История Полтавы

Муза истории — дама капризная

• 

Подробности

Просмотров: 3356

Муза истории — дама капризная

Владимир Вайнгорт,
доктор экономических наук,
публицист (Таллин)

Почему одни свидетельства исторически значимых событий присутствуют постоянно в научном и публицистическом обороте, а другие проваливаются в подвалы общественной памяти — тайна сия велика есть. Не иначе, по прихоти Клио. Пример тому — информация о безусловно знаковом событии полтавской истории: открытии памятника Ивану Петровичу Котляревскому осенью 1903 года.

На сайте Бориса Тристанова "История Полтавы" (для которого специально подготовлена эта статья), казалось бы, приведено всё, что где-либо об открытии памятника написано. А написано не мало. Событие было не только заметным фактом городской жизни, но и вехой в самоутверждении украинской культуры.

В частности неоднократно описана схватка местных украинофилов с представителями имперской власти в Полтаве об использовании украинского языка во время мероприятий по поводу открытия памятника. И тем ни менее, когда мне попалось подробное описание той истории непосредственным её участником — одним из главных, на тот момент, представителей петербургской администрации — полтавским вице-губернатором Сергеем Ивановичем Фонвизиным, я испытал волнение, если и не первооткрывателя, то реставратора (обнаружившего свидетельство истории под слоями краски).

О Фонвизине (вице-губернаторе Полтавы с 1902 по 1906 гг.) сведения легко получить. После вице-губернаторства в Полтаве административная его карьера длилась недолго. Он занялся сочинительством, но писательская слава его миновала (хотя он издал немало книг и дожил до 1936 года не покидая Россию). По-видимому, литературная малоизвестность стала причиной того, что никто из историков не прочёл в его произведении "Роман вице-губернатора" глав об открытии памятника Котляревскому в городе, где герой повествования — Мамонов служит как раз вице-губернатором (то есть, в Полтаве). Книга издана в 1916 году, когда общественности столицы и провинции было уже не до личных и служебных переживаний высокопоставленного чиновника. И поскольку книга так и осталась малоизвестной, я предлагаю посетителям сайта Бориса Тристанова несколько глав из неё. В одной из которых (в XI) рассказывается о первой встрече героя книги с губернатором (получается, что полтавским) и текст этот даёт представление о нравах "верхнего" чиновничьего сословия губернии, а также главы c XII до XVII, где как раз и повествуется о ситуации с открытием памятника Котляревского. Надеюсь, всеми, кому интересна "История Полтавы", эти тексты будут хорошо встречены^*.

^* Интересны они не в смысле фактологии (которая несколько искажена), а как свидетельство умонастроений честных высокопоставленных российских чиновников всего лишь за пару лет до революционных событий 1905 года, а потом и 1917-го (напомню, книга вышла в 1916 г.).

 

Глава XI

В половине первого, на хорошем парном извозчике, каких и в Петербурге нет, Мамонов отправился к губернатору. Он ехал, внимательно поглядывая по сторонам. Город ему нравился. Много зелени, аллеи — улицы обсажены цветущими каштанами. Только что распустившаяся белая акация наполняла воздух сильным, пряным ароматом. Но везде — пусто. Обыватели, очевидно, попрятались от зноя. А редкие встречные останавливались и подолгу смотрели вслед экипажу. «Большая деревня... Спокойно, тихо... Вот только пыль», — Мамонов два раза кряду чихнул. «Да и жара чисто тропическая».

У подъезда губернаторского дома, расположенного на большой круглой площади, середину которой занимал старый тенистый сад, к пролетке бросился городовой и стал суетливо отстегивать фартук.

— Спасибо, братец, — поблагодарил Мамонов.

— Рад стараться, ваше-ство! — так неожиданно громко гаркнул городовой, что Мамонов даже вздрогнул.

— А ты знаешь, кто я? — спросил он улыбаясь.

— Так точно. Господин новый вице-губернатор.

Очевидно, и швейцар — рослый молодой парень, в холщевой ливрее с гербовыми пуговицами — был также предупрежден. Сняв с Мамонова летнюю форменную накидку, он широко распахнул дверь и почтительно произнес:

— Пожалуйте, ваше-ство.

Мамонов вошел и остановился в недоумении. На стоявшем посреди комнаты бильярде лежала ничком, вытянувшись во весь рост, человеческая фигура. Ближе к Мамонову торчали две длинные подошвы, а с другой стороны из воротника виц-мундира выступала остроконечная, в форме редьки, голова, покрытая негустым пухом рыжего цвета. Упираясь на левый локоть, фигура держала в правой руке бильярдный шар и, двигая им по сукну, старательно нацеливала в другой, стоявший над угловой лузой.

— Ваше благородие, ваше благородие, — услышал Мамонов за своей спиной растерянный шепот швейцара.

— Что там еще? Не мешай! — И рука с шаром заерзала еще быстрее.

Швейцар, с отчаянным лицом, шмыгнул мимо Мамонова и схватил фигуру за ногу.

— Какого чорта!.. — начал-было лежавший, поворачивая голову, но, встретившись глазами с Мамоновым, словно поперхнулся и мгновенно очутился на ногах.

Глядя на его оторопелое лицо, Мамонов еле удерживался от смеха. Наконец, сказал:

— Вы, вероятно, чиновник особых поручений? Потрудитесь доложить обо мне начальнику губернии. Я вновь назначенный вице-губернатор.

— Извините, ваше-ство. Сейчас, сию минуту.

