас мне пришлось пережить такую минуту, что не дай Бог!..
Оказывается, только что ограбили Союзбанк (кооперативный). Явилось человек 20. Затем по обычаю: руки вверх и т. д. И вот все служащие и все посетители лежат, как бараны, пока бандиты хозяйничают. Затем они спокойно уходят. И еще минут 10 никто не решается двинуться...
30 марта
Бандиты захватили 1 1/2 миллиона. Обыватель, точно для их удобства, совершенно разоружен. Они спокойно ушли. Какой-то молодой человек в технологической тужурке нес чемоданчик с захваченными деньгами.
Под вечер в стороне Сенной площади слышались выстрелы. Не то напали на след бандитов, которые отстреливались даже пулеметами, не то усмиряли какую-то военную часть, отказавшуюся идти на фронт. Выяснилось, что унесено из банка не 1 1/2 млн., а 830 тысяч.
Приходила вдова Ярошевича. За два-три дня до его смерти им подкинули письмо, требуя, чтобы они положили в известное место 5 тыс. Положили пакет, стали караулить, никто не явился (была сильная метель. В самый, кажется, день смерти боялись исполнения угрозы и от этого поторопили похороны). Пришло другое письмо, где исполнение угрозы в случае неисполнения назначают на 1 апреля. Нам всем кажется, что это мелкохулиганская проделка.
Были две крестьянки и юноша из хутора Голтвы *. Из семей хлеборобов. Рассказывали мрачную историю. Мужа одной из них Захария Кучеренко арестовали двое: казак Кравченко и крестьянин Гудзь, большевики. С Кучеренко м, у которого было 500 р. денег бумажками и 37 р. серебром, арестовали Фед. Павл. Нестеренко. С дороги последнего отпустили, а Захария повезли дальше. И с этих пор он пропал без вести. У вдовы страдальческое угнетенное лицо: осталось 7 человек детей. Вдобавок всех, у которых арестовали мужей, ночью ограбили дочиста. Несомненна связь ареста с разбоем. Интересно, что Нестеренка все-таки взяли на следующий день (17 февраля). Значит, отпустили его только затем, чтобы не было свидетеля убийства...
* Байракской волости Полтавского у езда. — Примеч. В. Г. Короленко.
31 марта
Своеобразный слух: Петербург будто бы занят англичанами и завоевали они его... хлебом. Навезли множество хлеба в Финляндию, так что там фунт хлеба стал по 23 коп. Тогда в Петербурге произошел прямо взрыв, и большевизм пал. Слух во всяком случае интересный *.
* Против этих строк на полях дневника рукою В. Г. Короленко написано: «оказалось неверно».
Вчера, в 8 час. вечера, вырезана целая семья еврея Столяревского на Трегубовской улице. С ними убит случайно пришедший к ним сторонний человек. Сам хозяин оглушен ударом приклада, но остался жив. Действует какая-то шайка злобных юдофобов-разбойников.
По линии Киев—Полтава действуют какие-то повстанческие отряды. В Гребенке линия перерезана. С Киевом сообщения нет. Рассказывает бывший матрос, приходящий часто к Прасковье Семеновне хлопотать об арестованном Васильце (хлеборобе, старике 55 лет, которого держат в чрезвычайке черт знает за что, несмотря на болезнь). По словам этого матроса, деревня страшно поправела. Идет примирение между разными слоями крестьянства. Озлобление против среднего крестьянства у бедняков будто бы проходит. Всем надоело полное стеснение. Из деревни в деревню ничего нельзя вывезти. На все нужна бумага, а при выправке ее — придирки и... древнероссийский всякого режима грабеж. Картинка с натуры: мужик из-под Полтавы привез воз (9 мешков) картофелю. К нему сразу кидается несколько женщин и милиционер. Милиционер сразу берет грозный тон. Мужик, боясь «реквизиции», заявляет, что картофель уже продан.
— Почем?
— По 20 руб. пуд.
— Кому?
— Женщина купила для «пункта». Пошла вон туда.
— Идем со мной.
Отходят, и милиционер говорит:
— Ну, никакой женщины нет. Ты им продавай по 25 рублей. А мне завези мешок.
Мужик возвращается и требует с покупательниц 25 руб. Они обращаются к тому же милиционеру с жалобой. Тот сразу принимает сторону мужика.
— Вам 25 р. дорого. А по 30 не хотите? Бери с них по 30.
— Женщины быстро разбирают по 25 р. Мешок мужик завозит к милиционеру. Тот угощает его чаем. А в это время соседа из той же деревни другие милиционеры грозят арестовать и заставляют продавать по 12 р. пуд.
Крестьян все это возмущает, и является желание избавиться от этих случайностей грабительства и произвола. И начинает казаться, что все-таки при прежней власти это не было так нагло.
В повстанческом движении заметна ненависть к коммунизму и... юдофобство. «Мы теперь под властью жидов». Они не видят, что масса еврейская разных классов сама стонет под давлением преследования реквизиций и произвола.
4 апреля
В воскресенье 30 марта расстреляли 9 человек. В «Известиях» об этом ничего не напечатано. Толки различны: не то бандиты, не то восставшие эсеры.
Был в чрезвычайке. Впечатление чрезвычайно тяжелое. Барсукова (председателя) нет. Уехал куда-то. Принял меня товарищ председателя. Я сказал, что мне трудно с ним говорить: с председателем мы можем продолжать разговор. С ним приходится начинать. И я вижу теперь, что весь разговор был впустую, хотя кое-что интересное я узнал.
Прежде всего Миргород кем-то уже захвачен.— Там расстреляли 4-х (кажется) лучших наших товарищей.— Кто? — Пока это еще секрет, хотя это известно уже официально... И вы хотите, чтобы мы не боролись, не уничтожали врагов *.
* На полях против этого абзаца рукою В. Г. Короленко написано: «Миргородское восстание».
— Если бы я был в Миргороде, — более чем вероятно, что я постарался бы встать между расстреливающими и вашими товарищами, так же как теперь пытаюсь встать между вами и вашими жертвами. Жестокости одной стороны не оправдывают, а только вызывают жестокости с другой...
Все это, очевидно, не задевает сознания этого человека, встревоженного событиями, указывающими на опасность, и я прекращаю разговор. Впрочем, должен еще отметить, что этот молодой человек, по-видимому, искренне не понимает, что такое «гарантии правосудия» и почему они обязательны даже по отношению к «врагам народа».
После этого отправляюсь к заведующему юридическим отделом при чрезвычайке, тов. Сметаничу, заменившему Николаева. После Николаева он произвел на меня неважное впечатление. Но — вещи (и люди) познаются сравнением. Теперь впечатление гораздо лучше. У меня листок со справками. На нем имен 16. О Мирко сообщает, что он отпущен.
— Но вы сказали это Прасковье Семеновне, а он оказался в тюрьме.
— Да, вышло недоразумение. Теперь вторично послан ордер.
— Ученик VIII класса Ластовец?
— Освобожден.
— Петрусь, арестованный за то, что не встал при пении «гимна».
— Освобожден.
Несколько человек передаются в трибунал...
— Без предъявления им законченного следствия?
— Это уже дело трибунала.
— Галаган и Табуранский, арестованные Журавским за контрреволюционность, неизвестно в чем выразившуюся.
— Нет, это известно. Табуранский, например, выступал на митингах против советской власти...
— Разве это преступление? При свободе?
— С призывами свергнуть...
В это время пришедший за пропуском брат Табурайского, ставший случайным свидетелем нашего разговора, вмешивается, но Сметанич резко его обрывает.
Затем мы переходим к Антоновым. Арестованы муж и жена, на квартире остались 7 человек детей. Старшей девочке 13 лет. Жена написала мне неграмотное трогательное письмо. Теперь, дескать, «и старому трудно добиться, чтоб купить что-нибудь. А как же малым дітям. О Боже ж мій, Боже!» Я говорю об этом. Но Сметанич сообщает сразу:
— Да, я тоже хотел сейчас освободить ее и даже написал ордер. Но потребовал дело и узнал, что оба они укрывали бандитов, и отменил. Девочка приходила. Очень бойкая... Прямо требовала... Но, как видите, — нельзя.
Приходится отметить еще дело Кучеренко. На хуторах Голтва, Байракской волости, Полтавского уезда, двое большевиков-красноармейцев Гудзь и Кравченко арестовали целую группу лиц: Захария Кучеренка, Фед. Павл. Нестеренка, Фед. Власенка, Фед. Лавр. Нестеренка. Кучеренка и Фед. Павл. Нестеренка арестовали 16 февраля *. При обыске у первого нащупали деньги (500 р. бумажками и 35 р. серебром). Отведя с версту (вечером), Нестеренка вдруг надумали отпустить, а Кучеренка повезли дальше...
* Здесь дата указана по старому стилю.
На следующий день (17-го) Нестеренка опять взяли вместе с другими жителями хуторов (Власенко и еще один Нестеренко) и повезли сначала в волость (теперь конвоировали уже другие), а потом в Чрезвычайную Комиссию. Кучеренко же пропал без вести.
— У меня, — говорю я, — была его жена. Она в страшном горе. Вы, верно, согласитесь, что она имеет право знать, что сделано с ее мужем, арестованным от имени комиссии.
Он соглашается. Но не знает адреса того, кто арестовал. Гудзь убрался на фронт. Кравченко остается дома на хуторе Семенцово, той же Байракской волости. Мне приходится или дать адрес, настаивая, чтобы у этого человека спросили отчет о том, куда он девал арестованного им человека, с риском, что его расстреляют, или отказаться. Я вспоминаю истомленное лицо жены, ее блуждающий взгляд, ее тоску, когда она говорит о детях, ее беспомощность, когда она рассказывает о напрасных поисках... Да, она имеет право знать, что этот Каин сделал с арестованным ее мужем. Я говорю:
— У меня есть адрес, я вам сейчас принесу его.
— Тогда мы сейчас дадим телефонограмму в волость, чтобы его арестовали и доставили сюда...
Я ухожу за адресом. У меня он записан, и через полчаса приношу его. Пусть совершится то, что последует за этим.
Впрочем, — Бог знает. Может, и ничего не совершится *.
* На полях дневника карандашом против этих слов рукою В. Г. Короленко написано: «Так и вышло».
Остальных арестованных на том же хуторе, как говорит мне Сметанич, уже отпустили. Значит, наверное, отпустили бы и несчастного Кучеренка, если бы не деньги... Но к Прасковье Семеновне приходили жены, которые были у тюрьмы и видели своих мужей еще там. Может быть, впрочем, что только отдан приказ...
Во время разговора в комнату входит «товарищ Роза». Это популярное теперь среди родственников арестованных имя. «Товарищ Роза» — следователь. Это молодая девушка, еврейка. Широкое лицо, вьющиеся черные волосы, недурна собой, только не совсем приятное выражение губ. На поясе у нее револьвер в кобуре...
Спускаясь по лестнице, встречаю целый хвост посетительниц. Они подымаются к «товарищу Розе» за пропусками на свидание. Среди них узнаю и крестьянок, идущих к мужьям-хлеборобам, и «дам». Тут г-жа Дейтрих, жена сенатора и члена Государственного совета, бывшего помощника финляндского генерал-губернатора (Бобрикова), и дочь бывшего губернского предводителя дворянства Бразоля... Я говорил уже в чрезвычайке об обоих. Первый хотя был помощником негодяя Бобрикова, с которым у меня лично было столкновение (он требовал, чтобы «Русское богатство» опровергло собственную фактически правильную статью. Мы отказались, и журнал был приостановлен на 3 месяца), но сам Дейтрих представлял фигуру бесцветную, скорее, помнится, мягкую. Предводитель дворянства Бразоль тоже особенно ретроградством не отличался. Общедворянская фигура. Оба — помещики. Обоих обвиняют теперь в «контрибуциях» и участии (хотя бы и косвенном) в карательных отрядах в гетманское время. У Бразоля останавливались немцы. Дочь говорит, что это оттого, что по соседству нет других помещиков, но что Бразоль их не призывал. С населением у него отношения недурные. Как бы то ни было, именно из его усадьбы немцы и гетманские усмирители делали набеги на соседние деревни! и создавалось впечатление, что это он их направляет.
Теперь обоим бедным генералам пришлось испытать превратность российских судеб. Я сказал в их пользу то, что мог сказать: они сами не свирепствовали, скорее были благодушны. И нельзя же карать только за прошлое «положение»...
Наташа провожала меня во второй раз и дожидалась у входа в чрезвычайку. Среди ожидавших ропот: «держат невинных и нет доступа». Красноармейцы вступают в спор. Две девушки, по виду швейки или модистки, говорят особенно резко:
— Держат невинных, а вот около нас живут свободно заведомые воры. Мы скажем это кому угодно...
Их арестуют... «Агитация против советской власти».
Дома ко мне является жена Павла Петр. Супрягина, который был в Миргороде месяца 1 1/2 повитовым старостой. Она совершенно глухая и очень несчастная. Не может рассчитать напряжение голоса, взволнована до истерики и начинает прямо с резкого крика, который производит ужасное впечатление. Ее мужа арестовали утром и к вечеру расстреляют. Это сказал большевик... «Спасайте, спасайте». Я ее успокаиваю насчет расстрела без суда... Но... не уверен, что будет после суда. Это третий миргородский администратор... Теперь в Миргороде были расстреляны большевики. Можно опасаться слепой мести.
5 апреля
Вчера Конст. Ив. Ляховича исключили из исполнительного комитета (куда он был выбран железнодорожными рабочими) за речь в революционном «совете». Это даже не публичное выступление, а речь им же, в закрытом заседании. «Говорите нам только приятное»... Были даже голоса: «Установить за Ляховичем надзор!» Слепые люди, сами закрывающие свои глаза и уши.
6 апреля
Вчера у меня был день тревожный. Стало известно, что вчера утром действительно расстреляли 8 человек, взятых из тюрьмы. Есть слухи, что часть тут бандитов, вырезавших еврейскую семью, которых будто бы поймали. Но часть безусловно политических. Известны некоторые фамилии: Левченко, например, — бывший адъютант губерниального старосты, вероятно Ноги. Нога изрядный негодяй, при котором действительно происходили оргии разнузданных карательных экспедиций. В какой степени во всем этом участвовал Левченко — не знаю. Кажется, у него найден склад оружия. Второй Шкурупиев из Решетиловки *. О нем я спрашивал в чрезвычайке. Сметанич сказал: — О, это у них деятель! Он ездил в Берлин! — Я выразил крайнее удивление: у меня отмечено, что Шкурупиев старик, казак, земли у него в нераздельном владении 15 десятин на троих. Занимался в довольно широких размерах земледелием и баштанами. В последнее время, когда землю снимать под баштаны стало нельзя, стал торговать. Жена, приходившая ко мне, производит впечатление простой зажиточной крестьянки. Чтобы узнать о муже, обратилась ко мне, придя из Решетиловки пешком (36 верст!). Я узнал, что он «деятель и ездил в Берлин». По моим, может быть, тоже односторонним сведениям, это хлебороб, даже не записанный в Общество хлеборобов. Был при гетмане назначен волостным головой, но нарочно ездил в Полтаву и отказался. В волости должна храниться телефонограмма: «За отказом Шкурупиева наметить другого».
* На полях дневника пометка В. Г. Короленко карандашом напротив этого места: «Шкурупиев».
Я сказал все это и выразил предположение, что тут какое-то роковое недоразумение. Я никак не думал, что у них это дело уже решено. Вероятно, сегодня придет опять за 36 верст жена. Придется сообщить...
Когда я разговаривал вчера с кем-то еще из таких же несчастных, пришла опять глухая жена Супрягина и молоденькая жена Левченко. Прасковья Семеновна шепчет, когда я проходил с последней переднюю:
— Сегодня расстрелян!
Я понял, что расстрелян Супрягин. Это поразило меня ужасно, и я провел минут 20 в уверенности, что говорю с вдовой. Она сегодня спокойнее... Утром видела мужа. Кроме того, сообщает, что при обыске у мужа нашли какие-то рекомендательные письма от Раковского, по которым он и был принят на службу уже при большевиках... Дело разъясняется, когда я ввожу в кабинет Левченко и иду провожать жену Супрягина: Прасковья Семеновна говорит, что расстрелян Левченко, а не Супрягин. Значит, предстоит другой разговор в том же роде...
Г-жа Левченко значительно спокойнее. Она слышала, что мужа расстреляли, мало, по-видимому, надеялась и теперь хочет только узнать наверное.
Этой ночью предстоят, вероятно, новые расстрелы. Называют Сподина, который раз уже был арестован при Николаеве и отпущен, так как выяснилось, что он лично никаких свирепостей не производил. Жена и семья истомилась страшно. Последние крохи, какие можно было достать, отдала, не посоветовавшись со мной, присяжному поверенному Александрову, двусмысленному человеку, постоянно вертевшемуся у чрезвычайки (после ему запретили ходить туда, и он пытался примазаться ко мне и Прасковье Семеновне, — но мы решительно это отклонили). Когда Сподина арестовали, он, «зная, что семья бедная», взял только две тысячи! Теперь какой-то вторичный донос, вторичный арест и страшная новая тревога. Я говорил с товарищем председателя чрезвычайки о Сподине, но, видимо, бесполезно. Он слушает только себя, как заядлый спорщик на митингах, и мне приходится возвысить голос, чтобы хоть отпечатлеть в его слухе категорическое заявление, что мне дело Сподина отлично известно и что он ни в каких карательных экспедициях не участвовал.
Приходится принимать экстренные меры: с Немировским [8] и Соней мы едем к Алексееву, губернскому комиссару по гражданской части. Это человек, с которым можно говорить с надеждой, что он поймет. Но его нет. Отправляемся в театр (там концерт и митинг), Алексеева и там нет. Частного адреса его нигде не знают, даже на телеграфе. Находим в театре Чугая, который теперь исправляет должность товарища председателя «ревкома». Интеллигентный молодой человек (недавно окончивший гимназию). Выслушивает внимательно. Я показываю карточку Раковского, к которой до сих пор прибегал только раз и на которой написано, чтобы мне оказывали содействие при пересылке корреспонденции, — и он подписывает текст моей телеграммы: «Под влиянием миргородских событий Чрезвычайной Комиссией производятся без суда расстрелы, постигающие не одних бандитов, а имеющие характер политической мести за прошлое. Заклинаю приостановить эти безрассудные расстрелы, бесцельные и жестокие. В числе обреченных Сподин, за которого убедительно ходатайствую».
Телеграмму подаю срочно. Телеграфистка прочитывает, и лицо ее меняется.
— Если бы вы не написали «срочно», мы все равно пустили бы ее как можно скорее.
Текст передается цензору. После некоторых расспросов он соглашается пустить ее в первую же очередь. Оказывается, однако, что «линий на Киев у нас нет» — по телеграфному выражению. Она выключена кем-то для экстренных разговоров. Когда будет опять включена, моя телеграмма пойдет. Но когда это будет, неизвестно. Может, часа через два, может, на всю ночь, а может, и сейчас. Мне обещают отослать, как только явится возможность...
Едва ли уже это сможет повлиять на судьбу сегодняшних обреченных...
Сегодняшние «Известия» не сообщают ничего о расстрелах. Известны фамилии только: Левинец, Шкурупиев, Калюжный. Но всех расстрелянных 8.
10 апреля
С Иларионом Осиповичем Немировским утром поехал в «совет». Чугай в условленное время не пришел, но Алексеев был уже здесь. Мы застали его на заседании «совета». Он извинился и просил подождать. Через некоторое время заседание кончилось, и некоторые из «совета» подошли к нам. Я сообщил в чем дело. Все были удивлены: думали, что расстреливают по решению Чрезвычайной Комиссии только бандитов, а это все считают неизбежным. Третьего дня опять вырезали семью: еврея *..... его жену и дочь. При этом принесли с собой водку и, зарезав еврея, кутили и насиловали жену и дочь, которых зарезали после изнасилования. Это продолжалось до 6-ти час. утра. Уже засветло ушли спокойнейшим образом и не разысканы.
* Пропуск у В. Г. Короленко.
Можно бы возразить, что и бандитов следует судить и что тут важна не гроза бессудности, а то, чтобы усилить борьбу с ней. Пока чрезвычайка озабочена старьем, бывшими генералами, как Бураго, и расстреливанием Шкурупиевых землеробов, обезоруженный обыватель отдан на жертву разбойникам. Но против смертной казни таких зверей — даже я не возражаю, раз они пойманы, что бывает редко. Но все удивлены, когда мы сообщаем, что расстреливают уже политических... Все возмущены. Со мной подробно разговаривает Швагер, комиссар финансов и член «совета». Он обещает мне, что лично берет на себя это дело, и часа через 2—3 приезжает ко мне, чтобы сообщить, что более казней без суда не будет *. Исполком, по-видимому, после записки Красного Креста, а может, и самостоятельно, — одумался. Теперь предоставляются элементарные гарантии правосудия и защиты.
* На полях дневника карандашом рукою В. Г. Короленко написано: «После этого казней без суда было без числа, особенно после смены Алексеева».
11 апреля**
Дня три к нам зачастили с реквизицией комнат. До сих пор нас оставляли в покое. Нужно ли связывать эти реквизиционные попытки с телеграммой Раковскому о расстрелах без суда — не знаю и не уверен, но... Загаров, председатель жилищной комиссии, по-прежнему против реквизиции у меня, а какие-то второстепенные агенты — все приходят, меряют шагами комнаты и т. д. Один прямо заявил, что реквизирует 2 комнаты, в том числе мой рабочий кабинет (тут же и спальня). Я рассердился и сказал, что не дам рабочего кабинета, хотя бы его пришлось защищать. Он сразу смягчился и стал говорить, что все еще, может, обойдется и, может, моя жена приедет ранее, чем реквизируют... [9]
** В подлиннике ошибочно указано «9 апреля».
Особенно интересный реквизитор-претендент явился затем вчера. Он заявил, что, едучи в Полтаву, он мечтал получить «аудиенцию» у писателя Короленко. И вот теперь такое счастие!.. Он будет жить у писателя Короленко. Соня и Наташа заявляют, что на днях (после взятия Одессы 6 числа) мы ждем Авдотью Семеновну, мою жену, а их мать, и еще одну жилицу, жившую у нас до отъезда в Крым, где они обе застряли, и что таким образом квартира уплотнению не подлежит.
— Беги скорей в комиссию, — говорит спутник моего своеобразного почитателя. Тот уходит и скоро является с ордером и вещами. Соня берет ордер, идет к Загарову и возвращается с бумагой: ордер отменяется. Мой почитатель приходит, узнает об этом, лицо его меняется.
— Это вы взяли на себя ответственность? — спрашивает он злобно.
— Ответственность взял тот, кто отменил ордер.
— Ну, это мы еще посмотрим. Вам придется иметь дело с учреждением. (На этом слове натиск. По-видимому, учреждение — чрезвычайка.) Уходит взбешенный.
Интересно, что фамилия этого «товарища»... Дунайский! Так же звали убийцу бедняги Ластовченка, являвшегося после вместе с Швиденком, таинственным персонажем, о котором приходилось и читать и писать в газетах. Они появлялись при разных переменах, Швиденко был уличен, арестован, бежал и все-таки опять появлялся. А за ним, на заднем плане появлялась зловещая фигура Дунайского. Теперь, по-видимому, под эгидой чрезвычайки эта мрачная фигура пытается проникнуть в мою квартиру...
А Одесса, очевидно, взята. Большевизм укрепляется. Теперь это в военном отношении самая сильная партия, и России, очевидно, суждено пережить внутренний кризис под флагом большевистского правительства. Оно есть существующий факт. Теперь ему противустоит только какой-то загадочный для меня сибирский Колчак, бывший адмирал; что противупоставляет он заманчивым для масс лозунгам большевизма — я не знаю. Знаю пока, что он расстрелял несколько меньшевиков, в том числе бывшего нашего сотрудника по «Русскому богатству» — Майского [10].
13 апреля
С утра пришли 4 женщины из Васильцовской волости. Матери и жены арестованных чрезвычайкой хлеборобов с Ковжижеских хуторов (8 человек, из них 7 Яценков и один Панченко). Прошли бедняги 40 верст пешком. Старушка горько плачет: сыновья пропали где-то без вести: один пропал давно, другой был в плену. Теперь старика отца тоже взяли и держат. 2-х Яценков отпустили, когда было доказано, что они только что вернулись из плена. Начинаются полевые работы. Семьям грозит нищета... И едва ли мы можем помочь. Арестованы просто каким-то красноармейским дивизионом. Так составлено и постановление: «Мы, красноармейцы 1-го кавалерийского дивизиона, постановили арестовать таких-то...» Было это больше двух месяцев назад.
17 марта приходил с двумя женщинами Вас. Вас. Погребный, очень приятный молодой человек лет 25. Говорит разумно и исключительно по-украински. Этот молодой человек сделал большую глупость: в театре (теперь там бывает много демократической публики) встретил кого-то из чрезвычайки и, говорят, предложил за освобождение Яценков взятку тысячу рублей. Для начала дал 400. Тот взял и предложил написать, что деньги даются за то-то. Тот согласился. Говорят, спьяну. Теперь сидит в тюрьме. Новое дело из ничего *. Вчера приехала из Одессы дочь Суворова. Выехала еще до занятия Одессы большевиками. Ехала 18 дней окольными путями. Привезла письмо Дуни.
* Дело Яценков наконец передано в трибунал. Там обещают всех хлеборобов освободить без суда. В трибунале, кажется, есть серьезные люди. Работы уже начались. Сколько будет недосева из-за этого усердия чрезвычаек. — Примеч. В. Г. Короленко.
Арестован учитель Проценко. Был в театре на митинге. Выслушав какого-то оратора-коммуниста, непочтительно отозвался об его речи: «чепуха». Теперь, вероятно, лучше оценит ораторские силы коммуниста, посидев в тюрьме. Впрочем, скоро выпустили. Характерно, однако, что все-таки арестовали!
14 апреля
Вчера приходили ко мне: Тома, Кирик и Хейфец, деятельные члены трибунала. Они слышали, что я хочу поговорить с ними об этом суде и о защите на нем, и, зная, что я болен, пришли ко мне сами. Я поблагодарил за внимание, и мы поговорили по возможности обо всем. Очень осуждают расстрелы без суда. Исполнительный комитет, от которого это было сделано тайно, предписал прекратить и только, по-видимому, благодаря этому расстрелы не продолжались. Чувствую, что хоть в этом отношении что-нибудь сделано. Раковский* тоже предписал прекратить бессудные расстрелы, и теперь до трибунала их не будет, кроме случаев бандитизма, если застигнуты с поличным. Я указываю, конечно, что и в этом случае лучше хоть скорый суд. Важно, чтобы и тут не было злоупотреблений и неправильных приговоров, но... чувствую, что настаивать теперь на отмене смертной казни и для этих зверей, режущих даже детей и насилующих жертвы перед тем, как зарезать, — невозможно. Это уместно лишь тогда, когда общество спокойно и законы имеют силу. Теперь открытая война с бандитизмом, и отпустить такого зверя, — а они теперь то и дело бегают из тюрем,— значило бы обречь еще несколько семей на смерть.
* Против этого места на полях пометка В. Г. Короленко: «Раковский».
Тома — солидный артист. Хейфец тоже бывший присяжный поверенный. Кирик — не знаю кто по прежней профессии. Впечатление производит недурное. Уверяют, что трибунал будет организован рационально, защита обеспечена. Признают, что чрезвычайки почти всюду страшно злоупотребляют властью и т. д. Я не вполне уяснил себе, что привело их на большевистскую службу, но вижу, что если это результат «соглашения» с юридическими началами, то их участие, кажется, будет полезно.
15 апреля
Получил телеграмму из Москвы: Мельгунов опять арестован... [11] Кроме того, пишет Белоконский [12]: в первый раз будто бы он был освобожден по моему письму Раковскому. Это неверно. Я действительно Раковскому писал [13], но освободили его ранее получения моего письма. Многое приписывается мне «несодеянное». Я все-таки Раковскому вчера написал [14].
16 апреля
Сегодня первое заседание революционного трибунала. Первым поставлено дело... Платоновича Сулимы. Против него в чрезвычайке особенно сильная вражда, и тов. Левин, перешедший в трибунал из юридического отдела чрезвычайки, просто вышел из себя, когда в заявлении Красного Креста было упомянуто о заявлении Сулимы, что ему сообщили о передаче его дела в трибунал, причем он еще даже не знает, в чем его обвиняют. Нет сомнения, что если бы бессудные расстрелы не были прекращены, то ближайшая очередь могла бы быть за Сулимой. Обвиняется он в «контрибуции». Этим словом обозначают теперь вознаграждение за убытки, нанесенные помещикам и хлеборобам захватом их имений и имущества. Когда водворилось гетманство, эти взыскания принимали гнусные и жестокие формы. Как всегда в таких случаях, заявления порой далеко превышали действительные убытки и кроме того взыскивались карательными отрядами немецкими или украинскими (от хлеборобов). У Сулимы, по-видимому, этого не было. Он только заявил об убытках. Обвинитель в очень неумелой речи, сказанной довольно неграмотно и с искажениями на еврейский лад, изображал Сулиму каким-то злодеем на крепостнический лад. Подсудимый защищался спокойно и ловко. Он представил документы в доказательство, что значительную часть доходов употреблял на благотворительность той же деревне. У него был и защитник, Хейфец, бывший присяжный поверенный, а теперь даже товарищ всеукраинского комиссара юстиции. Председатель вел себя вполне беспристрастно и внимательно. Некоторые судьи проявляли внимательность и серьезную вдумчивость. Обвинитель требовал высшей меры наказания, т. е. смертной казни! После речей защиты образ злодея и злого вымогателя «контрибуции» рассеялся. Осталось все-таки указание на заправил разгромов имений и призыв к взысканию. Не злодей, а недурной человек, помещик, настаивавший на своем праве, которое тогда признавалось, теперь отрицается. Чтобы закрепить это отрицание, суд приговорил Сулиму к 10 годам каторги. Это считается «успехом защиты»! Пожалуй, чего доброго, придет еще кто-нибудь и станет судить тех, кто жаловался на «контрибуции», и проявлять жестокость в другую сторону. Во многих местах крестьяне отказываются принимать и засевать предлагаемую помещичью землю. Обработаешь, засеешь, да, пожалуй, не для себя, и за это еще ответишь...
Как бы то ни было, революционный трибунал, при многих неправильностях, все-таки далек от настроения чрезвычаек.
17—29 апреля *
Арестован был** Сергей Георгиевич Семенченко. За что? — «Был кадет. Был городским головой (по выбору!) при Раде. При гетмане...» Этого, конечно, недостаточно. Выступила на сцену все та же «контрибуция», на этот раз уже совершенно фантастическая. Семенченко никогда не смотрел на имение как на источник дохода (его профессия — адвокатура). Арендные договоры в Федоровке — прямо невыгодны для помещика, что установлено единогласно приговором крестьянского схода. Один из федоровцев приехал к Семенченку с какими-то предпраздничными подарками и, узнав, что он арестован, тотчас же поехал обратно и на следующий день вернулся с приговором (который я целиком привожу в конце этой книжки***). Кончается этот любопытный документ так: «Выражая свое глубокое огорчение по поводу ареста С. Г., сход Полтавского сельского федоровского общества... единогласно постановил: просить полтавскую чрезвычайную следственную комиссию... освободить из-под ареста С. Г., и в случае надобности мы готовы поручиться своими головами (sic!) и имуществом, что С. Г. никогда не угнетал народ и такой кары, как заключение в тюрьму... не только не заслуживает, а, наоборот, нам горько сознавать, что все это случилось с ним, всегда принимавшим наши интересы близко к сердцу. В чем подписываемся» (следует 46 подписей и скрепа: председатель Федоровского исполкома и секретарь).
* У В. Г. Короленко запись датирована «7—29 апреля», что, очевидно, является опиской, так как предыдущая запись относится к 16 апреля.
** Около 17 апреля. — Примеч. В. Г. Короленко.
*** Полная копия приговора, приведенная на последних страницах дневников, не печатается.
В страстную субботу Семенченко отпущен. Этому значительно помог Хейфец. Он пришел к Прасковье Семеновне, чтобы сообщить ей (она ему говорила о Семенченке), что при нем послан ордер в тюрьму. Я пошел сообщить об этом Семенченкам и застал С. Г. уже дома. В семье большая радость.
Приходится задним числом отметить несколько событий. Время было тревожное. Мне пришлось хлопотать и кроме того участвовать в нескольких заседаниях по делам «Лиги спасения детей». По-видимому, по нашему примеру, большевистским правительством образован «Совет защиты детей», и наша Лига, понятно, поглощается этим правительственным учреждением. В нашем (небольшом) собрании решено, пока можно, работать вместе, сохраняя возможную самостоятельность. В заседании вновь образованного Совета в первый раз все шло довольно гладко. Но в одном из следующих заседаний некто Немирицкий произнес речь, которую можно бы назвать образцом «революционного доноса». Он встал с нашим уставом в руках и с ужимочками и киваниями стал разбирать его. Начал с заглавия: общество, называемое (с ударением) «Лига спасения детей». Потом, несколько раз подчеркнув слово «называемое», перешел к дальнейшему. В первых параграфах раза 2 еще упоминается о спасении детей. Дальше говорится уже просто «общество» — «в интересах общества». «О детях — ни слова, так что неизвестно, о каких целях общества идет речь. Может быть, это защита детей, а может, защита капиталов, так как дальше говорится, что общество имеет право владеть капиталами и недвижимым имуществом. Конечно, Лига находится под почетным председательством уважаемого В. Г. Короленко. Но мы знаем, что в прежнее время нечистые делишки разных филантропических учреждений скрывались за именами великих князей и княгинь». Собственность, особенно недвижимая, уничтожена в советской России, а тут — право владеть домами.
Большая часть слушателей выражала во время этой речи негодование. Кричали: довольно, довольно! Но были и такие, которые, очевидно, считали речь серьезной. Ялинич, рабочий, представитель губнарпрода (губернского совета продовольствия) и еще делегат от орловского училищного совета, приехавший, чтобы устроить орловскую детскую колонию.
В прежнее время мне ничего не стоило бы шутя опровергнуть эту гнусную галиматью. Теперь это тоже было нетрудно, но я говорил страстно, а не в юмористическом тоне. Совершенно понятно, почему, назвав несколько раз «Лигу спасения детей», устав дальше сокращает название, рассчитывая на элементарную догадливость всякого читателя. В обществе, посвященном защите детей, речь идет о защите детей, а не о защите капиталов. Устав утвержден при прежнем порядке, когда собственность на дома еще упразднена не была, и потому всякий устав этого рода должен был предусматривать право владения недвижимой собственностью и капиталами на случай пожертвования. И т. д. Все это до такой степени элементарно, что для заподозриваний не остается, казалось бы, места, и мне странно, что приходится разъяснять такие вещи. Во всяком случае, для таких намеков, какие сделаны в речи Немирицкого, нужно иметь другие данные, кроме таких.
В конце концов Немирицкий при голосовании резолюции о «контроле» (он предлагал полный контроль над всеми действиями Лиги, мы стояли за контроль только над теми заданиями, какие мы возьмемся исполнять по инициативе и на средства Совета, сохраняя в остальном полную самостоятельность), — Немирицкий остался в одиночестве. Орловец, который подлаживался и поддакивал Немирицкому, — воздержался. Ялинич понял нелепость нападения и перешел на нашу сторону.
При возвращении домой со мной увязался этот орловец и стал изливаться в довольно противных комплиментах мне, как писателю. А затем, когда доктора нашли у меня острое усиление болезни и я не пошел на следующее заседание (это, конечно, было не вследствие одной этой гнусной речи), то от Совета мне послали привет и пожелание выздоровления. В числе депутатов пришел и... Немирицкий. При этом он говорил, что... «сам он не коммунист». Мне было противно, и я не воздержался от выражения удивления: «Мне кажется, что вы сами не могли не понимать таких простых вещей».
Затем новый арест Сподина (еще 20 марта). Потом его отпустили, но после Пасхи 23 апреля — арестовали в третий раз. Существует предположение, что на этот раз бедняга платится за меня: чрезвычайка мстит за мое вмешательство в серию расстрелов. Не думаю, но... возможно и это. Я опять ходил в разные места, между прочим к Семену Владимировичу Биванову. Это представитель комиссара юстиции Хмельницкого, человек молодой, лет 30-ти, бывший присяжный поверенный, приехавший из Киева с полномочиями по части юстиции. Человек вполне интеллигентный и, по-видимому, порядочный. Он, инструктор Тома и член исполкома Кирик настроены на правовой лад и хотят ограничения чрезвычайки. Дело трудное, и чувствуется больше интеллигентщина, чем крепкая бытовая основа. Биванов был секретарем Леонида Андреева, по-видимому, немного модернист и состоит в партии коммунистов. Намерения самые хорошие.
Когда я пришел в здание бывшего окружного суда, где помещается революционный трибунал и юридический отдел при исполкоме, то заместитель председателя Левин (недавний деятельный член чрезвычайки, как и другое должностное лицо при трибунале — Сметанич) выслал ко мне молодого человека сказать, что он, если мне нужно, к моим услугам. Я зашел раньше к Биванову, и он пригласил Левина. Тот заявил категорически, что он знает дело Сподина, что Сподин отпущен потому, что ничего особенного за ним не оказалось, что третий арест, вероятно, объясняется недоразумением: новый следователь, вероятно, не знал о прежних арестах. Затем взялся переговорить по телефону со Сметаничем и, придя опять, заявил определенно, что Сподин сегодня же будет выпущен на свободу.
И все оказалось неправда. Сподин не выпушен, и выпускать не хотят. Он будто бы не «арестован в третий раз», а только отпускался на праздники домой и теперь опять взят из «отпуска». У них есть новые данные и т. д. И опять поговаривают о предстоящих расстрелах.
Опять я хожу, разговариваю, узнаю... Прошу отпустить Сподина на поруки. Удивляюсь: если человека можно было отпустить без всяких порук на праздник,— почему нельзя отпустить до суда на поруки (мне). Говорю со Сметаничем. Он отрицает разговор с Левиным. Левин просто говорил с чрезвычайкой и, очевидно, никаких обещаний не получал. Зачем нужно было Левину все это извращение истины — не понимаю. Может быть, заигрывал в тон Биванову*. Сметанич говорит, что дело ведет следователь Таран, который (предупреждает меня) — «настоящий кремень».
* Личность довольно противная. — Примеч. В. Г. Короленко карандашом на полях.
Иду к Тарану. Это юноша малоинтеллигентного вида. Производит на меня впечатление искреннего фанатика. Но... Бог его знает. Говорит так, как юные студенты ведут споры: нужно оставить за собой последнее слово. На его взгляд, уже то, что Сподин был комендантом в Миргороде (при гетмане),— преступление, за которое надо расстрелять. Но у них есть и другие данные и т. д. Я вижу бесцельность спора: действительно кремень или дерево. Поэтому прекращаю спор и ухожу, причем мне удается заручиться положительным обещанием, что следствие будет закончено в 3 дня.
После этого узнаю, что в 3 дня следствие не закончено и что будто бы «Короленко отказался от своего заступничества, познакомившись с делом». Иду опять в разные места, подтверждаю, что ни от чего не отказался, наоборот, настаиваю. Мимоходом захожу в чрезвычайку, говорю с Тараном: «Почему вы говорите, что я согласился с вами?» — отвечает: «Но ведь вы не возражали»... Иначе сказать, так как я не продолжал митингового спора до бесконечности или до ругани, юноша считает, что я сдался и что Сподин заслуживает расстрела! Последнее слово, дескать, осталось за ним...
Приходит вдобавок жена Сподина. Она встревожена, плачет. Тот же Таран принял ее очень «гуманно», но сказал определенно, что ее муж, вероятно, будет «расстрелян по суду Чрезвычайной Комиссии», и это может случиться очень скоро. Она опять боится за сегодняшнюю ночь. Мы с Немировским (Иларион Осипович, бывший присяжный поверенный, эсер) в сопровождении Сони и Сподиной едем к Биванову уже под вечер. Он признает серьезность положения и отправляется в чрезвычайку. Там застает только одного члена коллегии, предъявляет свой мандат, просит назначить на завтра заседание, на которое явится и сам, говорит несколько слов о Сподине, требует, чтобы ему предъявили это дело, «о котором известно в Киеве», и вечером привозит успокоительные сведения: в эту ночь, очевидно, ничего не может случиться...
23 апреля вечером приехала Дуня из Одессы. Рассказывает о безобразиях, которые происходили в Одессе при добровольцах и союзниках. В Одессу съехалось все денежное и, наряду с большой нуждой, — царит безумная роскошь. Тут собрались реакционеры со всей России, — тут и наш полтавский Нога, и Гриневич, и Багговут, бывший губернатор, и много, много других. Большим влиянием на союзников пользовался Меллер-Закомельский [15], который рекомендовал Андро [16] — с прибавкой теперь де-Лянжерон. Это более чем сомнительный господин(был у нас в Полтавской губернии) и представлял собой для союзников объединенную против большевиков Россию! К союзному командованию ездила делегация с представлением о неудобстве такого представительства. Ответ: «Меллер-Закомельский уверяет, что на имени Андро сойдутся все партии». Сойдутся ли они на самом Меллере-Закомельском — большой вопрос. Происходили расстрелы (это, кажется, всюду одинаково), происходили оргии наряду с нуждой, вообще Одесса дала зрелище изнанки капитализма, для многих неглубоко думающих людей составляющую всю его сущность.
Союзники довольно неблаговидно поступили с добровольцами и своими приверженцами. Они, не предупреждая населения, сдали Одессу без боя. Все явно контрреволюционное, с большевистской точки зрения, наскоро кинулось на транспорты и пароходы. За места драли невероятные цены. Кое-где даже за стакан воды брали по 100 р.!..
Когда Дуня ехала из Севастополя в Одессу (ранее), ей пришлось сидеть в вагоне с добровольческими офицерами. Конечно, нельзя сказать, что это общий тон, но тон их разговоров был ужасен. Между прочим, один очень игриво рассказал, как был взорван мост вместе с поездом большевистского Красного Креста. Рассказчик игриво передавал, как в воздухе мелькали юбчонки сестер милосердия. И протестов против этого рассказа не слышалось... Другие поддерживали разговор в этом же роде...
Один рассказывал, как «он» убегал (большевик). «А сапоги на нем были хорошие, — а на мне рваные. Нет, думаю, не убежишь. Целюсь. Хитер, бестия: бежит все зигзагом. Два раза выстрелил, не попал. За третьим разом кувыркнулся». Полное озверение. И каждая сторона обвиняет в зверстве других. Добровольцы — большевиков. Большевики — добровольцев... Но озверение проникло всюду.
10 мая
Первого мая — торжество. Так как было много рабочих (это собственно рабочий праздник), то вышло довольно внушительно.
5 мая маленький переворот. Арестовано 16 членов чрезвычайки. Председатель Барсуков бежал, запасшись документом от другого учреждения. Посланы, говорят, телеграммы о его задержании.
Антагонизм между исполкомом и чрезвычайкой начался ранее. Предвиделась даже возможность вооруженного столкновения, как говорил мне человек, близкий к большевикам. Исполком против расстрелов без суда. Раз он их остановил (они в исполкоме даже не знали, что среди 8 человек, расстрелянных чрезвычайкой, были политические). Но все же в конце концов задним числом одобрил эти расстрелы. Натянутость все-таки была. Теперь она разразилась.
В основе — история немного романтическая. Реквизировали квартиру у некоей Пац. Кто-то за нее заступился, и реквизицию отменили. При этом случае комендант чрезвычайки (есть такой: помещение рядом, в том же доме Гриневича. Над входом несколько дней висела красная полоса с надписью: «Смерть буржуям и спекулянтам»,— что-то в этом роде) увидел г-жу Пац и проникся к ней страстию. Говорят, она очень красива. Комендант написал письмо с излияниями. Пац снесла письмо к Алексееву. Ее чрезвычайка арестовала, и при этом, говорят, на ночь велели оставить ее дверь открытой. Красавица подняла громкий крик, требуя закрытия дверей. По поводу этого дела произошли какие-то объяснения у Алексеева с Барсуковым. В чрезвычайке, говорят, у Пац вымогали показание, что она за заступничество дала Алексееву крупную взятку. При объяснении Алексеев нанес Барсукову пощечину. Затем последовали аресты. При этом, говорят, пришлось разоружить батальон Чрезвычайной Комиссии. Настроение остальных красноармейцев — против чрезвычайки. 16-й (кажется) полк будто бы потребовал, чтобы из чрезвычайки «убрали всех жидов». История вообще сложная. Как бы то ни было, арест и разгром чрезвычайки — факт. Но... дух остался. Следователь Таран пугает Сподину, что ее мужа расстреляют. Расстреливать им теперь не придется. Временно на место Барсукова председательство принял Алексеев. В центре этого маленького coup d'etat* называют Дробниса и Алексеева. Чрезвычайка готовилась, говорят, арестовать обоих «за взяточничество». Но у исполкома есть факты взяточничества самой чрезвычайки.
* Государственного переворота (фр.).
После первого мая предстоит выпуск многих арестованных. «Амнистия»... Тома говорил мне, что этот акт об амнистии пришлось почему-то написать наскоро. Каждая губерния издает его сепаратно. В Полтаве она поставлена сравнительно (например, с Харьковом) довольно широко. Выпущено человек 150. Предстоят еще освобождения. Но, конечно, даже с самой большевистской точки зрения, следовало бы гораздо шире раскрыть двери тюрем и особенно чрезвычайки. В последней томится много бывших помещиков и особенно хлеборобов, да и вообще «неблагонадежных» всякого рода. Содержатся они в ужасных условиях. Есть даже подвалы, о которых побывавшие там рассказывают с ужасом.
13 мая
События опять опережают мой дневник. Я записал не все, что хотелось записать, а уже горизонт меняется.
Вчера пришел ко мне пожилой человек довольно интеллигентного вида и отрекомендовался:
— Леонид Николаевич Алексеев, недавний жилец тюремной камеры № 11. Сегодня выпущен и пришел от своих недавних сожителей по камере (среди которых есть и Сулима) с просьбой.
Оказывается, тюрьма переживает тревожные дни. Уже несколько дней носятся слухи о близком перевороте. Большевизм на Украине уже изжил себя. «Коммуния» встречает всюду ненависть. Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты. Не так давно приехала моя племянница Надя с мужем и девочкой. Муж — бывший офицер, теперь командир артиллерийской бригады, взятой большевиками по набору. Он был на войне адъютантом, теперь сам стал командиром бригады. Его команда любит. Но недавно набранные для формирования новобранцы отказались повиноваться, не поехали на вокзал и вообще «забунтовали». Кое-как справились без открытого бунта. Солдаты резонно указывают на то, с чего начинал сам большевизм: им надоело воевать, а тут недавно Раковский произнес речь о том, что Украина объявляет войну Румынии, чтобы подать помощь «советской» Венгрии [17] и укрепить мировую революцию! Теперь солдаты отвечают, что более воевать не желают. С них достаточно защищать свою сторону.
Восстание кипит повсюду, и главное — деревня вся антибольшевистская, за исключением «коммунистов», которые запугивают остальное население. А тут, говорят, идет и Григорьев, который помог большевикам взять Одессу, а теперь идет против большевиков [18].
Вот в тюрьме и боятся, что при первом перевороте какая-нибудь банда может ворваться в тюрьму и перебить заключенных... По-видимому, этого опасаться не следует: заключенные большевиками, наоборот, должны бы ожидать, что противники большевиков их отпустят. Но... чего не бывает. Они просят поэтому усиление караула.
Вчера Соня была в земжиле, и там комиссар по расквартированию войск сказал ей:
— Передайте поклон отцу. Вот видите, как мы к нему относимся: все удостоверения о неприкосновенности квартир для реквизиции квартир мы отбираем. А для него оставили. Пусть вспомнит о нас, когда нас победят (в таком роде).
Да, возможен новый переворот, и возможно, что мне придется опять отстаивать нынешних властителей против озверения и жестокостей надвигающейся неведомой, новой власти.
Приезжал Карл (Леонтьевич) Филипп, представитель датского Красного Креста. Молодой еще человек, по-видимому еврей, датский, кажется, подданный, довольно деятельный и энергичный, немного хвастает: «Я спас Киев, когда наступали петлюровцы»... Тогда очень много сделало для Киева городское самоуправление. Возможно, что при сем делал кое-что и датский Крест. Здесь он довольно энергично действовал при освобождении Аренштейна, и мне это понравилось. Впоследствии я узнал, что он женится на Молдавской, а Аренштейн родственник Молдавской. Теперь они объявлены женихом и невестой.
Он приехал сообщить, что положение тревожное. Узнал из большевистских источников (помощник коменданта), что положение очень напряженное, и он приехал за мной, чтобы поговорить с властями о положении города. Председателя исполкома Дробниса не было, его заместитель Гончарко сказал, что вся власть перешла к Егорову [19] (коменданту фронта). Отправляемся в бывший кадетский корпус. Застаем суету. Среди кучки штабных (и тут же Дробнис, Алексеев, Швагер и др.) Егоров, молодой еще человек, очень громким голосом отдает распоряжение насчет автомобиля. Таким же громким и грудным голосом отвечает нам, что он и не думает эвакуироваться и что вообще «это до него не относится». Дробнис, к которому это относится, несмотря на утверждение нам его помощника, — говорит, что надобности в охране для города нет, что они не отступают и т. д. Выходим. Всюду суета. Проходят и проезжают солдаты, офицеры, большевистские чиновники. У «дворца» коммунистов (бывшее дворянское собрание) целая толпа и тоже какие-то сборы.
14 мая
Ночь прошла спокойно. Тревога как будто улеглась. Говорят, что Кобеляки, захваченные Григорьевым, взяты обратно. Несмотря на нерасположение к большевикам — даже «буржуазные» слои населения желают успеха в отражении Григорьева, за исключением, впрочем, элементов черносотенных, ничего не имеющих против еврейского погрома. К вечеру, однако, опять тревога. Говорят, на город идут диканьцы [20]. Это дружина, составлявшая одно время «анархистский полк» (на знамени: «Смерть жидам и буржуям!»). Потом, когда его захотели отправить на фронт, — весь полк дезертировал, одно время угрожал городу. Теперь опять. Но, кажется, это пустяки.
