История Полтавы

Дневник Георгия Николаевича Кривобока

• 

Подробности

Просмотров: 13308

Георгий Кривобок. Дневник (29.10.1918 – 08(26).06.1920).

Редактирование и подготовка к публикации – Коротенко Владимир Васильевич.

См. статью В. В. Коротенко "Судьба братьев Кривобоков – опыт генеалогического исследова-ния и поиска родственников, оставшихся в СССР".

Мой дневник

Начну шаблонно, как и все начинают, когда хотят писать дневник. Весьма вероятно, что я не доживу до того времени, когда смогу пере­честь написанное мною и сказать: "Это было когда-то", во всяком слу­чае я буду писать по шаблону, а по шаблону выходит, что надо наде­яться, что кто-нибудь, близкий или чужой, прочтёт мой дневник, посидит несколько мгновений задумавшись, затем вздохнёт, скажет: "Да, много пережито" и пойдёт развеять минутную грусть к своим знакомым! Я не хочу большего, спасибо и за это! А может быть, прочтёте это и Вы!

29 октября 1918 г.

Было воскресенье, и, конечно, я был у Вас. Перед этим - в субботу я получил от Вас записку, которая так сильно меня обрадовала, что я называл себя счастливым человеком, но, к сожалению, моё счастье оказа­лось таким коротким, таким недолговечным! Оно кончилось во вторник, когда я пришёл со службы. Но зато никто не отнимет от меня воспоминаний о воскресенье, которое я провёл у Вас. Эти воспоминания вызывают и теперь в моей душе чувство удовлетворённости и дают мне возможность, хотя бы на короткое время, забыть окружающую обстановку.

1 ноября.

Этот день был роковой. Уже давно поговаривали о призыве бывших офицеров на украинскую службу, но я к этому относился довольно лег­ко и смотрел на всё сквозь пальцы. Как и всегда, пошёл к 8 час. на Электр. Станцию, а придя домой, застал у себя Колю Кийкова, который сообщил мне, что в течении 3-х дней я обязан явиться к воинскому началь­нику, т.к. снова призывают на военную службу. В этот день рухнули все мои надежды и всё приняло чёрный цвет. Не потому, что я боялся военной службы - далеко нет, но я боялся потерять Вас!

Не буду подробно описывать, как я призывался, как покончил со служ­бой и переселился в казармы, как там было тяжело: это не интересно. Тяжелее всего было думать о Вас. Вскоре я перешёл в добровольческий 34 Севский полк, принадлежащий Южной Армии. Бедная мамочка! Она почти заплакала, когда увидела на мне шевроны романовские и погоны, а я, признаюсь, думал только о Вас и о том, что теперь мне придётся или же совсем с Вами расстаться или же видеться исключительно урывками. Все эти дни прошли в каком-то кошмаре: всё делалось как-то тоскливо, грустно и быстро. Я виделся с Вами, говорил, но всё это только тяжёлым налётом оседало в моей душе. Почему? Пожалуй, я и теперь не смогу объяснить точно.

Служба в полку требовала присутствия в т.н. Штабе Обороны, ибо в городе было очень неспокойно и ожидали выступления большевиков. Но вскоре пришлось опасаться не большевиков, а войск восставшего Петлюры: его войска, постепенно захватывая города и железную дорогу, продвигались к Полтаве. Со дня на день ожидали приказания полку выступить на ту или другую станцию против петлюровцев. Я уже совершенно перекочевал в Штаб Обороны и вырывался домой только на 2-3 часа.

Несмотря на то, что я мог видеть Вас довольно часто, я не пользовался этим, так тяжело мне было видеть Вас в той обстановке. Суматоха, беспорядок, грязь, чужие глаза - всё это не могло создать подходящей обстановки для нашей встречи. Так чувствовал я, а Вы... не знаю. Вообще мне казалось, что Вы даже недовольны мной.

Наконец утром 12-го ноября приказано было полку выступить по направлению к ст. Божково, для противодействия петлюровцам. Полку! Какая ирония: ведь в полку всего было 43 человека, с командиром полка и штабом.

12 ноября

Утром, за час, за два до выступления пришла мамочка ко мне в Штаб. Я сообщил ей свою новость. Как тяжело ей было - это видно было по ней. Я как мог её успокоил и вышел её проводить.

Мы пошли Александровским парком: утро было морозное и все деревья стояли, покрытые инеем. Наконец я остановился и стал прощаться. Она перекрестила меня, поцеловала и пошла. Как сейчас я вижу её перед собой, когда, пройдя полдороги, я обернулся и сказал себе: "если она не обернется, то я буду убит". С какой тоской я следил за ней, взглядом прося её обернуться. Она обернулась, махнула мне платком и пошла, постепенно исчезая среди заиндевевших деревьев. Я больше её не видел.

Я торопился: прибежал в Штаб, поскорее натянул на себя снаряжение, одел на пояс револьвер и побежал на верх. Мне надо было к Вам. Вас вызвали и Вы вышли, но как будто очень недовольная тем, что Вас оторвали от работы. Я начал говорить Вам, что сейчас уходим, что я, может быть, буду убит, что я люблю только Вас и о Вас только буду думать до последней моей минуты, а Вы в ответ рассмеялись и сказали, что "всё это глупости". Как стало больно от Ваших слов! Правда, Вы и раньше не верили моей любви, но. когда человек идёт на весьма вероятную смерть, то ему нет расчёта лгать. Я поцеловал Вам руку, и Вы ушли! Боже! Неужели навсегда!?

Приказано было одеваться: брать винтовки и выходить на улицу.  На улице собравшаяся толпа довольно недружелюбно смотрела на нас, на наши погоны. Наконец построились и пошли на Харьковский вокзал. На вокзале сначала хотели поехать поездом, но потом решили идти пешком. Уже стемнело, когда мы вышли; было холодно. Вместе с нами шли человек до двухсот других украинских полков. Шли долго, темнело всё больше и больше; наконец дошли до перекрёстка Киевского и Харьковского путей, где решили переночевать, а утром пойти в наступление на петлюровцев, находившихся на разъезде Свинковка.

13 ноября.

Кое как провели ночь частью в карауле, частью в будке сторожа; за час до рассвета приказано было выходить и тащить пулемёты. Пошли по линии на Свинковку; пока дошли до соседней будки - уже рассвело, но холодно было по прежнему. С этой будки должны были начать наступление, причём первым должен был пойти Сумской полк (человек 60), затем мы, а Роменский и артиллеристы (без пушек) составлять резерв (около 150 человек).

Сумцы рассыпались в цепь и пошли; минут через пять послышались выстрелы, затем пулемёт. Оказалось - сумцы отошли далеко на фланги и на­чали отступать. Тогда приказано было нам двигаться: пошли вдоль линии, по канавке. Вошли в линию огня и залегли в канаве. Здесь я и прап. Литковский, как правофланговые, были посланы вперёд, с целью высмотреть, откуда стреляют. Поползли. Уже кончается и канавка, головы нельзя поднять, пули бьют по самому гребню канавки, а ничего не видно. Вернулись и доложили, что стреляют из деревни.

Показался первый раненый, в бедро: бедняга, он умер от сильной потери крови.

Приказано было выходить из канавы и рассыпаться в цепь: нашему взводу направо от дороги, второму - налево. Вышли, начали выравниваться. Это бы­ло красиво; несмотря на сильный огонь, раненых пока не было. Мы огня ещё не открывали, пошли вперёд, но затрещали пулемёты и пришлось лечь. В это время показался их блиндированный поезд и открыл артиллерийскую стрельбу, пришлось загибать фланг и отходить подальше, от линии железной дороги. Наконец заработали и наши пулемёты. Неприятно, что видно было, как стреляют по тебе с поезда, видно было огонь, а сам ответить не можешь - артиллерии нет.

Появились у нас раненые. Приказали отступать: ужасно скверно отступать, как остался жив, не знаю. Кое-как отошли к прежнему своему положению. Оказалось, у нас убыло из строя из 43 чел. - 11; десять раненными и один убитый - поручик Мандро. Он чувствовал свою смерть; его не успели убрать, и он остался на поле с лицом, обращенным к небу, и согнутыми в коленях ногами.

Когда лежали в цепи, мысль о Вас поминутно приходила мне в голову. Я думал, что Вы как ни в чём ни бывало встаёте утром, идёте на службу, сидите там и болтаете с Верочкой и ее адъютантом. Горькие были думы...

А пока стояли у моста, со стороны Киевского вокзала послышалась пулемётная стрельба: оказалось, всякая рвань пыталась занять город. Мы волно­вались: спереди петлюровцы, сзади - тоже. Наконец решили идти на Харьк. вокзал. Здесь Нач. дивизии приказал идти в Штаб Обороны, но командир пол­ка отказался исполнить приказание и приказал садиться в вагоны, чтобы по­пытаться проехать на Дон.

Несколько минут, пока я решал, ехать или остаться, были ужасны, но повторенное приказание заставило меня Войти в вагон.

Через некоторое время мы поехали. Полтава осталась позади. Остались и Вы. Кто мне скажет - навсегда ли?!

Первую станцию проехали благополучно, но под Малой Перещепиной, занятой уже петлюровцами, были встречены огнём, правда, довольно слабым, т.к. стреляло всего несколько человек. Благодаря нашим нерастерявшимся пулемётчикам, открывшим огонь из нескольких пулемётов одновременно, эти несколько человек были моментально скошены и наш поезд благополучно пролетел мимо Малой Перещепины, счастливо попав на единственный неразобранный путь. Остальные станции проехали спокойно, только в Кременчуге, не зная, кто едет, хотели нас встретить пулемётами, но недоразумение разъяснилось по телеграфу. Прибыли в Кременчуг, где должны были выбрать направление или на Знаменку, которая была уже занята повстанцами, или на Киев. К сожалению, здесь наш командир полка исполнил приказание начальни­ка эшелона, и мы поехали на Киев, вместо того, чтобы попробовать прорваться через Знаменку и ехать на Дон.

С этого дня начинается беспорядочная жизнь и война по железной дороге. Точно никто ничего не знал, приказания отдавались по 10 раз в день, по стольку же и отменялись. Это было наше несчастие: вместо того, чтобы принять твёрдое решение и к нему стремиться, мы разменялись на какую-то железнодорожную охрану, ежеминутно рискуя быть отрезанными от Киева и захваченными повстанцами.

14 ноября.

Переночевали в Кременчуге, а утром двинулись на Ромодан. Отъехавши вёрст 5, заметили, что едем обратно в Полтаву: оказалось, что с целью перевели нас на полтавский путь. Поехали обратно, но, не доезжая станции, нас перевели на Ромодан и мы двинулись.

15 ноября.

Приехали в Ромодан; здесь получили распоряжение ехать на ст. Лохвица, охранять путь. Выехали часов в пять и прибыли уже вечером.

16 ноября.

С Лохвицы приказано было отойти на Сенчу. Здесь уже обзавелись клас­сными вагонами. Довольно сильно изнуряли караулы, особенно по ночам. В посёлке при станции облюбовали себе два домика, где обедали, отдыхали и иногда ночевали. Нам попался дом какого-то еврея, который, бросив всё, бе­жал в Рамодан, боясь петлюровцев. Всё таки время проводили сносно: спали в тепле, ели за столом и целый день заводили граммофон. Правда, он наво­дил на меня тоску, т.к.. слушая его, особенно остро вспоминались Вы.

Прибыли сестра и доктор. Ездил в г. Лохвицу эвакуировать казначейство. Ездило всего 10 челов. офицеров. Выехали вечером, в Лохвице были уже ночью. В городе с часу на час ожидали петлюровцев. Все городские власти ужасно нервничали. Захватили несколько миллионов денег, кое-что из интендантских складов, преступника, присужденного к расстрелу, и выехали часа в два ночи.

Подвод 15 - 20 растянулось на полверсты. Было очень холодно, к тому же пошёл снег. А здесь ещё вдруг внезапно остановились, слышу выстрелы. Слава Богу, я в этом не участвовал. На рассвете прибыли в Лохвицу.

