История Полтавы

Котляревский

• 

Подробности

Просмотров: 5278

Пантелеймон Кулиш. Котляревский.

Подається за виданням: Кулиш П. Обзор украинской словесности. II. Котляревский. — «Основа», 1861, кн. 1, с. 235—262.

Джерело: eScriptorium Центральної наукової бібліотеки Харківського національного університету імені В.Н.Каразіна.

Переведення в html-формат: Борис Тристанов.

Куліш П. Котляревский — 235

КОТЛЯРЕВСКИЙ.

История Польши и Южной Руси, или Украины обеих сторон Днепра, с XVI по XIX век, похожа на судьбу двух братьев, из которых старший хотел заставить меньшого на себя работать, — от этого вспыхнула между ними непримиримая вражда, старший не хотел дать меньшому прав равенства, меньшой не хотел подчиниться старшому до покорности слуги, и кончилось тем, что они взаимно друг друга разорили, обессилили, довели до последнего упадка. Участи этих двух наций сходны не в одном внешнем отношении. Конец их отдельной, хотя уже давно не самостоятельной жизни, в исходе XVIII столетия, был временем упадка, как польской, так и украинской народности. Но когда, по-видимому, погасла и последняя искра польского патриотизма и украинского казацкого духа, — в той и другой нации начали обнаруживаться признаки жизни, более могучей и верной, нежели существование политическое, часто подчиняющееся нравственным достоинствам и недостаткам одного лица, — признаки своеобразной духовной жизни, определяющей, что вынес народ из своего прошедшего, счастливого и несчастного. Польская народность проявила себя в обширной, энергической литературе, которая выразительнее всех Радзивилов, Потоцких и Вишневецких сказала свету, что такое Поляки разных сословий и состояний и что такое Польская нация вообще, в своем прошедшем и настоящем. Что касается до Украинцев, то у них также, вслед за уничтожением и последних остатков старинного своеобразного гражданского устройства, обнаружились попытки к выражению своей народности пред судом современного и будущего человечества. Мы говорим о начале письменной украинской словесности. Но, поставив ее в параллель с словесностью польскою, мы далеки от того, чтобы их сравнивать в могуществе и обширности развития. Два брата-Славянина, Лях

Куліш П. Котляревский — 236

и украинский Русин, пан и казак, родные по происхождению, не похожи друг на друга религиозными и общественными убеждениями. Прошедшая жизнь Украинца, как демократа, была постоянным противодействием жизни Поляка, как пана, или же — молчаливым отрицанием этой жизни. Кроме того, Ляхи жили поближе к старой Европе и вдались в цивилизацию, со всеми ее посягательствами на благоденствие массы. Украинцы, напротив, отрицая бессознательно, но неизменно, идею речи посполитой, в том виде, как она осуществлялась Поляками, — держались главными своими силами в степях и противопоставляли панской роскоши неприхотливую сносливость в помещении, в пище и в одежде, их утонченности нравов — естественную, доводимую иногда до грубости простоту, наконец, исключительности общественного устройства Польши — внушаемое самой природою понимание взаимных человеческих прав и отношений. Естественно, что и возродившаяся в новом виде словесность одного и другого народа не могли быть ни одинаковы по симпатиям, ни равны по обширности и разносторонности развития. Литература польская, возродясь в духе новых задач своих, опиралась на историю многовековой гражданственности. Литература украинская, уступая Полякам то, что в летописях и думах наших называется городами, и отрекшись до поры до времени от своей доли связанных с ними гражданских преданий, вдохновлялась безлюдными, необозримыми степями, шумящими лугами ⁽¹⁾ и убогими селами, убежавшими в глухие пустыни от польской гражданственности. Старший брат-Славянин примкнул, таким образом, с своей словесностью к миру старой европейской гражданственности, меньшой — к миру еще свежему, полному юношеских великодушных стремлений, поэтических грез и недоверчиво взирающему на успехи человечности, каких возможно достигнуть путем известной доселе цивилизации....

Впрочем эти слова относятся собственно к дальнейшему развитию письменной украинской словесности; первое же популярное ее произведение носит на себе признаки глубокого упадка народного чувства самосознания и самоуважения. Разумеем Енеиду Котляревского. Популярность этой пародии объясняется состоянием грамотной части укра-

⁽¹⁾ Луг в народном языке значит низменное надводное место, покрытое деревьями. Потому-то в песне поется:

Ой не шуми, луже,
Дібровою дуже.

Куліш П. Котляревский — 237

инского народа в конце XVIII века. В критическом разборе рукописной книги Климентия, украинского стихотворца времен Мазепы, показано уже, как, под покровительством не-народного гетмана и его креатур, выделилось из казацкого, в то время еще не-простонародного сословия, сословие так называемых панов, ставивших ни во что простолюдина (что, впрочем, тогда было и во всей Европе) и взиравшего на посполитый люд с высоты своих выторгованных на счет поспольства привилегий. Это разбогатевшее военною добычею и займанщинами сословие уже и тогда пренебрегало простонародным бытом и языком, подражая, сколько было для него возможно, иноземцам, как это видно из той же книги, не говоря уж о других источниках.

Я не стану томить читателя повторением тяжелых, глухих семинарских вирш Климентия, которые, точно подземный голос, вырвавшийся из молчаливых могил, засвидетельствовали перед потомством, как ужасно было положение простолюдина во времена мнимой самостоятельности нашего отечества. Я хочу только сказать, что, насмеявшись над простодушием украинского поспольства после развязки нежинской черной рады, обманщики не остались на Украине без последователей.

Когда предан был Бруховецкий восторжествовавшему над ним Дорошенку, лукавая партия Бруховецкого, без сомнения, увеличилась не одним союзником. Когда предпочтен был Дорошенку ничтожный эгоист Многогрешный, — она еще больше усилилась. Когда Самойлович привлек ее к себе на гибель Многогрешному, — она вкоренилась на Украине еще глубже. Когда Мазепа составил между старшинами партию против гетмана Самойловича и, действуя с нею заодно, поделился с князем Голицыным национальным скарбом, — это была всё она же, та самая партия, которая вооружила против Сомка простой народ и потом горько над ним наругалась. Гетманство Мазепы было временем наибольшего процветания казацких панов, на счет низших классов украинского населения. Ни один гетман не возвышался до такого самовластия, как Мазепа, и, следовательно, ни один не мог позволить себе таких крупных злоупотреблений. Чем ниже клонил он голову перед царем Петром, тем надменнее держал ее перед тогдашнею Украинскою нациею, этой простодушной толпою, столько раз уже проданною своими предводителями со времен знаменитого восстания Хмельницкого. Набожный без веры в распятого за слово истины, отважный без самопожертвования, он обманывал людей, для него опас-

Куліш П. Котляревский — 238

ных и передавался на сторону сильных. Так поступали и его полковники и генеральные старшины, действовавшие с ним заодно, из личных выгод. Украина, с ее народонаселением, после падения Мазепы, представила возмутительную картину дележа национальной собственности между последователями его системы, его непосредственными учениками, и множеством их мелких подражателей, которые, увиваясь вокруг них, живились их недоедками. Историю от Мазепы до Разумовского можно назвать историею расхищения национальной собственности всеми благовидными и неблаговидными способами. Наконец, когда нечем было уже делиться, казацкие паны поделились подсоседками, которых еще Мазепинский поэт Климентий, называл, за вольный переход с одних земель на другие, бунтовщиками на своих панов.