Третьего дня я пошел с внучкой прогуляться. Она очень любит ходить к Никольской церкви и взбираться на колокольню. Этот раз мы увидели веселые группы детишек, подымавшихся по лестнице наверх. Мою Соничку так и потянуло за ними. Входим. Дети сидят на партах в часовенке, обращенной в класс закона Божия. Я едва успеваю оторвать Соничку от косяка двери. Она так и прилипла к нему, жадно глядя на ребятишек. Я все-таки увожу ее и на лестнице встречаю священника. Он идет, окруженный гурьбой девочек и мальчиков. Здороваемся, и он останавливается, чтобы поговорить со мной. Это классы закона Божия, изгнанного из гимназий и школ.
— Объявляя об этих уроках,— говорит священник,— мы очень боялись: вдруг никто не придет. Оказалось, наоборот — желающих много. А еще не все знают: в газетах объявить было нельзя... газеты только большевистские.
Вообще «гонение на веру» очень непопулярно. Результаты обратные: церкви полны, исповедовавшихся перед Пасхой небывало много. Сами священники подтянулись: явилась ревность к гонимой идее.
Прощаемся. Священник, оживленный и приветливо здоровающийся с подходящими новыми группами детей, уходит наверх. Мы спускаемся вниз и сходим за церковью в огороды. Там в саду Любошинской идет работа: на вырубках разделывается земля под огороды. Работает по большей части молодежь, есть гимназисты и гимназистки.
У перехода через ручеек встречаем группу в 5—6 человек такой молодежи. Я спрашиваю о дороге. Мне указывают, где удобно перейти с ребенком ручей. Один гимназист, совсем мальчик, лет 16-ти, подходит ко мне и говорит:
— Позвольте вас поблагодарить. Я — Ивакин, был арестован чрезвычайкой. Вы и Прасковья Семеновна за меня хлопотали.
Вспоминаю. Действительно, среди арестованных малолетков был Ивакин, задержанный за «антисемитскую агитацию».
— Какое же это преступление вы совершили? Мальчик оживляется.
— Видите ли! Это по доносу одного товарища. Нам запретили учить закон Божий. А евреям читают священную историю. Это несправедливо! У нас вышли споры. Я говорю, — если им можно, то и мы хотим. А если нам нельзя, то и им не надо... Ну, заспорили. Один и донес...
— Что же? Вы говорили, что надо «бить жидов». Это нехорошо.
— Конечно, нехорошо. Но я ничего подобного не говорил. Абсолютно! Но ведь несправедливо, чтобы нам запрещали то, что им дозволяют. Мы хотим, чтобы и нам преподавали закон Божий. Или уж не надо никому!
Что это за история, — я в точности узнать еще не успел. Интересно, однако, что здесь результаты гонения противуположны целям. И несомненно, что пробуждающееся сочувствие к «гонимой вере» — есть то самое чувство, которое когда-то одушевляло и наше поколение, только в ином направлении.
В некоторых селах население заставляет учителей опять вешать в школах иконы, вынесенные «по приказу начальства». Красноармейцы, проезжая мимо церквей, часто крестятся. Вообще — народ не так уж легко отрекается по декрету от своей веры...
15 мая
Опять тревога. Кобеляки опять в руках Григорьева. В Изюме, говорят, уже Деникин. Из Харькова будто бы эвакуируются большевики. Часов около 5-ти дня прибежала девочка Семенченка. А потом пришла и Анна Андреевна [21]. Семенченко взяли в качестве заложника.
Семенченко отпущен. Относительно григорьевцев опять успокоение.
24 мая
Сегодня в «Известиях» помещен очень бледный отчет о заседании «окружного революционного трибунала» по делу о «сотрудниках Полтавской Чрезвычайной Комиссии». Третьего дня «при переполненном зале под председательством Крамаренко слушались громкие дела: 1) сотрудников Полтавской Чрезвычайной Комиссии Житомирского, Томаса и Иващенко, члена коммунистической партии Романова и контролера земжила Богуславского в раде преступлений по должности и проступков, несовместимых с высоким званием коммуниста». Романов — «коммунист» (жена которого приходила ко мне с изложением своего дела), в сущности, участник мелких гешефтов некоих Шинкаревских, хлопотал об их освобождении и предложил взять их на поруки, для чего отправился доставать деньги. Житомирский (заведовавший секретно-оперативным отделом чрезвычайки) и следователь Томас (?) условились выставить действия Романова как предложение взятки. Об этом они сообщили дежурному комиссару Иващенку, прося его в известный момент войти в комнату и арестовать всех. Это и было сделано, причем арестован и «контролер земжила» Богуславский, неведомо как очутившийся в комнате.
Отчет составлен бледно и сухо. Но Прасковья Семеновна, бывшая на суде, говорит, что было много ярких эпизодов. В качестве свидетеля фигурировал, между прочим, тов. Барсуков, недавний председатель чрезвычайки, скрывшийся после ее разгрома и опять явившийся, уже не в сем высоком звании. На вопросы он отвечает, между прочим, что для уличения предлагающих взятки и при нем практиковались подобные «комбинации». Заявление это публика встречает громким хохотом. Барсуков имеет жалкий вид. Комиссар оперативного отдела Писаревский пытается показать, что «комбинации» практикуются и теперь, при Алексееве, заместившем Барсукова. Тот подает резкую реплику: «я разрешал только сажать в тюрьму за подобные комбинации».
Все дело — позорное для чрезвычайки, но впечатление какое-то неясное и путаное. Чувствуется гнусность, но какая-то вуалированная. Житомирский приговорен к 5 годам тюрьмы, Томас к 3-м (оба «условно»), Романов и Богуславский оправданы.
За недостатком места отчет о деле членов коммунистической партии отлагается до следующего номера.
25 мая обещанного отчета нет. Вместо него помещен отчет о заседании коммунистической партии, на котором городская организация коммунистов (большевиков) вместе с железнодорожными районами объявляется распущенной. В передовой статье «Основные задачи нашей партии» Дробнис громит состав партии, как людей, «примазавшихся к партии из личных видов», и т. д. Говорят, теперь вся сия «партия», на коей покоится большевистское правительство в Полтаве, после чистки состоит из 8 человек!
Рассказывал К.И.*. Он пришел в жилищный отдел. Там застает картину: какой-то «товарищ» требует реквизировать комнату для одной коммунистки. Тут же хозяин квартиры и претендентка-коммунистка. Это старая еврейка совершенно ветхозаветного вида, даже в парике. Она сидит и смотрит своими, как выражается рассказчик, «кислыми» глазами на старания своего «товарища по партии». Загарову надоела уже возня с реквизициями, и он довольно грубо отвечает:
* Имеется в виду К. И. Ляхович.
— Ну ее к черту! Пусть ищет сама!
— Но товарищ... Согласитесь... ведь это коммунистка...
Старая еврейка всем своим видом старается подтвердить свою принадлежность к партии... Загаров сдается и так же решительно накидывается на злополучного хозяина квартиры. «Коммунистка» водворяется революционным путем в чужую квартиру и семью.
«Мой дом — моя крепость», — говорит англичанин. Для русского теперь нет неприкосновенности своего очага, особенно если он «буржуй». Нет ничего безобразнее этой оргии реквизиций. При этом у нас в этом, как и ни в чем, нет меры. «Учреждения» то и дело реквизируют, и то и дело меняют квартиры. Загадят одну — берут другую. «Уплотнение» тоже сомнительно: часто выдворяют целые большие семьи и вселяют небольшую семью советских служащих.
10 июня
Сегодня в «бюллетене»* напечатано известие из Ромен: 6 июня во время борьбы с мешочниками зверски убит представитель губернского продовольственного комитета Ялинич.
* Бюллетень бюро печати при губернском Полтавском1 губисполкоме. № 5. — Примеч. В. Г. Короленко.
Я знал беднягу по «Совету защиты детей». Я говорил уже о нем под 17—29 апреля. После я еще с ним встречался. Это был рабочий, малокультурный, по-видимому, искренний, но довольно ограниченный. Был за границей, говорил по-французски, поэтому часто говорил о том, «как это делается во Франции», часто при этом говорил прямо нелепости авторитетно и очень самоуверенно. По-видимому, был человек искренний, но его бестолковость и излишняя самоуверенность кидались в глаза. Часто бывает, что рабочие менее всего способны понять крестьян, и очень вероятно, что бедняга погиб именно вследствие своего непонимания этой среды.
Когда я гулял вчера, ко мне подошла заплаканная девочка. Ее брата студента Марченко перевели из тюрьмы куда-то, и мать очень боится, что его расстреляли. Я ее успокаиваю: бессудных расстрелов не может быть. У меня есть обещание Раковского, прекратившего расстрелы в апреле [22].
Оказывается, однако, что расстрелы начались опять. В ночь с 8 на 9 (в 2 часа) на Трегубовской ул. вели 4-х человек по направлению к кладбищу. Что это значит — ясно: на кладбище расстреливают. Бедняги, говорят, пытались бежать (в кандалах!). Их расстреляли тут же.
Я пошел в чрезвычайку. Там сказали, что они не расстреливали никого.
— Значит, я могу успокоить общество? Долгополов (новый председатель) мнется.
— Видите... Расстрелял особый отдел.
Среди чрезвычайников заметно что-то вроде смущения и волнения (тут же — Литвин). Они с готовностью узнают для меня по телефону фамилии: Никитюк, Красиленко, Запорожец и Марченко! Итак — бедная девочка плакала не напрасно. Брат, почти мальчик 17 лет, — единственный работник в семье: у матери, вдовы, 7 человек детей.
Мое волнение до известной степени передается чрезвычайникам. Они начинают уверять меня, что в близком будущем не предстоит более расстрелов, что это — старый «приговор» (!), постановленный еще во время григорьевщины и посланный на утверждение в Киев. Утверждение пришло... Теперь будто бы даже и приговоров еще нет.
На следующий день я был в губернском исполнительном комитете. Там опять думали, что это бандиты, но теперь дело уже ясно. (Кирик в юридическом отделе прямо говорил Прасковье Семеновне, что это «неправда» и что политич еских расстрелов не было!) Исполнительный комитет тоже возмущен, но... особый отдел — учреждение самостоятельное, не подчиняется ни местной чрезвычайке, ни исполнительному комитету... Впрочем, дело возбуждено и исполнительный комитет телеграфировал в Киев... Особый отдел ведет только военные дела, и, значит, тут есть превышение власти! Красиленко — артист украинской труппы. Из той же труппы есть еще арестованные: Островский (режиссер) и хормейстер...*. Ко мне приходили артисты, встревоженные участью Островского. В чрезвычайке мне сказали, что его дело серьезно, может идти дело о расстреле, но... его передают трибуналу.
* Пропуск у В. Г. Короленко.
14 июня
Тревога сгущается. Вчера ко мне прибежала Сподина: ее мужа несколько раз предупреждали, что ему грозит опасность. Я тогда успокоил их, думая, что это кому-то нужно, чтобы он (теперь у меня на поруках) — скрылся. Теперь и меня начинает тревожить, и мы приглашаем Сподина побыть эти дни у меня.
Иду в трибунал, беру удостоверение, что Сподин отпущен до суда на поручительство такого-то, В. Г. Короленко. Затем на обратном пути захожу... в особый отдел...
Впечатление, которое я никогда не забуду!
Недавно, когда я был в ЧК, ко мне подошел молодой человек, сухощавый, довольно интеллигентного вида, назвался Левашовым и попросил позволения зайти ко мне, поговорить о «литературных делах». Я сказал, что ко мне всего удобнее прийти около 7 часов, и мы расстались. Кто такой Левашов — я не знал.
Сегодня, когда я пошел в комендатуру, чтобы взять пропуск и поговорить с заведующим особым отделом (мне сказали, что мой постоянный пропуск для особого отдела не годится), мне встретился тот же молодой человек. Он был в туфлях и военных рейтузах, как будто не выспался, вид у него был какой-то вялый, истомленный и ленивый, точно он не спал ночь. Это оказался... комендант чрезвычайки. Он позвал меня в свою комнату со смятой кроватью, сказал, что он только что вернулся из деревни, где приобрел масло по 22 рубля (это теперь очень дешево), и предложил поделиться покупкой. Я поблагодарил и отказался. Затем повторил просьбу о позволении прийти. С ним придет еще заведующий отделом Шипельгас, и тоже по этому поводу. Оказывается, он тоже склонен к литературе, «писал, знаете ли, статьи и пьесы». Так вот...
Мне показалось так странно, что эти люди, так близко стоящие к расстрелам и крови, могут еще думать о литературе, о стихах и «пьесах». У меня не было никакой охоты вести литературные разговоры среди таких впечатлений, но — я шел говорить о жизни людей. И... я сказал опять, что бываю дома тогда-то. — А вы где-нибудь уже печатались? — Да, знаете, кое-где печатался. А Шипельгас был журналист...
Я пошел к Шипельгасу. Меня очень сухо встретил молодой еще человек в полувоенной форме. Лицо его показалось мне грубоватым и малоинтеллигентным. Есть что-то, какой-то общий оттенок, который я теперь замечаю на многих лицах. Шипельгас показался мне похожим в чем-то на Барсукова, председателя чрезвычайки (бывшего, ушел довольно скандально). Может быть, это сходство, а может быть, его прием (сухо-официальный и жесткий) оставили во мне довольно неприятное впечатление. Я объяснил, в чем дело. 8 июня расстреляли ночью на Кобелякской улице четырех человек: Красиленка, Марченка, Запорожца и четвертого. Наутро в этом месте собиралась толпа, рассматривая следы крови, которую, как мне передавали, лизали собаки...
— Это преувеличено. Трупы были убраны милицией.
— Но следы крови остались.
— Значит, милиция плохо исполнила данные ей распоряжения.
И он опять приготовляется слушать с тем же видом официального нерасположения к моему вмешательству и неодобрения. На диване, в соседней комнате с пролетом, слушают нас 3—4 человека: я заметил юношу в тужурке защитного цвета и какого-то человека средних лет с грубыми чертами. Последний смотрел на меня с удивлением; очевидно, мои речи были слишком непривычны в этом месте.
Я сказал, почему я пришел, почему меня интересуют эти вопросы, как вышло, что с давних пор население привыкло обращаться ко мне в случаях тревоги и экстренных событий. Теперь ко мне приходят родственники и знакомые заключенных. В ЧК мне сказали, что после апрельских расстрелов они больше своим судом к казням не приговаривают. Теперь, значит, бессудные расстрелы грозят только от особого отдела. В эти дни тревога особенно сгущается. Много и тревожно говорят о таких-то. Я пришел, чтобы получить сведения, которыми бы мог успокоить эти опасения.
Он возражает что-то, и я тоже возражаю. Разговор принимает характер какого-то особого возбуждения. Я говорю, как все это действует на все население, как волнует, возбуждает против них же. Гоняясь за призрачными агитаторами, они сами производят агитацию, которую не произведут сотни врагов советской власти... В конце я ставлю ребром вопрос: могу ли я ответить на вопросы, что расстрелов не предстоит? Лицо его становится совсем официальным, и он говорит:
— На ваши вопросы я отвечать не стану...
— Я понимаю это в том смысле, что расстрелы будут продолжаться...
Встаю, прощаюсь и ухожу с тяжелым сердцем. На Келенской площади меня окликают. Это бежит тот юноша, которого я заметил в приемной. Он говорит:
— Я слышал то, что вы говорили...
— Вы тоже служите в особом отделе?
— Нет. Но я ищу работы, а Шипельгас мой приятель. Не думайте, что он зверь. Я знаю, после вашего разговора он едва ли заснет эту ночь. Он человек хороший, но...
И юноша начинает говорить о том, как было бы важно основать газету, в которой проводилась бы просто гуманность. Если бы вы в ней писали то, что говорили Шипельгасу...
— Но большевики позаботились, чтобы иной печати, кроме их официозов, прямых или косвенных, не было...
Юноша производит очень хорошее впечатление. Все происходящее сделало его, большевика и приятеля Шипельгаса, приверженцем толстовских непротивленских идей. Зовут этого юношу — Корженко. Мы идем вдоль городского сада и потом возвращаемся. Я искренно желаю ему сохранить живую душу и зову к себе.
У меня стоит вопрос: неужели сегодня «комендант и заведующий особым отделом» все-таки придут ко мне говорить о литературе!
Не пришли.
23 июня
Несколько дней тревоги. Следы ее и подробности сохранились в моей переписке за эти дни с Раковским. Оказывается, над Островским, писателем-драматургом и режиссером украинской труппы, уже состоялся приговор, и он должен был подвергнуться расстрелу. Это удалось приостановить, причем... содействовал этому — заведующий особым отделом Шипельгас! Узнав о предстоящей казни, я пошел опять к нему.
— Как видите, — сказал я, — я опять пришел к вам. Прасковья Семеновна Ивановская, моя родственница, товарищ председателя Красного Креста, передала мне, что вы ей сказали прямо, чтобы она к вам не ходила и не мешала вашей работе. На ее указание, что часто она приходит по делам, которыми интересуюсь и я, и нужно ли передать это и мне, вы сказали: да, передайте и Короленку.
Он делает резкое движение.
— Позвольте мне кончить. Я еще не знал об этом, когда был у вас. Теперь знаю и все-таки пришел. Тогда же вы добавили, что «если дело будет касаться вопросов гуманности и человеколюбия», то вы меня выслушаете. Дело идет именно о человеколюбии. Я пришел, чтобы предупредить предстоящую казнь Островского...
Он подымается и говорит: «Пройдем, пожалуйста, в мою комнату». Проходя через канцелярию, он обращается (на «ты») к секретарше. Очевидно, теперь он среди своих и держится менее официально. В его кабинетике, совершенно изолированном, он становится сразу другим человеком; говорит о том, как ему самому тяжело все это, как он рвется к другой работе, но его держат именно здесь... В конце концов — советует мне обратиться в исполком. Если они предпишут ему остановить казнь и возбудят ходатайство, то с риском нарушить прямое предписание Лациса он исполнит распоряжение исполкома.
Я тотчас же иду к Алексееву. Тот соглашается, но посылает еще к Дробнису. Дробнис во время переговоров с ним Алексеева по телефону как будто возражает, но когда я иду к нему (в бывший дворянский дом), то он, как будто уже ознакомившись с делом Островского, говорит, что он посылает предписание: казнь приостановить и Островского отправить в Киев. Значит, я могу успокоить тех, кто интересуется судьбой Островского. Его везут в Киев (причем не к Лацису, а, как меня заверил Шипельгас, в распоряжение особого отдела. Как ни странно, а это, говорят, лучше). А я уже послал Раковскому подробное письмо об этом деле с указанием чрезвычайного неудобства для них же — казнить без суда человека только за то, что он был украинец-самостийник. Островский в последнее время работает только как артист, значит, это была бы месть за прошлое. А украинское общество очень чутко к судьбе своих талантов. Думаю, что жизнь Островского спасена, а также жизнь еще нескольких человек.
Приходится отметить еще роль Егорова, командующего войсками. В последнее время губтюкар (так называется теперь что-то вроде тюремной инспекции) в лице своего представителя Илариона Осиповича Немировского запретил выдавать арестованных ночью по требованиям отдельных учреждений и обставил выдачу известными формальностями. Поэтому когда ночью 13 июня от особого отдела пришли, чтобы взять 4-х человек (Храмовича-старика, Акимова, Плевако и Телятника), то из арестантских рот их не выдали. К Немировскому приходили вооруженные люди, требовали, грозили, но он остался тверд: «Вы берете в неурочное время людей для допросов ночью, — они пытаются бежать, вы их расстреливаете на улицах... Все это вредит советской власти... Этим и вызвано постановление губтюкара, которое я обязан исполнить». Благодаря этой твердости спасена жизнь и Островского, и остальных. На следующий день жена одного из осужденных (Плевако) пошла к Егорову и тот, заявивший уже себя в открытой борьбе с григорьевцами и теперь назначенный командующим войсками нашего района, предписал остановить казнь и передать дело в трибунал...
В том же июне месяце (13 и 14) особый отдел* требовал выдачи Храпко. Губтюкар отказал. Особенно интересно требование выдать (при тех же угрожающих обстоятельствах) заключенного Клюку. Губтюкар опять отказал, а теперь этот Клюка освобожден даже без придания суду трибунала!
* Предписание от 13 июня № 751 и 14 июня № 771. — Примеч. В. Г. Короленко.
В последние дни приходится возиться с подлейшей провокацией. Жил в Полтаве некто Храневич с дочерью. Она — недавно окончившая гимназистка. У них бывала молодежь. С некоторых пор в этом кружке появились два молодых офицера: люди ловкие, красноречивые — они повели добровольческую пропаганду и стали склонять молодежь. Между прочим склонили и некоего Акимова, мальчика лет 18-ти. Это юноша самолюбивый, склонный похвастать. Кроме того, его семья сильно нуждалась. Он склонился на уговоры и похвастал, будто он убил уже одного красноармейца. Его напоили в Пасху, дали револьвер и... арестовали с этим револьвером, причем был арестован и один агент. Для того, чтобы придать большее значение делу, стали привлекать просто знакомых Храневич. Она бывала иногда в доме Пигуренко (где есть дочь, недавняя гимназистка); поэтому взяли юношу Пигуренко, который как раз с нею знаком не был. Один молодой человек ухаживал за Храневич. Нашлось его письмецо. Его арестовали тоже (кажется, это относится к Федяю). На этой почве и принялась работать чрезвычайка и отдел, и так как дело шло о «явной контрреволюции», то пожелали опять казнить без суда. К этому же делу пристегнули еще Плевако и др.
Когда я узнал об этой возмутительной истории, то отправился в чрезвычайку и, взволнованный, стал говорить Долгополову (председателю) о том, что есть основание предполагать величайшую низость в деятельности тайных агентов ЧК. Я понимаю, что ни одно правительство не может обойтись без шпионажа. Но провокация осуждается всеми. Долгополов — человек малоинтеллигентный. Полное, круглое, бритое лицо довольно добродушно. Он говорит:
— Товарищ Короленко... Нет, простите. Я понимаю, что я вам не товарищ... Отец Короленко! Я не могу отрицать, что тут в деле Храневич действительно работали (!) наши агенты... Но скажите: кто же тянул за язык, например, этого Акимова, который признался, что убил красноармейца. А он признался и даже показывал место, где он это сделал...
— А вы произвели дознание,— был ли в этом месте найден труп и при каких обстоятельствах? Отец Акимова утверждает, что его сын не умеет даже обращаться с револьвером... Мальчик, да еще подпоенный, мог хвастать...
Но эти простые соображения не приходят и в голову Долгополову. Признался — и кончено! Самые простейшие понятия о следствии и правосудии отсутствуют у этих людей, поставленных игрою жестоких российских судеб к делу следствия и правосудия. Товарищ Роза, девушка из швеек, тоже производившая одно время следственные действия, на упрек Прасковьи Семеновны, что она запугивает допрашиваемых расстрелом, отвечает в простоте сердечной: «А если они не признаются?..» Как-то на днях я стоял, ожидая кого-то, на площадке лестницы в чрезвычайке. Тут же встретились два молодых человека: оба еще очень юные, оба сухощавые, у одного лицо особенно сухое и неприятное.
— А знаешь, — сказал один из них другому. — Мне так и не удалось докачать своего... того, о котором я говорил.
— Ну-у?.. А мой, брат, уже докачался.
Сильно подозреваю, что речь шла о пытках при допросе. Это так просто: не сознаются — надо «докачать». Революция чрезвычаек сразу подвинула нас на столетия назад в отношении отправления правосудия. О том, что провокация — гнусность, приходится толковать порой безуспешно. В одном из уездов во время григорьевщины в село пришел отряд и назвался григорьевцами. Стали привлекать людей и допытываться. Запуганная масса, конечно, дала многих, которые боятся всякой вооруженной «ласти, и готова прикинуться ее приверженцами. Потом оказалось, что это большевики, и улов контрреволюционеров оказался богатейший.
Видя, что Долгополов в своей простоте неуязвим, я пошел в исполком и рассказал там о провокации. Алексеев тоже рабочий, но он возмутился. Дробнис тоже. Между тем одну семью арестованных по этому делу уже пытались расстрелять, но губтюкар, а потом Егоров помешали. Я написал подробное письмо Раковскому. Но вот ко мне прибегает Лидия Ивановна Пигуренко, а потом и другие родственницы и говорят, что 7 человек по этому делу зачем-то перевели из тюрьмы и арестантских рот в чрезвычайку. Является простое соображение: из тюрем для казни взять трудно. Надо перевести в ЧК, откуда взять легко. Я немедленно отправляюсь в ЧК. Но уже поздно: все разошлись. Иду в особый отдел. В конце концов мне удается выяснить, что в эту ночь во всяком случае расстрел еще не грозит, а вечером мне приносят телеграмму Раковского, из которой видно, что по делу Храневич сделан запрос Дробнису, которому рекомендует довериться. В воскресенье иду к Дробнису. Это довольно типичный еврей, с несколько суровым лицом и грустным взглядом. Он принимает меня всегда несколько сухо и официально, ограничивая разговоры необходимым. Теперь говорит, что о деле Храневич тоже писал Раковскому.
— А что значит перевод в чрезвычайку? — И я излагаю ему опасения родственников.
— Головой вам ручаюсь, что этого не будет. Их всех переведут в Киев, чтобы изъять это дело от местных влияний...
Я пишу письма родственникам, извещая об этом, но оказывается, что перевод в Киев не состоялся. Воспротивился Егоров, который стоит за расследование на месте. Он возмущен провокацией и требует дело к себе. Чрезвычайка не дает... Очевидно, около этой провокации заварилась некоторая борьба, и этим, вероятно, объясняется фраза одного чрезвычайника: «У нас теперь идет кавардак». Как бы то ни было, еще одна туча пока рассеяна. Я устал, но обрадован...
Вчера напечатана гнусная статья Пятакова [23] в «Полтавских Известиях» (наверное, перепечатка) о красном терроре («Известия», 22 июня, № 117.)*.
* На полях пометка В. Г. Короленко карандашом: «Пятаков и его статья о терроре».
Вечером стало известно, что вчера Харьков взят. Приехали люди, которые уезжали из Харькова при громе выстрелов. Поздно вечером говорили, что взят уже и Люботин (в 30 верстах по направлению к Полтаве). Лозовая тоже. Открывается опять новая страница нашей злополучной истории. Полтава переживает, быть может, еще один «переход власти». Каков-то он будет? Сейчас мне попался старый № харьковского «Нашего голоса» (от 15 марта настоящего года), где в статье «Бессудные расстрелы в Одессе» рассказывается о заседании думы, где разоблачались безобразия добровольцев — расстрелы и пытки.
Говорят, впрочем, что Деникин действует мягче и в его армии будто бы существует большая дисциплина. Евреи более спокойны, чем были при наступлении григорьевцев, зверски вырезавших при занятии Елисаветграда 3 тыс. человек.
11(24) июня
Известия о занятии Харькова оказались неверны, и сегодня напечатана в «Известиях» статья, в которой говорится, что Харькова и не отдадут: Неверное известие основано все-таки на знаменательном факте: отряд деникинских разведчиков ворвался в самый город и на Сумской улице действительно происходил бой. Разведку вытеснили, но сведущие люди покачивают головами: попытка слишком смела: наверное, главные силы близко. К лиге спасения детей из «Социального обеспечения» обратились с предложением принять на себя, в случае отступления большевиков, заботы о детях (колониях и интернатах). Лига почти прекратила самостоятельную деятельность: я, Софья и Вексель принимаем некоторое участие в совете защиты детей, который ведет дело в широком масштабе. Из столиц то и дело приходят большие детские эшелоны, которые размещаются по уездам. Во всем этом много недостатков: крестьяне не очень охотно принимают этих кацапско-советских детей, и небольшая партия уже вернулась из одного уезда. Дети были голодны, среди них оказались тифозные, и они говорили, что очень жалеют, что не остались в Москве. А теперь вдобавок предстоят новые перемены. Эти дети помещены в распределительный пункт, устроенный Лигой (главным образом моей Соней). Больных отправили в больницу, здоровых накормили.
Нам не осталось ничего, — как выразить согласие. Они обеспечивают запасы на неделю и оставляют деньги в распоряжение Лиги. Ответственность тяжелая, но делать нечего. Дело вообще велось неважно: по большей части персонал, присылаемый с колониями, неважный и относится к делу формально. Мы в Лиге предполагали это дело в более узких размерах, но обставлено оно было бы лучше, потому что велось бы не так казенно.
Очень не хвалят какого-то Арефьева, распоряжающегося этим делом из Харькова. Тратятся миллионы безоглядно и зря. Говорят, распределительный пункт стоил миллиона 1 1/2 или два и к употреблению мало годится. Но это, конечно, надо бы еще проверить.
Я написал письмо в редакцию «Известий» в опровержение гнусной статьи Пятакова о красном терроре и занес ее в редакцию (в бывшем дворянском доме). Многие сомневались, напечатают ли ее. В редакции я никого не застал и оставил статью какому-то конторскому юноше. Но когда пришел домой, то скоро после меня явился один из сотрудников «Известий» и сообщил, что статью тотчас же снесли (в том же бывшем дворянском доме) к коммунистам. После получасового обсуждения решено статью напечатать «в дискуссионном порядке». Предполагается, что Пятаков будет возражать.
В чрезвычайке творятся необыкновенные мерзости. Провокационное дело Храневич дает простор для них в особенности. Арестована молодая девушка, дочь старика Храневича и почти девочка Высоцкая. Как и в деле Пац, происходят запугивания и гнусные предложения. Действует особенно какой-то пожилой человек, по фамилии Барнаевский*, называющий себя должностным лицом особого отдела. Он сменяет свои гнусные подступы запугиванием расстрелом. «Имею точнейшие сведения: в эту ночь вас расстреляют». Даже вмешательство Егорова не останавливает негодяев. Егоров был в арестном помещении чрезвычайки, говорил с арестованными и, говорят, вынес впечатление, что это дело — сплошная подлость.
* «Оказалась фамилия другая (Берковский)». — Примеч. В. Г. Короленко.
12(25) июня
Был в штабе. Говорил с Н. П. Глебовым [24] (политический комиссар военного ведомства) и заместителем Егорова...*. Оба возмущены делом Храневич. Оба уверяют, что под «покровительством особого отдела» арестованные безопасны. Егоров и Глебов действительно были в чрезвычайке. Бедная девушка Храневич произвела на него впечатление полусумасшедшей. Сидевшая с ней вместе Высоцкая сообщает, что она совсем лишилась сна из-за этих ночных допросов и гнусных приставаний. Немудрено и действительно сойти с ума.
* Пропуск в рукописи.
В исполкоме встречаю Прасковью Семеновну. Она приходила к Алексееву и Дробнису, но те ее не приняли: сегодня принимают только военных. Я сажусь с нею на лестнице: в это время подходит к ней молодой человек (лет, впрочем, около 30-ти), брюнет, довольно приятный на вид. Это доктор Гене. Прасковья Семеновна рассказывает ему о гнусностях, производимых в чрезвычайке. Он берется тотчас же передать все это в исполнительный комитет и кроме того — съездить ночью в арестное помещение.
Я захожу на обратном пути в чрезвычайку, в надежде встретить Долгополова. Говорят, что он и сам теперь возмущен и страдает от всего, что делается. Его нет. Есть его заместитель — Маслик. Он тоже производит впечатление недурного человека: черты довольно неправильные, грубоватые, держит себя солидно, с какой-то как будто грустью, очень сдержан, но сведения дает с готовностью и наводит справки охотно. Я говорю ему, что производить ночные допросы, требовать для этого молодых девушек, подымая с постелей,— непозволительно, и я усиленно ходатайствую, чтобы этого не делалось. Он со своим печально-сдержанным видом записывает на бумажке. Затем я говорю, что родственники арестованных жалуются, что доступ в чрезвычайку чрезвычайно труден: их просто не пускают даже для справок. Он этого не отрицает: работы много, они мешают работать... Можно подавать письменные заявления через коменданта.
После этого я иду в особый отдел. Оказывается, что не все дело Храневич передано особому отделу, а только дела военных. Я передаю Шипельгасу о ночных допросах; он обещает более этого не допускать. Сообщает, между прочим, что двое бежало: Федяй « Пигуренко. (Он, кажется, назвал не Пигуренка, или я плохо расслышал.) Я почти уверен, что этот побег — результат запугивания немедленной казнью, а может быть даже — провокация.
Вечером опять известие: Харьков окончательно взят... Может, опять неверное.
13 (26) июня
Иду в чрезвычайку за справками, которые мне вчера обещал Маслик. Прибавляются еще новые: арестовали мать и сестру бежавшего Пигуренко, «как заложниц». Кроме того, им принесла пищу Марья Захаровна Олеховская. Ее тоже арестовали. У нее на квартире осталась девочка двух лет.
Затем — захожу в особый отдел. Шипельгаса нет. Спрашиваю кое-что у заместителя, довольно приятного молодого человека. В это время ко мне подходит господин не первой молодости с бритым, довольно неприятным лицом, называя себя Берковским, говорит, что именно ему поручено следствие по делу Храневич (хотя не все), что Егоров на него возложил ответственность, если с ними что-нибудь случится. Затем приглашает меня в другую комнату, чтобы поговорить наедине.
В особой комнате какой-то молодой человек занимается. Он просит его уйти. Тот ропщет, но все-таки собирает бумаги. Обмениваются сердитыми взглядами, причем лицо Берковского становится зло и неприятно.
Затем он говорит, что его обвиняют в гнусных предложениях девушке Храневич. Но он теософ, живет по законам Кармы и очень далек от подобных вещей... Он, наоборот, заступается за них, считает все дело дутым, в этом смысле ведет следствие и показывает собственноручное показание Храневич, которая пишет, что до нее дошли сведения о слухах, будто он, Берковский, делал ей гнусные предложения. Она возмущена этим и заявляет, что Берковский держал себя, наоборот, очень корректно. Затем он читает бумагу от штаба, в которой предписывается ему немедленно приступить к контрследствию. Вот почему он производил допрос ночью до 4-х часов утра. Показывает и некоторые бумаги и протоколы допросов и предлагает мне взять на дом все дело. Я отклоняю это, так как это уже слишком интимно. Лучше я приду в особый отдел еще раз. Он провожает меня, рассыпаясь в любезностях. Я ему говорю, что те, кто передавали мне слухи, — его фамилии не называли, а называли другую (Барнаевский).
Когда я шел в чрезвычайку, то встретил целую группу людей. Какой-то пожилой еврей был сейчас отпущен из арестного помещения Ч.К. Его ведут под руки семейные. Завидя меня, он подходит, жмет мне руку. Лицо его взволнованно и болезненно, на глазах слезы.
— Я Гойхман, «буржуй»...
Голос его прерывается. Я поздравляю его с освобождением и советую отдохнуть дома и успокоиться. Это — советская власть взыскивает контрибуции с буржуазии. Он заплатил, и его выпустили...
Когда я пришел домой, — пришла NN, она пришла сказать, что неправильно назвала фамилию следователя с гнусными поползновениями: не Барнаевский, а Берковский... Этот последователь Кармы, юрист, бывший присяжный поверенный — одержим, по-видимому, болезненной эротоманией. Какая-то посетительница пришла за справками. Он повел ее в отдельную комнату и в коридоре стал целовать ей грудь... Она в испуге с криком выскочила из помещения и бросилась вниз по лестнице. Часовой, слыша крики и видя убегающую женщину, выстрелил в нее. Ружье дало осечку... Женщина упала в обморок...*
* «Это оказалось ошибочно. См. дальше». — Примеч. В. Г. Короленко.
И этот сатир продолжает быть следователем. Чем он вынудил беднягу Храневич к ее заявлению? Наверное, опять запугиванием расстрелами...
16 (29) июня
Вчера вечером, около часу ночи по официальному времени (на 3 ч. 20 минут упреждающего меридиан), стоя еще на балконе, мы услышали ряд выстрелов. Раздались они, как нам казалось, в городском саду или недалеко за ним. Но звуки обманчивы: другие слышали их в стороне чрезвычайки, т. е. почти в прямо противуположной стороне. Человек военный В. С. С. говорил, что это были два недружных залпа и за каждым следовал отдельный выстрел, как будто приканчивающий расстрелянного.
Сегодня мы узнали, что это расстреливали бандитов. Четырех чрезвычайка и трех военное ведомство. Среди этих последних была женщина и молодой красногвардеец, уличенный тоже в бандитизме. Они присланы из какой-то волости, где наводили панику на мирных жителей.
Опасениями расстрелов и красного террора насыщен воздух. В наших «Известиях» от 22 июня (№100) появилась (как уже отмечено) статья Пятакова: «да здравствует красный террор». Я решил напечатать возражение. Других газет нет, кроме большевистских. Как-то редактор «Известий» Энтин приходил ко мне и просил писать у них. Они имеют в виду разоблачать «непорядки и отрицательные стороны»... Я выразил сомнение, возможно ли мое сотрудничество у них; но теперь среди сгущающейся атмосферы, среди борьбы разных течений я подумал, что есть основание сказать несколько печатных слов, которые бы рассеяли до известной степени этот туман кровавых призывов с одной стороны, страха — с другой. Поэтому я написал письмо в редакцию и снес его в дом бывший дворянства, ныне «коммунистический дворец». В редакции никого из состава ее не было. Я статью отдал кому-то из конторы.
Вернувшись домой, застал у себя молодого сотрудника «Известий». Он ведет местный отдел, и 24 июня напечатал статью «Идейные паразиты», подписанную С-н. Редакция поместила ее, выразив в примечании несогласие с мнением своего сотрудника. Статья помещается «в дискуссионном порядке». Этот молодой человек теперь приехал ко мне и сообщил, что тотчас после моего ухода статью отнесли к коммунистам, там обсуждали ее 1/2 часа и решили ее напечатать «тоже в дискуссионном порядке».
— Конечно всю, без сокращений, — сказала присутствовавшая при этом Наташа.
Я сказал, что об этом не может быть и вопроса: без согласия автора, да еще в таких ответственных статьях, сокращений делать нельзя. Я, конечно, думал, что со мной они во всяком случае поцеремонятся, тем более что молодой человек говорил о том, что сегодня же вечером редактор собирается побывать у меня.
Прошло 2 дня. Статьи не было. Я был уверен, что статья не появится. Но вот сегодня появляется в фельетоне статья Жарновецкого, озаглавленная «Красный террор», в которой автор, третируя меня en canaille (конечно, контрреволюционную), сообщает, что контрреволюционеры присылают им свои статьи, требуя их напечатания, тогда как советская власть считает это излишним и т. д. Затем из моей статьи приводятся краткие произвольные выдержки, и великолепный Жарновецкий победоносно сообщает мне, что по прочтении моей статьи он еще с большим убеждением и горячностью восклицает: «Да здравствует красный террор!»
Очевидно, большевики, даже литературные, отбросили всякое представление о литературной порядочности, и такой полемический прием не конфузит этих людей. Я написал краткое письмо в редакцию, где рассказываю эту историю и снимаю с себя ответственность перед читателями за то употребление, которое Жарновецкий сделал из моей статьи. Я писал ее не для Жарновецкого, а для читателей. Но редакция скрыла ее от читателей, предоставив ее Жарновецкому для его полемических целей. Пишу кроме того, что не верю теперь в возможность помещения и этого письма, но пишу его, «чтобы дойти в этом инциденте до конца».
Эвакуация, по-видимому, решена и идет быстро. Совет защиты детей обратился к нам, представителям Лиги, с предложением взять на себя продолжение его дела. Обещают передать деньги и запасы более чем на неделю. В настоящее время уже 6600 детей размещены по разным колониям в уездах. Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредниками между колониями и новой властью. Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в совет. Повестками ответственным служащим во всех отделах — они приглашаются в отделы, где должны пробыть до конца. Я два раза сегодня был в штабе и раз у Егорова. Это командующий войсками левобережной Украины. Разговор с ним произвел на меня хорошее впечатление. Он — не сторонник красного террора и уже немало сделал для приостановки бессудных казней. По поводу данного момента он не вполне уверен, что ему удастся вполне устранить красный террор. Побег Федяя и Пигуренко очень повредил его стараниям. Кроме того, в самом штабе, на ответственном посту обнаружен агент Деникина... Он обещает тем не менее сделать все, что будет возможно.
К моему удивлению, родственники сидящих из разговоров с Дробнисом выносят угрожающее впечатление. «К родственникам бежавших будут применены репрессии». Мать и сестра Пигуренко — арестованы. Марья Захар овна Олеховская принесла им обед и тоже взята в чрезвычайку. Я был по этому поводу в Ч. К., но... кто знает, чем это кончится.
Когда я вышел от Егорова, на дворе был ливень. Тучи, сначала клубившиеся и быстро проносившиеся по небу, теперь слились в сплошную массу, пронизанную зловещими опаловыми оттенками. Дождь шумел по жестяным крышам с протяжным гулом. Порой ветер разбивал брызги ливня и нес дождевую пыль, как клубы дыма. Я пережидал на веранде с отцом Егорова, очень милым стариком, глуховатым паралитиком, и несколькими посетительницами. В числе их были и жены арестованных. Как должна была действовать на них вся эта картина: будут или не будут этой ночью расстрелы?.. Егоров думает, что все-таки не будут...
Еще несколько дней, — и, быть может, Полтава увидит новых властителей. Каковы-то они будут и за кого нам с Прасковьей Семеновной придется теперь ходатайствовать перед ними? Бедная Пашенька имеет страшно усталый вид, а вчера за нею приехали, чтобы звать ее в тюрьму: там страшная тревога, и она, кажется, будет ночевать там для успокоения?
Третьего дня собрание Политического Красного Креста было оцеплено и у всех произведен обыск, в том числе и у Пашеньки. А Немировский даже арестован. Член чрезвычайной комиссии, руководивший этой экспедицией, говорил мне вчера в штабе, что они убеждены, что под флагом Красного Креста собрались противники советской власти. Мне, кажется, удалось его разуверить в этом: политический Красный Крест, который теперь заступается перед большевиками за их противников и за нейтральных, — через несколько дней, быть может, вместе с событиями переменит фронт и будет защищать интересы арестованных большевиков. Разговор происходил в довольно людной канцелярии. Кругом толпились и прислушивались с видимым и понятным интересом мелкие служащие и пришедшие в штаб по делам красноармейцы...
17(30) июня
Вчера на нас совершен «налет бандитов», в моей квартире раздавались выстрелы и мне пришлось бороться с бандитом, вооруженным браунингом.
Необычайное происшествие это произошло следующим образом. Большевистские учреждения, в том числе совет защиты детей, в котором я участвую в качестве почетного председателя Лиги спасения детей, а Соня тоже от Лиги вошла даже в президиум, — эвакуируются. Для того чтобы русские (да и местные дети) не остались опять без хлеба, — решено, что представительство перед деникинцами за все детские колонии возьмет на себя Лига. Для этого совет защиты передает нам продукты не менее чем на неделю и 2 миллиона денег. Но все банки закрываются и, конечно, деньги их захватываются эвакуирующимися большевиками. Решено поэтому заранее взять эту сумму, положить в какой-нибудь банк, где по возможности «забронировать» ее от конфискации. Это и было выполнено, т. е. исполком отпустил деньги, но положить их куда бы то ни было не удалось. Юматов, деятельный член совета защиты детей, выхлопотал 2 миллиона, и в ночь с 28-го на 29-е, когда все учреждения работали всю ночь, молодая девушка Дитятева, очень симпатичная большевичка, и даже, кажется, коммунистка, отправилась в казначейство и, взяв чемоданчик с 2-мя миллионами, принесла их в «совзадет» (часа в два ночи!). Их передали моей Соне, которая и принесла их к нам в квартиру.
Я находил все это чрезвычайно опасным: наверное, об этом болтают большевики, и 2 миллиона уже, наверное, привлекли внимание бандитов. Мы берем на себя страшную ответственность за огромную сумму, за возможность существования тысяч детей. А ведь мы беззащитны против налета. Соня с молодой беспечностью нашла мои опасения преувеличенными. Притом положение колоний было бы действительно критическим (русских детей в Полтавщине теперь 6600 человек, колонии рассеяны по разным уездам. Лига приняла на себя также заботы о местных детских учреждениях и приютах). Итак, решено в возможном времени разделить эту сумму, у нас оставить часть, другие части разнести в верные руки...
Но мои опасения сбылись. За нашей квартирой уже следили. Перед вечером все мы заметили какие-то две фигуры, которые бродили около наших ворот. Встретив одного из них, Соня спросила: «Вам нужно к Короленку?» (Ко мне теперь является в тревоге много лиц.) «Нет, мне к Короленку не нужно,» — ответил тот довольно резко. И затем опять его фигура прилипла у ворот на улице, видная с нашего балкона.
Часов около 11-ти (по официальному времени), т. е. около 8-ми по меридиану, — еще засветло, все мы были на балконе или в галерее, к нам постучались с улицы. Эти дни мы были осторожны. Наташа спросила: кто там? Женский голос ответил: мы к Софье Владимировне. Она открыла дверь, и вошли две барышни, из приюта, которым заведует Любовь Леоп. Кривинская, а также Соня по обязанности, как член Лиги и совета защиты детей. За ними вошли 2 субъекта странного вида с револьверами у пояса. Оба были выпивши и принялись толковать что-то невразумительное. Им нужно меня, но пусть все остальные войдут в комнаты. Я сказал, что я их выслушаю здесь, пусть говорят. Но в это время, чтобы оставить меня наедине с «просителями», все вошли в переднюю; один из субъектов вошел за ними. Другой, молодой брюнет цыганского типа с курчавыми волосами, стал мне шептать что-то. Это часто бывает, когда ко мне приходят просители, и мне то и дело приходится напоминать, что я глуховат. Так как субъект продолжал говорить все так же тихо, то я с досадой сказал:
— Говорите, что вам нужно, но громче, если хотите, чтобы я вас слушал.
Он положил мне руки на плечи и, наклонив лицо и глядя мне в глаза, сказал:
— Вы получили два миллиона. Мы — деникинские дружинники. Отдайте их нам.
Я сразу сообразил, в чем дело. По какому-то инстинкту, — мой собеседник показался мне менее опасным. Я сказал ему твердо:
— Обождите здесь, — отстранил его рукой к двери балкона (которую он запер крючком) и бросился в переднюю. Здесь мне сразу бросилась в глаза фигура другого бандита у двери в кабинет. В руке у него был довольно большой браунинг. Я сразу от двери кинулся к нему и крепко схватил левой рукой его руку с револьвером. Между нами началась борьба, в которой тотчас же приняла участие Авдотья Семеновна, а через некоторое время Наташа. Последняя подумала, что это посланцы Ч.К. пришли арестовать живущего у нас Сподина (которого я взял на поруки и для безопасности переселил к себе), и она стала выпроваживать его. Он выбежал через мой кабинет. Бандит выстрелил в ту комнату, за несколько секунд до того, как я ворвался в переднюю. Он успел перешагнуть назад в переднюю, когда я крепко схватил его за руку. Должно быть, я сжал ее очень сильно: даже .теперь, когда я пишу эти строки, спустя почти два дня, — у меня сильно болит мускул левой руки. Затем отчетливо помню, что бандит старался повернуть револьвер ко мне, а мне удавалось мешать этому. Раздался еще выстрел, который он направлял в меня, но который попал в противуположную сторону, в дверь... Отчетливо помню, что у меня не было страха, а был только сильный гнев. Если бы у меня был в руке револьвер, я бы застрелил его.
Другой бандит в это время возился со своим револьвером, который как будто застрял у него в кобуре или в кармане. Если бы он сразу принял участие в борьбе, нам пришлось бы плохо: мы, теперь вчетвером (считая и бандита), сбились в кучу, и он мог бы стрелять в любого. Но у меня все время было какое-то ощущение, что опасность только в том разбойнике, которого я держал в руках, и в его револьвере, который он все старался повернуть в мою сторону.
Вдруг он рванулся у меня из рук и бросился к дверям. Авдотья Семеновна видела, как другой дернул его за руку, указывая, что надо уходить. Действительно, дальнейшая борьба была бесцельна: они могли убить кого-нибудь из нас, но у них не осталось бы времени, чтобы разыскать деньги: после выстрелов могли явиться люди, тем более что их мог бы привести выбежавший наш жилец. Движение бандита к дверям было для меня так неожиданно и быстро, что я не удержал его, и оба быстро побежали к выходу. Я кинулся за ними. У меня было теперь одно желание: гнаться за негодяями, схватить того, который стрелял, смять его... Авдотья Семеновна и Наташа заперли передо мной двери. Я бросился в кабинет, схватил свой почти игрушечный револьверчик и опять побежал к двери, требуя, чтобы они меня выпустили. Во мне проснулась отцовская вспыльчивость, и я, вероятно, стрелял бы в них на улице. Но Авдотья Семеновна и Наташа меня не пустили.
А во время всей кутерьмы Соня схватила чемоданчик, выскочила с ним в окно на улицу, прибежала к Кривинским (почти рядом), крикнула, что «отца убили», и побежала обратно. Прибежала, когда все уже было кончено, и... опять полезла в окно...
Весь налет совершен, очевидно, неопытными в этих делах новичками: все было сделано глупо. Они, очевидно, рассчитывали на чисто овечью панику, которая обыкновенно охватывает обывателя в таких случаях. В моей семье они этого не нашли. Когда бандит крикнул: «Руки вверх!» — Наташа, вообще большая спорщица, — ответила:
— Зачем мы станем подымать руки: у нас ничего нет!
Все произошло для них не так стройно и гладко, как они предполагали. А тут я неожиданно кидаюсь с голыми руками, начинается возня... Один, который разговаривал со мной, кроме того, по-видимому, боялся и не желал убийства. Как это ни странно, — в его тоне мне слышалось даже некоторое почтение, которое я замечаю у иных просителей по отношению к «писателю Короленко», вообще я теперь не жалею, что у меня в ту минуту не было револьвера (а я уже хотел взять его в карман ввиду тревожных обстоятельств).
Убегая, один из бандитов потерял фуражку. Я называю ее теперь своей военной добычей, вообще, могу гордиться поведением всей своей семьи. Наташа сплавила человека, который был нашим гостем и которому, по ее мнению, грозила опасность. Соня унесла деньги, от которых зависит жизнь порученных нам детей. Без Авдотьи Семеновны мне трудно было бы справиться с разбойником, который выказал довольно определенные намерения.