24 ноября.

Поехали на Ромодан с тем, чтобы ехать на Киев, но, приехавши, остались стоять на пути. Здесь немного пополнились и разбились на 3 роты. На следующий день внезапно приехала жена Гиринского, привезла мне от мамочки письмо, а от Вас, что "Вы меня тоже вспоминаете". Как я был благодарен ей за эти слова!

Внезапно после обеда приказали нашей роте садиться в вагон и нас повезли на ст. Шишаки по направлению на Хорол, в помощь отряду полк. Соболевского, наступавшего с немцами на Хорол.

Под Хоролом немцы бежали и Соболевского разбили, и он отступил на Ши­шаки. Мы должны были занять охранение. Это была тяжёлая ночь, главное, очень холодная.

На рассвете сняли стрелки, сели в поезд и поехали на Ромодан, но не доехали и остановились на пути, против Ореховского завода. День прошёл спокойно, к вечеру нас начали обстреливать из артиллерии.

Немного отошли, потом приказано было занять завод и задерживать противника. Ночью поднялась стрельба, выбежали - ничего не можем понять, снова пошли к поезду, где и провели остаток ночи.

27 ноября.

Приехали две остальные роты нашего полка, а отряд Соболевского должен был смениться. Снова пошли на завод. Кое-как провели день и ночь в этих ужасных рабочих казармах, где вместе с нами помещалась часть рабочих: мужчин и женщин.

28 ноября.

С утра думал о Вас; вызывал Ваше лицо, волосы, фигуру. Больно и тяжело, так хотелось поскорее к Вам.

Часов в 12 начала работать их артиллерия. Снаряды попадают очень близко, но пока благополучно. От нашей роты приказано было выслать разведку. На этой разведке потеряли одного человека - прап. Праворчука: ему, бедному, стаканом снаряда вырвало бок и часть живота. Ужасно тяжело было смотреть. По­ставили к нему часового, которому, вероятно, не особенно приятно было стоять и ждать, когда очередной снаряд сделает и из него такое же тело.

Пошли обедать, но не успели съесть горячего, как один снаряд попадает в крышу, выбивает окна, но никого не ранит.

Приказано было быстро выходить, т.к. противник повёл наступление, и рассыпаться в цепь вдоль линии.

Снаряды ложатся всё ближе и чаще. Наконец рассыпались в цепь и открыли огонь. Заработали наши пулемёты и единственное орудие. Огонь всё сильнее, но быстро начинает темнеть: чувствую, как набравшийся в сапог снег начинает таять, хочется пить, слева лежит Литковский, справа Гиринский и от их стрельбы у меня звон в ушах. Всё хочется выползти немного выше, на бугорок, долго думаю, стоит или нет, но взрывшая снег на бугорке пуля заставляет меня вздрогнуть и отказаться от этого намерения. Пальцы замёрзли и обойма плохо заходит в винтовку, всё время цепляясь за подающий механизм. Неприятно повизгивают пули, снаряды же заставляют вздрагивать и инстинктивно прижиматься к земле. В наступающих сумерках видно вспышки орудий, стреляющих по нас. Вспоминаю, что делаете Вы в это время: на уроке или дома, или может быть у Верочки?!

Приказано отступать. Жду своей очереди, наконец, настала и моя. Идёшь и непроизвольно наклоняешь голову от этих поющих свинцовых кусочков, которые так неприятно чмокают по забору, идущему по краю маленькой ложбины, по которой мы отступаем. Разрывается снаряд: один подпрапорщик хватается за ногу – оказывается, легко ранен и контужен. Есть и ещё раненые. Один пулемётчик - убит осколком наповал. У Соболевского тоже есть.

Постепенно выходим из линии огня. Чувство такое, как будто сделал дело и идёшь отдыхать. Мечтаю о тёплом вагоне, о койке под потолком и о том, что могу свободно думать о Вас и родной Полтаве.

Пришли на Ромодан. Суета. Крики. Спешно составляют эшелоны. Мы уходим последними.. Мечты об отдыхе нарушены: назначают в штаб для связи. Иду во второй класс и кое-как устраиваюсь. Ночью проходивший мимо Евг. Ник. увидел меня и послал спать. Слышу сквозь сон, как тронулись, потом стали, потом снова тронулись. Заснул с сладким сознанием заслуженного отдыха.

29 ноября.

Приехали в Лубны, простояли день и вечером двинулись дальше, на Киев.

30 ноября.

Приехали на Гребенку. Похоронили пулемётчика Иржевского, а тело бедного Праворчука испугавшаяся снаряда лошадь где-то выбросила по дороге.

Перед похоронами Иржевского неожиданно вижу Серёжу. Обрадовался очень - ведь двоюродный брат, друг детства, как будто даже родным повеяло. Благодаря Евг. Ник. моментально перевёл его в наш полк, в пулемётную команду.

2 декабря.

Отступаем дальше: к Киеву; прибыли на Яготин, где удалось хорошо умыться и напиться чаю в частном доме у какого-то еврея. Не успели прий­ти на станцию, как нашу роту посадили в вагон и послали на поддержку, уже не помню какого отряда, который дрался с петлюровцами, успевшими перерезать нам путь и на Киев.

Но в бой нам не пришлось вступить. Вернулись на станцию.

Итак, по железной дороге путь отрезан: ни взад, ни вперёд; решили идти походным порядком, всё на тот же Киев.

4 декабря

Наконец выступили в этот ужасный, печальный поход. Растянулись на огромное пространство, ехали на крестьянских подводах. Всего нас было свыше тысячи человек с несколькими орудиями и большим количеством пулемётов.

Только к вечеру остановились в Кулябово; устал страшно, а впереди ещё и ночной караул. Кое-как поели и вповалку легли на пол. От усталости ника­ких мыслей в голове.

5 Декабря.

Выступили рано: холодно, ветер, повозок мало, да и не усидишь долго, весь застынешь.

Прошли деревню Недра, Корнеевку, кочевали в Парышкове. Утром нарядили мой взвод в штаб, к арестованным ночью деревенским громилам, за которыми числилось уже несколько убийств и вооружённых грабежей. По приговору военно-полевого суда они приговорены к расстрелу. Привести в исполнение приговор приказано было нашей роте. Эта весть меня неприятно взволновала.

Вытянулись за деревню. Мы с приговорёнными последние, сзади только небольшой конный разъезд.

Вспомнил, что сегодня 6-ое декабря и что у меня дома два именинника: папа и Коля. Стало ещё неприятнее. Но внезапно нас, несколько человек, ротный командир выслал вперёд и я, слава Богу, не участвовал в этом деле.

Пришли в Ядловку, где гетманские войска отделились и пошли на Киев, который был уже взят петлюровцами, а мы решили повернуть на юг и идти на Одессу к союзникам, т.к. пройти на Дон явно стало невозможным.

8 декабря

Утром ушли гетманские войска, сдаваться на милость победителей! После обеда вышли и мы, т.е. наш полк, отряд полк. Соболевского, часть Одесского полка и Кременчугская сотня; все эти части - тоже украинские войска, но не пожелали идти в Киев. Захватили с собой два орудия.

9 декабря.

Пришли на рассвете в дер. Гусенцы, стоящую на Днепре. Переправиться не удалось, т.к. лёд был не крепкий, не мог выдержать орудий и получили сведения от разведчиков, что на противоположном берегу, в Ржищеве, нас ожидают петлюровцы и готовят достойную встречу. Дело осложняется. Ветер невероятный, сбивает с ног, леденит кровь, да и есть хочется. А мысли в голове самые скверные.

10 Декабря.

Отдохнули день, а вечером, часов в девять, вышли, чтобы переправиться через Днепр выше версты на две.

Наша рота пошла первой. Подошли к Днепру. Наш взвод назначен в дозоры. Мы с Литковским - правый дозор.

Гуськом потянулись за проводником, вышли на лёд, от снега светло. Взяли вправо и быстро двигаемся вперёд. Лёд как то странно потрескивает. Сзади, шагах в двухстах, идёт остальная часть роты цепью. Впереди никого нет, слева головной дозор.

Дошли до середины, вдруг выстрел, другой. Пули запели и впились в лёд. Мелькнула мысль: сейчас огонь из пулемёта и от нас ничего не останется, а нам строго приказано огня не открывать, что бы ни было, хотя мы знали, что так нас не пропустят. На минуту задержался, оглянулся: все присели и ждут, но приказание батальонного "вперёд, скорее" заставило броситься бегом. Трещит лёд, влево - тоже. Стало жутко, жду выстрелов, но всё тихо; наконец берег. "Вперёд", беспрестанно раздающееся, как будто подгоняет. Продираюсь сквозь лозняк и забираю всё вправо, но Вани со мной нет. Кричу, никто не отвечает. Очевидно разошлись, где наши - не знаю. Кое-как, нечаянно, нашёл одного из третьей роты, поставленного маяком. Нашёл своих и стал в охранение. Сзади переправляются наши. Стояли часов 6, всю ночь, пока не прошла последняя повозка. Ноги промочил и потому весь дрожу. Спасибо командиру полка: он почти всей роте дал выпить понемногу водки. Выпил и стало немного теплее. Наконец прошли все, и мы тронулись, прикрывая тыл нашего обоза. Где то слышна ружейная стрельба (как оказалось потом, это разведчики наши производили демонстрацию в том месте, где как раз нам приготовили встречу). Пришли в дер. Тарани, где и отдохнули до утра.

11 Декабря.

Часов в 9 вытянулись из дер. Тарани. Погода хорошая, бодрая; кругом огромные холмы, сплошь запаханные, кое-где группа деревьев. Подъезжаем к славной деревеньке, проехали уже половину, как вдруг частые выстрелы. Батальонный быстро командует, и наша цепь взбирается на гору, чтобы лучше видеть противника. Два наших пулемёта начали работать прямо с повозок. Оказывается, наши конные были встречены огнём петлюровцев, спрятав­шихся за церковью и школой, одного вахмистра ранили.

Быстро бежим вверх по горе: выстрелы пулемётов красиво разносятся эхом между горами. Бежать трудно, снег довольно глубокий и мягкий. Уже прошли деревню, обоз двигается за нами; выехали в поле: там на холмах видны чёрные фигуры и то и дело повизгивают пули. Сели в повозки и решили не обращать внимания, только выслать прикрытие.

Стоит группа людей: оказывается, делают перевязку раненому в ногу кап. Прокопчуку; быстро проехали сани с трупом только что умершего от разрыва сердца (как говорит доктор, но это точно не установлено) поручика Кисилёва. Стало так неприятно на душе, когда увидел это синее лицо только что живого человека.

Так мы ехали под пулями почти полдня. Наконец артиллерия пустила несколько снарядов и мы поехали более спокойно.

Проехали какую-то покинутую деревню, затем одну обитаемую и опять едем. Пока тихо. Опять вспоминается дом, родной город, Вы. На душе грустно и тоскливо, точно что-то предчувствуется. Темнеет, а мы всё едем и едем, вот уже и совсем темно. Подъезжаем к какой-то деревне, и вдруг нас встречают выстрелами. Не останавливаемся, открыли огонь из своих пулемё­тов и едем дальше. Опять тихо. Лёг в повозку, т.к. чувствую себя очень нездорово. С утра начало таять, снега нет, грязь, холодно, идёт мелкий дождь. Лежу в повозке и забываюсь в дремоте. Вдруг стали, оказывается, в деревне, где будем ночевать. Это была дер. Копиеватое, конечный пункт на­шего похода свободными людьми.

13 декабря.

Уже ровно месяц, как мы вышли из Полтавы. За ночь немного отдохнул и чувствую себя лучше. Думали здесь менять лошадей, как вдруг снова выстрелы. Опять а цепь, да как стали, так и простояли целый день и ночь. Что за ужасная это была ночь! Сейчас даже вспомнить страшно. Стояли за околицей, чуть не по колено в грязи, сверху беспрерывно сеет мелкий дождь. Весь про­мок, в сапогах по ведру воды и грязи, ели только утром.

