История Полтавы

Полтава. Оттепель. Студенты 1956-1961 годов

• 

Подробности

Просмотров: 3064

Полтава. Оттепель. Студенты 1956-1961 годов

Владимир Вайнгорт,
доктор экономических наук,
публицист

Предуведомление возможному читателю

Не мемуары здесь, не хроника. Оппа! Получилось, прямо как в первой строчке известной песни: "Не кочегары мы, не плотники", из популярного фильма шестидесятых под названием "Высота". И снова слово точно в яблочко — высота! Для этого очерка ключевое. Потому, что с высоты нынешнего дня автор будет смотреть на события шестидесятилетней давности, происходившие с компанией студентов Полтавского строительного института с 1956 по 1961 год. Как раз в период, который потом назвали оттепелью.

Если быть точным, она началась немного раньше. Одни ведут отсчёт с мая 1954 года (когда в пятом номере журнала "Знамя" появилась повесть Ильи Эренбурга "Оттепель", название которой собственно и дало имя той эпохе). Иные называют даже день прихода оттепели: 3 апреля 1953 года (начиная с публикации в газетах сообщения МВД, что "Дело врачей" было построено на ложных обвинениях), после чего фигурантов дела освободили, реабилитировали и восстановили на работе. Но для провинциальной Полтавы первым годом политической оттепели вполне можно считать 1956-й, начиная с 25 февраля (когда завершился XX съезд КПСС и в партийных организациях стали читать "закрытый" доклад Н. С. Хрущева, завершивший съезд). К осени 1956 года закончила работу специальная партийная комиссия по пересмотру политических дел 1930—1950 годов. Наступило время "позднего реабилитанса" (из популярного анекдота того времени [Направления в советском искусстве: ранний репрессанс, поздний реабилитанс и неорепрессионизм]).

Примерно в тот же год до Полтавы докатилось понятие "стиляги" и бдительные граждане стали уделять подозрительно много внимания длине юбок у девушек и ширине штанин у ребят. В Полтавском строительном институте поиски стиляг не велись, хотя спустя несколько месяцев после начала занятий на нашем — первом курсе факультета "Промышленно-гражданского строительства" появилась крупная девушка — Ира Кондакова, переводом из Московского строительного (которую — по слухам — выдавили из первопрестольной как участницу стиляжьей компании). Ничем особенным (кроме роста) она не выделялась. Разве что — стрижка была короче, чем у наших модниц. И при знакомстве смотрела на всех с презрительным прищуром. Впрочем, скоро стало понятно, что Ирина близорука, а очки не носит. Потому и щурится, если вглядывается.

Иду как-то по институтскому коридору, а на подоконнике недалеко от двери парткома сидит Кондакова.

— Кого ждём? — спрашиваю.

— В партком надо зайти, — говорит.

Из вежливости присаживаюсь рядом (окна в бывшем здании института благородных девиц, где разместился институт, высокие и широкие).

— Хочешь загадку? — спрашивает Ирка.

— Валяй, — говорю.

— Почему, когда к батарее отопления зимой подходит парень с холода, то прислоняется к ней передом и кладёт руки на неё сверху, а когда девушка — то прислоняется к батарее задом и руки под себя подкладывает?

Я, конечно, понимаю рискованный смысл хохмы. Нужно в том же стиле пошутить. Но ничего подходящего на ум не идёт. А — как известно — если мысль не приходит в голову, она не приходит никуда...

— Ну! — заводит меня Кондакова.

Но тут, на моё счастье, кто-то выходит из парткома. Ирка срывается с подоконника и бросается к парткомовской двери, на прощание бросив мне:

— Думай!

Вообще девушки у нас раскованнее ребят. Я, начиная со второго семестра, числюсь среди текстовиков институтской сатирической стенгазеты "На крюк". Редактор её Клавдий Васильевич Гладыш — доцент кафедры архитектуры. О нём злые языки говорят: уделяет повышенное внимание студенткам-старшекурсницам, позволяя себе иногда даже на своих дипломниц "накладывать руки". Но мы с ним дружим. Шутим вместе. Во всяком случае, стараемся. Иногда почти остроумно получается. Бывает, после сбора редколлегии вдвоём идём домой (живём почти что рядом). В один такой вечер перед летней сессией предлагаю ему сделать коллаж в газете с фотографией студентки приподнявшей юбку и вытаскивающей из чулочной подвязки шпаргалку-гармошку.