Теперь деньги помещены уже в возможно безопасном месте.
Сегодня (утро 31-го) еще не знаю о событиях этой ночи. Большевики быстро эвакуируются. Возможно вступление деникинцев. Немировский отпустил всех политических из тюрем. Из чрезвычайки тоже отпущены, кажется, все. Частью отпустили их сами большевики, отчасти какой-то неизвестный человек, который открыл двери и убедил часовых, что так как начальство разбежалось, то незачем держать людей. Все довольно беспорядочно. У «социального обеспечения» утром шумела толпа женщин: их мужей взяли на фронт, а пайков им не оставили, деньги, реквизированные большевиками, разбираются просто по рукам, раздаются беспорядочно и бесконтрольно. Вообще идет кавардак...
Под председательством К. И. Ляховича организована охрана города. У нас ночевали 5 молодых людей снаружи. Было небольшое опасение относительно Будаговских. Какие-то 3 красноармейца заходили в сад и вели двусмысленный разговор.
Но ночь прошла спокойно. Ночью слышалась канонада, но довольно отдаленная...
19 июня (2 июля)
Вчера оказалось, что почти все учреждения эвакуированы. Немировский и Дубенский, члены губтюкара, своей властью распустили арестованных в тюрьме, арестантских ротах и чрезвычайке. Я проходил мимо чрезвычайки часу в третьем. У подъездов коменданта и особого отдела стояли часовые, между обоими этими подъездами пространство по-прежнему загорожено, но из-за решеток в окнах нижнего этажа, откуда прежде смотрели на меня (а иногда кланялись) заключенные,— теперь была пустота.
Ко мне приходил Ревуцкий, бывший начальник при гетмане казаков или гайдамаков, которому ставили в вину, что это он разогнал совет рабочих и солдатских депутатов при гетманском перевороте. Его дело было вообще плохо: один из первых кандидатов к расстрелу. Теперь он на свободе, пришел благодарить меня. Я собственно старался всячески удержать бессудные расстрелы вообще; это правда. Но что удалось сделать, — Бог его знает. И вообще неизвестно, что именно тут действовало. Пожалуй, все вообще складывалось для Полтавы благоприятно, в том числе личный состав большевистских заправил (Дробнис, Алексеев и некоторые другие). Много сделал Егоров.
Мы не успели разговориться с Ревуцким, как прибежал какой-то высокий молодой человек с известием, что Ревуцкому необходимо исчезнуть, так как его опять ищут. Мы расстаемся. У меня осталось только мимолетное впечатление: довольно интеллигентное, приятное, сильно истомленное лицо...
Говорили, что у большевиков дела поправляются. Уехавшим в Лубны заведующим подотделами посланы телеграммы вернуться. Но это, по-видимому, только личные распоряжения: учреждения с делами пока не вернутся.
Ко мне явилась сегодня жена Плевако. Мужа, отпущенного вчера, арестовали опять. Ей сказали, что военно-революционный трибунал будет заседать сегодня. Отказываются вызвать свидетелей. Нужно ехать хлопотать, чтобы свидетелей все-таки вызвали. Подъезжаем к трибуналу. У лестницы внизу встречаемся с Немировским, Дубенским и Сметаничем. Спрашиваем: где военно-революционный трибунал? Оказывается — здесь. Члены его Сметанич, Ганенко и Шмелев. Я обращаюсь к Сметаничу. Он отвечает, что свидетелей не вызовут... Но ведь это значит большая вероятность осудить невинного. А ведь вы знаете старое правило: лучше оправдать 10 виновных, чем осудить одного невинного.
— При классовой борьбе мы этого не признаем. Мы считаем, что наоборот.
Разговаривая, мы входим внутрь. Через некоторое время Сметанич приглашает меня в комнату своего отдела. Там уже сидит Немировский, который пишет на отдельном листке какое-то довольно длинное объяснение, Дубенский и еще несколько лиц. Сметанич продолжает разговор со мной. На его красивом лице, с интеллигентным выражением и грустной полуулыбкой — всегдашнее немного загадочное выражение. Хотелось бы поверить ему, что он говорит искренно, но... не верится. Он говорит, между прочим, что «пришел в ужас», прочитав газетное известие о нападении на меня, что это наверное сделали бежавшие из тюрьмы... Он это последнее говорит таким тоном, точно это какой-то аргумент против меня. Но еще несколько минут назад он же говорил, что бандитизм «для нас» не опасен. Он не идет против советской власти... А оберегать безопасность обывателя — дело весьма второстепенное (не этими словами). Опять грустная полуулыбка и уверение, что он против казни бандитов. Мне невольно вспоминается полнейшее равнодушие его при моем рассказе об убийстве Кучеренко Гудзем и Кравченко. Он говорит еще о том, что нельзя теперь оставаться нейтральным, что за эти 2 у, года положение выяснилось. Когда бывало, чтобы дети сходили с ума. А он знает случай, когда с ума сходили 8-летние мальчики... Я отвечаю, что сходить с ума дети, конечно, теперь могут, но это не значит, что они также могут разбираться в партиях. А что могут быть нейтральные,— так вот вам: я нейтральный. Он выражает недоверие: я ближе к ним, чем к деникинцам. Я говорю этим людям совершенно прямо, что я, конечно, не деникинец и не знаю, как они будут держать себя. Это дело, может быть, близкого будущего. Но я вижу, в чем я глубоко не сочувствую большевикам. Он начинает доказывать, что большевизм не только разрушает, но и творит. Приводит в пример «правотворчество». Образованы трибуналы и народные судьи. Мы боремся с чрезвычайками, и, как видите, в Полтаве не было таких жестокостей, как в других местах [25]. Я опять вижу печальную полуулыбку и невольно вспоминаю Сподина и других. Он был сам в чрезвычайке и весь был проникнут духом чрезвычайки... И опять мне кажется эта приятная, тонкая полуулыбка завесой... Что скрыто за ней?.. И сколько таких интеллигентов у большевизма.
Под конец разговора — неожиданность. Он говорит мне, вернувшись от телефона, — что он всюду спрашивал про Ганенка и Шмелева, но нигде не мог узнать, где они? Ждать мне, может быть, долго. Он обещает передать товарищам мои слова...
— Значит, вы передадите вот что, — говорю я и повторяю свою просьбу и просьбу жены о том, чтобы это был суд с возможностью опросить свидетелей и т. д.
— Да, передам... — говорит он. — Обещаю вам даже более: сам присоединюсь к этому.
Я прощаюсь и ухожу, унося то же впечатление в душе. Перед этим Сметанич пригласил тов. Немировского в отдельную комнату, где его допросит следователь. Дубенский ожидает того же. Но когда я подъезжаю домой, мимо как будто проезжает Немировский. Значит, его не арестовали...
Когда я отошел от крыльца трибунала — кто-то проехал мимо и приветливо раскланялся со мной. Я вглядываюсь и вижу... Берковского, «живущего по закону Кармы». Мне показал один из чрезвычайников его дело. Был арестован в Харькове. Сидя там, вошел в доверие двух, тоже сидевших бывших офицеров, которых уже хотели выпустить. По его доносу — они не выпущены и произведено много новых арестов. Получил благодарность и... попал в особый отдел...
Часов в 10 1/2 вечера ко мне вошел Немировский в сопровождении тюремного смотрителя. Оказывается,— он арестован и предается военному трибуналу за то, что освободил арестованных. Жена, которая пришла вслед за ним, опасается, что они назначат скорый суд. Я написал записку Егорову, в которой сообщил, что арестован такой-то за то, что, получив общее и неопределенное распоряжение коллегии, — освободил всех политических. Родные опасаются роковых случайностей, так как Ил. Ос. Немировский противодействовал бессудным расстрелам чрезвычайки и есть основания опасаться личных счетов. Родных бы очень успокоило, если бы командующий войсками показал как-нибудь, что ему известно об этом аресте и что он интересуется делом И. О. Немировского.
Егорова не застал. Уехал на пролетке, «значит, не в штаб, а в город». Отец его (Василий Трофимович) и сестра уехали еще вчера совсем из города. Меня встретили во дворе студенты Капнист и Хабур, и я передал им письмо. Они обещали передать его, как только Егоров приедет. Когда мы разговаривали, к солдату, находившемуся около колясок, прибежал другой и сказал торопливо, что приказано готовить машины... Издалека доносятся порой выстрелы... Впрочем, в городе спокойно.
20 июня (3 июля)
Сегодня должен был состояться суд военно-революционного трибунала над Немировскнм (нечто вроде прежнего военно-полевого суда). Приходила Пашенька. Просила написать по прямому проводу телеграмму Раковскому, копия Биванову. Я написал, хотя почти уверен, что казни быть не может (а военно-революционный трибунал знает только смертную казнь или оправдание). Сердиты они особенно за то, что отпущен Ревуцкий, но так как это сделано в то время, когда сами они были охвачены паникой и отдавали общие и неопределенные приказания, то это обвинение не ставится. Обвиняют в том, что уже на следующий день, когда паника стихла, он освободил хулигана Греся, приговоренного к смертной казни за бандитизм, и еще одного.
Узнал, что среди расстрелянных 28-го был и один «политический». Это — Кузубов. Это, правду сказать, был злой черносотенец, который в 1906 году побил на улице палкой Д. О. Ярошевича в то время, как его приятель, отставной офицер, стоял тут же с полуобнаженной шашкой... Кроме того, это были погромщики, которые вели постоянную агитацию. Говорили, что после инцидента Филонова [26] эти два погромщика приходили в мою квартиру. Но в последнее время он был уже психически болен и находился в лечебнице. Говорят, жалкий бедняга валялся в ногах, умолял пощадить его. Потребовали веревок. В психиатрической больнице в этом отказали и протестовали против казни над сумасшедшим. Когда я заговорил с отвращением об этой казни, — Сметанич сказал, что им со всех сторон говорили: почему вы не расстреляете Кузуба?.. Очевидно, — у них и у нас разное восприятие: я со всех сторон слышу только возмущение даже со стороны тех, кто с отвращением относился к погромной деятельности Кузуба.
21 июня (4 июля)
Дела все в том же положении: комиссары вернулись из Лубен, но... дела все остались там, так что в учреждениях ничего не делается. Ч.К. опять принялась за аресты, чтобы в чем-нибудь проявить свою деятельность. Каково настроение арестованных, можно видеть из письма, которое я получил неизвестным мне путем несколько дней назад от лица, арестованного при чрезвычайке: «Уважаемый Владимир Галактионович. Ч.К. эвакуируется. Мы здесь арестованы; пришлось недавно разговаривать с дежурным комиссаром. Мы ему задали вопрос: а как бы вы поступили с теми, кто в подвале? Он ответил, что, когда ждали Григорьева, — было намечено к расстрелу 60 человек. Сейчас здесь страшная суета и сказали, что из подвала не выйдет ни один живым. — На вас вся надежда. Мне, автору этого письма, ничто не угрожает...»
Теперь все уже выпущены. Интересны, однако, эти разговоры «комиссаров». Очевидно, эта рядовая «масса» чрезвычаек считает вожаков еще более свирепыми, чем они есть в действительности.
Несколько дней назад расстреляли 15 человек. Кажется, все бандиты. Фамилии еще узнать не удалось.
27 июня (10 июля)
Был в чрезвычайке. Разговаривал с председателем Долгополовым. Кажется, на сей раз наткнулся на вполне искреннего человека. Говорили и ранее, что он человек мягкий по натуре и по временам хватается за голову от того, что делается кругом. Мы с ним были одни. Говорили о стариках генералах, которых взяли заложниками: Дейтрихе, Аникееве и др. Он объясняет их арест тем, что будто бы деникинцы, взяв Харьков, произвели резню рабочих (неужто было?)*, а генералами деникинцы дорожат, и это их может сдержать от эксцессов.
* На полях пометка В. Г. Короленко карандашом: «неправда».
— Мы их держим в хорошем помещении... Если им нужно сходить за чем-нибудь домой, — отпускаем их с провожатыми. А ведь они какие: уже заготовили погоны... У одного спросили: зачем вы это делаете? Он ответил: в погонах вся моя жизнь...
— Но ведь это не опасно, а смешно, — говорю я и рассказываю ему содержание рассказа Чехова о стареньком отставном генерале, который все щеголял красной подкладкой на мундире... Он ослеп. Экономка спорола и продала красное сукно, а старик все отворачивал полу, чтобы люди видели красную подкладку... Нельзя же за это старенького генерала сажать в тюрьму...
— Мы не за это и сажаем. Они нам нужны, как громоотвод... Если Деникин отойдет, — мы их отпустим, если станет подходить, — увезем с собой...
— А если он и здесь кого-нибудь расстреляет из ваших. Вы тоже их расстреляете? Это жестоко...
— Теперь приходится делать много жестокостей... Но когда мы победим... Отец Короленко! Вы ведь читали что-нибудь о коммунизме?
— Вы еще не родились, когда я читал и знал о коммунизме.
— Ну, я простой человек. Признаться, я ничего не читал о коммунизме. Но знаю, что дело идет о том, чтобы не было денег. В России уже денег и нет... Всякий трудящийся получает карточку: работал столько-то часов... Ему нужно платье, идет в магазин, дает свою карточку. Ему дают платье, которое стоит столько-то часов работы...
— Приходит в магазин, а ему говорят, что платья нет и в помине...
— Нет, так нет для всех... А есть, так его получает трудящийся. Все равно, над чем бы он ни работал. Умственный труд тоже будет вознаграждаться... все равно. Ах, знаете, отец Короленко! Когда я рассказывал о коммунизме в одном собрании... а там был священник... То он встал и крикнул: если вам это удастся сделать, то я брошу священство и пойду к вам...
На лице Долгополова лежит отпечаток какого-то умиления. Я вспоминаю, что чрезвычайка уже при нем расстреливала и покушалась расстреливать без всякого суда... Вспоминаю и о том, что он хватается за голову... Хватается за голову, а все-таки подписывает приговоры. Кажется, я действительно на этот раз видел человека, искренно верующего, что в России уже положено начало райской жизни. Он и не подозревает, что идея прудоновского банка с трудовыми эквивалентами жестоко высмеяна самим Марксом...
Время неопределенное. Деникинцы как будто отступили от Полтавы. Казначейство вернулось из Лубен, вернулись заведующие отделами и подотделами, но делопроизводство не вернулось и работа не идет... Расстрелы были два раза: один раз расстреляли 13 бандитов и одного деникинского разведчика, другой — 4-х бандитов. В числе бандитов были некоторые, чрезвычайно опасные, — один раз убежавший из тюрьмы и после этого опять совершавший убийства. Некоторые по делу об ограблении Царенка, — в том числе Екатерина Петраш, участница многих убийств... Теперь даже на меня это уже особенного впечатления не производит...
Немировский чрезвычайным трибуналом присужден к месячному аресту.
30 июня (13 июля)
Вчера пришли ко мне прихожане и даже, кажется, участники монастырской общины. Оказывается, в ночь с 11-го на 12-е в монастырь явились красноармейцы от Ч.К. Киевского вокзала (есть чрезвычайки и вокзальные), присутствовали и от городской Ч.К. Ворвались в монастырь, стреляли в окна, выламывали двери, обшарили кельи, забрали, что могли: брали рясы, шубы, сапоги. Искали оружия и белогвардейцев. Арестовали иеромонаха Нила (казначея) и диакона Амвросия и увезли на Киевский вокзал. Еще взяли какого-то жившего при монастыре подполковника, но вскоре отпустили.
Сегодня по этому и по другим поводам я пошел в Ч.К. Застал Долгополова и Масленникова. Долгополов дал мне некоторые справки. Масленников, которого я сначала застал в кабинете без Долгополова, когда я сказал ему, что в городе много говорят о «налете» на монастырь, — улыбнулся своей невыразительной улыбкой. А пришедший вскоре Долгополов сказал, что это сделано Ч.К. с Киевского вокзала, но им известна причина. Они тоже давно следят за монастырем. Там только и ждут деникинцев. Найден план, указывающий лучшие подступы к Полтаве. Белогвардейцы в одном белье повыскакали из монастыря и т. д. Затем благодушный Долгополов пустился в разговор о том, почему я беспартийный. Я мог бы повести за собой массы. Он, по-видимому, разумеет, что я мог бы повести эти массы для завоевания большевистского рая. В это время вошел какой-то молодой человек и торопливо подал записку. Долгополов быстро поднялся и сказал: «Надо тотчас усилить караулы...» Затем спешно вышел... Я тоже ушел. Оказалось, что, останься я еще несколько минут, — я был бы свидетелем нападения на чрезвычайку, о котором ходят разноречивые слухи до самого вечера. Весь район оцеплен войсками, ходить по улицам около чрезвычайки не позволяют... Говорят, и Долгополов и многие из чрезвычайки арестованы. Кем? За что? Не то просто восставшие из-за ареста товарищей красноармейцы, не то какая-то власть направляет этот удар. Может быть, мы во власти недисциплинированных солдат... Посмотрим завтра...
2 (15) июля
Если считать по новому стилю, то сегодня день моего рождения. Исполнилось 66 лет. Большевики считают по новому стилю. Деникинцы — по старому. Так и живем — в Харькове по одному времени, в Полтаве по другому. И если к нам придут деникинцы — прикажут опять вернуться к старому... Вернемся.
Проснулся рано, еще серо, с тоской и печалью в сердце. Вчера пришел № киевской газеты и в ней список новых жертв красного террора в Киеве. В числе этих жертв я встретил имя Вл. Павловича Науменка. Против него стоит причина казни: «бывший министр народного просвещения. Вместе с Богданом Кистяковским основал общество украинских федералистов». Мне кажется, что Науменко, которого я знаю, никогда министром не был, а был при гетмане (или при раде) попечителем Киевского округа, причем отказался от этой должности, когда в ведомстве стали брать перевес шовинистско-националистические взгляды. Ранее он был редактором «Киевской Старины». Вообще, это был давний работник и поборник украинской культуры, никогда не стоявший за крайнюю «самостийность» и за полное отделение Украины. Одна из симпатичнейших фигур украинского культурного движения, человек, стоявший всегда за дружеское сотрудничество культуры русской и украинской. Что означает его расстрел, что означают другие казни, что означает угроза Б. Кистяковскому? Киевский красный террор действует вовсю. Начали с профессоров, бывших «черносотенцев», как Флоринский, или просто монархистов, как Цитович. Теперь переходят к Науменкам, людям только инакомыслящим, но всегда настроенным прогрессивно и со всех точек зрения благородным...
Тоска, тоска! Утро пасмурное, по небу передвигаются с северо-востока туманные тучи. Лета мы не видели. Два-три дня жары, когда в сыром воздухе чувствуешь себя точно на банном полке, — и опять дождь и слякоть. А зима придет холодная, без дров. Я не мнителен, но иной раз и мне приходит в голову, — переживу ли я эту зиму? Сердце плохо, а настроение среди этих впечатлений — его еще портит. Работа не идет на ум, а надо еще много кончить, и мне жаль было бы уйти, не досказав кое-чего...
Чрезвычайку разгромил 8-й полк, стоявший в Беликах. Там он творил ужасные вещи. Перевели сюда. Здесь Ч.К. арестовала 2-х из этих красноармейцев. Полк прислал делегатов. Говорят, арестовали и их. Тогда эти солдаты окружили чрезвычайку, отпустили многих арестованных, стреляли, говорят, убили кого-то, разграбили склад вещей, «реквизированных у буржуазии», и... теперь опять тихо. Говорят, при этом слышались лозунги: «перебить жидов и коммунистов», упоминался «батько Махно». Вот на каких надежных элементах стоит власть, взявшаяся преобразовать мир.
Из Селещины привезли «буржуев», отправленных на принудительные работы. 25 человек истерзаны так, что при освидетельствовании видный военный чин, говорят, сделал отметку на протоколе: «Смерть негодяям, так опозорившим советскую власть!» Постановлено арестовать тех, кто распоряжался этими варварскими истязаниями. Но... этого палача видели свободно разъезжающим по городу... Живем среди безнаказанного варварства и ужаса!
7(20) июля *
Расстрелы учащаются. Опять расстреливают без суда, по постановлению негласных разбирательств в коллегиях или даже проще. То и дело находят трупы расстрелянных, а четвертого дня в здании, занимаемом трибуналом и комитетом народного здравия, в помещении последнего нашли труп с отрезанной головой. Пол и стены были залиты кровью. Один из врачей рассказывал совершенно кошмарную историю: кого-то неизвестно за что приговорили к смертной казни. Красноармейцы отказывались выполнить роль палачей. Тогда нашелся казак-любитель, который вызвался по своей охоте исполнить казнь. Он взял из помещения, где сидело человек 20 арестованных особым отделом (кажется), приговоренного и повел с собой по коридорам и переходам большого здания. Пришли в сравнительно уединенный коридор. Здесь казак (вероятно, из деникинских перебежчиков) зарубил жертву и отрезал голову. Служащие «комздрава» на следующий день, придя на службу, наткнулись на труп. Было это числа 17 июля.
* В дневнике указано ошибочно «20 апреля».
В монастыре в результате провокации произведен форменный разгром. Арестованы иеромонах Нил и диакон Амвросий. Кроме того, какой-то бедняга отставной подполковник, живший при монастыре. Полковник и диакон отпущены. Нил оставлен и — есть слухи — уже расстрелян. Агенты чрезвычайки явились под видом деникинцев и попросили приюта. В это время к говорившему с провокатором Амвросию подошла девица Бабурова и... в конце концов мнимый деникинец получил приют. А через 2 часа нагрянул отряд человек в 60—70 и произвел форменный разгром. Руководил этим, говорят, какой-то Потемкин. Бабурову тоже арестовали, страшно избили шомполами и топтали ногами. Потемкин (или, может быть, иначе) говорил с Прасковьей Семеновной. Не отрицая побоев, он ссылался лишь на то, что у Бабуровой найдены такие компрометирующие документы, что ее расстрелять мало. Я ходил по этому поводу к Егорову. Он обещал немедленно назначить комиссию для расследования...* Но при этом сообщил, что при обыске в монастыре найден склад оружия (48 револьверов и ручные бомбы)... Бывшие у меня члены подмонастырного приходского совета (Нехаенко, Чумак и после /вчера/ М. В. Макаренко) категорически отрицают это. Совет приходской общины написал опровержение на статьи «Селянской Бедноты» и «Известий» (от 16 и 17 июля). Написано неумело, много лишнего. Я посоветовал оставить лишь фактическое опровержение, но... конечно, его не напечатают. Стоит ли церемониться с людьми, «зараженными церковными предрассудками»! По-видимому, все дело раздуто из пустяков провокационным порядком.
* «Комиссия подтвердила факт избиения, Бабурову ие отправили в Киев, а оставили в тюремной больнице». — Примеч. В. Г. Короленко.
В Киевских «Известиях Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета»* и т. д. появилась статья Раковского «Кулацкие восстания», в которой он доказывает, что бандитизм поддерживается деревенскими кулаками. В статье содержатся любопытные указания: «Уравнительное пользование землею еще вопрос будущего. Повсеместно почти кулаки, владеющие землею свыше нормы, не экспроприированы. Наоборот, к ним фактически перешла и часть той земли, которая после экспроприации помещиков должна была перейти к безземельным и малоземельным крестьянам. Последние, за неимением живого и мертвого инвентаря, сдали свои участки во временное пользование кулакам без всякой платы».
* «15 июля 1919 г., N° 91». — Примеч. В. Г. Короленко.
Статья заканчивается предложением перенести красный террор в деревню! «Кулак, получивши все, что могла дать ему революция, мечтает о возвращении доброго старого времени, вольной торговли, спекуляции и наживы». «Бандиты были бы бессильны, если бы их не поддерживали кулаки»... Ввиду этого «против кулаков есть только одно средство: на белый террор, который они применяют с помощью банд, ответить красным террором». «Первое условие в борьбе с бандитизмом — считать деревню коллективно ответственной за бандите юте действия, которые происходят в ее районе»...
Удивительное непонимание народного настроения. Ввести красный террор в деревню — значит только усилить бандитов, которые сейчас же и станут проводить его!..
Раковский, к моему великому огорчению, поплыл уже по этому течению: «Киевские Известия» то и дело печатают длинные кровавые списки расстрелянных без всяких действительных оснований. Все эти списки окрашиваются для меня и для многих благородным именем Вл. Павл. Науменка, погибшего от этого кровавого безумия!
8 (21) июля
В «Известиях» (киевских) от 18-го июля, № 94 (121) напечатана (первой!) статья «Будем беспощадны», в которой сообщается, что «карательная часть нового социального уложения выработала проект неизвестного еще буржуазной науке уголовного правового института... Мы имеем в виду институт общественно опасного состояния. Буржуазное право реагировало лишь на общественно опасное с его точки зрения деяние, т. е. для того, чтобы быть судимым буржуазным судом, надо было приступить к подготовке какого-либо действия или совершить какое-либо действие, направленное против самого буржуазного государства или того или другого института, им защищаемого»... «Но вместе с тем... это не охватывало всего многообразия жизни и ее изломов, где иногда возможность преступления опаснее самого преступления (курсив мой)». Поэтому, дескать, буржуазное государство дополнило суд административной расправой.
«Советское право... использовало всю технику буржуазного права и дополнило нормы, карающие совершенные деяния нормами, защищающими общество от граждан, находящихся в общественно опасном состоянии, т. е. вместо туманных и скользких далей усмотрения поставило твердые и определенные нормы закона».
«Конкретно» это поясняется так: «Данный индивидуум по своему классовому положению (курсив мой) принадлежит к классу эксплуататоров и по своему психологическому складу (!) безусловно враждебен диктатуре пролетариата. Кроме того, он является активной личностью, которая не может безразлично относиться к происходящим во вне ее событиям, нарушающим интересы ее класса. И вместе с тем он, будучи человеком умным и осторожным... не выступает сейчас активно. Но если обстоятельства повернутся к нам спиною, то вышеуказанный индивидуум вонзит нам нож в спину — и из лояльного гражданина советской республики превратится в убийцу»...
Это чудовищное рассуждение, ставящее на место объективных признаков преступления психологию и чтение в сердцах, напечатано в официальном органе украинской советской власти. Это попытка «точными нормами закона» (хороша «точность»!) обосновать красный террор. С этой точки зрения следует считать вперед расстрелы Науменков вполне «закономерными деяниями». О, бессмертный Щедрин! Статья подписана (наверное, псевдонимом) Брольницкий. Но... ее мог бы подписать и Щедрин. Она заканчивается прямым призывом к доносам: «Каждый из нас знает одного, двух-трех индивидуумов, а то и больше, общественно опасных в смысле контрреволюции, спекуляции... которых с помощью этого нового оружия и нужно выловить!»...
9 (22) июля
Был у старика Егорова. Добродушный старик, глуховатый, наивный. Собирается уезжать. Говорит, что соскучился о семье, но... в городе объясняют отъезд большевиков вообще — новой внезапно надвинувшейся тревогой. Опять заговорили об эвакуации... Когда я уходил от старика, — его сын, главнокомандующий войск Левобережной Украины, — проскакал к себе карьером, а вслед затем, глухо шумя, приехал автомобиль...
Встретил соседа священника. Он сообщил, что в лесу около Руновщины (12 верст) действительно нашли 3 трупа, в том числе иеромонаха Нила. Кто их расстрелял, по чьему приговору — неизвестно... Бабурову, благодаря Егорову, удалось пока спасти. Комиссия подтвердила истязания, и она в больнице... Почти наверное — ее постигла бы та же участь.
10 (23) июля
Неопределенно. То говорят, — положение большевиков улучшилось, то — что они эвакуируются... отрезаны и т. д. Много толков о том, будто пришел полк из Екатеринослава. Люди ободраны, голодны и говорят, что они в пятницу устроят еврейский погром. Вероятно, преувеличено. Большевики, конечно, постараются не допустить погрома, но... хватит ли сил?.. Прежде 8-й полк, громивший чрезвычайку, теперь екатеринославский, грозящий еврейским погромом... А в газетах то и дело — толю! о «нашей геройской красной армии», идущей впереди мировой революции... Этот условный лживый язык — общий признак официозов и рептилий. Прежде льстили «помазанникам», теперь льстят «пролетариату» и красной армии.
14 (27) июля
Сегодня в трибунале заканчивается суд над Зеньковским «исполкомом» чуть не в полном составе. Это была настоящая шайка «коммунистов», которые делали, что хотели. Среди них попал.....* человек, по всем отзывам хороший. Во время прошлой паники они решили от него отделаться. Судили его «коллегией», приговорили к расстрелу и тут же сами привели приговор в исполнение. Их предали суду. Очевидцы рассказывают, что на суде они держатся очень самоуверенно и даже с некоторой иронией. Я было пошел в суд, но дорогой раздумал: следствие закончено. Придется присутствовать только при последнем акте: объявлении приговора. Я решил, что пойду в трибунал в следующий уж раз, когда будет разбираться какое-нибудь характерное дело.
* Пропуск у автора.
Теперь жалею, что не пошел. Пожалуй, следующего случая может уже и не представиться. Я пошел с внучкой Соничкой гулять по направлению к Кобищанам и вышел на окраину. Встретил здесь добродушную местную жительницу, которая мне рассказала, что ночь у них была беспокойная: ловили бандитов, ограбивших дом, шла стрельба. А издалека грохотали орудия. Когда мы с девочкой возвращались обратно, то встретили Свешникова, который шел из города и рассказал, что там опять паника и спешные сборы к эвакуации. Деникинцы прорвали фронт, взяли Карловку, захватили Селещину (первая станция по направлению к Кременчугу) и скоро будут в Полтаве. Дома оказалось, что у нас то и дело трещит телефон. Спрашивают Софью и Конст. Ив. Ляховича. А они, пользуясь погодой и полным спокойствием, с утра отправились на реку. В городе все в движении. Целые обозы двигаются на вокзал. Увозят все, что можно. Из дома Сияльского, реквизированного под какой-то отряд, везут всю мебель. Конечно, не для того, чтобы эвакуировать; все это распродается на вокзале. Идет просто грабеж.
15 (28) июля
Утром мы еще все «под большевиками». Я просыпаюсь рано. Отворяю окна на улицу. Здесь все пока спокойно. Проходит милиционер — человек довольно добродушный, который часто стоит на посту близ нашего дома. Он говорит, что на нашей улице было нападение бандитов, но жильцы сами, с помощью еще каких-то солдат, отбились. Другое нападение было на уголовно-розыскную полицию на Шевченковской. Это последнее нападение, очевидно, имело целью — захватить дела о бандитах, которые теперь сидят в тюрьмах. Тут один из нападавших ранен и захвачен...
Это, конечно, мелочи. К таким вещам мы уже привыкли. Более надежные новости выясняются в дальнейшем. Проходящий опять мимо Натансон сообщает, что был в исполкоме, что там желали бы видеть Константина Ивановича, чтобы поговорить о мерах к охране города. Между прочим — 8-й полк будто бы весь передался деникинцам. Очевидно, это имел в виду Дробнис, когда вчера говорил Константину Ивановичу: «До сих пор нас продавали в розницу. Теперь продали оптом». Бедняги, искренние из большевиков, должны теперь видеть, на каком шатком фундаменте держится их власть. Вот она — геройская красная армия, «сознательно борющаяся против всемирного капитала за интересы всемирного труда». Теперь Полтава боится еврейского погрома. Для деникинцев тоже приобретение небольшое.
Ездил с Константином Ивановичем (и Наташей) в исполнительный комитет и на вокзал. Известия тревожные: большевики арестуют и берут с собой заложников. Пришел живший одно время у нас Феоктистов (Евг. Фед.). Это — бывший офицер. Теперь служит в городском саду. Ходит на работу в лаптях. В саду арестовали старшего садовника и сказали, что придут еще за двумя, в том числе, очевидно, за ним, Феоктистовым. Нужен ему временный приют. Арестовали Ив. Чубова (помощник врача) и еще человек 10 молодежи. Взяли 5 человек, служащих в сельскохозяйственном обществе, в том числе Аню Имшенецкую и Попова. Зачем все это? Молодые люди прислали записку: «Нас везут на Киевский вокзал, чтобы расстрелять». Приходят жены и родственники «заложников». Дейтрих прибегала еще вчера... Семья богатого еврея Самоловского в тревоге. С него требовали 100-тысячную контрибуцию. Заявили, что таких денег нет. Надеялись, что еще есть время поторговаться. Теперь готовы заплатить, но не знают уже, куда кинуться. Приходила жена Воблаго, бывшего полицейского. Он уже был раз арестован. Теперь пришли с обыском, ограбили. Взяли тысяч 8, забрали вещи и самого Воблаго. Взяли зачем-то старика 63 лет Смирнитского. Вообще — хватают многих. Зачем? «Это, вероятно, материал для красного террора» — эта мысль невольно приходит в голову...
Едем в «исполком». Застаем Алексеева. Вид у него утомленный. Суета страшная. То и дело входят с спешными делами, то и дело трещит телефон. Там потеряли свою войсковую часть. Тут нужно подписать приказ об освобождении 150 красноармейцев... «Тот напился пьяный, тот с бабы платок сорвал»... Оставить их в тюрьме, — деникинцы расстреляют. Судить некогда. Алексеев после короткого размышления подписывает... А я думаю: сколько тут прямых разбойников и нет ли среди них известного мне Гудзя.
Алексеев говорит, что из заложников, во-1-х, не расстреляют никого, во-2-х, что, вероятно, и в Киев не заберут, а просто отпустят с вокзала или с промежуточных станций. Но все-таки советует поехать на вокзал. Там еще особый отдел, поговорите с Гариным и Шипельгасом. Впрочем, лучше с Гариным. О Шипельгасе он отзывается очень нелестно.
Прощаемся. «Не поминайте нас лихом», — говорит Алексеев немного растроганным голосом. Я должен признать, что он все-таки действовал в сторону человечности. На лестнице встречаю Сметанича. Озабочен. С обычным меланхолично озабоченным видом он сообщает, что семья его остается здесь... Теперь нам же предстоит задача — охранять семьи многих большевиков от деникинских эксцессов.
Выходим. Оказывается, какой-то «товарищ» захватил нашу лошадь, чтобы перевезти свои вещи. Через некоторое время приезжает. Вся пролетка загружена беспорядочно набросанными вещами: тут пиджаки, штаны, пальто. У крыльца множество красноармейцев; они не стесняясь говорят, что это наверное вещи, отнятые у буржуев...
Едем на Киевский вокзал; вся улица загружена идущими и едущими. На телегах везут всякое барахло: даже мебель с реквизированных квартир!.. Идут красноармейцы нестройными толпами, на рысях проезжают верховые...
На вокзале долго ходим, разыскивая особый отдел. Встречаем Дробниса. Как всегда угрюм и неприветлив. Он тут распоряжается. Насчет арестованных и разговаривать не желает. Ручается, что никого не расстреляют, но увезут с собой. Это необходимо. Посылает какого-то молодого человека, чтобы узнать про особый отдел, но тот вскоре возвращается не найдя.
У рельсов стоит поезд, расписанный безобразными фигурами. «Прежде и теперь». Барин, поп, буржуи торжествуют, мужик истомленный идет за сохой. «Теперь» те же буржуи и попы — унылые и сконфуженные. Все это — аляповатая и отвратительная мазня. На вагоне надпись, извещающая, что тут же редакция газеты... Это вагон — Стеклова-Нахамкеса, большевистского Меньшикова, пишущего походя и всюду и так же, как и Меньшиков, сегодня утверждающего то, что отрицал вчера [27].
Толкотня и суета невероятные. При нас отходит один поезд, нагруженный людьми. Места берутся чуть не с бою. Жена Чугая сообщает Косте, что она на вокзале со вчерашнего дня. Все не может попасть. Бедняга вдобавок беременна.
Мы идем по рельсам дальше. Навстречу опять тихо движется поезд, с южного вокзала. Люди стоят кругом на приступках паровоза с винтовками. Находим, наконец, человека, который может нам объяснить об арестованных: 5 вагонов отправлено в ночь, — два классных и 3 теплушки с арестантами. Тут, наверное, и заложники и другие арестанты, которых не сочли возможным отпустить. Отправлены они при штабе Егорова. Хоть это дает надежду, что их по дороге не расстреляют.
Возвращаемся. Движение к вокзалу еще гуще. Тяжело пыхтят грузовики. Много солдат едет на крестьянских телегах. У мужиков, приезжавших в эти дни в город, отнимали возы и лошадей. Поэтому последние дни базары пусты... Далее — встречаем кавалерию, — это уже настоящая боевая армия с фронта. Одета в самые фантастические костюмы. Тут и казацкие папахи, и немецкие шлемы, и черкески, и казакины, вообще разнообразие самое живописное. Уже около Александровского сада — движение ускоряется. Местами отряды скачут рысью... люди оглядываются назад... Не отступление, а бегство.
Вечером часов около 11 (по-новому) кругом нас слышна стрельба. Где-то недалеко трещит пулемет. Совсем близко раздаются выстрелы. Раза два с треском над нашей улицей разрываются бомбы... Мы запираем ставни...
Через час все стихает... Приходит даже Як. Кондр. Имшенецкий. Возвращается Костя, ходивший по делам. Он тоже был и у Имшенецких. Шел по улице, вдоль которой стреляли. Нарочно не ускорял шага. Его обогнал разъезд, впереди ехал офицер. Спросил, есть ли в городе большевики? Получив ответ, спокойно поехали дальше...
Приходит невольно в голову, что многие большевики не успели уехать... Начинается новая страница междуусобия. Что-то принесет она?
16 (29) июля
Я проснулся рано и открыл окна на улицу. Тихо. Мимо едет повозка. В ней люди в шапках вроде папах. Везут какие-то вещи. Открываю дверь и выхожу на улицу. Подходит высокий еврей и еврейка. Их уже ограбили. В повозке, оказывается, тоже везли награбленное. Грабеж, по-видимому, без убийств, идет в разных местах по всему городу.
Часов в 10 мы с Костей идем в штаб, который помещается как раз против опустевшей чрезвычайки в доме Петраша. Никого не застаем. Узнаем, что приходили уже Старицкий и Семенченко. Идем к Семенченку. Он уже ушел в думу. Костя отправляется туда же, а я опять иду в штаб. Там какая-то дама с красным крестом на груди — указывает в соседней комнате на какого-то офицера. Называю себя. Знает. Говорю, что идут грабежи. Отвечает, что это «всегда бывает. На то война». Тон чисто философский. В это время входит другой, по-видимому, чином повыше. Ему я тоже называю себя. Тоже знает. Спрашивает, много ли в городе евреев, есть ли раввин? Отвечаю. — Много ли взяли большевики заложников? Тоже отвечаю. — Ну, мы за своих заложников наберем жидов. — Я говорю, что это будет крайне несправедливо, что большевики тоже увезли с собой евреев, что средняя еврейская масса тоже страдала от большевиков. Офицер, — очень высокий брюнет с черными страстно горящими глазами отвечает мне в тоне горячего юдофоба. Он достаточно прожил в «совдепии», знает, что такое Лейба Бронштейн и Нахамкес и утверждает, что все зло «в жидах». «Незачем спорить, он знает то, что знает» и т. д. Я не пускаюсь в споры и говорю только:
— Вероятно, вы согласитесь, что честь армии, которой вы являетесь представителем, требует прекращения грабежей и насилий.
— Это будет сделано. Уже набирается объявление, которое будет расклеено по городу. Мы восстановим «вашу думу» и милицию, но — нужно же время... Мы грабежей не допустим.
Спасибо и на том. Ухожу, вынося впечатление вроде того, какое испытывал при разговорах с петлюровцами...
А грабежи продолжаются пока. По-видимому, эти офицеры действительно примут, наконец, свои меры, но пока относятся довольно равнодушно к тому, что евреев «немного пощиплют».
Ночью около нас, на Каменной, убили старушку Стишинскую. Когда ворвались в квартиру, она открыла окно и стала звать на помощь. Один из грабителей выстрелом уложил ее. Стишинская не еврейка. Отзываются об ней, как о прекрасном человеке; она, вероятно, тоже ждала деникинцев, как избавителей...
Впрочем, вероятно, что среди этих грабежей значительная часть приходится на уголовных: на тех 150 красноармейцев, которых выпустили большевики. И еще вчера, уже деникинцы, разгромили арестантские роты. Разбежалось много уголовных...
Вчерашняя ружейная стрельба около нашего дома объясняется тем, что какие-то субъекты разыскивали какую-то Марью Ивановну. Ворвались также в один из соседних домов двое: один «огромный черный страшного вида», другой низенький. Искали какого-то Шапиро. Это несомненно уголовные, которые решили расправиться с «жалобщиками». Ночью врывались в «Каплю Молока», — спрашивали, — где тут жиды. Хозяйка показала икону и сказала, что такое «Капля Молока». — Ну, нам таких не надо! — и ушли. Да, «новая страница» начинается нерадостно.
18 (31) июля
Эти дни прошли в сплошном грабеже. Казаки всюду действовали так, как будто город отдан им на разграбление «на три дня». Во многих местах они так и говорили. Некоторые из офицеров этим возмущались. Они подходили к грабителям, били их по лицу ручками револьверов и разгоняли. «Дисциплина» такова, что казаки разбегались. Но она не такова, чтобы остановить сплошной грабеж. Грабят подолгу и многократно в каждом доме. Обирают все: одежду, белье, деньги, вещи. Третьего дня утром пришел Макс Беркович, знакомый наш по Тулузе. Он живет с семьей (жена и трое детей) на Кобищанах. Жена и дети на эти дни перешли к нам. Сам он ночевал дома, надеясь на то, что в их доме поселены казаки, которые уже награбили в других местах и делили добычу, но к «своим», т. е. жильцам и хозяевам квартиры относились довольно добродушно. Ночью, когда он спал, выломали окно и стали шарить в темноте. Наклонясь над ним, стали шепотом требовать денег. Он отдал 280 рублей. Забрали одежду, разные вещи и вылезли опять через окно.
— Уходите в дверь, сюда, — сказал он им.
— Да, мы знаем, у вас там казаки.
Из этого Беркович убедился, что это действительно не их жильцы. Когда он разбудил своих, те были возмущены:
— Вишь ты! Полезли в окно... Если ты казак, приходи днем, бери, что нужно. А то влезли в окно... Жулики!
Беркович явился оборванцем. Брюками его снабдил какой-то сосед-дворник...
Третьего же дня с Михаилом Ивановичем Селитренниковым произошел следующий инцидент. Грабили по соседству с нами на углу 2-го Козачьего и М. Садовой. Я уже говорил об этом грабеже офицеру, с которым объяснялся в доме Петраша. Он велел записать адрес, и я был уверен, что грабеж прекращен. Оказалось, что еще час спустя он продолжался. Михаил Иванович пошел к тем же офицерам и сказал об этом. Ему дали 5 казаков и послали, чтобы прекратить грабеж. Вместо этого они тотчас же явились к нему на квартиру и — арестовали его самого. Размахивая нагайками, погнали к дому Петраша. Какой-то встреченный офицер приказал не бить его, но и не отпустил. Высокий офицер освободил его. Этот эпизод показывает, что казаки действительно считают трехдневный грабеж своим правом, да и офицерство, по-видимому, этого права не отрицает... Нет, очевидно, силы, которая может остановить эту стихию.
В думе происходило собрание представителей районных комитетов самоохраны... Настроение значительно черносотенное. Между прочим, Бродский, бывший гласный, заявил, что его ограбили семь раз!
Начались подлые бессудные расстрелы. На Познанской гребле долго лежал третьего дня труп Ямпольского, учителя гимназии. Он — еврей. Меньшевик, но совершенно не причастный к политике. Иногда посещал меньшевистские собрания, — вот и все. На кладбище расстреляли какого-то Левина. Левин был деятельный чрезвычайник, потом член юридического комитета при трибунале. Гадина порядочная. Но этот Левин уехал за границу, как говорят, поддерживать венгерскую революцию. Расстреляли, очевидно, его однофамильца...
В середине дня отправляется депутация к Штакельбергу [28], генералу, начальнику гарнизона: С. Г. Семенченко, назначенный городским головой, Я. К. Имшенецкий [29], П. Н. Малама. Пригласили и меня, по дороге присоединился к нам Д. А. Корецкий [30]. В депутации участвовал еще Кияницын, Мих. Ив. Герценвиц [31] и господин, фамилии которого я не знаю.
Мы рассказали, что творится в городе. О расстрелах говорил я. Штакельберг, человек не старый, с приятными манерами, принял нас очень внимательно и любезно, выслушал все, приказывал адъютанту записывать, благодарил и просил обращаться к нему «во всякое время дня и ночи», впечатление довольно приятное, желания, очевидно, хорошие, но... особенной силы не чувствуется. К вечеру уже вышел приказ, где за грабежи грозили расстрелом на месте и воспрещались бессудные расстрелы. Мы рассказали ему, что награбленные вещи продаются тут же, на улицах, и подлые элементы населения принимают в этом участие. Мальчишки указывают грабителям жилища евреев и сами тащут, что попало. В покупке награбленного участвуют «порядочно одетые люди». В приказе грозят ответственностью и покупателям награбленного.
Несмотря на этот приказ, еще на следующий день грабежи продолжались. Приказ был развешен далеко не всюду и так, что его было легко срывать.
Штакельберг принял нас в Гранд'отеле. Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские времена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. «Контрразведка» помещается в Европейской гостинице на Петровской. Нам говорят, что там уже много арестованных. Приходили учителя. Сообщили, что арестована учительница Алекс. Вас. Чубова, которой при этом грозят расстрелом... Она не большевичка, а украинская с. р. Обвиняют в участии в одном из повстанческих восстаний. По-видимому, смешивают с сестрой.
Мы идем с Константином Ивановичем в это «осиное гнездо». У дверей стоит кто-то вроде жандармского офицера и говорит нам, что коменданта видеть нельзя. Но откуда-то со стороны я слышу голос: «это писатель Короленко», и нас пропускают. Мы входим во второй этаж, спрашиваем коменданта. Его нет, нам указывают комнату, где есть его заместитель.
Здесь нас встречают с шумной приветливостью. Прежде всего кидается ко мне Миролюбов, одетый в штатском. Он был арестован при большевиках. Я, аглавным образом Константин Иванович, выручили его и его товарища. Он приходил к нам с благодарностями. Теперь он шумно приветствует нас обоих. Подходят еще два-три офицера с такими же заявлениями. Другие заявляют, что слышали, как Константин Иванович на собраниях резался с Дробнисом. Это создает ему популярность, действительно, он, как меньшевик, резко осуждал большевистскую политику, выражал свои мнения с резкой прямотой и вызывал часто резкие нападки со стороны Дробниса и других, которые, однако, тоже уважали в нем открытого противника, за которым стояли меньшевики рабочие, последние тоже держались резко оппозиционного настроения. Часто и Дробнис и даже в последние дни Стеклов-Нахамкес испытывали на себе это настроение железнодорожных и других рабочих. Меньшевизм в эти времена представлял единственную открытую оппозицию, и выступления Ляховича создали ему широкую популярность. Поэтому вся компания встречает нас обоих шумным приветом*.
* На полях карандашом сделана пометка: «Ляхович».
Почти все в ней, во всяком случае большинство — слегка навеселе... Тон, господствующий здесь, преимущественно юдофобе кий и проникнутый мстительностью к большевикам, «мстить, расстреливать, подавлять, устрашать!»... Все почтительны, но все резко и громко заявляют то же, что я постоянно слышал и от петлюровцев, и от большевиков: «А они что делали! Нет, мы будем мстить. Нужно расстреливать... Чубова? Да вы знаете, что она делала? Выстраивала офицеров в ряд и грозила револьвером! Я из собственных рук застрелил бы ее»... И т. д.
Понемногу все-таки мне и Косте удается смягчить настроение. Мы говорим, что нельзя допускать слепой мести, что возможны ошибки, что вообще нужно помнить о человеколюбии... Ну и прочее, что говорили всегда большевикам и петлюровцам... Когда мы сообщаем, что на улице до самого вечера лежал труп Ямпольского, расстрелянного по очевидному недоразумению, то некоторые искренно изумлены.
— Как!.. Да ведь он был сегодня .здесь!.. Я его знал. Безобиднейший человек.
— И я... и я!..
— А теперь он лежит мертвый, — говорит Ляхович.
Многие искренно возмущены. Среди других — смущение. Для меня очевидно, что кто-то здесь распорядился этим подлым делом. Эта искупительная жертва меняет настроение большинства. Они прислушиваются к тому, что мы говорим о гнусности и нелепости таких расстрелов. Заведующий контрразведкой дает слово, что больше бессудных расстрелов не будет и что он успокоит в этом отношении арестованных... Мы проходим мимо полуоткрытой двери, сквозь которую видим арестованных, тесно набитых в комнате. Тут вместе и женщины и мужчины, — точь-в-точь как в первые дни в чрезвычайке... Лозунги разные — человеческое озверение одинаково.
Когда мы уже среди темноты возвращались домой, навстречу попался Пав. Ник. Малама. Он торопился к коменданту. Арестовали пока домашним арестом больного Ил. Ос. Немировского! Обвиняют в том, что он был председателем военно-революционного трибунала и подписал более 100 смертных приговоров. Малама взволнован. Немировский не только не подписывал смертных приговоров и не был никогда председателем военного трибунала, но Малама сам — один из самовольно освобожденных Немировским, за что тот был предан суду военно-революционного трибунала. Я даю ему карточку к Миролюбову, а мы с Костей идем к Семенченку. У него остановился полковник Старицкий, и он надеется на его содействие. Малама говорит, что по некоторым разговорам казаков и по некоторым очень двусмысленным инструкциям часовым — можно опасаться бессудной расправы («эту квартиру надо очистить»). Времени терять нельзя, я не уверен, что Маламе удастся чего-нибудь добиться, и потому решаюсь отправиться туда, на Кобищаны. К нам присоединяется Дм. Матв. Фролов [32]. Речь идет о том, не может ли Старицкий дать кого-нибудь сопровождать нас из военных...
