Прекратившийся род
- Подробности
- Просмотров: 44186
Алексей Дмитриевич Бутовский. Прекратившийся род.
Публикуется по изданию: Собрание сочинений: в 4 т. / А. Д. Бутовский. Составители С. Н. Бубка, М. М. Булатова — К. : Олимпийская литература, 2009. Стр. 241-294.
Перевод в html-формат и составление указателя имен и географических названий: Артем и Борис Тристановы.
См. род Бутовских, род Горленок, род Кореневых, род Райзеровых, род Скаржинских.
— 242 —
Прекратившийся род
(Из воспоминаний А. Д. Бутовского)
I
Припоминаю себя в далеком моем детстве на берегах Удая, реки небольшой, но водной и рыбной, извилисто текущей по широкой долине с живописными крутыми скатами. Это граница между двумя уездами Полтавской губернии, Лубенским и Лохвицким. На лохвицком берегу [к] реке спускается довольно большое село Поставмуки. Почему оно носило и носит до сих пор такое название, никому не известно. Достоверно только, что оно никогда не было поставом муки и не могло им быть по бездорожью, царившему тут чуть не круглый год. По-малороссийски оно называлось Постамовки, и очень вероятно, что новое наименование было дано ему землемерами Екатерининского времени, имевшими полномочия переделывать неудобные названия местностей.
В то время оба берега Удая больше тяготели к Лубнам, чем к Лохвице. Лубны и тогда уже были одним из населенных и промышленных городов Полтавской губернии, и деревенские обыватели находили в них все, что было нужно для их хозяйственного и домашнего обихода. Лубны были к тому же и ближе, чем Лохвица, всего каких-нибудь верст пятнадцать-двадцать, хотя, правду сказать, близость эта чувствовалась разве только зимой, когда устанавливалось сообщение по льду через реку. Летом тут не было ни брода, ни парома, ни моста, ни плотины. Переезжать реку, поросшую по берегам густыми камышами, можно было только в долбленом челноке, управляемом дедом Архипом, выслав много заранее лошадей на другой берег.
Припоминаю, что в детском моем воображении Поставмуки рисовались мне каким-то поэтическим и таинственным
— 243 —
местом. Удай, с его густыми и пахучими зарослями и поворотами, с его светлыми пространствами чистой воды, покрытыми водяными лилиями и отражающими в себе то яркий блеск южного солнца, то звездное небо чудной украинской ночи, возбуждал в детском воображении представление о водяных, о русалках, в том поэтическом их образе, в каком создало их южнорусское воображение. Обилие растительности, водяных цветов, обилие дичи и рыбы — все это порождало идею о щедрости природы и о том первобытном довольстве, которое одно только и доступно пониманию детей. Надо сказать, что в то время это была еще совершенная глушь, в которой сохранились нравы и обычаи не только старого казацкого быта, но и пережитки древних языческих времен. И до сих пор еще в этих местах малорусское население тверже, чем где-нибудь, хранит свои народные особенности: свой язык, свой костюм, свою песню, свое мировоззрение. Так и до сих пор еще в селе Биевцах, на другом берегу против Поставмук, с особенной обрядностью празднуется десятая пятница. Это приходится на жаркие июньские дни. На ярмарку съезжаются соседние крестьяне к вечеру, к часовне на склоне горы, на большой лесной поляне. С наступлением ночи в часовне служится всенощная, а полянка освещается бесчисленными восковыми свечами, прилепляемыми к рогам волов. Представьте себе торжественное богослужение, тишину и звездный блеск южной ночи, таинственность леса, характерных малорусских людей, мужчин и женщин, в серьезном молитвенном настроении, и огромное количество выпряженных волов со свечкой на каждом роге, и вы согласитесь, что это такая бытовая картина, которая может дать пищу детскому воображению...
II
В Поставмуках жило семейство фон Райзер. В тридцатых годах прошлого столетия фон Райзеры были уже настоящими старожилами в этом селе. В последние годы царствования императора Павла сюда приехала из Лубен старая сановитая генеральша фон Райзер [Анна Ивановна], ввелась во владение землей и людьми и
— 244 —
уехала опять в Лубны доживать свой век, поручив хозяйственные заботы в имении младшему своему сыну Степану Викентьевичу женатому уже в то время на Анне Васильевне Горленко, дочери известного барина, гиганта и силача Василия Павловича Горленко.
Спустя несколько лет в Поставмуках поселился на жительство и старший фон Райзер, Вильгельм или Вилим Викентьевич, женатый, сколько помню, на Апухтиной, и оба брата мирно зажили каждый своим домом, сохраняя наилучшие родственные отношения.
Я не застал уже в живых стариков фон Райзеров. Они умерли до моего рождения. То, что я знаю о них, я слышал от людей следующего поколения этой фамилии, к которым я близко стоял в моем детстве. Эти сведения, как это обыкновенно бывает в семьях, доходили до меня случайно, отрывочно и были, может быть, не всегда безусловно достоверны, но они твердо сохранились в моей памяти, и я передаю их здесь, как слышал1.