Да, казацкая старшина, при всем демократизме своего происхождения, была родным чадом польской аристократии XVII века, с которою, в благородной гордости и презрении к хлопам, не могла равняться ни одна аристократия в Европе. Главою поднятой в 1647 году на панов демократии украинской был прежний угодник магнатов, панский придворный и, в добавок, питомец Иезуитов. Неразборчивый в средствах для достижения своей цели, Богдан Хмельницкий первый пожертвовал простолюдинами для соблюдения собственных выгод и выгод воинственной части Украинцев, обеспечивавшей его благосостояние. В сделках своих с Поляками, он не один управлял мнениями верховного казацкого совета: его правой рукой и совестью был такой же, как и он, шляхтич Выговский, а кроме Выговского, в казацкое войско передалось множество дворян, которые, при всяком удобном случае, поселяли в знатнейших казаках убеждения польских аристократов. Иезуиты, просвещавшие Польское королевство со времен Батория, вдохнули свой нечистый дух не в одних католических магнатов, не в одних окатоличенных русско-литовских князей, не в одних остававшихся верными греко-русскому обряду панов-богачей, но и во все то, что пользовалось правами шляхетства или, что почти одно и то же по-тогдашнему, правами гражданства ⁽¹⁾. Вот почему казацкая нация, отвергнув иезуитско-польское аристократическое начало во внешних формах, сохранила его в духе своих вельможных и ясновельможных представителей. Вот почему разыг-

⁽¹⁾ Мещане пользовались правами гражданства, не пользуясь шляхетскими правами; но их охраняло Магдебургское право, которое они покупали у королей и у сената.

Куліш П. Котляревский — 239

ралась в иезуитском вкусе нежинская черная рада, имеющая значение столь же великого национального бедствия, как и Зборовский договор, превознесенный всеми летописцами и историками (за исключением одного Костомарова). Вот почему Мазепа с своею панскою партиею сумел заставить казаков выбрать себя гетманом, наперекор их нелюбви к нему. Вот почему он господствовал неограниченно в Украине до тех пор, пока, играя по-иезуитски обязательствами, ошибся в расчете и принужден был уступить свое место ничтожнейшему из своих полковников, Скоропадскому. Вот почему, наконец, Скоропадский, сознававший свое бессилие и не пренебрегавший никакими средствами для удержания за собой гетманства, подарил часть своей родины князю Меньщикову, и этим актом, не встретившим ни малейшего протеста со стороны старшин, допустил на Украине первый пример обращения подсоседков в то состояние, в каком очутились они все с 1782 года. Климентиевский идеал обладания свободными подсоседками осуществился на Шептаковской волости и на примежеванных к ней, по воле всемогущего временщика, землях казацких; и это вовсе не было противно господствовавшему в Гетманщине взгляду на простолюдина. Лучшие из тогдашних вельможных панов наших охотно стали бы на место Меньщикова и присвоили бы себе Шептаковскую волость по-меньщиковски, если судить по Полуботку, который, по милости Кониского и сочиненной Кониским речи, прослыл героем украинского патриотизма, но которому патриотизм не мешал заниматься обманом и грабежом, под прикрытием казацкого полковничества ⁽¹⁾. Без совершенной отрозненности от простолюдинов и без глубокого к ним презрения, наследованного нашими панами от их сановных прототипов, Вишневецких, Киселей, Радзивилов, не возможны были бы те ужасные дела, которые творились в Гетманщине от от Мазепы до Разумовского. Сам Кониский, видевший в Полуботке и в других, ему подобных панах героев вольности народной, написал о современных ему событиях несколько кровавых, глубоко потрясающих страниц, которые, будучи подтверждены часто наивными свидетельствами архивов, останутся вечным памятником на могилах наших вельможных прадедов, умевших процветать и благоденствовать посреди гибели всего того, что куплено столь дорогою ценою.

⁽¹⁾ См. акты из архива Н. А. Маркевича, приложенные при II томе Записок о Южной Руси, стр. 348.

Куліш П. Котляревский — 240

При таком обращении с общественными интересами страны, могли ли наши новосотворенные из казацких старшин дворяне уважать простонародные нравы, обычаи и язык? Chłopśka wiara! говорили католики о вероисповедании украинского простонародья. Psia krew! говорила паны XVII века о своих подданных. Chłopi iesteście! отвечали радные паны на требования прав гражданского равенства со стороны казаков. Мужицкие обычаи, мужицкая речь! твердили в 1782 году наши дворяне, новопожалованные помещичьим правом. И как им было этого не говорить, когда, столетие назад, представитель письменного сословия, иеромонах Климентий, написал, что письменному человеку быть вместе с простым — все равно, что трезвому с пьяным,

Бо в простого мужика простий есть обичай,
а в письменного особний, политичний, звичай.

Этот политичний звичай, развиваясь по началам мазепинской аристократии, естественно должен был дойти до полного отчуждения от всего, что связывает любовно одно сословие с другим, кроме обрядов веры, как дела, равно обязательного для всех.

Когда в Украине явилось таким образом два общества, непохожие друг на друга ни бытом, ни одеждою, ни обычаем, ни языком, и когда сами казаки спустились мало-помалу до уровни податного сословия наравне с новозакрепощенными крестьянами; тогда в сословии модном слово мужик сделалось словом укора ⁽¹⁾. Неловкое, смешное, странное и нелепое — все это относилось к низшим классам украинского населения, и няньки панских детей, желая пристыдить своих питомцев, еще тогда начали употреблять свою ходячую фразу: Так только мужики делают. На народные праздники и свадьбы начали паны смотреть со смехом, как на диковинные обычаи дикарей, и никому не приходило в голову, что в этих праздниках и свадьбах есть черты нравов, истинно высоких, истинно человеческих.

Петр Первый, торопясь утвердить новую империю в немецком духе среди славянского населения, не знал ничего выше Немца, с его уменьем рыться в рудниках, лить пушки, строить корабли, выламывать солдат и сочинять бумаги. Он до того обрадовался готовому на все, работящему наемнику, что принял его к себе, так сказать, в

⁽¹⁾ Впрочем еще в 1724 году Иродион, архиепископ черниговский и новгород-северский, в своем ответе на запрос генеральной канцелярии, называет казаков мужицкими сынами и внуками. (Архив Н. А. Маркевича).

Куліш П. Котляревский — 241

долю на своей обширной фабрике и поставил образцом для своего народа весь его обычай. Приходными и искусственными Немцами покрылось все пространство от Финского залива до Азова: их правило — жертвовать живою массою в пользу отвлеченной идеи государства пришлось по душе подготовленным Поляками нашим украинским панам, и наследованные нами от предков одежды и весь быт, с его разумной, дешевой простотою, очень скоро заменились у нашить панов модными нарядами, искусственностью жизни и ее обстановкою, не по средствам страны. Одеваться и жить по-старому — признано было мужичеством. Явился ложный стыд — быть похожим на простого поселянина в чем бы то ни было: Отделиться от других сословий чем только возможно — сделалось задачею нобилитованного украинского панства, и только люди отсталые, захолустники, будучи отцами чиновных дворян, — не смотря на переименование из казацких почетных званий в классные чины, донашивали наследственные предковские жупаны и стыдились походить языком и домашним бытом на людей податного звания, а вместе с тем и на казаков, понизившихся целою ступенью на общественной лестнице.

