История Полтавы

Юнкера (Виленцы в Полтаве)

• 

Подробности

Просмотров: 48285

Г. В. Месняев

1.

К первому мая 1916 года в Полтаву, для поступления в Виленское военное училище, съехалось из разных запасных полков и батальонов множество молодых людей в защитной форме, коротко остриженных, обветренных, огрубелых. Их временно, до приема в училище, разместили в каких-то старых цейхгаузах на двухэтажных нарах.

Все они уже привыкли к нарам, к тесноте, к духоте и к насекомым забитых людьми казарм, к солдатским щам, хлебаемым из общей миски, к крутому ржаному хлебу, к мясной порции на деревянной палочке, вообще ко всему тому, что отличало в те годы нелегкий быт солдата военного времени.

Поэтому-то военное училище, даже очень строгое, каким слыло Виленское, не только никого не пугало и не смущало, а наоборот - радовало, суля хотя и строгую, но упорядоченную жизнь.

На тенистой и тихой Монастырской улице - типичной губернской архитектуры здание Полтавской духовной семинарии. За семинарским садом стелятся зеленые поля и холмы Полтавщины.

Само здание отделено от улицы железной решеткой, маленький палисадник, тротуар из каменных плит, в щелях пробивается трава.

Віленське військове училище. Перший батальон (1, 2 и 5 роти)

В этом здании размещен первый батальон (1, 2 и 5 роты) Виленского училища.

Второй батальон (3, 4 и 6 роты) рядом, в новом, более просторном и более светлом здании Епархиального училища.

Віленське військове училище. Другий батальон (3, 4 и 6 роти)

Оба здания отделены друг от друга недлинной улочкой, на которую выходят ворота из внутренних дворов обоих батальонов.

Полтава, город-сад, утопает в зелени старых лип, цветут вишни, сирень, черемуха; в садах цокают соловьи. Солнечно и радостно. Стоя перед училищем, приятно наблюдать, как из ворот, взвод за взводом, выходят загорелые, в выцветших от полтавского солнца синих погонах, с вытертыми галунами, юнкера.

Час ранний, и они отправляются в поле на учение, в долину у монастыря, где проходит полотно железной дороги, соединяющей оба полтавских вокзала.

Выправка, равнение, шаг, бодрое пение - все особое, юнкерское, строгое и безукоризненное, то самое "виленское", о чем много говорилось в запасных батальонах в предвидении отправки в училище.

Офицеры, идя в стороне, зорко следят за своими, уже хорошо вышколенными питомцами, которые через месяц станут прапорщиками.

Строй, команды, ученья - не новинка для подавляющего большинства поступающих: почти все прошли курс солдатского обучения в запасных частях, многие кончили учебные команды, некоторые носят унтер-офицерские нашивки.

Но в юнкерах имеется нечто отличное, какие-то особые черты, делающие их - даже несмотря на короткий срок нахождения в училище - людьми особого военного склада, особого духа. Почему это так и почему всякое военное училище очень скоро накладывало на каждого новичка свой особый отпечаток, - нетрудно было понять, переступив училищный порог и увидев в вестибюле вывезенный из Вильны бронзовый бюст Императора Александра ІІ-го на постаменте.

Еще легче понять юнкерскую сущность, став в строй, скажем, пятой роты, выстроенной утром в бывшем семинарском, а теперь училищном зале, отделенном от церкви широкими дверями.

Портреты трех Императоров в тяжелых золотых рамах; знамя в чехле, с часовым, берущим по-ефрейторски на караул проходящим офицерам; строгий порядок, тишина - все это свидетельствует о том, что в условиях военного времени подготовка офицеров идет с той же неуклонной настойчивостью, терпением и высоким искусством, которые прославили Виленское военное училище со времен генерала Адамовича.

В наши дни его уже в училище не было: он командовал полком на фронте; но его дух, его заветы, правила и идеи - продолжали жить и живо ощущались во всем училищном быту. Передавались красочные рассказы о нем, читались его приказы, пелся им введенный, если можно так сказать, училищный гимн на слова К. Р.: "Наш полк, наш полк - заветное, чарующее слово!"