У Вильгельма Викентьевича было трое детей: сын Николай и две дочери — Екатерина и Анастасия. Николай Вильгельмович учился сначала в Харькове, в частном пансионе Герасима Коваленкова, а потом блистательно окончил юнкерские классы при штабе 2-й армии. Был выпущен офицером в корпус колонновожатых и всю жизнь свою провел на службе, приезжая в родное гнездо только изредка, на короткие отпускные сроки. Сначала он служил в штабах и после долгой штабной службы был назначен командиром пехотного полка. На этой должности он и умер в пятидесятых годах прошлого века. Женат он был на Екатерине Петровне Лодыгиной. Дочь его Екатерина Николаевна, вдова генерала Скаржинского, здравствует и поныне.
Екатерина Вильгельмовна в 1834 г. вышла замуж в Пирятинский уезд за Дмитрия Васильевича Горленко, родного брата ее тетки Анны Васильевны, и скоро умерла.
В том же 1834 году Анастасия Вильгельмовна сочеталась браком с Василием Александровичем Кореневым, кавалерийским офицером, уроженцем Курской губернии, и семейство
1 Даты и некоторые мелкие подробности я заимствую из "Киевской Старины", 1893, июнь, в которой помещены, вместе с дневником Николая Вильгельмовича фон Райзера, также и отрывочные сведения из семейных бумаг, хранящихся у его дочери.
— 245 —
Кореневых с тремя детьми, Александром, Анной и Николаем, моими сверстниками, основалось в Поставмуках на родительском наследстве. Семейство Степана Викентьевича было многочисленное: три сына и три дочери. Двое из сыновей, Александр и Владимир, умерли рано; третий, Алексей Степанович, был вместе с Николаем Вильгельмовичем в юнкерских классах при штабе второй армии и выпущен подпрапорщиком в один из пехотных полков. В 1828—29 годах он с отличием участвовал в Турецкой кампании и был произведен в офицеры, а года два спустя, после смерти брата своего Александра, по желанию отца, вышел в отставку подпоручиком.
Из трех дочерей средняя, Надежда Степановна, вышла замуж за Дмитрия Петровича Бутовского, в Кременчугский уезд. Это были мои родители. Две сестры моей матери, Анна и Мария, оставались девицами.
В 1833 г. Алексей Степанович женился на Марии Алексеевне Литвиновой, прожил некоторое время по соседству в Сухоносовке, ее имении, а потом переехал на житье в другое жалованное имение фон Райзеров, Пятигорцы, Лубенского уезда. В Поставмуках при отце остались три сестры (моя матушка была тогда еще не замужем), но в 1835 г. Мария Алексеевна умерла, и сестры вместе с отцом переехали к брату. В Поставмуках остались только Кореневы; фон Райзеры наезжали сюда лишь временами, осенью — для сбора фруктов в чудесном саду возле дома, защищенном с севера горами, а иногда зимой, в хорошую погоду, для свидания с соседями.
По выходе замуж моей матушки в 1837 г., Бутовские сохранили самые дружественные отношения к фон Райзерам. Связь с Пятигорцами поддерживалась отчасти еще и тем, что тут жила сестра моего отца, Настасия Петровна, в замужестве за Григорием Ивановичем Ивахненковым. Мы ездили в Пятигорцы по нескольку раз в год, и фон Райзеры тоже часто у нас бывали.
Поездка в Пятигорцы, длившаяся целый день, была истинным праздником для нас, детей. Выезжаешь ранним солнечным утром, под веселое щебетанье жаворонков, где-нибудь по дороге останавливаешься, чтобы присесть на свежей травке, на отлогости малорусской могилки и перекусить на свежем воздухе пирогом или котлеткой; потом трехчасо-
— 246 —
вое кормление лошадей в Ракитах или в Бурбином, дальше переправа через Сулу на пароме в Лукомье и подъем на высокую Лукомскую гору.
Под вечер мы подъезжаем к спуску с горы к Пятигорцам. Пятигорцы оправдывают свое название: они лежат между пятью довольно высокими горами. Солнце ярко освещает косыми лучами всю верхнюю равнину а внизу Пятигорцы лежат уже со своими садами, белыми хатами и красной крышей дядиного дома в голубоватых сумерках, в которых местами виднеется белый дымок затопленных для ужина печей. С нетерпением спускаемся с горы, минуем слева усадьбу Ивахненковых и приближаемся к солидной ограде с белыми каменными столбиками; по чьему-то мановению открываются просторные ворота, и на крыльце нас встречает высокая стройная и всегда изящная фигура дяди Алексея Степановича.
Из Пятигорец ездили иногда в Поставмуки, и это была тоже очень интересная дорога. Тут были леса и горы, которых мы не знали в Кременчугском уезде, потом переезд в челноке через Удай и беседа с дедом Архипом о необычайном звере, появившемся на Удае и высунувшем однажды свою страшную морду как раз вон на том месте, в закутке... И в Поставмуках, и в Пятогорцах фон Райзеры всегда пользовались расположением соседей, охотно принимали их у себя и бывали у них. Но в складе их жизни и их обиходе было что-то, отличавшее их от коренных малорусских помещиков. Дети двух стариков фон Райзеров были православные, всегда говорили по-русски и, пожалуй, даже забыли тот немецкий язык, на котором еще иногда говорили их отцы. Но ни у кого из них не было той патриархальной халатности, которой отличались в то время даже зажиточные местные дворяне. Все у них было всегда истово, чинно и прилично. В обиходе чистота и порядок. Чистые комнаты были обставлены солидной, а иногда и затейливой мебелью, и каждый стул или стол как будто бы говорил: я стою здесь потому именно, что мне здесь и следует стоять.