Когда таким образом две части одной и той же нации стали одна в виду другой, в новых для них отношениях, то, естественно, они показались одна другой странными и смешными. Простой народ выразил свои понятия о панах в пословицах и песнях, за недоступностью для него литературного способа высказывать свой взгляд на вещи. Что касается до высшего сословия, то оно, с самого того времени, как гетман казацкий явился в пудре, окруженный пудренным двором своим, — почувствовало, в лице богатейших своих представителей, неудержимый хохот от сравнения новомодного тогда, а в наше время перешедшего к лакеям, костюма с одеждами старомодными, сохраненными до сих пор в простом народе. Не только жупаны, шаровары, чуприны, усы сделались смешны напудренным и гладко выбритым подражателям воспитанного за границей гетмана, но и самый обычай и язык родного края показались им чудовищно грубыми и смешными. Хохот их был родной брат того хохота, которым Бруховцы провожали омороченных ими простолюдинов с черной рады. Торжествующий пройдоха никогда не смешон в глазах так называемых практических людей, обделывающих свои делишки без дальних умствований: смешон в их глазах тот, кого надул он, обобрал и запряг в свое ярмо. Жестокий и бессмысленный смех! Но судьба казнит этим смехом народы

Куліш П. Котляревский — 242

за их беззаботность о судьбе своей, за их неразумные внутренние раздоры, за их забвение равно для каждого святых обязанностей общественных, и, чтобы еще больше наругаться, в гневе своем, над разделившимся на ся народом, она выбирает исполнителями казни своей тех именно людей, которые, в противном случае, были бы опорою и честью родного края.

С того-то времени появились между Украинцами эти юмористы, которых целые десятки, по преданию, выманили себе своими шутками чины и имения у знатных и могучих людей. Успехом у вельмож они были обязаны смелости — казаться тем, чем они в самом деле были, по своему воспитанию, то есть простолюдинами, или — искусству представлять простолюдина с его честным простодушием и природным, затаенным умом. Весь их юмор вертелся на том, чтобы дать почувствовать офранцуженному и онемеченному Русскому человеку, до какой степени не похож на него человек, оставленный им в простой хате, из которой он иногда и сам выходил в чиновные люди, как гетман Разумовский. Эти шуты не были люди ограниченных способностей. Напротив, их способности не редко были таковы, что если бы они шли по пути чести и истины, то могли бы поставить себя высоко во мнении потомства. Но эти господа разочли, что таким путем далеко не уедешь, при тогдашнем развитии протекторства, и решились лучше осмеять его в своем лицедействе перед пудренною публикою. Они смекнули, что путем чести и истины легко было, по тогдашним обстоятельствам, заехать, по следам Палия, в Сибирь, и благоразумно избрали девизом своим пословицу: Скачи, враже, як пан каже! Они, наконец, в трудных обстоятельствах жизни, действовали по примеру юродивых смельчаков разных времен и народов, как, например, представители Запорожья перед разрушением Сечи (хотя эта устарелая хитрость не устояла против хитрости новейшей, возведенной в достоинство государственной науки, и запорожские братчики вдруг увидели себя убранными в шоры).

Гоголь, зная по преданию, как извивались мудрой змиею Сечевики, как бы в предчувствии близкой гибели, — пытался представить их в художественной картине при дворе Екатерины Второй; но картина вышла бойким эскизом, который дает только чувствовать, что в самом деле было что-то этому подобное в нашей смешной и трагической истории. Другой известный нам образчик юмора, от которого хочется плакать, принадлежит словесности изустной, потешавшей

Куліш П. Котляревский — 243

вельмож XVIII века. Я говорю о так названной мною Очаковской Беде, пересказанной мне в полуразоренном Мотренинском монастыре отставленным и убогим его настоятелем, в 1843 году, со слов какого-то полковника Перепелицы ⁽¹⁾.

Вникнув в положение казаков, представленных в этом характеристическом рассказе, видишь ясно, что им ничего больше не осталось делать, как смеяться над самими собою. Но сколько жалобы и тоски в этом смехе! Судя по нынешним живым образчикам дворян-юмористов, получающих доступ в знатный круг за свои анекдоты о простолюдинах, — полковник Перепелица был, вероятно, рассказчик ex professo. Подобно актеру, которому без сцены скучно, он представил, в монастыре, на богомолье, образчик-другой своего искусства, и едвали сознавал, что, пародируя казацкую службу последних годов существования национального своего войска, он говорит так много горькой правды. Но как бы то ни было, только с упадком национальности в начальствовавших и богатейших Украинцах, с появленьем на вельможных казацких головах нелепой пудры, а на вельможных казацких женах нелепых фижм, нетитулованный казак, оставшийся при своем предковском жупане, сделался в высшем кругу так смешон, как был бы смешон в обществе хромоногих людей человек, ходящий прямо. Наши паны поклонились до земли сыну убогой казачки Розумихи из села Лемешей ⁽²⁾, когда он, сказочной игрой случая, воротился к ним на Украину в виде французского маркиза, и поставили его особу и его двор образцом для себя в усовершенствовании своего общественного и домашнего быта. Иноземная роскошь, доступная прежде только немногим фамилиям, распространилась от сиятельного казацкого сына, как будто самой судьбою избранного на то, чтобы поддержать в окружавших его дух польского шляхетства. Шафонский, в своем Описании Черниговского Наместничества (стр. 26), говорит: «До 1751 года, то есть до прибытия в Малую Россию графа Кирилла Григорьевича Разумовского на гетманство, ни у десяти самых первейших Малороссийских вельмож не было карет, а ездили почетнейшие в четвероместных, а прочие в половинчатых колясках. Ныне; во всяком почти городе и уезде несколько можно оных встретить». Вот почему тот же Шафонский говорит далее: «Аллегорические обряды и

(1) См. Зап. о Южн. Руси, т. I, стр. 289.

(2) Черниг. губ. Козелецкого уезда.

Куліш П. Котляревский — 244

церемонии при свадьбах, у простых и теперь употребляемые, у почетнейших вывелись».

И одни ли свадебные обряды вывелись у людей, назвавшихся почетнейшими? Сколько нового, чужеземного приняли они на веру от таких людей, как Разумовский, которые не могли себе представить ничего выше обычаев Версальского двора! Вывелся у них страх общественного суда, потому что общественный суд ограничивался небольшим числом панских родов, выделившихся из казацкого сословия, которое смеялось, в своих семьях, над пудрою, как над нелепостью, и гнушалось фижмами и открытыми до последней возможности лифами, как непристойностью. Вывелся у них обычай водить хлеб-соль, вступать в родство, свойство и кумовство с людьми, которые оставались верными здоровой простоте нравов, образовавшихся на родной почве действием родной истории. Вывелось правило, при заключении брачных союзов, ценить выше всего честный род, на место которого поставлен, по примеру гетмана Скоропадского, род знатный ⁽¹⁾. Изменился, наконец, и самый взгляд на все, что, в простых формах, имело прежде свое значение и вес. В то отдаленное от нас время, когда простолюдина называли смердом, и в то время, когда его стали называть хлопом, не больше было расстояния между ним и сословием привилегированным, как и в этот третий период его существования под именем мужика. На родной его почве, под влиянием чужой народности, в третий раз уже выделились из него люди, возгнушавшиеся коренными его нравами и обычаями. Но в первые два периода дело обошлось живым словом, которое лишь случайно попало под перо поклонявшихся силе и богатству иноков, ученых схоластиков и важных государственных мужей; в третьем же периоде, под литературным влиянием современного мира, явился письменный и печатный орган презрительного взгляда на простонародье и на все, во что оно простодушно верует и чем держится в своей здоровой нравственности. Мы говорим о Котляревском. В его перелицованной Енеиде собрано все, что только могли найти паны карикатурного, смешного, и нелепого в худших образчиках простолюдина.