Внедрялись всем училищным духом в сознание новых юнкеров девизы:

"К великому и светлому знай верный путь!", "Виленец один в поле - и тот воин".

И в отсутствие генерала Адамовича все это тщательно поддерживалось прекрасным кадром училищных офицеров. Начальником училища в наши дни был генерального штаба полковник Анисимов, человек малозаметный, с юнкерской точки зрения "шляповатый".

Он редко появлялся и мало влиял на юнкерскую жизнь.

Зато виленцем самой чистой воды был полковник Чевнов. Он то и наблюдал за тем, чтобы в училищных стенах, на новом месте, в особый период жизни училища, не слабел и не рассеивался виленский дух.

Элегантный старый холостяк, лысеющий и коротко остриженный, с тугими усами, с каким-то кавалерийским изяществом, хотя он и был природным пехотинцем (170 пехотного Молодечненского полка), - он представлял собой образец виленского училищного офицера.

Насколько было возможно в крайне короткие сроки обучения военного времени, он всеми мерами стремился к тому, чтобы внедрить в сознание будущих прапорщиков хотя бы малую долю того, что носило печать "виленства".

Как-то, в очень знойный полтавский день, наш взвод, утомленный, запыленный и пропотевший, возвращался с полевого учения.

Все были истомлены, винтовки оттягивали плечи, тяжелые сапоги тяготили ноги. Хотелось скорей освободиться от них, растянуться в палатке на койке. Взвод шел молча, озабоченно, угрюмо.

На углу, на повороте к училищу, мы увидели полковника Чевнова. Он стоял на краю тротуара, заложив руки за спину и посматривая на нас несколько иронически.

"Взводный, что случилось? - спросил он строго. - Почему нет песни? Виленцы всегда поют, при всех условиях... Песню!"

"Колеблются грозно знамена, гремят барабаны кругом, в коварное царство тевтона мы смело и гордо пойдем!" - грянула песня, и дух уныния испарился.

• • •

Итак, пятая рота выстроена для осмотра и утренней молитвы. Требовательный, знающий себе цену фельдфебель с золотой поперучной лычкой на погоне внимательно осматривает новых юнкеров:

"Побриться надо!", "Затяните пояс!", "Плохо вычистили бляху, Следующий раз получите наряд"...

Для некоторых из прибывших со стороны все это странно и ново: женатые люди, отцы семейств, кончившие университеты, студенты - как бы возвращаются в давние школьные дни.

- Господин фельдфебель, разрешите стать в строй!

- Почему опоздали?

- Оправлялся!

- Становитесь! Взводный второго взвода! Запишите юнкеру Смирнову наряд вне очереди.

- Смирно, равнение направо!

Ротный командир капитан Муратов. Статный, жгучий брюнет южного типа, с кольцами закрученных черных как смоль усов...

Спокойный, корректный. Одет, как все училищные офицеры, безукоризненно по форме. Никто из них не носил модных тогда френчей, бриджей, галифе.

Короткий, четкий ответ на командирское приветствие. Очень внимательные глаза командира пробегают по новым лицам. Как будто все в порядке.

Рота по лестнице спускается в столовую. Дежурный фельфебель - портупей-юнкерский тесак с офицерским темляком, три белых лычки - вытянулся в струнку.

- Батальон, смирно! - командует он при выходе дежурного офицера.

Сдержанный гомон, гул голосов, звяканье посуды. Перед образом горит красный глазок лампады.

На столах приготовлены бутерброды с сыром для идущего в поле старшего курса - он не будет завтракать в училище. Младший же курс после завтрака идет на лекции.

Темноватые классы, через которые, наверно, прошло не одно поколение семинаристов.

Тактику читает наш батальонный командир подполковник Бутурлин. Он из того же виленского теста, из которого вылеплены и все другие училищные офицеры, спокойный, выдержанный, тщательно одетый.

Преподаватель он не требовательный, вероятно, потому, что знает и состав аудитории, на три четверти состоящей из людей, не имеющих среднего образования, и то, что за четыре месяца учения многому не научишь. Читает он хорошо и понятно, но в дальнейшем, когда мы втянулись в строевые занятия, слушание лекций и его, и всех других преподавателей представляло собой исключительно трудное испытание.