Старицкий, — высокий военный (не родня полтавскому Старицкому), отказывается. Он не вправе даже подойти к часовым и т. д. Тогда Семенченко по телефону вызывает милицию. Приходит начальник милиции Дебольский и три милиционера. В это время Фролов отправляется к добродушному Агапееву, будит его, тот уже нацепил генеральские погоны, и мы решаемся идти с ним. Но в это время мне приходит в голову зайти по соседству к Маламе. Подходим к дому, звоним. В доме темно. Если кто выглянет в окно, то увидит чуть не целый отряд, окруживший дом, и испугается. Наконец, мелькает свет. Милиционер влезает на окно, стучит и объясняет, что Короленко хочет говорить с Павлом Николаевичем. Скоро (после переговоров со мной) дверь отворяется. Малама выходит на крыльцо. Оказывается, все уже сделано. К Немировскому отправились с Маламой два офицера, строго приказали часовым вести себя скромно, а завтра явятся для допроса...
Все, значит, сделано. Милиция провожает меня до моих дверей, и под начальством своего начальника (Дебольского) отправляется в другое место. Дебольский назначен уже, кажется, городским головой Семенченком. Человек интеллигентный. Знает Пешехонова [33] и Мякотина [34], впечатление довольно приятное.
На следующий день — вчера все еще известия о расстрелах и о стихающих, но еще не вполне стихших грабежах... Утром в квартире Немировского собирается целая компания: тут Малама, Сулима, католический священник, — все им освобожденные от тюрьмы. Является заведующий контрразведкой, записывает фамилии свидетелей и берет с собой Сулиму и Сподина, который тоже явился с женой. Жена сообщает мне, что от пережитых волнений бедняга Василий Степанович стал что-то заговариваться...*
* На полях дневника написано: «Расстрелы и грабежи» и ниже «Сподин».
Инцидент кончен. Выступает другой. Арестовали доктора Генса. Это левый социалист-революционер. Был комиссаром здравоохранения, действовал в духе смягчения жестокости. Мы с Прасковъей Семеновной отправляемся в Европейскую гостиницу. Здесь тон уже другой... Прасковью Семеновну встречают тоже знакомые, которых она посещала в тюрьме... Гене, оказывается, уже освобожден.
Освобождена и Чубова, которая приходила ко мне и рассказывала домашним, что она и все арестованные пережили ужасы. Ямпольский был с ними. Когда она передавала деньги пришедшему к ней человеку, Ямпольский сунул в деньги записку, на которой был адрес дома № 1 по Садовой, т. е. мой или Ляховича. Офицер увидел записку, прочел ее, кричал что-то о том, что никто не может мешаться в их дела и никто не заступится. Потом скоро за Ямпольским явились двое. Один — огромный и мрачный, настоящий палач. Увели... остальное известно. Застрелили среди белого дня и бросили на Сретенской улице...
Говорит, что с ночи тон изменился. Успокоили всех, что бессудных расстрелов не будет. Приказали часовым никому не выдавать арестованных и т. д. Это, очевидно, действие приказа Штакельберга, нашего посещения с Ляховичем и посещения Павла Николаевича Маламы...
Нам сообщают еще о том, что арестован меньшевик Ласман. Мы с Пашенькой расспрашиваем о нем. Офицер заходит в комнаты арестованных, спрашивает Ласмана, но его нигде нет... Может быть, уже где-нибудь лежит, как и бедняга Ямпольский...
Еще накануне разнесся слух, что последний эшелон не уехал... Началась канонада и машинист сбежал. Все бросились с поезда врассыпную. Говорят также, что где-то под Яреськами или Сагайдаком перехвачен поезд с исполнительным комитетом. Алексеев и Дробнис будто бы повешены... У меня сжимается сердце... В числе последних, стремившихся на вокзал, когда мы оттуда уезжали, — я увидел Дитятеву. Это молодая девушка, искренно убежденная большевичка, прекрасная натура, детски чистая и преданная. Это она несла ночью 2 миллиона из казначейства для детских колоний. Она совершенно забывала о себе, думая только о других и о деле... Что-то теперь с нею?.. Какая судьба постигла этого полуребенка, созданного из того психического материала, из которого создавались святые, и кинутого теперь в эту дикую свалку?..
20 июля (2 августа)
17 июля (старый стиль) был у нас Сергей Петрович князь Львов [35], муж нашей знакомой по Ессентукам Ел. Ив. Львовой. Он занимает у добровольцев видное военное положение. Производит приятное впечатление, но... начался разговор на разных языках. Меня он не застал, беседовал с семьей... грабительский погром, три дня производившийся в Полтаве, называет народным гневом, разразившимся над евреями, и т. д. Человек очень благовоспитанный и потому, когда пришел ко мне во второй раз, то уже мы на разных языках не говорили.
Я отдал в возобновившийся «Полтавский День» статью, в которой говорил о событиях, о грабежах и т. д. А. Я. Имшенецкий [36] говорил у нас, что они не пытались даже представить эту статью в цензуру, хотя она была далеко не так резка, но начинать беседу с читателем, минуя такие события, — я считал прямо невозможным. Редакция начала с славословия и скользнула мимо грабежей кратким замечанием, что, к сожалению, радость омрачилась некоторыми прискорбными событиями и т. д. Вчера я опять отдал статью, озаглавленную «Лови комиссара!», где говорил об опасности доноса и безоглядных арестов... Сегодня статья не появилась, и мне даже не сообщили о причинах. С кадетами, по-видимому, каши не сваришь.
Продолжают кое-где твориться мрачные вещи. В Никольском переулке, рядом с нами, расстреляли женщину. Расстрелял некий Железняк на почве личных столкновении некоей Руденко с истинной мегерой, его женой. Сильно опасаюсь, что расстреляны 4 человека, самовольно задержанных частью якутского полка в кадетском корпусе. Константин Иванович говорил в корпус по телефону с воспитателем Шереметовым. Он признал, что есть 4 заключенных. А вчера, когда я пришел к Ромашкевичу, заступающему место директора, — их уже не было и куда и кто их отвел, — неизвестно... Вчера же приходил П. Н. Малама, которому я говорил о том, что в корпусе есть нечто вроде застенка, и сообщил Авдотье Семеновне шепотом, что он не советует мне ходатайствовать за Финтиктикова (один из арестованных в кадетском корпусе)... Это может «скомпрометировать» (!). Там же сидел Ив. Влад. Рыбальский, который арестован за то, что у него бывал Дробнис. Рыбальского выпустили. Этими арестами распоряжается какой-то Гринев.
Расстреляли несколько китайцев. Большевики поставили их на карауле в разных местах на южном вокзале и... забыли снять с караула. Когда пришли деникинцы, — они стояли на местах, ничего не понимая, и только твердо помнили, что снять их может только их разводящий. Очевидец рабочий рассказывал мне, что одного из этих несчастных застрелили при нем. Он до конца не отдавал винтовку.
— Ну, китайцы!.. — с пренебрежением сказал один из обывателей, старающийся тоже прекратить зверства.
Приходил утром Ромашкевич, воспитатель корпуса, исполняющий теперь должность директора. Вчера был у него: порядок в кадетском корпусе еще не восстановлен, но некоторые воспитатели и канцелярия уже внедрились в бывшее здание большевистского красноармейского штаба. Там же стоит якутский полк, и там же почему-то держат некоторых арестованных. В том числе держали какого-то Финтиктикова. Молоденькая жена его приходила ко мне в тревоге. Он служил у большевиков смотрителем склада, и ему приходилось проходить мимо корпуса с красной кокардой и револьвером. Место было безобидное, коммунистом он не был, но... его видели кадеты (он еще очень молодой человек). Когда он шел к себе на квартиру с женой, его догнал кадет верхом и пригласил «старого знакомого» следовать за ним. Привел в корпус, и тут его арестовали. Мы с Ляховичем говорили третьего дня вечером по телефону с кадетским корпусом. Воспитатель Шереметов навел справки и ответил, что действительно есть трое или четверо — не помню, — заключенных, но на вопрос, есть ли Финтиктиков, — отвечать отказались... На следующий день я пошел к Ромашкевичу, знакомому мне по обществу помощи военнопленным [37] и еще потому, что я много хлопотал по поводу корпуса и ареста воспитателей. Он только что переселился в свою прежнюю разгромленную большевиками квартиру. Выслушав меня, принял большое участие в этом деле, обошел здание, расспросил и узнал, что офицеры якутского полка приводили арестованных, хотели поместить в карцер, но там не оказалось решетки; поэтому поместили в помещении бывшего склада провизии. Сегодня арестованных уже нет...
Что с ними сделано — неизвестно... Есть основание думать, что их бессудно расстреляли, несмотря на приказ...
Ко мне явился вчера Андр. Ник. Емельянов, а сегодня Викт. Ив. Дмитренко с женой и дочерью. Они рассказали, что неподалеку от нас в Ново-Николаевском переулке офицер (выслужившийся из солдат) Железняк арестовал, избил и затем расстрелял некую Руденко. Жена этого Железняка — женщина отвратительного поведения, не давала покоя соседям, кутила с красноармейцами и т. д. Соседи ходили жаловаться, но «Железнячиха» уверила большевиков, что это ее преследуют контрреволюционеры. Теперь пришел муж, добровольческий офицер, вмешался в этот спор, порешил его своим судом. По жалобе жителей Железняк и Железнячиха были арестованы, но теперь оба свободны. Так как Железняк врывался уже в квартиры и других жителей маленького переулка, грозя и им, — то теперь в переулке трепет. Эту ночь в нем не спали напролет. Я говорил в телефон 3-го участка городской стражи (бывшая милиция). Обещали наблюдать, но... людей нет.
Дело это — полная параллель с делом большевика Кулика, также сводившего семейные счеты в Прасковеевке.
Вчера, поздно вечером, звонок, являются две женщины. Одна заплакана. Это — Мария Федоровна Царингер. Ее две дочери служили в чрезвычайке, одна машинисткой, другая регистраторшей приезжих. Их теперь арестовали и... отвели в кадетский корпус. Я звонил по телефону, Костя тоже, но на сей раз ничего не могли добиться толком. Сказали только дежурному воспитателю, чтобы передал о новом аресте Ромашкевичу.
Наутро опять известие: никого в корпусе нет. По-видимому, еще два бессудных расстрела. У меня был Иван Владимирович Рыбальский. Он сам сидел в кадетском корпусе. Его арестовали по доносу, что у него бывал Дробнис. Это верно: у них старое знакомство, но Рыбальский не большевик и, встретившись со старым знакомым, упрекал его и с ним спорил. На почве личной ссоры с домохозяином Коганом какая-то Перниц (жилица) донесла и на Когана и на Рыбальского. Явились офицеры, сильно под хмельком, арестовали Рыбальского, а жену Когана (которого не застали) избили шомполами (засвидетельствовано врачами). Из офицеров Рыбальский помнит фамилии Шебеко и Катарского. Особенно грубо вел себя Шебеко. Когда Рыбальского привезли в комендатуру, то он на избиение женщины пожаловался коменданту. Тот ответил, что «на офицеров Добровольческой армии жаловаться нельзя». Потом отвезли Рыбальского в корпус. По его словам, там арестованными распоряжался Катарский. Вел себя корректно и на следующий день сказал: «Мне, кажется, приходится извиниться».
Это было 18-го числа (по старому стилю). В корпусе Рыбальский был посажен вместе с тремя заключенными: фамилии их Финтиктиков, Кувшило и Кисинг. Финтиктиков — совсем юноша, Кувшила подозревали, что это он — Демьян Бедный, большевистский поэт, Кисинг — красноармеец, раненный, взятый из госпиталя. Он — еврей, но толстовец по убеждению, не ест мяса. Сильно страдал от раны в ногу. Впечатление производил хорошее: по словам Рыбальского — глаза трогательно чистые. Сегодня Рыбальский встретил на улице унтер-офицера, который их караулил. По его словам, человек добродушный. (Вообще, офицеры вели себя грубее солдат.) Встреченный ехал на пролетке и жестом показал, что трое расстреляны. Так как суда не было, то, очевидно, это расстрел без суда уже после приказа...
Сегодня я, Семен Борисович Вексель и Прасковья Семеновна вместе отправились к вице-губернатору Панчулидзеву [38]. Прием уже в губернаторском доме. Панчулидзев — молодой человек, наружности довольно приятной, в обращении вежливый и даже любезный. Он принял нас первыми (даже не в очередь), выслушал, по большей части согласился с просьбами принципиально. Единственный упрек, который можно сделать этому представителю деникинской власти, это — некоторая еще административная неопытность и в связи с этим отсутствие деловитости. Наш разговор продолжался час, когда приемная была битком набита. И это потому, что Панчулидзев еще не умеет сначала выслушать суть дела, а уже потом говорить самому... Но в общем, по-видимому, намерения хорошие и впечатление благоприятное.
Совсем другое впечатление от свидания с начальником контрразведочного бюро. Малама говорил, что общественные деятели просили назначить С. П. Саевича. Назначили другого. На меня сей последний произвел впечатление человека самоуверенного, грубого и главное — тупого. Он заявил мне и Прасковье Семеновне (мы опять пошли вместе), что дает нам лишь 10 минут, предупредил вперед, чтобы не было «широковещательных разглагольствований», и затем, когда я постарался изложить ему то положение, которое занимал Политический Красный Крест и я лично «при смене разных властей», то он резко перебил меня и довольно грубо прочитал наставление: «Смены власти не могло быть, — петлюровцы и большевики были не власти, а разбойники». Я почувствовал, что сердце у меня сжимается и я готов наговорить резкостей. Но сдержался и сказал только, что он сам сокращает нужное время, придираясь к словам... Когда город и значительная часть страны в течение целых месяцев находится во власти той или другой партии, назначающей своих агентов, имеющих возможность судить и казнить, издавать приказы и т. д., то я вправе сказать, что это была фактическая власть. Итак, начал я опять, при смене разных властей нам пришлось выполнять такую-то роль посредников между этой властью и населением. Прежние власти признали эту нашу роль, прислушивались в известной степени к нашему голосу, и потому теперь вновь многие обращаются к нам. Мы хотим выяснить, в какой степени возможно это теперь.
Сухо и довольно грубо он несколькими репликами дал понять, что пример разбойников большевиков ему не указ... Они наладили уже весь аппарат, который действует вполне беспристрастно, и ничего больше ему не надо.
Я ушел с чувством, что через этого человека действительно ничего не сделаешь для смягчения дикого произвола.
А вечером — я получил письмо: почему вы не пишете, «не выпускаете воззваний», не кричите!.. Да и правда, у нас есть свобода печати, есть газета... Но редакция этой газеты не смеет представить моих статей даже в цензуру.
Приходили два молоденьких офицера, приехавшие из Харькова. Ченч (кажется) и другой, фамилию которого я забыл. Это уже не первые. Дня два-три назад под вечер к нашему дому пришел чуть не целый отряд такой же молодежи. Меня не было и домашние были озадачены, увидав около 20-ти военных, ожидающих у наших дверей. Оказалось, что это военная молодежь пришла заявить о своем уважении к «писателю Короленко». Я поблагодарил за доброе слово, посидел с ними в садике, и мы разговаривали в течение минут 20-ти, впечатление очень приятное: это молодежь совершенно интеллигентная и еще не испытавшая того яда справедливого оскорбления и ненависти, который испытало среднее офицерство. По некоторым отзывам,— теперь старые офицеры — лучше более молодых. Может быть, теперь самые молодые и особенно интеллигентные офицеры внесут хоть какую-нибудь свежую струю в атмосферу озлобления и мести, которая делает так часто из добровольческих офицеров — прямо палачей.
Деникин в воззваниях и обращениях держится в разумных пределах. На балу, которым местное дворянство встретило деникинцев, — Штакельберг прямо сказал, чтобы дворянство не надеялось, что они пришли, чтобы силой восстановить их прежние права. Этого не будет. Но... вопрос, как будет проводиться эта умеренная программа. Есть признаки, что кое в чем уже сказывается противоречие, истекающее главным образом из общего настроения офицерства...
Преследование «украинства» под теми же влияниями одичавших исполнителей принимает нелепые формы, в земстве уже слышали, как бумаги на украинском языке вызывали замечание: «Что это за собачий язык»... В первом же приказе (отпечатанном еще в Константинограде) требуют уничтожить все вывески на галицийском языке. Во время приема у Штакельберга я обратил его внимание на это выражение и на то, какой оскорбительный смысл в нем заключается. Украинский язык несомненно существует, на нём говорят миллионы людей, и нельзя запрещать его на Украине. Он поблагодарил и обещал, что уничтожения вывесок не будет.
Но оно все-таки было... Кажется, теперь прекращено.
23 июля (5 августа)
Сегодня как раз напечатан приказ Кононовича (коменданта города), воспрещающий самовольное снятие вывесок, которое «замечалось в последние дни», и предупреждающий, что все, замеченные в проявлении таких шовинистических явлений, будут привлечены к строгой ответственности.
Контрразведка действует в полном согласии с взглядами вчерашнего моего собеседника. «Власти не было, а была шайка разбойников». Поэтому все должностные лица, бывшие при господстве разбойников, — сами разбойники. На этом основании арестована целая серия земских служащих из Освіты, в том числе Овсіенко (или «вский»), а также Вас. Тарасович Карпенко, начальник уголовно-разведочного отделения. И это в такое время, когда в городе действует шайка отпущенных из тюрьмы грабителей!..
24 июля (6 августа)
Приходила жена Константина Марковича Кирика, заплаканная. Мужа арестовали. Письменные свидетельские показания, данные перед лицами, которых он выручил так или иначе, — принять отказались. В том числе мое.
25 июля (7 августа)
Арестовали также Тома, Лаповка, приходили за Викт. Ал. Кисилевым (заведовавшим уголовно-следственным юридическим отделом), арестовали Вас.Тарасовича Карпенка, заведовавшего уголовным розыском... Вообще проводится взгляд Щукина: были только разбойники, а не власть. Кто помогал разбойникам, хотя бы в мирных и необходимых функциях, — должны быть схвачены.
26 июля (8 августа)
Вчера разрыли 3 могилы на усадьбе Белевича (угол Большой Садовой и Келенского бульвара, совсем близко от нас). Впечатление ужасное: на земле разложили рядом 16, кажется, трупов. На многих — следы истязаний и побоев. У некоторых шеи затянуты проволокой.
По большей части — это бандиты. Карпенко дал мне сведения о большей части казненных. Тут — во-первых, участники шайки Черного ворона, совершившей несколько вопиющих убийств, в том числе убийство семьи Столяревского и другие убийства, которые я отмечал в свое время. Эта шайка «работала» в Полтаве и в уездах Полтавском и Кобелякском. Глава ее был Дым. В ней участвовала Екатерина Петраш, переодевавшаяся в мужское платье и совершавшая вооруженные нападения, Ив. Калюжный, Крещенский и Яценко. Другая шайка «Волк» действовала только в уездах Полтавском и Кобелякском (Марусич, Марк Корсунь, Шамрай и Дьяченко). Фамилии других бандитов установить пока не удалось. Кроме того, расстреляны и не бандиты: Кузубов и Стадник. О Стаднике ничего не знаю. Кузубов был известный погромщик, изуверный черносотенец, избивший когда-то палкой Д. О. Ярошевича, бывшего тогда редактором «Полтавщины». Теперь он был уже болен и, вероятно, вполне безвреден. Его расстрел — месть за прошлое. Когда я говорил Сметаничу: зачем вам нужна эта развалина? Ведь он болен и содержится в психиатрическом отделении, — тот ответил: мы получаем множество заявлений: «почему вы не расправитесь с Кузубовым?»...
Трупы были вырыты и разложены рядом. Во двор Белевича входили и выходили кучки народа, в том числе дети. Впечатление ужасное. Говорили о следах страшных истязаний, о гвоздях в пятках, о том, что выколоты глаза и проволоки продеты из одного уха в другое! Много преувеличений. Я говорил с товарищем прокурора Кравченко. Следы побоев были. Рты заткнуты тряпками. На шеях петли из ремней или из проволоки; очевидно, отказывались идти и их тащили волоком... Обращает внимание труп женщины, — очевидно, Петраш. И теперь, несмотря на разложение, видно, что была очень плотная и сильная... Оскаленные зубы, мертвые маски, страшный запах. В толпе — возмущение и ужас. Все это показывает, что с человеческой жизнью, даже с жизнью разбойников, надо обращаться бережней. Если бы приговор был постановлен гласным судом, то население хоть знало бы, в чем дело, и не приписывало бы этой казни политической мести. Но... я говорю приверженцам «новой власти»: если бы вырыть таким же образом тех, кто расстрелян деникинцами и выставить полуразвалившиеся трупы, то впечатление было бы тоже ужасно. Впрочем, расстрел Кузуба и Стадника не имеет оправдания, а проволоки и ремни на шеях казненных показывают, до какого озверения может дойти человек при повседневной практике. Они были надеты затем, чтобы тащить упиравшиеся жертвы. Молва сделала из этого еще больший ужас: говорили, что проволоки были продеты из одного уха в другое, — что, разумеется, совершенная нелепость.
1920 год
29 декабря (старого стиля) прошлого года мы вернулись из Шишак [1]. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Ереськовском вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное, вокзал неосвещенный. Мы устраивали светильни: бумажный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у весовщика умерла дочь и семья проводит печальную ночь. Благодаря любезности Л. И. Бельговского, Ковалева и др. нам пришлось проехать с поездом, запасающим и перевозящим дрова из Ересек в Полтаву. За нами прислали салон-вагончик, и мы проехали довольно удачно. У Яковенка и в Шишаке мы пробыли 4 месяца довольно тихо. Из окон второго этажа яковенковского дома сначала были видны поезда. Потом движение прекратилось. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже. Правильного движения не было, потом оно вовсе прекратилось. Служащие на вокзале истомились от неопределенности бездействия. Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бандиты. И опять тихо. Когда порой раздастся какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки...
Во время нашего отсутствия в Полтаве происходили тревожные события: деникинцы бежали в панике, совершенно также, как ранее большевики. Невдалеке от нас продвигались какие-то банды. Оказывается, на сей раз союзниками большевиков были махновцы. Соня послала нам шубы, так как мы выехали к Яковенку самое большее на месяц в теплое время, а там события и затем морозы не давали возможности вернуться. В селе Песчаном посланного (Коломийцева), ехавшего с обозом, настигла банда. Атаман был Огий, ватажка — Кошуб. Обыскали Коломийцева, нашли шубы, и Кошуб захватил мою шубу, а кто-то еще шубу Авдотьи Семеновны. Пришлось опять дожидаться. Так пришла зима. Из санатории еще ранее мы перебрались в Шишак, где нам предложила гостеприимство Ек. Ос. Сезеневская [2]. Здесь мы и встретили Рождество. 27-го приехали Соня и Маня, устроив возможность уехать с дровяным поездом.
Во время нашего пребывания в Шишаке в семье Яковенка случилось печальное событие: умерла от «испанки» Нина Дмитриевна, жена Всев. Яковенка. Была очень хороший человек и даровитая музыкантша и певица... Недели две спустя, когда мы жили уже в Шишаке, на Яковенков, на Бутовой горе, сделано нападение: ночью раздался стук в дверь и крики: «Отворяй!» Яковенко вышел к двери и убеждал оставить в покое больных стариков. Но к крикам присоединились выстрелы. Тогда семья перебралась в верхний этаж, ожидая, что бандиты выломают окно и войдут в дом, что было очень легко сделать с балкона. Но негодяи побоялись лезть внутрь, продолжая кричать и стрелять. Яковенко вышел на верхний балкон и оттуда выстрелил в бандитов, толпившихся на нижней галерее. Один (по фамилии Скиданьчук) оказался раненным в шею навылет. Подлые разбойники убежали, оставив раненого, который наутро полузамерзшим был найден недалеко от лесной сторожки. Над. Фед. Яковенко (она тоже врач) пришлось оказать ему первую помощь. Через несколько дней Скиданьчук умер в Шишаке в больнице, выдав сообщников. Таким образом, фамилии разбойников известны. Это всем хорошо известная шайка в 12 человек, действующих в Шишаке и его окрестностях. Начальник их Гмыря. Скиданьчук был деятельным участником, и недели, кажется, за две перед тем была при его участии вырезана вся семья, в том числе женщины и дети... Бедняге пришлось провести мучительную ночь, когда его бросили товарищи, приехавшие на грабеж с телегой. Наутро его нашли полузамерзшим, и сапоги пришлось разрезать. Но у меня нет как-то сожаления, и я вполне сочувствую Яковенку. Если бы это было при мне, я непременно бы тоже стрелял. Мне противна телячья покорность, с которой крестьянская среда подчиняется подлым насилиям разбойников, которых все знают наперечет. Развился особый промысел: лопатников. Узнав, что какой-нибудь крестьянин продал свинью или корову (это теперь 10— 20 тысяч,), они ночью приходят к хате, разбивают окно и суют лопату: «клади деньги!..» И кладут... Американцы давно устроили бы суд Линча. И это достойнее человека, чем эта телячья покорность [3], которая только плодит разбои и безнаказанные убийства.
В Шишаке и около разбои продолжались и после этого. Когда пришли большевики, — организовалось что-то вроде власти. Начальником милиции стал петлюровец, отставной офицер, тоже Гмыря, как и начальник бандитов. Ему было предписано разоружить бандитов. Но Гмыря-разбойник только смеется над притязаниями Гмыри-милиционера. В Миргороде комендантом (кажется) от большевиков является доктор Радченко, о котором отзывы какие-то сбивчивые, вплоть (что невероятно) до стачки с бандитами!.. Яковенко обратился к нему за разрешением оружия и за бумагой, которая бы его гарантировала от нападения под видом обыска. Тот ответил бессодержательными обещаниями, но разрешения не прислал и до сих пор.
Смотришь кругом — и не видишь, откуда придет спасение несчастной страны. Добровольцы вели себя гораздо хуже большевиков и отметили свое господство, а особенно отступление, сплошной резней еврейского населения (особенно в Фастове, да и во многих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все господство этой не армии, а действительно авантюры [4]. Между прочим, стало обычным явлением выбрасывание евреев с поезда на ходу. Достаточно было быть евреем, чтобы подвергаться неминуемой опасности, и в начале, пока евреи совсем не перестали ездить по железным дорогам, — за каждым поездом оставались трупы выброшенных таким образом и разбившихся. Вообще, в этой «партии порядка» — порядка оказалось гораздо меньше, чем при большевиках.
До нас в Шишак доносились слухи о событиях в Полтаве. 4-го или 5-го октября со стороны Яковцев двинулись бандиты, а часов в 8—9 заняли часть города у Киевского вокзала и со стороны Монастырской улицы. У них были орудия и пулеметы. Скоро, однако, отступившие сначала добровольцы получили подкрепление и сами перешли в наступление и вытеснили разбойников, которые, однако, успели совершить много убийств и грабежей (по первоначальному подсчету, убитых свыше 30, раненых в больнице 19 человек). Убита в своем имении под Полтавой вдова известного хирурга Склифосовская и ее дочь, затем после грабежа и мучительства расстрелян (на Фабрик, ул.) мировой судья Шоффа. Беру эти сведения (только предварительные) из «Полтавского Дня» (от 6 окт. 1919 г.). Население организовало самоохрану.
Затем в течение нескольких дней (почти две недели) Полтава переходила из рук в руки, кажется, до 20-го [5], когда, вслед за бандитами, вступили в город большевики. Надо отдать им справедливость: они тотчас же прекратили грабежи и убийства и отослали банды на какой-то фронт. Бандиты не особенно охотно подчинялись этим мерам, и через некоторое время в «Известиях» появилось известие, напечатанное крупным заглавным шрифтом, что «Махно объявлен вне закона». Вскоре после вступления большевиков порядок в Полтаве установился. Большевики уже второй раз отлично «вступают», и только после, когда начинают действовать их чрезвычайки, — их власть начинает возбуждать негодование и часто омерзение. Впрочем, в Полтаве и это было много умереннее, чем в Харькове и Киеве [6]. Деникинцы вступили с погромом и все время вели себя так, что ни в ком не оставили по себе доброй памяти, впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, приходилось слышать одно осуждение и разочарование. Говорят, Деникин далеко не реакционер и есть среди добровольческих властей порядочные люди. Но весь вопрос в том, кто берет перевес настолько, чтобы окрасить собою факты. Среди добровольцев такой перевес явно принадлежит реакции. Деникин пишет приказы о том, чтобы аресты не становились орудием помещичьей мести и их счетов с населением, а офицерство в большинстве сочувствует помещичьим вожделениям. Вообще теперь на русской почве стоят лицом к лицу две утопии. Одна желает вернуть старое со всем его гнусным содержанием. Когда я пошел в добровольческую контрразведку и мне пришлось говорить с ее начальником, Щукиным, то я сразу почувствовал в нем жандарма, а он во мне — «неблагонадежного». Мне рассказывали очень достоверные и осведомленные,люди, что в их комендатуре был составлен список лиц, у которых необходимо произвести обыск, и в списке значилась и моя фамилия. София ходила (неофициально) объясняться по этому поводу с губернатором Старицким. Он не отрицал и заявил только, что если бы это случилось, то он немедленно выйдет в отставку. Он вообще старался сделать, что возможно, чтобы хоть на месте укротить дикую реакцию, но и в этом далеко не всегда успевал.
Утопии реакционной противустоит другая утопия — большевистского максимализма [7]. Они сразу водворяют будущий строй на месте капиталистического. Они объявили «власть пролетариата и крестьянства», но это, конечно, только номинально. Фальсифицируя и насилуя выборы, они стремятся сделать все декретами и приказами, т. е. приемами мертво бюрократическими. Лозунг привлекает к ним массы, которые склонны в общем признавать «власть советов». Но явные неудачи в созидательной работе раздражают большевиков, и они роковым образом переходят к мерам подавления и насилия. Им приходится вводить социализм без свободы. Они повторяют формулу самодержавия: сначала успокоение, потом свобода. Они задавили печать и самоуправление (деникинцы признавали и то и другое в большей степени), они чувствуют, что и рабочая среда теперь далеко не за них, и им роковым образом приходится брести все глубже и глубже в заливающих их движение волнах насилия и себялюбия. Воровство в их учреждениях страшное.
Просматривая газеты, оставшиеся после деникинского господства, я наткнулся на заметку: «Демьян Бедный жив». В газетах появилось известие о том, что поэт Демьян Бедный расстрелян при захвате деникинцами Полтавы, «Беднота» опровергает это известие. По словам газеты, «Демьян Бедный благополучно здравствует и находится в Москве» [8] («Утро юга», 3 окт. 1919 Г; № 219-247).
Это одно из злодеяний деникинской контрразведки. В кадетском корпусе содержались несколько человек, в том числе н.-с. Рыбальский. Потом он мне рассказывал, что всех заключенных в кадетском корпусе было четверо, в том числе молодой еврей, толстовец, безобиднейший мечтатель, которого подозревали в том, что он — Демьян Бедный. Кроме Рыбальского — всех остальных расстреляли... Кажется, впрочем, что за самовольные расстрелы в первые дни члены самозваной контрразведки были отстранены.
«Утро Юга», 3 окт. 1919, № 219—247.
«Демьян Бедный жив».
Харьков (Киб.) 30—9. «Беднота» опровергает появившееся в газетах сообщение о расстреле добровольцами при захвате Полтавы поэта Демьяна Бедного. По словам газеты, Демьян Бедный благополучно здравствует и находится в Москве»*.
* Вырезка из газеты, вклеенная в дневниковую тетрадь.
21 января 1920
Сегодня в полтавской газете «Власть Советов» напечатано в телеграммах о снятии блокады с советской России:
Харьков, 19—1. Тучи рассеиваются. Союзники снимают блокаду. Близок час перехода к созидательному труду. Успехи Красной армии — лучшее средство для воздействия на буржуазные правительства всех стран, капиталисты уважают только силу. Теперь, когда мы доказали свою мощь, они идут на уступки. Взвившийся над Ростовом и Новочеркасском красный флаг, окончательное убеждение союзников в непобедимости Советской Республики, заставило их снять блокаду с России. Наступает новая эпоха в жизни Республики и для рабочих и крестьян. Слава освободительнице трудящихся Красной армии*.
* Вырезка из газеты, вклеенная дневниковую тетрадь.
В другой телеграмме агентство Стефани сообщает из Лондона, что верховный совет, с целью оздоровления внутреннего положения России, разрешил товарообмен между русским населением и союзными нейтральными странами. Далее говорится, что этот результат достигнут «благодаря категорическим переговорам между (большевистским уполномоченным) Литвиновым и английским представителем Огреди».
В связи с этим стоит известие о том, что Наркомюст (Народный Комиссар Юстиции) обратился ко всем городским губернским трибуналам, а также к местным органам Вчека (военных чрезвычайных комиссий) с телеграммой, в которой, во исполнение постановления совета народных комиссаров и Вцика (?)* от 17 января 1920 г. об отмене высшей меры наказания, предлагает всем городским, губернским, а также верховному Вцика трибуналу приостановить с 17 января приведение в исполнение приговоров о расстрелах, войдя немедленно в обсуждение вопроса о замене репрессий принудительными работами.
* Знак вопроса у автора.
27 января
«Власть Советов» в № 20 (35) сегодня печатает статью «Смертная казнь»:*
* Пометка карандашом на полях: «Расстреливают».
Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, констатируя полный разгром Контрреволюции на всех фронтах, постановил лишить В.Ч.К. и ее местные органы права самостоятельно приговаривать к расстрелу всех тех, кто содействует контрреволюции».
Указав на то, что «Советская Украина должна внимательно отнестись к решениям своей старшей сестры, — газета полтавских большевиков ставит вопрос: «тождественны ли условия, в которых проходит гражданская война в России и на Украине». Ответ: не тождественны. «В России бандитизм отдельных группок и лиц отошел в область преданий еще в 1918 году. Спекулянты значительно сократили свои аппетиты и обессилены». На Украине иное: «бандитизм еще продолжает жить; от него стонет и город и особенно село. Его нужно искоренять безжалостной рукой». Поэтому полтавский губревком, обсудив положение Всеукраинского ревкома, постановил:
«Считая совершенно правильным и своевременным постановление В.Ц.И.К. о лишении права В.Ч.К. применять расстрелы как высшую меру наказания по отношению к контрреволюционерам, Полтавский Губревком, учитывая разницу условий, в которых протекает гражданская война в России и на Украине, высказывается за сохранение этого права для Укрчека в отношении бандитов и спекулянтов».
К сожалению, таким образом, смертная казнь все-таки хотя бы для бандитов остается в области «административного порядка», и Ч.К., быть может, попытается смешать в иных случаях контрреволюцию с бандитизмом. Но все же — это мера важная и большевизм первый подал пример хотя бы смягчения смертной казни.
В том же № есть отчет о губернской конференции К.П.У. (коммунистической партии Украины). Принята резолюция по докладу Дробниса. В ней признаны сделанные ошибки: «Мы не смогли опереться на часть крестьянства, преданного нам». «Мы бедняку деревни не дали ничего. Мы не снабдили его землей, отнятой у помещиков, и сами ее не обработали. В то же время мы сильно задевали середняка, не допуская его в органы советской власти». «Мы не считались с националистическими стремлениями части украинского середняка и часто своим неумелым поведением отталкивали его от себя, и, когда настала решительная минута, — мы оказались слабы». Ввиду всего этого предлагаются разные меры, в том числе (п. 2): «Не уделять так много места в своей агитации вопросу о коммуне и не настаивать на ее организации, так как не знающее общинной обработки земли украинское крестьянство весьма враждебно относится к организации коммуны».
п. 3 Для того чтобы дать возможность середняку принимать деятельное участие в советском строительстве, нужно прекратить организации комбедов и управление на месте вести при помощи сельских советов».
В примечании к этому пункту говорится, что при выборах надо проводить своих сторонников (коммунистов) осторожно, чтобы не раздражать понапрасну середняка. Нужно помнить, что с средняком надо жить в мире. Правда — прибавляет доклад — это не должно выражаться в средняколюбии и считать своей опорой середняка мы не должны (!).
п. 5. Заставить советское хозяйство помогать середняку инвентарем, семенами и рабочей силой (?) и наблюдать, чтобы совхозы не практиковали крепостнических приемов эксплуатации.
п. 9. Путем борьбы с злоупотреблениями властью показать крестьянской массе беспристрастие Рабоче-крестьянского правительства и его заботу о середняке, вместе с тем не ослабляя твердости власти по отношению как к самому середняку, так особенно к кулаку (?!).
п. 11. Осторожно проводить декреты об отделении церкви от государства.
Вообще, во всем пока еще чувствуется двойственность. Нужно привлечь симпатии середняка, но опираться на него не следует. Не нужно злоупотреблений властью, но нужно показать ее твердость по отношению к середняку и кулаку... Таким образом середняк все-таки оставляется в подозрении, дальше говорится о назначении вол. организатора, которого задачи между прочим: 1) Организовать беднейшее крестьянство в партийные ячейки; 2) Распространить их влияние на середняка (!). 6) Принимать деятельное участие в выборах в сельский совет и стараться провести в него представителей сельской бедноты и не допустить туда кулаков. 9) Стараться поставить коммунистическую ячейку авторитетным органом деревенского пролетариата... Таким образом, на обязанность советского чиновника возлагается вмешательство в выборы и... то самое, против чего предупреждает в начале п. 2-й.
Во всяком случае и здесь видны первые признаки рефлексии и сомнений в том, что до сих пор считалось бесспорным. Правда, это у нас, в Полтавщине, где вообще большевики проявляли большее благоразумие и умеренность, чем, например, в Харькове и Киеве.
29 января
Вчера во «Власти Советов» напечатаны от имени Всеукраинского Революционного Комитета (голова Петровский [9], члены Затонский [10], Мануильский [11], Грінько [12], Терлецкий) и от Технического Комитета по земельным справам при Всеукраинском Наркоме (голова Викторов) «основные початки организации земельної справи на Украіні». В ней объявляется полная экспроприация помещичьих хозяйств без выкупа (все земли нетрудового пользования: частновладельческие, монастырские, церковные, казенные и т. д.). При этом все трудовые хозяйства без различия категории и населения (бывшие казаки, крестьяне-собственники, государственные крестьяне и т. д.) и без различия формы землепользования (общинная, подворная, хуторская, отрубная и т. д.) продолжают вольно пользоваться своей землей без всяких ограничений (Власть Советов, № 21 (36), 15/28 янв. 1920).
Мера эта, успокаивающая всех крестьян-собственников, должна, кажется, сильно укрепить советскую власть, если ей удастся провести реформу без злоупотреблений и сколько-нибудь умело, впрочем, все это, во 1-х, сбивчиво. Статья написана по-украински, изложение сбивчиво, и я не уверен, что мое толкование правильно. Это во 1-х. Во 2-х, есть ли наличные силы для бескорыстного проведения такой огромной реформы или — все это поведет только к расхищению сильными земельного фонда?
28 января / 10 февраля 1920
Сегодня открылась «беспартийная конференция». Официальная газета делает все, чтобы на эту беспартийную конференцию попали по возможности одни коммунисты. В целом ряде статей она обливает ядовитою грязью доноса меньшевиков, которые, по-видимому, имеют влияние на умы рабочих. По-видимому, многие рабочие начинают или даже давно начали понимать, что наладить производство на коммунистических началах не так легко. Уже ранее мельничные рабочие вели с Дробнисом борьбу за то, чтоб им предоставили самим установить нормальные условия с владельцами, отказываясь взять мельницы в свое заведование. «Что мы с ними станем делать?» — спрашивали они. — «Ни зерна, ни кредита для его получения у нас нет». И они не верят в исполнимость большевистских обещаний. Для «теоретиков» всемирной революции это — вопрос выкладки и теории. Для рабочих — вопрос существования, и они не желают возложить себя и свои семьи на алтарь проблематической всемирной революции.
Теперь то же сказывается у железнодорожных рабочих. Вчера (7 лютого, № 30/45) напечатана статья Козюры «Железнодорожное болото». Она проникнута мрачной ненавистью к меньшевикам. Меньшевики заявили себя сторонниками советской власти, но требуют значительного изменения курса. «Сторонники» советской власти, — иронически начинается статья,— радуются. Меньшевики Берковичи, петлюровцы, гетьманцы и просто черносотенцы, словом, вся контрреволюционная сволочь ликует вовсю»... В этом тоне вся статья, вызванная тем, что у железнодорожников коммунисты на беспартийных выборах потерпели решительное поражение. Между прочим, меньшевики были против выбора на беспартийную конференцию красноармейцев. «Кстати, — пишет автор по этому поводу, — об этом должны знать красноармейцы, которых эта трясина не пожелала видеть на беспартийной конференции, криками «браво», «правильно» и аплодисментами она ответила на предложение меньшевиков и этого политического прохвоста и проходимца Олейникова исключить представителей Красной Армии красноармейцев из рядов конференции. Красноармейцы должны это помнить и на Конференции заявить этим шкурникам и предателям: «Всем, кто идет против участия Красной Армии в политической и государственной жизни Республики нет места в рабоче-крестьянских рядах. Тот изменник и предатель».
Так идет подготовка к «беспартийной конференции». И это уже не первая статья, может быть только самая озлобленная и грубая. И ранее появлялись статьи в том же тоне. И говорят, что вдохновляются они между прочим Дробнисом, человеком, по-видимому, искренним и недурным, но все более зарывающимся на пути, который, как это бывает всегда, ведет к обострению вражды между людьми близких взглядов. В миниатюре это повторение той взаимной вражды, вызвавшей потоки крови, в которых захлебнулась французская революция 1793 года. С литературной точки зрения положение таково: официальный орган пользуется монополией слова. Все остальное задушено. Меньшевикам нечего и думать о своем органе. Если бы в свое время все независимые органы были воспрещены (как об этом думал когда-то Александр II под конец царствования) и если бы при этом правительственные органы обливали грязью и доносами всякую оппозицию, — то положение этой печати и ее свободы было бы то, что мы видим теперь и чего большевистские деятели, по-видимому, не стыдятся.
Казалось, являются признаки отрезвления, но, очевидно, это оптимистическая ошибка. 3 февраля в «Радянськой Владе» (так порой именуется по-украински «Власть Советов») напечатано известие, что на вопрос Губюротдела 31 января (31-го січня «одержана відповідь від предсідателя Реввоентрибуналу 14 арміи що постанова В.Ц.И.К. (всероссийский центральный исполнительный Комитет) про отміну смертноі кари на военні революційні трибунали не росповсюжуеться до особливого распоряжения». (Радянська Влада, 3 лютого, 1920 г., № 24—41). Через три дня (6 февраля) № 29—44) в той же газете напечатано правительственное сообщение «о применении высшей меры наказания на Украине», в которой сообщается, что Всеукраинский Революционный Комитет, обсудив вопрос о применении высшей меры наказания, т. е. расстрелов по приговорам Чека и Ревтрибуналов, нашел, что в России эта мера вызвана победами над контрреволюцией и бандитизмом. Что этих условий на Украине еще нет и что поэтому Всеукраинский Революционный Комитет «не может остановиться ни перед какими мерами, вплоть до применения системы красного террора». Кончается этот документ заявлением, что украинский рабочий народ должен знать, что тяжелые репрессии навязываются исключительно свергаемой буржуазией и ее преемниками. Пример России показывает, что эти тяжелые меры отменяются, как только укрепление власти рабочих и крестьян считается завершенным. Подписано: председатель Всеукрревкома Петровский, члены ревкома Затонский и Гринько. Затем еще Кокарский и Ермощенко [13]. Секретарь Мазур.
Раковского тут нет.
Вчера было известие, что т.т. Раковский, Владимиров [14] и Чубарь [15] включены в состав Всеукрревкома (телеграмма от 7-го февраля Радянська Влада от 9-го февраля № 32—47). Значит, председателем уже не состоит.
5/18 февраля
Начинается! Ко мне уже опять бегут с просьбами заступничества. Первая пришла родственница брата знаменитого Судейкина [16], арестованного Ч.К. Я был тогда нездоров, и кроме того, дело, по-видимому, не важное. Я сказал, что не могу сейчас ничего сделать, так как еще даже после приезда не успел оглядеться. Кроме того, Ч.К. теперь не имеет права смертной казни и, значит, дело пойдет в судебном порядке. Время есть. Она поблагодарила и ушла. Встретив потом мою знакомую, она при ней стала рассказывать, что Короленко ей сказал, что он «хлопочет только за большевиков». Немировская сказала ей прямо, что Короленко ей этого сказать не мог. — «Ну, в этом роде...» И в этом роде ничего не было.
Потом пришла Рашель Лазаревна Кудерман. У нее и у мужа реквизировали квартиру, «в 24 минуты», не дав ничего вынести. Кудерманы известные предприниматели по почтовой гоньбе, порядочные кулачки, и мне нарушать свой режим для этого имущественного дела тоже не хотелось, тем более что они, конечно, припрятали большую часть. А пожив у Яковенка в санатории, я убедился, как глубоко я поражен сердечной слабостью, и мне ясно, что ходить чуть не ежедневно в Ч.К. мне прямо невозможно.
За этими первыми ласточками последовали другие. Действует опять подлый донос. И наконец вчера пришла В. С. Фрейдин с сообщением, что трех человек Ч.К. уже приговорила к смертной казни! Полтавская Ч.К. постановила казнить, и приговор пошел на утверждение в Харьковскую Ч.К. Она начала меня немного «оплетать», но на мой прямой вопрос и заявление, что из ее сбивчивого рассказа я ничего не пойму, — сказала прямо, что они виновны в спекуляции и взятке, данной начальнику кременчугской Ч.К. (он тоже к чему-то приговорен). Я согласился написать Раковскому: дела не знаю, спекуляция явление отвратительное, но — неужели чрезвычайки обратят в ничто «гуманные» заявления большевистского правительства и опять будут повторяться бессудные расстрелы. Брат ее (или Бунича) едет в Харьков и свезет мое письмо. Раковский, впрочем, теперь является заурядным членом ревкома... Говорят, впрочем, что начальником харьковской Ч.К. состоит приличный человек и принципиальный противник красного террора.
5/18 февраля
Приходили 3 гимназистки. Потом Ал. Ив. Рощина и Анна Конст. Ганько. Арестована начальница гимназии Нат. Алекс. Старицкая. Преступлений много: не сдала вещи своего уехавшего с деникинцами брата, сохранила деникинскую печать в гимназии и т. д. Нужно сказать, что эта семья при деникинцах проявила чрезвычайное бессердечие к детской колонии, бывшей у них в имении: выселили из большого дома сначала во флигелек, потом — и оттуда. Та же Нат. Алекс. приходила ко мне с такими претензиями и таким тоном, точно у них поселены какие-то нечистые животные. При объяснениях с Софьей, когда она сказала, что едет в Ростов, чтобы выяснить вопрос о колониях, старуха чрезвычайно язвительно заметила: «Конечно... Отчего не проехаться»... Выселение из имения коснулось и больной учительницы... Вообще — люди не ахти... По справкам Марии Леоп. Кривинской, жена Баскакова сообщила, что дело Старицкой не серьезно и ее выпустят скоро. С другой стороны, говорят, что чрезвычайка «приговорила» ее на 6 месяцев «концентрационного лагеря». Иначе сказать — тюрьмы. Мы стараемся сделать, что можно. Говорят, дети ее любят.
7/20 февраля 20*
В московской «Правде» еще 1 июля 1919 года (№141) была напечатана статья Сосновского [17] (не нашего) «Легче на поворотах», где проводится тот же мотив. Еще раньше статью под тем же заглавием напечатал Преображенский [18], проводя мысль о сближении с середняком. Сосновский ее поддерживает, хотя «само собою разумеется, сближение со средняком не должно ослабить раз начатую борьбу с эксплуататорскими элементами деревни, т. е. кулачеством». «Сближаясь со средняком, мы не можем выпустить из опалы кулака и оставить без поддержки бедноту» и т. д. Значит, у нас это повторение большевистского официоза. Большевистская Украина повторяет зады большевистской России, хотя теперь считается, по-видимому, в федеративной связи с Россией. Деникинцы совершенно не признавали не только федерацию, но даже и украинской культуры. Как-то несколько месяцев назад я прочел в газете «Станичник» (или другой, не помню) известие, что одна из кубанских станиц решила основать у себя учительскую семинарию с преподаванием на родном (т.е. украинском) языке. Через некоторое время появилось извещение, что это не дозволено, и только допущено преподавание украинского языка в этой семинарии. Таким образом, и на Кубани родной язык подвергался ограничениям. Это вызывало, понятно, отпор и кончилось тем, что кубанская рада пошла против Деникина. Одна глупость вызвала другую, противоположную: некоторые члены рады заключили с «горскими народами» «изменнический договор», за что один (Калабухин) казнен, а другие высланы за пределы России. Кажется, что эта история сильно причинялась к расстройству добровольческого фронта [19]. Большевики стараются не повторить этой ошибки. Их русопятство как будто стушевалось, и даже официоз («Власть Советов») выходит часто под заглавием «Радянська Влада» и печатается частью по-украински, частью по-русски... Но — за что же тогда расстреляли Науменка?..
11/24 февраля
Сегодня в газете «Радянська Влада» есть отчет о заседании рев. трибунала, в котором вынесен смертный приговор трем красноармейцам. Вооруженные, они явились, взломав дверь, на квартиру Гальченка искать оружие. «Никакие мольбы, — говорится в газетном отчете, — вплоть до целования ног, не помогли: бандиты очистили сундуки, сняли с пальцев кольца, из ушей повырывали серьги, обшарили карманы и у находившегося в квартире Гальченков семидесятилетнего старика, нищего, забрали собранную им милостыню 20 р., избив его так, что он через несколько дней скончался». Судились, по-видимому, и скупщики краденого, но отчет говорит о них вскользь. «Присуждены к расстрелу в течение 24 часов. Приговор уже приведен в исполнение».
1/14 марта в «Радянськой Владе» (№ 61—76) сообщается, что 10 марта нового стиля расстреляны бандиты П. Н. Портной и Федосий Ник. Кулибаба, жители хутора Ольховый Рог, Никольской волости. Между другими преступлениями им вменяется в вину нападение на члена уездного ревкома Слизкого. Приговор постановлен губернской чрезвычайкой и утвержден «Помощником начальника украинской Чрезвычайной комиссии». Таким образом чрезвычайки сохранили все-таки право казни хотя бы только бандитов.
7/20 марта
Сегодня в «Радянськой Владе» известие из Берлина: в Германии монархический переворот: «железная дивизия», стоявшая в 20-ти километрах от Берлина, вошла в столицу. Командиры всю ночь вели переговоры с социалистическим правительством Шейдемана [20].
Совет министров отклонил требования. Войска заняли все правительственные здания и редакцию газеты «Форвертс». Генерал Капп объявил себя имперским канцлером [21]. Во многих местах рабочие ответили на переворот забастовками.