По всему видно, что мы окружены. Со стороны кладбища доносится свист, крики, разговор. Ночью прибыл парламентер с предложением сдать оружие, иначе все будем перебиты. Люди все измучены, лошадей нет. В штабе отряда решают, пробиваться или нет. Все начальники частей, кроме нашего команди­ра полка и командира батареи, стоят за сдачу. Ночью подымается у них стрельба: что у них происходит, неизвестно. Огня приказано не открывать. Больше нет сил стоять, изнервничались, устали и промокли невероятно, а что ожидает впереди - вот вопрос?! Наконец сменили: куда-то зашёл в дом и заснул, как убитый. На рассвете снова будят идти в караул. Уже стоя на посту, узнал, что решили не пробиваться, а сдать оружие, причём ихний комиссар обещает сохранить нам собственные вещи и оружие. Сдача назначена в 12 часов. Да! Кажется, если бы знали, что ожидало впереди, то многие согласились пробиваться, чем сдавать оружие. Наконец настало и время сдачи.

Описывать все эти ужасы, т.е., почти чувствовать это снова, очень тяжело, а потому постараюсь возможно меньше писать об этом.

Оружия собственного нам не сохранили; вещи, часы, кольца, портсигары и т.д. сразу же начали у нас отбирать, вернее, грабить. Сколько издевательства, сколько ругани и оскорблений мы перенесли за всё это время!

Наконец построили и погнали на Таганку. Это большое местечко Каневского у., Киевской губ. Дорога невероятная, грязь стаскивает сапоги, а кто был в валенках, тому совсем пришлось плохо.

Всю дорогу нас сопровождали ругань и оскорбления, даже действием, без всякого повода с нашей стороны.

Вечером пришли в Таганку усталые донельзя, голодные, ежеминутно ожидая массового расстрела. В каких-то домах какого-то местного графа-богача нас разместили на ночь человек по 60-70 в небольшой комнате. К утру углекислоты скопилось столько, что свеча и спички не горели, с некоторыми было совсем нехорошо.

Утром нас обыскивали, причём отбирали решительно всё. Всё таки мне удалось спасти две карточки: Вашу и мамочкину, и что-то рублей 600 денег. А бумажник, память Всеволода, которым я так дорожил - погиб. За всё время там не давали ничего есть. Вскоре после обыска нас погнали дальше. У выхода из ворот пристрелили какого-то ротмистра за одно неосторожное слово: "банда". Через некоторое время кадет Разумов, шедший со мною в по­следнем ряду, отстал, т.к. валенки свернулись на сторону и он не мог идти. Он хотел попросить позволения сесть на повозки, на которых ехали наши раненые и которых мы выдавали за больных. Я ему не советовал, но он пошёл, с тем, чтобы больше не возвращаться: его тоже пристрелили. Слышал, как один бандит, обращаясь к другому и указывая на меня, говорил: "Следовало бы и этого высокого расстрелять". Да! это было тяжело слышать.

Так шли целый день, минут на пять останавливаясь среди дороги, чтобы передохнуть. Одно время, когда взбирались на гору, длиною больше версты, чуть не по колено в грязи, я думал, что ни ноги, ни сердце не выдержат. Уже в часов 9-10 мы пришли на ст. Корсунь, чтобы ехать, куда – мы не знали. Посадка в вагоны снова сопровождалась бесчисленными оскорблениями и ударами прикладов.

В вагоны посадили человек по 40; очевидно, в вагонах перевозили лошадей, потому что пол был весь покрыт жидким навозом, к тому же многих совершенно раздели: поснимали сапоги, верхнее платье и т.д. Первый раз нам дали хлеба, по одному на четырёх, но есть хотелось не так, как пить! Кое как доставали воду, причем за бутыль в 1/4 ведра платили по 50-100 и 150 руб. Кое-как примостился на корточках и задремал, но не долго: проснулся, т.к. тронулся поезд и мы поехали.

24 декабря.

Наконец после всех этих ужасов, которые нам пришлось перенести в тече­нии нескольких дней с 16 по 24 декабря, мы чувствуем себя людьми, которые проснулись с сознанием, что тяжёлый кошмар, так их мучивший, прекратился и все ужасы оказались сном.

Сколько раз за это короткое время мы висели прямо на волоске от смерти, от расстрела. Я помню, что в Белой Церкви был такой момент, когда мы уже прощались друг с другом, думая, что доживаем последние минуты. Я помню, как начальнику нашего эшелона (между прочим, довольно порядочному человеку, хотя и петлюровцу, но петлюровцу более или менее идейному) приходилось мо­ментально двигать наш поезд то с Белой Церкви на Фастов, то с Фастова на Белую Церковь, то останавливать его где-нибудь между этими двумя станциями, на каком-нибудь полустанке, чтобы спасти нам жизнь, а раз пришлось ему эк­стренно вызвать откуда-то бронированный поезд и открыть внезапно стрельбу по местным фастовским большевикам м петлюровцам, чтобы только предупредить их в желании нас расстрелять. Но кажется, самая ужасная - это была ночь в Киверцах, где мы сами слушали всё время, как собираются покончить с нами, тащат пулемёты и т. д.

И вот всё это прошло: мы в Германии и, как помечено в нашем маршруте, должны ехать во Францию, чтобы оттуда отправиться на южный фронт. Вид у нас самый ужасный: оборванные, грязные, исхудалые, обросшие бородами.

Сочельник провели в бане и дезинфекции на ст. Просткен. Ночью едем дальше.

29 декабря.

Рождество встретили в вагоне. Никогда мне не приходилось встречать так Рождество. Вспоминался дом, мамочка и Вы. Вы ни на минуту не оставляете меня, думаю о Вас беспрерывно: как безумно, как невероятно хочется Вас видеть?! Иногда от бессилия только застонешь, да покрепче сожмёшь руки. Только один вопрос и занимает меня: увижу ли я родной город и Вас с мамочкой? Не знаю почему, но думы о Вас вызывают и думы о мамочке и наоборот.

Приехали в Альдамм, где перешли в ведение французов в лагере для военно­пленных. Французы очень милы, сразу же начали откармливать нас всевозможными консервами.

1 Января.

Провели скромно и вечер встречи Нового Года. Собрались всем полком, немного выпили и благодаря французам хорошо закусили: они специально выдали нам чудные консервы всевозможных видов. Что ждёт меня в Новом году?

7 Января.

Снова в вагонах, но уже пассажирских, целым эшелоном едем, как говорят, в Мангейм. Проехали уже Берлин, теперь же мелькают какие то городки, станции, но названия мало говорят и уму и сердцу.

8 января.

Приехали в Гессен. Здесь узнали, что едем в Ветцляр, а не в Мангейм, как первоначально думали, где и будем ожидать дальнейших результатов.

9 января.

Полковник Струков вернулся из Берлина, где был во французской миссии: оказывается, положение неважное. Франция не хочет нас принимать. По всему видно, что здесь придётся долго сидеть.

19 января.

Хлопочем у всех, у кого можно, чтобы отправили нас в Россию. Но пока только одни обещания, а результатов нет. С этого времени и пошла эта скучная бессодержательная жизнь, с одним только ожиданием посылок.

Верхнее платье всё хуже и хуже, денег почти нет. Скука и тоска страшная. Сначала осматривали город, а потом и это надоело, хотя и город и окрестности очень красивые, к тому же в окрестностях много интересных замков, и сохранившихся, и целых.

8 мая.

Вот уже май; на дворе тепло, цветут каштаны, фруктовые деревья, сирень и кое-где магнолии. И в городе и в окрестностях очень красиво, но эта красота только раздражает.

Уже не могу выйти днём в город: в шинели жарко, а костюма нет. Выхожу, благодаря этому, только по вечерам.

Кое-что изменилось у нас. Неделю тому назад похоронили своего ротного командира кап. Чебыряк - умер от менингита. Ведь так стремился человек на родину, так тосковал по своей семье! И вот его уже нет, со сколькими ещё будет то же?!

Вчера уехали 35 человек офицеров на Мурман. Поедут через Англию. Как я им завидую! Как будто и мы должны отправиться через 2-3 дня, но только не на Мурман, а под Либаву или Митаву. Это уже почти решено.

Полк. Коченов получил отдельный пластунский батальон и, между прочим, запретил мне записываться куда-либо: я поеду туда, куда и он поедет. Это отчасти и лучше: мне ни о чём не надо думать, за меня думает другой.

Из России, о Колчаке, приходят очень хорошие вести и только просишь Бога, чтобы и дальше так шло. А вот из Украины всё плохие. Неужели же у Вас там так плохо. Как-то не умещается в голове!

Желание Вас увидеть иногда доходит до такой степени, что чувствуешь пря­мо-таки физическую боль. С другой же стороны - надежда, что это когда-нибудь случится, постепенно исчезает всё больше и больше. Нет! не может быть этого! Я хочу Вас видеть, хочу слышать Ваш голос, хочу, чтобы хоть немного приласка­ли меня!! Без Вас жизнь мне кажется бессмысленной, какой-то тёмной и мрачной дырой. Я не могу себе представить, чтобы я мог забыть Вас и полюбить кого-нибудь другого. Это не укладывается в моём воображении!

А кстати: среди немок попадаются и интересные, но уж очень скверно они одеваются, а главное - их ноги: это не ноги, а один ужас: плоские, толстые, большие и какие-то вывороченные. Но всё же некоторые из наших офицеров усиленно ухаживают, совершенно не зная языка. Как они объясняются - Бог их знает.

9 мая.

Сегодня вечером едем под Либаву! Господи помоги! Выехали в 11 часов: прощай, Ветцляр!

Сейчас сижу в Гессене, в ожидании поезда.

Что-то ожидает меня впереди? Думаю о Вас и тоскливо становится на сердце: живы ли Вы? Прошлая жизнь так отошла далеко, что, кажется, ей нет возврата.

Смотрю на едущих со мною товарищей, и невольно в голову приходит мысль, что вот нас едет известное количество людей, едет с целью борьбы с большевиками. И каждый из этих людей думает выйти из этой борьбы живым и вернуться на родину. Но ведь борьба требует жертв: кто же будет этими жертвами?

Сейчас все живые, здоровые, ожидают вагонов, закусывают, но среди нас ведь уже есть люди, приговоренные судьбой. Кто же они?

Устал: скорее бы давали поезд - разместились бы и ехали: так хорошо думать под стук колёс о Вас.

14 мая.

Уже второй день, как сидим на маленькой станции Кершен. Оставили за собой Берлин, Бромберг, Торн. Теперь наш путь на Тильзит, но по какой-то непонятной причине мы не двигаемся.

Заметно приближение фронта: вооружённые солдаты, учебная стрельба артиллерии и т.д. Настроение неважное: ни дела, ни книг нет. Скучно и скверно.

16 мая.

Наконец Митава: хотя везде и немцы, но русского былого не заглушить. То оставшаяся русская надпись, то чисто русское здание, то ещё что-нибудь, говорят, что всё это когда-то было русским. Вчера, во время остановки в Инстербурге (ещё в Германии) - очень милый городок, в котором масса интересных женщин - зашли с Дорей в один ресторанчик, какой-то Rats Kelleг, поужинать. Провели там время довольно приятно, а, возвращаясь на вокзал, встретили Евг. Ник. и Розена и снова отправились туда пить коньяк и ликёр, которые, кстати сказать, очень неважные, хотя и довольно дорогие.

Сегодня Доря заболел, как предполагают, аппендицит. Отправили в немецкий госпиталь.

Сидим на вокзале и ждём, когда нас могут принять и дать помещение. Может быть, ещё придётся ехать под Ригу.

24 мая.

Уже вторая неделя, как мы живём в Митаве, в пустом доме, без мебели, кро­ватей и даже простых нар. Обмундирование до сих пор не выдали, денег тоже, поэтому, как и в Германии никуда нельзя было показаться, так и здесь никуда не хочется идти. К тому же нечего курить, а ведь это единственное удовольствие, а сейчас, так даже, и развлечение.