Постоянная физическая усталость и недосыпание сказываются немедленно. Не успевал лектор развить свои мысли, как мягкая истома начинает баюкать усталые мозги, веки сами собой смыкаются, голос лектора уплывает в какую-то даль, тело мякнет.

Страшным усилием воли стряхиваешь с себя оцепенение. Сколько оно продолжалось?

Успел ли Бутурлин заметить, что сидящий на передней скамье портупей с университетским знаком вдруг клюнул носом?

Может быть, и заметил, но он хорошо знает, как тяжело дается юнкеру военного времени его учение, и, по своей благожелательности, вероятно, делает вид, что ничего не заметил.

Даже очень сокращенный курс наук в училище для многих представлял необоримые трудности. Артиллерия, топография, фортификация - все это многим кажется самой сложной, непонятной и неодолимой мудростью.

Впрочем, и преподаватели, в свете всего нового, что дает длящаяся война, по-иному стали смотреть на то, что они преподавали много лег юнкерам.

Например, преподаватель фортификации, старый, кадровый виленец, побывал на фронте специально для того, чтобы проверить применение своей науки на практике.

Вернулся он из командировки положительно потрясенным.

Куда делась вся красота парапетов, траверсов и прочих сооружений, которые с такой красивой точностью смотрели со страниц учебников и безукоризненно, с любовью вычерченных на классной доске чертежей?

Беспорядочные, неправильной и неожиданной формы окопы, ходы сообщений, блиндажи, не имеющие ничего общего с тем, что он преподавал, - все это привело в ужас старого знатока прежней фортификационной науки. Он не скрыл своего разочарования перед нами, откровенно заявив, что на всем, чему он учил раньше, надо поставить крест.

Лекции длились до завтрака, до 11 часов. Таким образом, целых три часа приходилось, напрягая все силы, бороться с дремотой, это было, пожалуй, тяжелей, чем делать перебежки под жарким южным солнцем или во время ночных занятий пробираться в чаще кустов, разведывая пути "противника".

Впрочем, в те дни лозунг "Все для победы!" стоял превыше всего. Да и победа как раз тогда повернула свое прекрасное лицо в нашу, русскую сторону: шло победоносное "брусиловское" наступление.

Поэтому-то всякий чувствовал, что надо крепиться и терпеть.

Картинный и молодецкий, щеголявший своим красноречием командир второго батальона подполковник Зеленин высказал эту мысль перед застывшим строем своего батальона:

"Когда Государь Император выйдет на поле битвы и скомандует : "Вынь патроны!" - прозвучит отбой и все вернуться по домам. А до тех пор надо учиться, работать, не покладая рук".

Слова эти производили впечатление, отвечающее общему настроению.

 

2.

Полевая дорога, поросшая подорожником и мелкой кудрявой травкой, идет от Полтавы к месту Полтавской битвы. Кругом матовая зелень начинающей колоситься пшеницы, полевые цветы, пенье жаворонков в далекой выси, там, где на жарком небе лениво ходят кудрявые облака. Белые хатки, плетни, вишневые садочки.

Сворачивают с дороги возы, лениво влекомые круторогими волами, понукаемые флегматичными "дядьками" в соломенных брилях. Зной, тишина, ленивая истома...

С громкими, бодрыми песнями, в свежих погонах, с винтовками на плече идут новые виленцы на поле Полтавской битвы для принятия присяги.

Увы, строй уже не украшают грознощетинящиеся штыки: они все на фронте. Да и винтовки неоднородны: часть русских трехлинейных образца 1891 года, часть английских.

До места Полтавского сражения верст восемь; идти с короткими привалами часа два с лишком. К полудню, наконец, открывается оно, это заветное поле русской славы и русской чести. Окаймленное вдали голубоватой кромкой дальних лесов и садов, оно расстилается широкой равниной, на которой тут и там белеют возведенные недавно, в дни празднования двухсотлетия Полтавского сражений колонки, означающие места прежних редутов.

Величественно высится громадный холм, увенчанный трехсаженным гранитным крестом. Он зелен, к верхней части гранитной же площадки с обеих сторон ведут лестницы с железными решетками.