⁽¹⁾ Гетман Скоропадский, в глубоком своем уничижении, которому обязан и булавою, не смел воспользоваться даже в собственной семье своей человеческими правами и всеуниженнейше просил Петра Первого назначить его дочери жениха, который и был назначен из великорусских бар.

Куліш П. Котляревский — 245

Котляревский был человек добродушный, и среда, к которой он принадлежал, не состояла из людей жестокосердых. XVIII-й век, наделавший столько беды в нашей Украине, смотрел по-своему на свои деяния и не предвидел, как они отзовутся в потомстве. Сохраненные преданием черты нравов общества, которое создало Котляревского, во многих случаях отличаются идиллическою мягкостью; но эта мягкость относилась не ко всем сословиям. Сфера заботливого внимания тогдашнего дворянина ограничивалась людьми его сословия и состояния. Он дорожил мнением себе подобных; он исполнял, обязанности гостеприимства и дружелюбия к себе подобным; его катехизис озарял перед его совестью только равных ему и оставлял в густой тени ближних другого рода. Участие и помощь были оказываемы добрыми людьми того времени и простолюдинам, но это делалось между прочим, и походило больше на прихоть доброты, чем было добротой в самом деле. Котляревский, по преданию, не раз вступался за обиженных сутягами казаков полтавских, и домик его в Полтаве, был известен убогим челобитчикам; но посмотрите, как проводит он жизнь свою, к кому он льнет, перед кем рассыпается в угожденьях; послушайте его анекдотов в кружке приятелей — и для вас будет ясно, какая сторона жизни должна поражать его в простолюдинах.

Иван Петрович Котляревский воспитывался в Полтавской семинарии, был домашним учителем в помещичьих семействах, потом служил в армии, наконец вышел в отставку с чином капитана и поселился в отцовском домике своем, в Полтаве. Его воспитание совпало с эпохой протеста против деспотического классицизма, — протеста, выразившегося в европейских литературах осмеянием богов и героев. По преданию, он еще в семинарии начал перелицовывать Енеиду Виргилия на карикатурно-украинский язык. Кому он подражал и быль ли ему известен тогда Скаррон или Баумгартен, это занимает нас мало. Мы только знаем, что, поступя на военную службу, Котляревский прославился своей пародией не на шутку. Уже самая мысль — написать пародию на языке своего народа показывает отсутствие уважения к этому языку. Но Котляревский заплатил дань своему веку, будучи не в силах стать выше его понятий. Троянский герой, в виде украинского бродяги, смешил товарищей Котляревского до слез, и рукопись его начала ходить по рукам. Помещики украинские расхохотались над Енеидою не хуже офи-

Куліш П. Котляревский — 246

церов; расхохотались над нею и их лакеи, уже непохожие на тех, от кого они отрознены дворовою жизнью и с кого списаны Котляревским карикатурные портреты. Одни простолюдины не смеялись: им было не до Енеиды.

В то время едва ли какой другой род украинской словесности мог быть встречен нашею украинскою публикою с сочувствием. Понятие о своей самобытной народности в ней не существовало. Семинарии и народные училища уверяли каждого школьника, посредством учебников, что Ломоносов и Державин одни должны служить образцами высокой мысли и высокой речи. Еще не умолкали оды к Россу, которому будто бы ничего больше не оставалось делать, потому что его «великих дел полна вселенна», а уже новый гений русского просвещения, Карамзин, не всеми покамест признанный ради его новости, «в сладостном упоении обнимался с музами и мечтал для потомства». Что оставалось делать талантливому человеку, владеющему только языком простонародным, да еще и не тем, на котором говорят земляки Державина и Карамзина? Оставалось идти по следам Украинцев-анекдотистов, которые черпали содержание своих рассказов чаще всего из простонародного быта. Нашего взгляда на этот быт Котляревский иметь не мог, по духу своего времени, а его время умело только смеяться над тою сферою жизни, которая была ему больше всего известна. Не смотря на множество дворян, подражателей Разумовского, в нашей Украине родной язык и родные обычаи не вывелись еще вообще между классом образованным, и могла бы, по-видимому, существовать симпатическая связь между различными сословиями; но школы и высшие по-тогдашнему круги общества представляли антинародные образцы вкуса и самих нравов; все стремилось отделиться от простонародной жизни, как от какого-то варварства, и, отделясь более или менее, оглядывалось назад не иначе, как со смехом и пренебрежением. Котляревский, будучи, по своей поэтической природе, самым выразительным органом современного взгляда на вещи, высказал громче других, писанным и печатным словом, что такое для него был наш народ с его своеобразною, не-чужеземною жизнью. Тот век вообще был последней пробою нашей народности, которая упала мало-помалу до бессознательного состояния; но ничто не подвергло ее столь опасному испытанию, как пародия Котляревского. Пока с человеком спорят, пока человека преследуют злоречием или клеветою, — он еще не погиб во мне-

Куліш П. Котляревский — 247

нии своих приверженцев: они еще чуют в нем силы, вызывающие противодействие. Но когда его равнодушно осмеивают, — это последний приговор живой, деятельной массы над человеком отжившим. Так именно осмеивали во времена Котляревского украинскую народность, и только богатство скрытых от толпы ее сокровищ спасло ее от всеобщего и окончательного отвержения. Сам Котляревский, как человек с талантом, не мог быть совершенно слеп к этим сокровищам и заговорил в последствии другим языком о том народе, который ему, как семинаристу, как домашнему учителю в помещичьих семействах и армейскому офицеру, представлялся только с карикатурной своей стороны. Когда сличите первые три книги Енеиды с остальными, вы увидите, что грубый, но искренний комизм изменяет автору более и более, и наконец переходит в насильственную карикатуру. Самый язык, в начале свободный и верный образцам кабачной украинской беседы, под конец делается неловким и смешивается с книжным великорусским. Можно это объяснять тем, что у автора не хватило комического дара на всю поэму; но едва ли не будет вернее предположение, что, войдя в жизнь народа посредством смехотворного исчисления ее принадлежностей, автор смутно почуял беззаконие своего смеха и под конец смялся уж без искренности. Один раз он вовсе изменил своему тону и вдруг, посреди балаганного разглагольствованья о войне пьяных царей и героев, мы слышим от него стихи вовсе не шуточные:

Так, вичной памяти, бувало
У нас в Гетьманщини колись,
Так просто вийсько шиковало,
Не знавши: стий, не шевелись!
Так сливнии полки козацьки:
Лубенський, Гадяцький, Полтавський,
В шапках, було, як мак цвитуть...
Як грянуть, сотнями ударять,
Перед себе списи наставлять,
То мов метлою все метуть.