— Рискнём, — говорит Клава (так его называют за глаза). — Ищи, — говорит, — натуру, но чтобы ножка была идеальной.

Несколько сокурсниц (у которых, по моим понятиям, ножки что надо) позировать отказываются. И я решаю подкатиться к киевлянке Ляльке Б. В разговорах она далеко не стеснительная. Лялька соглашается сразу:

— Давай, — говорит, — только где я возьму подвязку?

— А чем ты чулки держишь? — спрашиваю.

— У тебя ещё есть похожие вопросы? — смеётся Лялька. — Ладно, найду в общаге. А где сниматься будем?

— Найдём пустую аудиторию и я обещаю снимать так, чтобы лица не видно было.

Следующим днём мы не идём на вторую пару. Находим пустую учебку. Дверь на стул. То есть в дверную ручку вставляем ножку стула и её ни в жисть не открыть снаружи. Гармошку с каракулями я загодя приготовил. Лялька в чужой юбке (для конспирации) садится нога на ногу и — приподняв край юбки почти до столешницы — демонстрирует шикарную кружевную красную подвязку, под которую запихивает начало шпаргалки-гармошки, развернув её за другой конец:

— Ну...

Снимаю, делаю несколько дублей, как-то странно волнуясь.

Назавтра вся редколлегия пытается узнать — чья нога? А на следующий день, что называется — успех, аншлаг и какие ещё на этот счёт существуют слова. К концу дня газету снимают. Клавдий Васильевич куда-то исчез. В комитет комсомола иду один. Там на столе наша газета. За столом институтский комсорг и его заместитель по идеологии — студент-однокурсник, но не с нашего потока, ленинский стипендиат Леня Сердюк. Доброхоты мне уже сообщили, что парторга наша шутка не смутила и скандала не будет. Потому молча выслушиваю часть нравоучительной речи Сердюка, на которого мне теперь наплевать с высокой колокольни (тем более, комсорг молчит и — мне кажется — улыбается). Не дождавшись нарастающего крещендо, говорю:

— Звонок. Я побежал на лекцию. Потом, Ленчик, как-нибудь договоришь.

На этом закончим тёплые институтские воспоминания и с ними вместе затянувшееся предисловие. Надеюсь, внимательный читатель понял, какой у нас с ним пойдёт разговор.

В помещение института мы больше не вернёмся. Там было всё, как у всех учившихся в высшей школе везде и во все времена. Лекции, зачёты, проекты, экзамены. Живи спокойно, alma mater. А мы продолжим вглядываться в прошлое с высоты сегодняшнего дня.

Вторая реальность тех времён

Благодаря девичьим ножкам у меня состоялась карьера в сфере стенной печати. Горком комсомола решил установить в скверике у кинотеатра стенд с рисованными плакатами под общим названием "Не проходите мимо!". В этом подобии "Окон РОСТА" предполагалось клеймить разные "пережитки". На первом собрании довольно многолюдной редколлегии за мной вместе с художником Толей Щербаком закрепили одно "окно" и несколько тем. Раза два, от силы три, мы честно чего-то там клеймили. Потом дело заглохло. Последние плакаты висели до полной потери цвета, а затем за стёклами стали размешать газету. Кажется, "Комсомолец Полтавщины".

От первоначальной идеи остался призыв "не проходить мимо", вполне подходивший для комсомольской печатной продукции. А наш контакт со Щербаком перерос в товарищеские отношения, превратившиеся очень скоро в тройственный союз с "примкнувшим к нам" Батуриным.

Дружба длилась до самого ухода из жизни обоих художников, получивших перед тем звания "заслуженных" и оставшихся (надеюсь, навсегда) в городской мифологии. О них издаются книги, появляются научные исследования. А в счастливые оттепельные годы их творческий и человеческий союз возник, наверное, не без мефистофелевского или, как мы позднее узнали, воландовского участия — уж очень разные они были и просто так не могли скомпоноваться.