Мы, дети, набегавшись во дворе, входили в комнаты, как в некоторое заветное место, и никому из нас и в голову не приходило воспользоваться стулом или креслом, как воображаемым экипажем для воображаемой четверки с форейтором.
— 247 —
И в образе жизни дяди и тети было что-то упорядоченное, принципиальное. Все и всегда делалось в свое время, и никогда никого мы не видели ни в суете, ни в беспорядке. С удивлением припоминаю, что все это нисколько не стесняло нас, детей, потому что во всем этом не было ничего искусственного и навязанного; все шло так, как будто бы иначе и идти не могло. Тети были бесконечно добры к нам, дядя ровен, сдержан и благорасположен.
Не преувеличу, если скажу, что и в культурном и в моральном отношении они несколько отличались от представителей местной интеллигенции.
III
Николая Вильгельмовича я видел всего раза два-три в моем детстве во время его приезда в отпуск и не имею о нем очень определенного представления. Это был видный, довольно высокий брюнет, кажется, не очень говорливый и не очень подвижный. Тетки мои говорили о нем, впрочем, что он [был] самый ловкий и приятный танцор между всеми местными кавалерами.
Настасью Вильгельмовну я помню сознательно, когда она уже была в зрелом возрасте. Она не была красавицей, но это была очаровательная женщина, умная, ласковая, не без вспышек гнева, но очень рассудительная и отходчивая. Где ей не приходилось бывать, она всегда становилась центром, особенно в дамском обществе. Все мамаши старались представить ей своих подрастающих дочек, чтобы выслушать ее одобрение и воспользоваться ее умными советами. У себя в доме она предоставляла полную хозяйственную власть своему мужу, но высшим решающим авторитетом была всегда она. Детей она вела прекрасно. Много свободы, но вместе с тем и много принципиального воспитания. В детстве мальчики были немного сорванцами, но вышли хорошо воспитанными, дельными и очень светскими людьми. Настасья Вильгельмовна отличалась, вместе с тем, от всех местных дам своим незаурядным образованием. Она говорила на французском и немецком языках, и в разгово-
— 248 —
ре с нами, молодыми людьми, цитировала нам иногда афоризмы из старых французских классиков.
— Откуда Вы все это знаете, тетя? — спрашиваешь ее, бывало.
— Ах, мой друг, я хоть и не была ни в какой школе, но я много училась. Папенька мой был одним из образованнейших людей своего времени. Он много занимался со мной и с сестрой. Он любил, чтобы мы ему читали вслух, на французском и немецком языке, любил говорить с нами по поводу прочитанного и заставлял нас рассказывать на иностранном языке то, что мы читали. Под старость это чтение обратилось у него в потребность, и я провела много часов, читая ему после обеда, а иногда и во время обеда...
Много позднее, рассматривая в Поставмуках старые сундуки, содержащие в себе своего рода деревенский архив, я действительно нашел там интересные старые книги. Были там и сочинения Коцебу на немецком языке, в том числе и известный "Достопамятный год моей жизни", и Contes moraux Мармонтеля с превосходными иллюстрациями Гравело, и сочинения Сведенборга во французском переводе, и все это с оттиснутым гербом фон Райзеров на заглавных листах. Для того времени и для деревенской глуши, особенно же такой глуши, как Поставмуки, это было что-то совсем из ряда выходящее.
Вот, собственно, все, что я знаю о Вильгельме Викентьевиче по рассказам моих родных. Но откуда у него такое образование и такие интересы? Родился он в конце шестидесятых годов XVIII века. В царствование Павла I он был уже офицером и попал в состав войск, отправленных в Голландию для совместного действия с англичанами, под начальством герцога Йоркского, против французов. Весь этот сборный корпус был взят в плен, и Вильгельму Викентьевичу пришлось поневоле прожить некоторое время во Франции.
Пребывание в плену, очень бедственное, продолжалось 14 месяцев. Возможно, что он воспользовался этим временем для пополнения своего образования.
Выйдя в отставку, в первые годы XIX века, он поступил в 1812 г. на службу в Полтавское Земское ополчение в звании губернского есаула и обозного. Он оставался на этой службе
— 249 —
до конца 1815 года и все это время прожил в Царстве Польском, где стояло ополчение. Можно думать, что это был вообще человек очень общительный. Это видно из писем, адресованных к нему его сослуживцами по Полтавскому ополчению 13-14 годов, хранившихся в семейных бумагах Е. Н. Скаржинской, и помещенных в "Киевской Старине" 1893 г., 6. Одно из этих писем (от Томары) писано на малорусском языке, и это показывает, что Вильгельм Викентьевич в то время был уже свой человек в среде украинского дворянства. Есть, кроме того, документальные сведения, что у Вильгельма Викентьевича были крепкие дружественные связи далеко за пределами Малороссии.