Благодаря всему этому нервничаешь, раздражаешься по пустякам, говоришь всем дерзости и т.д. вплоть до ругания начальства, как малого, так и большого.

Спим на голом полу, сидим на стуле по очереди, кругом грязно, неуютно. Ну и жизнь!

25 мая.

Пошли с Федей в парк. Осмотрели замок Бирона. Громадное здание, располо­женное четырехугольником: внутри всё поломано, загажено, разбито. Кое-где остатки мебели, камины, люстры. Архивы, фамильные склепы герцогов курляндских, всё это разворочено, разбросано, набальзамированные тела выброшены из гробов.

Почему-то запомнил надпись на одном из гробов: Benigna Gotlieb, gebor. 1702 – gestorb. 1783. Старательная была герцогиня Курляндская!

Везде следы большевистской "влады". Ах, мерзавцы! Между прочим, не знал я, что Федя ловелас - вот бы сюда Лидию Арсеньевну! Правда, ему далеко в этом отношении до Евг. Ник.!

2 июня

Наконец-то перебрался на частную квартиру. Живу со своим непосредствен­ным начальником Славою Клепчиновым. Я назначен младшим офицером в команду службы связи, а не начальником, как предполагали мои товарищи. Каждый из нас занимает по комнате: очень мило, тихо, чисто, мягко и удобно. За всё это плачу 15 руб. Хозяйка по-русски не говорит, только по-латышски и немного по-немецки. Приходится объясняться с ней только на этом языке, т.к. хозяин по утрам уходит на работу.

Пополнения пока нет, занятий тоже поэтому нет. Приехал начальник отряда Вермонт: впечатление производит человека решительного, энергичного, только порядочно рисуется. Это мне не нравится!

Делаю себе более или менее приличную форму, поэтому все деньги ухнул на платье и обувь. Расходы большие, а жалование маленькое, да и то выдают по третям, что очень неудобно. Зато во вторник, т.е. послезавтра, кажется, смогу выйти погулять человеком. Тихо. Сижу и пишу свой дневник. Слава ушёл на какой-то концерт - я один дома. Шумит ветер и тем только нарушается тишина. Похоже, будто сегодня осенний день. Как Вы далеки, и далеки не только пространством, но и временем.

Ваша карточка стоит у меня на письменном столе, направо мамочкина.

Но Вы отвернулись, Ваши глаза не смотрят на меня, и нет той силы, которая могла бы их заставить взглянуть на меня.

Вы не такая, как на карточке: настоящая - Вы лучше. Или там - на той карточке среди Ваших подруг, где Вы стоите с распущенной косой.

Милые волосы, помните - я заплетал Вас? Милые глаза, помните - я смотрел в Вас и видел только чёрную бездну!! Милые пальчики, которые я целовал, где Вы, живы ли Вы? Воспоминания вереницей проходят в моей голове: я помню собор, в который мы ходили каждую субботу, невзирая на грязь; вспоминаю, как ходили к институту, в городской парк. Тогда была луна: при её свете Ваше лицо становилось таким заманчивым, таинственным - матовое с чёрными глазами.

А то воскресенье, когда я заплетал Вам на ночь косы, после чего Вы отправили меня, несказанно счастливого, домой! И всё это прошло, а вернётся ли?!

Солнышко моё, любимая моя девочка, жива ли ты?! Господи Боже мой, спаси и сохрани её и мамочку! Сохрани всех, Господи, близких мне, дай хоть раз ещё увидеть их, хоть раз ещё сказать ей, как я её люблю!

4 июня

Наконец имею приличный костюм: правда, израсходовал на платье и обувь все деньги, но зато одет, да и 20-ое (по нов. ст.) скоро.

Рядом со мной снял комнату пр. Шаповал, что мне мало нравится: не люблю его самодовольности и самовлюблённости.

Был вчера молебен, по какому поводу - не знаю. А лучше было бы, если бы сначала всех одели, а тогда бы служили молебны.

Что-то делается у Вас? Слухи и предположения ходят самые ужасные. Боюсь думать о Вас, о мамочке, о домашних: все Вы мне обрисовываетесь какими-то печальными, плачущими, что иногда сердце сожмётся от страха.

6 июня

Ничего особенного за эти два дня не произошло. Утром в казармы, там до 12, затем там же обедаю и домой: ложусь отдыхать. Вечером в городской парк бродить, где, глядя на женщин, приходит невольно в голову мысль: неужели во всех городах, где побывали большевики, женщины настолько развращены. Правда, говорят, что здесь, в Митаве, да и в Риге женщины принуждены были отдаваться большевикам из-за голода; это ужасно!

Но я знаю - у Вас есть гордость, для Вас лучше смерть, чем это. Что же касается меня, то я скажу тоже, что лучше видеть Вас мёртвой. Впрочем, я говорю невероятные вещи, Господь даст - этого не будет.

15 июня

За эти девять дней политическое положение страны сильно изменилось. Эстонцы и латыши хотят выгнать немцев, благодаря чему и мы можем попасть в грязную историю снова. В воздухе пахнет близкой стычкой. Мы же не знаем, кого будет держаться наше начальство. Несколько дней тому назад мы пошли гулять в парк: по дороге солдат моей команды подходит и говорит, что приказано всем возвращаться по казармам. Оказалось, что опасаются не то столкновения немцев с латышами, не то где-то скопившихся за городом большевистских банд.

Пополнение идёт, но довольно слабо; обмундирование тоже.

В открытое окно доносятся звуки рояля: это играют соседки - очень ин­тересные барышни.

Где Вы, моя любимая! Что делаете Вы сейчас? Я часто мечтаю, что каким-то чудесным образом Вы внезапно очутились бы в Митаве. Но это настолько невыполнимо, что трудно даже вообразить, что бы я тогда делал. Знаю толь­ко, что смотрел бы бесконечно в чёрные глаза, целовал бы милые длинные пальчики, ласкал бы и погружал свое лицо в чёрные косы. Сегодня был в церкви у всенощной. Вспомнил всенощные в Соборе, на которые мы ходили каж­дую субботу.

Мы всегда забирались в правый придел, почти к самой паперти. Я видел только розовое ушко и маленькую прядь, колечком, волос. Иногда нам ста­новилось беспричинно весело и мы смеялись, сами не зная причины нашего сме­ха. Мы ходили туда, не обращая внимания на погоду: грязь ли, дождь - всё равно. Неужели было это время?! Было. - И было каких-нибудь 7-8 месяцев тому назад, а теперь я не знаю даже, живы ли Вы, моё солнышко!? Девочка моя золотая, если жива - приснись мне!

20 июня

Как скверно на душе! Причин к этому много: первая, это то, что слишком однообразна и скучна жизнь, вторая то, что творится дома. Недавно было в газетах, что в Полтаве день 25 апреля был объявлен "днём бедноты". Вчера, когда лёг спать, то готов был от ярости и бессилия рвать волосы. Лучше не думать. Ко всему этому есть ещё и другие неприятности.

Вот уже четвёртый день, как нам приносят букеты великолепно-пахнущих пионов - розовых, красных, белых. Там же бывают и письма с горячими призна­ниями и т.д. От кого, ни я, ни Слава не можем узнать. В конце концов это скучно!

Вчера начальник отряда угощал нас в одном садовом ресторане кофе с коньяком. Было порядочно офицеров и одна дама - какая то баронесса. Мне очень понравился его личный адъютант - корнет Линицкий.

Вчера прибыло до 1000 человек бывшей большевистской дивизии, перешедшей в Польше на сторону поляков и направленных в наш отряд, как желающих драться о большевиками. Вообще скоро должно прийти большое пополнение, но обмундирование и вооружение идёт плохо.

Плохо и то, что в борьбе с латышско-эстонскими войсками немцы очистили Ригу. Всему виной эта проклятая Антанта. Теперь и наше положение станет проблематичным, раз немцы уйдут! Хотя бы получить оружие, артиллерию и обмундирование, тогда ещё можно что-то создавать. А без немцев нам придётся плохо.

Боже мой! Когда же кончится эта ужасная междоусобная война, когда я мо­гу вернуться домой и отдаться любимому делу, среди любимых, родных людей.

Вы, моя любимая, моё солнышко, моя далёкая мечта, где Вы, что делаете сейчас!? Если Вы живы, чувствуете ли Вы, что есть человек, для которого Вы дороги, который для Вас готов пожертвовать многим, для которого Вы недосягаемое желание, драгоценная мечта. И если, среди всех этих ужасов, в которых Вы живёте, у Вас является минута, когда Вы можете дышать свободно, то в эту минуту появляется ли у Вас хотя бы одна маленькая мысль обо мне: "а где он, жив ли?".

Двенадцать часов! Спокойной ночи, моя любимая! Спокойной ночи и тебе, моя несчастная мамочка!

9 июля

Целых три недели я не принимался за дневник! Но не могу сказать, чтобы за это время что-нибудь произошло особенное. Всё такое пустое, что, право, даже и не хотел записывать. Единственное, что важно, так это наступление Деникина. Я часто думаю, что слава Богу, все вы, мои любимые, наконец то вздохнули всей грудью. Только бы Деникин удержался, вот всё, о чём я молю Бога. Когда мы пойдём на фронт - не знаю. Ещё не сформировались. Вообще мы, кажется, накануне довольно крупных местных событий.

Мысли о Вас всё чаще приходят в голову, но... Как много за этим "но" далёкого, недостижимого!

Многое, кажется, отдал бы за то, чтобы знать, что Вы живы, что у Вас всё благополучно. Уже давненько тому назад я узнал, что сюда прибыл кап. Гамалея, бывавший в доме у Евг. Алек, и выехавший из Полтавы в конце декабря, т.е., значительно позже меня. Как мне хотелось спросить его, знает ли он Вас, видал ли, может быть, Вы даже говорили с ним обо мне, но почему-то не спросил, вернее, я чувствую, что он Вас не знает, зачем же я буду хоть немного, но всё-таки обнаруживать себя?!

Я начинаю забывать Ваше лицо, мне это так больно. Правда карточка Ваша у меня есть, но ведь Вы так тогда не были похожи на Вашу карточку. А сейчас?! бедная девочка: я не удивлюсь, если в Ваших прелестных чёрных воло­сах половина будет седых, от всех тех ужасов, которые Вы перенесли от тех "проклятых".

А о мамочке я определенно боюсь думать! она такого слабого здоровья, у ней такое скверное сердце, что я могу предполагать самое худшее. Не дай Бог! У меня как то спокойно на сердце, как-то не верится, что я Вас больше не увижу. Это была бы слишком большая несправедливость!

16 (29) июля

Тоскливо, скучно, скверно. В городе неспокойно, вечно происходят разные конфликты, оканчивающиеся убийствами, а потом усиленным военным положением.

Вы и мама всё время в моих мыслях, но думы о Вас вызывают только тоску. Я даже не знаю, люблю ли я Вас, Вы так далеки. Я не знаю, уделяете ли Вы мне хоть часть своих дум или, может быть, есть другой, более близкий для Вас, чем я. Последнее время я часто говорил Вам о своих чувствах, но Вы мне не верили или не хотели верить, это всё равно. Важно только, хотели бы Вы действительно моей любви, или для Вас это было безразлично. Я, может быть, буду несколько смелым, если скажу, что тогда мне казалось, что моя любовь к Вам Вам не неприятна. Но... ведь наверное я не знаю.