Медлительный, сибаритствующий, всегда тщательно одетый, непременно в берете и продуманно завязанном шарфе; знаток литературы, увлекавшийся тогда Анатолем Франсом, в делах обязательный, в обращении деликатный Щербак и вечно спешащий, одновременно участвующий в десятке (никак не меньшем количестве) дел; художественно небрежный в одежде и манерах Батурин. Они быстро превратились в одну творческую единицу, без которой художественную жизнь города оттепельных времён представить невозможно. Вдвоём оформляли витрины только что открывшегося Центрального универмага. Вдвоём стали работать в оформительском цехе Полтавского театра (подмастерьями у недавно появившегося в городе главного художника театра Шевченко) и так же вдвоём стали заочниками Московского полиграфического института (на отделение живописи и графики) слывшего по тем временам оплотом нового современного искусства. Здесь самое время отметить, что первые признаки разморозки культурной жизни в стране оказались связанными как раз с изобразительным искусством. Главными героями эренбурговской "Оттепели" стали художники: Сабуров и Пухов. Первый — живёт в трущобе, нищенствует, но упорно пишет не сюжетные полотна, а пейзажи и портреты жены (легко просматривается Фальк). Второй — удачливый халтурщик (прототипов по тем временам было пруд пруди). Всё-таки обладал, наверное, Илья Григорьевич Эренбург даром предвидения (а может быть просто оказался прозорливее других). Будто в оттепельную воду смотрел. И увидел там взлёт нового советского искусства, а также его печальную судьбу, когда уходящие со сцены, поднаторевшие в интригах руководители советского Союза художников "соцреалисты" сумели спровоцировать малосведущего в искусстве Хрущева на скандал при посещении им выставки 30-летия МОСХа в Московском манеже и на затяжной конфликт с продолжателями традиций русского авангарда. На той же волне случилась знаменитая "Бульдозерная выставка", завершившая оттепель. Как началась она с истории из жизни художников (придуманной Эренбургом), так и закончилась событиями из художественной жизни — увы, реальными.

Но, "ничто на земле не проходит бесследно". Победа "сюсюреализма" в столице не затронула провинцию, где властям было не до столкновения художественных течений и вообще не до идеологии в искусстве. Отходившую от травмы войны страну надо было хоть по минимуму кормить. На бывшем театре военных действий (а это почти вся европейская часть СССР) людям надо было дать где жить (вытаскивая их из бараков, подвалов и скученности коммуналок).

В провинции вчерашняя трагедия идеологического руководства искусством в шестидесятые годы обернулась фарсом. Полтава не была исключением. "На идеологию" здесь, как везде, направляли наименее толковых представителей прошлого руководства. Получалось как в популярном тогда анекдоте: "чтоб Кафку сделать былью". Особую сюрреалистичность приобретали истории такого рода в исполнении Виктора Батурина. Например, он артистично показывал в лицах как отбирали в Полтавском худфонде картины для республиканской выставки в Киеве. Отборочную комиссию возглавляла начальственная дама — не то зав, не замзав отдела пропаганды обкома партии. Центральным экспонатом должна была стать картина одного из местных корифеев "Ленин и дети", где на фоне осеннего пейзажа Ленин с охотничьим ружьём за плечами присел у костерка, вокруг которого собралась деревенская детвора. В целом одобрив идею о человечности вождя, председатель комиссии сочла недопустимым разжигание с детьми костра в осеннем лесу. Непедагогично — таков был приговор. К следующему просмотру Ленин и дети не изменились, но в центре композиции оказалась лужица, в которой плавали бумажные кораблики, а "самый человечный человек" прутиком не хворост в костре поправлял, а кораблик подталкивал. Метаморфоза была одобрена, но под огонь критики попало охотничье ружьё. Его художник убрал тут же, пока не разошлась комиссия. Картина на выставку "прошла".

"Госужас" заменялся "Госстрахом", над которым уже позволяли себе шутить. А поскольку я рос в семье архитектора, то анекдоты об идиотизме начальства — как привозные, так и местные (по факту) составляли постоянный фон домашних посиделок (активно организуемых мамой). Батурин со своими миниатюрами из жизни худфонда органично вписался в тематику этих чаепитий.

Понятное дело, главные события происходили в Москве и Ленинграде. Например, каждый номер "Нового мира" (после назначения главным редактором журнала в 1958 году А. Т. Твардовского) производил в патриархальном провинциальном обществе взрыв, который можно было измерять в тротиловом эквиваленте. Добавим ещё аджубеевские "Известия" и первое появление Егора Яковлева, создавшего "Журналист", переворачивающем бытовавшие тогда представления о периодическом издании не только содержанием статей, но и оформлением (второе яковлевское пришествие, состоявшееся в перестройку, когда он редактировал "Московские новости", вызвало уже череду атомных взрывов в общественном сознании).