В семействе Кореневых, гораздо позднее, уже при его правнуках, нашлось несколько десятков писем, относящихся к 1834 году и писанных дочерям умершего уже тогда Вильгельма Викентьевича графом Санти. Он пишет им сначала из Лубен, потом из Москвы, из своего имения в Тверской губернии. Очевидно, он прожил довольно долгое время в Лубнах, по каким-то делам, и вернее всего, что по делам двух девиц, оставшихся одинокими в отеческом доме.
Тон всех этих писем дружеский, самый родственный, как будто их пишет самый близкий человек, опекун или попечитель, и писаны они прекрасным литературным русским языком, не устаревшим и до нашего времени. В Лубнах он думает обо всех их домашних потребностях, до мелких хозяйственных и туалетных предметов. Из Москвы он высылает им фортепиано с особым комиссионером и дает подробное наставление, куда надо высылать подводу, чтобы принять это фортепиано, и как его надо везти во избежание порчи. Из писем его видно, что девицы относятся к нему с большим доверием, как старому другу. Он знает, что одна из них заинтересована каким-то молодым человеком, и заботливо взвешивает, будет ли это выгодная партия или нет.
Сопоставляя различные обстоятельства, можно прийти к заключению, что дружба с графом Санти была старинной семейной дружбой. В словаре Ефрона есть сведения, что родоначальник этой фамилии был вызван Петром Великим из Пьемонта для строительных работ. Родоначальник фон Райзеров [Винцент] был тоже вызван Петром Великим для горных работ. Воз-
— 250 —
можно, что дружеские отношения между двумя иностранными фамилиями образовались еще в то далекое время.
Считаю своею обязанностью помянуть здесь добрым словом Василия Александровича Коренева, мужа Настасьи Вильгельмовны.
Отставной кавалерийский офицер, он и в штатском платье сохранил военную выправку на всю свою жизнь. Всегда бравый, всегда подтянутый, он был ровного, покладистого характера и очень умел поддерживать декорум семейной жизни. Все он делал истово, чинно и очень хотел, чтобы и дети его приучались к этой внешней корректности. Вместе с тем, он умел развивать в них бойкость, сообразительность. Отцы наши соперничали в этом отношении, и помню, что мне часто приходилось уступать сверстнику моему Коле, хотя знаний у меня было гораздо больше.
Василий Александрович был всегда осторожен и осмотрителен, но под старость он впал в этом отношении в некоторое преувеличение. Помню, например, что он стал бояться лошадей, перестал ездить в закрытом экипаже и не любил переезжать по льду через Удай. Бывало, собирается в гости, и Анюта спрашивает его: "Папенька, Вы едете с нами в карете?" — "Ни за пять печеных раков, моя милая", — отвечает он своей любимице. — "Так не возьмете ли Вы к себе в сани кого-нибудь из кавалеров?" — "Ни за что на свете. Эти сорванцы вывалят еще меня из саней или пустят ко дну и меня, и сани, и лошадей". И вот, дамы и молодые люди едут в карете, а Василий Александрович сзади, в открытых санях на тройке. Подъехав к Удаю, он вылезает из саней, в тяжелой шубе и меховых сапогах, и его ведут под руки два дюжих парня: Александр, лакей при карете, и Роман, состоящий при санях.
В Городище, к Паульсону, ездили обыкновенно зимой по льду, вдоль Удая; но Василий Александрович на своей тройке ехал непременно берегом, по косогорам, через Шеметову слободку и бывал чрезвычайно рад, когда ему удавалось приехать раньше кареты. — "Да, да, — говаривал он, — вот она, хваленая, гладкая дорога... По нашей, неровной, выходит и скорее
— 251 —
и надежнее..." Иногда кто-нибудь из молодых людей заметит: "И чего бы, кажется, папеньке так бояться льда, ведь лед теперь свыше четверти толщиною". "Та, та, та, — отвечает Василий Александрович с какою-то деланной пытливостью, — да ты, мой милый, не подрядился ли поставлять лед на Удай этою зимой?" При таком обороте разговора неудобно было его продолжать, того и гляди, надолго получишь у папеньки звание подрядчика: "А ну-ка, подрядчик, что ты скажешь..." или "Сделай мне такое одолжение, подрядчик..."
Когда оба его сына и я были уже офицерами, я иногда по неделям проживал в Поставмуках, и Василий Александрович всегда был очень добр ко мне.
"Я очень рад, что ты так дружен с Колей, — говаривал он. — Это пойдет на пользу вам обоим..." Да, эта дружба пошла мне действительно на пользу и оставила во мне самые теплые воспоминания.
С Николаем Васильевичем Кореневым я вместе учился в кадетском корпусе, и, по выходе в офицеры, мы служили репетиторами военных наук при нашем родном Полтавском корпусе с 1858 по 1861 г.
Это были чудные годы, не [только] потому, что мы были молоды, но и потому, что в эти годы все русские люди как бы просыпались от долгого сна и переживали свою молодость. Мы были увлечены новыми течениями в литературе, читали с захватом "Обломова", "Дворянское гнездо", "Накануне" и чувствовали, что перед нами открываются новые, неведомые еще нам горизонты, что перед нами стоит задача расширения нашего мировоззрения, слишком суженного в только что закончившийся период нашего воспитания.