И, махнув длинными руками, чиновник стремительно бросился к боковой двери. До Мамонова донесся смутный говор, как будто подавленный взрыв смеха, наконец — явственный полусердитый окрик: «Vous de venez tout à fait impossible, mon cher! Дождетесь того, что я отправлю вас под арест». Потом раздались быстрые шаги, и в комнату вошел высокий, красивый генерал в белом, расстегнутом кителе. Весело играя большими темными глазами и приветливо улыбаясь, он несколько раз крепко потряс руку Мамонова и произнес приятным, несколько картавым баритоном:

— Очень, очень рад. Наконец-то. — Потом отступил, развел руками и укоризненно: — Но зачем, зачем, в таком параде? Я же просил совсем запросто... В мундире, в такую-то жару... Неужели этот старый рамоллик, Жуков, забыл, не сказал?

— Нет, он говорил. Но я не считал возможным явиться в первый раз к ваше-ству иначе.

Губернатор всплеснул руками.

— «К ваше-ству!» Нет, нет, ради Бога, не надо! Для вас я не «превосходительство», а Михаил Александрович. Ведь мы же старые знакомые. Неужели вы меня не помните? Неужели я так постарел, изменился, что вы меня не узнали?

— Нет, и помню и узнал, — сказал Мамонов. — Но, по моему, это не меняет дела.

— Вы, кажется, большой формалист, — тонко улыбнулся губернатор. — Ну, пойдемте, пойдемте.

И взяв Мамонова под руку, он провел его в кабинет.

— Позвольте вам представить, — указал он на толстенького, среднего роста господина, стоявшего у письменного стола. — Моя правая рука или, вернее, деловая часть моей головы, а, по-просту, правитель канцелярии, Иван Иванович Плешко.

«Опять по шерсти и кличка», подумал Мамонов, пожимая руку правителя канцелярии и с невольной улыбкой смотря на его голую как коленка голову.

Губернатор заметил и взгляд, и улыбку. Он лукаво подмигнул и, бросив скороговоркой: — Hein! Nets ce pas qu'il porte bien son nom? — весело повернулся к Плешко: — Ну-с, милейший Иван Иванович, вы сами видите: «не моя в том вина», но вам приходится испариться. Забирайте-ка всю эту кучу и отправляйтесь с Богом.

— Ваше-ство! Одну только бумажку... Наиспешнейшая, — жалобно протянул Плешко.

— У вас все — «наиспешнейшия», — передразнил губернатор. — Ну, давайте скорей.

И не читая, он подмахнул бумагу.

— Очень дельный и знающий, — сказал он, когда правитель канцелярии, забрав под обе руки несколько папок с бумагами, медленно, осторожной поступью вышел из комнаты. — Но страшный надоедало... Впрочем, со мной иначе и нельзя. — Он добродушно усмехнулся. — Les affaires ce n'est pas mon fort. По моему, «дела» совсем не губернаторское дело... Ха-ха! И не думайте, что я это из-за лени, — нет, нет — принципиально. Что такое губернатор? — Он поднял указательный палец. — Представитель верховной власти. А потому первейшая и главнейшая обязанность губернатора — поддерживать престиж власти, всемерно охранять его. А важнейшая его задача — объединение общества. Губернатор должен стоять выше всех партий и направлений. Как большая река принимает в себя и бурный водопад, и сонную луговую речку, и вонючий болотный ручеек, претворяет их воды в своих и спокойно течет дальше, так и губернаторский дом должен представлять собою объединяющее и претворяющее русло для всевозможных направлений. — Он сделал паузу, чтобы дать время Мамонову оценить витиеватое сравненье. Потом энергично хлопнул рукой по столу. — Долой кружковщину! — вот мой девиз. Ежедневно я приглашаю обедать десять человек, — ни больше, ни меньше, — причем подбираю их так, чтобы получалась смесь из «rouges» и «blancs». И результат получается изумительный. Какой-нибудь ярый «красный», — у которого брезгливо дергаются губы при одном имени губернатора и который на голодный желудок способен меня живьем сесть, — после тонкого обеда, — а повар у меня великолепный и вина отличные, — совсем размякает, из ярко-красного превращается в розоватого, за ликерами готов объясняться мне в любви и уже ждет не дождется следующего своего очередного обеда... Да... Но верх политической мудрости, — он положил руку на колено Мамонова и ласково заглянул ему в глаза, — это... cultivezles femmes, mon cher. Идеальнейшая, скажу я вам, тайная полиция. Я всегда отлично осведомлен о настроении общественных кругов и постоянно удивляю Жукова, да и жандармского полковника также, знанием таких подробностей, о каких им и не снилось... А дела, — он брезгливо повел красными, сочными губами, — дела... для этого существуют разные непременные члены, им и книги в руки. Да и невозможно это, физически невозможно. Если вас какой-нибудь губернатор станет уверять, что он председательствует на всех заседаниях с полным знанием дела, не верьте ему, он хвастает. Ведь для этого необходимо всеобъемлющее знание, и я желал бы видеть голову, способную вместить в себе весь «Свод Законов». «Нельзя объять необъятного», сказал наш великий философ, — ну, я и не стараюсь.

— Но такое отношение к делу связано с большим риском, — начал было Мамонов. — Вы в постоянной опасности...

— Что меня подведут, — перебил губернатор. — Верно. Но что же делать? Приходится с этим мириться, хотя я и принимаю меры. «Я вполне вам доверяю», говорю я моим «сведущим людям», но зато имейте в виду, что если вы меня хоть раз подведете — adieu! я с вами мгновенно и без всяких разговоров расстанусь. Так и зарубите на своем носике». И зарубают, и до сих пор я на свою систему жаловаться не могу.

— Есть и другое неудобство, — сказал Мамонов. — Вы же принимаете, все-таки, просителей?

— Конечно. В течение двух часов ежедневно и решительно всех. Доступность — один из краеугольных камней моей политики.

 — Но что же вы им говорите? — усмехнулся Мамонов. — При вашем отношении к делам и незнании законов, вы должны себя чувствовать очень неловко.