В нашей среде, тяготевшей ко второй реальности, "выносил мозги" (как говорят сегодня мои внуки) журнал "Декоративное искусство в СССР", каждый номер которого открывали "как в доме собственном мы открывали ставни" (почти по Маяковскому). Неудивительно, что местом встреч чаще всего служил крохотный читальный зал "музыкально-театральной библиотеки", возникшей тогда в самом центре города. Там, кроме "Декоративного искусства…" можно было листать чешский журнал "Фото" или отражавший жизнь "самого весёлого барака в социалистическом лагере" журнал "Польша". По этому поводу был популярен анекдот о молодых варшавянах, собиравшихся чтобы послушать рассказ счастливчика, съездившего в Париж и посетившего там стриптиз, и о молодых москвичах, собиравшихся чтобы послушать приятеля, съездившего в Варшаву, и рассказывающего как там оказался в компании, где поляк, побывавший в Париже, рассказывал о стриптизе.

О стриптизе в Полтаве мы ничего не знали, но в компаниях с большим интересом слушали счастливчиков, побывавших в московских и ленинградских театрах. От них мы узнавали детали ныне легендарных спектаклей: товстоноговской "Оптимистической трагедии" в Александринке, акимовских трактовок шварцевских "Теней" и "Дракона" в Ленинградском театре комедии, охлопковского "Гамлета" (с Самойловым) в Московском театре им. Маяковского и поставленной там же "Гостинице «Астории»" с прошивающим весь зрительный зал подиумом.

После 1961 года и я смог совершать театральные набеги из Нарвы в Ленинград, где видел все самые громкие спектакли Товстоногова, Владимирова, Акимова, Вивьена, Агамирзяна с великими мастерами сцены конца шестидесятых. А потом пришло время Москвы. Только театральный человек того времени поймёт, что значило иметь знакомую в театральной кассе у перехода к станции метро "Библиотека Ленина". Но это уже факт из поздней моей биографии. А в Полтаве — в те годы, когда в столицах свершалась великая театральная революция и ходить в театр было интереснее, чем жить — в музыкально-драматическом театре им. Гоголя царствовала нарочитая архаичность репертуара и способов его реализации (что в режиссуре, что в актёрской игре). "Наталку-Полтавку" сменял "Запорожец за Дунаем", его "У неділю рано зілля копала", а если и попадал на полтавские подмостки Корнейчук, то только с комедией из колхозной жизни "В степях Украины" (перефразом фильма "Кубанские казаки"). В любом варианте действие происходило: если по пьесе — днём, то на сцене залитой "солнечным светом" и огромными подсолнухами у хаты; если ночью, то смачно высветленным месяцем на густо зарисованном заднике. Различалось оформление главным образом тем, с какой стороны сцены торчал угол хаты и тын с горшками: слева или справа, а также отражавшими время года бутафорскими ветками (если действие происходило весной — с цветами, летом — с плодами, зимой — покрытыми снегом).

И только спустя десятилетия приходит понимание, что главным в этой фольклорной архаике была не эстетическая убогость, а "воспитание чувств", великолепно показанное Бобом Фоссом в самом мощном антифашистском фильме "всех времён и народов" — "Кабаре". Помните (если видели) потрясающую по сатирической силе сцену, когда в деревенской пивнушке старики и юнцы сначала трогательно и тихо подпевают патриотической песне, а затем под продолжающуюся мелодию их лица каменеют, они встают и образуют плотно стоящий за столом строй, пока ещё без военной формы и зигующих рук.

Такие милые, трогательные, похожие на рождественские сказки национальные черты. Такие невзыскательные любители фольклора настоянного на традиционных ценностях. Кончается это всегда одинаково.

В наши оттепельные годы от нас были бесконечно далеки Боб Фосс, Иштван Сабо (с "Мефисто"), Стэнли Крамер (с "Нюрнбергским процессом"). Справедливости ради заметим, все эти великие ленты о человеческом достоинстве противостоящем ужасу национализма появились после 1961 года.

А мы в то время только начинали осваивать Ремарка и Хемингуэя и вряд ли в полной мере понимали Манна и Брехта, даже если читали.

Но не будем о грустном. 1956 год. Мне постоянно везёт. Попадаю в столицу, когда там открывают выставку Пабло Пикассо. Сквер перед Пушкинским музеем заполняет такая толпа, что дирекция тянет с раскрытием дверей, спешно расставляя внутри ограждения, чтобы разделить людской поток. На ступеньки выходит Эренбург, в берете и с неизменной трубкой в руках:

— Товарищи, — говорит он в микрофон, — мы ждали эту выставку двадцать пять лет. Давайте подождём ещё двадцать пять минут.