Это-то и есть так называемая "Шведская могила", в которой на самом деле покоятся вовсе не шведы, а русские воины - герои Полтавы.

Рядом белая церковь с золотыми куполами во имя Святого Странноприимца (память его празднуется 27 июня) и музей. В нем зеленые мундиры петровских полков, треуголки, каски, громадные ружья, такие же штыки, заржавленные мячики-бомбы, гранаты и другое, что безмолвно говорит о "славе прошлой". Все это волнует, трогает, рождает высокие чувства. Невольно обращается мысль к давним, петровским дням и, в частности, к тому дню, первому после полтавской победы, когда Царь самолично хоронил верных воинов, павших на поле брани.

Рано утром после сражения - гласит отечественная быль - начали копать могилы для убитых. Во время отпевания Государь пел с певчими, и часто голос его дрожал от сдерживаемых слез.

Потом, обращаясь к лежащим в братских могилах своим соратникам, Государь взволнованно сказал:

"Храбрые воины, за благочестие, отечество и род души положившие! Всем, яко венцами, вы увенчались и у праведного подвижника Господа дерзновение имаете: споспешествуйте мне в праведном оружием моем против врагов отечества и благочестия, молитвами вашими да возможем в мире прославить Бога и ваши подвиги!"

Затем Государь трижды земно поклонился усопшим, и могилы стали засыпать. На могильном холме Император Петр собственноручно водрузил крест с надписью: "Воины благочестивые, кровию венчавшиеся лета от воплощения Бога Слова 1709, июня 27".

Эти слова и ставшие знаменитыми другие петровские слова:

"А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия", - читаем мы теперь, находясь на этом святом месте в виду громадного креста, венчающего братскую могилу.

Там же, на одной из сторон памятника, надпись: "Погребены бригадир Флейнгейм, полковники Нечаев и Лов, подполковник Козлов, майоры Кропотов, Ерст и Гельт, обер-офицеров сорок пять, капралов и рядовых тысяча двести девяносто три. Всего погребено 1345 человек".

С грустью и благоговением читаются имена, и, как всегда в их случаях, хочется представить себе, какими в жизни были и бригадир Флейнгейм, и полковник Нечаев, и те безвестные обер-офицеры, капралы и солдаты, которые, вот уже два века, спят под могильным холмом.

И вот теперь и мы, их потомки, идущие по тому же нелегкому воинского долга, по которому шли и они, пришли сюда для того, чтобы на их костях дать клятву верности "отчизне славной, великому Царю и вере православной".

С высоты могильного холма наш училищный священник о. Георгий Спасский, красивый, с матово-бледным лицом, обрамленным черными кудрями и бородой, - с глубоким чувством, вдохновенно читает святые слова.

О. Георгий недавно напутствовал в Вильне смертельно раненого Князя Олега Константиновича: он пламенный проповедник, своими словами жгущий людские сердца.

В Виленском училище во время церковных служений, как бы продолжительны они ни были, юнкера стоят все время в положении "смирно": ни повернуть головы, ни отставить или ослабить ногу - невозможно. При таких условиях слушать даже такие необыкновенные проповеди, которые говорил о. Георгий, было нелегко.

Сейчас, конечно, во время принятия присяги перед памятником Российской военной славы, - все несколько иначе. Об усталости нет и речи. Минуты торжественные, возвышающие душу, оставляющие в сердце глубокий след.

Ласковый весенний ветерок чуть колеблет старое знамя, овевает непокрытые, стриженые головы юнкеров, струйкой поднимает голубой кадильный дым.

Потом по полтавскому полю, широко и мощно, как славословие к петровским полкам, проливавшим некогда свою кровь на этом поле, и тем полкам Российской армии, которые льют ее сейчас на всех участках громадного фронта, несутся волнующие слова: "Наш полк, наш полк, заветное чарующее слово!". Начальник училища поздравляет юнкеров с принятием присяги.

"Государю Императору - ура!"

- "Ур-а-а! Ур-а-а", - вторит эхо громкому крику.

Позже в соседней роще, где устроен привал и дается походный завтрак, к начальнику училища вызываются юнкера, предназначенные для фельдфебельского и портупей-юнкерского звания. Они выстраиваются в длинную шеренгу, вытянувшись в струнку. Будущие фельдфебели производятся в старшие, а взводные в младше портупей-юнкера.