— Ха-ха-ха! — весело рассмеялся губернатор. — Напротив, совсем напротив, я чувствую себя очень приятно и удобно, так как вполне искренно и не кривя душой могу говорить каждому, что сделаю все, от меня зависящее, все то, что в моей власти, чтобы его удовлетворить. И проситель уходит от меня, совсем очарованный, говоря себе, что никогда еще не встречал такого милого и любезного губернатора. Ну, а если потом оказывается, что его просьба неисполнима или его дело решено не в его пользу, и он вторично является, но уже недовольный, с претензиями, я встречаю его как старого знакомого, с распростертыми объятиями и... все сваливаю на закон. «Да, да, голубчик, знаю. Так это жаль, так это грустно... Поверьте, я сделал все, от меня зависевшее, но поймите сами — закон. Не могу же я, губернатор, призванный охранять закон, сам первый его нарушать. Вполне с вами согласен, что в данном случае закон устарел, несправедлив, но опять-таки: (dura lex, sed lex, — что в вольном переводе значит: дурак закон, но закон, и я первый обязан ему подчиняться и т. д. и т. д. А в результате проситель уходит, ругательски ругая закон, но сохранив убеждение, что губернатор из ряда вон очаровательный человек... Ха-ха! А там, смотришь, и популярность приходит, и меня начинают серьезно любить... Право, я не шучу. Я три года прогубернаторствовал в Ряжской губернии и, когда уходил, мне весь город, без различия партий и сословий, устроил самые задушевные проводы. — Он замолчал, несколько секунд пристально смотрел на Мамонова, словно стараясь угадать впечатление, произведенное его словами, и добавил тихо и раздельно: — Вот вам моя полная professioon de foi ... прибавить, кажется, нечего. Я нарочно говорю вам все это при первом же свидании, чтобы вы сразу знали, с кем вам придется иметь дело... Ну-с, а теперь, — он наклонился к Мамонову и понизил голос: — скажите мне, — конечно, entre nous, — как меня аттестовал министр?

— Да почти так же, как вы сами себя сейчас аттестовали, — ответил усмехаясь Мамонов.

— Да? — И его глаза блеснули. — Он — умница, наш министр... Одно только: уж очень деспотичен. Впрочем, по нынешним временам, пожалуй, такой и нужен. — Он взглянул на часы и недовольно поморщился. — Мы тут заболтались, и о нас забыли. — И быстро, несколько раз подряд нажал кнопку звонка.

Вошел рыжий чиновник особых поручений.

— Да не вас совсем, а Эрнеста, — кинул ему губернатор. — Впрочем, все равно, оставайтесь... Позвольте вам представить, — обратился он к Мамонову. — Владимир Карлович Михельсон. Невозможный чиновник, хотя и особых поручений. Доказательство: как он сегодня вас встретил... а ведь был предупрежден. Но с другой стороны и для меня лично — золотой человек...

В дверях появилась внушительная лакейская фигура, с бритым лицом, округлым животом, во фраке и белом галстуке, и с достоинством доложила:

— Son excellence est servu.

— Идемте, идемте, — заторопился Колычев. — Характеристику сего мужа докончу потом. Никогда не заставляйте ждать хорошенькую женщину и поданный завтрак.

Большая светлая столовая, прекрасно обставленная, производила уютное впечатление. Одна из ее стен была сплошь увешана тарелками и блюдами, на которых обыватели подносили губернатору хлеб-соль при объезде губернии.

— Вам какой? — спросил Колычев, подходя к закусочному столу. — Не хотите ли mélange из монопольки с рябиновой или с Amer Picon, — хорошо выходит?.. А ну-ка, Владимир Карлович, покажите нам, как должен пить водку un homme qui se respecte.

Михельсон наклонился к налитой рюмке, прихватил ее губами, быстрым движением выпрямился и запрокинул голову. Потом, опустив рюмку на стол, прищелкнул языком и сказал:

— Et vоila! — и такую при этом состроил гримасу, что Мамонов невольно рассмеялся.

— Да, да, большой комический талант, прекрасно играет на сцене, а какой режиссер. Совсем особый нюх, за версту чует актерское дарованье, а бездарностей натаскивает так, что и они играют вполне прилично... Когда надоест губернаторствовать, непременно рекомендую его Теляковскому. Пусть возьмет его на место своего декадента, — убежден, что останется доволен... И на все руки: сам малюет декорации, прекрасный карикатурист, не имея никакого голоса, так поет цыганские романсы, что заслушаться можно, а уж насчет армянских и еврейских анекдотов... Ну-ка, Владимир Карлович, нельзя ли какой-нибудь анекдотик.

Лицо Михельсона мгновенно преобразилось: нос вытянулся, подбородок приподнялся, рот раскрылся до ушей, глаза превратились в щелки.

— И поцемузе нельзя? Мозно...

Колычев хохотал во все горло. Смеялся и Мамонов, слушая действительно талантливую передачу старого, избитого анекдота.

— И такой-то талант погибал, — продолжал Колычев, вытирая выступившие от смеха слезы. — Когда я был назначен в Ряжск, я застал его там в отчаяннейшем положении. Губернатор — почтенный и угрюмый старец — не любил, чуждался общества и относился к Владимиру Карловичу как к обыкновенному чиновнику, требуя, чтобы он служил и работал. Можете себе представить, что из этого выходило: старик чуть не каждый день собирался его увольнять да и мне рекомендовал его как ни на что негодного шалопая... Да... А для меня он оказался кладом. Ведь это, кажется, древние римляне требовали: panem et circenses? Вы не находите, что plus ca change plus c'est la même chose? Мы и теперь жаждем того же, и мне, как "объединителю", очень и очень приходится считаться с этим... И еще за ним водится одно немаловажное достоинство: très discret, как могила. Можете при нем говорить, что угодно и о ком угодно в полной уверенности, что все сказанное не выйдет из четырех стен. К сожалению, не могу того же сказать о других моих чиновниках... Это и вам не мешает иметь в виду.