Большевистская газета* злорадствует:
* «Радянська Влада», № 65/80. — Примеч. В. Г. Короленко.
«Окончена комедия! Революция сахар-медовая, осторожная, медлительная, трусливая... более не нужна. Меньшевистская революция ядом пышных фраз, бегом на месте, наглостью по отношению к советской России, угодничеством перед Антантой отравила сознание народных масс, усыпила их волю... Она провоцировала выступление коммунистов и убила вождей германского пролетариата, Розу Люксембург и Либкнехта...»
Большевики в своей ненависти к германскому меньшевизму готовы взвалить на него все преступления реакционных партий и радуются: теперь в Германии выступит тоже большевизм. Но это, без сомнения, ошибка.
11/24 марта
Сегодня в «Радянськой Владе» опять торжествующая передовая. Озаглавлена она «Перспективы». «Меньшевистский ослик хвастал(?)*. С чисто идиотской гордостью «Форвертс» писал о терпеливости своих последователей, с чисто идиотской наглостью говорил о большевизме, как о «socialismus asiaticus». Газета уверяла, что Германия — под мудрым руководством Шейдемана, конечно, проделает социалистическую революцию «по писаному», без эксцессов гражданской войны, без «русских» методов».
* Знак вопроса поставлен В. Г. Короленко.
«Но русские методы пришли справа... Тирпиц [22] дал «чистую отставку» меньшевикам Германии»... Гражданская война в Германии снова факт. Гражданская война с неизбежными «эксцессами», с забастовками, обычными и всеобщими, с голодными бунтами, с рабочими «беспорядками» и сельскими мятежами...
«Гражданская война — «кровь и клубы дыма», гражданская война по всем правилам разрушительной стихии. «Русские» методы отныне будут применяться и германским пролетариатом. Страна философов стала ареной жесточайшей схватки классов.
Штиль прошел. Пусть скорее грянет буря» (№ 68).
Замечательно, что автор (А.Чміль) как бы вперед смакует эксцессы, кровь, голодные бунты, все русские атрибуты революции. И на той же странице газеты, после нескольких телеграмм о беспорядках и стычках сообщается: «Соглашатели снова у власти». Получены официальные известия о выходе генерала Каппа в отставку и про бегство Ф. Лютвица [23] из Берлина. Власть перешла в руки Шифера, бывшего министра юстиции прежнего правительства Эберта».
В этом же номере сообщается о выходе из партии меньшевиков целой группы членов, в том числе бывших членов Центрального Комитета Яхонтова, Трифонова и других, которые приглашают чуть не к ликвидации меньшевистской партии и к присоединению к 3-му Коммунистическому интернационалу...
Затем большевизм одержал еще одну крупную победу. Клим. Арк. Тимирязев [24] выбран в московский совет рабочих и красноармейских депутатов от рабочих вагонных мастерских московско-курской железной дороги. Под заглавием: «Работать, работать, работать» Тимирязев помещает письмо, в котором благодарит за избрание, приветствует героизм Красной Армии, отстоявшей республику, и приглашает всех к работе. «Работать, работать, работать, — вот призывный клич, который должен раздаваться с утра и до вечера, с края до края многострадальной страны»...
15/29 марта *
Утром приехал из Харькова (а ранее из Москвы) Иван Давидович Ринкман [25]. Привез мне письмо от Прасковии Евг. Мельгуновой и Сергея Серг. Анисимова (члена правления «Задруги»). С. П. Мельгунов опять арестован. Он уезжал и долго пробыл с семьей на даче. В его квартире устроена была засада, которая пробыла 6 недель. Когда засада была снята, он вернулся и жил в Москве под чужим именем, скрываясь (это уже по другим рассказам). Но ему надоело это. Он пришел к своему знакомому, большевику Рязанову [26] посоветоваться. Тот его уверил, что, сколько ему известно, ему ничего не грозит. Мельгунов явился домой. Вскоре к нему пришла какая-то «барышня» и спросила о каких-то делах. Мельгунов ответил, что он занимается только своим издательством и научным трудом. Барышня ушла, но через полчаса вернулась с комиссаром, который ей тут же выдал тысячу рублей «на извощика», а у Мельгунова произвел тщательнейший обыск (развинчивали даже винты у ламп), и его арестовали.
* Описка автора. По-видимому, «15/28 марта».
Вообще в Москве опять свирепствует Ч.К. Расстрелы теперь после известного декрета не производятся. Но до его объявления (уже после того, как он состоялся) расстреляно несколько сот человек... Теперь приговаривают к бессрочной каторге или в концентрационный лагерь до окончания гражданской войны.
Арестованы еще Ек. Дм. Кускова [27] и Прокопович [28].
31 марта (13 апр.)
Был у меня Раковский с женой. Она наша добрая знакомая еще по Румынии. Была учительницей в Тульче. Вышла замуж за приятеля Петра, человека хорошего, но много старше себя. Он потом вошел в компанию с другим, тоже русским эмигрантом, содержателем одного из известных ресторанов в Бухаресте, бросил свою врачебную практику (в Тульч. округе был врачом) и весь ушел в интересы ресторана. Оставался тем же хорошим человеком, но разница лет, а также измельчание интересов сделали то, что молодая еще женщина (хотя уже мать 2-х детей) увлеклась Раковским, в то время вторым (после Геря-Доброджану [29]) вождем румынской социалистической партии. Произошла драма. Она бросила мужа и пошла за Раковским. Он приехал в Россию еще меньшевиком, но тут деятельная, довольно кипучая натура повела его в стан большевизма, и он в конце концов стал председателем всеукраинского ревкомитета, т. е. своего рода президентом украинской республики. Она приехала к нему в Киев, и теперь они вместе живут в Харькове. Она тоже стала революционеркой и большевичкой. Авдотья Семеновна с ней подружилась, когда мы приезжали к больному Петру (Василию Ивановскому). Тогда она еще не разошлась с мужем, — и теперь эти хорошие отношения сохранились. Она, между прочим, рассказала, что Геря-Доброджану остался на прежней точке зрения социал-демократической, но не большевистской, и в румынском журнале напечатал полемическую статью против новых идей своего бывшего соратника. Он, очевидно, стоит на точке зрения большинства немецкой социалистической партии, которая не идет на спартаковские предприятия и опыты.
Вместе с Раковским приехали к нам еще Берзин [30], Егоров [31] (последний главнокомандующий южным фронтом, но это уже не тот Егоров, который был здесь ранее), затем еще Коцюбинский [32], сын украинского даровитого писателя, и еще два-три товарища, державшиеся скромно в тени. Раковский настроен оптимистически. Когда я указал на чрезвычайную непопулярность в деревне коммунистов, он сказал, что это уже изменилось. Между тем, если есть что-нибудь несомненное в нынешнем положении, — то это прямая ненависть деревни (всей) к коммунистам [33]. Затем он как-то радостно уверен, что в Германии уже почти торжествуют большевики -спартаковцы. Я сказал, что уже держал пари, что в Германии большевизм не восторжествует и что немецкие рабочие останутся при своем социализме и не перейдут к socialismus asiaticus (что и случилось, — примечание сделано в 1921 г.)*.
* Позднейшая приписка карандашом В. Г. Короленко.
Зашел разговор о Крыме. Раковский, ссылаясь на Егорова, заявил, что Крым скоро будет взят, и Егоров (довольно добродушный полный человек, по-видимому, не глупый), — подтвердил, что «к 15 мая ваша дочь будет уже у вас» [34]. На опасение Авдотьи Семеновны, что при этом есть опасения насчет разных эксцессов, — и Раковский и Егоров сказали, что теперь этого не бывает, даже добровольческих офицеров не расстреливают... По-видимому, в некоторых по крайней мере случаях, это правда. У меня был Александр Георг. Замионко, бывший ссыльный, теперь ярый коммунист, человек интеллигентный и не приверженец красного террора, — тот тоже с сочувствием говорил о занятии Екатеринодара, когда большевики вошли так внезапно, что не ожидавшие ничего офицеры-добровольцы не успели снять погонов. Солдаты-большевики только требовали снять погоны, может быть, иногда срывали. Раковский тоже рассказал случай, когда генерала-добровольца ворвавшийся на балкон солдат-большевик привел в недоумение требованием снять погоны, и тот не сразу разобрал, в чем дело. По-видимому, некоторое смягчение все-таки заметно. У нас деникинцы перед уходом рассказывали ужасы о зверствах большевиков при их возврате, и этим склонили многих уехать вместе с ними. Многие, даже не имевшие особых оснований, уехали и теперь бедствуют. То и дело приходят вести о смертях от тифа. Умер мой приятель Сияльский, умер Корецкий Дм. Ал., который, собственно, не бежал, а поехал в Крым к семье (мальчик лечился), умер Кияницин, о котором жалеют даже многие большевики; он был член земской управы, человек очень дельный и честный. Где-то бедствует семья Старицких (Георгий Егор, был во время деникинцев губернатором в Полтаве) и Семенченко (был городским головой). А между тем никаких особых свирепостей большевики в этот раз не проявили.
В тот день, когда Раковский был у меня, приходили ко мне с просьбой члены семьи некоего Герштейна, которого арестовали за спекуляцию. Пришел сначала студент, зять Герштейна. В очень подробном его изложении я понял, что предстоял изрядный гешефт с кожей, и Герштейн (владелец красильного завода) соблазнился. При обыске нашли, кажется, 9 тюков кожи. Теперь вопрос — чья это кожа? Одна сторона валит на другую и т. д. Дело чисто спекулянтское и неприятное. Они желали бы, чтобы я написал, что кожа принадлежала другим, взявшим под залог ее деньги у Герштейна. Те говорят, что кожа Герштейна. Я наотрез отказался. «Подумайте, — сказал я студенту, — раньше вас могли прийти другие, и просили бы, чтобы я удостоверил, что кожа именно Герштейна»... Студент конфузится, извиняется и... опять просит. Есть что-то очень противное в этих спекулянтских делах, но есть что-то глупое в приемах борьбы со спекуляцией чрезвычайки. В конце концов я написал записку: «Дела не знаю, по существу ничего сказать не могу. Но, если дело идет о том, чтобы дело было разобрано не в административном порядке чрезвычайной комиссией, а в судебном — трибуналом, то я всю жизнь стоял за судебный порядок против административного и на этот раз пытаюсь облегчить переход от административного порядка к судебному, почему и пишу Вам». Это было, конечно, не то, чего они желали бы, но пришлось ограничиться этим. По их словам, их совершенно ограбили. Насколько это верно, — не знаю. Но — возможно.
Я говорил об этом деле с Раковским именно в этом смысле: не по существу, а лишь против «приговоров» чрезвычайки. Мою записку он передал Коцюбинскому. Один приговор Ч.К. (к смертной казни трех спекулянтов!) в исполнение не приведен. Не знаю, имело ли тут влияние мое письмо или харьковская чрезвычайка, во главе которой стоит... (?)* — как говорят, противник красного террора, — сама не захотела казни, — не знаю. Всеукрайнская Ч.К. теперь находится не в Киеве, а в Харькове; она утверждает приговоры губернских Ч.К. и тоже, говорят, действует на этот раз много умереннее...
* Пропуск и знак вопроса в тексте дневника.
Как всегда, я при этом свидании высказывал откровенно свое отрицательное отношение к большевизму, и, как всегда, Раковский был уверен и высказывал оптимистические надежды... Разговоры были бессистемны. Они приехали ко мне после митинга, на котором Раковский произнес речь, и уехали на вокзал. У моей квартиры стояли два автомобиля, и это породило много толков, в том числе и тревожных: к Короленку зачем-то приехали вооруженные...
3/22 апреля 1920
Приехал А. М. Моргун. Больной, он ехал в Полтаву в период эвакуации деникинцев. Из Полтавы один командир требует немедленной эвакуации всех поуездных учреждений, другой из Кременчуга требует, наоборот, чтобы все оставались на местах. Это был какой-то вихрь паники: неизвестно, кто преследует и откуда, все, в том числе войска, бегут сломя голову. В Знаменке все запружено беженцами, больными, запуганными, несчастными, тифозными. В телефонной будке застали умершего от тифа человека. Не было воды не только для паровозов, — нечего было дать напиться детям. Настроение, по впечатлению Моргуна — всюду антибольшевистское, благоприятное скорее Петлюре. Кое-где хотят «демократического царя», говорят об учредительном собрании. Деникинцы во многих местах вели себя как разбойники: расстреливали без суда и следствия и — бежали, бежали... Большевики утешаются своими успехами: в Николаеве, где огромное большинство рабочие, коммунисты всюду остались в рабочих собраниях в меньшинстве. Выборы аннулированы. Еще яснее — в «буржуазной» Одессе. Победили меньшевики и с.-р. Коммунисты, жалкое меньшинство,— составили фракционное собрание, после которого вышли и объявили, что меньшевики и с.-р. как контрреволюционеры, — прямо изгоняются и — опять... торжество коммунистической партии!
И такими игрушками закрывают перед самими собой истинное положение вещей, то, что у коммунизма нет никакой опоры в населении, у которого, с другой стороны, нет мужественной твердости, чтобы постоять за свое право. Близится катастрофа. Моргун, между прочим, прочитал в кременчугских газетах о том, что Раковский был у писателя Короленка.
После отъезда Раковского в местной газете («Радянська Влада») напечатана его речь к рабочим Полтавы. Оратор он, несмотря на некоторый болгарский акцент (который многие принимают за еврейский), — недурной. Но его представления о настроении местного населения, особенно деревни — совершенно фантастические. Разбои, по его мнению, — дело кулацкого элемента, т. е. того элемента, который именно от разбоев и страдает больше всего. Проклятие всякой власти, опирающейся на насилие, в том, что она начинает мыслить установленными шаблонами. Таков был шаблон о незыблемости самодержавия и о преданности русского народа царям до степени самоотверженного подчинения диктатуре помещиков по приказу царей. Теперь — такой же шаблон — якобы диктатура рабочего класса и крестьян, которая сводится на диктатуру штыка. И большевистское правительство уверено, что под этим шаблоном можно проделывать над народом все, вплоть до прямого захвата плодов кровного труда. Теперь, по общим отзывам, — две трети земли останется незасеянной. Мужики сеют лишь для себя, чтобы самим быть сытыми.
14/27 апреля 1920
Сегодня пришли прямо из трибунала сообщить о том, что трое приговорены к смертной казни и один (скрывшийся) объявлен «вне закона». Приговор этот постиг Мстислава Засенко, Александра Баштанника и Дм. Калюжного по делу о петлюровском заговоре. Все дело, кажется, пустяковое. В центре, по-видимому, Засенко, о котором идет спор, был ли он совершеннолетний, когда совершил «преступление». Защищал, между прочим, Беренштам [35], который отдает справедливость трибуналу, что дело велось «корректно», но приговор все-таки удивил свирепостью. Про Засенка говорят, что это мальчишка, склонный к приключениям и авантюрам. Беренштам подает кассационную жалобу. После суда пришли ко мне Беренштам, Немировский, Бирнбаум и еще кое-кто просить, чтобы я присоединился к заступничеству. О том же просит отец Засенка и его сестры, сестра Баштанника, а также Воробьева, в гимназии которой учился Засенко, и другие. Кассационная жалоба уже подана. Я присоединил телеграмму Раковскому*. Кроме того, Немировский добился у Патрикеева возможности для меня переговорить с Раковским по прямому проводу. Я говорил по аппарату Юза (разговор происходит печатными буквами). От имени Раковского у аппарата был Миронов. Ответили, что три телеграммы (защиты, Красного Креста от Прасковьи Семеновны и моя) уже получены, — об этом, очевидно, постарались на телеграфе. Вечером произойдет заседание. «Будет сделано все, что возможно».
* К тексту дневника приложен на отдельном листе черновик телеграммы, написанный В. Г. Короленко, следующего содержания:
«Харьков. Предсовнаркому Христиану Георгиевичу Раковскому. По делу петлюровцев Засенко, Баштанник и Калюжный приговорены к смерти. Подается кассационная жалоба. С своей стороны умоляю сделать все для смягчения приговора во имя человечности.
Владимир Короленко».
18 апреля / 1 мая
Кассационная жалоба принята, исполнение отсрочено, и, по мнению Беренштама, несомненно казни не будет. На следующий день после разговора по прямому проводу я послал еще письмо Раковскому, в котором привожу выдержки из письма ко мне Засенка. Все трое приговоренных прислали мне письма. Засенко пишет, между прочим, что он в то время, «начитавшись романов»... и т. д., вообразил себя предназначенным к великим делам и со своим 11-летним братишкой составил*полк, состряпал печати и т. д. Когда началось дело, он очень испугался, но когда ему обещали прощение, — во всем сознался и указал, где хранились печати и т. д. И вот теперь ему грозит смерть. По общим отзывам — Засенко авантюрист, Хлестаков и выдумщик, и его преступление так же несерьезно, как несерьезно и отношение суда... Между прочим, рассказывают об одном из «судей», который допрашивал на суде брата Засенка:
— Ну-с, милый Колинька, скажите нам...
И затем следовали вопросы, которые должны были погубить брата «милого Колиньки». Весь тон этого допроса возмутил не только публику, но и председателя, который, говорят, объявил, что он откажется от председательства, если этот судья останется в составе суда... В обществе, даже среди многих большевиков, царит недовольство и возмущение.
19 апреля (2 мая)
15-го (28 апреля) в «Радянськой Владе» помещен «приговор по делу о Петлюровском заговоре». 26 апреля в 3 ч. дня Полт. Губ. Рев. трибунал в составе членов Евгениева, Колупаева и председателя Рубана вынес следующий приговор: граждан М. И. Засенко, А. И. Баштанника, Д. И. Калюжного расстрелять. Владимира Вовка, как скрывшегося от суда, объявить вне закона, причем каждый гражданин Советской Республики при первой встрече обязан его расстрелять на месте.
Ст. Белоконя подвергнуть заключению в исправительный рабочий дом на 6 месяцев. В. 3. Животкова подвергнуть заключению в исправительный рабочий дом на 2 года. К. И. Буко, С. В. Сидорука, Д. И. Боровика заключить в концентрационный лагерь до окончания гражданской войны.
Приговор в отношении Засенка, Калюжного и Баштанника привести в исполнение в течение 48 часов.
Негрилло, Колесник, Д. Шилов, Любич-Терещенко, И. Гикало, А. Животков, В. Коневец оправданы.
Подсудимые и защитники имеют право подать кассационную жалобу в течение 48 часов для приговоренных к расстрелу и в течение недели для остальных. (Рад. Вл. 94/109).
Третьего дня Полтава объявлена в осадном положении: на ст. Водяной, между Харьковом и Полтавой, восстание. Опять разрушен мост, опять портятся пути и захватываются поезда... Говорили, будто повстанцы захватили ехавших в Харьков Дробниса, Козюру, Коцюбинского, но это, по-видимому, неправда. Они уехали раньше*. (Говорят, между прочим, что у Дробниса с Раковским какие-то раздоры.) На днях был съезд народных судей, и на этом съезде постановлено, чтобы все административно решаемые теперь дела передавались народным судьям. Это был бы большой шаг вперед, хотя теперь по временам и народные судьи слишком легко вступают в роль чрезвычаек. На днях такой судья из Лубен, встретив на улице некоего Эльферштейна, которого знал, и Дубовика, о котором не имел понятия, — отправил обоих в полтавскую чрезвычайную комиссию, где их обоих задержали... Вероятно, скоро выпустят, но это показывает, насколько в этой среде еще смутны понятия о «правосудии» судебном и административном.
* «Оказалась правда». Приписка рукою В. Г. Короленко на полях.
Вчера закончилась «трудовая неделя». Это попытка, которой тешатся большевики, — наладить труд. В их газетах то и дело появляются отчеты о «воскресниках» и о том, что по приказу идет успешная работа. Говорят, будто Москва, превратившаяся за зиму в клоаку, так как трубы канализации полопались, отхожие места переполнены, нечистоты выступают наружу, — будто эта загрязненная Москва в такую трудовую неделю вся очищена... Совершенно невероятно. Ведь канализацию таким дилетантским трудом не исправишь, а без этого — что же в сущности можно сделать. Вообще, кто-то при мне сравнил эти воскресники и трудовые недели с благотворительными вечерами, на которых сердобольные барыни помогали бедным рукодельями. Конечно, может быть, в иных случаях пролетариат работает успешнее, но далеко не во всех. А во-вторых, для этих благотворительных вечеров ничто не останавливалось и больницы, например, получали рукоделья и это ничему другому не мешало. А теперь остановили весь капиталистический производственный аппарат, заменив его этим паллиативом «по декретам».
Вчера я пошел прогуляться в городской сад. Там я увидел несколько десятков людей разного возраста с граблями и лопатами. Они сидели на скамейках или стояли на дорожках и мирно беседовали. Я насчитал всего 5—6 человек, которые лениво сгребали листья или подметали... Когда я проходил мимо одной такой кучки, со мной некоторые раскланялись и вступили в разговор. Это все — евреи. Их заставили работать в субботу («где же свобода совести?» — сказал один). К затее все они относились с иронией и явным нерасположением. «Разве тут нет надсмотрщика, — спросил я, — который бы смотрел за успешностью работы?» — «Я надсмотрщик, — отозвался один. — А, что тут! На это бы нанять двух человек, — они сделали бы гораздо лучше. А то отрывают людей от своей работы... Семейство сиди голодное, а они заставляют портных чистить дорожки...» «По барину говядина, по ноздрям запах! — Какова плата, таков и труд...»
Моя Соня и Маруся [36] тоже были на работах, — одна от Собеза, другая от Музея. По их словам — интеллигенция, работавшая вместе с ними, — делала, что могла. Маруся, например, окопала в саду при бывшем крестьянском банке пять деревьев и пришла усталая. Работал и Валя Горбачевский [37], и Соня. Но, например, рабочие от союза табачников работали так же, как евреи в городском саду... «Разве мы будем есть яблоки с этих деревьев?» — говорили они... Тут есть еще и глубокое недоверие к властям. Кто, в самом деле, будет есть плоды этой работы?
20 апреля / 3 мая
Некоторые достоверные сведения о восстании в Водяной. Восстание, кажется, чисто крестьянское. Разведчики стояли с боронами, вооружение — пики, штыки на палках и т. д. Дробниса, Козюру, Коцюбинского захватили, но ни насилий, ни грабежа не было. Один попросил, увидев у Дробниса портсигар: «Позвольте папиросу». Все это рассказывал человек, ехавший в том же поезде: у него был мандат от железнодорожных служащих. Значит — не коммунист. «Нам все равно погибать, дождя нет, озими пропали»... «В Бога перестали верить, устраивают воскресники...»*
* «Есть и другие сведения: видели будто бы, как Дробниса, избитого, вносили в вагон...» — Примеч. В. Г. Короленко.
В этом мне слышится настоящий народный, хотя и темный инстинкт... Впрочем, посмотрим. Интересно это отсутствие разбоев... Очень много говорят о приговоренных к расстрелу. Четырех коммунистов оставили будто бы заложниками.
Приходил Моисей Яковлевич Острогорский [38], профессор гражданского права, брат Алекс. Як. [39], бывшего директора Тенишевского училища. Он сообщил о нескольких смертях. Умер Арсеньев [40] (81 года!), умер проф. Исаев [41], умер Ал. Острогорский [42], умер Малкин... Это из моих знакомых, о которых знал пришедший. Художник Гужавин [43] сообщил мне о смерти Ясинского*. По его мнению, Ясинский в последние месяцы после превращения своего из поклонника его превосходительства, начальника гл. управления Соловьева, «назначившего» его редактором «Биржевых Ведомостей», — в поклонника большевизма, приветствовавшего диктатуру пролетариата, как Симеон-Богоприимец, — несколько помешался, ходил без сюртука, в рубашке, подвязанной чем-то вроде веревочки... Но это, может быть, только своеобразное опрощение — «под Толстого»**.
* На полях дневника пометка карандашом: «Неверно».
** На полях карандашом В. Г. Короленко приписал: «Это фантазия». Позже добавил: «Неверно».
Умер еще Тимирязев (Кл. Арк.). В «Известиях Всеукр. Центр. Исп. Комитета» от 30 апр.1920 г. нового стиля) № 108 напечатано известие об этом. Умер 28 апреля член Московского совета проф. Климент Арк. Тимирязев, перед смертью сказал своему врачу: «Я всегда старался служить человечеству и рад, что и в эту серьезную минуту вижу перед собой представителей той партии, которая действительно служит человечеству. Я верю и убежден, что большевики работают для счастия народа и ведут его к счастию. Передайте Ленину мое восхищение его гениальным разрешением мировых вопросов в теории и на деле... Я преклоняюсь перед ним и хочу, чтобы все это знали...»
Тимирязев был мой профессор. Это человек замечательно искренний и прямой. Предполагать в нем страх или задние мысли невозможно. Невозможно также предполагать тут фальсификацию. Он те же мнения заявлял и в печати. Но очевидно, что в нем произошел довольно крутой перелом, не вяжущийся с общим представлением об его личности. Я помню, как он с обычной своей откровенностью восставал против народнических революционных стремлений студентов. Помню также его публичную лекцию в зале, кажется, исторического музея, в которой, говоря о «листьях и корнях», он привел известную басню Крылова, в которой корни упрекают листья: «вы красуетесь на свете и воздухе, но мы здесь во тьме и сырости делаем настоящее дело». Тимирязев много работал над ролью хлорофилла в растениях и закончил лекцию блестящей апологией роли именно листьев: они энергию солнечного луча перерабатывают в жизненную силу, которою живут и корни. Он говорил слушателям о роли интеллигенции в обществе, которая, как хлорофилл листьев, претворяет свет знания в жизненную силу. Студенты его уважали и любили, зная, что это человек, в душе которого есть отголоски того святого, к чему стремится и молодежь, хотя он постоянно спорил с нею. Теперь я не могу примирить этого образа настоящего «интеллигента» с преклонением перед большевизмом, с его подавлением роли интеллигенции и свободы... Знаю во всяком случае, что до конца Тимирязев остался честным.
25 апреля / 8 мая
Вчера вернулся Саков. Большевики пока не тревожат возвращающихся, и это очень разумно: возвращающиеся из мест, бывших во власти добровольцев, привозят оттуда вести о поражении деникинцев и об общем разочаровании, ими вызванном, а также о сравнительной умеренности вступивших добровольцев*.
* По всей видимости, автор допускает описку: написано «добровольцев» вместо большевиков.
Получил сведения о Пешехонове и Мякотине. Последний живет в Екатеринодаре, Пешехонов пока в Харькове, но не считает себя вполне осевшим: его по службе в кооперативе командируют в Одессу.
Вчера разнесся слух, что Дробнис умер в Харькове. Оказывается, первоначальные сведения о сравнительной мягкости повстанцев, пожалуй, не верны: теперь говорят, что Дробниса и Коцюбинского бросили в яму, избили. Говорят даже, будто на Дробниса кинули доски и топтали по ним, точно дикие татары после битвы на Калке. Из Харькова послали агитаторов, но их скоро распознали и бросили в ту же яму. Тогда из Полтавы отправили 60 человек, которые налетели вдруг на Коломак (а не на Водяную, как говорили ранее) и, освободив заключенных, увезли их в харьковскую больницу... Слухов много. Говорят, между прочим, будто красноармейцы сожгли восставшую деревню и избивали жителей. Так ли это — вопрос.
По поводу Дробниса и Коцюбинского говорят, будто на последнем съезде в Харькове образовалось два течения: одно федералистское, стоявшее за большую самостоятельность украинской республики и за смягчение большевистского режима, принимая во внимание местные особенности и большую склонность украинцев к индивидуализму. На этой стороне стоял Дробнис и Коцюбинский. Это течение взяло сначала верх. Но потом, не знаю посредством каких приемов,— возобладала централистская партия (на этой стороне, между прочим, и Раковский). Дробнис и Коцюбинский получили распоряжение немедленно выехать чуть ли не в Азербайджан, и на этом-то пути их захватили повстанцы. Все это подлежит еще проверке...
Яковенко, на мой вопрос, отвечает мне в полученном вчера письме, что при арестах в Шишаке, произведенных по распоряжению из Миргорода, известный всем бандит, Григорий Гмыря, не только не пострадал, но даже сделан начальником особого отдела по искоренению бандитизма... Хорош искоренитель!.. Это он нападал на Яковенка, и раненный при этом и умерший в больнице Скиданчук назвал его и его товарищей. Эта компания, заведомо всем Шишакам, вырезывала целые семьи... Всем в Миргороде распоряжается доктор Радченко.
Киев эвакуируется. Большевики опять помышляют об эвакуации из Полтавы. Вчера прибыл весь состав Киевского рев. трибунала. Утром девочка бежит мимо нас с книжками из школы. Другая ей навстречу в школу. Разговор. Занятий не будет. Школу реквизируют. Учительницы плачут: «Куда же мы динемось?» — «Ну, ну... Щоб не було ніяких разговорів...» Так идет учение этого юного поколения... Это уже не первая реквизиция училища.
Я получил письма от Мякотина и Пешехонова. Один в Екатеринодаре. Другой переехал в Харьков. Пешехонов пишет, что он рад тому, что наконец недоразумение кончилось и противоестественная группировка (черносотенцев с демократами, надо думать) — кончилась. Бедняга В. А. гораздо тяжелее переживает этот кризис.
11 мая (28 апреля)
Сегодня в местной газете напечатана статья «Предвестие победы». Это замечательное предвестие состоит в том, что... Киев оставлен уже большевиками и его заняли поляки и петлюровцы. Это дает большие преимущества не полякам, а именно большевикам. Вместо того чтобы быть привязанными к городу, они могут свободно избирать хорошие позиции. А главное, — скоро они победят и без боя: польские рабочие и польское крестьянство сами подымутся против панов.
В городе суета. Дуня ходила туда. На улицах резкий ветер, почти буря, и такое же смятение среди людей. Движутся автомобили, тащат мебель, спешат куда-то. Скоро, вероятно, наступит и второе предвестие победы, — придется оставить Полтаву. Отступление. Опять взрываются под Киевом едва налаженные мосты, опять портятся пути, портят подвижной состав и т. д. Среди людей положительное безумие, а в это время природа в зловещем молчании подготовляет свой удар. Опять засуха продолжается, и яровые посевы гибнут... Вчера было заседание совета рабочих и солдатских депутатов. И опять главный мотив — нападение на меньшевиков, которые, однако, решили мобилизовать свою партию на защиту... не своего и безнадежного с их точки зрения дела...
Что-то принесет новая волна. Говорят уже о польских погромах... Что бы ни случилось, — евреям приходится дрожать первым.
29 апреля / 12 мая
Сегодня возчик привез дрова. Серый, сердитый мужик, давно живет в Полтаве. Привез дрова от города на сильно заморенной лошади. Говорит вообще сердито. Когда мы немного разговорились, а может быть и вследствие получения на чай, пустился в рассуждения вообще. Сказал между прочим:
— Був у нас Микола дурачок, хліб був пьятачок. А прійшли розумные коммунисты, стало нічего істы. Xлi6a ни за яки гроши не купышь...
Это опять то, что носится в воздухе и рождается само собой без всякой агитации и сразу находит свою форму. Такие обобщения в меткой, чисто народной форме возникают теперь отовсюду, как снег в воздухе осенью.
Рассказывал еще Л. Происходило вскрытие сейфов. Рабочий с мозолистыми руками, слесарь, производивший вскрытие, вдруг говорит:
— Вот уже два года я делаю эту работу. Берут имущество буржуазии, — впрочем, я не люблю этого слова... Скажем, имущих классов. Но я еще не видел, чтобы это имущество попадало в общую пользу... Вот эти золотые часы... Они попадут к красной буржуазии... А вот у меня как были железные часы, так и останутся, да и не надо мне других... А что теперь уже образуется красная буржуазия, то это верно...
На замечание председателя, что лучше заняться делом и что за такие речи можно ответить, рабочий сказал спокойно:
— Я ничего не боюсь.
Вот это «ничего не боюсь» тоже носится в воздухе. Выводы формулируются в краткие понятные формулы и начинают проявляться откровенными разговорами. И против этого бессильны всякие репрессии. А «красная буржуазия» — неосторожно сказанное, но меткое слово. Можно видеть многих коммунистов, не могущих отказать себе в удовольствии пощеголять с дорогими перстнями, портсигарами, затейливыми мундштуками... И этот раз прибежал человек с сообщением, что ему известно, что в сейфе такого-то есть особенный мундштучок... Так нельзя ли как-нибудь?.. А в прошлом году вещи из сейфов сваливались в кучи без описей... [44]
Вчера проехал Луначарский и прислал мне с молодым коммунистом письмо. Напоминает мне, что я «в свое время довольно сурово отнесся к нему и хорошо помнит мою статью, которая, однако, в то время была в порядке вещей: в то время трудно было рассмотреть настоящую сущность совершающихся событий. Я продолжаю думать, — пишет он далее, — что я был более прав, противопоставляя Вам свою точку зрения в посвященной Вам юбилейной статье, написанной со всей моей к Вам любовью...»* Пишет, что собирался побывать у меня, но поезд военного комиссара, с которым ему необходимо ехать, уходит раньше, чем он ожидал. Мне очень жаль, что не пришлось с ним повидаться. Любопытно, и это был случай выяснить себе многое и, между прочим, выяснить также свою точку зрения перед одним из теперешнего центра. У меня складывается в голове проект письма, с которым хочу к ним обратиться. Пожалуй, лучше всего обратиться именно к нему. Можно будет писать, как к литератору...
* Речь идет о юбилейной статье, опубликованной в журнале «Пламя» (1918, №15).
3/16 мая
Вчера (в ночь на 2-е) расстреляли Засенка и Баштанника, осужденных по делу петлюровцев*. Кассация рассматривалась здесь, в Полтаве. Были шансы, что не казнят. Но, во 1-х, все власти в Полтаве переменились: Дробнис, Коцюбинский, Никита Алексеевич Алексеев, Робсман и многие другие переведены в разные места на разные второстепенные должности, так что рассматривать кассационную жалобу пришлось новоназначенным Шумскомуи ... (?)**. Во-вторых, приехал из Харькова Козюра, который видел там Дробниса и при этом рассказал о жестокостях и истязаниях, которым оба подверглись [45]. Подробность насчет досок исчезла. Но их сильно избивали и кололи штыками. Коцюбинского спас широкий пояс из толстой кожи. Его пырнули штыком, и только пояс ослабил удар. Но что особенно повлияло на решение, так это большая будто бы осведомленность обо всем происходившем на суде. Коцюбинского особенно упрекали: Беренштам говорил то-то и то-то, а ты, украинец, не поддержал, а еще обвинял. Из этого делается заключение, что в Полтаве существует организация, которая поддерживает живые связи... Калюжному (учителю) заменили казнь пятью Годами принудительных работ, а Засенка и Баштанника расстреляли. Где произошла казнь, — неизвестно. Но П. С.*** рассказывали мальчики-гимназисты, что видели, как на кладбище привезли два трупа и свалили в яму. Таким образом, после всех наших хлопот удалось спасти только двух приговоренных.
* «Об этом напечатано в «Рад. Владе» 19 мая (травня) №111 (126)». — Примеч. В. Г. Короленко.
** Пропуск и знак вопроса у автора.
*** П. С. Ивановская.
Третьего дня на вокзале можно было видеть картину: Алексеев, еще кое-кто и Робсман скромно сидели в теплушке, дожидаясь отправления поезда. На вокзал, кажется, пришлось прийти пешком. (Робсман, во всяком случае, пришла, и башмаки у ней при этом развалились. Обоих видела М. Л.) Никто им не оказывал никаких знаков внимания. Недавно Алексеев ездил на автомобиле, а теперь для него не нашлось даже классного поезда... Как бы то ни было, — Алексеев был человечен и довольно мягок. Робсман пережила какой-то крутой перелом в душе. Она — еврейка, принявшая православие, — стала очень религиозна, часто бывала в церкви, соблюдала посты и много молилась. Если принять во внимание, что это отнюдь не могло содействовать ее популярности среди коммунистов, то нужно признать, что это искренно. Ей ставят в упрек, что она в своем отделе «Освиты» (нар. образования) «развела петлюровщину»... Сменены вообще все начальствующие лица, и теперь дела страшно задерживаются: назначены часто рабочие, вдобавок совершенно не ознакомившиеся с делами.
Расстрелы по решению Чрезвычайной комиссии возобновились. В «Радянськой Владе» (№ 106—121) от 13 мая (30 апреля) напечатан целый список. Озаглавлено «От Губчека». «На заседании коллегии Полтавской Губернской Чрезвычайной Комиссии приговорены к высшей мере наказания следующие лица». Следует список из 10 лиц. Во главе Ив. Вас. Поддубный, бывший начальник связи полтавского Губвоенкома. Он организовал шайку бандитов, которая с его ведома производила незаконные реквизиции и ограбления. Затем следуют соучастники той же шайки Алекс. Вас. Самойлов, Владимир Агафьевич Гаврюш и Владимир Григ. Снежко. Последний уже «был условно приговорен как соучастник шайки Поддубного» и «работая (несмотря на это?) в Чрезвычайной Комиссии, сделал вторичное преступление, напившись пьяным и подняв стрельбу в городе. Этим он дискредитировал советскую власть и то учреждение, в котором служил».
Петр Фед. Бородков, купец 2-й гильдии, выдал тов. коммунистов и давал на них обвинительный материал кременчугской контрразведке, что видно из дела этой контрразведки.
Моисей Гершов-Гомельский — участвовал в вооруженном ограблении гр. Абрамсон и бежал из-под ареста.
Моис. Сидоров. Велик — «будучи тюремным надзирателем при деникинщине, издевался над политическими заключенными» (и только!).
Ив. Павл. Воронцов — когда в Рыбцы приехала контрразведка, составил списки советских работников, вследствие чего было арестовано 9 человек и из них расстреляно 6. (По этому делу были арестованы Нина Ал. Сахарова и Степ. Никиф. Кравченко. Сахарова уже освобождена, про Кравченко не знаю.)
Петр Фед. Щербиненко служил в отряде Шкуро и вешал рабочих.
Вас. Никифоров. Подлесный, будучи сотрудником кременчугского секретно-оперативного отдела, во время обыска присвоил 68.000 р.
Подписано это Баскаковым (председателем Ч.К.), заведующим секретным оперативным отделом Максимовым и секретарем Литвиновым.
Таким образом, расстреляны 5 бандитов, один вор во время обыска, один виновник расстрелов в Рыбцах, другой — в Кременчуге. Один за то, что служил в отряде Шкуро, и один за издевательство над заключенными. Теперь такие времена, что такие расстрелы не удивляют. Но все-таки от бессудности сжимается сердце. Например, казнь за издевательства над заключенными... Или, кто установил, что Щербиненко вешал рабочих, служа в отряде Шкуро...
Раньше было известие о расстреле трех человек. (За что?)
Винниченко обратился в большевика. В его газете «Нова Доба», выходящей в Вене, напечатано следующее известие о бывшем сподвижнике Винниченко [46], Петлюре: «Польский министр Патек заявил, что в Польше никто не разговаривает с Петлюрой, как с политическим деятелем. Мы смотрим на Петлюру, как на атамана бандитов, которого можно использовать в борьбе с большевизмом» (Радянська Влада» 15 травня (мая) 1920 г., № 108). Странное заявление со стороны польского министра, правительство которого все-таки хочет «использовать» Петлюру [47]. Правда ли?
19 мая напечатано известие от Губчека о приговоре «заседания Коллегии» к смертной казни следующих лиц: 1. Ешенко Сем. Влад. за выдачу деникинцам коммунистов и советских работников. 2. Батрака Кирилла Вас. за то, что, под видом красноармейца, производил вооруженные ограбления селян.
Примечание: приговоры приведены в исполнение 17 мая 1920 г. Подписи: Председателя губчека Баскакова и за Заведующего Секретным Оперативным отделом Максимова.
Таким образом, приговоры администрат. коллегии даже к смертной казни входят окончательно в силу. Недавно «съезд представителей Народных судов решил, что дела административной юстиции должны считаться в пределах компетенции народного суда». «Радянська Влада», 1 мая 1920 г., № 97 (112).
8 / 21 мая н/с
Сменен председатель Ч.К. Баскаков. Говорят, назначают кого-то из Харькова. Баскаков на днях зашел к арестованному бывшему офицеру Семикину: «Ты за что здесь сидишь?..» — «Вероятно, за то, что меня мать родила». — «Я тебя здесь сгною!..»
Может быть, из Харькова пришлют кого-нибудь приличнее...
Арестован Конст. Маркович Кирик. Был при трибунале. Остался при приходе Деникина. Мне с другими пришлось хлопотать: он действительно оказывал некоторые услуги при освобождении арестованных большевиками. Теперь арестован за взятки и грабежи... Говорят, жена делала себе необыкновенные бархатные платья. Собирается ко мне, чтобы я опять хлопотал. Это, конечно, — пустое. Я за воров не ходатай.
Иррациональное...
Утром я выхожу в городской сад. Солнце поднялось невысоко, и деревья, освеженные дождем, дают яркие световые пятна и тени. Природа весела, бодра и прекрасна.
Ко мне подходит человек с винтовкой. Это сторож городского сада. Я с ним знаком. Как-то на Пасхе я пошел в сад с девочкой, внучкой. Он с каким-то вызывающим видом пошел мне навстречу. Сад официально не был еще открыт. Я прошел через огромную прореху в заборе: зимой разбирали заборы на топливо и теперь с площадки можно пройти в городской сад через сад дома.
— Можно здесь погулять? — спрашиваю я у сторожа.
— Нужно дать сторожу праздникового, тогда можно, — говорит он и смотрит на меня тем же вызывающим взглядом. Лицо у него худое, взгляд довольно тусклый. Вид довольно захудалого человека. Я улыбаюсь и даю праздникового. Он, видимо, тронут, и, когда погуляв немного, я иду назад, он выходит навстречу и приглашает погулять еще. С тех пор он каждый раз подходит ко мне и вступает в разговор.
Живет он здесь вдвоем с женой. У жены такой же захудалый вид. Она очень смирная, а у мужа есть что-то простодушно хищное. Жить трудно, а жить надо. Живут в тесной и сырой хибарке и недоедают. Жалование сторожа маленькое. Не хватает на хлеб. И его глаза глядят по сторонам: нет ли где какого источника дохода.
Сегодня у него вид особенно несчастный. Он подходит и садится рядом. Через плечо у него винтовка на веревочной перевязи.
— С обхода? — спрашиваю я.
— Да, с обхода, снизу.
И он утомленно мотает головой по направлению к долине, где расположен нижний сад с чудесной зеленой светотенью. Света ярки, тени глубоки и темны... На противоположном склоне темным пятном виднеется пущенная в сад лошадь.
— Лошадь? — говорю я вопросительно.
— Сегодня уже два раза выгонял, — говорит он устало. — Все пускают... Такой народ, не поверите... Известно, кобищанцы. Я к себе ближе 5 сажен не подпускаю. Говори оттеда! А то — пожалуй, винтовку отнимут, над самим зло сделают. Городьбу еще с зимы разобрали. Теперь где-то лошадей не пустить... Траву топчут, ветки обрывают. Ничего не поделаешь... Вот опять к молодым деревьям идет...
Я понимаю, что ему в самом деле не бежать каждый раз. Наши заборы тоже разобраны: у домовладельцев срублена роща внизу, которой они очень дорожили. Фруктовый сад стоит беззащитный: ограда зияет огромными прорехами.
— Шостый день не ел хлеба, — говорит он неожиданно, и в голосе его звучит тоска... — Вот что наделали...
Кто наделал? До известной степени понятно: владыки настоящего положения, и я даже не спрашиваю. Но через некоторое время он с таинственным видом наклоняется ко мне.
— Слушайте, дедушка, что я вам расскажу. Сижу я как-то, обедаю: суп есть, хлеба нету. Приходит какая-то барыня... Это что же, говорит, суп есть без хлеба. Нехорошо! Нехорошо, конечно. Да как нет хлеба, то и не будешь его есть... На следующий день иду я снизу, с обхода, — сидят какие-то трое. Сидят вот тут, на скамейке, разговаривают про себя. Остановился я вот тут на уступе, смотрю на сад, сам слушаю. Вот один, слышу, говорит: «Так не возьмешь... А если дать хлеба и соли, так возьмешь». Тут я понял: коммунисты!.. Это они сговариваются, как лучше нашего брата взять! Хорошо. Пошел домой. Опять эта барыня приходит: «Пойдем со мной. Будет хлеб». Я говорю: «Нельзя мне идти, не спросившись. Не могу бросить сад. Пойду к заведующему. Если отпустит, — могу». — «Да что ты боишься, ведь мы пойдем к начальству». — «Все одно, нельзя не спросясь». Пошел к заведующему. Тот сейчас в телефон... «По какому случаю вызываете?»... Никто, оказуется, не звал... Вот какая штука!.,. Понял я. Он наклоняется ко мне и говорит таинственно:
— Жидовка... И те тоже... Коммунисты были чуть не все жиды... Лучше я без хлеба посижу...
Я пытаюсь рассеять его суеверный страх. Может, женщина желала ему действительно исхлопотать помощь. Но мои слова точно даже не доходят до его слуха...
— Хотят хлебом взять... Нет, дедушка, лучше я без хлеба посижу... А только... что же это будет?
Опять мне чудится в этом то «иррациональное», суеверное, но настоящее народное чувство, которое сильно, как стихия. Коломакские повстанцы говорили, захватив коммунистов: «Нам все равно погибать. Вы не признаете Бога, устраиваете воскресники. Бог рассердился и не посылает дождя. Страна погибает». К счастию, вскоре после этого пошли обильные дожди. Значит, Бог пока грехам терпит. Терпит и народ. Вообще эти иррациональные стихийные процессы имеют огромное значение, которым легкомысленно пренебрегает большевизм. Как-то я среди членов исполкома стал говорить о необходимости уважать народную веру и что это уважение (веротерпимость) есть один из основных догматов и наших убеждений. Недавно окончивший гимназист, сделанный комиссаром просвещения, возразил мне:
— Поверьте, товарищ Короленко, у меня есть опыт. Я девять месяцев стоял во главе просвещения там-то. Религиозные суеверия легко искоренимы...
Ребята, играющие с огнем. А между тем — совесть народа, теперь это — запутанный роковой клубок. Конечно, лозунги заманчивы. А еще заманчивее земля и имущество имущих классов, захваченное деревней. Но все это делается при глухом внутреннем протесте: эх, что-то не так, Бог рассердится, и никакая агитация специалистов-агитаторов этого не заглушит. В этом клубке узел реакции.
18 мая — 1 июня
Несколько дней назад сразу из нескольких источников я получил печальное известие: умер Фед. Дм. Батюшков [48]. Непосредственная причина — грудная жаба, но несомненно, что главная причина — голод, от которого гибнет теперь масса народа [49]. Голод 1891— 1892 года шутка в сравнении с тем голодом, который охватил теперь всю Россию. Одно из непосредственных последствий большевизма — обеднение России интеллигенцией. Одни погибают как инакомыслящие, другие как прямые противники, третьи прямо как «буржуи», четвертые потому, что выбиты из колеи. Эту зиму не переживут очень многие. Кроме голода нас будет губить еще холод. Дрова — за одну перевозку берут 150 р. с пуда!...
Ашешов [50] сообщает мне несколько трогательных черт из последнего времени жизни Федора Дмитриевича. Его брат Николай какой-то гениальной аферой разорил всю семью и умер, оставив сирот от незаконного брака. Мать этих сирот тоже умерла (застрелилась), когда выяснилось, что детей узаконить невозможно. Семья Батюшковых не признала этих детей. И только Федор Дмитриевич до последнего времени заботился о них, недоедая сам и посылая все, что мог, в Устюжну.
Когда-то мы были очень близки с Федором Дмитриевичем. В последние годы наши отношения стали дальше. Виной, кажется, были «дамские сплетни...».
23 мая / 5 июня (н. с.)
Вчера (в ночь с 3 на 4-е) во всей Полтаве произведены повальные обыски. Точно ночная экспедиция: одновременно собрались отряды и стали ходить из дома в дом. Брали все на учет. Отряды сопровождали служащие в разных отделах, а не одни чрезвычайники. От этого, вероятно, все совершалось сравнительно прилично. Брали на учет, а не хватали, где что попало. Обращались прилично (по крайней мере о другом пока не слышно). По большей части сообразовались с инструкцией, хотя кое-где были и отступления.
Этому предшествовала нехорошая заметка «Буржуазия посунься!», в которой грозят буржуазии стеснить ее в квартирах: «буржуазию скрутити, заставити працювати на робитниче-селянську владу. Хай почувае буржуй, що его счастливы денечки бесповоротно минули и ні яки знайомства с комиссарами и десятиаршинни охоронни грамоти його не захистять... Робитники, беритьця за кватирну справу, выкидайте дармодав, переселяйтесь сами»...
Вообще, казалось, курс становится умереннее, но как раз для Полтавы он опять обостряется.
В том же № газеты (№ 4) «Вісти»* сообщено о том, что Калюжный, приговоренный к смертной казни (с Засенком и Баштанником), теперь подведен под амнистию и... освобожден. По-видимому, спохватились.
* Заглавие изменено. — Примеч. В. Г. Короленко.
Теперь опять «буржуазия, посунься». Выселяются целые дома, как огромный дом Леща на Гоголевской улице. При этом иногда запрещают брать из квартиры вещи. Затем обыски...
У меня, положим, обыска не было. Оказывается, что отправляющимся в эту экспедицию был дан специальный приказ обходить мою квартиру.
— А если к нему станут сносить вещи другие? Распоряжавшийся задумался и потом сказал:
— Даже в таком случае, — не ходить в квартиру Короленка.
Вообще пока лично на большевиков пожаловаться не могу, но... все эти нелепости относительно других тяжело отражаются на настроении.
25 мая / 7 июня н. с.
Снаряжается экспедиция в деревню с целью собирания хлеба. Естественный обмен между городом и деревней прекратился. Город ничего не производит. Иголка стоит теперь 100, а то и 150 рублей. Понятно, что давать хлеб, да еще по «твердой цене», у деревни нет никакой охоты. Вдобавок свободный ввоз хлеба в город воспрещен. Обычный обмен замер, приходится Прибегать к искусственному. Раздаются ожесточенные голоса против деревни: «Пройти по ней каленым железом». Говорят, тов. Шумский, вступивший на место ...*, сменившего Алексеева, прямо говорил: «Мы все возьмем у деревни и ничего ей не дадим».