Такое производство для начальства - дело нелегкое. Из массы новых людей, пробывших в училище всего один месяц, надо угадать, распознать и выделить достойных.

Раздумывать и взвешивать некогда; решать надо быстро.

Впрочем, наметанный глаз училищных офицеров ошибался редко: как правило, назначения на начальственные должности было удачным.

По тем же, но уже вечереющим полям училище возвращается в Полтаву.

Великаны первой роты, усатые, мужественные, крепко отбивая ногу, поют о двух гренадерах, бредущих из русского плена; вторая рота (командир - щеголеватый капитан Мириманов, бывший московский гренадер) звонко, молодецки поет давнюю, подмывающую песню: "Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать! То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять!", а наша пятая рота, в тон тихому вечеру, поет с чувством: "Белой акации гроздья душистые вновь ароматом полны...".

Розовый отсвет вечерней зари, золотистые облака, мир и тишина свежих полтавских полей и слова этой песни - навевают привычные, молодые мысли о том немногом, что уже прожито, и о том большом, таинственном и грозном, что ждет нас за порогом училища.

Вечером, как бы подтверждая глубокую значительность всего пережитого в этот день, в приказе по училищу объявлялось полученное от командира Н-ского полка сообщение (такие сообщения получались сплошь и рядом) о том, что виленец такого-то выпуска, имя рек, такого-то числа и месяца пал в бою смертью храбрых. Как всегда, сообщение это в приказе заканчивалось словами:

"Вечная память тебе, славный виленец!". Итак, еще один виленец честно выполнил свою присягу! Не так ли должны будем и мы поступать в свое время?

1-го июня прибыло новое пополнение в училище. Мы, пробыв в нем всего лишь месяц, делались уже старшими юнкерами. Через два-три дня после прибытия новых некоторые из нас проводили на мощеном училищном дворе шереножное учение с вновь поступившими, главным образом, со студентами, уже сменившими свои студенческие тужурки с путейскими и горными наплечниками на защитные рубахи.

Надо сказать, что за единичными, очень редкими исключениями, студенты очень скоро поддавались воздействию училищного Духа и училищных порядков; свободомыслие и либерализм обычно очень скоро улетучивались. Юнкерская закваска делала свое дело.

Что же касается основной массы, пополнявшей в те дни училище и состоявшей, главным образом, из людей, окончивших учительские семинарии, то есть из людей, не очень искушенных в книжной премудрости и не отличавшихся большой светскостью, - то этот контингент представлял собой очень хороший материал для военной школы.

Все они, как правило, были очень исполнительны и лишены всякого поползновения к "ловченью". Поговорка "Ловченье - свет, неловченье - тьма" в Виленском училище в ходу не была.

Одновременно с переводом нас в разряд старших было объявлено, что наш прием останется в училище еще на один месяц, то есть пробудет в нем не четыре месяца, а пять. Для вновь поступивших, впервые за все военные годы, срок обучения установился в 6 месяцев.

Это, помимо всего прочего: вступления в войну Италии, победоносного наступления на юго-западном фронте и общего сознания своей силы, - свидетельствовало о том, что критические для русской армии дни, когда совсем зеленые прапорщики, только что прибывшие на фронт, командовали не только ротами, но и батальонами, уже прошли.

Однако продление срока обучения даже на месяц - ведь во время войны месяц большой срок - вызвало у многих чувство разочарования и опасения того, что они не поспеют к окончательной победе, к взятию Вены и Берлина.

Было ли такое разочарование общим и было ли стремление на поля битв господствующим в юнкерской среде? На этот вопрос ответить нелегко.

Надо иметь в виду, что училища военного времени по своему составу были иными, нежели в мирные времена, когда они пополнялись либо однородной кадетской массой, связанной единым духом и едиными патриотическими настроениями, либо молодыми людьми, шедшими на военную службу по призванию и по душевному тяготению к ней.

В военное время в училище шли в порядке повинности, выполняя тяжелый долг, который война накладывала на каждого русского человека. Поэтому-то, думаю, среди юнкеров описываемого времени не могло быть полного единства настроений, стремлений и взглядов.