— Vous me rendez tout à fait confus, excellence, — тоненьким голоском произнес Михельсон.

— Ха-ха-ха! Ну чем не конфузливая институтка? Губы сердечком, глазки опущены и... и... передничек теребит... Нет, вы взгляните, как он передничек теребит... Ну, полно вам, довольно! — говорил Колычев, задыхаясь от смеха.

* * *

Глава XV

<...> Мамонов решил отпроситься у Колычева в недельный отпуск. Не успел он, однако, в ближайший докладной день поздороваться с Колычевым, как тот, хлопнув рукой по лежавшей на столе бумаге, весело сказал:

— Abgemacht!

Думая о своем отпуске, Мамонов спросил рассеянно:

— Что такое?

— Заграничный отпуск. Через три дня — честь имею кланяться.

«Вот что называется — не повезло», подумал Мамонов и невольно поморщился.

— А вы как будто недовольны? — сказал Колычев, внимательно на него глядя. — Странно. Обыкновенно вице-губернаторы бывают в восторге, когда им приходится управлять губернией... Не можете же вы бояться, что не справитесь?

— Конечно. Тут не то.

— А что же?

— Дело в том, что я сам хотел сегодня проситься у вас в отпуск на несколько дней.

— У вас что-нибудь случилось? Быть может вам ехать необходимо? — встревожено спросил Колычев.

— Да нет, не особенно, — уклончиво ответил Мамонов. — Вы надолго едете?

— Увы! На месяц всего. Просился на два, но опоздал с просьбой. Министр, оказывается, уехал в Сибирь, ну а с господином Благово мы не в ладах. Он и воспользовался случаем, чтобы сделать мне неприятность, урезал отпуск на половину.

— В таком случае я подожду. Поеду, когда вы вернетесь.

— А я думал другое, — сказал Колычев. — Я думал, что вам не улыбается управлять губернией именно теперь.

— Почему?

— Через неделю открытие памятника Котляревскому. Вы разве не слыхали?

— Как не слыхал? Все уши прожужжали, только об этом и говорят.

— Да, прямо удивительно. Что такое Котляревский? В сущности — золотая посредственность.

— Ну, все-таки, — сказал Мамонов. — Творец малорусской Энеиды...

— Да, да... Энеида, две оперетки — и стоп. Да и совсем дело не в этом. Им, то есть, здешним «гражданам», — подчеркнул он насмешливо, — решительно все равно, что писал Котляревский, а носятся они с ним исключительно потому, что он писал на местном языке. И ярким доказательством этого — их же, но уже действительно великий земляк — Гоголь. Ведь Гоголю они до сих пор не удосужились поставить памятник, никогда и не поставят, могу вас уверить. И это по той простой причине, что Гоголя они не любят, называют «кацапом», не могут ему простить, что он писал по-русски... И какое ослепление. Вы знаете, как начинается перевод знаменитого монолога Гамлета: «To be, or not to be?» «Бути, али не бути — о це заковыка». Ха-ха! Ведь эта «о це заковыка» ужасна, она режет ухо... Ну, мог ли, я вас спрашиваю, такой великий художник и мастер слова, как Гоголь, писать на таком языке... Почему тогда не признавать литературным языком язык каких-нибудь чукчей или камчадалов?

— Надо думать, что для их ушей эта «заковыка» не звучит так нелепо, — усмехнулся Мамонов.

— Ну, да Бог с ними! — махнул рукой Колычев. — Пусть себе носятся и с Котляревским и со своим языком... Чем бы дитя ни тешилось... Беда в том, — продолжал он значительно, — что по имеющимся у меня сведениям господа сепаратисты решили использовать открытие памятника для местно-патриотических, а, следовательно, и антигосударственных демонстраций. Когда при известии, что я уезжаю, у вас вытянулось лицо, я подумал, что и вы слышали об этом, а потому мой отъезд явился для вас неожиданным и неприятным сюрпризом.

Он замолчал и выжидательно уставился на Мамонова.

— Нет, что же? — сказал тот. — Конечно, особой приятности нет, но... — он улыбнулся, — пусть это послужит мне боевым крещением.

— Следовательно, вы меня благословляете на бегство?

— Сделайте одолжение.

— Ну, большое спасибо. Не могу вам за это не пожать руки. — Он крепко потряс руку Мамонова и продолжал: — Дело в том, что если бы вы прямо заявили, что при ожидаемых осложнениях не считаете возможным управлять губернией, особенно в первый раз, я, само собой, вынужден был бы остаться, а это, говорю откровенно, мне было бы очень неприятно. Хотя возможно, что ничего серьезного не произойдет, и все кончится пустяками, но твердо рассчитывать на это, к сожалению, нельзя. В подобных случаях все зависит от того, насколько удастся вожакам подвинтить толпу, играя на узкопатриотической струнке. А что они будут стараться во всю, это мне известно. Может кончиться пустяками, но может произойти — и это одинаково вероятно, — нечто такое, на что придется реагировать решительно, быть может даже круто. Понятно, я не остановился бы и пред решительными мерами, но тогда — прощай моя популярность: строгости мне никогда не простят. Терять же популярность из-за такого, в сущности, вздора мне бы не хотелось, так как она может мне пригодиться для более серьезных случаев. Ваше же положение, как человека нового, гораздо легче. К вашим действиям отнесутся снисходительнее, а в отношѳнии популярности вам, пока, и терять нечего.

— Пожалуй, — усмехнулся Мамонов. — Вы, я вижу, тонкий и предусмотрительный политик... И теперь я уже решительно не понимаю одной вещи. Как могли вы допустить в своих предварительных распоряжениях по открытию памятника такую, извините меня, грубую и чреватую последствиями ошибку?

— Какую ошибку? — с удивлением спросил Колычев.

— В день открытия памятника предполагается торжественное заседание думы, и вы, я слышал, разрешили его перенести в театр. Вы ожидаете демонстраций, — неужели вам не пришло в голову, насколько такой перенос облегчит их производство.