В это время работали губернские комитеты по крестьянским делам. В Полтаве жили мой отец и дядя, Алексей Степанович, состоящие членами Полтавского Комитета. Мы были как бы дома и были приняты во всех полтавских домах. По случаю съезда в городе царило большое оживление. Припоминаю, были в дворянском клубе, у тогдашнего полтавского губернатора Александра Павловича Волкова, у Михаила Андреевича Белухи-Кохановского;
— 252 —
припоминаю радушные дома Родиона Николаевича Милорадовича, Петра Федоровича Петровского, Федора Федоровича Киселева, у которого ежедневно был открытый обеденный стол для всех его знакомых; припоминаю любительские концерты, любительские спектакли. На концертах в дворянском собрании выступала иногда целая плеяда прелестных девиц, дочерей съехавшихся дворян, по большей части воспитанниц института; они исполняли на шести роялях какую-нибудь увертюру или симфонию под управлением старшего Едлички. Особенно же памятны мне спектакли, на которых любители обнаруживали иногда из ряда выходящие таланты. Живительно хорошо шла "Наталка Полтавка". Выборного играл неподражаемо актер-любитель Дмитрий Михайлович Старицкий, возного — Тимофеев, Терпелиху — Любовь Васильевна Ярошенко, Наталку — Ольга Алексеевна Попова. Художественное исполнение "Наталки Полтавки" я видел позднее в труппе Кропивницкого, но то прежнее исполнение производило на меня большее впечатление: в нем было меньше профессиональной твердости, меньше реализма, но больше того милого лиризма, который составляет чарующую черту этой пьесы. Все это давало нам в то время известный подъем. Было бы долго говорить здесь обо всем том, что захватывало нас и наполняло нашу жизнь.
Припоминаю, что мы страстно любили природу и просиживали иногда часами на раскате, любуясь далекими видами за Ворсклой; случалось, в городском саду мы усаживались у обрыва над Кобищанами, чтобы прислушиваться к замирающим звукам деревни: постепенно умолкает блеяние стад, людской говор, и все реже и реже слышится собачий лай... Замолкли последние звуки, тихо, темно, а мы, иногда, все еще сидим и мечтаем...
Бывало также, что в холодную зимнюю ночь мы предпринимали бесцельную поездку... Хотелось проверить впечатление Пушкинских "Бесов"... Однажды, в такую поездку из Лубен в Поставмуки, нас понесли лошади, опрокинули сани и разбили фарфоровый сервиз, который Коля, по поручению родителей, выбрал в Полтаве в приданое для Анюты.
Мы были баловнями еще и потому, что нас очень тепло приняли наши сослуживцы, учителя Полтавского корпуса. Года
— 253 —
четыре назад они нас учили, теперь они относились к нам с каким-то трогательным расположением.
Думаю, что мне еще придется возвратиться к этому времени в других отделах моих воспоминаний. Теперь мне хотелось вызвать еще раз те образы, те чувства и те мысли, которые волновали нас обоих в то время. Теперь образ этого милого много обещавшего юноши застилается для меня туманом многих, многих лет.
Он умер безвременно в трагической обстановке. Родители его приняли все меры, чтобы ослабить в нем страстную привязанность к женщине, состоявшей в родстве с семейством, правда, обворожительной, но уже далеко не первой молодости. Видя, что она уезжает, не прощаясь с ним, он без шапки, в одном мундире выбегает на балкон, садится к ней в экипаж и провожает через реку, пешком возвращается домой. Мороз был трескучий. Через день он слег в постель, а через три недели его уже не было... Ему тогда едва ли еще было полных 23 года. Какая злая ирония судьбы! Он был всеобщий любимец, у него были все задатки людей, которых не забывают; а между тем теперь уже никто даже из самых близких ему по крови людей не помнит, что он был на свете.
Спустя немного времени моя связь с семейством Кореневых еще более укрепилась. Моя сестра, Ольга Димитриевна, к которой я в молодости питал самые нежные дружеские чувства, вышла замуж за Александра Васильевича Коренева; внук Вильгельма Викентьевича фон Райзера женился на внучке Степана Викентьевича. Это было в 1865 году.
Старики умерли. Настасия Вильгельмовна раньше, в 60-х годах, Василий Александрович — в конце 70-х. В Поставмуках основались молодые хозяева, и на наших глазах поднялись и возмужали их дети, внуки Настасии Вильгельмовны и Василия Александровича.
Мне кажется, что в этой близкой мне и дорогой по воспоминаниям семейной картине будет пустой уголок, если я не скажу о старинном друге этой семьи — Настасии Алексеевне Литвиновой. Она была родная сестра жены моего дяди,
— 254 —
Алексея Степановича, Марии Алексеевны, и по смерти последней стала безраздельной владетельницей довольно большого имения в Сухоносовке, верстах в трех или четырех от Поставмук. Она была дружна со стариками Кореневыми, а когда сестра моя [Ольга Дмитриевна] вышла замуж, то очень привязалась к ней и стала посещать Поставмуки еще чаще, чем прежде.
По наружности это была королева. Высокая, прямая, стройная до старости, с седыми волосами, но с цветущим лицом. По склонностям своим и по манерам она тоже до конца своей жизни оставалась институткой. Говорила с приятной улыбкой без больших интонаций и жестов и временами впадала в юношеский экстаз.