Однако, вспоминая общие разговоры на привалах, в палатках, в столовой, беседы с отдельными юнкерами разных положений и состояний, отдельные высказывания и мнения, - мне казалось тогда, что и в условиях военного времени сохранилась та основная душевная струя, которая объединяла юнкеров в их приверженности к России, в их готовности выполнить перед ней свой долг.

Недаром же в революционные дни, когда русские люди испытывались в своей верности отчизне кровью и потом, - юнкера краткосрочных курсов, в своем большинстве, оказались в числе верных.

Не знаю, как в этом смысле обстояло дело в Полтаве в эти дни и каков был конец Виленского училища.

Кажется, положение его было осложнено, помимо общих тяжелых условий, тем, что Полтава стала местом кипения украинских самостийных страстей, что, вероятно, делало положение училищного начальства и верных юнкеров - нелегким.

Пока же, в описываемые дни, никому из нас даже отдаленно не мерещилось то, что стало страшной явью менее чем через год.

И когда фельдфебель, окончив вечернюю перекличку, рапортовал ротному командиру:

"Господин капитан! В пятой роте во время вечерней переклички все юнкера, за исключением находящихся в карауле, оказались налицо. Разрешите петь гимн!",

- и торжественные звуки гимна неслись в вечерней тишине, - для всех было бесспорно не только то, что иначе и быть не может, но и то, что так будет всегда, пока жива Россия.

Однако будущее показало, что в мире нет ничего вечного и незыблемого, кроме Бога и Его воли.

 

3.

В начале июня мы вышли в лагерь. Собственно говоря, наш переход в палатки на лагерное положение "выходом" назвать было нельзя, ибо лагерь был расположен буквально через улицу, против училищных зданий, на большом плацу Петровско-Полтавского кадетского корпуса, почти в центре города.

Корпусное здание, массивное, украшенное благородной колоннадой и фронтоном с николаевским орлом, выходило на небольшую площадь, в центре которой высилась стройная колонна, на вершине коей зиждился орел, держащий в клюве лавровый венок. Это был памятник, сооруженный в честь Полтавской битвы: орлиные очи и венок в хищном клюве были обращены в ту сторону, где находилось поле Полтавского сражения.

С корпусом и кадетами мы никакой связи не имели. Впрочем, тогда было каникулярное летнее время, и кадет в корпусных стенах, наверное, не было. Но будучи когда-то кадетом и хорошо зная кадетскую психологию, - я не сомневался в том, что никакой связи между кадетами и юнкерами некадетского училища и быть не могло.

Кадетский плац был очень обширен: он без труда вместил в себя все 6 рот. Он был обсажен тенистыми липами вдоль всех четырех стен забора, и как раз впереди всех этих липовых аллей были установлены белые юнкерские палатки. Одна из длинных сторон прямоугольника, образовавшего плац, там, где тянулась каменная стенка кадетского тира для стрельбы, была свободна от палаток: там была училищная лавочка, умывальные, уборные, а вправо в углу, ближе к правому флангу первой роты, палатка дежурного по училищу офицера. В центре плаца, под специально выстроенным навесом, стояло знамя, рядом часовой, а несколько сзади палатка для караула.

В 6 с половиной часов утра горнистами или барабанщиками игрался подъем. Начальствующие лица из юнкеров должны были подниматься раньше, с повесткой, и к общему подъему должны были быть уже вполне готовыми.

Некоторые офицеры любили проверять готовность взводных к моменту подъема, и сплошь и рядом при первых звуках подъема по лагерю несся зов: "Взводные, к дежурному офицеру!". Поправляясь на ходу, изо всех углов лагеря взводные портупей-юнкера стремились предстать пред требовательные офицерские очи.

Для утренней и для вечерней молитв все роты сходились к центру плаца, имея впереди знамя и караул при нем.

Особенно торжественно и таинственно звучала вечерняя молитва.

Занималась воспетая Пушкиным украинская ночь. На темном небе зажигались далекие звезды, выплывала луна, вечерний воздух дышал прохладой и ароматом цветущих лип.