Колычев нахмурился.

— Правда. Но дело в том, что я дал это разрешение уже давно, когда еще вырабатывался общий план торжеств. Узнал же я о готовящихся беспорядках, много времени спустя. Взять же теперь свое разрешение назад я не могу, — это еще больше возбудит умы. — Он замолчал, нервно покусывая губы. Видимо, вопрос этот его волновал. — Нет, нет, теперь это невозможно, — произнес он решительно и потом сделал пригласительное движение рукой: — Ну-с, а теперь приступим. У вас, кажется, сегодня не особенно много дел?

Когда доклад кончился и Мамонов собирался уходить, Колычев сказал посмеиваясь:

— А знаете, Александр Матвеевич, что я вам скажу. Если вам мало-мальски не хочется ввязываться в эту историю, можно устроиться иначе... к общему нашему благополучию. Отправляйтесь в отпуск завтра же, а я уеду через два дня, и в управление губернией вступит на законном основании управляющий казенной палатой, — пусть он эту кашу и расхлебывает. Ему будет даже полезно. Он очень любит критиковать мои действия. «Если бы я был на его месте, да если бы я распоряжался полицией», — его любимый, говорят, разговор. Так вот теперь, голубчик, и попробуй, и распоряжайся, как хочешь... Ха-ха-ха!

— Нет, это неудобно, — сказал Мамонов. — Ваше желание уехать я понимаю, но с моей стороны такое уклонение явилось бы простой трусостью... Мне было бы стыдно пред самим собой.

— Ну, как знаете. Остается, значит, надеяться, что все обойдется благополучно.

Глава XVI

На второй день после вступления Мамонова в управление губернией к нему в приемные часы явился городской голова Фетисов, почтенный старец, богатый человек и большой хлебосол. Он служил уже четвертое трехлетие и был очень любим как обывателями, так и сослуживцами, — первыми за хлебосольство и широкую благотворительность, вторыми — за добродушие и покладливость в делах, которыми почти совсем не занимался, предоставляя орудовать городским хозяйством своим товарищам — членам управы.

— А я к вам, ваше-ство, от имени города, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Городские обыватели и городская дума покорнейше просят ваше-ство сделать им честь и пожаловать на открытие памятника их именитому гражданину, личным своим присутствием украсить их семейное, так сказать, торжество.

— Почему же «семейное», почтеннейший Павел Никифорович? Писателя Котляревского знает вся Россия.

— Гм-гм, конечно... Это я так, от себя, чтобы смягчить, так сказать, официальность приглашения.

И добродушно моргая слезящимися глазами, он улыбаясь смотрел на Мамонова.

— Благодарю вас. Сочту приятным долгом. Тем более, что в церемониале открытия и мне, как управляющему губернией, отведена роль. Ведь я вместе с вами должен, кажется, сдергивать завесу с памятника.

— Как же, как же, вместе... Вы с одной стороны за веревочку, я — с другой, сразу потянем — и готово... Хе-хе-хе! И еще есть к вашему превосходительству маленькая просьбица, — певучим голосом протянул он.

— К вашим услугам, — предупредительно поклонился Мамонов.

— Разрешите на торжественном заседании думы произносить речи и приветствия на малороссийском языке.

Мамонов взглянул на него с удивлением.

— Это невозможно, Павел Никифорович. Дума — учреждение государственное, и ее заседания должны вестись на государственном языке. Я даже не понимаю, как мог у вас возникнуть подобный вопрос... И потом, уже если он возник, почему вы своевременно не обратились за его разрешением к Михаилу Александровичу?

— Спрашивал я, спрашивал. Но Михаил Александрович сказал, что это его не касается, что он уезжает в отпуск. «Обратитесь к вице-губернатору. Если он разрешит, я протестовать не буду».

— Странно, что он так сказал, — произнес Мамонов, пытливо вглядываясь в собеседника. — Если бы ваша просьба была исполнима, я не вижу, почему бы ему не дать своего согласия сразу, без всяких оговорок.

Старик смущенно почесал за ухом.

— Ну, да чего тут. Не хочу лукавить, — сказал он вдруг решительно. — И Михаил Александрович говорил сначала, что этого нельзя... Да я и сам понимаю, не хотел вас и беспокоить. Но члены управы и кое-кто из гласных пристали: «поезжайте, да поезжайте, может и разрешит». Такая у нас кутерьма идет, что я и не рад... Ну, извините, ваше-ство... Так мы будем ожидать... А на следующий день просим на торжественный банкет, в наше общественное собрание.... Осчастливьте, пожалуйста.

И ласково улыбаясь, он обеими руками жал руку Мамонова. Но тому не хотелось связывать себя обещанием, так как он понимал, что если произойдут какие-либо недоразумения, присутствовать на обеде ему будет неудобно. Поэтому он ответил, что постарается быть, если позволит время, обещать же не может.

А на следующий день голова опять явился, но уже не один. Его сопровождали четверо членов управы и несколько гласных. У головы был хмурый вид. Поздоровавшись с Мамоновым, он тотчас же уселся в угол и за все время беседы не проронил ни слова. Потом оказалось, что его заставили ехать чуть не силой. За всех говорил один из членов управы, высокий, довольно видный господин, но у которого от какой-то болезни вылезли на голове все волосы, вследствие чего он постоянно носил черную шелковую ермолку.

— Мы явились к вашему превосходительству с покорнейшей просьбой: разрешите нам, обитателям Украйны, чествовать нашего великого поэта на нашем родном, малороссийском языке.

«Вот они куда гнут», подумал Мамонов и быстро оглядел присутствующих. За исключением Фетисова, все они смотрели на оратора с довольными улыбками. Усмехнувшись, он сказал:

— Малороссийский язык, — вернее, малороссийское наречие, — он сделал паузу и видел, как лица присутствующих недовольно вытянулись, — не находится под запретом, а потому я не имею основания разрешать здешним обывателям то, на что они имеют полное и неотъемлемое право.