* Пропуск у автора.
Теперь экспедиции: много членов проф. союзов (и среди них по необходимости много евреев) отправляются в деревню, сначала с уговорами, с агитацией, без вооруженных отрядов. Требуют разверстки и идут дальше. Потом приходят другие и кончается это вооруженными отрядами.
Чем это кончится — неизвестно. Говорят, в России деревню таким образом «усмирили» и пока это служит примером для Украины.
Вчера ко мне явился Луначарский (Ипполит* Васильевич). Недавно я получил от него письмо, в котором, напоминая мне о том, как когда-то, после большевистского переворота, я обрушился на него (по поводу его статьи «Сретение» — о приветствии большевиков со стороны старой рептилии, недавнего черносотенца Ясинского), он напоминает также свой ответ мне, «исполненный дружеского расположения и любви», — он пытается объяснить мое нападение тем, что тогда еще не все обстоятельства выяснились, и считает, что он был более прав. Я как раз собирался ему ответить, но только эти дни мне трудно писать что бы то ни было волнующее или просто сильно одушевляющее и возбуждающее сердце. И вдруг он явился сам.
* Так в тексте.
Лично впечатление довольно приятное. Мы разговорились, и я сразу же выяснил, что если он считает себя правым в нашей полемике, то и я тоже стою на своем. Сам он вначале, уже и после нашей полемики,— гамлетизировал и колебался. То его приводили в ужас трещины на колокольне Ивана Великого и разрушение некоторых московских памятников, то некоторые расстрелы... Он даже выходил из коммунистической партии, но потом опять вошел и теперь плывет по большевистскому течению.
От меня он поехал в город, потом предстоял митинг в городском театре. В эти часы ко мне явились родственники приговоренных Чрезвычайкой к казни пяти человек. Имен всех не знаю. Ко мне явились родственники Аронова и Миркина, двух мельников. Их обвиняли в спекуляции с хлебом. Надо заметить, что назначенные цены на хлеб совершенно невозможны, и производство муки пришлось бы прекратить. Впрочем, относительно Аронова я сам читал заключение следователя, что его надо отпустить, и нет данных для предания суду. А для Ч.К. есть данные даже для расстрела.
Я отправился в театр в надежде, что Луначарский поможет отстоять эти 5 жизней. Кстати, и рабочие подали заявление в том же смысле. Говорили, однако, что уже накануне они расстреляны, но это опровергалось. Сын Аронова приехал на извозчике. Я отправился с Соней и с ним.
Около театра порядочная толпа. Вскоре я увидел на сцене Луначарского. Нервы у меня в последнее время никуда не годятся. Сразу сжало в груди, и на глаза выступили слезы. И Луначарский и Иванов (начальник чрезвычайки) уверяли, что эти пятеро еще не расстреляны, и значит, может идти разговор об отмене приговора. Я успокоился и прослушал всю лекцию. Луначарский говорит хорошо и, по-видимому, убежденно, тем убеждением, в котором даже умные люди могут перекрыть голос сомнения общим покровом аргументов, встречающих отовсюду массовые одобрения. Эти большевистские ораторы находят только аргументы, облекающие в красивые и удобные формы общее течение. По словам Луначарского — Россия теперь держит в руках будущее мира, ключ от всемирного катаклизма. В Европе она владеет сердцами всего пролетариата, в Азии и колониальных странах она может поднять азиатские орды лозунгом: «Азия для азиатов». ...Россию поэтому все боятся... Англия хитрит и обещает в некоторых вопросах поддержку советскому правительству, но каждый раз, как опереточные жандармы, приходит слишком поздно, когда Россия уже сама добилась чего ей нужно... Вообще, тон Луначарского самоуверенный, а о колониях он говорит так, как будто какие-нибудь полчища Махди [51] — это именно свобода для африканцев. Сложность этого понятия в простом преломлении большевиков поразительно упрощается.
Начался и закончился митинг довольно стройным пением «Интернационала». На некоторых молодых лицах заметны признаки одушевления.
По окончании митинга я уже почти оправился. Ко мне подошли с предложением сняться на эстраде вместе с Луначарским, Ивановым, Шумским и другими. Воображаю, как коммунистические газеты использовали бы эту карточку. Я снялся бы с теми самыми лицами, которые так недавно расстреливали людей по административным приговорам. Я наотрез отказался.
Затем, по окончании снимка, я еще раз подошел к Луначарскому, а затем к Иванову, передал ходатайство рабочих об Аронове и просил, чтобы ради приезда Луначарского они отложили террористическую бессудную казнь и не заменяли бы ее никакой другой. Если нужно — пусть судят. Я слушал речь Луначарского. Он так уверен в силе большевизма. Но силе свойственно великодушие и справедливость, а не жестокость. «Докажите же, что вы действительно верите в свою силу». Иванов пробормотал что-то вроде обещания. Это человек с зловеще бледным лицом, мутным взглядом и глухой речью. Луначарский подтвердил обещание ходатайствовать. Я попросил прощения за то, что в начале так разнервничался и остальное говорил более или менее спокойно. Когда мы с Соней вышли на площадь, в толпе, очевидно, было известно, зачем я приезжал, и чувствовалось разлитое в ней сочувствие. На многих лицах была видна радость при вести о том, что казни не будет. Я тоже надеялся...
А в это время все пятеро уже были расстреляны. Об этом я узнал на следующее утро, т. е. сегодня, между прочим, из следующей записки Луначарского:
«Дорогой, бесконечно уважаемый Владимир Галактионович. Мне ужасно больно, что с заявлением мне опоздали. Я, конечно, сделал бы все, чтобы спасти этих людей уже ради Вас, но им уже нельзя помочь. Приговор уже приведен в исполнение еще до моего приезда. Любящий вас Луначарский».
Я слышал не всю его речь, но после этого эпизода мне показалось, что в ней было слишком много угроз красным террором, и сам Луначарский стал производить не такое благоприятное впечатление, как у меня.
Сегодня с утра опять те же впечатления. Пришел юноша с матерью. Отца арестовали и, вероятно, расстреляют. Это смотритель вещевого склада, обвиняется по должности («продажа старых ботинок», — говорит сын). По-видимому, просто казнокрадство. У меня большое нерасположение заступаться за эту старую (вероятно) интендантскую крысу, но... все-таки это опять казнь в административном порядке. Я пишу письмо Раковскому, напоминаю, что у нас опять водворяется оргия бессудных казней в административном порядке. Дела этого Мороза я не знаю, но облегчаю для сына, который хлопочет только о сколько-нибудь правильном суде для отца, возможность повидаться с ним. Затем, так как юноша в Харьков попадет только завтра, — пишу еще Иванову, Шумскому о том же, — нельзя, чтобы следственное учреждение постановляло приговоры. Это азбука правосудия. Письмо направляю через юрисконсульта Беренштама, который, кстати сказать, употребляет все усилия, чтобы направить их действия на дорогу хоть исполнения декретов... В декретах центральной власти есть хоть попытки придать совершающемуся характер некоторой законности. Юноша передал письмо Беренштаму для передачи Шумскому.
Затем пришли две заплаканные девушки. Их отец, Могилевский, пришел зачем-то на мельницу и там арестован. Боятся расстрела. Пишу Иванову, без особой надежды. Напоминаю об его вчерашнем обещании «сделать все, что возможно» и прошу это обещание перенести с неудавшегося прошлого ходатайства на настоящее.
Мне передали отзыв Шумского: напрасно Короленко беспокоится и расстраивается. Мы наметили план и исполним его. Это — только начало... Значит, нам предстоит еще целая серия бессмысленных ужасов.
Еще одно истинно возмутительное предприятие. Моя Соня и ее подруги, сестры Кривинские и Роза Ал. Рабинович, все силы отдают детям. Начиная с Лиги Защиты детей и потом, войдя от Лиги в Совет Защиты детей, Софья, а с нею и ее подруги устроили целый ряд превосходно поставленных детских учреждений. Роза еще ранее заведовала «Каплей Молока», где грудные дети получают гигиенически приготовленное молоко и другие продукты. Соня и Маня Кривинская устроили детскую больницу на 300 детей, интернат и другие учреждения в бывшем здании института (откуда институтки ушли с деникинцами). Совзадет поддерживал и помогал устраивать эти учреждения, и они вышли образцовые. Недавно был с ревизией из Харькова ...*, который отдал полную справедливость этим учреждениям полтавского совзадета, на которые затрачены миллионы денег и множество самоотверженного труда. Одна из сестер Кривинских заведует домом материнства и младенчества, другая приютом. Тут есть и мастерские, вообще целая серия прекрасных учреждений, где силы Лиги Защиты детей работали вместе с Совзащитой детей.
* Пропуск у автора.
Теперь все эти учреждения хотят выселить и на месте детских учреждений вселить... концентрационный лагерь...
29 мая / 11 июня 1920
На следующий день по отъезде Луначарского в газете «Укроста» появилась заметка о его речи на митинге, в которой сказано: «...на митинге присутствовал В. Г. Короленко, который, подойдя к тов. Луначарскому, сказал: я знал, что советская власть сильна. Прослушав вашу речь, я еще больше убедился в этом».
Я в тот же день написал следующее опровержение:
«Тов. Редактор. В сегодняшнем номере «Укросты» приведены якобы мои слова, сказанные после митинга А. В. Луначарскому. Если уж редакция сочла нужным приводить мои слова, то прошу изложить их точно, как они были сказаны. Дело в том, что болезнь решительно не позволяет мне посещать митинги. На этот раз я отступил от этого общего правила по особому поводу: для ходатайства перед властями о нескольких жизнях. Был рад, что при этом случае прослушал хоть одну речь на митинге, а затем (по закрытии занавеса), обратясь к А. В. Луначарскому, я сказал буквально следующее:
«Я прослушал всю вашу речь. Она проникнута уверенностью в силе. Но силе свойственна справедливость и великодушие, а не жестокость. Докажите же в этом случае, что вы действительно чувствуете себя сильными. Пусть ваш приезд ознаменуется не актом мести, а актом милосердия».
Ничего другого я не сказал и перешел к изложению самого ходатайства. — 9 июня 1920 г. В. Короленко».
Когда Авдотья Семеновна повезла в тот же день эту поправку, ее очень важно принял какой-то «товарищ» и долго читал письмо. После, кивнув Головой, сказал: «Хорошо!»
— Значит, письмо будет напечатано сегодня?
— Да разве это письмо для печати?
Он думал, что я послал это для его сведения! Узнав, что я требую, чтобы письмо было напечатано, он сказал, что это должна решить коллегия.
Вчера (11 июня) в № 21 «Укросты» появилась следующая «поправка»:
«В заметке о митинге в театре в словах В. Г. Короленко, обращенных к т. Луначарскому, вкралась неточность. Обращение В. Г. Короленко к тов. Луначарскому носило частный характер и не касалось политических вопросов».
Предпочли, значит, признаться в полнейшей выдумке всего разговора, чем сообщить о казни и моем ходатайстве. Почему нет смелости признаться в этом? Иванов, говорят, в большом затруднении, — как изложить известие об этой казни для газеты. По-видимому, они сознали, что в этом есть «ошибка». Недели 1 1/2 назад исполком обратился в Ч.К. с предложением освободить Аронова или передать дело в рев. трибунал. Заключение Генкена, заведующего продовольственным делом, было, что Аронов не нарушил никаких декретов. Что касается Миркина, то он — мелкий лавочник, покупавший на мельнице Аронова муку для своей лавочки. Очевидно, казнь вызвана не действительным нарушением и злостной спекуляцией, а только очень неудачно примененным желанием навести грозу на буржуазию.
Мне попался № 1 газеты «Известия» («Вісти») Полтавского губернского исполнительного комитета от 30 мая н. с, в котором изложена программа нового правительства Полтавы, тов. Шумского, председателя губ. исполкома, и тов. Иванова, председателя губернской чрезвычайной комиссии. Весь этот 1-й номер проникнут красным террором. В изложении беседы сотрудника газеты с Шумским, членом Всеукраинского Исполнительного Комитета, целью его приезда в Полтаву и задачей времени изображается борьба с буржуазией и укрепление тыла. В этой беседе ничего определенного не сказано, но уже в разговоре с Ивановым говорится о борьбе с «разгильдяйством и расхлябанностью», которые «не дают возможности поставить здесь советский аппарат на должную высоту». Говорится далее о борьбе с взяточничеством (кажется, Иванов в этом отношении честный человек) и о борьбе с кулацкими элементами, для чего разоружается деревня. Затем — борьба с шовинистическим национализмом, т. е. петлюровщиной. Все это, впрочем, тоже неопределенно, но остальные статьи официоза освещают это яркими угрозами, которые уже и приводятся в исполнение. В статье «Буржуазию в лабети» говорится о намерении «скрутити буржуазию». Пусть работники «под предводительством своей коммунистичной партии возьмут за горло буржуазию, выселят ее из особняков в отдельные «халупи», конфискуют ее имущество и передадут его в общее пользование».
Результатом этого были, во 1-х, ночные обыски в ночь с 3 на 4 июня и — реквизиция дома Леща. Это огромный дом на Гоголевской ул., занятый сплошь далеко не одними богатыми. Из него выселили всех в 24 часа, и теперь дом стоит пустой, выехали даже жившие там коммунисты, чтобы не оставаться в пустыре. Предложили въехать рабочим, но те не согласились: во 1-х, есть, очевидно, что-то неприятное во внедрении в чужие очаги, а во 2-х — они не верят в прочность советской власти. Так вместо облегчения жилищной нужды получилось ее усиление.
Во 2-х, стали чаще расстрелы, и притом вроде расстрела Аронова и Миркина, не за определенные преступления, а как символ. По-видимому, впечатлением, произведенным этим эпизодом, сами власти до известной степени сконфужены. Приходится слышать осуждение даже от коммунистов.
1 / 14 июня н/с
В №№ от 12 и 13 июня (№№ 11 и 12) напечатаны списки расстрелянных Ч.К. В первом номере список озаглавлен:
Наказание врагов советской власти
По постановлению Полтавской Губернской Ч.К. от 30 мая 1920 г. расстреляны и заключены в концентрационный лагерь нижеследующие граждане:
1) Браун Иос. Соломонов (он же Русняк Ник. Степ.) за проживание без определенных занятий по подложным документам, хранение оружия без надлежащего разрешения и за злостное дезертирство — расстрел.
2) Дрибный Никиф. Ив., бывший начальник Губернского уголовного розыска, ранее осужденный полтавским ревтрибуналом за взяточничество условно к 10 годам принудительных работ, ныне вновь уличенный в шантаже, взяточничестве и пьянстве — расстрелян.
3) Аронов Герш Янкелевич, за злостную спекуляцию, выразившуюся: 1) в допуске помола зерна без ведома упродкома при помощи подлога; 2) в сокрытии 4-фунтового поступления в фонд упродкома; 3) в создании спекулятивной организации (в существовании которой был заинтересован), при помощи которой за 1 пуд помола вместо твердой цены, установленной советской властью, брали 400 р. за пуд помола, чем способствовал сильному возвышению рыночных цен, что, при затруднительном положении продовольственного дела, способствовало провоцированию населения и восстановлению против продовольственной политики Советской власти — расстрелян.
4) Миркин Самуил Меерович, за активное участие в спекулятивной деятельности Аронова — расстрелян.
5) Ткаченко Ив. Тимоф. и Прядко Петр Антон., милиционеры, обвиняемые в преступлении по должности и превышении власти, выразившемся в освобождении арестованного. Постановлено применить высшую меру наказания расстрел, но, принимая во внимание социальное положение, незаможные крестьяне, заменен расстрел условным заключением на один год.
6) Кривенко Леонтий Антонович, обвиняемый в выдаче совработников белогвардейцам. Постановили: преступление считать недоказанным, дело прекратить и гражданина Кривенко из-под стражи освободить.
7) Головко Филипп Демьянович, обвиняемый в петлюровщине, бандитизме и дезертирстве.
Постановлено: преступление считать недоказанным, гражданина Головко освободить.
8) Кисломедов Кузьма Ив., обвиняемый в контрреволюции.
Постановлено: применить к гр. Кисломедову высшую меру наказания, но, принимая во внимание социальное положение, считать приговор условным на 1 год.
9) Резник Емел. Ермолаевич — порча телефона путем разрушения телефонной сети.
Постановлено: принимая во внимание социальное положение («незаможный крестьянин») — применить условный расстрел* сроком на 1 год.
* На полях поставлен знак NB и два восклицательных знака.
10) Балыш Гавриил Алекс, — участие в петлюровских бандах.
Постановлено: обвинение доказано. Заключение в концентрационный лагерь сроком на 1 год.
11) Шамро Трофим, бывший председатель яготинского волисполкома, обвиняемый в выдаче совработников деникинцам.
Постановлено: обвинение доказано, но, принимая во внимание социальное положение (незаможный крестьянин), — условно заключить в концентрационный лагерь на один год, лишить права занятия ответственных должностей в советских учреждениях (Известия №11, 12 июня 1920).
То же заглавие в следующем №.
12) Морозов Лукьян Ив. и Рогачевский Мих. Евсеевич, обвиненные в преступлении по должности, выразившемся: первый — в продаже казенного имущества, второй — в покупке такового.
Постановлено: расстрел, но, принимая во внимание амнистию, объявленную 4-м Всеукраинским съездом советов, — заменить 5 годами заключения в лагере.
13) Фрадкина Вульфа Лейзерова — сокрытие мешков от учета.
Постановлено: мешки конфисковать, дело прекратить.
14) Василенко Антонина Филипповна — сокрытие медикаментов и спекулятивного товара.
Постановлено: принимая во внимание смерть Василенко Фомы, которому принадлежал товар, — дело прекратить, а товар конфисковать.
15) Брук Бенцион-Абрам-Мовша — хранение денежных крупных знаков керенками, николаевскими и др.
В концентрационный лагерь на 6 месяцев, отобранные деньги конфисковать.
16) Скляр Вас. Павлович. Сокрытие вещей бежавшей буржуазии.
Постановлено: доказано. Концентрационный лагерь на 1 год.
17) Конюшенко Алекс. Конст. и Ботвинников Борис Невелович. Хранение золотых и серебряных монет и спекуляция овсом.
Дело прекратить. Монеты и овес конфисковать.
18) Дененбург Зельман Бернович. Сокрытие мешечных костюмов военного образца.
Концентрационный лагерь на 1 год, товар конфисковать.
19) Рабкина Елизав. Степ. — спекуляция деньгами и разными товарами. Дело прекратить, серебряные и золотые монеты конфисковать, серебряные и золотые вещи, нитки и табак возвратить (не превышая нормы).
20) Котухов Мих. Якимович, Шатало Сазонт Герасимович и Дорогач Александр Конст. — расхищение товара во время эвакуации деникинцев.
Не доказано, дело следствием прекратить.
21) Старостенко Андрей Андреевич — бегство с белогвардейцами.
Дело прекратить, из-под ареста освободить.
22) Тончаковский Александр Георг. — выдача совработников. Не доказано. Прекратить.
23) Клинцик Георгий Эбергардович — служба в деникинской армии.
Дело следует прекратить.
24) Сахарова Инна Александровна — принадлежность к контрразведке деникинской армии.
Не доказано. Прекратить.
4 / 17 июня
Мне говорили, но не знаю, насколько верно, что расстреливали еще многих без сообщений.
На днях с одним моим знакомым случилось следующее происшествие. К нему явились 2 человека с револьверами и потребовали, чтобы он ехал с ними. «Куда и зачем?» — «Увидите».
Вышли, сели на автомобиль. Поехали, но не в Ч.К. и ни в какое из известных учреждений, а на Панянки. Он стал удивляться и спрашивать, в чем дело...
— Вы сами знаете, в чем дело. Ведь вы служили в совнархозе.
Не помню точно, но речь шла о продовольственном учреждении.
— Никогда не служил.
— Ну, рассказывайте. Как не служили!
— Так и не служил никогда.
И он перечислил те учреждения, в которых служил. По-видимому, тон искреннего удивления говорившего поразил таинственных незнакомцев... Они остановились и отпустили его, наказав строжайшим образом, чтобы он никому не рассказывал об этом приключении. Что это?.. Неужели Ч.К. решила уже обходиться даже без допроса?..
6/19 июня 1920
Смутные известия о Киеве. Он занят поляками и петлюровцами, и после этого неизвестно, кто им владеет. С одной стороны, советские газеты пишут, что поляки отступили и находятся в затруднительном положении, с другой — телеграммы принимаются только до Дарницы (под Киевом). В газетах от 13-го были известия, что «Красные войска взяли Киев. Панские сынки перед уходом взорвали Владимирский собор, городской водопровод, электрическую станцию, пассажирскую и товарную станции Киева»*.
* «Беднота», 13 июня 1920 г., № 851. — Примеч. В. Г. Короленко.
Итак — новые варварские разрушения! По этому поводу рассказывают следующую историю: к местному архиерею пришли 2 или 3 чекиста и... подошли под благословение!.. Оказалось, что они пришли с предложением: объявить в церквах и обратиться с воззванием к населению о том, что поляки и петлюровцы взорвали «Святой Владимирский собор». Архиерей отказался «вмешиваться в политику» и теперь арестован.
Один мой знакомый встретил крестьянина из Лукищины (село верстах в 10-ти от Полтавы). Тот рассказал, что за припасами к ним теперь приезжать неудобно: молодежь вся в лесах, а старики забраны в город (около 160 чел.), поселены где-то около Киевского вокзала, и там им читают лекции о значении и преимуществах коммунизма. Дело безнадежное. «Хитрые хохлы» прикинутся, конечно, обращенными, как они это делают в разговоре со всеми коммунистами. Те приезжают и рассказывают с восторгом о своих легких успехах, а между тем если есть что-нибудь достоверное о «чувствах народа», то это — глубокая ненависть к коммунизму, питаемая в деревне, особенно украинской! Когда во время свидания с Раковским я ему сказал, что «надо признаться, коммунисты пользуются глубокой ненавистью деревни», — то он ответил уверенно:
— Это теперь уже изменилось!
Рассказывают, что повстанцы проникают порой в город ночью и обезоруживают часовых у вокзалов. При этом будто бы последние тоже довольны, что их не убивают и даже не избивают, а только отбирают оружие. Неизвестно, насколько тут правды, но слухи характерны: они выражают общее настроение среды, рождающей эти слухи.
После того как последний поезд с русскими детьми уехал в Москву и увез последнюю стайку колонистов (было это 15/28 мая), — мне доставили следующий плод детского коллективного творчества. Мне уже раньше рассказывали об этой песенке, которую дети сами сложили, положили на музыку (вероятно, какой-нибудь известный ранее мотив) и пели хором:
Прощай, колония родная,
Прощайте, все мои друзья,
Прощайте, нивы золотые
И голубые небеса!
Не будем больше мы резвиться,
Не будем ягод собирать,
А станем целый день учиться
И вечерком лишь отдыхать.
Отвыкайте, наши ножки,
От Граикиной (?)* дорожки,
Привыкайте, наши ножки,
Опять к московской мостовой...
Уж скоро, скоро поезд грянет,
Звонок уныло прозвенит,
И нас в колонии не станет,
И наше сердце загрустит.
Машина к городу подходит
И нам свисточек подает.
Родная маменька выходит
И праву ручку подает.
С каким восторгом я встречаю
Свою прелестную Москву!
Но что же, что вдруг замечаю:
Она наводит лишь тоску.
Любовь Васильевна, простите,
(называют учителя или учительницу)
Что мы шалили много раз.
Нам грустно с вами расставаться,
Мы крепко, крепко любим вас...
* 3нак вопроса поставлен автором.
Так приятно среди мрачных впечатлений современности отметить этот цветок непосредственного детского творчества!
13 июня н. с. ревтрибуналом приговорен к расстрелу Дм. Ант. Пелипенко за выдачу деникинцам.
Председатель Суховой, члены Шило и Колупаев.
Приговор над Рашевским заменен концентрационным лагерем.
В том же № «Известий» объявлено о приведении в исполнение приговоров над следующими лицами:
1. Андрей Левченко — создал в Кобелякском уезде ядро петлюровских восстаний. Расстрелян.
2. Димнич Ф. Н.
3. Горбань Мих.
4. Миргородский Ник.
5. Дейнека И. М.
6. Черневецкий И. М.
7. Кулик Вас, бывший стражник, за выдачу деникинцам.
8. Кузьменко Петр.
9. Марченко М. М.
12/25 июня
Рассказывают достоверные люди. К коменданту пришел крестьянин, по виду солдат (с револьвером), положил револьвер на стол и заявил, что он делегат от повстанцев из горбаневского леса. Они требуют, чтобы с «нашими» обращались хорошо, чтобы украинцев отпустили и вообще требования в этом же роде. «Я знаю,— сказал этот своеобразный посол, — что вы меня посадите в тюрьму и можете расстрелять. Но знайте, что если вы расстреляете меня одного, то у нас есть ваших коммунистов и красноармейцев 400, и все они погибнут». Один мой знакомый, при посещении тюрьмы, видел этого делегата. Большевистские власти пока не знают, что с ним делать (впоследствии расстрелян).
Вообще пока какое-то колебание, — не то предстоят большие репрессии, не то — смягчение нравов. Есть среди большевиков люди и за то, и за другое. Иванов из Ч.К. ушел и сделан комендантом тюрьмы. В одном письме, полученном нелегально из тюрьмы и попавшем ко мне, пишут, что судьбу заключенных, вплоть до расстрела, решают «трое», как им подскажет «революционная совесть». Вызывают жертву «на так называемый допрос». «Часов в 11 ночи ведут двое под руки, третий сзади в погреб и там расправляются. (Это, кажется, происходит в Ч.К.) Арестованный кричит: «О, товарищи, голубчики... Я не виноват, що вы робите!..» Тогда задний бьет ручкой револьвера по голове, и крик смолкает... Обращение с арестованными отвратительное: все время слышна площадная отвратительная ругань, какой я (пишет автор письма) никогда не слышал, пока не попал за эти решетки. 99 процентов сидят невинно. При Шахиджанове были хоть прогулки, а теперь стал новый комендант Иванов... Не смотрит людям в глаза. Он сейчас же стал применять другой режим. Матерная ругань раздается постоянно на тюремном дворе. Этот голос нервирует всех, и даже сквозь стены и запертые двери каждый видит его сердитое лицо, долгий стан, подвязанный поясом, на котором болтается германский пистолет. Никогда он не обратится с ласковым словом человеческим, — все грубости и матерщина. Ответ лекарю, что комендант не позволяет лечить: «Вы потакаете контрреволюционерам». Ежедневно после обеда приходят душ десять китайцев и уводят кого-нибудь из несчастных товарищей».
17 / 30 июня н. с.
Дня три назад, со слов толстовца М. С. Дудченко, рассказывали следующую историю.
Дудченко живет на окраине города, откуда выезд на Горбаневку. Среди дня мимо их двора проехала коляска, в которой сидели два или три коммуниста. Эти коммунисты ехали агитировать в окрестные деревни против повстанцев. Через некоторое время, однако, коляска опять показалась на дороге. Лошадей гнали вскачь, а за коляской неслись верховые. Таким образом, и коляска, и преследователи пронеслись опять мимо двора Дудченко в самое предместие, и через некоторое время преследователи догнали коляску, повернули ее и угнали коммунистов по направлению к Горбаневке.
Это дерзкое похищение «комиссаров» в самом почти городе наводит на размышление. Украина превращается в антикоммунистическую Вандею. Рассказывают, что в Диканьском и других лесах нарыты подземелья и ходы. Говорят даже совершенно определенно, что диканьский лес объявил свою мобилизацию!
А по местным советским газетам «все благополучно».
На днях (24 июня нов. ст.) состоялось заседание революционного трибунала, доставившее мне некоторое удовлетворение. Недели три назад я получил из Петрозаводска письмо от Нат. Вас. Акуратовой. Она в самом отчаянном тоне спрашивала о судьбе своего жениха Богумира Лооса, чеха, который был в плену и проживал в Петрозаводске. В декабре он уехал в командировку (после революции стал советским служащим). Его послали на Украину для покупки продовольствия для служащих Мурманской железной дороги. Она имела известия от него до 15 апреля, когда он ей написал из госпиталя острозаразных, а затем никаких писем больше не приходило. Знакомые ей сообщили, что Лоос расстрелян. В тоне совершенного отчаяния она обратилась ко мне. Я стал наводить справки и узнал, что 15 апреля Богумир Лоос из больницы переведен в арестантские роты. Признак плохой. Это делается обыкновенно перед расстрелом (перевод в тюрьму считается благоприятнее). У меня смутно мелькала фамилия Лооса в каком-то мрачном антураже, но точно вспомнить я не мог.
И вот уже перед самым судом узнаю, что Лоос жив. С ним случилась следующая характерная история. Приехав для закупок, он встретил затруднения в закупке махорки и вместе с другим товарищем Буниным узнал, что без взятки им ничего не удастся сделать. Они решили дать взятку, чтобы сделать порученное дело. В Кременчуге Бунин встретился с Рабиновичем, братом видного фабриканта махорочной фабрики, и тот взялся уладить это дело посредством подкупа советских служащих. Можно сказать, что теперь вся торговля идет на этой почве, причем от времени до времени она прерывается маленькими дивертисментами вроде внезапного предания суду «взяточников и взяткодателей». Порой это бывает «несчастная случайность»: попадут на честного коммуниста. А порой нечестные коммунисты от времени до времени желают заявить о своей честности. Одна из таких случайностей произошла и на этот раз. Бунин, Лоос, Рабинович и Толстоног (посредник) арестованы, и «чека», не долго думая, уже приговорила их к расстрелу. В это время я хлопотал о несчастном Засенке, Баштаннике и Калюжном, говорил с Харьковом по прямому проводу, и при этом мне сообщили также о приговоре над Лоосом. Я присоединил и их дело к своему ходатайству и потом забыл о нем. Оказалось, что все, приговоренные «чекой», были преданы суду ревтрибунала. Для Засенка и Баштанника это имело все-таки роковые последствия. Это совпало с восстанием, и оба были по приговору уже суда — расстреляны. Калюжный приговорен к многолетнему заключению в концентрационном лагере и затем, по каким-то новым сведениям, получил полное оправдание, а 4 подсудимых взяточников и взяткодателей судились 24 июня ревтрибуналом. Суд приговорил Бунина, Товстонога и Рабиновича к расстрелу, но в силу амнистии смертная казнь заменена 15-летним заключением, а Лооса оправдал. Защищал подсудимых В. В. Беренштам, которому приходилось часто отстаивать жизнь подсудимых в царских военных судах. Итак, хоть одно светлое пятно на мрачном фоне. Человек, уже приговоренный «чекой» к расстрелу, — уже освобожден, и мне не придется сообщать бедной девушке мрачного известия. Лоос уже был у меня... И еще один аргумент против административных приговоров, против которых стараюсь протестовать, хотя не всегда успешно. (Между прочим 6 июня н. с. я послал письмо в этом смысле Луначарскому*.)
* «Оставлен черновик». — Примеч. В. Г. Короленко.
Дня два назад мне доставили № газеты «Известия», издающейся в Москве от имени Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов. Там помещена заметка «На Украине» (беседа с тов. Луначарским)*. Здесь сообщается между прочим:
* «В № 129 от 16 июня 1920 г.». — Примеч. В. Г. Короленко.
«В Полтаве, — сказал между прочим тов. Луначарский, — я имел длинную политическую беседу с тов. В. Г. Короленко. Несмотря на некоторые (?!)* разногласия, Короленко резко проводит грань «между джентльменским — по его словам — поведением Красной Армии и разбойничьим поведением деникинцев, которых он наблюдал в Полтаве».
* Вопросит. и восклицат. знаки проставлены В. Г. Короленко.
Вот что значит интервью. Немного исказит Луначарский, еще больше интервьюер, и получается полная ложь! В действительности я говорил следующее: «большевики умеют «занимать город». Каждый раз, когда они входили, быстро прекращались грабежи и неистовства бандитов. Даже в последний раз, когда им предшествовали шайки настоящих бандитов, они скоро возобновили порядок, тогда как деникинцы открыто грабили еврейское население три дня. Но затем, когда начинает действовать большевистский режим, с чрезвычайками, арестами и бессудными расстрелами,— это впечатление скоро заменяется ненавистью населения и ожиданием новой перемены».
И это превратилось в «джентльменство». Джентльменство людей, расстреливающих без суда своих ближних!
Вчера ко мне пришла целая кучка женщин. Это жены милиционеров. Они ходят уже второй день. Их мужей собрали «для регистрации» и арестовали, человек больше 100 только за то, что они служили при деникинцах. Как будто при деникинцах не нужна охрана жизни и имущества граждан. С одной стороны, на юге отпустили добровольцев, и даже офицеров, с другой — хватают милицию.
На вопросы Прасковьи Семеновны ответили, что скоро их дело будет кончено. Некоторых отпустят, но других, за которыми окажутся разные проступки по должности — взяточничество, притеснение жителей и т. д., — отправят на принудительные работы. Теперь дело кончено, конечно, — кое-как. Бабы плачут. У них семьи, дети, средств нет. Впрочем, у некоторых довольно веселый вид: мужья таки и понажились, но далеко не все. У некоторых искренние слезы и горе. Я, конечно, ничего сделать не могу. Посоветовал обратиться в консультацию и подать общее прошение.
А вечером — по всем улицам облава: набрали массу народа в Ч.К. Часов в 12 или около часу послышался шум невдалеке от нас на площадке городского сада.
— Кто идет? Отвечайте. Буду стрелять,,.
Послышалось 2 выстрела. Затем шум продолжался. Прибежала милиция. Послышались вопросы: кто стрелял?.. Затем все постепенно стихло.
Наутро рассказывали, что ловили дезертиров. По другому, более вероятному рассказу, убежало 30 милиционеров, назначенных к отправке на работы. Теперь им податься некуда, кроме как в леса, где они увеличат банды повстанцев.
25 июня / 7 июля н/с
На днях похоронили молодого красного командира Лунеца, убитого на одной из окраин города. Кем убит и при каких обстоятельствах, — «Известия» не сообщают. По некоторым фразам можно думать, что это проявление дикого террора.
5 / 18 июля н. с.
Больше 10-ти дней я не принимался за свои записи. Не знаю, восстановлю ли тревожные события, волновавшие меня в эти дни. Сейчас мне приходится начать с свежей удивительной истории.
Весь Константиноград говорит о ней, и нам ее рассказывала раньше приехавшая оттуда знакомая. А вчера ее повторили в подробностях две молодые женщины, мужья которых привезены из Константинограда в качестве обвиняемых. Чувствую, что мне придется писать об этом подробно Раковскому или Петровскому, поэтому сообщу лишь вкратце: по-видимому, в Константинограде под видом коммунистов завелась шайка разбойников, с участием «военкомов», следователей Ч.К. и т. д. Не очень давно (в мае) туда были командированы два коммуниста Бегмат и Яровой для военных закупок. У них было 4 миллиона. Они как-то пошли из Константинограда в одно из близких сел. На дороге их убили и ограбили. По этому поводу были охвачены Андрей Давиденко и Карп Сидоренко, а затем некоторые еще лица, нужные в качестве свидетелей, между прочим Трирог, Дараган и Бондаренко. Арестовали последних ночью и ввиду позднего времени следователь Козис потребовал, чтобы они подписали протокол, в котором говорилось, что Давиденко и Сидоренко действительно являются организаторами восстания в близких к Константинограду селах. Бондаренко, возмущенный, отказался и вышел из комнаты. За ним вышел один из близких к Козису коммунистов, и вскоре раздался в соседней комнате выстрел, за которым последовало падение какого-то тела. Перепуганные этим Дараган и Трирог подписали протокол. Оказалось, что выстрел был сделан в воздух, а падение тела только симуляция.
Весь город стал говорить о том, что Козис и другие коммунисты его кружка сами убили и ограбили Бегмата и Ярового. Об этом говорили так упорно и широко, что это обратило внимание приехавших по другому делу Миронова и Савко. Они стали расспрашивать население того села, где якобы предполагалось восстание, и выяснили, что никто никакой агитации в этом селе не вел. Следствие было передано от Козиса Миронову, и скоро он заявил, что он поедет в Полтаву с докладом, и Давиденко с Сидоренком будут освобождены. Затем из Полтавы приехал новый следователь Алтухов, который арестовал Козиса (следователя) и заведующего политбюро Ногина, а затем Негруба (доносчика), а также военного комиссара Смецкого. Ногин обратил на себя внимание тем, что направо и налево швырял большие деньги... Его уже раз арестовали, но его взял на поруки следователь Козис. Он и на этот раз успел бежать. Когда в его квартире сделали обыск, то нашли много явно награбленных вещей...
Казалось, действительные виновники арестованы и дело на правильном пути. Но... по-видимому, у честных людей не хватило силы, и вскоре дело стали «заминать». Вскоре Смецкий был отпущен, а за ним (через неделю) отпустили Козиса и других. А Давиденко и Сидоренко привезены в полтавскую чрезвычайку, как обвиняемые в убийстве Бегмата и Ярового и организаторы небывалого восстания.
13 / 26 июля н/с
Вчера был детский праздник в так называемом теперь «детском дворце». Под детский дворец обращен бывший губернаторский дом. Говорят, в каких-нибудь 8—12 дней это здание, совершенно разоренное, с обитой штукатуркой и загрязненное, приведено «Освитой» в исправный вид, и в день открытия «дворца» устроен детский праздник. Председатель исполкома Порайко обратился к детям с речью, которую детвора, подражая взрослым, прерывала криками «ура» кстати и некстати. Говорят, по большей части некстати, так что это ставило оратора в большое затруднение. Детей было до 12 тысяч, и, конечно, детишкам было очень весело.
А сегодня мне пришлось выслушать трагическую историю одного маленького ребенка. Ко мне пришла молодая женщина с расстроенным лицом. Лицо ее показалось мне знакомым. И действительно, она была у меня в 1918 г. и приходила хлопотать о своем муже Игнатьеве. Теперь пришла по чужому делу, но попутно рассказала и свою историю. Ее арестовали 21-го июля. Она заявила, что у нее очень болен маленький ребенок и ей необходимо быть при нем. «Вы можете отдать его в приют». На следующий день позвали к допросу. Следователь (Соколов) спросил у нее, что она делала во время гетьманщины. Она ответила. «А в каких отношениях вы были с некиим Игнатьевым?» — «Да это мой муж... Во время Гетмана он был арестован по обвинению в заговоре против гетманской власти». Следователь приятно удивлен. «В таком случае вы свободны». Но после этого ее держат еще два дня! Когда отпустили, она бежит домой и — застает своего ребенка уже на столе!.. Авдотья Семеновна собрала цветов на могилу ребенка, и бедная мать держит их в руках...
Все жандармы в мире одинаковы! Пожалуй, теперешние бывают и похуже.
28 июля / 10 августа н/с
Много дней пропустил. Утомляет это однообразие мрачных впечатлений (выделено мною. — В. К.). Из этих дней отмечу без системы несколько эпизодов.
Недели две назад у меня был оригинальный человек, о котором «написана книжка». В детстве его украли цыгане и продали в китайский цирк. Там его переодели девочкой и обучили, как наездницу. Однажды, когда он в платье «декольте» вышел на сцену, мать узнала его по родимому пятну на шее, и, в конце концов, матери удалось отобрать его из цирка (не без труда: полиция всегда держала руку содержателей). Некоторое время его даже в семье держали в женском платье и потом приучили к мужскому. Какие-то репортеры составили о нем книжку (заглавие я забыл)...
Этот оригинальный субъект теперь женат, имеет детей. Впрочем, жена его кинула, так как он болен падучей. Жили хорошо, но когда падучая усилилась (болеет ежемесячно дня по 3), то ей надоело и она его бросила, оставив детей. Теперь он зарабатывает и для них и для себя. У нас немного пилил и рубил дрова.
Он рассказывал следующую самую современную историю. Шел с знакомым где-то на окраине города, ночью. Видят, что подъезжает автомобиль. Выходят люди. Спутник говорит ему, что это привезли расстреливать. Вывели человек около 60 (62). Это даже показалось мне маловероятным. Затем посадили на скамью, окружили милицией или красноармейцами. Потом один человек подходил к каждому и стрелял в затылок. Всю эту сцену они видели, спрятавшись в овраге где-то на Кобелякской улице. Трудно поверить, но — чего теперь не бывает, тем более что и из другого источника я слышал, что красноармейцы отказываются расстреливать, и эту функцию исполняет один палач, член Ч.К. [52].
Сколько человеческих жизней на душе этого человека!
Недели 1 1/2 назад у печатников произошло довольно бурное заседание: одного печатника, члена профессионального союза, расстреляли по решению коллегии Ч.К., будто бы за взяточничество. Когда об этом заговорили, собрание пришло в сильное возбуждение и вынесло протест. После этого в местных газетах стали писать о «желтых печатниках». А еще через некоторое время возник вопрос о пайках. Печатники недовольны своими пайками, а тут, вдобавок, им роздали колбасу совершенно гнилую. Наборщики грозят забастовкой, и на собрании опять произошли бурные сцены. Особенно горячился Иван Вас. Навроцкий, хромой наборщик, которого я помню еще по 1905 году. Человек горячего темперамента, и тогда он был выслан в Вологду и после в Усть-Сысольск. Во всяком случае — человек, настроенный революционно. В речи он наговорил много резкостей. Коммунистам не дали говорить и т. д.
Вчера ко мне явились двое юношей, довольно интеллигентного вида, — сыновья Навроцкого. Оказалось, что Навроцкий арестован Чрезвычайной Комиссией, и семья боится, что его расстреляют. А сегодня утром у меня была Прасковья Семеновна и передала, что встретила Ивасенка, играющего у большевиков довольно видную роль, и он тоже считает этот исход довольно вероятным. По этому поводу я написал с своей стороны заявление, которое она, в качестве председательницы Политического Красного Креста, — снесла в Ч.К. Поможет ли, — не знаю. Говорят, Навроцкий наговорил много резкостей и предвещал падение советской власти. Теперь печатники запуганы, и сыновья говорили мне, что никто за отца не заступается. Все боятся. Значит, «порядок восстановлен». Газеты сообщают, что профсоюз печатников распущен. Они объявлены контрреволюционерами, собираться им запрещено, другим профсоюзам запрещено возбуждать вопрос об их праве... Одним словом,— диктатор-пролетариат усмиряется весьма успешно и приводится в повиновение. Само собою разумеется, что рабочие все более и более сознают ложь этого порядка, но подчиняются физической силе. Интересно, что более всего эта оппозиция проявляется среди печатников. Печатники объявлены желтыми, и их усмиряли уже в разных городах. В «Правде» (от 29 июля № 140) напечатана заметка: «Дорогу красным печатникам». «Мы, печатники 29-й типографии полиграфического отдела М.Г.С.И.Х. в количестве 130 человек, на общем собрании 25 июня, единогласно постановили: клеймим презрением изменников революции и врагов рабоче-крестьянского правительства в лице желтого правления союза печатников, как-то: Кефали, Буков, Чистов и К°... Мы одобряем тактику фракции коммунистов, выразившуюся в разгоне этой желтой банды, намеревавшейся нанести удар в спину нашей доблестной Красной Армии, отбивающей бешеные атаки польской шляхты и барона Врангеля. Мы требуем удалить негодяев и т. д.». Эти покорные овечки советской власти, накидывающиеся на свою же оппозицию, достаточно ярко рисуют положение: самостоятельное слово пролетариата, объявленного диктатором, подавляется крутыми мерами одной партии. Все низкопоклонное рукоплещет этому, все самостоятельное затаивает бессильную вражду.
К нам явились плотники из Орловской губернии, знакомые по постройке нашей дачи в Хатках [53]. Нам Пришлось чинить балкон нашего дома. Собственность на дома уничтожена, плата за квартиры вносится в домовые комитеты (домкомы). Предполагается, что есть какое-то учреждение, которое заведует домовым делом. Нам предлагали обратиться туда, и даже можно бы было прибегнуть к этому способу, благодаря тому, что «писатель Короленко» пользуется некоторым признанием советской власти. К нам приходили даже двое плотников. Один — человек, кажется, довольно скромный и приличный. Другой прямо начал с того, что «сделать можно, если с вашей стороны будет нам» и т. д. Мы не пожелали даровой починки с взятками и сказали, что мы за все заплатим. Они определили тогда самую поверхностную починку крыльца в 65 тыс. рублей... Орловцы, мужики тоже не без хитрости, но в общем очень все-таки приятные, до отправления в деревню, где намерены «поработать и покормиться», после легкого торга взялись сделать то же за 30 тысяч, если хозяйка даст срубить несколько столбиков для колонн. Несколько дней они у нас работали сначала вдвоем, после втроем (один день). У них неурожай, жалуются на поборы советских властей. Рассказывают, что все кругом рушится. Один из их товарищей отправил вперед жену и мальчонку. Ни баба, ни мальчик не прибыли. Мужик отправился их разыскивать. «Вот-те и заработок!» И это второй случай: также пропал в дороге один из их товарищей. «Нужен, нужен хозяин!» — это постоянный припев после таких рассказов. Кто будет этот хозяин, — неясно: царь или учредительное собрание, но... нужно, чтобы кто-нибудь завел «настоящий порядок».
На днях ко мне пришли с Важничего переулка два человека, — один из них член районного комитета, с известием, что весь переулок выселяется. Советские власти затеяли создать там детский приют. Это теперь делается просто: со всего переулка выселяют жителей, не позволяя уносить о собою многих вещей, и затем, на расчищенном таким образом пространстве, — создают, что им угодно. Пока все-таки Важничий переулок еще оставлен в покое*. Сегодня пронесся слух о выселении таким образом всей нашей Садовой улицы. Дойдет, быть может, очередь и до нашей семьи. Одно время в прошлом году ко мне то и дело приходили красноармейцы и чекисты реквизировать мою квартиру, а один прямо заявил о намерении реквизировать мой рабочий кабинет. Я заявил, что рабочего кабинета не отдам, разве возьмут силой. Потом последовало распоряжение Центральной власти, вследствие которого у меня всякие попытки реквизиции прекратились, и мне выдали охранную грамоту. Теперь то же Может подойти с другой стороны, если выселят всю улицу.
* «Кажется, дело остановлено». — Примеч. В. Г. Короленко.
Элементарное право всякой свободы — неприкосновенность жилища — признано теперь буржуазным предрассудком.
Третьего дня вечером пришел ко мне В. В. Беренштам и принес телеграмму из Харькова:«Передай срочное распоряжение тов. Раковского. При посредстве и по инициативе друзей Владимира Галактионовича Короленко установите состояние его здоровья, выясните, куда лучше всего направить больного, и обеспечьте все удобства поездки. Если по состоянию здоровья ему лучше бы провести некоторое время предварительно в санатории, тов. Гуревич наметил здесь таковую. Если можно ехать на Кавказ, — пусть приезжает сюда провожатым врачом для дальнейшего пути. Ответ срочно сообщите тов. Раковскому, копия Наркомздравтов. Гуревичу. 7/8 20. — Управляющий делами Совнаркома Ждан-Пушкин. № 1026».
Я ответил Беренштаму, что болезнь моя хроническая, но никакого обострения сейчас нет, а Раковскому написал, что благодарю его за заботу, но надобности в поездке, не вижу.
Местный Комздрав Волкович уже спроектировал для меня санаторий в Горбаневке, якобы в 2-х верстах от города. Но, во 1-х, Горбаневка не в 2-х, а в 7-ми верстах от города, во 2-х, мне пришлось бы жить среди красноармейцев и коммунистов, и, в 3-х, — я вообще избегаю таких любезностей и предпочитаю жить в своей семье.
Полтава представляет островок среди восставших деревень. Недавно я отправил письмо Петровскому, председателю Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета. У нас пронесся слух, что начнут расстреливать заложников, которых набрали из разных сел и деревень сотни. В тюрьме паника. В письме (я теперь оставляю копии, между прочим в тетради, где записываю просьбы приходящих родных) я говорю о варварском обычае заложничества и спрашиваю, неужели советская власть хочет превзойти в жестокости войну, во время которой заложникам грозили, но не расстреливали... Письмо это взялся передать Петровскому Ганько, кандидат в начальники Полтавской Ч. К. Говорят, он потребовал права сместить весь персонал чрезвычайки. Прасковье Семеновне он сам предложил отвезти мое письмо, сказав, что совершенно согласен с моим мнением. Петровский — тоже, говорят, человек порядочный, старый с.-д., не разделяющий свирепости Лацисов. До сих пор еще из заложников, кажется, никто не расстрелян*.
* «Впоследствии это происходило и печаталось в газетах, см., напр., «Известия»... № ...». — Примеч. В. Г. Короленко.
30 июля / 12 августа н. с.
После обеда вчера пришла Пашенька очень расстроенная: телеграфистку Стеценко и еще двух с нею перевели из тюрьмы в Ч.К. Это значит — расстреливать!
С этой телеграфисткой — странная история. Она стала списывать телеграмму, имеющую специально военное значение (о передвижениях войск). Когда ее спросили, зачем она это делает, — она отвечала невпопад и глупо. Мне говорили другие ее сослуживицы, что контролер не выказывал намерений непременно сделать историю, но ее ответы поставили всю историю так, что пришлось дать официальный ход. При обыске на ее квартире, говорят, по одним источникам — нашли еще целый ряд таких же копий. По другим — ничего, кроме царского портрета и кадетской фуражки брата. На все вопросы она отвечала: «Не знаю». Говорят, будто она сильно переутомилась. Кроме телеграфа изучала еще фельдшерское искусство при богоугодном заведении. Сначала выказывала странное равнодушие к своей судьбе...
Ее подруги и некоторые из сослуживцев приходили ко мне. На мои вопросы решительно заявляли, что Стеценко была беспартийная, ни с какой партией в сношениях не была, и все приписывают ее поступок — легкомыслию. Почтово-телеграфная среда очень заинтересована ее судьбой. Пашенька справлялась. Пронесся слух, будто ее пытают, чтобы выведать у нее, с кем она была в сношениях, но, кажется, это маловероятно. Потом она заболела, еще не оправилась, и вот — переводят в чрезвычайку. Значит, сегодня ночью расстреляют. Другой с нею — человек, который, говорят, стрелял при аресте. Про третьего не удалось узнать ничего.