Без малого тысяча молодых мужских голосов стройно и мощно возносила ввысь, к звездам, молитву Небесному Царю. "Отче наш, иже еси на небеси..." - задумчиво и проникновенно, навевая серьезные думы о Боге, о жизни, об идущей войне, звучали святые слова в тишине летнего вечера. Потом пелся гимн, и вслед за ним роты распускались: усталые юнкера растекались по палаткам.

Как приятно было растянуться на чистой простыне, как приятно было, ежась от утренней прохлады, натянуть на себя одеяло или, проснувшись среди ночи, когда от палатки тянется черная лунная тень, прислушаться к шагам дневального и подумать о том, что до подъема еще не скоро.

На лекции и в столовую мы ходили по-прежнему в училищное здание. Только лекции по пулемету происходили в лагере на открытом воздухе. Пулемет преподавал гроза всех юнкеров, капитан Анненков, крайне строгий, раздражительный, желчный, несдержанный. Он буквально приходил в ярость, когда вызванный им трепещущий юнкер не мог выполнить его требовательного приказа.

В училище для учебных целей был только один пулемет. Пробиться к нему было очень нелегко, а потому понятно, что пулемет знали плохо. До тех пор, пока пулеметный курс включался в артиллерию, беда от неудовлетворительного балла по пулемету была не очень большая: неудовлетворительный балл покрывался баллом по артиллерии. Но когда пулемет выделили в самостоятельный предмет, дело приобрело трагический оборот.

Анненков неистовствовал, неудовлетворительные баллы сыпались как из рога изобилия.

Но самое неприятное было в тех язвительных и несдержанных разносах, которые учинял преподаватель над теми, которые не могли толково рассказать и показать, как, например, устранить пулеметные задержки.

"Что это вам, игра, что ли? Перед вами противник, а вы не знаете, как подступить к пулемету! Безобразие! Не допущу вас до производства!"

- кричал он в бешенстве.

На наше счастье, капитан Анненков в середине лета, вместе с другими училищными офицерами (капитан Барышев, штабс-капитан Крашенников, подпоручик Брежнев и другие), уехал на фронт.

По пулемету нас экзаменовал Добровольский, спокойный и доброжелательный. Экзамен прошел вполне успешно.

Вместо уехавших прибыли с фронта боевые офицеры, которые принесли с собой, вместе со своим боевым опытом, и несколько иное отношение к юнкерам: более простое и душевное. Кстати, это время все кадровые виленские офицеры стали числиться по гвардии.

Между тем, время незаметно подходило к осени. Понемногу давались репетиции, заканчивалась программа строевого обучения проходили ночные занятия, маневры, стрельба.

Стреляли мы мало, раза два-три, причем не по мишеням, а по площадям. Инструментальной съемки не было, только глазомерная. Одним словом, обучение очень упрощенное, получаемые знаня минимальные. Хорошо изучались уставы, но, если память мне не изменяет, не все: кажется, не учили устава гарнизонной службы.

Маневры производились в самый последний месяц нашего пребывания в училище. Было уже прохладно, и мы были в шинелях, причем для отличия от "противника" наш батальон был в бескозырках.

Глаз, привыкший к однотонности защитных цветов, радовался забытым золоченым пуговицам шинелей, синим погонам с галунами и лентам алых околышек бескозырок. Как будто вернулись довоенные золотые дни военных училищ с их щеголеватостью, горделивой стройностью и четкостью.

Это чувствовали и юнкера, выстроенные на мощеном дворе училища, с подчеркнутой отчетливостью ответившие на приветствие ротного командира капитана Муратова, и он сам, как будто с особым удовольствием окинув взглядом свою молодецкую роту.

Маневры в окрестностях Полтавы, на берегу исторической Ворсклы, были не утомительны и приятны. Ласково грело солнце, рдели и золотились леса и речные заросли, и, лежа в цепи вдоль шоссе, на котором окруженный офицерами начальник училища разъяснял задания, можно было не только отдохнуть от долгого марша, но и насладиться созерцанием осенних полей и прислушаться к курлыканью высоко летящих журавлей.