В мыслях я называю Вас своей невестой и говорю себе, что другой у меня не будет. Я четыре года знал Вас, а все эти четыре года я думал о Вас с наслаждением. Но всё это время я боялся Вас, я считал себя таким маленьким, таким незавидным для Вас, что боялся поближе познакомиться с Вами, чтобы не заставить потом страдать свою гордость, да и не только её одну: Вы из тех женщин, полюбить которых легко, разлюбить же трудно. Говорят, что и в неразделённой любви есть наслаждение, даже более высшего порядка, чем в любви разделённой; возможно, но такую любовь я оставляю для тех, кто так тонко чувствует. И вот только в последнее время я ближе узнал Вас (я должен быть справедлив и сказать, что причиной этому, хотя и косвенной, была Верочка), я начал бывать у Вас, я даже стал Вам близок, иначе зачем бы Вы писали мне, "что я долго не был у вас, что вы скучаете по мне!" Я почув­ствовал, что в мою довольно таки бесцветную жизнь вошло что-то, что придало ей больше краски, больше света, наполнило её чем-то волнующим, в по­стоянном ожидании чего-то яркого, что теперь могу назвать: Вашей любовью.

Но слепая и тёмная сила низких инстинктов отдельных лиц и кучек сразу оборвала все чувства и отношения Людей, расшвыряла их в разные стороны и так же быстро исчезла, как и появилась, уступая другой, ещё более темной и грозной силе систематических убийств и красного терора. А мы, несчастные, отдельные личности, ещё долго будем расплачиваться за всё, не нами сделан­ное, противное нашему сердцу, нашим мыслям. Это - судьба!

28 сентября (11 октября).

Я всё ещё в Митаве.

Последнее время как-то не хотелось приниматься за свой дневник: как-то уж больно опустело на душе, настала какая-то бездумность. Я замечаю, с ужасом, что всё близкое, дорогое начинает покрываться пылью забвения и оторванности! А перемен много: масса немецких войск вступила в наш отряд, так что мы, русские, по сравнению с ними представляем очень незначительное количество. На днях произошёл политический переворот: республики Латвии уже не существует: «Es var einmal Lettland». Есть часть Единой, Неделимой. Есть здесь русский губернатор, по городу развеваются наши национальные флаги. Сформировалось русское правительство. Но Рига ещё не взята, там идут бои. Там же и наши части. Я уже окончил курсы беспроволочного телеграфа и дня через 2, не больше, отправляюсь с немецкой радиостан­цией на фронт.

Правду сказать, ехать не особенно хочется: привык к теплу, удобствам и т.п.

29 (16) октября

Тоска, всё тоска. Снится мамочка, снится дом! А впереди беспросветная тьма, вечное скитание. Скоро, очень скоро должен уехать на фронт - ведь мы уже дерёмся с латышами!

Сегодня после обеда лёг отдохнуть, но воспоминания о родном доме, о детстве, о Шурочке (он тоже мне часто снится) так обуяли меня, что вскочил с кровати и хотел бежать куда-нибудь, только бы быть на людях и не вспоминать.

Помню, что я тогда быстро соскочил с кровати, так мне стало жутко, и побежал за город, по какому-то делу, только бы уйти! Были тучи, освещение стало какое то мрачное, притаившееся, что стало ещё тоскливее на душе и жутче, и я, не добежав до казарм своего полка - повернул обратно домой... Так ясно помню это моё настроение и странный жуткий конец дня!!! ... Было это незадолго до нашего конца!

27 августа 1901 г.

Ничего не хочется делать, не хочется думать - только одно - попасть домой!

Боже! Когда же всё это окончится?! Или большевики действительно непобе­димы и ничего не приходится, как только подчиниться им, или же Россия ещё недостаточно перенесла ужасов для того, чтобы возродиться к новой жизни! Кто же это скажет?! У кого искать ответа, у кого искать правды истинного положения?

На душе пусто - устал! Устал думать, устал желать, добиваться. А моло­дость, лучшие годы - проходят. Никогда больше не повторится так, чтобы мне ещё раз было 23 года. Ведь на будущий год я должен быть инженером! А теперь?!. Теперь всё рухнуло; рухнули мои мечтания о высшем образовании, о любимой работе! Всё пропало!

Ну, куда я буду годен, я, развратившийся военной жизнью, да ещё военной жизнью военного времени. Даже скорее не развратившийся, а изломленный, с истрёпанными нервами, с потухшими надеждами. На что, куда я годен?! Учиться, работать!? Да, но ещё, если только останусь живым, я должен буду несколько лет тянуть военную лямку.

Да, я то удобрение, на котором возрастёт новое, молодое, приспособленное к жизни , к мирному труду! А ведь я тоже не стар, но почему же у меня нет ничего отрадного впереди?! И не будет! Ведь я пасынок судьбы!

2 (20) ноября

Итак завтра и не позже, как послезавтра я еду на фронт. Куда, как - узнаю завтра. Поеду или начальником радиостанции, или же младшим офицером. Даже младшим офицером лучше: по крайней мере меньше ответственности. Значит, снова начнутся скитания, холод, грязь, верно и поголодать придётся. Лишение самого необходимого комфорта пугает меня больше всего. Страшна война со всеми её ужасами, но также очень страшна и позиционная жизнь, именно в смысле её неустроенности. А я так привык за эти шесть месяцев, которые провёл здесь, к тёплой комнате, к мягкой постели, к ежедневному обеду. Ко когда вспомнишь деникинских добровольцев, то само собой станет стыдно и думаешь, что пора уже и тебе идти бороться. Да! пора! Но плохо только то, что сейчас мы боремся не с большевиками, истинными нашими вра­гами, но... с латышами и, если бы меня спросили, из за чего мы воюем с ним, я бы пожалуй не смог ответить!

Сегодня воскресенье, и я был в церкви. Одна, не знаю дама или барышня, так живо напомнила мне вас: такого же фасона синее пальто, такая же маленькая шляпа, такой же профиль, как у Вас и вдобавок, такие же чёрные локончики (как я их называл -"пейсики") - на щеках. Я смотрел на неё и во­ображал, что это стоите Вы и, что я только не хочу сейчас подходить к Вам, чтобы подольше находиться в милом ожидании встречи... Но, к сожалению, это были только мечты разыгравшейся фантазии!

... Это было! Прошло! И быльем поросло!...

Если мне суждено будет увидеть Вас, я расскажу Вам всю мою жизнь, ничего не утаивая, ведь Вы моя невеста, Вы - единственная! Но всё таки я не должен, я не смею привязываться к людям, при той жизни, кот. я веду. Не должен потому, чтобы не делать больно себе и другим, не должен, чтобы не разменивать свою любовь к Вам, чтобы не отдавать другим то, что принадлежит только Вам и Вам одной!

Милая, далёкая! Вы и мамочка сегодня так особенно сильно вспоминаетесь мне! Как часто я мечтаю о том, что Вы моя жена, что у нас прелестный мальчик, ему не больше трёх-четырёх лет. В этом возрасте дети прелестны!

Я часто рисую себе картину: я возвращаюсь со службы или если я студент, то с лекции, часов в шесть. Вы сидите в гостиной с моим сыном, поджидая ме­ня. Тихо надвигаются сумерки, постепенно заливая все предметы таинственной мглой. Только ярко горящие дрова мужественно борются с темнотой, время от времени освещая Ваше милое лицо. Я вхожу в гостиную: мой сыночек с радостным смехом бросается ко мне и обвивает мою шею ручонками, славными, детскими ручонками. Подходите и Вы с нежной улыбкой на губах, с протянутыми к нашему сыну руками...

Опять мечты?! Зачем, бедная голова, ты мечтаешь несбыточными мечтами, зачем ждешь, сердце, невозможного?!

25 (12) декабря.

Постараюсь вкратце изложить события, происшедшие в такой, сравнительно короткий, срок, но имеющие большие последствия.

Я снова в Германии! В верхней Силезии, в гор. Оппельне. Как я сюда по­пал, сейчас объясню. Начиная с начала ноября месяца дела наши на фронте против латышей стали идти всё хуже, с одной стороны, благодаря поддержке латышей "Антантой" (вооружённой силой), с другой же - двуличной политикой германского правительства, закрывшего в критический момент границу, благодаря чему ни людей, ни денег, ни лошадей, ни оружия, решительно ничего – мы не могли получить тогда, когда всё это было особенно нужно в данную минуту.

Такое тревожное время продолжалось по 14-ое ноября. Как раз вечером я был в гостях и, уйдя оттуда, зашёл к Доре, который дежурил по Штабу Корпуса. У него я узнал, что сейчас должно состояться совещание всех отдельных начальников, результатом которого явилось решение: Шт. Кор. с принадлежащими ему частями перейти из Митавы в г. Туккум. Это я узнал в 12 1/2 ч. ночи; вещи у меня были сложены, т.к. всё время ожидал отправки на фронт, поэтому я быстро пошёл за. вещами, затем сменил Дорю для того же. Мне было очень тя­жело расставаться с моей милой комнаткой, где я провёл много хороших минут! В Штабе - Нач-к Шт. свалил всю работу на нас, дал нам право от его имени отдавать приказания, а сам пошёл на вокзал. Т.к. последнее время мне и Доре пришлось непосредственно помогать Нач-ку Штаба и Нач-ку оперативной части штаба, то мы подошли к последнему и спросили его откровенно, что означает такая поспешная эвакуация. Он ответил мне так: "всё пропало, лавочка закрывается. Мы едем в Туккум, а оттуда походом в Мемель, в Германию". Всё это бегство произошло от крупных неудач на фронте и необходимости, ввиду воз­можного отступления, разгрузить Митаву, т.к. в Митаве ещё остался Штаб Армии.

Кое-как добрались до вокзала, причём по дороге казалось, что латыши уже у самой Митавы: обозы, бегущие люди, плач детей и полное безлюдье на глав­ных улицах. На рассвете тронулись в Туккум (версты 52) и прибыли туда часа через 3-3/2.. Здесь встретили Славу и кап. Щербинского 2-го пласт, пол­ка, хотевших ехать в Митаву. Но мы с Дорей их отговорили и они остались. Поезд ушёл... и порвалась всякая связь с Митавой, т.к. через день был перерезан латышами телефон, а затем разрушена и жел. дорога, причём ла­тыши засели по дороге Митава - Туккум, так что даже проехать в Митаву мож­но было только, делая большой крюк в тыл, что тогда было тоже небезопасно, т.к. шайки бродили в нашем тылу так же, как и на фронтах. Осталась единст­венная связь с Митавой - это при помощи нашего радио.

Слава устроил нас в гостинице, в которой он жил в Туккуме. Дела на фрон­те шли всё хуже и хуже и было такое положение, когда от Туккума латыши были всего в 5 верстах. Наши части, (да и какие это части!) были страшно пере­утомлены, по неделям не получали пищи, поэтому неудивительно, что мы отходили и отходили, отдавая все занятые нам города. Через несколько дней приехал Евг. Ник., к Команд. Корп., и Доря уехал с ним в полк, я же, предчувствуя скорую ликвидацию, остался в Туккуме при Шт. Корпуса. Числа 22-го я только сменился с дежурства, успел умыться и напиться чаю, как прибегает приёмщик - солдат-немец - и объявляет, что перехвачено радио латышей, в котором они сообщают в Ригу, что Митава взята ими. Часа через два мы на крестьянских телегах и собственных обозах выезжали из Туккума, вглубь стра­ны на Фрауенбург. Итак началась эпопея походов, как и в прошлом году, в войне с петлюровцами.

Выехали огромным обозом, причём даже не выслали ни вперёд, ни назад при­крытия, хотя знали, что и тыл у нас не безопасный. Частей же войск с нами не было почти никаких, т.к. почти каждый солдат был за возницу. Грешным делом я сильно побаивался, что где-нибудь в дороге нам приготовят банды хорошую встречу, что было с петлюровцами, причём наше положение сильно осложнялось многочисленными женщинами (жёнами, телефонистками и др. служащими) и многочисленным ненужным обозом. Целый день ехали, в сумерках остановились на час и снова вперед. Хорошо, что была, несмотря на зиму, тёп­лая погода, без ветру и мороза. Ночью снова остановились, в каком то имении немецкого барона, причём мне удалось попасть в тёплое помещение и даже часа три поспать. Ночью, часа в 4, снова тронулись и ехали всё время, пока не доехали, так около часу дня, до Фрауенбурга - маленького уездного городка, где должны были провести остаток дня и выехать на след. день рано утром. Узнав, где разместилась наша станция, мы с одним поручиком пошли по­искать частную квартиру, чтобы умыться, почиститься и отдохнуть, т.к. я устал безумно, ведь всё расстояние, вёрст 45-50, прошёл собственными ногами. Когда начало смеркаться, пошли снова к своему радио и, не получивши никаких изменений, в намеченном плане, отправились снова к себе, вернее к одной про­стой латышке, чтобы у ней переночевать. Она оказалась очень милой женщиной, к сожалению только, не говорила по-русски, а только по-немецки и по-латышски, но так как мой товарищ в совершенстве владел этим языком, как живший в Риге 11 лет, то нам и был оказан самый лучший приём.