Я решил сопровождать Прасковью Семеновну к Порайко. Порайко — председатель нашего губисполкома — галичанин. Я думал, что это — один из тех братушек, которые тучей летели в Россию на «классическую систему», а теперь также готовы служить большевизму. Но я ошибся. Передо мной был еще молодой человек, лет 30-ти, 32-х, хорошо говорящий по-русски, с не совсем правильным, но неглупым лицом; довольно, даже, пожалуй, вполне, интеллигентный и убежденный. В разговоре он прямо сказал, что знает мою точку зрения (я писал ему, что протестую против бессудных расстрелов), но не разделяет ее. Меры строгости нужны. У Стеценко найдены копии многих военных телеграмм, и есть большое подозрение в шпионаже. В конце концов он обещал проверить следствие, но сказал прямо, что если приговор уже состоялся, то сделать что-нибудь трудно. Он знает, что я называю казни бессудными, но тоже не согласен с этим: у Ч.К. есть особые следователи, но судит коллегия. Я попытался выяснить свою точку зрения: хотя бы и «коллегия», но коллегия следственного учреждения, не проверяемая никаким судом. Я рассказал случай из практики полтавской Ч.К., когда дело приговоренного уже Чрезвычайной Комиссией к казни удалось довести до революционного трибунала, трибунал его оправдал, и этому приговору рукоплескали даже часовые-красноармейцы... Не знаю, убедительно ли это показалось товарищу Порайке, но мы ушли без надежды: очевидно, для Стеценко этот чудесный закат будет последним.
А в ней, по-видимому, проснулась жажда жизни. Ей принесли подписать протокол, и она его подписала, не читая. Теперь в этом раскаивается. Из этого протокола ей бросилось в глаза одно слово «шпионство». Вероятно, она призналась таким образом в шпионстве...
Как бы то ни было, из разговора с Порайко я вынес впечатление убежденности. Если это и тупость, то тупость всего большевизма, все дальше погрязающего стихийно в дебрях жестокости и неправильной политики. Нечто в этом роде я и высказал в разговоре с ним. Он пожал плечами. Дескать, остаюсь при своем.
1 / 14 августа н/с
Стеценко расстреляна. Эти дни для меня очень тревожные. Пришлось писать Магону, Порайке, в Харьков. Очевидно, нервы у меня притупились, — сплю все-таки по ночам без веронала!
Первый раз после недель двух пошел в городской сад. Встретил знакомого. «Подите, посмотрите!»
Солдаты ушли, но в саду явные следы их пребывания: целые звенья забора с улицы разобраны, а с другой стороны целые заборы разобраны, не говоря о том, что все загажено до невероятности.
— Если это такая свобода, — говорит проходящий по дорожке человек, видя, что я рассматриваю следы опустошений, — то...
Я не слышу, что он ворчит далее.
5 / 18 августа н. с.
Вчера приехали иностранные гости, члены III интернационала, провозглашенного в России. Если не ошибаюсь, этот интернационал признанием европейского пролетариата не пользуется. В местных газетах заранее объявлено, что дома должны быть украшены красными флагами и знаменами. На центральных улицах это и было сделано наверное, но утром, когда я прошел по Шевченковской улице, на расстоянии квартала я увидел только 2 красных лоскута, довольно жалких. Оно и понятно. В Полтаве нет не только красной, но и никакой материи, так что никакими строжайшими приказами нельзя заставить жителей расцветить город.
Сегодня в газете «Большевик» напечатана статья «Без буржуазных предрассудков». Она гласит: «Постановлением Всероссийского Исполнительного Центрального Комитета об отмене платы за хлеб уничтожаются последние буржуазные пережитки. Мы переходим к «натурализации» нашего быта. Самые необходимые вещи, как хлеб, мы будем получать не за деньги, а по праву трудящегося человека. Плата за хлеб была только ненужной, обременяющей советское строительство формальностью...» Далее говорится о том, что хлеб приходится продавать по 5—4 рубля за фунт и сколько для этого приходится держать кассиров, бухгалтеров, счетчиков. За продажу хлеба в Москве получается 20 миллионов в месяц, а затрата на плату кассирам приходится 4 миллиона. Теперь, с уничтожением денежной платы за хлеб, можно будет уменьшить эти расходы и избавиться от очередей, хвостов и т. д.
То же сделано и с проездом по железным дорогам. Отменена плата за провоз людей и багажа. «Так мы уничтожаем последние буржуйские предрассудки» (буржуйськи забобоны, — статья написана по-украински).
Я давно уже думал, что когда-нибудь это должно быть сделано и человек будет когда-нибудь получать хлеб даже не «по праву трудящегося», а просто по праву человека. Но как это сделать? До этого еще далеко. Прежде всего — уничтожение учета — не удастся, или начнутся грандиозные злоупотребления. Во-вторых, кроме потребления есть еще производство... Как будет с платой за хлеб производителю. Теперь большевизм, назначая по 4—5 р. за фунт, — делает это искусственно, насильственно понижая цену хлеба, отнимая хлеб у крестьянина и возбуждая таким образом страшную ненависть.
В идее (далекой) мера правильная, но практически мне она кажется безумной.
8 / 21 августа
Третьего дня был N и рассказал, что в городе носится слух, будто «по ошибке» чрезвычайка расстреляла 32 человека, которых еще не судили. Слух подлежит проверке, но достаточно уже и слуха, чтобы показать, как дешева стала человеческая жизнь...
Сегодня, в воскресенье, мне привезли дров. Я думал, что эту зиму мне не пережить. Прошлая зима отняла у меня много сил, благодаря недостаточной топке. 9° мы считали достаточным, а бывало и значительно ниже. При плохом сердце — это сказалось тем, что и весна и прекрасное лето не могли меня вернуть к сносному хотя бы существованию. А теперь купить дров прямо невозможно. Полтава обречена на холод, и я порой смотрел на чудесную зелень из городского сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслию, что, может быть, это мое последнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович [54] (уже покойный) развивал свои пессимистические взгляды. Я перебил его: «Ангел Иванович. Да вы только посмотрите, какое это чудо! — Я показал ему на заволжские луга и на полосы дальних лесов. — Мне кажется, — если бы уже ничего не оставалось в жизни, — жить стоило бы для одних зрительных впечатлений».
И он тоже загляделся. Теперь мне вдруг вспомнился этот день, эти луга, освещенные солнцем, и Волга, и темные полосы лесов с промежуточными, ярко световыми пятнами. Теперь я стар и болен. Жизнь моя свелась почти на одни зрительные впечатления, да еще отравляемые тем, что творится кругом... И все-таки мир мне кажется прекрасен, и так хочется посмотреть, как пронесутся над нами тучи вражды, безумия и раздора, и разум опять засияет над нашими далями... Я был почти уверен, что не дождусь даже начала этого нового дня. Не знаю подробностей, кто организовал этот воскресник. Вероятно, какой-нибудь кооператив. В этом чувствуется и дружеское расположение рабочих и интеллигенции. И жить опять не только хочется, но и еще являются надежды.
Сегодня* напечатан длинный список расстрелянных. Список носит заглавие: «Борьба с бандитизмом, контрреволюцией и злостными дезертирами». По постановлению коллегии Губернской Чрезвычайной Комиссии расстреляны следующие лица. Не, говорится ничего о том, когда состоялся «суд этой коллегии». Вероятно, в разные числа. Но все-таки прежде отмечалось, что «суд» состоялся тогда-то, приговорены такие-то к смертной казни, такие-то к концентрационному лагерю. Теперь речь вдет об одних расстрелянных. Невольно приходит в голову, что слух о 32-х, расстрелянных по ошибке, еще до «суда», — имеет основание: в общей сумме стараются, дескать, утопить и эту «ошибку». Всех расстрелянных 42 человека. В этом числе есть несколько лиц, о которых я ходатайствовал. Об одном, Ник. Ефим. Чечулине, писал даже Петровскому, но это оказалось бесплодное недоразумение. Ко мне пришла мать Чечулина и просила дать ей в Харьков письмо. Ей в Ч.К. сказали, что дело ее сына «отослано в Харьков». По ее словам, сын обвиняется в контрреволюции и в том, будто участвовал в контрразведке. Есть свидетельство 20 человек, опровергающее это. На меня спокойный рассказ матери произвел впечатление истины. Я и тогда боялся, что уже поздно. Петровскому я написал, что не мог отказать этой бедной матери, вспомнив наших матерей (Петровский тоже в царское время был в ссылке), которые в наше время так же страдали об нас. Но судьба наших матерей была далека от того, что пришлось испытать этой страдалице. И может быть еще — по ошибке!
* «Biсти (Известия)». 21 авг. 1920, № 69». — Примеч. В. Г. Короленко.
Этому нет оправдания.
За ним следует, хотя не по порядку списка, Григ. Вас. Дьяконенко. Ко мне приходила сестра. Он арестован 27 июля. Служил в милиции Васильцовской волости. Получил распоряжение арестовать некоего Волка, повстанца или бандита. Волк был сильно вооружен, и Дьяконенко арестовать его не мог (с другими случалось то же). Это пахло саботажем, и Дьяконенко скрылся. Тогда арестовали старика отца, как заложника. При обыске, который почему-то производил сам Иванов, захватили литературу.
— Брат любил читать, — прибавила рассказчица,— и у него было много всякой литературы, но они взяли только одного рода, выходившую при Центральной раде, которая резче оттеняла его контрреволюционность...
Ни защиты, ни суда, ни выяснения... В списке значится Дьяконенко Григорий Вас, 20 лет от роду, занятие письмоводство. Старший милиционер. Участник банды Волка (не мог арестовать — и участник банды), злостный дезертир. Нет, — наверное, «ошибка». А я успокаивал сестру, считая, что жизнь ее брата во всяком случае вне опасности!
Кравченко Степан Никифорович. В списке значится, что служил письмоводителем у пристава, после урядником, выдавая при Деникине коммунистов, и служил в контрразведке. Ранее обвинения против него ставились определеннее: по его указаниям (будто бы по его доносу) расстреляли 6 человек в Рыбцах. По словам жены и матери, он в контрразведке не служил, а служил в продовольственном комитете. Но жил действительно в Рыбцах. По словам матери, все, живущие в том же доме в городе, показывают в его пользу, «но селяне з молодежи злобятся». Все это указывает, пожалуй, что бывший урядник действительно при деникинцах «постарался» в Рыбцах, и 6 человек из-за него были расстреляны. По этому делу были арестованы и другие лица, но потом выпущены.
Диденко Тимофей Павлович. Ко мне приходил отец, старик почталион, всю жизнь прослуживший на неблагодарной почтовой службе. Сыну дал некоторое образование. При деникинской власти был мобилизован. В Майкопе взят большевиками в плен (больной). Выздоровел. Поступил на службу при советской власти и, получив отпуск, приехал повидать семью. Здесь — какой-нибудь подлый донос!.. 8 или 9 июня арестовали, и при нашем составе Ч.К. это решило его участь. Амнистия, данная советской властью на юге, даже советская служба — на нашей территории не имеют силы. До сих пор мне видится фигура старого почтальона... В списке расстрелянных о Диденко сказано: «Диденко Тимофей Павлович, 23 года, бывший офицер старой армии (это, вероятно, и решило дело). Будучи мобилизован в Красной Армии, при наступлении деникинских банд остался с целью (?) в плену. При наступлении красных повстанцев на гор. Полтаву 4 окт. 1919 года командовал возле Корпусного сада учебной командой, расстреливал красных повстанцев»...
4-го октября было известно только, что на город идут повстанцы грабители, и потом советской власти пришлось укрощать этих грабителей. Что они «красные», это так же мало было ясно, как теперь трудно определить политическую окраску повстанчества. Да и был ли самый факт этого командования, — это при отсутствии суда и защиты — далеко не ясно.
Несчастная телеграфистка Стеценко, по поводу которой мы с Прасковьей Семеновной ходили к Порайко, попала в тот же список. Есть здесь еще Мария Макс. Шолковая, девушка 20 лет, о которой сказано, что она «была разведчицей банды Беленького, выполнявшая задачи в Полтаве», и Яровой (Вас. Демьянович), «активный участник, организатор дубчаковского восстания». Дело последнего относится к прошлому году и покрыто амнистией. Но на сей случай прибавлено еще обвинение: «агитировал среди красноармейцев с целью свержения советской власти в 1920 году».
И все эти казни — в административном порядке!
24 августа н/с
Вчера в конверте Горнфельда пришел № издающегося в Петрограде «Вестника Литературы» с заметкой Горнфельда «Памяти Ф. Д. Крюкова» [55]. Итак, еще одна потеря литературы. Умер еще в феврале от сыпного тифа в одной из станиц Кубанской области. Это известие больно отозвалось в моей душе: мне жаль не только писателя, но и чрезвычайно симпатичного человека. Кажется, первое его печатное произведение читал и принял я*. Это были путевые очерки по Дону. Он жил тогда в Орле, был учителем гимназии. Очерки были так колоритны, что я не только принял их, но и написал автору, в уверенности, что он будет писать дальше. Он ответил, что он о литературе не мечтает, а просто ему захотелось изложить впечатления поездки по родному Дону. Вскоре, однако, стал присылать другие очерки. Дон приобрел в нем своего изобразителя; другие авторы принимали его манеру. Потом он сблизился с «Русским Богатством» и вошел в наш редакционный кружок. Это был человек своеобразный, с казачьим колоритом. В первой, кажется, думе он был депутатом, но ораторским талантом не выдавался. Хотя, как пишет Горнфельд, «с ним считались». После 2-й революции в нем заговорил казак с казачьими традициями, и кто-то из редакции (кажется, Пешехонов) мне писал, что Крюков живет в своей станице и «очень поправел».
* «Неверно. Горнфельд говорит, что он печатался в «Северном Вестнике». — Примеч. В. Г. Короленко.
В том же номере «Вестника Литературы» (№ 6, 1918) я прочитал о смерти Ивана Шмелева [56]. Фигура в литературе тоже заметная, и тоже первые произведения присылал, кажется, мне. Первые рукописи показались мне бледны и слабы, хотя литературны. В 1909-м прислал рассказ «Под небом», и у меня по поводу этого рассказа отмечено: «автор сделал большие успехи: слог свежий, описания живы». Из недостатков у меня отмечено безвкусное сочетание модернизма с былинным складом. По этому поводу я вступал с автором в обстоятельную переписку. Над рассказом он еще поработал, и он появился у нас. Вскоре автор приобрел известность, довольно заслуженную, и быстро пошел вперед. Одна рецензия, кажется, Якубовича или Горнфельда (даже одно место рецензии) его сильно обидело и, хотя он был у нас на четверге, но наши отношения по журналу не наладились, о чем я жалел. В нем было что-то суховатое и угловатое. Мне он показался человеком слишком самолюбивым.
29 августа н/с
Вчера и сегодня день тревожный для меньшевиков (пожалуй, несколько дней). Местные официозы громят их, как предателей, «подрывающих тыл». 26 августа (№ 73) появилось против меньшевиков заявление от Центрального Управления Ч.К. Украины, в котором сообщается, что в ночь на 13-е августа Харьковской Губернской Ч.К. были арестованы члены конференции южных организаций Р.С.Д.Р.П. (меньшевиков), все присутствующие на заседании и активные члены Харьковской организации меньшевиков. «Этот арест вызван необходимостью прекратить контрреволюционную работу, ведущуюся правой частью соц.-дем. партии», и затем перечисляются грехи этой партии, причем неизвестно, относятся ли эти обвинения ко всей партии или к некоторым сочувствующим ей элементам. «Деятельность этих внепартийных соц.-демократов достаточно известна. Она выражалась в посылке докладных записок, в устройстве торжественных встреч и в широкой пропаганде преимущества деникинского владычества перед советской властью. В отдельных случаях имело место прямое предательство и выдача сочувствующих советской власти рабочих и красноармейцев белогвардейской контрразведке...» Положим, «официальная соц.-дем. партия от них отказывалась; несколько раз подтверждая, что не несет ответственности за деятельность исключенных или вышедших из числа ее членов. Тем не менее большое число их задержано на конференции».
Далее, меньшевики продолжают терпеть в своем составе целый ряд организаций и отдельных лиц, мало отличающихся от деникинских и петлюровских пособников. Кременчугская организация, например, ... объявляет советскую власть «коммунистической реакцией», а коммунистическую партию прямой преемницей Союза Русского Народа... Дальше идет неизбежный «нож в спину революции»...
Затем, после ряда таких же выпадов, 27 августа в наших «Известиях» (№74) появилась статья Порайко на украинском языке «I сьмишни ви, господа», где говорится о полемике меньшевиков с губбюро проф. союзов по поводу роспуска общества печатников. И т. д.
2 сентября
Арестуются видные меньшевики. Арестован (третьего дня) Анд. Степ. Игнатенко, говорят, сегодня должны арестовать Макса Берковича, может быть, Шефера, который, от имени железнодорожных рабочих, подал резкое заявление. На собрании, происходившем под председательством коммуниста ...*, рабочие вели себя довольно оппозиционно, даже бурно. Когда было упомянуто имя Петра Носенка (нашего доброго знакомого), то какой-то коммунисток, желая порадеть начальству, сказал: «он у нас исключен за неблаговидные действия из коммунистической партии». Это явная для всех рабочих ложь. Он никогда коммунистом не был. Поднялся сильный шум: «Ложь! Извиниться, извиниться! Мы все знаем Носенка!.. Извиниться, извиниться!» Председатель попытался уговорить лжеца принести извинение, л затем извинился за него сам.
* Пропуск у автора.
Шефер вчера говорил мне с грустью, что за этим сочувствием оппозиции меньшевиков скрывается гораздо более глубокая реакция. Уже не один глупенький коммунизм отрицается в глубине рабочей массы, но, пожалуй, и самый социализм. Вообще, реакция притаилась глубже. Надругательство над свободой и самыми нормальными человеческими интересами, к которым привела коммунистическая революция и самодурство большевиков, ничем не отличающееся от произвола и самодурства царской власти, а главное — разруха производства, которой не видно конца, порождающая страдания рабочей массы, — все это уже посеяло реакцию в довольно еще темной массе «диктатора пролетариата», а бессмысленные притеснения меньшевиков только укореняют ее.
Сегодня пришли сказать нам, что в губтруде (кажется, так называется учреждение, где он работал) — Беркович арестован.
Получил письма от Сергея Малышева и от Жебунева [57]. Малышев устроился в Рыбцах Саратовской губернии и уезда учителем. Жебунев живет в Сердобске. Последний приводит интересную черту: «Если бы не крестьяне, мы умерли бы с голоду. В особенности помогает нам одна крестьянская девица, которая прежде вела борьбу с Сергеем Андреевичем. Но несправедливости крестьян к Сергею Андреевичу пробудили в ней хорошее человеческое, а не классовое чувство. С того времени она сделалась первым нашим другом. За эту дружбу ей много доставалось. Теперь вся ненависть крестьян перешла к коммунистам».
29 сентября
Взаимное исступление доводит до изуверства. Не очень давно у меня был Раковский, какой-то юноша, Косиор [58], из семьи, лишившейся в бою за советскую власть двух, кажется, братьев, затем ко мне зашел Порайко и Ерман, соскучившись дожидаться Раковских на автомобиле. Мне пришлось много говорить с ними и вообще, и в частности я заявлял разные ходатайства за отдельных лиц. Косиор все это записал, и в результате вчера ко мне пришел д-р Ясинский, оправданный несколько дней назад рев. трибуналом по обвинению в донесении деникинцам на служащих в колонии... Д-р Генц прямо высказался, что донос сделан «неуравновешенным» политкомом Ширшовым. Обвинитель отказался от обвинения и превратился в защитника, находя, что даже состава преступления нет. Между тем Ясинский уже был приговорен «чекой» к расстрелу. Заседание суда было настоящим торжеством подсудимых, как уже это было раз в прошлом году. Ширшов держал себя на суде чрезвычайно вызывающе и дерзко, отказался, несмотря на слова председателя, отвечать на вопросы подсудимых, а затем заявил, что он уходит, что он еще не обедал, что он не признает такого суда, где подсудимые могут задавать вопросы. Действительно, подтверждая слова Генца, показал себя форменным сумасшедшим и ушел, грозя еще свести свои счеты. Интересно, что коммунисты прочили его в заместителя председателя трибунала! Теперь, может быть, откажутся...
Возвращаюсь к разговору с Раковским и другими. Я напрасно старался доказывать, что бесчеловечные способы ведения войны вредны для применяющей их стороны, что расстреливать заложников есть варварство, едва ли практиковавшееся даже во время внешней войны и т. д. Все, даже Раковский, доказывали необходимость таких мер «самозащиты», и мне едва удалось (кажется, при некотором сочувствии юноши Косиора) добиться обещания, что расстрел заложников и сжигание сел будут практиковаться «с крайней осторожностью».
Но... вернувшись в Харьков, Раковский тотчас же отправился в объезд по Украине и, говорят, где-то чуть не попал в руки повстанцев. Увидев всю серьезность положения на Украине, — опять не увидел других средств, кроме жестоких мер. В результате явилось «обращение председателя Совета Народных Комиссаров Украины и члена Реввоенсовета Юго-Западного фронта тов. Раковского от 12 сентября 1920 г.», в котором он выступает с предложениями крутых мер. Опять идет речь о «кулацких восстаниях». «Различные уголовные элементы, выпущенные из тюрем деникинскими властями и поляками»... «при содействии кулаков... организуют грабительские банды»... В августе бандитизм принял угрожающие размеры. Бандиты врываются в деревни, «грабят бедноту (?), вырезывают сторонников советской власти, избивают семьи красноармейцев и разрушают продовольственную работу... 28 августа на станции Лекаревка бандитами ограблен эшелон из Кременчуга с автомобилями и мотоциклетами и эшелон с солью для населения... Ввиду этого совет народных комиссаров вместе с Реввоенсоветом Юго-Западного фронта 20 и 23 апреля (!) наст, года принял ряд положений.
1) Главари и участники банд объявляются вне закона и расстреливаются на месте.
2) Близкие родственники их берутся заложниками и отправляются в концентрационный лагерь. Имущество бандитов и их близких родственников* — конфискуется в пользу деревенской бедноты (какой простор для корыстных доносов!).
* «Курсивы мои». — Примеч. В. Г. Короленко.
3) Деревни, оказывающие содействие бандитам... подвергаются военной блокаде и карам. Таковыми карами являются: а) контрибуция предметами продовольствия; б) денежная контрибуция; в) конфискация имущества кулаков (хотя бы и не причастных?); г) обстрел и даже их полное уничтожение (что уже много раз практиковалось).
5) (пункт 4-й пропущен). Поголовное обезоружение населения, для чего сначала приказы, потом поголовный обыск.
6-7) Повторяется приказ взять заложников из кулаков и препроводить их в воинские отделы или чрезвычайные комиссии.
8) Объявить населению, что, в случае продолжения бандитских действий и нападения на агентов советской власти — заложники будут расстреляны.
9) Круговая ответственность сел данного района за какое бы то ни было волнение или выступление против советской власти... Обязанность доводить до сведения военных частей или ревкомов о подозрительных лицах.
10) В районах и местностях, наиболее охваченных бандитизмом и являющихся очагами бандитского движения — взять все мужское население, способное носить оружие, от 19 до 45 лет и отправить в окружные военные управления для зачисления: а) если это трудовой элемент, в запасные части округа; б) кулацкие или буржуазные элементы в тыловое ополчение. Наконец —
11) Опять обращение к комитетам незаможных селян относительно всевозможного содействия... Подписано Раковским в Ромодане 14 сентября 1920 г.
Дальше идти некуда! Тут уже нет и вида «защиты сельского населения» и даже неимущих селян. Были уже случаи сплошного сжигания сел. На днях распространился слух, будто красноармейцы одной из городских казарм остановили карательный отряд, возвращавшийся с имуществом, награбленным у деревень, причастных к бандитизму, — и заявили будто бы, что они здесь служат советской власти, а там их деревни грабят, волнение было «успокоено», и только слухи о нем пронеслись в городе. Может быть, это и неверно, но очень характерно. Такой конфликт должен возникать не в одной совести*.
* Так в тексте.
30 сентября
Сегодня от губчека (или от гучеки, как это говорят в просторечии) напечатан длинный список расстрелянных. Здесь перечислено 29 №№, но под некоторыми номерами есть по 2, по 3, даже по 4 фамилии. Надо, значит, прибавить еще 8 человек, выйдет всего 37 человек в одном списке. Тут уже впервые являются расстрелянные заложники. У меня сжалось сердце при одном имени. Это Григорий Вас. Вовк, расстрелянный, как заложник из ...**. Недавно сын одного Вовка писал мне, напоминая о нашем знакомстве в 1905 году, когда он содействовал мне в борьбе с черносотенством. Теперь он просил меня сделать что возможно для спасения его отца. Я написал письмо начальнику чрезвычайки (или следователю) Зайцеву 8 или 9 сентября, где говорил, что Вовк-отец старый крестьянин, а сын — один из прежних убежденных работников, которых восстановлять против себя не имеет смысла. На днях Прасковье Семеновне Ивановской говорили в Ч.К., что Владимир Галактионович ходатайствует за явных бандитов. Теперь, дескать, арестован и сын. Прочитав фамилию Вовка в списке расстрелянных, я был уверен, что это и есть отец моего знакомого. Оказалось, что чрезвычайник спутал. Расстрелян другой бедняга заложник: имя его другое, тогда как моего зовут Антон Николаевич. Несчастие, значит, переносится с одного старика заложника на другого и с одного сына на другого, которому, значит, может грозить еще расстрел...
** Пропуск у автора.
Во всяком случае это уже началось... И этими мерами думают ввести социализм! Слепота, слепота! А между тем они так слепо уверены, что когда во время приезда Раковского я заговорил о необходимости свободы и о вреде жестокостей, — то все уверенно и весело смеялись, как будто я сказал что-то наивное [59]. Да это и действительно наивность. Один фальшивый шаг влечет за собой другой, третий. Большевизм сделал уже столько фальшивых шагов, что ему, пожалуй, нет уже возврата и приходится идти до конца.
Получил письма от С. Д. Протопопова. Присылает некролог С. А. Венгерова [60]. Умер, вероятно, от диссентерии. Был здоровяк. В некрологе об эпидемии умалчивается.
Вчера (29 сентября) в местных «Известиях» напечатана изуверская статья (подписанная С. Е.) «Катюзі по заслузі». «Выборы на широкую красноармейскую конференцию заканчиваются». «Уже выяснилось, что коммунисты-большевики будут представлены в большинстве. Нельзя, однако, обойти молчанием служащих в некоторых учреждениях, выбирающих беспартийных, т. е. «петлюровцев и белогвардейцев», а в pendant к этому сообщается, что железнодорожные рабочие сортировочного депо послали исключительно коммунистов, в том числе т.т. Порайко и Ермана.
«Еще возмутительнее, чем выбирающие беспартийных, поступок служащих Е.П.О.». Они избрали меньшевиков, заключенных в тюрьме, находящихся под следствием... Это могли сделать только приверженцы Врангеля и Пилсудского... Вон из советских учреждений всю эту...» (разумей «сволочь»...).
Интересно, что железнодорожные рабочие на всяком собрании свищут коммунистам, и те же Ерман и Порайко часто вынуждены смолкать. Но большевики ухитряются фальсифицировать выборы и держатся пока на этой лжи. Между тем, с кем ни заговоришь из рабочих, — всюду слышишь только недовольство, а по отношению к коммунистам даже ненависть.
11—24 ноября 1920
Около двух месяцев ничего не записывал в этом дневнике. За это время произошли важные события. Врангель окончательно разбит, и в советских газетах пишут, что он с остатками своего войска бежал в Константинополь. Заключен мир с Польшей, и, значит, теперь советское правительство является победителем. Но над этой победой приходится сильно задуматься. Она одержана при помощи Махна и анархистов. Махно, еще не очень давно объявленный «вне закона» и, значит, приговоренный «при возможности» к казни даже без суда, — теперь является союзником. В Харькове открыто существует его штаб (под черным знаменем), издается махновская газета «Набат», происходят огромные митинги, на которых открыто осуждается советская власть и... все это большевикам приходится терпеть! Теперь махновщина очень популярна именно этой своей критикой. Но вообще чувствуется, что так дальше продолжаться не может. Носятся разные слухи. Сегодня человек, приехавший из Мелитополя, рассказывал, будто (по рассказам) махновцы заперли Перекоп и не выпускают большевиков ни из Крыма, ни в Крым. И будто открыто говорят: «Будем бить белых, пока не покраснеют. Будем бить и красных, пока не почернеют». Приезжие из Харькова говорят, будто Ч.К. следит за вожаками махновцев, и сильно говорят о том, что на днях «придется снять махновскую верхушку», т. е. арестовать вожаков. Тогда нужно ждать столкновения и кровопролития.
Вместе с этими событиями у нас радость. Третьего дня явился очень приятный молодой человек из Мелитополя и привез письма от Кости и Наташи. Они живы, здоровы, в том числе и моя внучка Соничка (которая начала учиться читать и писать). Они около 3-х месяцев назад перебрались из Крыма в Мелитополь, в ожидании первого случая для поездки в Полтаву. В Мелитополе собралась целая группа полтавцев. Сегодня опять был один приезжий оттуда же (Баллод, Рудольф?..*), который совсем на днях (дней 5—6 назад) выехал из Мелитополя, и, по его словам, наши уже в дороге. Костя в Мелитополе встретил знакомого полтавца (кажется, Степаненко), занимающего «ответственный пост», и тот выдал уже пропуски и облегчает самую поездку.
* Пропуск у автора.
Но наша радость отравлена необходимостью сообщить другим печальные известия.
Умер младший сын Имшенецкого, Витя. В качестве доктора — заразился сыпным тифом и умер в Кореизе. Умер еще Никита Капнист [61] и несколько мало знакомых полтавцев. Вчера приходил к нам Я. К. Имшенецкий, сильно расстроенный, а сегодня была жена другого его сына, тоже заплаканная по поводу этой семейной утраты. Вдобавок ее муж был мобилизован деникинцами и увезен ими в Крым. И опять на местах большевики ведут себя (как и при взятии Екатеринодара) довольно умеренно и прилично. Но стоит полтавцам вернуться сюда — и тотчас же начнутся аресты, а может быть, и расстрелы.
В этом отношении наши местные власти ведут себя весьма «неумеренно». То и дело в «Известиях» появляются длинные списки расстрелянных. По большей части против их имен стоит: «злостный дезертир» или бандит, участник такой-то шайки. Но так как расстрелы эти происходят без суда, без защиты, без опроса свидетелей, то трудно сказать, насколько даже эти факты установлены точно. Как бы то ни было, с 23 августа напечатано о расстрелах: в № 69—58 чел. (41 №, но под одним номером помещено по несколько человек). В том числе есть женщины: Ирина Данил. Стеценко (телеграфистка, за которую мы с Пашенькой ходатайствовали напрасно у Порайка) и Мария Макс. Шолковая, якобы за шпионство. Затем Степан Кравченко, отец которого был у меня, мы с Пашей ходатайствовали, но напрасно. На меня рассказ отца произвел впечатление полной правдивости. Затем 30 сентября опять длинный список 29 №№, но опять по два и по три человека приходится на один №, так что вместе это составит 42 жертвы. Здесь в первый раз упоминается о расстреле заложников: Вовк, Гаврао (?), Штафан расстреляны в качестве заложников за своих сыновей бандитов (под № 9-м). 31 октября (жовтня) — 12 человек, в том числе Белов Ив. Михайлович, юноша 18 лет. Садовничий Яков Ефим., заведовавший 1-м районом губрозыска (бывший околодочный надзиратель за преступления по должности, 14 ноября — 17 человек. В том числе Глоба — 18 лет и Волк Дм. Вас. (тоже). Вообще вся эта партия состоит из молодежи, обвиняемой в бандитизме, т.е., вернее, в восстании против советской власти.
К этому надо прибавить еще расстрелы по приговорам ревтрибунала, который в этом году гораздо щедрее на казни, чем в прошлом году, когда был только один смертный приговор, да и тот не приведен в исполнение.
В субботу 7/20 ноября был устроен Горбуновым-Посадовым [62] вечер в память десятилетия смерти Л. Н. Толстого, на котором была предложена резолюция против смертной казни, принятая многочисленной публикой с огромным одушевлением. Очевидно, все эти казни встречают общее негодование.
Говорят о сильном «поправении» Ленина. Неужели начинается внутренняя здоровая реакция?!
28 ноября 1920
В нашей губернии ходит следующая довольно поэтическая легенда, которую Прасковье Семеновне рассказывал кто-то из приезжих несчастливцев родных, приезжающих за заступничеством в политический Красный Крест.
В крестьянской семье родился ребенок. Родители пригласили кумовей и поехали в церковь. Когда священник приступил, к обряду и снял с ребенка покрывало, то оказалось, что вместо ребенка оказался... топор. Священник рассердился. Что такое вы мне привезли. Убирайтесь! Ребенка повезли и, когда приехали домой, то под покрывалом опять оказался ребенок.
Судили, рядили. Собралась вся деревня, и решили опять везти к попу крестить. Привезли, опять вскрыли покрывало, и вместо ребенка оказалось... сито. Священник опять рассердился и опять прогнал кумовей с странным перевертнем. Приехали домой — опять вместо сита ребенок. Опять собралась вся деревня, выбрали новых кумовей и решили потребовать во что бы то ни стало, чтобы поп окрестил ребенка, чем бы он на этот раз ни оказался. Приехали и приступили опять к попу: что бы ни оказалось — крести!
Поп перекрестил покрывало, снял его — под ним оказался вместо младенца прекрасный букет цветов. По настоянию приехавших поп приступил к обряду и, когда совершил его, то оказался прекрасный младенец невиданной красоты, и родителям оставалось только радоваться.
Толкование такое: если бы поп окрестил топор, то была бы нескончаемая тяжелая война. Если бы окрестил сито, был бы голод. Но так как он окрестил букет,— это значит, что Украина расцветет невиданным еще цветом. И будет это с января 1921 года.
А теперь вместо поэзии — проза. Идут выборы в совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. В одном учреждении (в государственном банке) пришел коммунист Кавин и стал руководить собранием. У него спросили, на каком основании он взял на себя эту роль и кто его выбрал. Тот сконфузился и уступил. Выбрали ...* и затем приступили под его руководством к выборам, выбрали троих, тоже не коммунистов. На следующий день или даже немедленно и председатель, и трое выбранных были арестованы чрезвычайкой, и на следующие выборы явился опять прежний самозваный председатель Кавин, который просто объявил себя председателем, вместе с председателем чрезвычайки. Выборы прошли, разумеется, как по маслу. Выбраны все коммунисты. В «Известиях» пишут, что все-таки некоторые учреждения опозорены нежелательными выборами «соглашателей» и социал-предателей, т.е. меньшевиков. Но все-таки выборы вообще прошли с огромным торжеством для коммунистов.
* Пропуск у автора.
Так распоряжаются с бедным «диктатором» пролетариатом! Вчера (27 ноября, № 147) в «Вестнике» напечатана статья «К позорному столбу», в которой речь идет как раз об этих предвыборных собраниях: «Собрание сотрудников губфинотдела, — говорится в этой статье, — состоявшееся 23 см., выделяется среди других предвыборных собраний. В то время как все трудящиеся единодушно принимают резолюции о необходимости самого активного участия в советском строительстве, — указанное собрание отклонило резолюцию, смысл которой сводился к необходимости поддержки советской власти. Договорились г.г.чиновники...
...Этим они поставили себя вне пролетариата и не смеют они больше ставить себя на одну доску с рабочими и требовать уравнения в продовольственном отношении... На предстоящем вторичном собрании служащие должны определенно заявить, с кем они — с революцией или с контрреволюцией» (подписано — сотрудник губфинотдела).
Мирные переговоры с поляками прерваны до отвода Польшей своих войск с украинской территории (Вісти-Известия № 146 26/XI-20).
18 ноября / 1 декабря
Внезапная радость. Приехали Наташа, Костя и Соничка. Приехали совершенно здоровые. Девочка мало выросла, но как-то стала развязнее и разумнее. Наташа как будто поздоровела: ей приходилось много работать, и это явно пошло на пользу и ей, и девочке. С последней некогда было много возиться.
С большевиками пришли махновцы. Так как они много помогали против Врангеля, то большевики по какому-то договору, очевидно неискреннему с обеих сторон, предоставили им значительные льготы. Теперь в Харькове существует махновский штаб под черным знаменем анархистов, махновцы устраивают митинги в театрах, народ на них валит валом. Еще. недавно объявленные вне закона — махновцы теперь ведут открытую агитацию против советской власти, доказывая преимущества безвластия: заводы принадлежат не рабочему классу, а тем рабочим, которые на них работают, и т. д. Появились они уже и в Полтаве и, говорят, ведут себя победителями. При столкновениях и насмешках «советские» всюду уступают. Явно, что это долго продолжаться не может.
12 декабря (нов. ст.)
Маски сброшены: махновцы и большевики опять стоят друг против друга открытыми врагами. На юге уже были открытые столкновения. В большевистских газетах пишут, что Махно разбит даже в Гуляй-Поле. Но все-таки махновцы за это время успели сильно распространить свое учение. Отрицательные стороны большевизма — казни, реквизиции и т. д. — сильно расчистили почву для анархии. К сожалению, мое здоровье не позволяет мне разъезжать и много беседовать с селянами. Наверное, можно бы услышать много любопытного. Теперь вдобавок врачи воспретили мне (временно) даже принимать просителей, и это делает за меня Соня. Пашенька взяла на себя уже довольно давно все хождения по чрезвычайкам (она председательница Политического Красного Креста) и по другим местам. Я с нею хожу лишь в крайних случаях, к Порайку, и таким образом от непосредственных источников я удален.
25 декабря (н/с)
За это время вошла в употребление еще одна прелесть старого порядка: то и дело от нас высылают в Харьков, а оттуда в северные губернии. Это возобновление административной высылки идет, очевидно, по всей России. На днях я получил известие, что из Сочи выслан Борис Федор. Филатов [63], когда-то мой союзник по борьбе с голодом в Лукоян. уезде. Человек очень скромный, далеко не революционер в те годы и, конечно, недеятельный контрреволюционер ныне. Он моего возраста, под 70 лет. Был председателем земской управы в Сочи и, при приходе деникинцев, «должен был», как мне пишет его жена, Мария Мих. Филатова, произнести приветственную речь. Вероятно, в этой речи сказал что-нибудь, с нынешней точки зрения, неблагонамеренное («контрреволюционное»). За это теперь у него отобрали все имущество (этого прежде не было), а самого решили выслать в Холмогоры. Удалось, после разных хлопот, заменить это ссылкой в Иваново-Вознесенск. Это все-таки легче. Мы с С. Д. Протопоповым писали по этому поводу Горькому, как бывшему нижегородцу, но он нам обоим ничего не ответил.
Вчера (24 декабря, Известия, № 179) опять напечатан список расстрелянных (16 декабря 1920). Во главе этого списка стоит Хазанович, Файвель Абрамович, за спекуляцию. Ко мне приходил его сын, почти мальчик, со слезами на глазах. Я писал письмо Порайке, но... это было тогда, когда расстрел уже совершился (19 декабря). Таким образом советская власть борется со спекуляцией и в то же время советские газеты полны статей о том, что американским компаниям выдаются «концессии» в Сибири. Советские газеты не находят в этом никакого противоречия. Между прочим, по поводу этих концессий говорят о возможной войне между Японией и Америкой, в которую может быть втянута и Россия.
Особенно меня возмутил расстрел Вяткина, бывшего жандарма. С тех пор прошло 12 лет!! Односельцы свидетельствуют очень единодушно, что он с тех пор занимался сельским хозяйством, ни в какой контрреволюции не участвовал и был вообще человек хороший. Я был уверен, что его расстрелять не могут, и в этом смысле успокаивал приходивших ко мне близких людей. Теперь мне кажется, что часть вины за эту жизнь лежит на мне.
Наверное, есть в этом списке (19 человек) и еще примеры такого же легкого обращения с человеческой жизнью. Недавно Ив. Ив. Горбунов-Посадов устроил Толстовский вечер по поводу десятилетней годовщины со дня смерти Толстого. Театр был переполнен, так что было страшно. Авдотья Семеновна только с помощью устроителей могла попасть в присланную мне ложу. Горбунов-Посадов предложил, между прочим, послать телеграмму об уничтожении смертной казни. В театре были, конечно, и коммунисты, но он весь гремел от единодушных оваций по этому поводу. На телеграмму Раковский ответил, что сама советская власть была бы рада возможности уничтожить смертную казнь, и надеется, что возможность этого наступит. Но пока... и т. д.
Нужна сильная власть, чтобы это сделать. А советская власть бессильна. Она не может оградить даже внешнюю безопасность жителей. Вл. Ив. Яковенко пишет мне, что в уездах (он живет около Шишак в Миргородском уезде) процветает лопатничество. На хутора приходят разбойники, разбивают окно и, скрывшись в простенке, суют лопату, грозя вырезать всех, если не положат им определенную сумму. И порой действительно вырезают всех, до малых детей включительно. И советская власть бессильна. В том же Миргородском уезде советский комиссар доктор Радченко назначил заведомого разбойника Гмырю начальником конной сотни для искоренения разбойничества! И это тогда (в прошлом году), когда бандитизм еще не вполне упразднил советскую власть!
30 декабря 1920 н/с
Сегодня в Известиях (№ 174) напечатана «меньшевистская декларация, оглашенная лидером полтавских меньшевиков гр. Ляховичем 19 декабря 1920 г. в Полтавском совете. В области политической».
Декларация, разумеется, оглашена в полемическом тоне. На каждый ее пункт в несколько строчек следует возражение в 10 раз длиннее, изложенное в таком тоне: «Меньшевики не дураки, как о них многие думают, а умные подлецы и тонкие предатели...» Или: «Но меньшевики забыли, что, если они за три года революции исподлились до предела и усовершенствовались до виртуозности во всех тонкостях предательства...» и т. д.
Несмотря на это, Ляхович самым оглашением этой декларации создал себе в городе почетную известность даже среди раньше его не знавших.
От Берковича получено письмо уже из Грузии. Возникал вопрос: примет ли меньшевиков Грузия. Это ведь совершенно своеобразная форма административной ссылки: высылка в соседнюю державу, точно в Сибирь. Оказывается, Грузия меньшевиков приняла, но тон Берковича довольно минорный.
1921 год
20 декабря 1920 / 2 января 1921 (н. ст.)
В ночь с 31-го на 1-е января произошла следующая характерная «коммунистическая шутка». В театре происходила встреча Нового года по новому стилю. Я получил тоже приглашение, но не пошел. Около полуночи вдруг в театр ворвались человек 20 красноармейцев и стали кого-то разыскивать в толпе. Поймали какого-то оборванца и с криками повлекли его на эстраду. Оборванец сопротивлялся, но его втащили на сцену и приставили к стенке, затем произошло приготовление к расстрелу. В публике, среди которой были женщины, а может быть и дети, началась паника и, говорят, истерические крики. В конце концов это оказалась «милая шутка». Расстреливали «Старый год». Из-под лохмотьев оборванца появился бравый моряк, — Новый год!!
Я думаю, что в этом, вероятно, сразу была видна шутка, но... нельзя не сказать, что даже большевистские шутки не совсем уместны. Но, по первым рассказам, шутка была разыграна слишком натурально.
30 декабря 1920 / 12 января нов. ст.
Вчера, когда мы собирались ложиться, к нам постучали. Сони еще не было. Она еще была на каком-то заседании. Мы ожидали только ее, чтобы лечь. Когда мы впустили стучавшихся, оказалось, что это чекисты. Молодой, довольно интеллигентный человек и несколько солдат. Я сидел за столом и, как это обыкновенно делаю перед сном, раскладывал пассианс. Это успокаивает нервы. Услышав шум, я оглянулся и увидел незнакомцев. Сначала я подумал, что это пришли к Косте товарищи меньшевики, и стал здороваться с ближайшими. Но скоро заметил оружие и прекратил.
Они спросили, во 1-х, это ли дом № 1-й, а затем — здесь ли живет Рудинский [1]. Мы ответили, что дом № 1 здесь, но Рудинский здесь не живет. Тогда они спросили, есть ли во дворе другие квартиры. Тетя [2] ответила (по неопытности в таких делах), что Рудинские живут в доме в глубине двора, и я не успел предупредить ее и попросить чекистов оставить нас в покое, так как в нашей квартире никакого Рудинского нет. Они получили нужные им сведения и ушли к Будаговскому, где действительно живет семья Рудинских, украинцев.
Через некоторое время соседи прислали за Константином Ивановичем, прося его присутствовать в качестве понятого. Он и вернулся приблизительно к 12-ти часам. По его словам, чекисты вели себя очень деликатно. Прежде это было не так: у обыскиваемых чекисты производили не только обыски, но порой и грабеж. Не вносили в протокол захватываемых вещей, а солдаты порой прямо воровали что попадется под руку. Теперь не то. Большевики разными мерами (порой даже казнями своих агентов) ввели в эту процедуру некоторый порядок. Ляхович выразился, что они вели себя, «как прежде жандармы», пожалуй, на этот раз даже деликатнее. Произведя обыск, они затем объявили ордер: арестовать «независимо от результатов», опечатали вещи и, сказав, что для подробного осмотра явятся завтра, арестовали Рудинских, — брата и двух сестер.
Таким образом, новый строй достиг при обысках «почти жандармского» совершенства. Но затем — жандармы не имели права расстреливать, а Ч.К. делает это, не стесняясь никакой судебной процедурой, и часто делает совершенно зря, как в отмеченном выше случае Вяткина, бывшего (12 лет назад!) жандарма! Теперь, работая над своими воспоминаниями («История моего современника»), я имел случай написать главку: «Хороший человек на плохом месте». Этот несомненно хороший человек — Ипполит Павл. Лаптев, тюремщик в Вышнем Волочке. Постепенно самодержавие освободилось от «хороших людей» и в тюрьмах водворился режим прямых истязаний. В самые последние годы дело дошло до того, что в Пскове, например, смотрителем был прямой садист, он был музыкант, член псковского музыкального общества, и сам сочинял музыкальные пиесы. Об нем рассказывали, что, когда ему изменяло вдохновение, — он шел в политическую тюрьму, придирался там к любому предлогу и жестоко сек. А после этого приходил домой и садился за фортепиано. Эта история возмутила даже «консерваторов», и обе псковские газеты (либеральная и консервативная) заговорили об этой истории с возмущением. Попало это и в «Речь». Я тоже написал в «Речи» статью [3], на которую появилось возражение в «Правительственном Вестнике» [4]. Официальная газета не могла отрицать фактов. Вместо этого, под видом статьи анонимного автора, они воспользовались клеветой по поводу Филонова [5]. Дескать, г-н Короленко, «ободренный успехом своей агитации в случае с Филоновым, рассчитывает на такой же успех в данном случае» (в этом роде). Я подчеркнул это заступничество государственного органа за прямые истязания, а по личному вопросу я предложил этим негодяям повторить клевету в более определенных формах, которые дадут мне возможность в судебном порядке выдвинуть еще раз дело Филонова [6]. Тогда «Правительственный Вестник» замолчал. А смотритель псковской тюрьмы был переведен на другое место, где, наверное, встретил общее презрение. В скором времени он застрелился.
Такова была «эволюция» слуг самодержавия. Быть просто гуманным служителем закона считалось недостаточным. Нужно было следовать по пути, указанном Николаем II, поощрявшим погромщиков и черносотенных убийц.
Понял ли это самый убогий из Романовых, когда сам в далекой Сибири стоял под дулами красноармейцев, таких же ожесточенных, как его слуги-черносотенцы.
Теперь даже хорошие люди, как Вяткин, за то только, что 12 лет назад были жандармами, расстреливаются. Это уже та же жестокость с другой стороны [7].
(2) 15 января н. с.
Наконец наступил ...* Новый год. Прошли даже два Новых года, — по новому и старому стилю. Что-то принесет новый год. Коммунизм по старому стоит за принуждение огромного крестьянского большинства, но вместе с тем недавно провозгласил концессию, т. е. пускает иностранный капитал к делу, от которого устранил русский. Пойдет ли иностранный капитал на этот призыв, который, по-видимому, представляет, даже по признанию самих коммунистов и их правительства — единственный выход для России из теперешнего состояния полной разрухи? Едва ли... Вместе с тем государство берет на себя неисполнимую задачу единого посевного плана. В прошлом году огромная площадь земли осталась незасеянной. В этом должна удвоиться. Большевики надеются «приказом» заменить естественные импульсы, побуждающие людей к тяжкому земельному труду, и при этом они положительно, под видом взаимности между городом и деревней, грабят последнюю реквизициями, а у нас прибавляют к этому еще карательные экспедиции и сожжение целых деревень за бандитизм, к которому деревня выказывает сочувствие.
* Слово неразборчиво.
17/30 января 1921
В Переяславе (нашей губернии) случилось выдающееся событие, возмутившее даже многих коммунистов. Советские власти, командированные из Полтавы в Переяслав для борьбы с спекуляцией, завели там угрозы расстрелами и... провокации. Сначала угрозами вымогали взятки, потом принимали их, вымогали у других, а теперь собираются судить за это. Заседание коллегии Ч.К. уже было по этому поводу назначено. Расстреляли бы главных, остальных запугали бы, и дело сошло бы обычным порядком, как сходят десятки таких дел. На этот раз, однако, дело сказалось слишком громкое. Оно возмутило даже местных коммунистов (есть и среди них порядочные). Мы с Костей получили все сведения, и я обратился к Раковскому по прямому проводу [8]. При этом я встретил в телеграфе и в других учреждениях общее сочувствие и содействие. Раковский телеграммой в Ч.К. задержал производство этого дела, и есть вероятие, что оно будет передано в революционный трибунал для гласного разбирательства. На нашей стороне оказалось немало коммунистов, в том числе председатель ревтрибунала Фрегер и Драполюк, заместитель председателя исполкома Порайка, который отправился как раз в Переяславский уезд и там — огласил во всеобщее сведение, что, ввиду спекуляций главным образом керенками, посланные для расследования власти «принуждены были брать взятки», т. е. гнусная провокация признана официально. При этом в собрании коммунистов говорилось открыто, что цифра представленных в казначейство взяток далеко не соответствует цифре действительно данных (дано 5—6 миллионов, представлено только 2 млн. 750 тысяч). Я сначала телеграфировал об этом Раковскому, потом подробно написал в письме, которое пошло вчера с оказией. Порайко сейчас в Харькове. Как-то он объяснит все это?