— Нам очень приятно слышать это, — натянуто улыбнулся член управы, — тем более, что вчера после разговора с вашим превосходительством Павел Никифорович сообщил нам совсем другое.

— Тут, очевидно, недоразумение. Мы говорили с Павлом Никифоровичем о заседании думы. Но <N-ская> дума — правительственное учреждение, а заседания правительственных учреждений, по какому бы поводу и где бы ни происходили, должны вестись на государственном языке. Так гласит закон и нарушать его никто не в праве.

— Но в том то и дело, — быстро возразил член управы, — что прямого закона на этот счет не существует. Я лично пересмотрел весь Свод законов и ничего не нашел.

— Дело от этого не меняется, — сухо произнес Мамонов. — Если вы даже и правы, — а я не имею ни времени, ни охоты проверять ваши изыскания, — я остаюсь при своем мнении, которое освящено обычаем и существующими правилами.

— Но нет правил без исключения, ваше-ство. В данном же случае существует прямой, так сказать, прецедент.

И он с лукавой усмешкой уставился в Мамонова.

— Прецедент? Какой?

— Извольте припомнить прием петербургской думой французских гостей.

Мамонов пожал плечами.

— То были гости, притом иностранцы, русского языка незнавшие. Понятно, что они говорили па своем языке. Решительно не вижу, какое это имеет отношение к данному случаю.

— Но и к нам также приедут гости, — быстро сказал член управы.

— Какие? Иностранцы? Откуда?

— Из австрийской Украйны.

— Из австрийской Украйны? — переспросил иронически Мамонов. — В первый раз слышу о существовании такой страны.

В это время сосед оратора дернул его за рукав.

— Хе-хе! Это мы так, между собой называем... Из Галиции, ваше-ство, из Галиции... может быть и из Чехии.

Мамонов подумал.

— Если к вам действительно приедут иностранные гости, незнающие русского языка, я не вижу препятствий к тому, чтобы они говорили свои приветствия на своем языке, но именно на их собственном, — подчеркнул он. — Хотя, с другой стороны, для кого же они будут говорить, кто их поймет?

— А нам, здешним гражданам, вы такого разрешения дать не желаете?

— Не не желаю, а не могу.

— Но почему же, ваше-ство? Прямого закона нет, на лицо существует прецедент, никто вам этого в вину не поставит, а уж мы... так мы вам будем благодарны, что и высказать не могу.

Но Мамонову разговор этот начал надоедать.

— Вот что, господин Петриченко, — сказал он. — Вероятно, вы видели, как много народу ждет в приемной, — мы же, кажется, начинаем теперь переливать из пустого в порожнее. Я от своего взгляда не отступлюсь. Если же вы и ваши товарищи находите мой отказ неправильным и неоснованным на законе, вы имеете полную возможность обжаловать его министру. Отправьте жалобу по телеграфу, до открытия памятника еще четыре дня, — ответ получить успеете.

Петриченко нерешительно взглянул на товарищей. Его сосед шепнул ему что-то на ухо.

— Разрешите нам, ваше-ство, выйти на минутку, чтобы посоветоваться между собой.

— Сделайте одолжение. Пройдите в приемную.

— Павел Никифорович, пойдемте, — обратился Петриченко к Фетисову; но тот, ни слова не говоря, отмахнулся рукой.

— Не угодно ли, какие упрямые, какую канитель завели, — заметил он иронически, когда за уходившими закрылась дверь. — А ведь, смешно сказать, добрая половина из них по-малороссийски — ни в зуб... Да и мне самому, если бы они добились своего, пришлось бы отказаться от председательствования на заседании, вследствие незнания языка.

Раздался стук в дверь. Вошел Петриченко и один из членов управы.

— Жаловаться на ваше-ство мы не желаем, — сказал Петриченко, — а покорнейше вас просим препроводит по телеграфу наше ходатайство господину министру.

— Но зачем же вы хотите делать из меня какую-то передаточную инстанцию? Гораздо проще, отправьте телеграмму сами.

— Мы боимся, что на нашу телеграмму обратят мало внимания, что она может залежаться, и ответ на нее не успеет придти во время. Вам же министр ответит скорей.

— Хорошо, — сказал Мамонов, подумав. — Хотя это выйдет немного странно, но — он пожал плечами, — пусть будет по вашему... Вот вам бумага, перо, садитесь и редактируйте телеграмму. Адресуйте только не министру, — его в настоящее время в Петербурге нет, — а управляющему министерством, а также, во избежание недоразумений, укажите прямо, что ваше ходатайство касается думского заседания.

Когда Петриченко написал, Мамонов прочел вслух: «Гласные думы и обыватели города <N> просят ваше высокопревосходительство разрешить им употребление малороссийского языка на торжественном заседании думы, по случаю открытия памятника писателю Котляревскому».

— Так, — сказал Мамонов. — Придется только добавить: «Мною настоящее ходатайство отклонено», иначе может случиться, что управляющий министерством пришлет эту телеграмму обратно на мое распоряжение, что выйдет совсем уже глупо.

— А нельзя ли без этой прибавки... Ведь она может повлиять на ответ, предрешить, так сказать, отказ.

— Никак нельзя... по другой причине еще нельзя, — улыбнулся Мамонов. — Я в первый раз управляю губернией и не желаю, чтобы министерство сразу же заподозрило меня в тупоумии... Но о чем вы беспокоитесь? Если мой отказ неправилен, он наверное будет отменен.

— Просим ваше-ство отправить телеграмму срочной.

— Извольте, но за ваш счет... И ответ также. Я не нахожу возможным тратить на это казенные деньги.

На следующий день пришла ответная телеграмма: «Никакого языка кроме русского не допускать».