Следила за всем современным, выписывала журналы, читала книги, но сердце ее лежало больше всего к французским классикам великого века ("Ah, Esther; ah, le Misantrope"), а еще больше к книжкам Bibliotheque de la jeunesse chretienne, которые она читала в институте. Она выписывала и модные журналы, но всю свою жизнь вместо шляпы носила крахмальный институтский капор.
Любила говорить по-французски, помню, когда я еще был совсем молодым, она сделала мне экзамен во французском языке: открыла крышку своих часов и дала прочесть надпись на внутренней крышке. Не помню уже, что я читал, но когда я произнес: "echappement a Sylindre", она вдруг с восторгом сказала: "Ах, какое у него хорошее произношение". И мне рассказывали, что потом, когда при ней обо мне упоминали, она непременного говорила: "Ах, какое у него хорошее французское произношение еще в детстве, и я его еще с тех пор за это полюбила".
Она любила молодое поколение, снисходительно относилась к нам, когда мы при ней дурачились, нарушали у нее в Сухоносовке строгий порядок жизни, и мечтательно замечала, что "теперешнее" поколение не похоже на прежнее: то было такое чинное, и не знает она, что лучше: "во всяком случае этим веселее живется".
Она любила общество и при всей своей чопорности пользовалась расположением и уважением всех ее знавших. В доме у нее все шло как по заведенному порядку, но, кажется, она была скуповата. Насмешливая молодежь заметила как-то,
— 255 —
что у себя за обедом она угощает, не упрашивая, — спросит: "Вы этого не хотите?" — и поставит в сторону. Но это, кажется, была выдумка. Мне приходилось бывать в Сухоносовке целыми днями, и я не замечал у Настасии Алексеевны этой слабости. В ее гостеприимстве не было широкого размаха, да это и не шло бы к ее положению одинокой хозяйки, но в домашнем ее обиходе не было никакой скаредности. Все было очень чинно, прилично, и хозяйка всегда была приветлива и гостеприимна.
Последний раз я виделся с Настасией Алексеевной в 80-х годах. Я был уже женат. Она знала мою жену еще до замужества и была рада ее встретить. Мы много вспоминали, и было, что вспомнить: я так давно знал эту симпатичную старушку. Поговорили по-французски, затронули несколько текущих вопросов и в жизни, и в литературе. Она все также всем интересовалась и за всем следила... Прощаясь, она не упустила припомнить, что у меня еще в детстве был отличный французский выговор и что она еще с тех пор меня полюбила...
IV
Степан Викентьевич фон Райзер был человеком несколько иного склада, чем старший его брат; о нем всегда вспоминали как об очень красивом видном человеке. По характеру он был, кажется, мало деятелен и не практичен. Но это был эстетик в душе. Смолоду он прекрасно рисовал и был способен ко всякой ручной работе. У дочерей его долго сохранялись, как воспоминание, сделанные им игрушки.
У нас в семье было несколько акварелей, рисованных им еще в Петербурге и порядочно выцветших потом на малороссийском солнце. Дом его был всегда приютом для разных способных людей: то весельчаков, то непризнанных поэтов, то просто приживальщиков. Но в этой компании попадались и очень талантливые люди. Проживал у него одно время живописец-акварелист, должно быть, еще из петербургских знакомых. После него остались две-три мастерские вещицы, которые успели сберечь мои тетки.
— 256 —
Одним из его близких знакомых был Степан Иванович Афанасьев, когда-то довольно богатый, но потом обедневший помещик Лубенского уезда. Сын его, Александр Степанович, студент Нежинского лицея, потом кавалерийский офицер, известный в нашей литературе под псевдонимом Афанасьева-Чужбинского, был в очень хороших отношениях с моим дядей [Алексеем Степановичем Райзером], а его сестры, Авдотья и Анна Степановны, были ближайшими подругами трех девиц фон Райзер [Анна, Надежда, Мария].
Под старость Степан Викентьевич впал в ипохондрию и совсем опустил руки. Пока сын его был на службе, управление домом перешло в руки старшей из сестер, Анны Степановны, которая с материнской попечительностью относилась к младшим своим сестрам.
Боюсь, что не сумею объективно говорить о самых близких мне людях, детях Степана Викентьевича. Но у меня есть интересные заметки более беспристрастного наблюдателя, Николая Вильгельмовича, вносившего в свой дневник все впечатления во время своего отпуска в 1834-35 годах1. Заимствую из этого дневника, кроме описания семейства Степана Викентьевича, также и сведения о Екатерине Вильгельмовне, о которой я только и знаю то, что записано Николаем Вильгельмовичем.
Он ехал в отпуск для раздела имения с вышедшими замуж сестрами. По дороге из Могилева в Поставмуки он остановился в начале декабря 1834 г. близ Пирятина, Полтавской губернии, в Давыдовке — имении Дмитрия Васильевича Горленко, в этом только году женившегося на его сестре, Екатерине Вильгельмовне. Горленко женился уже вдовцом, имея восемь человек детей, и Николай Вильгельмович удивляется, как это его сестра могла согласиться на такой брак. Горленко ему вообще не нравится. Он не видит в нем порядочности. Он шесть лет уже не был в Малороссии и старательно записывает свои впечатления. "Какой огромный и толстый у меня зять", — замечает он между прочим.