Толпа хохочет. Успокаивается и самоорганизуется. Выстраивается в очередь. Ох, Илья Григорьевич, Илья Григорьевич! Шутя и просто восстанавливает связь времён. Отсылая к началу 1930-х. Опуская сталинщину.

А мы-то ничего об искусстве авангарда и о европейском искусстве XX века вообще не знали. С каким счастьем я тащил домой доставшуюся по огромному блату "Историю импрессионизма", поражая потом этой книгой друзей-художников. Это потом. Спустя годы, при первой возможности бегу в Эрмитаж, как домой, к деревянной лестнице (со второго этажа Зимнего дворца на третий), над верхней площадкой которой висит Матисс (до самой перестройки упоминание о той лестнице действует как пароль для посвящённых). Сейчас, впрочем, всё изменилось. Импрессионисты во всём величии эрмитажной коллекции переселились в новые выставочные залы здания Генштаба и покинули Зимний.

Интимная близость с запретным плодом в далёком прошлом. Почти там, где на почве интереса к искусству произошло событие, изменившее мир нашей компании.

Клуб! Клуб! Клуб!

Недавно (в 2019 году), по окончании конференции о проблемах позднего социализма, её организаторы "накрыли поляну". За фуршетным столом нас оказалось шестеро и я — шутя — предложил коллегам тест на знание советской жизни. Попросил назвать причину, по которой в оттепельные годы некоторые выпускники киевских школ учились в Полтавском строительном институте, а не получали такую же специальность в Киеве?

Четверо, в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, сошлись в том, что конкурс в провинциальном вузе был меньшим. И только один, которому — явно — хорошо за шестьдесят, уточнил у меня:

— Евреи?

Конечно. Появление в Полтавском строительном институте киевского землячества было связано с "процентной нормой" на допуск еврейской молодёжи к высшему образованию. Правда, в отличие от первого применения таких ограничений в Российской империи — в пятидесятые годы никаких контрольных цифр не существовало. "Виноватых по пятому пункту" в университеты и престижные институты Москвы и Ленинграда вообще не принимали. А в Киеве не принимали никуда. Все про всё это тогда знали. И никому не приходило в голову доискиваться до причин. Как не было чудаков способных искать причину того, что от Киева до Полтавы триста с чем-то километров. Правда, о природных или географических данностях не рассказывали анекдоты. А по "еврейскому вопросу" в интеллигентской среде не шутили только уж совсем ленивые.

С высоты сегодняшнего дня можно порассуждать — почему в послевоенной Украине холокост в общественном сознании будто пробежал по ленте Мёбиуса (закончив ужасный свой путь на одной стороне, тут же проявился в той же точке с другой стороны). Но тогда мы уйдём от главной темы. Сказано же — не интересовалась советская интеллигенция причинами этнической нетолерантности. Как сегодня там же — в Полтаве мало кого беспокоит массовое унижение человеческого достоинства языковыми законами. Как в Германии тридцатых годов, образованная часть общества не ужасалась нюрнбергским расовым законам.

Всё. Не будем этот мотив развивать. Тем более, для молодых полтавчан общение с киевскими сокурсниками было интересно и благотворно. Дело не в их национальности. Как сказал бы на этот счёт Шерлок Холмс: "Элементарно, Ватсон". Проходя по улицам большого города и поглядывая на театральные афиши узнаешь кто такой Шекспир. И при чем он к Ромео и Джульетте. Киевляне знали больше провинциалов уже потому, что в школьные годы их всяко приводили на экскурсию в Музей западного искусства и рядом расположенный Музей русского искусства. Преимущества поверхностные, а всё же...

Но, как выяснилось, среди "киевской диаспоры" оказался настоящий знаток, носитель энциклопедических сведений об искусстве — Толя Залесский.

Носитель, в прямом смысле слова, потому что невозможно представить его малоспортивную фигуру без огромного потёртого портфеля, где почему-то постоянно находилась некоторая часть коллекции открыток, воспроизводящих шедевры живописи (графики, скульптуры) всех времён и народов.