Здесь интересна одна подробность: напившись горячего молока и сидя перед печкой, думая через полчаса завалиться спать, я говорю, по-немецки нашей хо­зяйке: как хорошо, что я сниму ботинки, просушу их, а мои ноги отдохнут". Она мило отвечает: "не снимайте, для Вас это будет лучше". - Почему, спрашиваю. - "Потому, что сегодня ночью у вас будет бой с латышами''. Мне стало немного странно, но я всё таки не переменил своего решения. Действительно, не успели мы раздеться и улечься с невыразимым наслаждением в мягкую, тёп­лую постель, как я услышал какую-то трескотню. Думал сначала, что это за стеной у хозяйки, но треск принял механический и размеренный звук. Мелькнуло: "пулемёт". Обзываю товарища, зажигаем электричество и начинаем оде­ваться, проклиная всех и всё на свете. Берём винтовки и выходим на улицу. Отовсюду слышен треск выстрелов; где-то работает пулемёт. Идём к радио: там полный переполох: кто запрягает лошадей, кто так бегает, а здесь ещё задра­лись два немца из-за какого то седла. По улицам бегут солдаты, окликают друг друга, т.к. боятся наткнуться на неприятеля; где-то бросают ручные гранаты. Вот ухнул наш миномёт... Начинают тухнуть электрические фонари, холодно, и сыро, и темно. Как то жутко и неприятно на душе. Но вот снова загораются фо­нари, а вскоре затихает и стрельба, только по временам слышны отдельные выстрелы. Еду в дом, где теплее, и греюсь с солдатами, в ожидании приказаний, т.к. не знаем, будем ли двигаться ночью или же ждать до рассвета. Штаб Корпуса не даёт никаких известий; наконец появляется наш начальник, немецкий лейтенант Генерт, состоящий у нас на службе, как вообще и все немцы, находящиеся в Прибалтике, и говорит, что будем здесь до утра. Так как пока тихо, то снова идём с товарищем спать к нашей хозяйке. Интересно, что, когда мы пришли, то она, как перевёл товарищ, предлагала нам остаться у ней, говоря, что она даст нам платье, скроет нас и вообще гарантирует нам безопасность, кто бы не занял по уходе наших войск Фрауенбург: большевики ли или латыши. Между прочим, она оказалась женой комиссара, находящегося в России. На её предложение мы, понятно, ответили отказом.

Во второй раз я уже успел заснуть, как прибегает вестовой и стучит в став­ню. Просыпаюсь, - снова стрельба! Опять идём, опять кругом выстрелы... Лошади запряжены. Захожу в дом и жду. Стрельба стихает. Опять отбили. Узнаю, что в час должны выехать из Фрауенбурга.

Наконец настало время и выезда. Выехали! Хаос невероятный: отовсюду крики, ругань, лошади, телеги и т.п. Пока распределяют кому за кем, прошёл час. Передние выехали за город, но не успел весь обоз вытянуться, как снова продолжительная остановка. Ветер, снег! Пошёл греться в один домик: там кто-то из солдат угостил водкой. Выпил с удовольствием. Наконец через окно видим, что тронулись, побежали догонять своё радио. Ветер страшный, вдобавок с мокрым снегом. Ужасно, как холодно! Несмотря на бывшее только что "сражение", никто по нас не стреляет, хотя дорога очень этому благоприятствовала, так как всё время почти идём лесом. Снег пере­шёл в дождь. Слышу глухой разрыв сзади: вероятно напали латыши на задних. Опять остановка. Узнаю, что в самую последнюю телегу, у самого города, из лесу бросили бомбу; двух ранили, один спасся.

Все стоим: промок, холодно до безумия, курить хочется невероятно, а нет; до рассвета ещё бесконечно долго.

Наконец поехали. Ехали целый день благополучно, причём немцы, да отчасти и русские, но только отчасти, грабили лежащие по дороге имения и хутора буквально до последней нитки: тёплые вещи, деньги, хлеб, коров, лошадей, свиней, птицу - всё. На несчастных жителей, особенно женщин, рыдающих и проклинающих, тоскливо было смотреть. Сжимались кулаки, но ничего не мог сделать: ведь надо же солдатам что-нибудь есть! Но зачем же так грабить!?

Особенно немцы: небось у себя, в Германии, так бы не грабили. Зато и латыши уже, если поймают немца, то пощады не было - замучивали. И поделом!! К обеду переехали литовскую границу и почувствовали себя в относи­тельной безопасности. Переночевали на хуторах и рано утром тронулись в путь по направлению на Муравьево, узел железных дорог, где нам ... открывался путь в Германию. К вечеру были там (не в Германии, а в Муравьево).

12 (30) января 1920 года.

Из Оппельна перевезли нас в Альтен-Грабов, где, как говорят, мы снова будем... формироваться! Наконец-то встретился со своими: Ваней, Федей, Серёжами и другими. Думал сразу же перейти снова во 11-ой полк, но мои же товарищи, мне же отсоветовали. Да! не думал, что Евг. Ник. способен на такие дела! Не верить - нет основания, ибо говорили люди, которых я хорошо знаю. После всего сказанного мне не не только не хочется перехо­дить в полк, но даже неприятно встречаться с Когановым. Он же, со своею "любовью", забыли весь свет, благо есть деньги, к тому же нажитые очень легко, даже чересчур легко!

Что же дальше?! Опять формирование? Но все эти "лавочки" так надоели, что не верится теперь ни в какие формирования; вдобавок - полное отступление Деникина и Колчака! К чему же тогда все эти формирования! А пока мы, как и в прошлом году, сидим без денег, пропадаем с тоски и находимся в полуголодном состоянии. Т.е. опять старое, что было и в Ветцляре, только там мы не голодали, а здесь не то что голодаем, но всё таки - голодно!

Боже! Я боюсь думать, что в Полтаве снова большевики; я боюсь думать о том, что сейчас творится дома, живы ли Вы все, есть ли ещё дом?! Что же будет дальше? До каких же пор переносить эту пытку, и за что?!

17 (4) января 1920 года

Вот прошли и праздники, прошёл и Новый Год, а положение всё тоже. Только надежда на возвращение домой, кажется, рухнула, если не навсегда, то очень надолго. Полтава, Киев, Одесса, Ростов, Новочеркасск - всё занято большевиками! Больно, тяжело думать об этом! А дом?!

Я, буквально, боюсь представить себе в воображении картину теперешней жизни в Полтаве: если я рассуждаю логически, то безусловно прихожу к выводу, что там никто не мог остаться в живых! Боже! как тяжело это писать, как невероятно дико всё это. Этого не может, не должно быть!

Положение всё прежнее: ни денег, ни формирования, ни каких-либо надежд нет. Правда! у меня теплится ещё одна надежда и если она разлетится в прах, то уже тогда действительно будет впереди одна пустота! Эта надежда разыскать адрес Всеволода в Америке и дать ему знать о себе. Некоторые адреса, как напр. русских газет и консульства - я уже достал. Теперь необходимо писать туда.

Иногда мне кажется, что и Всеволод забыл меня и, вообще, нас всех. Может быть, и ему всё равно, где я и что со мной. Ведь это даже не будет удивительно: он, может быть, имеет свою семью, своё дело, он отвык от России, от нас! Впрочем, заранее не буду его обвинять. Вся надежда на то, что я его отыщу и он мне поможет, а если не он, то никто!

Несколько дней подряд мне снится, что я куда-то еду. Куда? Зачем? Что ожидает меня!?

2 или 3 февраля 1920 года

Снова странствую. Сижу во Франкфурте на/М, куда попали, пробираясь во Францию, для поступления во французский Иностранный Легион. Шаг решительный: может даже стоить головы. А пока сидим на вокзале во Франкфурте, с несколькими марками в кармане, без возможности возвратиться назад, т.к. нас считают дезертирами, и без розовых надежд впереди. Чувствую себя убийственно: почти не спал две ночи, устал и голоден, т.к. всё время (теперь) питаемся одним хлебом, да и то чёрным и в недостаточном количестве.

Поехали: я, Гиринский, Литковский, Фесенки, Троян, Серёжи и др. А чем всё это кончится - Бог его знает! Только кажется не хорошо!

7 (25) февраля

Сейчас в Майнце, Был уже осмотр, на котором меня забраковали, но французский сержант сам предложил устроить меня при помощи подставного лица. Устроится или нет - Бог знает! Будет ли лучше, если не устроится или хуже, если устроится!? Ведь у меня абсолютно нет ни денег, ни доку­ментов! Что же я буду делать, если я не попаду в Легион?!

На душе как-то неспокойно, нехорошо. Почему? Мне снится дом, родные. Где они?  Увижу ли их? Ведь я подписываю контракт на пять лет! На пять лет! А сейчас мне почти 24 года, значит тогда будет около 30. Где же моя карьера инженера, о которой я так мечтал?!

Мой институт, моё студенчество - кажутся мне далёким и хорошим сном. В тридцать лет не начинают делать карьеру, что же мне тогда остаётся? Куда идти, за что приниматься? А родные? Если бы знать, что ещё приго­товляет судьба впереди!

13 февраля

Вот уже вторая неделя, как сидим в Майнце и ждём отправки дальше, во Францию. Дня через два-три всё таки должны тронуться.

Что же сказать о себе, о своём настроении? Почти что ничего не могу: сейчас есть одна доминирующая мысль, одно стремление - накуриться. Едим хорошо, каждый день вино, чёрного хлеба совсем нет, а курить нечего! Это до того угнетает, что страшно нервничаешь, раздражаешься и ждёшь только отправки, когда, как говорят, должны выдать деньги.

О Майнце и об окружающем как-то не хочется писать, лучше кое-что о себе, вернее о России. Она так далека от меня, моя жизнь так разнится от жизни в России и, наконец, закабалившись на целых пять лет, трудно считать себя русским! Пять лет?! Ведь это ужас! Мне должно быть тогда под тридцать лет, т.е. половина жизни будет прожита. А что же дальше? Где же моё высшее образование, где инженерский диплом, где любимая работа по электронике?! Со всем этим покончено одним взмахом. Но не это самое ценное, не это так безвозвратно потеряно: продолжать учиться можно и в 30 лет, учиться и быть инженером, но потеряно то, чего не вернуть, не приобрести каким-либо иным путём - невозможно! Потеряны Вы и моя молодость!

Трудно даже предполагать, что, если Бог сохранит Вас во всей этой кровавой бессмыслице, то Вы останетесь свободной и будете ожидать меня! С какой стати?! Вы молоды, Вы хотите жить, Вы должны взять от жизни насколько возможно - всё лучшее, светлое, которого до этого было довольно мало в Вашей жизни!

Так разве будете Вы ждать меня, верить моей любви целых шесть лет, а может быть и больше! Да! В душе, нет, не в душе, а логически рассуждая, я пришёл к выводу, что я потерял Вас, но... разве можно так легко примириться с этим!

Это настолько тяжело сознавать, что я теперь стараюсь не думать ни о чём , для меня дорогом, стараюсь не мечтать даже, должен сказать, что и не мечтается, как будто прошлая жизнь, со всем, что было в ней лучшего, как бы провалилась и так провалилась, что не осталось даже маленького осколочка!