"Странно, — пишет он через несколько дней, — что Катенька не любит ни дядю (Степана Викентьевича), ни даже кого-либо из них, Дмитрий Васильевич тоже и очень дурно
1 Часть этого дневника, взятая из бумаг Е. Н. Скаржинской, напечатана в "Киевской Старине" 1893 г.
— 257 —
относились об Анюте и Алексее. Но, несмотря на то, я желаю их видеть, и мне кажется, что я все еще не дома; да, признаюсь, мне что-то не нравится житье зятя". Вообще Николай Вильгельмович был, по-видимому, больше привязан к другой своей сестре [Анастасие Вильгельмовне], вышедшей замуж в том же году, за Василия Александровича Коренева.
"К полноте моего удовольствия, — пишет он, — не доставало чего-то — это доброй моей Настеньки. Все заставляло меня желать ехать в Поставмуки".
Мимоходом он симпатично отзывается о Василии Павловиче Горленко, отце Дмитрия Васильевича и моей бабки, Анны Васильевны. Любезный старик Василий Павлович провел у нас почти целый день. На другой день он записывает: "Сегодня пришла Наталия Василиевна (другая дочь Василия Павловича, сестра моей бабки) — что за смешная, одним словом, сорокалетняя девушка, толстая, высокая, безобразная, с большими претензиями на невинность. Перед вечером я с ней пошел к Павлу Васильевичу. Совершенный хохол. Жена его уморительно говорит по-русски, но они живут лучше моего зятя".
Наконец, после долгих, ненужных задержек в Давыдовке Николай Вильгельмович приезжает в Поставмуки и на другой день, 13-го декабря, записывает: "В одиннадцать утра поехали в дяде (Степану Викентьевичу). Там еще не знали, что я в Поставмуках. Как были рады, довольны все. Часа через два приехали (из Сухоносовки) Алексей и Мари (Мария Алексеевна, его жена). Я девять лет его не видел: молодец, хорош собой, Мари — мила. Они все так рады, увидевши меня! За что же я их не буду любить? Да, при том я не верю тому, что о них мне рассказывали. Надя и Маша невесты, милые девушки, особливо Надя. Анюта же почти не постарела; дяденька крепко опустился и похудел. На завтра Алексей пригласил к себе (в Сухоносовку)". После этого Николай Вильгельмович проводит почти все свое время в семействе Степана Викентьевича и делает такие отметки в своем дневнике: "14 декабря. Катенька и Дмитрий Васильевич сначала не хотели ехать (в Сухоносовку), но я их уговорил. Алексей живет изрядно: в доме порядок, и он смотрит настоящим помещиком; я его люблю душевно братски".
— 258 —
15-го числа: "Обедали у дяди. Алексей и Мари тоже были, Павинька (Павел Александрович Остен-Сакен по дальнему родству постоянный приживальщик у Степана Викентьевича) преуморительный. Надя изрядно бы пела, если бы прибавляла больше смелости; у Мари голос сделался слабее; Маша препорядочно играет".
16-го: "День провели тоже у дяди. Досадно видеть, что Катенька и Дмитрий Васильевич стараются удаляться и как бы чуждаются родных. На завтра мы пригласили к себе на обед".
17-го: "Сестрам понравилась моя комната. Играли на Настенькиных фортепианах, которых тон очень хорош; как я чувствую недостаток, что нет моей милой сестры! Катенька как-то холодна со мной и заметно принуждение, но Настенька, я уверен, что иначе была бы".
К этому месту в дневнике для его вразумительности надо добавить, что Настасия Вильгельмовна, тоже только что вышедшая замуж в этом году, жила с мужем в месте стоянки его полка, где-то на юге, в ожидании его отставки. Фортепиано, с хорошим тоном, было то самое, которое в начале года, с такой доброй готовностью, купил в Москве и прислал граф Санти. Я помню еще это фортепиано; оно было переменено на рояль только в 1859 г., для моей милой кузины Анны Васильевны Кореневой (в замужестве Дзевчопольской).
25-го декабря: "Рождество. Пошел к обедне и застал там Надю, Машу и Дуню (Афанасьеву). При выходе из церкви все крестьянки стояли на улице, и между ними некоторые были довольно нарядные; я не замедлил им раскланяться. Потом поехали к дяде. К обеду приехал брат [Алексей Степанович] и Мари. Весь день провели чрезвычайно приятно, как обыкновенно в кругу добрых и милых родных. Вечером под окном раздалось пение — колядовали в честь мою и других. Играли в вист и был маленький маскарад. В Лубнах устроилось собрание; Алексей член его и к Новому году собирается туда. Если бы Настенька, то я бы ничего не желал..."
26-го: "Поутру Алексей и Мари рано выехали домой, куда к обеду и я с сестрами приехал... Я уверен, что брат здесь лучше многих живет, и у него обед был хоть куда. Он рассказывал мне кой-что о Катеньке, которое дурно рекомендовало ее характер,
— 259 —
и жизнь Настеньки была очень незавидна. Вечером все поехали в Поставмуки..."