Котляревский был верен духу времени, и в этом состоят, как его литературная заслуга, так и вред, который он нанес украинской словесности. Его Енеида служит для нас призмою, сквозь которую мы видим украинское простонародье в том виде, в каком оно представлялось отцам и дедам нашим; но та же самая поэма, концентрировав в себе тогдашние понятия о простонародном быте, засло-

Куліш П. Котляревский — 248

нила перед глазами современников поэтические и моральные его стороны. Сам Котляревский, как уже сказано, освободился в некоторой степени от первоначального своего взгляда на дело, но, будучи созданием своего века и общества, и не обладая способностями гениальными он был не в силах возвыситься над ними так, чтобы творениями свежими и энергическими пересоздать общественный вкус и общественные понятия. Его песня: Віють вітри, вероятно, не единственная сочиненная им песня, не далеко ушла внутренним содержанием от русских романсов его земляка Капниста, и только язык и голос ее провели ее, через барышень и их прислугу, в городской и подгородный народ полтавский, а потом распространили и по другим местам в Украине. Но и самая эта популярность ее свидетельствует, как далека была публика Котляревского от понимания песен народных, которые бесконечно изящнее по форме и глубже по содержанию этого произведения грамотного стихотворца. Будучи в последствии частым гостем-анекдотистом у малороссийского военного губернатора, князя Репнина, Котляревский написал для его домашнего театра две пьесы: Наталку-Полтавку и Москаля-Чаривника. Обе они говорят много в пользу его природного таланта, но очень мало в пользу его литературного вкуса. Автор знаменитой пародии, рассмешивший всю Украину, умел отыскать в украинской простонародной жизни трогательное рядом с комическим и до известной степени сообщить некоторым из своих действующих лиц художественную индивидуальность; но его герои и героини часто выражаются языком Добронравовых, Правдолюбовых, и терпимы до сих пор на сцене, в исправленном виде, больше за свои костюмы и напевы. Но вслушайтесь, что они поют рядом с куплетами из народных песен!... В их песнях, сочиненных Котляревским, столько же народного духа и вкуса, как и в самых монологах. Всё таки в этих пьесах Котляревский шагнул далее, чем в Енеиде, к верному изображению украинского народа и обнаружил уважение к его простым человеческим чувствам. Природное чутье сценических условий в авторе и несколько удачных черт простонародных нравов с комической стороны поставили Наталку-Полтавку и Москаля-Чаривника выше многих, если не всех, пьес тогдашнего театра. Но, освободясь от легкомысленного смеха над народом, Котляревский впал тут в другую крайность — в аффектацию и сентиментальность, от которых в то время не был свободен ни один русский писатель.

Да, Котляревский служит печальным доказательством, в какой

Куліш П. Котляревский — 249

мере каждый природный талант зависит не только от требований века, но и от вкуса окружающего его общества. Это тем более печально, что каждый сильный талант, выражая в себе итог современных понятий о жизни, утверждает их надолго в своем обществе и дает законность господствующему в нем литературному вкусу. Сочинения Котляревского, при всей своей карикатурности с одной стороны и аффектации или сентиментальности с другой, сильно подействовали в свое время на всех, кому доступен был язык украинский. Он был единственный писатель, воспроизведший всеми забытую или пренебреженную жизнь украинского простонародья. Он один отделился от хора писателей, твердивших на другом языке, каждый по-своему: «О Росс, о подвиг исполина!» или в сладостном упоении обнимавшихся с чужеземными музами. Это его заслуги. Но его стихи, его простонародные образы, врезываясь в память тогдашнего молодого поколения, как единственные образцы украинской литературы, с одной стороны, приучали смотреть на народ, как на предмет беззаботной шутки, с другой — придавали его жизни чуждый ей, занесенный из другой сферы искусственный характер; и когда для этого молодого поколения наступила пора высказать свой взгляд на народ в свою очередь, — оно, в произведениях новых писателей своих, не могло вполне отделаться от того, что можно назвать одним словом котляревщина. Комически-карикатурное и идиллически-сантиментальное, эти две крайности произведений Котляревского, сделались Сциллою и Харибдою для живописцев украинской жизни, и только самые сильные из них не были поглощены тою или другою пропастью. На помощь одним явилось уразумение достоинства нашей простонародной жизни и поэзии, на помощь другим — строгое изучение нашего прошедшего. Тем не менее котляревщина, с той или другой стороны, отражается до сих пор во многих, по-видимому совершенно независимых произведениях украинской словесности, не говоря уж о целой массе плохих стихов и прозы, появившихся в печати или ненаходящих для себя издателя.

Причиной этому не одно литературное преемство авторов, неизбежно наследующих еще в нежном возрасте хорошее и дурное, верное и ошибочное от своих предшественников, не одно удаленье от народа, обусловливающееся нашим воспитанием и городскою, по большей части столичною, а не то — заграничною жизнью, но также и требования вкуса той части общества, которую составляют первые и самые влиятель-

Куліш П. Котляревский — 250

ные наши читатели. Большинство этих читателей, при всей своей литературной образованности, слишком мало знакомо с памятниками украинской народной словесности и получило первые понятия об украинском народе не от него самого, а от людей своего класса, изображавших народ, стоя на известных подмостках. Наше читающее общество украинское сосредоточивается большею частью в столицах; оно прямо или косвенно передает свои воззрения журналам; журналы, в свою очередь, распространяют его по направлению своих радиусов в массе грамотного городского народа, и таким образом деятели украинской словесности постоянно окружены особенною, не совсем здоровою атмосферою критических суждений, которая не может не отражаться и на их дальнейших произведениях. Между тем преемственное влияние котляревщины выветривается очень мало, по недостаточности указанных мною противодействий, и задерживается старыми и новыми литературными авторитетами, которых до сих пор еще не коснулась независимая критика, основанная на изучении современного населения Украины и ея прошедшей жизни. В свое время и в своем месте мы покажем влияние или отголоски котляревщины не в одном талантливом произведении украинской литературы; теперь же займемся самим Котляревским.

Вглядываясь глубже в его литературную личность, нельзя не заметит на ней отпечатка меценатства, которого искали вообще русские писатели его времени, которым они более или менее даже гордились перед людьми, не имеющими доступа в знатный круг, и которому охотно, с какой-то детской угодливостью подчиняли свои способности. Мы не входим здесь в насущные побуждения, управлявшие тогдашними писателями, для которых общество, в нынешнем смысле слова, еще не существовало, и обращаем внимание читателей на голый факт. Котляревский был принят, как гость, в домах князя Куракина, князя Лобанова-Ростовского, князя Репнина, графа Кочубея, графа Ламберта и генерала Белухи-Кохановского; словом, его влекло всюду, где пахло знатностью и богатством, хотя, с другой стороны, его, конечно, привлекала туда и образованность домашних кругов (но какая!). Он не ограничивался чтением своей Енеиды, под веселый час, в кругу снисходительных своих меценатов. Он угощал их смешными анекдотами, которых основанием чаще всего было невежество простолюдина, говорившего, вместо молебень, белебень, воображавшего, что при освящении во-

Куліш П. Котляревский — 251

ды необходимо крикнуть на народ: не товптесь! и т. п. ⁽¹⁾. Чтобы наполнить часы протекторского досуга иными развлеченьями, он сочинил две театральные пьесы и, вероятно, сочинил бы их гораздо больше, если бы встретил больше поощрения. Но меценаты Котляревского, видно, зевали, смеясь курьезным выраженьям таких лиц, как Возный и Супрун, а серьёзные части пьес, в которых выставлены достоинство убогой жизни и постоянство любви, не внушали им особенного сочувствия, — и Котляревский остановился на первых опытах своего драматизма, вызванных, очевидно, не потребностью самодеятельного творчества, не настоятельной нуждою деятельной среды, а случайным внушением небольшого кружка, искавшего в его пьесах легкой забавы. По духу своего времени, он не мог видеть в украинской литературе занятия столь же серьёзного, как и служба, и, вероятно, смотрел на свой талант, как на одно из средств расположить в свою пользу первого человека в обществе, которого благосклонность возвышала его в глазах других отставных капитанов и могла увеличить, как и действительно случилось, его средства к существованию. Доказательством этому служит, между прочим, сочиненная им похвальная ода малороссийскому генерал-губернатору, князю Куракину, наполненная грубою лестью. Кстати поместим ее здесь, как неизвестную еще доселе в печати:

Гей, Орфію небораче!
Де ти змандрував від нас?
Як би тілько ти, козаче,
Мні під сей згодився час!
Кажуть про тебе издавна,
Що у тебе кобза гарна,
Кобза дивная така,
Що як забриньчиш руками,
То и гори з байраками
Стануть бити гоцака.