Нынешние двадцатилетние вряд ли способны представить, насколько мизерны были наши возможности увидеть хотя бы классику западноевропейского искусства, не говоря о произведениях конца XIX — начала XX веков. Сегодняшним молодым достаточно одного клика и — "смотри не хочу". А я, например, впервые увидел работы Босха и Дали только в 1974 году на ММКЯ (Московской международной книжной ярмарке) в огромных (толщиной в два кирпича) альбомах, лежавших у стенда издательств ГДР. У Залесского ничего подобного тоже не было. Но его "запасников" хватило для иллюстрации лекции о западноевропейской графике, которую Толя прочёл для довольно большой (человек на пятнадцать) компании, подробности сбора которой совершенно вылетели у меня из головы. Более того, кроме Батурина, Щербака и моих институтских одногруппников Пичугина и Рожанчука, да ещё приятеля Залесского — Фреда Гофшейна — остальных слушателей назвать не смогу. Что странно, поскольку собирались у меня дома. Больше того — убей — не помню, кому принадлежала идея устройства лекции Залесского. Подозреваю, ко всему была причастна единственная женщина в нашей компании — Рита Нещадина.

Здесь необходим "перерыв постепенности", поскольку моя дальнейшая жизнь в Полтаве, а также многолетние ежегодные визиты домой связаны с Ритой. Если кто-то в этих словах увидит намёк на романтические отношения — ошибётся. Чего не было, того не было. Нещадина была "свой парень". О каждом из нас она всё понимала и, думаю, знала даже то, о чём мы сами не всегда догадывались. Никогда больше в длинной жизни я не встречал такого искрящегося жизнерадостностью, такого неунывающего, лёгкого и верного в дружбе человека.

Она была старше нас. Закончила философский факультет Киевского университета, имела дочь лет пяти-шести. Оказалась в Полтаве, поскольку её муж (большой наш друг), то ли майор, то ли даже подполковник — попал под хрущевское сокращение армии (на 1 млн. с чем-то) и жить им (после отъёма служебной квартиры) оказалось негде. Семья приехала к Ритиным родителям в Полтаву. И Рита оказалась инструктором горкома комсомола. Стрелка воспоминаний о лекции Залесского потому неизменно показывает на Риту. После окончания той встречи мы почти всей гурьбой пошли её провожать и, как всегда, проходя через Петровский сад, застряли на его лавках "диванного типа". Тогда именно от неё впервые прозвучали слова о городском студенческом клубе, который совсем неплохо бы создать как раз нашей симпатичной компании.

Рита была настоящей умной женщиной. Необходимый ей результат сначала возникал в качестве нашего собственного желания, а она затем помогала его реализовать.

Брошенные будто невзначай слова уже через несколько дней проросли планами, проектом устава, списками участников и т. п. А по прошествии недели в кабинете Риты собралось "оргбюро городского клуба студентов", председателем которого там же избрали меня. Прошло ещё несколько дней и с папкой документов и планов мы вдвоём с Ритой рассказывали второму секретарю ГК ЛКСМ Кириллу Бурцеву об учреждении и начале работы ГКС (Городского клуба студентов). Интеллигент и умница Бурцев всё одобрил, пообещав помощь. С того момента моя студенческая биография разделилась на два периода: до ГКС и после.

Надо ли говорить, что основной движущей силой стала компания из нашего строительного института, в которой тон задавали киевляне. Первой скрипкой немедленно стал пятикурсник Игорь Шик. Потомственный интеллигент, влюблённый в Киев и знавший в нём каждый дом и камень, он был, что называется, талантлив во всём. Вполне успешный студент (а потом, на протяжении всей жизни, великолепный инженер и ведущий специалист киевского института "Межколхозпроект") Игорь артистично держался на сцене, сочинял миниатюры и стихи, режиссировал, был незаменимым ведущим клубных открытых дискуссий благодаря чувству юмора, которым его одарила природа, и глубокой эрудиции. Ему под стать был киевлянин Саня Гальперин, артистичный, остроумный, способный зарифмовать любую мысль и невероятно обаятельный. Саню после института загребли на армейскую службу. Он руководил строительными работами на Байконуре. Дослужился до подполковничьих погон. После демобилизации получил должность заместителя директора проектного института в Киеве. В смутные перестроечные времена по настоянию жены уехал в Израиль. Не смог вписаться в националистический пейзаж этнократического еврейского государства и, как подобает офицеру, покончил счёты с жизнью, застрелившись из именного оружия. Не вписался в еврейский национализм и друг Сани, уехавший вместе с ним полтавчанин и один из главных актёров ГКС — Леня Брук (который — на момент когда я пишу этот текст — живёт в Канаде вместе с женой — киевской телеведущей красавицей Витой).