Мамонов передал телеграмму чиновнику особых поручений:

— Свезите, пожалуйста, в городскую управу и пусть голова и члены распишутся, что читали ее.

 

Глава XVII

Настал день открытия памятника. Погода благоприятствовала. Осеннее солнце грело по летнему. С раннего утра <город N> преобразился. Нельзя было узнать сонного городка. Везде толпа народу. Отовсюду доносился местный говор. Улицы пестрели яркими красками малороссийских нарядов. Кое-где костюмированные под «парубков» и «дивчат», взявшись за руки и важно выступая, голосили «думку». Пока Мамонов ехал к памятнику, ему казалось, что он попал на большой уличный маскарад.

Само открытие прошло в полном порядке и с подобающей торжественностью. На высоком помосте, где собрались начальствующие лица и почетные гости, был отслужен архиерейский молебен. Потом Мамонов и городской голова сразу потянули за веревки, и закрывавший памятник холст опустился медленно и плавно, нигде даже не застряв, как то случается сплошь и рядом. Раздалась команда: «Слушай, на краул!» — но просьбе Мамонова начальник гарнизона не только нарядил воинскую часть, но и произвел ей нечто в роде церковного парада. Заиграла музыка, покрытая могучим криком толпы, и потянулись процессии с венками. Речей не было, так как они были приурочены к вечернему заседанию думы.

Внимательно вглядываясь в окружавшую толпу и следя за ее настроением, Мамонов мало-по-малу приходил к убеждению, что опасения Колычева были неосновательны. Тоже, вероятно, чувствовал и полицеймейстер Жуков, еще накануне предсказывавший всякие ужасы. Когда он сегодня встретил Мамонова у помоста, на нем лица не было, глаза его растерянно и испуганно бегали по сторонам, и Мамонову даже показалось, что у него дрожали руки. Теперь же, провожая Мамонова и расчищая дорогу к коляске среди почтительно расступавшейся толпы, он шел с гордым видом победителя, приговаривая мягким спокойным баском: «Прошу, господа. Покорнейше прошу посторониться. Пожалуйста, господа».

— Ну что, Захар Иванович, — сказал Мамонов, садясь в коляску. — Все, кажется, обошлось вполне благополучно?

— Так точно, ваше-ство, — радостно осклабился полицеймейстер. — Благодаря принятым мною мерам...

— Ну, ваши меры, — недоверчиво протянул Мамонов, оглядывая теснящуюся кругом огромную толпу. — Какие меры можно принять с тридцатью городовыми... Взгляните, ни одного из них и не видно... Кстати, иностранные гости и сегодня не приехали?

— Никак нет. Прибыл один только отставной профессор Яблоновский из Киева.

На торжественное заседание думы Мамонов пригласил в губернаторскую ложу архиерея, симпатичного старичка, с пухлыми, мягкими, вкусно пахнувшими руками.

Театр был переполнен. Даже все проходы были заняты приставными стульями. На сцене, за длинным столом, восседали городской голова и члены управы. Сзади разместились гласные. С боку стояла кафедра для ораторов.

Начались речи, длинные и бледные. Ораторы повторялись, говорили вяло, без подъема. После первой речи архиерей стал дремать, а после третьей простился и уехал. Мамонов с завистью посмотрел ему вслед и подумал, что он дорого бы дал, чтобы последовать его примеру. Видимо скучала и публика, награждая ораторов жидкими рукоплесканиями. Мамонов еле удерживал зевоту, веки его тяжелели и он с трудом заставлял себя слушать. Наконец, на кафедру вышел бывший профессор Яблоновский, уволенный из киевского университета за слишком яркое и боевое украинофильство. Публика оживилась, встретила Яблоновского дружными аплодисментами. Посыпались громкие, шаблонные фразы. Но у оратора был хриплый, неприятный голос. Несколько минут Мамонов внимательно слушал. «По скверной булыжной мостовой громыхает немазаная телега. Шуму много, а телега пуста», пришло ему в голову сравнение. «Хоть бы скорей кончил, а то ушам больно». Откинувшись на спинку кресла, он закрыл глаза, но вдруг встрепенулся и насторожился: в голосе оратора зазвучали какие-то новые, чуждые звуки. Мамонов вслушался и, наконец, понял: Яблоновский заговорил по-малороссийски.

Выждав минуту, не последует ли протеста со стороны городского головы, Мамонов встал, сделал знак сидевшему в креслах полицеймейстеру и вышел из ложи.

— Вызовите кого-нибудь из членов управы, — сказал он полицеймейстеру, — и попросите передать от моего имени Фетисову, что так как он, председатель, не остановил заговорившего по-малороссийски оратора, я вынужден покинуть заседание. Сами же оставайтесь до конца и затем приезжайте ко мне с докладом.

Дома Мамонов переоделся и потребовал чаю. «Что-то там теперь происходит?» тревожно думал он. Вдруг он вздрогнул от сильного удара грома. Вскоре в стекла окон и по крыше забарабанили крупные капли дождя.

Через час явился полицеймейстер. Он был не один. Сзади семенил короткими ножками кругленький правитель канцелярии.

У Мамонова екнуло сердце. «Значит, случилось что-нибудь серьезное, если и Плешко счел нужным явиться».

— Форменный скандал, ваше-ство! — взволнованным голосом доложил полицеймейстер.

— Да?.. Садитесь и рассказывайте.

— Не успел я еще вызвать члена управы, как Павел Никифорович, сообразив, вероятно, почему ваше-ство изволили уехать, спохватился и остановил оратора. Но тот уже кончал и сошел с кафедры под громкий взрыв аплодисментов. Затем появился присяжный поверенный господин Щелкан, — изволили может быть слышать, он еще находится под гласным надзором, — и с места заговорил по-малороссийски. Павел Никифорович его остановил, но тот никакого внимания. «Еще раз прошу говорить по-русски, иначе я лишу вас слова». А Щелкан и не слушает. Покраснел Павел Никифорович, зазвонил в колокольчик и кричит: «Господин Щелкан, лишаю вас слова. Потрудитесь сойти с кафедры». А тот никаких. Отмахнулся только, как от назойливой мухи, и продолжает валять во всю. Тогда Павел Никифорович вскакивает, срывает с себя цепь: «Объявляю заседание закрытым» и прочь от стола. А гласные хватают его за руки, не пускают...