Глянь, Орфію, глянь из неба,
Дай кобзури мні своей:
Мні играти пісню треба,
Пісню гарную на ней,
Треба голос піднімати,
З новим годом поздравляти

⁽¹⁾ Нам сообщено рукописное собрание анекдотов Котляревского, но мы не хотим утомлять читателей пересказываньем болтовни, которая потеряла свое забавное значение с переменою взгляда на вещи.

Куліш П. Котляревский — 252

Пана милого того,
Що и паном буть уміе,
И, як батько, не жаліе
Живота для нас свого.

Алексію, любий пане!
Я про тебе річ почав,
Да боюсь, як слов не стане,
Щоб ти мні не накричав,
Бо я нааеред признаюсь,
Що я з музами не знаюсь,
Тілько трохи чув про них.
Да и музи лоб нагріють,
Поки проспівать успіють
Половину діл твоіх.

Я про те мовчати буду,
Що стрічками скручен ти,
Що на тобі, мов на чуду,
Де не глянеш, все хрести;
Що нельзя зглянуть очями
На жупан твій за звіздами,
Як на сбнце середь дня,
Що од стричок шия гнетця,
Що иззаду ключ товчетця.
Все, мабудь, се по бридня!
Но Чернігів, не Полтава
Сее все тобі дала:
Знать, давно, про тебе слава
В Петербурсі загула;
Знать, ти добре там труждався,
Не по запечку валявся,
Що попав царю під лад.
Знав и царь, с ким подружити,
На кого ярмо зложити;
Аж теперь и сам він рад.
Рад він, що ярмо ти тягнеш,
Не гнучись, як добрий віл;
День и нічь від поту мя'кнеш,
Добре робиш, скілько сил.
Рад сказати правду-матку,
Що крутенькую загадку
Нашим ти задав панам;
Бо, щоб мали чисті души,
Щоб держали строго уши,
Ти собой іх учиш сам.

И до-вику не забуду,
Як раз я к тобі прийшов....

Куліш П. Котляревский — 253

Ах, мій Боже, скілько люду
Всякого я тут найшов!
Повні сіни, повна хата
Нашого набита брата,
Аж нельзя пропхнутись мні,
А попів, купців да панства
И жидів, того плюгавства,
Мов на ярмарку в Ромні!
Всі ж не з балами стояли,
Всі були по ділу тут,
Папірки в руках держали,
Хто багацько, хто лоскут;
Хто чолом бив на сусіда,
Хто на пана-людоіда,
А по-просту — на суддю,
Що за цукор да за гроши
Изробив суд нехороший,
Цілу розорив семью.
И таких було доволі,
Що прохали на панів,
Що пани, по іх злій волі,
Не дають пахати нив;
Що козацькими землями,
Синокосом и полями
Вередують, мов своім.
Суд у правду не вникае,
За панами потакае,
Щоб було ёму и ім.

Не прогнивайсь, Алексію,
На нескладну річ мою,
Що я говорити смію,
Про писарню ще твою.
Раз мні буть там довелося...
Оле ж, скілько там товклося
За столами писарів!
Там паперів кучи, кучи,
Писарів там тучи, тучи,
Мов в Петрівку косарів.
Пишуть, пишуть, да й несутця,
Щоб ти подививсь, чи так.
Треба ж тут тобі надутьця,
Треба знать, підправить як;
Треба всякую папіру
Привести як раз до шниру,
Підвести все під закон!
Ніколи борщу сербнути,
Ніколи у-смак заснути, —
Ти забув на хліб, на сон.

Куліш П. Котляревский — 254

А про жінку да про діти
Думати тобі коли,
Щоб обуті и одіти
И не голодні були?
Ні, про се ти не згадаеш:
Жінку ти другую маеш,
Дочки син тобой забут.
Жінка у тебе — Полтава,
Син — Чернігів, честь же, слава —
Дочки; от весь рід твій тут!
Мов тобі чернець од миру,
Одцуравсь ти од двора:
Знай в Полтаві мнеш папіру,
А додому не пора.
Що ж тобі із той Полтави?
Ти и такт, добився слави,
Да якоі — гай, гай, гай!
Одпочинь же, пане, трохи:
Ти уже притупав ноги, —
Тупае другий нехай.
Панство здай свое другому
И здоровья не теряй,
Попилнуй під старість дому,
Бо у тебе дома рай.
Тут всі, як на батька діти,
Будуть на тебе гледіти,
Да ще чи не лучш, мабуть:
Тут, по правді як сказати,
Всі тобі, як Богу, раді,
Всі тебе, як Бога, ждуть.
Да біда моя! я бачу,
Сей не по тобі совіт.
Ти таки свою удачу
И на той потятнеш світ.
Поки вибьесся из сили,
Поки пійдеш до могили,
Будеш хлопцем на других.
Уродився ти на правду,
Улюбився так у славу,
Як у дивчину жених.

Ну, коли ж такий ти, пане,
Що для слави лиш живеш,
То к тобі смерть не пристане,
Ти ніколи не умреш.
Хоть попи не забурмочуть,
Хоть співати не захочуть
Вічну память по тобі,
То прохати іх не треба,

Куліш П. Котляревский — 255

Бо и так під саме небо
Память ти зробив собі.
Сее не умре ніколи,
Що ти робиш всім добро,
Да и робиш з доброй волі,
Не за гроши и срібло.
Скілько удовам ти бідним,
Скілько сиротам посліднім,
Скілько, скілько сліз утер!
Скілько взяв людей ти з грязі
И, як кажуть, аж у князі,
Аж у князі іх упер!

Не умре, хоть побожитьця,
Слава не умре твоя:
Слава с тілом не ложитця
У могилу нічия.
Хоть же смерть к тобі прискоче,
Слави в землю не спинточе:
Загуде вона як гром.
Тут и правда візьме силу,
Прийде на твою могилу
И напише так пером:
«Диво тут попи зробили,
Диво дивнее из див:
В землю мертвеця зарили,
А мертвець той и ожив.
Бачця, добре заривали,
Бачця, грімко всі співали
Память вічнюю над ним;
Оглянулись небораки,
Аж князь Алексій Куракін
Все жив по ділам своім!»

Поки ж сее диво буде,
Поживи хоть стілько ти,
Скілько жив, як кажуть люде,
В світі Мафусал святий.
Будь здоров из новим годом,
И над нашим ще народом,
Ще хоть трохи попануй.
Трохи!... ой колиб багацько!
Бо ти наш и пан и батько.
А на більше не здивуй.