Боже! Как же иногда тоскливо станет, когда музыкальная фраза или просто фраза или слово, или какая-либо картинка из текущей жизни, вдруг вызовет какой-нибудь осколок прошлого! Кажется, отдал 10, 20, 30 лет — только бы пожить той, прежней жизнью, хотя бы год или два!

18 февраля

Позавчера вечером часть из нас уехала в Саарбрюкен и дальше во Францию, в легион. Уехали: Гиринский, Троян, Фесенко Николай и Дмитрий, Симановский и Альбов. Увидимся ли мы или нет? Как будто сегодня и мы должны были уезжать, по пока ничего нет, никаких признаков. А в общем на днях должен подписать условия, закабалить себя на пять лет и уехать. Неужели же нет другого выхода, как умереть на пять лет?! Если бы мне предложили сейчас мыть в пивной посуду за пять марок в день, за угол и необходимую пищу - долго бы не раздумывал! Но, к сожалению, я не из таких людей, которым хоть что-нибудь улыбается в жизни, я пасынок жизни! Почему, например, мне нельзя дать знать о себе Всеволоду: ведь это было бы равносильно моему освобожде­нию и началу лучшей жизни. Но... как же дать знать, каким способом и сколь­ко пройдёт времени? А разве я могу жить всё это время и спокойно ждать ответа?!

Тоска по дому страшная, которая ещё больше усиливается, когда приснится кто-нибудь из домашних. Тогда хоть на стену лезь! И что хуже всего, так это постоянное ощущение, что дома нет, что в России уже никого и ничего не осталось. Господи! Что бы я дал, чтобы знать, что там всё благополучно, т.е., что там живы и здоровы. Больше мне ничего не нужно! Что же ещё сказать?! На душе пусто, о России стараюсь не вспоминать, а своя жизнь настолько скучна и однообразна, что о ней тоже ничего нельзя сказать. Сидим в Майнце, в казармах и ждём отправки, причём самыми светлыми минутами является время обеда и ужина. Это всё! К тому же сильно начинают надоедать насекомые, появившиеся благодаря отсутствию белья и бани.

1 марта нов. ст.

Я уже в Африке. Через неделю, после наших, выехали и мы из Майнца.

6 марта

Уже несколько дней, как я нахожусь в Сиди-Велабесе (Алжир), в Иностранном легионе. Боже мой! Почему раньше Ты не надоумил нас, чтобы мы сами не лезли в петлю!?... Теперь даже нет времени записать свои мысли. Теперь молю Бога...

7 марта

Сегодня воскресенье и потому относительный покой, хотя уже успели побывать на работе. Вчера же пришлось прервать на полуслове.

Все мои мысли, все мои ожидания и надежды сосредотачиваются на 25-м марта. Это день медицинской комиссии, на которую и я должен идти. Если и там меня признают негодным к службе, как признал здешний доктор, то... я свободен!

Я боюсь заглянуть в будущее, я боюсь строить какие-либо планы на него, я не хочу сейчас думать о свободе - ведь потом будет горше разочарование, но всё-таки, волей-неволей, а живёшь мыслью о 25-м марта, когда или похоронят заживо, или же снова буду свободным человеком! Свободным человеком! Ведь надо только самому пережить и испытать весь ужас возможного закаба­ления на 5 лет, чтобы понять эти два слова!

А в остальном жизнь идёт своим порядком: работы масса, к тому же самой чёрной, с вечными криками и непониманием того, что тебе приказывают и, вообще, говорят. Это пожалуй, одно из наиболее тяжёлых условий службы. Никакого курса для изучения языка, как нам говорили во Франции, здесь не полагается. Учись на практике. О постановке дела в Легионе можно сказать одним словом, чисто русским - ...

О России никаких вестей, да и какие вести могут прийти: только самые печальные, которые боишься и узнавать. Между прочим, завтра один из самых печальных дней моих последних 2 лет: уезжает в Марокко Ваня! Я так привык к нему, так привык к его помощи, буквально во всём, что это большой удар для меня. Главное, можно сказать, что расстаёмся на годы, так как даже и в случае моего неосвобождения я попаду в другое место службы, чем он, а перевод из одной части в другую здесь невозможен!

Да! этой возможности я не принял в расчёт, а теперь поздно! Как же дальше?! Вот этого-то я и не знаю! С ним вместе уезжает и Альбов. С Алёшей, Дм. Фесенко, Цериным, Мясоедовым и Симановским - мы расстались ещё в Оране (Африка), т.к. они назначены во 2-ой полк, в Сайду. Федя, Серёжа Юрьев и Слесаренко - здесь, в 1-м полку; месяца через три тоже дол­жны ехать в Марокко!

Что меня ещё сильно мучает, так это судьба Серёжи Андр. Куда он попал? И что он будет делать, когда он познакомится с обстановкой, а также что, если меня освободят, а он останется в Легионе! Для него это будет большой удар! Правда это ещё только вероятность, но всё-таки... К тому же он ещё может попасть в Сайду, а не сюда. Господи! Это Твоё наказание нам за что-то!

11 марта

Всё по-прежнему. Не успеешь проснуться, как гонят на работу; затем обед, затем в 1 час - рапорт и снова работа до 6 часов. С нетерпением, с тоской и разными надеждами, со страхом и всякими мрачными предположениями ожидаю 25 марта, т.е. дня комиссии! Ведь это вопрос жизни или смерти! Между прочим, меня сильно начинает беспокоить число назначенных на комиссию. Это число сильно возрастает и я начинаю думать, что оно мо­жет очень повредить многим, в том числе и мне!

Завтра на рассвете, уже определенно, уезжает Иван Михайл. Увидимся ли когда-нибудь ещё? За это время я так привык к нему, что не знаю, как теперь без него буду жить! А дальше что? С кем ещё придётся расстаться?

22 марта

Как мне сказали - послезавтра долина быть комиссия! Господи помоги! Между прочим, говорят, что и русский доктор (тот, который назначил меня на комиссию) будет участвовать в ней, в качестве эксперта. Если бы это было! А в остальном всё идёт по старому: перемен никаких. Всё сводится к комиссии.

Из Германии пришли вести о происшедшем там перевороте, в какую сторону - точно неизвестно! Кто говорит, что там захватила власть монархическая партия, кто - что там большевики. В общем, может быть, и не так плохо мы сделали, что уехали из Германии. Бог знает....!

От Ив. Мих. пока никаких известий, как говорили, то только на этих днях - он должен добраться до Мекнеса. Как-то ему там придётся?!

Всё время у меня мысль: каким-либо способом отыскать, вернее узнать, адрес Всеволода. Думаю, думаю, но хорошего выдумать не могу. К тому же я такой неудачник -  что-либо хорошее мне никогда не удаётся, а потому у меня нет надежды и на то, что я смогу дать знать Всеволоду о себе. Это так тяготит меня! О доме мечтать нечего! Ведь я даже не знаю, живы ли там! А вот иметь родного брата, знать, что он бы помог от всей души, знать, что он в состоянии это сделать и не знать, где он, чтобы крикнуть ему: "помоги! я гибну" - это ужасно.

Проклятая память: все старые адреса забыл!

Не пишет ничего, из Сайды, и Серёжа. Как-то там ему! Я одно прошу у Бога, чтобы ему жизнь в Легионе показалась довольно сносной. Правда довольно трудно найти здесь такого человека, разве среди сержантов и капралов, а среди простых смертных, кажется, таких не водится. Впрочем, как знать!

Тоска и скука. Когда нет работы, а это бывает слишком редко, - тоскливо и скучно, а когда работаешь, то устаёшь, как собака. Если освобожусь, что ждёт впереди? Как и на что жить? И впереди мрак и на прошлое оглянешься - тоже.

24 марта

Итак, сегодня я был на комиссии! Уже почти известно, что я буду реформирован: Боже, благодарю тебя! вот только что придётся делать в будущем: ведь ни работы, ни паспорта не предвидится!

Будут реформированы ещё Ник. Фесенко и Троян. Бедный Пав. Ив. - признан годным. Страшно жалко, но делать нечего: помочь ему нечем! Теперь, как говорят, должны ещё обождать от 3 до 8 дней, после чего нас направят во Францию, в русскую базу.

7 апреля

Уже почти неделя, как сижу в Русском лагере Оддо, в Марселе. Одели в рус­ское солдатское обмундирование; права - русского солдата во Франции (т.е. почти никаких) и всё! Правда, кормят очень хорошо, к тому же изредка можно ходить и на работу, по 8 франков в день. Живём в бараке своей отдельной компанией, в 9 человек. Народ всё как будто ничего. 3-е только несколько дней, как прибыли из Добровольческой Армии ген. Деникина. Вчера один из них кое-что рассказывал о положении в России.

Боже! Какой ужас, какой непроницаемый мрак царит в России! От слов этого человека веет такой бесконечной усталостью и равнодушием, что становится страшно! Что должна пережить ещё Россия? Какие ужасы рассказывает он, как о большевиках, так равно и о войсках Деникина! И это Добровольческая Армия?! Так пускай лучше будут большевики, лишь бы они дали труд и хлеб, лишь бы они собрали Россию! Ведь ясно, что возврат к прежнему невозможен: теперь это сознаёт каждый! Большевизм - признанный факт! Так пускай же они дадут порядок и мир измученной Родине! Ведь Добровольческая Армия ясно показала всю свою несостоятельность, а невозможность примирить враждующие лагери при­вела к выводу, что какая бы ни была власть, всё же лучше, чем безвластие! Может быть она, эта власть, сможет наконец умиротворить Россию и поставить её на прежнее место в ряду европейских держав, этих Чуд теперешнего времени! Боже! Помоги этому! Ведь нет больше сил терпеть!

Я скучаю, я тоскую по родине!

Родина моя! Далёкая, бесконечная страдалица! Увижу ли тебя?! Пройдусь хоть раз ещё по твоей обширной груди и вдохну ли твой воздух, который прибавит мне сил, чтобы жить? Нет, кажется, не суждено этому быть!

А если нет, то для чего же жить? Жизнь без России, жизнь вне России - я себе не представляю, какова бы ни была эта жизнь, хотя бы самая богатая и роскошная. Что заменит мне Родину, кто заменит мне родных?! Всё - чужое, не русское, не милое, не близкое! И никогда не станет!

Вчера мысль о самоубийстве стала мне настолько ясна и мила, что, пожалуй, имей под руками необходимые средства, я бы легко привёл её в исполнение. Только еще слабая надежда - хоть мельком видеть отца, мать, братьев и Вас - немного примиряет меня с моим существованием!

Но какая же это слабая надежда! Логика, всё обнажающая, всё приводящая к одной простой и ясной, как. аксиома, мысли - эта логика давит, убивает мою слабую, неокрепшую и ничем не подтверждаемую надежду! И только где-то в тайниках сердца, в тёмном его уголочке, неосознанная умом и боящаяся логики, как крот - света, теплится маленькая, хрупкая, слабая надежда, надежда на то, что все Вы, близкие, ещё живы и помните обо мне!

Погибнет эта надежда, - должен погибнуть и я! Тогда мне не нужна жизнь!

1 мая (18 апреля)

Долго не садился я за свой дневник, а записать кое-что - есть.

19 числа (апреля, по нов. ст.) получил из Берлина от Fräulein Hofmann письмо, в котором был вложен ответ от Русского Консула в Вашингтоне. В своём письме консул извещает меня, что в конце мая прошлого года Всеволод уехал из Америки в Россию на пароходе "Иртыш" и потом служил в химической лаборатории Закавказской железной дороги, в Ростове-на-Дону. Но будто бы, по имеющимся у него, у консула, слухам, в данное время Всеволод находится сейчас в Париже, откуда снова собирается ехать в Америку, с какой-то специальной миссией от правительства ген. Деникина.