Можно было подумать о близящемся производстве, которое сулило короткий, в несколько дней, отпуск, поездку домой, некоторые удовольствия, а, главное, хотя только прапорщичье, но все же офицерское положение. Что за беда, что погон украсит только одна звездочка! Ведь на позиции - уже через четыре месяца производство в подпоручики, и тогда две заветные, непререкаемо офицерские звездочки засияют на синем или красном просвете армейского погона. В запасном полку в Москве, куда есть возможность выйти, хотя и очень трудная служба, но все же можно найти вечер, чтобы побывать в опере или поужинать в "Праге".

Разборка вакансий - момент, в старое время имевший такое большое значение, в училищах военного времени проходит бледно и буднично. В конце концов, не все ли равно, в каком запасном полку отбывать три-четыре месяца до отправления на фронт. Конечно же лучше прослужить это короткое время где-нибудь вблизи родного дома, в столице, в Крыму, чем в каком-нибудь захолустье. Но ведь это не на всю жизнь! Впрочем, никто не хочет выходить в Казанский округ, где бушует знаменитый генерал Сандецкий.

В середине сентября переходим из палаток в зимнее помещение. Пятый месяц, дополнительный, нашего пребывания в училище как будто даже лишний: он не очень заполнен занятиями. По-видимому, программу свою, рассчитанную на четыре месяца, мы выполнили. Напряжение, которое чувствовалось все предыдущие месяцы, как будто ослабевает. Стало больше времени, стало спокойнее и свободнее.

Удалось даже, пользуясь снисходительностью добряка училищного врача, маленького, толстого и круглого (под стать ему был такой же короткий и круглый старый училищный фельдшер), несколько дней понежиться в пустом лазарете, поспать вволю, почитать, поболтать с приятелями.

Наконец, настал канун производства. Как всегда, после переклички объявлялся наряд на следующий день. Но на этот раз взводные выпускных взводов, первого и второго, со скрытым удовольствием отрапортовали:

"На 1-е октября от первого (и от второго) взвода - наряда нет!".

На следующий день нам, выстроенным в училищном зале перед церковью, начальник училища объявил о том, что Высочайшим приказом по военному ведомству мы произведены в прапорщики армейской пехоты. Он поздравил нас с производством; прогремело "ура" Государю Императору, в последний раз прозвучали звуки училищного гимна. Мы быстро сменили на своих защитных гимнастерках синие юнкерские погоны на золотые офицерские. В церкви отслужили молебен, священник роздал нам маленькие серебряные образки с изображением покровителей училища Святых Косьмы и Дамиана - благословение Виленского военного училища на предстоящий нам тяжелый и тернистый путь.

Волею судьбы мне только краем и мимолетно довелось коснуться этого училища.

Однако я полностью почувствовал и оценил в высокой мере суровый мужественный дух, коим оно было напитано. Училищный девиз - "К высокому и светлому знай верный путь!" - много говорил моему сердцу. Девиз этот, в сущности, мог быть полностью отнесен ко всему тому верному и непоколебимому, что составляло основу славной и могущественной Российской Империи. Виленское военное училище, как и другие, было одним из тех гранитных камней, на которых эта Империя зиждилась.

Поэтому-то полученный мною при производстве черно-белый Училищный знак с вензелями Императоров, с изображением рыцаря на коне и училищным девизом, - я принял с благодарностью и гордостью, ибо он приобщал меня к славной когорте виленцев, немало послуживших Царю и Отечеству.

Позже, на полевом перевязочном пункте, когда снятая с меня окровавленная гимнастерка с виленским знаком чуть не была выброшена в груду кровавых отбросов, - я вспомнил об этом знаке. Сестра милосердия отстегнула его и отдала мне.

Он сопровождал меня и в лазаретах, и в испытаниях гражданской войны.

Утерян он был мною уже позже, при печальных обстоятельствах.

Но память о нем и о всем том, что духовно с ним связано, - жива. Об этом свидетельствуют эти самые строки, в которых я постарался, хотя бы отчасти, по мере своих сил, восстановить далекие картины последнего года жизни славного Виленского военного училища.

Строки эти с братским чувством посвящаю здравствующим ныне, рассеянным по всему свету виленцам.

(Из книги "Поля неведомой земли".)
Из журнала "Кадетская перекличка" № 75 2004г.

Источник:

http://www.xxl3.ru/kadeti/armija.htm