В этой оде выразилась confession de foi Котляревского. Высокое и великое было для него то самое, что и для безвестно исчезнувших современных ему льстецов и подлипал. Но в этих уродливых, ан-

Куліш П. Котляревский — 256

тинародных виршах высказывается, однако ж, добрая душа стихотворца: он не позабыл напомнить князю Куракину о последнем расхищении казацких займанщин, купленных дорогою ценою у Вишневецких, Потоцких, Киселей и им подобных господ под Зборовым, Берестечком и пр. и пр. Он справедливо хвалит князя Куракина за помощь вдовам и сиротам. Он противопоставляет его нашим панам-чиновникам, хотя, разумеется, ему и в голову при этом не приходило взвесить на одних и тех же весах наживу по мелочам от судопроизводства и получение закулисными средствами аренд с полумиллионными доходами, или крупных сумм на уплату безумных долгов. Прибавим еще, что Котляревский в некоторой степени оправдывал свойственную его времени низкопоклонность перед знатными ходатайством у них в пользу полтавских казаков, о которых он упоминает в своей оде, что было бы для него невозможно, если б он шел по следам высокого духом, но, к сожалению, подавленного схоластикою украинского философа Сковороды. Впрочем одно ли стремление помогать притесненным влекло его в общество людей, подобных князю Куракину? Мы имеем основание в этом сомневаться. В то время на Украине еще не вывелось старое, наследованное от Поляков прислуживанье знатному человеку, в виде панского придворного, так называемого дворянина (dworznin), который немногим отличался от лакея и вечно чаял от богача каких-то неопределенных благ и даяний. Наши мелкопоместные панки, отставные офицеры, как Котляревский, часто исправляли у богатых своих земляков должности в роде польского маршалка двору бескорыстно, за ласковое слово и за удовольствие участвовать в забавах людей так называемого высшего круга; но многие из них не упускали случая получить от своего милостивца подарок, которого ценность превышала их собственные средства. Так в жизни Котляревского мы знаем факт, определявший его место в домах, которые он, очевидно, предпочитал обществу людей своего сорта. Один из приятелей покойного автора Енеиды, в воспоминаниях своих, рассказывает, между прочим, следующее:

«Когда Виктор Павлович Кочубей, бывший еще графом и министром внутренних дел, приезжал в свое поместье Диканьку, Котляревский был очень ласково принимаем им. Граф нарочито присылал за ним и любил слушать его рассказы. Котляревскому хотелось выпросить у графа подгородный луг, принадлежавший графу, и вот, за обедом, он подучил одного из сыновей графа, бывших

Куліш П. Котляревский — 257

тогда детьми, сказать отцу: «Подари, папа, Ивану Петровичу луку. Но сынок не совсем понимал слово и просил отца подарить Ивану Петровичу луку. Граф догадался, в чем дело, и исполнил желание Котляревского. Рассказ этот я сам слышал от Котляревского».

Тем же, вероятно, способом получил Котляревский от малороссийского генерал-губернатора, князя Лобанова-Ростовского, место надзирателя Полтавского дома воспитания бедных дворян, через два года по выходе в отставку. Поступление на службу можно объяснять его рвением к общей пользе; но до нас дошло предание о его суровости к воспитанникам и мелочной придирчивости для улучшения внешнего их вида. Впрочем, зная Котляревского как чоловека доброго и благотворительного из других источников, мы готовы объяснять эту суровость и придирчивость рутиною тогдашнего воспитания и наследственным убеждением Котляревского, что иначе и не следует поступать со школьниками. Как бы то ни было, только, параллельно с преданием о суровом управлении дворянскою школою, официальная хроника гласит, что в 1817 году Котляревский, за улучшение этого заведения, награжден чином майора (не смотря на то, что служба была штатская), бриллиантовым перстнем и пенсиею в 500 р. асс. Тут невольно вспомнишь и его забавные анекдоты в кругу знатных людей, и его похвальные оды. В 1827 году, Котляревский получил место попечителя полтавского богоугодного заведения; в 1835 году ему дали полную пенсию сверх прежде пожалованной; в 1838-м он скончался, украшенный разными знаками отличий, в том числе и пряжкою за тридцатилетнюю беспорочную службу. Таким образом все в жизни Котляревского обстояло благополучно, как и вообще у поэтов его времени и его разряда. Он относился к людям по общепринятому образцу; он сделал из своих способностей столько, сколько от него требовало его общество. Угождать знатным, по понятиям его века, было свидетельством отличного ума, умеющего обратить на себя внимание государственных мужей, которые тогда заправляли всем, не исключая и самой литературы. Выпрашивать у них подарки, — этот акт освящался преданиями украинского дворянства, выросшего при дворах польской знати, ловко пересаженного на всероссийскую почву под сению казачества и продолжавшего живиться от щедрот своих богатых представителей. Что касается до тридцатилетней безпорочной службы, засвидетельствованной пряжкою, то она объясняется двойною пенсиею, которая должна была обеспечить одинокую его старость.

Куліш П. Котляревский — 258

В те времена этот способ обеспеченья старости был у небогатых дворян всеобщим, так как все находилось под непосредственной опекой государства, и общество в нынешнем смысле слова еще не существовало. Распространяться обо всем этом было бы неуместно в критике, если бы характер и обстановка жизни писателя не имели решительного влияния на его произведения. Подобно тому, как духовные академии и семинарии, отторгнутые от народа искусственностью своей морали, не дали живому обществу ни одного поэта, подобно тому и всякая искусственно созданная жизнь подавляет в своих питомцах здоровый поэтический дар, извращает его внушения и придает плодам его отталкивающую мертвенность. Поэзия возвышает свой голос в такой затхлой среде не иначе, как в виде жалобы или протеста, и поэтому-то сатирики в каждой искусственно заведенной литературе стоят, в глазах потомства, бесконечно выше тех писателей, которые брали ноты, согласные с общими убежденьями своей среды. Котляревский, по своему природному таланту, мог бы в сатире уйти далеко от своих драматических пьес; но, будучи постоянно в зависимом положении, он не смел, если бы и мог, бросить сатирический взгляд на существенные недостатки современного ему порядка вещей. Он, только прикинувшись юродивым мужиком в своей Енеиде, изредка осмеливается назвать пороки светских и духовных людей, тяготевшие над украинским народом; но карикатура простонародного быта, проведенная чрез всю его Енеиду (а Енеидою не переставал он заниматься до конца жизни) уничтожает в нем и последнее достоинство сатиры. Между тем смех Котляревского был заразителен, так как в нем заключалась вся сила его таланта, и читатель его времени, чуждый нашего взгляда на простонародье, хохотал безразлично и над тем, что судья за новый мундир переиначил дело, рискуя Сибирью, и над стихами, в роде следующих:

Чи бачиш, як ми обідрались!
Убрання, постоли порвались....