Я был у здешнего консула: он послал от себя официальный запрос в консульство в Париже, а также объявления в две газеты, издающиеся в Париже. Теперь я жду ответа, но могу заранее сказать, что ответ получится отрицательный и, хотя я и напал на след Всеволода, но его навряд ли удастся найти! Нет! мне не везёт, я его не найду, а потому надо положиться только на себя!

На днях я должен ехать на завод в качестве электротехника, на место. Условия я пока знаю плохо, но обещают платить, как французским специалистам. Ехать надо под Лион. Если бы сегодня не первое мая, то уехали бы, наверное, или сегодня или завтра. Но так как сегодня вся промышленная жизнь Франции стала, то поэтому и мы сидим и ждём, В город сегодня тоже не пускают, будет 4 поверки и т.д. В общем, Свободная Республика во всём даёт себя знать!

"Дядяша" и Ник. Петр, вероятно, тоже скоро уедут под Ниццу, в Антибы, в садоводство. Жалко, что надо расставаться; но иначе нельзя. Жить здесь в лагере станет скоро невозможным, да и надо одеться в штатский костюм и хоть немного прикопить. Не знаю, конечно, удастся ли мне этого достигнуть, но испробовать не мешает, да и иного выхода нет. Я только боюсь, чтобы работа на заводе не оказалась для меня слишком трудной, к тому же и "пробу" могут дать такую, что я не сделаю, а в связи с этим и жалованье дадут небольшое. Ну, что Бог даст! К тому же там есть один знакомый электротехник – тоже из легиона...

Скучно,  грустно,  тоскливо!  Что там дома?!  Где  "Вы"?!

5 мая (22 апреля)

Вот снова я один, как тогда... в Тукуме! Ник. Петр. и "Дядяша" уехали под Ниццу, на работу. С их отъездом я как бы осиротел, как будто порвались все те невидимые нити, что связывали меня со всем дорогим... даже с Россией. Я один!

Какая тоска, какой ужас заключается в этом слове! Ни от кого ласкового слова, ни от кого - дружеского участия! Ну, за что?! За что?! Ведь я тоже имею право на свою долю счастья, на свою долю любви и ласки! А их нет! И не будет!

Меня во всём преследует неудача: сегодня был у консула и от него узнал, что Всеволода во Франции нет - он в Константинополе. Мелькнула слабая надежда, что наконец и мне улыбнётся счастье, что смогу наконец рассказать я кому-нибудь о своих страданиях, что смогу выплакаться у кого-либо близкого на плече! Хочется плакать! Тоска разрывает душу! А облегчения нет! Хотя бы кто-нибудь, хотя бы что-нибудь - родное, близкое, ласковое!... Просил Консула написать в Константинополь, но вряд ли что-либо из этого выйдет!

И на завод не еду, а ведь получил работу раньше наших: всё мешают бес­порядки на железных дорогах. И вот приходится сидеть и ждать у моря пого­ды. А в лагере вечные разговоры о большевиках, о политике - надоедливые, раздражающие и ничего не дающие. Отношение солдат начинает становиться весь­ма недоброжелательным; а, Бог с ними! Пускай хоть убьют - по крайней мере определённый конец!

6 мая (23 апреля)

Сегодня я именинник! Довольно печальный именинник. Ни одного поздравле­ния, ничего, чтобы показало мне, что кто-то помнит, кто-то любит. Это понятно: от кого же может быть, когда никого нет?! Как скучно, как тоскливо, как надоело всё! Даже жаловаться надоело! Кого же обвинять, на кого жало­ваться?!

От наших, из Африки, ни слова. Что с ними, где они - ничего неизвестно.

Не хочется писать - нечего! На душе пусто, устал...

16 мая (3 мая)

Работаю на заводе Etablissements Arber. Forges de Cousons, Rive-de-Giere-Loire, в качестве электромонтёра.

Пошла вторая неделя, как я уже здесь. Живу в рабочих бараках вместе с нашими солдатами и все мои впечатления сводятся к такой картине: грязный барак, наполненный клопами, люди вечно пьяные, ругающиеся и спорящие. Бо­лее отрадного впечатления наблюдать не приходится.

Скука и тоска страшные. Это особенно усиливается от того, что буквально теперь один, т.к. большинство оставил в Африке, Фесенко же и "Дядяша" уехали в Ниццу на работу. До сих пор от них нет писем..

Встаю в 5 часов утра, в шесть часов на работу и до 11 1/4, затем обед и в 1 час снова на работу до 4 1/2. Всего работы 8 1/2 часов; зато в субботу после обеда - работы нет. Хотя я бы хотел работать и в субботу и в воскресенье: во первых, потому, что зарабатываешь лишние деньги и, во вторых - занят и не приходится томительно слоняться из угла в угол. За день так наработаешься, что только дождёшься, как стемнеет и ложишься спать. По крайней мере незаметно проходит время, а от усталости меньше этих "ужасных" дум в голове!

Моей главной целью является сейчас - костюм, на который я должен зара­ботать деньги. Как и всегда, мне не везёт и теперь: дело в том, что уже неделя, как продолжается забастовка, которая грозит каждый день перейти в вооружённое восстание. Правда, с разрешения рабочего синдиката, мы можем работать, но эта работа страшно неопределенная и в один прекрасный день мы можем оказаться на улице. Что же тогда делать? Ведь не будут ходить и поезда, следовательно попасть в Марсель, в Русскую Базу, будет невозможно.

Если даже и переждать забастовку, то и тогда положение всё-таки неважное, т.к. за все это время будешь есть, но не работать и, следовательно, те небольшие деньги, что успел заработать - всецело пойдут на покрытие долга в кантину.

До сих пор ещё не выяснено, сколько я буду получать в день. Во всяком случае в кантине стоит в день - 5 франков. Так ещё можно жить! Прошу только Бога дать мне возможность проработать здесь месяца хоть четыре, чтобы я успел одеться.

Попробовал перейти в отдельную комнату, но, переночевавши там одну ночь - убедился, что больше не выдержу: клопов, тараканов и т.п. - такая масса, что выносить их нет сил! Только пропало 15 фр., которые заплатил за пол­месяца вперёд.

Городок Rive-de-Giere, в котором я обитаю, состоит весь из рабочих, очень грязный, небольшой и некрасивый, хотя окрестности и ничего. Город весь расположен в длину с востока на запад, в узкой долине. По обеим сторонам огромные холмы, почти сплошь покрытые деревьями и виноградниками. В долине же протекает небольшой, но достаточно грязный ручей. Вообще народ здесь и сам страшно грязный, и живёт грязно. Это кажется, впрочем, не только здесь, но по всей Франции, т.к. я наблюдал это и в Марселе и проездом через Лион, Дижон и др. города.

Ужасно чувствуешь отсутствие книг и газет, а поговорить по душе тоже не с кем! Терплю, ибо хочу хоть в будущем немного походить на человека...

А дом?! Постоянная, сверлящая, больная дума - дом! Что там? Где все, живы ли?

Господи! Скажи мне, что живы, дай только это знать, возьми мою жизнь -только пускай они живут! А здоровье моё, кажется, неважно! Опять кашель, постоянные хрипы в груди. Масса больных зубов, а платить за лечение – нечем!

А это скитание?! Вечное, беспросветное, точно "странствующий жид"! Боже! За что?....

Тяжело на сердце, тяжело на душе! В 24 года - я устал жить! Не видишь цели жизни, не видишь конца скитаниям, без родного угла, без родной души, без ласкового слова! К чему же тогда жить, к чему переносить все удары судьбы! Не лучше ли сделали те, кто ушёл из жизни, не найдя в ней цели?!

27 (14) мая.

Всё-таки скверно живётся: очень грязная обстановка и общество моих "коллег", которые, чуть ли не в половину, страдают венерическими болезнями. К тому же постоянные ругня и ссоры. А здесь ещё и неприятность на чисто материальной подкладке: мне положили в день не 15 фр. 20 сат., а только 14 фр. 40 с, что в месяц уменьшает мой заработок на 20 франков, а это составляет для меня теперь существенную разницу, т.к. я заказал в рассрочку костюм и ботинки. Уж очень хочется поскорее почувствовать себя человеком, так безумно надоело ходить каким-то оборванцем - "русским"!

Писем нет, только от Феди, неделю тому назад, получил письмо. Ответа из Константинополя - толе нет. Скука и тоска иногда доходят до невероятных пределов!

Сегодня будет чудная, лунная, майская ночь! Где застанет Вас эта ночь?!

8 (26) июня

Господи! Благодарю тебя! Я нашёл Всеволода!

Это случилось, как во сне! 3-го июня, на заводе, я получил квитанцию на телеграмму. Пойдя вечером на телеграф - я получил телеграмму от Всеволода и 500 франков. 4-го вечером я уже выезжал в Париж, к Всеволоду. Приехал пятого утром, не застал его в гостинице - он жил уже в другом отеле со... СВОЕЙ ЖЕНОЙ! В день моего отъезда из Rive-de-Giere он обвенчался с Евгенией Алексеевной Дживелеговой, дочерью московского профессора. Женичка – это это очаровательный ребёнок 19 лет! И этот ребёнок так приласкал, так обогрел меня, что я действительно почувствовал себя в семье, такой же до­рогой, как и та, которую я оставил в Полтаве!! За что такое счастье?! Или, правда, Бог услышал мои молитвы и послал мне наконец Всеволода, моего из­бавителя!

Так много есть, что написать, что разбегаются мысли и не можешь сосредо­точить своего внимания.

Сейчас я одет, обут и ниву с моими "молодыми" в отеле "Mon signy" в Париже! Что только теперь печалит меня, так это их предстоящий отъезд в Аме­рику 15 июня, куда Всеволоду нужно ехать по делам службы. Но что значит этот отъезд в сравнении с тем, что я их нашёл?!

А главное то, что Всеволод был в Полтаве, видел живыми и здоровыми мамочку и папочку, помог им и так утешил их своим приездом. Это так важно для меня. Теперь, как говорит Всеволод - они в Ростове. На днях едет французская миссия в Киев и я попробую передать им письмо. Мамочка сказала Всеволоду: "Передай ему, т.е. мне, что она его помнит, скучает, ждёт и будет ждать!"

Боже мой! Ты знаешь, что для меня эти слова?

Вы - моя единственная, моя любимая мечта! Вы были тогда живы и Вы меня ждали! Снова у меня есть цель жизни, снова оживляется моя душа. Вы, одна Вы - в ней! Боже! спаси её и моих родных!!

Относительно Коли, Всеволод сказал мне, что он был очень серьёзно болен во время его отъезда и что, может быть, его уже нет в живых. Бог не допустит до этого. И в душе как-то нет уверенности в его смерти. Бедный! Ведь и он мало счастья видел в жизни, и ему надо отдохнуть!

Дни проходят - приближается отъезд Всеволода и Женечки! Это так печально! Ведь сейчас моя жизнь, как лёгкий приятный сон!

Забыл ещё сказать, что раньше Женечка жила в Париже со своей матерью - Екатериной Нарсесовной Дживелеговой. Она ещё и сейчас живёт с нами.

Великолепно сохранившаяся, интересная, а главное очень умная и милая женщина. Мне страшно нравится её отношение к Всеволоду и Женечке. Я думаю, что лучшей тещи - Всеволоду желать нечего!

Дай Боже им счастья и любви на много, много лет!

А моих несчастных страдальцев: мамусю, папочку и Колю, сохрани, Господь мой, и защити! Ты видишь любовь мою, но Ты видишь и бессилие моё!

Я закончил эту тетрадь!

Я надеюсь, что закончилась и моя прошлая несчастная жизнь! Я надеюсь, что жизнь моя в будущем даст мне больше радости, больше любви и вернёт меня в мою несчастную, измученную и бесконечно любимую мою семью!

Мамуся! Родная! Где ты? Жива ли! Отзовись, крикни мне хоть одно из твоих ласковых слов! Как я тоскую по тебе, как я люблю тебя!! Ты, только ты одна можешь спасти меня: любовь твоя - всё победит! Мамочка! ты слышишь меня? Спаси меня! Мамуся??.