— Правильно. Не закрой он заседания, под суд попал бы, — заметил Мамонов. — Ну-с, дальше.

— А дальше господин Щелкан швырнул свой портфель на стол... в одного из членов управы попал, — честное слово, ваше-ство, — и начал кричать: «Какой это голова, это — старая баба. Да и вы хороши. Зачем выбирали такого дурня». И все по-малороссийски. Я то плохо понимаю, так мне пристав Божко переводил.

— Мило, — усмехнулся Мамонов. — Ну, а публика?

— Публика тоже: кричит, свистит, топает ногами, стучит палками... Оглохнуть можно было.

— Что же кричали?

— Не разберешь, ваше-ство. Больше всего: «идем до дому», кричали.

— Вот это хорошо. Как раз это и следовало им делать... А потом? Стали расходиться?

— Так точно.

— И на улице продолжали безобразничать?

— Никак нет. Где уж под таким ливнем. Мигом разошлись.

Мамонов вздохнул с облегчением.

— Ну, что-ж... Все это не так уже страшно... А вы, Иван Иванович, зачем приехали? — обратился он к правителю канцелярии.

— Виноват, ваше-ство, это я его прихватил... только за шифром в канцелярию заехали... Потому, как я полагал, что вы пожелаете сейчас же отправить господину министру телеграмму.

— Нет, зачем же, — сказал Мамонов. — Теперь еще рано. Подождем, что дальше будет. Ведь пред нами еще целый завтрашний день.

— Так точно. Прикажите не допускать завтрашних собраний, да чтобы начальник гарнизона нарядил но всему городу конные и пешие патрули... С одной полицией мне не справиться.

— Да вы чего же ожидаете, революции что-ли? — усмехнулся Мамонов.

— Все может статься, ваше-ство.

— Полноте, Захар Иванович. Если мы запретим собрания, то ничего кроме озлобления не вызовем. Да и зачем? Официальная часть торжества окончилась, а что они будут говорить у себя на дому — какое нам дело... Да и патрулей не нужно.

— А если возникнут уличные беспорядки?

— Во-первых, я не вижу оснований для их возникновения, а затем — в вашем распоряжении будет дежурная сотня казаков... с оседланными даже лошадьми, как мне обещал начальник гарнизона... А вы как думаете, Иван Иванович? — повернулся он к правителю канцелярии, смотревшему с самым безучастным видом в потолок.

— Я? — встрепенулся Плешко. — Я совершенно согласен с вашим превосходительством.

— Вот видите, — улыбнулся Мамонов. — Теперь же — с Богом, отправляйтесь спать. Я думаю, вы порядком за сегодняшний день устали... А перед Иваном Ивановичем извиняйтесь уж сами... что даром его потревожили.

Следующий день прошел вполне благополучно, и Мамонов внутренно себя похвалил, что не поддался полицеймейстерским опасениям. Да и вообще он был собою доволен, находя, что все его действия и распоряжения оказались целесообразными. Поэтому он очень удивился, когда вернувшийся из отпуска Колычев объявил ему, что товарищ министра Благово мечет против него громы и молнии.

— За что же? — с недоумением спросил Мамонов.

— Он говорит, что вы его подвели телеграммой, что вам самим следовало решить вопрос о языке.

— Да я же его и решил, ведь в телеграмме прямо было сказано, что мною думское ходатайство отклонено.

— Да? Этого он мне не говорил... Но почему же в таком случае дума постановила обжаловать в Сенат не ваш отказ, а его.

— Не понимаю. Я и сам удивился, узнав... Но причем же я тут? А потом, что же в этом такого неприятного? Неужели он боится, что Сенат с нами не согласится, найдет наше распоряжение незаконным? Ведь это же смешно.

— Да вы не волнуйтесь, — улыбнулся Колычев. — Тут подкладка совсем другая. Он имеет против вас зуб и рад был придраться, чтобы иметь возможность сказать министру, что ваше назначение оказалось неудачным.

— Странно! — пожал плечами Мамонов. — Какой такой зуб? Он меня совсем не знает, видел всего один раз, когда я явился представиться после назначения... положим, он обошелся со мной довольно сухо, — это я помню, — но, вероятно, у него со всеми такая манера.

— Совсем нет, напротив, обыкновенно он очень любезен. Но дело в том, — мне об этом рассказывали подробно, — что он хотел посадить в <город N> одного своего протеже, и министр уже обещал... И вдруг он читает в приказе, что назначен какой-то земский начальник Мамонов. Говорят, он тогда совсем озлился... Впрочем, вы не смущайтесь. Министр его хорошо знает, о вас же прекрасного мнения. Когда я ему сказал, что лучшего помощника и представить себе не могу, он тотчас же ответил: «Я в этом был уверен, ни минуты не сомневался».

— Благодарю вас за отзыв. Но вы ошибаетесь, думая, что меня может беспокоить неприязнь какого-нибудь господина Благово.

— Теперь, конечно, нет. Но имейте в виду, что он вероятный кандидат в министры и очень злопамятен.

— И этого не боюсь. Слава Богу, я к месту не привязан. Чуть что — и мгновенно откланяюсь.

— Да, да, — сочувственно закивал Колычев. — Вы правы. Как это ни грустно, но у нас порядочный человек может служить только в том случае, если в каждую данную минуту готов подать в отставку.

* * *

В заключение привожу фотографию титульного листа книги.