Поскольку меня повело на биографии друзей — замечу: судьба разбросала нас не только по всему постсоветскому пространству, но и далеко за его пределы. И не сказать, что в обыденном понимании слова ребята не сделали карьер. Сергей Пичугин — доктор наук, профессор, заведующий кафедрой технического университета на Украине. Фред Гофштейн — главный инженер ведущего проектного института в Казахстане. Владимир Топчий — директор проектного института в Москве. Валерий Братенши — руководитель крупной строительной фирмы в Крыму. "Наши люди" успешные предприниматели и учёные в США, Израиле, Литве, естественно, в Украине и России. И всё же, всё же, всё же... В одном из интервью санкт-петербургскому телевидению я назвал себя человеком из Атлантиды, поскольку — моя родина ушла с земной поверхности, растворившись неведомо где. Ничего, кроме могил родителей и воспоминаний не роднит с нынешней Украиной. Не родная мне и Эстония (где живу). Являясь человеком русской культуры, я чувствую себя обделённым, если на протяжении пары месяцев не съезжу в Петербург (в театры, музеи или для чтения докладов на конференциях). Но с нынешним российским государством у меня тоже мало общего.

Моя страна — СССР, со всеми её недостатками, проблемами, свершениями. Мои любимые города: советская Москва, Ленинград и, конечно, советская Полтава, куда самое время вернуться, вспоминая вечер открытия ГКС.

Хотя идея клуба возникла на почве интеллектуальной беседы, но мы понимали: начинать, а потом и продолжать это дело надо опираясь на что-то вроде студенческих капустников. Такую форму — высокопарно выражаясь — диктовало время. В Москве труднее всего было попасть на вечера студенческого театра МГУ, которым руководил молодой Марк Розовский. В Одессе центром молодёжной жизни стал студенческий театр Городского клуба студентов. Театром руководил и был его единственным автором Михаил Жванецкий (мне повезло побывать на его репетициях и видеть как работали над текстом Карцев и Ильченко). Почти каждый проектный институт обзаводился собственным сатирическим коллективом. Попасть на новогодний вечер в Полтавском Горпроекте было совсем непросто. Архитекторы в этом "освободительном движении" твёрдо держали первенство. Выступление двух ансамблей при Центральном доме архитектора Москвы: мужского — "Кохинор"; и женского — "Рейсшинка" собирали залы быстрее чем "Берёзка" и ансамбль Моисеева. Мужчины-архитекторы выходили на сцену строевым шагом с гигантскими карандашами наперевес. Девушки-проектировщицы "выплывали" с рейсшинами — вплетёнными как косы. Известна шутка теоретика зодчества Бурова о том, что советская архитектура создала всего два великолепных ансамбля: "Кохинор" и "Рейсшинка". Кстати, забегая вперёд, скажу, что после окончания института наши "клубники", работавшие в Киеве, создали что-то подобное ГКС при киевском Доме архитектора, объединившись в творческий коллектив, который они сами для себя назвали "Купа".

Никак не вернуться мне в Полтаву 1958 года, где полным ходом шла подготовка нашего собственного студенческого капустника для открытия ГКС. Коллектив стараниями Нещадиной был усилен двумя студентами пединститута: Виктором Беззубченко (игравшим на аккордеоне и режиссировавшим мини-спектакли театра двух актёров — его самого и поэта Алика Гордуса). Это была известная в городе эстрадная пара. Впервые я увидел их на каком-то празднике, проходившем на стадионе, из всего исполняемого репертуара до сих пор помню как под аккордеон они пели о современных девушках, у которых: "На глазах тэ-жэ, на губах тэ-жэ, целовать где же" (ТЖ — название единственной советской фабрики косметики). "Беззуб" и "Алик" с полуоборота вписались в работу и задали ей почти профессиональный уровень. По ходу подготовки к нам подтянулись "профи" самодеятельного театрального движения, игравшие многие годы в популярнейшем среди полтавской молодёжи "ТЮТе". Об этом коллективе великолепно рассказано в книге "Батурин и его музеи", собранной и изданной стараниями Сергея Пичугина. Из тютовской тусовки пришли — главный их актёр, уже к тому времени закончивший наш институт Аркадий Аршавский. С ним — Леня Брук, Виктор Хабур (который вообще учился тогда в Харькове). Коллектив быстро разделился на сценарную группу и актёрскую, плюс к тому, оформлением занимались художники: Батурин и Щербак.