Подобная картина в наше время не рассмешит никого, потому что выяснены нами причины неестественной бедности народа посреди края, богатого естественными произведениями. В эпоху Котляревского смех был не очень разборчив в выборе предметов и преимущественно обращался на тех, кто не успел выкарабкаться из грязи и занять место посреди чистеньких господ, обеспечивших свою благоприличную

Куліш П. Котляревский — 259

жизнь сотнями таких людей, какими, в приведенным стихах, представлены Троянцы. Вред Енеиды со стороны ее комизма очевиден: эта книга делала забавною жизнь простолюдина, осужденного на невежество самой нуждою и удаленного от близкого общения с классами более образованными. На беду, она имела еще успех, в те времена необыкновенный. Она как раз пришлась по вкусу грамотной части Украинцев, известно какими способами выделившейся из темной массы народа, и долго ходила в рукописи. Потом ее напечатали одним, другим и третьим изданием, и все это сделалось уже библиографическою редкостью. Этим объясняется, почему до сих пор у нас не переводятся писатели в роде г. Ващенка-Захарченка или г. Карпенка: все они — воспитанники Котляревского и исчадия уродливой народописи, которую разнесла его Енеида между армейскими офицерами, чиновниками, помещиками, лакеями, писарями, семинаристами и всяким иным грамотным людом, возвышающимся над неграмотною частью украинского населения, над тою частью, которая, своими песнями и обыденною своею речью, дала нашим новым писателям истинно народный тон словесности, как в комическом, так и в патетическом роде. Они-то мало-помалу остановили влияние котляревщины на литературный вкус публики; они отвергли искусственную юродивость речи, которою проникнута вся Енеида, и, заговорив, во имя своего народа, с сознанием достоинства украинского характера, открыли юной своей словесности беспредельную область развития. После повестей Квитки и поэм Шевченка, не только Енеида, но и, театральные пьесы Котляревского сделались анахронизмами для современного чтения и получили ценность только первых памятников, первых попыток украинской словесности. Сравнивая их с произведениями этих писателей, мы с удивленьем видим, как неясно представлялась Котляревскому жизнь, которую он очевидно знал не по слухам, как он небрежно вглядывался в ее законы, как хаотически смешивал он в своих описаниях разные ее принадлежности ⁽¹⁾! Самый язык, которым он говорил с детства и которым владеет, местами, в совершенстве, не пользовался его уважением, ибо он вводит в него, без всякой жалости, сло-

⁽¹⁾ Например:

Свинячу голову до хріну
И локшину на переміну,
Потім с підлевою индик.
На закуску (!) куліш и кашу.... (Ч. I.)

Куліш П. Котляревский — 260

ва, окончания и целые выраженья чисто великорусские ⁽¹⁾. Но главный абсурд Енеиды, это то, что в ней простонародью украинскому навязаны пороки, которые могли бы характеризовать только худшую часть тогдашнего украинского населения, именно — чиновное панство, поврежденное в здоровых основаниях своей народности и недостигшее утонченности нравов и обычаев на иноземный образец. Он до того увлекся своим карикатурным комизмом, до того обезобразил украинский народ своей пародией, что и его природный талант, и знание языка украинского, и множество характеристических подробностей простонародного быта — все это гибнет попусту на ложной дороге, указанной ему его веком и обществом. Между его типами и худшими типами зараженного отчасти его вкусом Квитки существует только отдаленное национальное сродство. Между его типами и типами независимого в своем творчестве Шевченка — никакого. Его пародия не потому потеряла для нас цену, что время пародий давно миновало для всех литератур: она отталкивает нас нарушением естественности отношений между детьми и родителями ⁽²⁾, между мужчинами и женщинами ⁽³⁾, между бога-

⁽¹⁾ Например:

Баранов тьма була варенихь,
Курей, гусей, качок печених,
До сита, щоб було всимь есть.

Или:

Коли ж він буде й ще мешкати,
То дам себе ёму я знати. (Ч. I.)

Или еще:

По городу тогді гуляла,
Коли Троянців повстречала. (Ч. I.)

⁽²⁾ Какая пародия и карикатура может дозволять подобную шутку в воспоминаниях сына об отце:

В сей день его отець опрягся,
Як чикилдихи обіжрався.... (Ч. II.)

Или такую речь сына о матери:

И ненечка моя рідненька
У чорта десь тепер гуля,
А може спить уже пьяненька,
Або с хлопятами ганя.
Тепер ій, бачу, не до соли:
Уже, підтикавши десь поли,
Фурцюе добре нависна.
Коли сама с ким не ночуе,
То для когось уже свашкуе:
Для сего тяжко поспішна! (Ч. II.)

⁽³⁾ Котляревский описывает Дидону так:

Розумна пані и моторна....
Трудяща, дуже працёвита...

Куліш П. Котляревский — 261

ми и смертными ⁽¹⁾, в каком бы слое общества, в какой бы нелепой национальности ни поместили мы действие перелицованной Енеиды, Котляревский, обойдясь с своим предметом насильственно, без всякого к нему уважения, перешел за предел смешного и впал в карикатурно-безобразное. А ведь пародия — не карикатура, да и сама карикатура только тогда может нравиться сколько-нибудь образованному глазу, когда она не вырывается из пределов смешного и не переходит в уродливое.

Итак, характеризуя Котляревского тогдашним веком, а тогдашний век Котляревским, мы останавливаемся на следующем выводе: что Котляревский был один из множества талантливых людей, которых уничтожали у нас духовные училища и воспитываемое ими наше общество; что он, по природным задаткам, был родной брат наших безыменных поэтов, сложивших столько прекрасных дум и песен, в удаленье от образованного по тогдашнему времени круга людей; что, не будь он воспитанник семинарии и бессменный член чужеземно-украинского общества, он бы глубже уразумел дело украинского писателя; что его пьесы: Наталка-Полтавка и Москаль-Чаривник, написанные в одном и том же году, показывают в нем инстинкт таланта, но что этот инстинкт был в нем подавлен окружавшей его средою и уже не пробуждался до конца жизни; что самая

Она, повстречав Троянцев, спрашивает:

відкіль такі се гольтяпаки?...
Який вас враг сюди направив?...
Яка ж ватага розбишак!

а потом та же розумна и процёвита пани, через несколько стихов, говорит оборванцам-розбишакам:

Колиб .... молодця
Енея вашого злапала,
Уже б тогді весела стала,
Тогди б велик-день був би нам!

В чем тут смешное? разве в поругании женских достоинств и в отрицании всякого морального чувства в женщине, которая ни с того, ни с сего выражает перед бродягами желание злапать их атамана, о котором сами они отозвались так:

Еней навів на нас ману? (Ч. I.)

⁽¹⁾ Обращу внимание читателя на безобразную брань Енея, обращенную вместо молитвы, к богам (ч. II.)

Гей ти, проклятий стариганю!
На землю з неба не зиркнеш? и проч.

Где тут комическая естественность отношений?

Куліш П. Котляревский — 262

личность его, по природе своей благородная и возвышенная, много пострадала от нездоровой атмосферы общественных понятий, которою он постоянно был окружен. Всё же следует сказать, что общий голос жителей Полтавы — от просвященнейшего человека до едва грамотного казака — признает за ним щедрость, благотворительность и готовность принять участие в каждом гонимом несправедливо и убогом человеке. XVIII век был худший из всех веков, в которые существовала наша нация. Упадок наш коснулся в нем крайних своих пределов. Имея это в виду, мы не должны быть слишком строги к Котляревскому, как к литературной и общественной личности. При всех своих недостатках, он был один из тех немногих Украинцев, которые прямо или косвенно повели нас еще с того времени к нынешнему нашему самосознанию. Но письменная украинская словесность всё таки не может видеть в нем своего родоначальника (в противность многим из его почитателей), потому что он был слишком еще далек от уразумения поэзии обычаев народных и поэзий народных преданий. К этому делу призваны были два другие писателя, Квитка и Шевченко. Литература наша, в нынешнем своем направлении, непосредственно от них ведет свое происхождение. Освобождение от котляревщины служит одним из доказательств их родственности с гением нашего народа, или, что все равно, с гением жизни. По направлению творчества Котляревского, идти далее было некуда; по направлению Квитки и Шевченка, лежит далекий, неизмеримый путь к литературному нашему развитию.

П. Кулиш.

18 декабря 1860.
С. Петербург.