Надо заметить, что Переяслав — центр кожевенного производства. Этим промыслом занято более тысячи человек кустарей. Если прибавить торговцев и семьи, занятых этим производством, то число заинтересованных достигнет огромной цифры. И против этих «реальных интересов» выставляются только чисто бюрократические меры и полумифические «советские кожевни». Обуви вообще нет. Надо быть советским служащим, чтобы получить «ордер на кожу». Частным лицам это недоступно. Я каждый день хожу гулять в городской сад и встречаю там частную учительницу. Она преподает языки и вообще занимается частным преподаванием. Она щеголяет в опорках: одна нога в фантастическом обрывке бывшего когда-то сапога, другая — в лапте!
Если переяславское дело будет поставлено как следует, то наверное откроется много злоупотреблений, но — будет ли оно поставлено как следует? К. И. Ляхович взял на себя доставить мне и систематизировать весь этот материал. Иначе мне пришлось бы плохо. Я теперь плохой работник в таких спешных и волнующих делах. Сердце у меня приходит в порядок, но меня охватывает какая-то слабость, которая отражается даже в речи [9]. В. Н. Фигнер отмечает то же явление после своего ареста. Голос у нее стал чужой, визгливый, не ее тембра. У нее, конечно, были причины для волнений значительно больше, чем у меня. Но она была в тюрьме, а мне приходится оставаться в тех же волнующих условиях, и они усиливают слабость речи. Фигнер отмечает то же явление у петрашевца Ахшарумова. Он предупреждал это громким чтением, я не догадался своевременно прибегнуть к этому средству.
3 февраля 1921 (н. с.)
Вчера я послал (с оказией) письмо Раковскому о переяславской провокации [10]. Сегодня написал (завтра посылаю) письмо об арестах украинцев [11]. Большевики обвиняют и деревню и украинскую интеллигенцию (даже боротьбистов, т. е. украинских коммунистов) в ненависти к советской власти. А между тем теперь в России нет уже другой власти, кроме той, которая продолжает все разрушать. Теперь уже становятся железные дороги. Вчера некто Кривицкий отправился в Москву (кажется, от профсоюза). Доехал только до Харькова. Оттуда вернулся на лошадях. Ночевал по деревням. Говорит о растущей ненависти сельского населения к большевизму. (Теперь уже к большевизму, а не только к коммунизму)...
6 февраля н. с.
Говорят много и даже пишут в советских газетах о больших раздорах среди коммунистической партии, которая разделилась на «троцкистов» и «ленинистов». За Троцкого будто бы стоит военная партия, но это едва ли так. По крайней мере, у нас военные за Ленина.
Ленин утверждает, что у нас «рабочая республика, но с численным преобладанием крестьянства». Кроме того, рабочие сильно подверглись бюрократизации. Это приводит Ленина к отстаиванию профессиональных союзов. Другие утверждают, что ныне правительство рабочих, рабочая диктатура, поэтому защищать интересы рабочих не от кого.
Сколько лжи! Ленин тоже уже запутался и даже, говорят, раз сказал об одном месте своей речи: «Это я ляпнул!» Кроме того, говорят, он жалуется на усталость и говорит, что все это ему до смерти надоело.
Как бы то ни было, в господствующей партии начинается какое-то движение, т. е. жизнь. Казалось уже, что все застыло в бюрократических формах. А это была бы настоящая смерть.
7 февраля 1921 (н. с.)
Пришло письмо от Володи Туцевича [12]. Его зять, Владимир Александрович Мухин, кубанец, бывший полковник, арестован и увезен в Харьков. Он просит похлопотать. Я принялся за письмо к Раковскому, когда мне сказали, что меня спрашивает кто-то приехавший от Туцевича. Это оказался сам В. А. Мухин, освобожденный и возвращающийся в Одессу. Все, значит, кончилось благополучно. Мухин (его собственно по-кубански зовут Муха) пробыл у нас часа три, обедал и рассказывал о своем приключении. Всех десять человек, арестованных с ним вместе, отпустили. Следователь, о котором он отзывается, как о человеке неглупом и симпатичном, заявил прямо, что их арест является идиотством со стороны местных властей. Тем не менее их продержали что-то около 2—3 месяцев в Харькове, и понадобилась «голодовка», чтобы на их дело обратили, наконец, внимание. (Совсем прежние нравы!) Им предоставили удобный поезд, и они возвращаются в Одессу. Все хорошо, что хорошо кончается.
Мухин, как кубанец, разумеется, относится очень отрицательно к деникинству. Расстрел членов рады послужил началом развала добровольческой армии: кубанцы сразу отшатнулись. Деникин, по-видимому, был игрушкой в руках реакционных элементов. «Измена» кубанской рады состояла в том, что они заключили союз с горскими народами. А Мухин объясняет это прямой необходимостью: рядом с Кубанью живут горцы, и кубанцам приходилось полевые работы производить с винтовками наготове. А тут вдобавок — казаков требовали на фронт. Казнь членов рады — жестокая, кровавая бессмыслица. Деникин или не разобрался в этом или был слишком слаб, чтобы противиться. Вообще Деникин уходит в историю далеко не почетным образом.
Недавно вернулись члены ком. молодежи (коммола) с поездки в столицы. Один из них делится впечатлениями поездки в «Известиях» со своими товарищами. Возвращались они очень удобно. Один паровоз назывался «Ленин», другой — «Маркс». На обоих были соответствующие стихи. Стихи, посвященные Ленину, кончались словами:
... пусть будет
К коммуне радостен твой путь.
А в то же время вернувшиеся из Харькова не в парадных поездах рассказывают настоящие ужасы. Происходит демобилизация. Поезда загружены страшно. Люди кидаются слепо в вагоны, на крыши, на буфера. На расстоянии четырех только станций перед Полтавой на буферах замерзли и свалились шесть человек!
Такова «парадная сторона» и действительность!
Мы уже получили печатный оттиск «объявления», которое было расклеено в Переяславе по поводу чудовищной провокации большевистских властей. Вот оно:
Объявление
Спекуляция продуктами, предметами первой необходимости и денежной валютой в Переяславе и уезде достигла невероятных размеров. Группы спекулянтов, объединившихся в организации, с помощью крупного капитала сосредоточили в своих руках все жизненные ресурсы и посредством подкупа, взяток и прочее творили свое контрреволюционное гнусное дело, строя свое благосостояние на несчастии трудящихся, подыманием цен на продукты и проч., понижением курса советского рубля, который одно время пал до 4-х копеек на «керенки», и фактически эти организации спекулянтов являлись хозяевами в Переяславском уезде.
Переяславское Политбюро, получив из губернского центра задание быстро и с корнем вырвать это гнусное зло — спекуляцию и взяточничество с целью проникнуть внутрь этих организаций, чтобы поймать главных преступников, принуждено было брать от них взятки, которые вносились в кассу Губернской Чрезвычайной Комиссии, так, например: через семью мукомола Гитса за время с 29 ноября по 12 декабря было получено взяток 2.750.000 рублей, из них за освобождение Ольшаницкого 50.000 р., за освобождение организации кожевенников (sic) 800.000 р., — мясников 400.000 р., за освобождение бывшего завполитбюро Равича спекулянты обязались внести 1.000.000 р., но успели внести только 400.000 р., так как Равич был вновь арестован. Заключено условие с 2-мя мукомолами Волпянским и Фцнкельштейном о том, чтоб Политбюро, отбирая крупчатку, не доискивалось, на какой мельнице она мололась, за это эти два спекулянта платят Политбюро каждую неделю по 200.000 р. и крупчатки сколько нужно; от них было получено за три недели 600.000 р.; заключено условие с организацией «кожевенников»: за то, чтобы их не преследовало Политбюро, они выплачивают ежемесячно по 1.000.000 р., внесено ими за первый полумесяц 500.000 р.
Главари (не все) спекулянтов и взяточников (?) ныне арестованы и будут отправлены в Губчека.
Доводя об этом до сведения населения уезда, Губернская Рабоче-крестьянская власть призывает все честное население уезда прийти на помощь местным административным органам по искоренению гнуснейшего зла спекуляции, взяточничества и других контрреволюционных явлений и восстановления истинной рабоче-крестьянской власти, и вместе с тем предупреждает всех врагов революции, спекулянтов, дающих и берущих взятки, саботажников и проч., что впредь с ними будут расправляться самым беспощадные образом по всем строгостям законов военно-революционного времени.
Председатель Губисполкома
В. Порайко.
Член Коллегии Губернской Чрезвычайной Комиссии
Заборенко.
Председатель Переяславского Исполкома
Дудник.
Заведующий Переяславским Политбюро
Зайцев.
И этот замечательный документ подписал между прочим Порайко, которого я считал неглупым и порядочным человеком. Документ представляется в губернский Ревтрибунал, и надо надеяться, что цифры будут проверены. Говорят, семья Шаровых уже арестована. Шаровы — это псевдоним на всякий случай. Настоящая их фамилия Донские. Отец содержал пивную. Сынки нашли выгодным отдать свои способности чрезвычайке. Когда отсюда собиралась в Переяслав ревизия, по вокзалу суетился и бегал брат Шарова, прося передать ему письмо или хоть предупредить устно, что едет ревизия. Он попал на коммуниста из порядочных, который в этой жульнически-братской услуге отказал, и теперь, говорят, готов показать об этом. Арестована будто вся семья.
11 февраля н. с.
Сегодня приходила какая-то чекистка, будто бы для проверки мебели. Они хорошо знают, что у меня пока никаких реквизиций высшие власти не допускают. И все-таки под разными предлогами заходят и вынюхивают что-то. И сразу видно, что зашла неспроста. Глаза бегают, от всей фигуры несет сыском.
12 февраля (н. с.)
В газетах (разумеется, коммунистических, других теперь нет) много пишут о прелестях электрификации. В «Известиях» сегодня напечатано о том, что через Полтаву проследовал аэропоезд. Части аэроплана (без крыльев) ставят на платформу и заставляют играть роль локомотива. Заметка так сбивчива и нетолкова, что трудно понять, в чем дело. Во всяком случае, речь идет о каком-то суррогате пара. По всякому поводу коммунистическая печать говорит о торжестве науки, о чудесах электрификации, об электрических плугах, а в это время действительность дает картины другого рода. Из Харькова уже приходят здоровые люди... пешком. С Киевом нет никаких сообщений. На днях выпустили из харьковских тюрем 17 украинцев. Не знаю, имеет ли это какую-нибудь связь с моим письмом по этому поводу к Раковскому или нет. Но некоторые из этих освобожденных (например Щепотьев и ...*) пришли сюда... пешком! Теперь говорят уже, что устанавливается сообщение на перекладных! Дело, однако, в том, что человечество уже привыкло к более культурным способам передвижения и уже в то же время разучилось прежним менее культурным. Мы уже давно не умеем добывать огонь трением, не можем пользоваться скороходами для пересылки почты, а для «перекладных» у нас нет ни лошадей, ни ямщиков. За триста верст, отделяющих нас от Харькова, приходится платить подводчикам по 50-ти тысяч (и то не верится, — слишком дешево!).
* Пропуск у автора.
Итак, торжественные крики о том, что к услугам коммуны «последнее слово науки» (еще месяца 11/2 назад торжественно описывали в «Правде» отправление электрических прямых поездов на Кавказ!) и в то же время простое железнодорожное сообщение замирает и положение создается хуже, чем до первых железных дорог на Руси. Аппарат перекладных исчез, а теперь исчезает и нехитрая железная дорога!
14 февраля (н. с.)
Мне дали для прочтения листок, озаглавленный: «Кого треба выбирати до Рад»*. Наверху обычные возгласы: «Пролетарі всіх країн еднайтеся» и «Українська соціялистична республика». В тексте указание на то, что «соціалисти-револ. и меньшевики кажуть, що в ceлi вci однакови, вci живуть одними интересами и бажаннями; вci мовляв думають про то, як би краще впорати, засіяти, зібрати хліб — вci живуть своею працею».
* Пометка на листе такая: Р.В.Ц. — т. 30.000. 11-я Радянська Друкарня, 311—12534». — Примеч. В. Г. Короленко.
На деле это не так. Указав на расслоение деревни и на различие интересов, большевистские власти выделяют три слоя в деревне. Во 1-х, «куркуль», более состоятельная часть деревни, по-русски «кулак»; затем «середняк» и «незаможный», из которого теперь выделены «комнезаможи», — настоящие официальные властители деревни (весьма сомнительного состава, в котором большевики уже раз разочаровались и отменили было данные им привилегии).
Все это более или менее верно. Затем указывается на то, что выбирать надо не куркуля, а «незаможного» и середняка. Но есть в том же плакате прямой призыв к грабежу. «Радянська влада невпінно кличе бідаків и середняків, щоб вони объедновалися и разом шли на куркула, нищили его майно, забирали лішки — словом, закликав их зробити в господарчему відношенню так, як велить Радянський закон, щоб не було в ceлі aні богатих, ані бідних, але щоб були piвні вci».
Прямее призыва к грабежу, повторения «грабь награбленное» трудно себе представить. Середняк едва ли пойдет на это. Говорят приезжие из сел, что «середняк», измученный «разверстками и реквизициями», начинает решительно отшатываться от комнезаможа, в который, кроме честных бедняков, вошли все темные элементы деревни — к «куркулю», т.е. к более богатому слою деревни, среди которых он видит не только кулака, но и хозяйственного крестьянина, на котором еще держится деревенский труд. Середняк при всяких разверстках так же прячет хлеб, так же у него находят, так же карательные отряды грабят его, как и «куркуля», и хата середняка так же сгорает, когда выжигают целые села.
С месяц назад приезжие из деревни рассказывали следующую историю. В одном селе был зажиточный крестьянин, которого, конечно, «Радянська влада» причисляла к «куркулям». У него было пять сыновей, жили они на хуторе. После посещения бандитов во время, кажется, деникинцев, эта семья сделала из своего хутора неприступную крепость и при первом же нападении бандитов дала им такой отпор, что они зареклись впредь нападать на этот хутор. Но... пришли опять большевики, разоружили семью и отдали ее во власть прямых грабителей бандитов и «комнезаможей», среди которых было тоже немало уголовного элемента.
Тогда, приведенные в отчаяние безвыходностию положения, и отец, и его пять сыновей бросили хозяйство и ушли в лес. Они стали бандитами, которых месть направлена против советской власти. Наверное, таких историй теперь не оберешься...
18 февраля (н. с.)
В дополнение к предыдущему приказу Укроста сегодня сообщает следующую заметку: «На Полтавщине. Раскулачение (!) кулаков. В Волчковской волости, Лубенского уезда, отобрано имущество у 15 кулаков. Сельскохозяйственный инвентарь передан на прокатные пункты». «В Денисовке за невыполнение разверстки «раскулачен» один кулак: конфискованное имущество передано в распоряжение волостного продовольственного штаба. Хлеб доставлен на ссыпной пункт» («Укроста», № 221).
В параллель с этим рассказывают характерную историю из ... *. Один «комнезамож» свирепствовал над «куркулями». Бил по лицу найденной колбасой и т. д.. Отобрал (по приказу) всю птицу (досталось при этом и середняку). Затем, когда слухи о хищениях этого комнезаможа достигли до Полтавы, была послана ревизия. При этом птицы совсем не оказалось. Куда девалась? Вся передохла от бескормицы. Когда дошла очередь до проверки хлеба, то оказалось, что и хлеба не хватает 200 пудов. Куда девался? Скормил птице.
* Пропуск у автора.
Вообще наглость этих комнезаможей не имеет ничего для сравнения. Уже раз были комбеды («комитеты бедноты»). Их советской власти пришлось уничтожить, но только для того, чтобы ныне опять возобновить неудавшийся опыт. И опять среди робкого населения водворились чисто уголовные типы, называемые в народе «отчаянными», которые при поддержке «начальства» («мы опираемся на комнезаможей», — говорят советские власти) делают в беззащитной деревне, что хотят. Вчера был у нас Николай из Хаток. Он говорит, что куркуля ограбили, а середняка донимают подводами, так что дышать нельзя.
К этому присоединяется крайняя неумелость и бюрократическая самоуверенность. Теперь по деревням отбирают птиц и переправляют в Полтаву. Таким образом был набит птицей вагон и отправлен. В Полтаву птица пришла в запечатанном вагоне (чтоб не раскрыли). Ее набили так много и тесно вдобавок при теперешней аккуратности путей, птица голодная, в тесноте, стала дохнуть от голода и холода. Рассказывают настоящие курьезы... в результате довезли очень мало живой, но в конце концов и та разлетелась или окончательно передохла. «С деревни взяли, в город не привезли», — говорил рассказчик.
И середняки, и куркули одинаково ненавидят советскую власть при виде этой бестолочи и грабительства. Николай говорит, что и большинство бедняков разделяет эти чувства.
Есть и признаки некоторого отрезвления. Мне доставили следующий приказ Дзержинского (от 30 дек. 1920 г. №186).
«Поступающие в В.Ч.К. (Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию) устанавливают, что арестованные по политическим делам члены разных антисоветских партий содержатся в весьма плохих условиях, отношение к ним администрации мест заключения некорректное и зачастую даже грубое.
В.Ч.К. указывает, что означенные категории лиц должны рассматриваться не как наказуемые, а как временно, в интересах революции, изолируемые от общества, и условия их содержания не должны иметь карательного характера. — Дзержинский».
То, что рассказал мне В.А.М. о харьковской тюрьме, ужасно, и едва ли тут помогут циркуляры.
28 февраля 1921 (н. с.)
Несколько дней назад мне прислали сибирскую газету, издающуюся в Томске, «Знамя революции» (от 1 июля 1920, №133) с некрологом Григ. Ник. Потанина [13]. Умер он в самом конце июня. В некрологе говорится: «как общественный деятель, Потанин может лишь вызвать чувство отвращения, негодования рабочих и крестьян. Он явился орудием белогвардейской своры». «Он был орудием одурачения крестьянских и рабочих масс. Угар борьбы за автономную Сибирь очень быстро прошел, как только белогвардейская нагайка загуляла по спинам крестьян» и т. д. все в том одностороннем и грубом тоне. Но, переходя к ученой деятельности Потанина, газета все-таки отдает должное его ученым заслугам. Старик умер в возрасте 85 лет!
6 февраля 1921 (н. с) *
Сегодня была у нас Роза Ал. Рабинович и рассказывала характерную историю. Она (наша большая приятельница) заведует бывшей «Каплей Молока». Это учреждение основано евреями для помощи бедным больным и слабым детям. Основано оно евреями, но давно помогает не одним евреям, но всем нуждающимся детишкам. Состав служащих подобрался превосходный: служат только делу и не раз уже сумели отстаивать учреждение от притязаний разных властей. Достаточно указать, что в нем сначала принимали близкое участие М. Л. Кривинская, моя Соня, Любочка Кривинская и др. лица, одинакового образа мыслей.
* По всей видимости, описка автора, нужно «марта».
Дня три-четыре назад туда явилась некая Зайцева, чекистка, причастная к переяславской провокации и даже недавно арестованная в связи с взятками и вымогательствами по этому делу. Арест длился недолго. Теперь она освобождена «на поруки» и уже опять «действует». Вот она-то и явилась с требованием — немедленно дать ей молока для ее ребенка. И именно немедленно, вне очереди, не считаясь ни с какими формальностями и сроками. На замечание, что для этого нужно разрешение доктора, и нужно об этом заявить накануне, — чекистка стала грозить Розе «подвалами». Это показывает, как эти «господа» привыкли обращаться со всеми не чекистами. На этот раз она встретила должный отпор и, к чести советских служащих, даже с их стороны.
И это не единственный случай. Другой чекист явился в учреждение для детей и стал требовать молока для ... своей взрослой жены. Он был удивлен отказом и настаивал, тоже не без намеков на «подвалы».
10 марта н/с
Вчера был у меня неприятный посетитель. Мне сказали, что меня спрашивает чекист. Я вышел и сразу почувствовал, что речь у меня стала хуже (это теперь у меня делается при всяком неприятном волнении). Оказался молодой человек (даже совсем молодой, типа кадета из корпуса, одетый хорошо, щеголевато, со шпорами, видимо придает много стараний наружности). Заявляет, что служит в чрезвычайке, но желал бы бросить эту службу, т. к. она для него невыносима. При разговоре даже усиливает то, что мне известно. По его словам, списки расстрелянных, что печатаются в «Известиях», составляют только часть действительно расстрелянных. Недавно расстреляно 23, кажется, человека. И главное — теперь расстреливают уже не только бандитов и грабителей, но и спекулянтов. Мне странно слышать это, как новость: еще во время приезда Луначарского я уже ходил к нему, чтобы предотвратить эти расстрелы (неудачно). Теперь молодой человек (почти юноша), как будто это кому-нибудь может...........*
* Фраза оборвана.
— Чем же я могу вам служить?
Он слышал, что я человек отзывчивый, и пришел просить, чтобы я нашел ему другое место.
— Вы понимаете, конечно, что ваша служба в Ч.К. не может служить вам особенной рекомендацией...
Да, он понимает. Самому ему тяжело. Я не поверю, что ему приходится видеть, в чем участвовать.
— Так в чем же дело? Кто же вас принуждает?.. Он уже просился, но его не пускают.
— Кто не пускает?
Называет несколько фамилий из начальствующих. Просит позволения зайти ко мне еще. Я это отклоняю. Если узнаю что-нибудь для него подходящее, — сообщу. Но когда он уходит, извинившись за беспокойство, — я жалею и об этом. Надо было просто сказать, что с такими вопросами каждый должен справляться сам и что я ему помочь не могу, пока он сам не скинет с себя ложного положения.
Уходит, а у меня остается очень скверный осадок на душе. Что значит простой механизм речи! Затруднение влияет и на смысл того, что хочешь сказать. Он уходит со своей щеголеватостию, со своими шпорами, со своей военной выправкой, а у меня остается подозрение, что это чрезвычайка подослала ко мне своего агента.
Он — в чрезвычайке следователь. Подобные попытки уже были, правда, только вначале. Однажды явился даже сыщик из Ч.К., некто Дунаевский*, убийца одного украинского начальника, и заявил, что он мечтал со мной познакомиться, а теперь будет жить у меня. Когда Софья выразила в этом сомнение и добилась подтверждения от губисполкома, что моя квартира не подлежит ни реквизиции, ни уплотнению, он стал прямо грозить, что Софье придется иметь дело «с учреждением». К счастию, до сих пор это решение сохраняет свою силу. Останется ли это и дальше, — неизвестно, но пока это так. И даже чрезвычайка «выражает мне уважение», хотя я не раз протестовал против ее бессудных расстрелов, а порой выражал это довольно резко и даже (как в переяславском деле) совал ей большие палки в колеса.
* Правильно — Дунайский.
У деникинцев с их жандармами в контрразведке этого почтения к «писателю Короленко» не было.
18 марта 1921 (н. ст.)
Сегодня явился к нам служащий Ч.К. с письмом от заведующего В. Заборенко к К. И. Ляховичу «лично в руки». В письме содержалось приглашение явиться в Ч.К. с предупреждением, что он будет арестован. Такая предупредительность объясняется нежеланием беспокоить меня. Ляхович ответил письмом, в котором протестует против арестов меньшевиков, в том числе членов совета, и отказывается явиться. У наших ворот оставлены чекистские шпики, и через короткое время— явился новый чекист (по фамилии Зисер) с приказом арестовать Ляховича, что, конечно, и было исполнено. Одновременно пришли и за Марией Леопольдовной в Лигу Спасения Детей. В эту ночь было много арестов, — меньшевиков, эсэров, синдикалистов и т. д.
По-видимому, тревога вызвана восстанием в Кронштадте. Началось оно давно. Говорят — еще в августе, а по иным источникам — еще раньше. Начали его моряки, — вернейший оплот советской революции. Я помню этих моряков еще со времени своего пребывания в 80-х годах в Кронштадте [14]. Они были и тогда известны, как народ «отчаянный». Как-то я ехал в Петербург на одном из кронштадтских пароходов. Вся палуба третьего класса была занята моряками, отпущенными после высочайшего смотра по домам по окончании срока службы. Тут же ехали и артиллеристы. Рядом со мной сидел какой-то немолодой моряк, в шинели нараспашку, весь увешанный медалями и наградами. Меня поразила свобода, с которой он говорил о царе.
— Отчаянный народ, — заметил при этом такой же заслуженный артиллерист. — Они нашего царя Александра II и царем не почитают. У них свой царь — Константин Николаевич.
— Да что ваш царь... Вот был у нас высочайший смотр, видели мы его... Обошел корабль, ушел... Хоть бы плюнул, так его мать!..
Это говорилось, не понижая голоса, так что всем было слышно.
— Да, отчаянный народ, — говорили артиллеристы. Эта именно «отчаянность» скоро сделала моряков оплотом большевизма. В Одессе, в Севастополе и вообще в Крыму террористические убийства были произведены именно моряками с судов. Теперь они поднимают знамя восстания против советской власти. «Отчаянному народу» нужны кровопролития и беспорядки. Они одинаково идут на призывы самых крайних большевиков, как теперь на призывы реакции.
Сначала Троцкий издавал строгие, даже свирепые приказы, грозя снести Кронштадт, если восставшие не положат оружия через сутки. Это, конечно, была бессмыслица. Во 1-х, снести Кронштадт не так легко, а во 2-х, это значило бы оставить Петроград без всякой защиты против возможного наступления внешнего врага. Одним словом, прошло уже более 2—3 недель, а похвальба Троцкого осталась неисполненной. Ленин недавно сказал на съезде, что кронштадтское восстание заставляет «обратить серьезное внимание на внутреннее положение России». Об этом надо было подумать давно, вместо коммунистической бессмыслицы, которая теперь творится кругом, в том числе ареста и высылок административным порядком (в Грузию!) членов социалистических партий.
Слухи о кронштадтском восстании идут нелепые и чудовищные. Говорят, во главе этой «реставрации» стоит вел. князь Дмитрий Павлович, выставляющий программой конституционную монархию. К нему примкнули Гучков, Милюков, кадеты и даже соц.-революционеры с Черновым во главе. Это, разумеется, нелепость, но есть и более вероятные слухи. Говорят, в Петрограде сильное волнение среди рабочих. То же и в Москве, где тоже идут крупные забастовки. Рабочие начинают понимать, что большевистское разрушение капиталистического строя ведет только к голоду рабочих масс. Коммунистическая программа продовольствия ведет только к хищениям и голоду. Рабочим давно уже не выдают (и у нас) пайков. Недавно передавали такой анекдот. В председатели какого-то собрания выбрали одного рабочего. Он наотрез отказался.
— Какой я председатель? Считаю себя недостойным.
Собрание настаивало: «Мы все здесь недостойны, а ты все-таки лучший». Тот отказывался и наконец сказал:
— Я не честный рабочий, а вор. Я с семьей умер бы с голоду, если бы не воровал общественного имущества.
Собрание ответило:
— И все мы воры! Все в таком же положении: или смерть с семьей от голода или воровство. — И его все-таки выбрали, чувствуя, что за ним более ясное сознание положения вещей.
И все мои знакомые рабочие подтверждают это: пайков давно не выдают, и голодная смерть уже глядит в глаза. Пока рабочие спасаются от нее тем, что расхищают общественный материал и делают разные предметы, которые продают на сторону. Это результат коммунистического преобразования жизни!
17апреля 1921 (н. с.)
Сегодня хоронили нашего Костю. Он был избран от рабочих в совет. Это значит «по диктатуре пролетариата», что его могут арестовать за мнения, которые он выскажет. Так и случилось. 7 марта вместе с другими (около 30) меньшевиками его арестовали. Я обращался к Рудакову, указывая, что у него больное сердце, и прося его отдать мне на поруки, тем более что он состоял моим секретарем. Отказали. Заразился тифом и умер, с субботы на воскресенье (на 16 апреля). Казалось, что уже становится лучше. Врачи, его товарищи и друзья, и мои друзья тоже, Зайдинер ... *, Харечко, Волкенштейн и др. не оставляли его ни на минуту, — постоянно был кто-нибудь при нем, делалось все, что возможно. В последнее время доктор ... * — (хирург) делал прокол спинного мозга. Не помогло. А еще в субботу утром я отметил улучшение. Являлась надежда. Его отпустили из тюрьмы к нам на квартиру. Но... было уже поздно... В 3 ч. ночи, тихо, без сознания, умер. Так как признаки разложения были ясны и сомнения быть не могло, то похоронили на следующий день, в воскресенье. Его очень любили рабочие. Он с ними работал с 1905 года... Хоронить собрался весь город. Похороны были Невиданные. Профессиональные союзы были извещены, что коммунистическая партия решила не принимать участия в похоронах Ляховича. Надеялись, очевидно, что профессиональные союзы примут к сведению, что это «неугодно высшей власти». Не подействовало. Профессиональные союзы все явились. Явился даже оркестр. Вообще похороны были настоящей демонстрацией против коммунистического произвола. Но бедному Косте нашему это помочь не могло. Произвол остается таким же, как был при царях, и его тихо несли по улицам, недвижимого, мертвого... Бедная Наташа крепилась. Соничка плакала горько. Но, наверное, скоро забудет отца. Мне это тяжелый удар. Мы с ним были дружны. В последнее время он мне много помогал, даже можно сказать, что я только помогал ему. Во всех случаях, когда было надо заступиться, он составлял бумаги, подбирал весь материал, даже излагал его. Потом мы обсуждали вместе и излагали в окончательной форме. Еще незадолго до ареста мы провели таким образом переяславское дело о провокации, в котором коммунисты запугивали торговцев, вымогали взятки, потом все-таки арестовывали, причем значительная часть взятого все-таки прилипала к рукам. Дело это получило, благодаря Косте, сильную огласку. Затушить его было невозможно. Ревтрибунал осудил со всевозможною мягкостию Шарова, Зайцевых — участвовали двое — муж и жена — осудили только мужа: к смертной казни условно на год! Теперь они уже, наверное, смеются над этим приговором. Председатель полтавского ревкома Парайко огласил в Переяславе весьма двусмысленное «извещение» к жителям, в котором признал провокацию явлением нормальным («власти вынуждены были брать взятки»).
* Пропуск у автора.
Да, приговор смешной, а бедный честный наш Костя погиб! Вчера, когда шествие поравнялось с тюрьмой, из нее передали красный флаг с надписью: погибшему борцу за свободу. Флага никто не отнимал.
В толпе разъезжали красноармейцы. Очевидно, боялись беспорядков.
Понемногу жизнь смыкается над Костей. Я начинаю получать новые письма, в которых ищут заступничества. Недавно получено письмо, в котором меня извещают, что Сподин в конце концов погиб в Сочинской чрезвычайке. Его сначала арестовали, потом отпустили, потом опять арестовали. У него сделался нарыв. Близкие подозревают, что сделали небрежную операцию... Да и вообще он уже был не жилец. Если сочинская чрезвычайка арестовала даже Григорьева [15], то что же говорить о Сподине! Что сталось с его женой и дочкой — пока не знаю.
24 мая 1921 (н. с.)
Кем-то из доброжелателей мне доставлена книга: Отчет Центрального Управления Чрезвычайных Комиссий при Совнаркоме Украины за 1920 год. — К 5-му Всеукрайнскому съезду Советов. Харьков. — Типография Цупревкома, 1921. Вверху проставлено: не подлежит оглашению.
Начинается этот отчет с того, что Чрезвычайным Комиссиям на Украине пришлось приступить к организации своего аппарата в исключительно тяжелой обстановке.
«Деникинщина оставила после себя разгромленные профессиональные союзы (разгром их довершен сов. властию)*, обессиленные, впавшие в отчаяние рабочие массы. Коммунистические организации в деникинском подполье под давлением белого террора были почти совершенно парализованы. Социал-соглашательские партии, получившие при содействии белых генералов влияние над отсталыми массами трудящихся (!), использовали кратковременное господство белогвардейцев для усиления своей провокационной агитации против Советской власти и Ч.К. в частности. Поэтому чрезвычайным органам необходимо было не только вести борьбу с сознательными врагами рабочей революции, но и рассеивать недоверчивое отношение к органам чрезвычайной репрессии со стороны широких трудящихся масс, явившееся в результате белогвардейской клеветы.
* Вставка В. Г. Короленко.
На лево- и правобережьи трудящиеся массы встречали Красную Армию, как избавительницу от белой реакции. Но их ненависть к ставленникам помещиков и капитала еще не облеклась в форму организованного крепкого аппарата Ч.К...»
Отчет и дает историю этой постройки. Т. е. он сразу определяет причину ее неудачи. Только народ, стоящий на высокой ступени политической культуры, может приступить к производству социальной революции, т.е. самого трудного переворота, переворота в производстве. У нас до сих пор живы традиции великой Французской революции, происшедшей более ста лет назад. Т. е. мы подражаем французам на той их ступени, которая была сто лет назад. И мы все думаем, что французы сто лет назад были способны произвести социальную революцию. Огромное заблуждение. Они неспособны на это и теперь, т. е. они не видят еще способов для революции. Но у них есть уже приемы для переворота, и они понимают, что переворот в производстве может быть только переворотом. Или вернее, что социальная революция может быть только рядом переворотов. Мы решились приемами революции XVIII века во Франции произвести социальную революцию. Там был террор, и наши Пятаковы думают, что если бы у нас воздвигнуть гильотину, то дело сразу было бы выиграно. Террора у нас было слишком достаточно, но террор (как это, впрочем, было и во Франции) только повредил. «Ненависть рабочих к ставленникам помещиков и капитала не облеклась в форму организованного и крепкого аппарата Ч.К.». Сто лет культуры протекло недаром. Крепкий аппарат Ч. К. и теперь может внушать только презрение, как и прежние крепкие аппараты жандармской власти. И в этом видно, что и мы тоже приобщились до известной степени к политической культуре.
25 мая 1921 (н. с.)
Сегодня ходил (с Дуней) на почту и встретил по дороге Ильинского (защитника в ревтрибунале). Ильинский человек умный и порядочный. Рассказывал много интересного. Между прочим он рассказал о рабочем, признавшем себя публично вором, приурочил к московскому съезду. Очевидно, это ходячий рассказ, который носится теперь в воздухе и, может быть, повторяется не раз. Он рассказывал о бессилии коммунистического «творчества». Судя по его рассказам (хотя он сам этого не говорит) — все это «творчество» одно лицемерие и в худшем случае — воровство. Недавно затеяли приготовление пепсина. Для этого были на месте все необходимые ингредиенты. Врачи были в восторге. Но собирались, собирались, и ничего не вышло. В конце концов необходимые для приготовления пепсина материалы испортились, загнили, и их пришлось уничтожить.
Настоящая слепота! Только введение в значительной степени личного интереса может еще нас спасти. Но коммунизм лицемерен до мозга костей. Он уже попал в то лицемерие, которое погубило старый режим, в лицемерие официального благополучия. А это признак плохой!
27 мая 1921
Коммунизм вступает в решительную борьбу с религией. Сегодня я прочел в «Правде» статью «Коммунизм и религиозные обряды» («Правда», 15 мая, 1921, №104).
1. Кое-где на местах со стороны иногда даже очень ответственных партийных товарищей наблюдаются случаи участия их в религиозных церемониях и обрядах. В силу бытовых традиций или в угоду несознательным женщинам, усвоившим на свое супружество узко мещанский взгляд, кое-где малосознательные коммунисты венчаются по церковному обряду, совершают крещение своих детей или же присутствуют за таковыми в качестве «кумовей» или «крестных отцов». Нередки на местах случаи участия партийных товарищей в религиозной церемонии похорон, причем, присутствуя в церкви, эти товарищи выполняют разного рода магические манипуляции, как-то: коленопреклонение, держание свечи и т. д. Известны случаи, когда даже в центрах для своих «религиозных» поездок т.т. пользуются советскими моторами, лошадьми и т. д. (пример: опубликованная в московской прессе и бывшая предметом разбирательства московского Ревтрибунала история свадьбы некоего комиссара Исаева).
2. Советская власть не имеет намерения насильственным путем заставлять* кого бы то ни было от услуг профессиональных затемнителей классового сознания, какими исторически являются служители всех религий. Но коммунистическая партия в целом от своих ответственных членов вправе и обязана требовать, чтобы они не только не принимали участия в религиозных церемониях и обрядах, но путем выяснения исторических условий возникновения... религии обнажали бы корни последней и стремились бы к полному преодолению религиозных суеверий...
* Так в тексте.
3. Самой программой партии каждый ее член обязывается вести широкую... антирелигиозную пропаганду... Он прямо и открыто должен признавать... что религия и научный коммунизм абсолютно несовместимы... как точное знание и, например, колдовство...
4. Член Р.К.П., верующий в какое-нибудь сверхъестественное существо или позволяющий производить над собою какие бы то ни было магические манипуляции, «...является или членом, не вполне усвоившим учение нашей партии, или же ренегатом... во всяком случае и в первую же очередь должен быть признан абсолютно непригодным для руководства политикой и работой партии».
5. Каких-либо формальных директив в виде инструкций... о мерах борьбы с вышеуказанным нездоровым явлением в партии пока нет. В местах наблюдается чересполосица (sic) и самые разнообразные решения этого вопроса. Директивы на места необходимо дать... Решение вопроса должно быть иное для членов партии, занимающих ответственные посты, получивших либо высшее, либо среднее образование... и иное для рядовых членов партии, не получивших в царской России достаточного образования, ни развития. Если при вступлении рядовых трудящихся элементов мы до поры до времени можем игнорировать религиозный вопрос, так как отлично знаем, что рабочий класс признал полную свою несолидарность с учениями существующих церквей, а также полную непригодность всех религиозных учений и теорий в строительстве современной жизни... а рядовой крестьянин, не освободившийся в достаточной степени от прежнего непонимания и рабской православной морали еще очень нуждается в выяснении во всем его объеме религиозного вопроса... (с сообщением естественных и исторических знаний)... то, однако, игнорирование данного вопроса в отношении ответственных партийных работников, по которым равняются не только рядовые товарищи коммунисты, но и обывательская среда, совершенно недопустимо.
6. Участие ответственных партийных работников в религиозных обрядах... дискредитирует в массах населения всю партию... якобы коммунизм в его целом признает религию и ее служителей.
7. Итак, участие... коммунистов в религиозных церемониях и обрядах должно рассматриваться как серьезное с их стороны нарушение партийной программы... Ответственных работников с религиозной слабостию необходимо, в зависимости от обстоятельств дела, или вовсе исключать из партии, или передавать на известные сроки в число кандидатов с обязательством пройти районную партийную школу, и тотчас же, «не тая греха», тотчас же снимать их с ответственных постов, объявляя о сем во всеобщее сведение.
8. Необходимо обратить серьезное внимание на марксистское строго научное освещение религиозного вопроса в целом в партийных собраниях. Ячейки на своих собраниях обязаны ставить вопрос: «Может ли коммунист участвовать в религиозных церемониях и обрядах?» Агитационным же отделом Ц.К. на эту тему должна быть издана популярная листовка для распространения в особенности в деревнях среди членов партии и кандидатов из крестьян».
Под этим произведением стоит подпись: Мих. Галкин (Горев). Я не знаю, кто такой этот Галкин-Горев, но напечатание его заявления в официальной коммунистической газете означает, во всяком случае, объявление решительной войны религиям со стороны коммунизма. Я считаю это большой ошибкой. Во 1-х, я считаю, что дело религий еще не покончено. Поверхностный материализм (а с таким только материализмом мы имеем теперь дело) уже теперь обнаруживает всю свою поверхностность. Мир, как сложенный из атомов-кирпичиков, своими физическими свойствами определяющих мироздание, уже теперь, когда самый атом уходит в бесконечность, — открывает в свою очередь такую же бесконечность для пытливого человеческого ума, и мироздание опять превращается в тайну. Это, конечно, далеко не та мистическая религия, допускающая чудеса и волхвования, но все-таки это опять... бесконечность. Я когда-то, лет 15 назад, был очень занят этой тайной, и меня влекли в нее следующие соображения: наука разрушила представление об атоме-кирпичике и раскрывает все более учение об атоме-бесконечности. На этой почве жизнь опять предстоит в качестве бесконечных возможностей. Я думаю вернуться к этому предмету, но сейчас у меня другие работы. Я когда-то (давно!) развивал в этом направлении целую стройную теорию. Михайловский, выслушав ее, сказал, что все это возможно, но его не интересует. Ник. Фед. Анненский [16] отнесся к моей теории с необыкновенной и притом враждебной страстностию. Он уже остановился на своем материализме и не хотел с него сдвинуться. Однажды я целый вечер развивал свою теорию в присутствии нескольких профессоров, и один из них, выслушав, сказал, что его она заинтересовала и (на мой вопрос) ответил, что ничего абсурдного с научной точки зрения в ней не видит.
1 июня 1921 (н. с.)
Надвигается, кажется, настоящее бедствие: засуха. Недавно прошли небольшие дожди, и с тех пор земля высохла: на огородах посевы не всходят, приезжие из деревень говорят, что пшеница сохнет.
Недавно к Полтаве подступали махновцы. В Полтаве было объявлено осадное положение. Но теперь оно уже снято. Неизвестно, что будет, если разразится бедствие голода. Коммунисты непоследовательны: то объявляют свободу торговли, то отнимают товары, которые появляются вследствие этих декретов. Третьего дня я получил письмо от Григорьева: «Хуже всего понижение нравственного чувства и вольный взгляд на собственность, особенно государственную. Да и как иначе жить, говорят: на 3—5 и даже на 50 тыс. жалования в месяц жить нельзя, приходится служить в 5—6 учреждениях, являясь лишь за пайком и жалованием, подавать дутые счета, делиться с контролем и проч. Да, отвыкают люди от настоящей честной продуктивной работы!» О том же пишет мне Кауфман, председатель литературного общества взаимопомощи Литерат. и Ученых. Сводить концы с концами (по изданию «Вестника Литературы») невозможно при теперешних расходах на типографию, бумагу и «необходимости подмазывать». Этот мотив «необходимость подмазывать» стал общим местом. Этого уже не скрывают. Об этом говорят просто, как о «бытовом явлении», которое ни для кого не тайна.
Вот что значит невежественная самонадеянность: вместо высшей формы общения ввели повальное воровство! Да коммунизм — высшая ли форма? Кто это сказал.
Полтавские граждане, собравшиеся в день рождения Пушкина, единодушно приветствуют прекраснейшего художника — поэта человечности и свободы, Владимира Галактионрвича Короленко и, счастливые тем, что он живет среди них, шлют ему привет глубокой любви и задушевные пожелания укрепления его здоровья.
Полтава, 8-го июня
1921 года.
Городской театр.
Вечер*
* Листок, вклеенный между страницами дневника.
14 июня 1921 (н. с.)
Сегодня моя Соня в волнении. У Лиги Спасения Детей есть в Трибах детский приют. Сегодня на луг, принадлежащий этому приюту, солдаты какого-то карательного отряда выпустили около 300 лошадей. Соня пошла туда и стала этих солдат стыдить: «Разве не понимаете, что это собственность детей?» — «Что вы меня сеном стыдите. Я скоро буду людей убивать, а вы меня стыдите сеном». Солдаты ругают скверными словами свое начальство: сами сена не дают, а лошади должны быть сыты!
Это начинается уже то, что я предсказывал в одном из писем к Луначарскому: разнузданный грабеж. Вооруженный человек грабит человека невооруженного.
Соне удалось добиться какой-то бумажки, но она сильно сомневается, — подействует ли эта бумажка. Да, это уже начинается! Последний акт страшной русской трагедии, трагедии голода и разнузданности, вытекающей из русского невежества, политического и всякого другого. В том числе трагедии невежества интеллигентного.
Да, начинается! Сегодня получено письмо от С. А. Жебунева. В нем стоит следующее: «Когда-то я посылал для Бориса сухарей. Теперь мне самому грозит голодная смерть. На полях все погибает, но это еще не беда. Беда в том, что у крестьян взят весь хлеб, даже семена. Обещались дать, но не возвратили, и теперь крестьяне меняют коров, лошадей на хлеб. Пуд муки стоит 200.000 рублей. Я обращаюсь ко всем полтавцам: пришлите сухарей. Я бы поступил в богадельню, но и там голод. Жителям выдают по 3 фунта муки в месяц, рабочим по 8 фунтов, — это страшная смерть с голоду...»
Это уже настоящий вопль от голода. У нас уже тоже фунт муки 1500 р.
3 июля 1921 *
Несколько дней назад мы с Пашенькой послали председателю В.Ц.К. (Украины) просьбу о помиловании Сулимы, приговоренного к казни. Просьбу пришлось повторить, так как долго не было ответа. Вчера вечером принесли телеграмму: «Копия Короленку. Полтавскому Губревтрибуналу и Полтавскому Губисполкому. Исполнение приговора над присужденным к высшей мере наказания Сулимой Михаилом приостановить, и дело передать в Ц.К. 2/7 21. № 5737. Председатель В.Ц.И.К. Петровский».
* В дневнике ошибочно проставлена дата 3 июня.
Это уже не первый раз Петровский отменяет по нашей с Пашенькой просьбе казнь. Любопытно, что слова смертная казнь в большевистском лексиконе не существует. Оно заменяется термином «высшая мера наказания». Революция, как известно, смертную казнь отменила. И никогда не было столько смертных казней, как теперь. Теперь, впрочем, кажется, прекратились казни в административном порядке...
13 июля 1921
Вчера арестовали Шефера и Шинкаревского (меньшевиков). Сегодня по этому поводу забастовка рабочих (из-за Шефера). Неделю или полторы назад по Полтаве ходит слух о чуде с иконой. Икона начала «обновляться» (то же случилось и в Екатеринославе). По этому поводу много толков. Рассказывают, между прочим, что какой-то чекист отнесся неуважительно к иконе и вдруг упал, пораженный ударом. С этих пор будто бы этот чекист стал верующим в... икону!
Так как икона была у какого-то старика и у какой-то старухи, то ее перенесли в монастырь. Говорят, что старик и старуха набрали на икону до 14 миллионов. Теперь в Полтаве только и толков, что об иконе. А коммунисты хвастают своими победами над суеверием, не замечая, как преследования религии распложают суеверие.
15 августа 1921
Сегодня объявлено об уничтожении заказных писем: цены назначены свыше тысячи рублей! Перлюстраторам раздолье! Впрочем, они и без того не стеснялись.
21 августа 1921
Сегодня прочел в «Вестнике Литературы» печальное для меня известие о смерти А. С. Пругавина [17]. Умер он в Омске, как водится, в тюрьме. Ждал освобождения, но не дождался. После него остался обширный архив, который тоже, как водится, свален куда-то в грязь. Так дорожат у нас драгоценными архивами. У меня сжалось сердце, когда я прочел это известие.
18 августа *
В № 178 полуукраинской газеты «Вісти» напечатана статья «Крокодилечи войки»: «Поможить, брати вільных краин, скинути ярмо московського коммунизму. Сусіди, браты поляки. Соседи, братья поляки! Неужели вы забыли, как мы помогали вам соединяться на вашей земле... Братья чехи! Неужели вы забыли, как тяжко жить в неволе, и не поможете нам...»
* В дневнике описка: вместо 28 августа проставлено 18 августа.
Такое «Известие всему свету» какой-то кружок петлюровцев сложил в Переяславе и напечатал в Украинской Трибуне № 67 від 24 липня. «Вісти» сопровождают этот призыв ко всему свету ироническими примечаниями, и многое действительно в этом призыве двух родственных и постоянно враждовавших народов может вызвать иронию, но одно верно: насильственный коммунизм вызывает и на Украине и даже в России глубокую вражду. К тому же невозможно прочитать!
31 августа 1921
Сегодня в № 193 «Коммуниста» напечатана статья «Самоупразднение Комитета Общественных Деятелей» [18] и затем правительственное сообщение: «Ликвидация Общественного Комитета» (правит, сообщение). Разумеется, весь инцидент рассматривается, как «самоупразднение». Комитет обвиняется в желании играть в политику, а не в желании помогать действительно голодающим. Таким образом, коммунисты еще раз сфальшивили. Я получил вчера письмо от Ек. Дм. Кусковой. Она излагает этот эпизод иначе. По ее словам, Россия без золотой валюты, без товарообмена не имеет никаких шансов получить сколько-нибудь заметное количество хлеба. Поэтому широкая агитация единственный путь сколько-нибудь целесообразный. Кроме того, комитет рассчитывал на работу на местах. Коммунисты, казалось сначала, разрешат и то, и другое. Кускова писала еще с надеждой, но, пока пришло письмо, комитет распущен, причем все это изображается как «самораспущение». Удивительная беспечность! Тем удивительнее, что общество без всяких задних мыслей устремилось на помощь. Кускова пишет мне: «Сквозь чисто звериную обстановку русской революции я лично ясно вижу облик растущей личности будущего свободного русского гражданина, который сейчас еще бессилен против Ч.К. или сам в Ч.К. допускает издевательства над личностью, но все же невозможен, по-моему, возврат к тому помещичьему обезличению крестьянского тягла, которое мы с Вами пережили и из-за которого страдали. Эксцессы революции пройдут, и даже сейчас уже проходят, а что-то новое, необычайно волевое и сильное останется и дорогу к поднятию гибнущей страны найдет. Ужасно больно, что наши братья за границей этого не понимают и поэтому решаются на такие шаги (вроде иностранной интервенции), которых никогда и ни с какой точки зрения одобрить нельзя».
Вообще Кускова и Прокопович держатся точки зрения, которую я вполне разделяю. Она пишет в уверенности, что здравый смысл возьмет перевес, но, увы, взяла перевес именно бессмыслица. Теперь на них нападения с двух сторон: одни нападают за излишнюю уступчивость и угодливость, другие за игру в политику. Я получил недавно письмо, в котором Кускову упрекали в напечатании «Неприличной» статьи в первом направлении, т. е. слишком заискивающей!..
Ссылки на эту страницу
| 1 | Короленко Владимир Галактионович
[Короленка Володимир Галактіонович] - пункт меню |
| 2 | Революционные события
[Революційні події] - пункт меню |
| 3 | Указатель книг и статей по названиям
[Покажчик за назвами] - пункт меню |