К сожалению, в большом коллективе не нашлось летописца. В памяти остались только отдельные строфы, фразы, сюжеты.

"Быть иль не быть... на третьей паре? Или в кино отчаянно сорваться. Или в столовую", — такой вольный пересказ Шекспира написал и читал потом со сцены Саня Гальперин.

А миниатюру об истории шпаргалки я запомнил, потому что в первом её действии институтская красавица Воскобойникова выходила на сцену только в мини-мини-юбке и в тигровой шкуре, которая до того мирно лежала у нас дома на диване. Её хватило, чтобы прикрыть самые деликатные детали фигуры Воскобойниковой, изображавшей представительницу дикого племени, выбивавшей шпаргалку на огромном камне каменным же топором. Номер пользовался невероятным успехом, думаю, потому что шкура была всё-таки коротковата.

Репетиции шли в актовом зале нашего института. Желающих смотреть на творческий процесс хватало. Потому, когда дошло до распределения билетов на вечер открытия — ажиотаж вспыхнул невероятный. Билеты пригласительные отпечатали "настоящие" — в типографии. Всё-таки Нещадина работала в горкоме комсомола. Но главный её вклад в успех заключался в том, что она пробила для вечера зал областного Дома профсоюзов. То есть зал бывшего дома полтавского генерал-губернатора. И зал, и фойе (где играл оркестр и танцевали до середины ночи) во всём великолепии русского классицизма придавали дню рождения клуба неожиданный блеск. Таких вечеров с программой капустников при мне было четыре: новогодний — там же в Доме профсоюзов. И два в зале ТЮТа (здание называлось не то Дворец пионеров, не то Дворец молодёжи).

А всего вечеров за два года моего председательства было, наверное, около полутора десятков. И здесь самое время вспомнить аспирантку киевского университета, работавшую над диссертацией дома в Полтаве, поскольку у неё родился ребёнок — Тамару Рожанчук. Сестра активного члена правления клуба — друга со школьных времён Жени Рожанчука, Тамара стала нашим консультантом по части выбора тем и организации дискуссий. Она помогла с приглашением (и приходом) на "политический" вечер только назначенного секретаря обкома партии по идеологии Кириченко (её киевского знакомого). К сожалению, быстро переместившегося на должность первого секретаря Крымского обкома КПУ. Тамара поднимала уровень дискуссии о стихах Евтушенко (хотя Батурин, ломая сценарий не меньше трёх раз, прочёл "Ты спрашивала шепотом: / «А что потом? / А что потом?» / Постель была расстелена, / и ты была растеряна..."). Не без её — Тамары — участия мы отобрали для проведения дискуссии в форме литературного суда пьесу чеха Павла Когоута "Такая любовь" (она тогда шла с огромным успехом в Киевском театре русской драмы). Бурно прошёл вечер об архитектуре Полтавы. Запомнилась встреча с известным полтавским художником Горобцом, учившимся в Париже и писавшим украинские пейзажи с некоторым импрессионистическим изяществом (в безумные девяностые годы его дочь продавала такие пейзажи за сущие гроши). После первого года существования весной прошёл первый вечер прощания с покидающими Полтаву выпускниками. Уходили Шик и Гальперин, Беззубченко и Гордус. Мы подарили им на память каслинские чугунные фигурки Дон Кихота с открытой книгой в руке. А ровно через год Дон Кихота подарили мне и моим однокашникам. Эстафету приняло третье поколение, где председателем правления стал Фред Гофтейн, среди ведущих персон оказался также Валерий Божко и, напрочь отсутствовавшие в нашей команде, девочки.

Четвёртого состава уже не было. Форма себя изжила. Некоторые студенческие театры профессионализировались (вроде управлявшегося Розовским театра МГУ), а судьба других была похожей на нашу. Поднималась другая волна студенческого коллективного самовыражения — приходило время бардовского движения.

О клубах начала шестидесятых прекрасно и точно написал Евгений Евтушенко:

"Чистой, беззлобной была наша смелость —
просто веселая злость.
Пусть не сбылось всё, чего нам хотелось,
все-таки что-то сбылось".

(Таллин, январь 2021 года)