Под 31-м декабря, пространно излагая свои впечатления на общественном балу в Лубнах, Николай Вильгельмович пишет: "Жаль, что Надя, а особливо Маша, так застенчивы, они были бы из лучших".
Этим оканчиваются сведения о моих родных в дневнике Николая Вильгельмовича. Это довольно яркая характеристика семьи, какой она была в 1834-35 годах. На этом симпатичном фоне я могу наметить много подробностей, по рассказам или по личным воспоминаниям.
Степан Викентьевич не прилагал больших забот об умственном образовании своих детей. Но все дети были богато наделены духовными дарами от природы.
Сколько я себя помню, книга, именно книга интересная и поучительная, всегда занимала в их обиходе большое место.
У меня до сих пор хранятся, в деревне, как наследие того времени, периодические издания за длинную серию годов: "Библиотека для чтения", "Сын Отечества" "Отечественные Записки" и проч. Оттуда же, из Пятигорец, получали мы такие издания, как "Сто русских литераторов", изящно иллюстрированные альманахи и т. п. Все это с интересом читалось всеми членами семьи.
До какой степени в этой семье были развиты литературные интересы, лучшим тому свидетельством могут служить изящные томики с прекрасно переписанными рукой моей матери [Райзер Надежда Степановна] (тогда еще молодой девочки) главами из Евгения Онегина. Постоянными участницами этих девичьих литературных интересов были сестры Афанасьевы [Авдотья и Анна], особенно одна из них, Дуня. Немало способствовал подъему литературного настроения и молодой нежинский студент Александр Степанович Афанасьев — ровесник младших девиц. Он уже в первые годы студенчества пробовал свои силы и посвящал иногда свои произведения девицам фон Райзер [Анна, Надежда, Мария]. Помещаю здесь одно из самых ранних его стихотворений, сохранившееся в наших семейных бумагах. Оно не лишено интереса, как первый проблеск таланта, а для меня оно дорого, как воспоминание о давно отошедшем, но близком мне человеке.
— 260 —
К луне
Катись, луна! Катись, луна!
В прогулке одинокой,
Как ты, душа моя, темна
В тоске своей глубокой.
Я одинокий здесь, как ты,
Без друга, сиротою;
Но есть в груди моей мечты,
Их выразить не смею.
Они в груди моей должны,
С снедающею страстью,
Быть в тишине погребены.
Увы! Не знать мне счастья!
Катись, луна, катись, луна,
В прогулке одинокой.
Здесь жизнь моя изныть должна
В несчастии глубоком.
Как ты на небе без друзей,
Так я в печальном мире
Роняю слезы из очей.
На тихоструйной лире
Играю я, но песнь мою
Никто здесь не внимает.
Увы, а та, о ком пою,
Совсем любви не знает.
Моя любовь чужда для ней;
Она уж полюбила.
Любовь моя веселых дней
Ее не возмутила.
Пускай блаженствует она,
А я в тоске глубокой
Умру один. Катись, луна,
В прогулке одинокой.
Афанасьев.
1831 г.
Октябрь, 10, вечер.
Нежин.
— 261 —
Дядя Алексей Степанович тоже не был чужд этих литературных интересов; но они были для него делом второстепенным.
Алексея Степановича я помню с тех пор, как помню самого себя, и всегда мне представляется фигура изящной внешности; всегда гладко выбритый, гладко подстриженный, щеголевато одетый, даже когда вы видите его в поле или в дороге, носящий с собой тонкий аромат каких-то духов или мыла; он не имел, однако, и тени фатовства, это было в его натуре и было очень просто. Отец мой говаривал, что за всю жизнь свою он не видывал другого человека, умеющего так просто быть всегда приличным и даже щеголеватым.
Такая подтянутость не была в нравах тогдашнего малороссийского дворянства, даже очень богатого, и потому, когда Алексею Степановичу приходилось бывать в обществе, то он был всегда фигурой заметной и приятной, и так как у него был ровный, спокойный характер, то все, даже мало его знавшие, относились к нему дружелюбно. Случалось, что какой-нибудь толстый добродушный сосед встретит его в обществе, посмотрит, посмотрит на него, ласково улыбнется во все лицо, подойдет, не говоря ни слова, обнимет и поцелует в шею.
Жена его Мария Алексеевна, урожденная Литвинова, умерла в 1835 г., не оставив ему детей, и он остался вдовцом на все свою жизнь.
По смерти жены и отца он весь отдался устройству имения и скоро привел свое хозяйство в блистательное состояние. В сороковых годах он был одним из видных помещиков Лубенского уезда, а в начале пятидесятых был выбран уездным предводителем дворянства и пробыл на этой должности несколько трехлетий. Он богато отделал Пятигорский дом, начатый еще около 1830 г. его старшим братом Александром Степановичем, посватавшимся в то время к лубенской красавице Лизе Полторацкой. Но Александр Степанович умер в холерную эпидемию, и дом несколько лет оставался неконченным. Замечу мимоходом, что у меня хранится медальон этого рано умершего молодого человека. Как и все дети Степана Викентьевича, он был очень хорош собой.
— 262 —
Этот пятигорский дом был деревянный, рубленый и штукатуреный с переднего фасада. За домом шел большой сад или, вернее, парк, так как фруктовых деревьев там было мало, а за садом, почти без перерыва, тянулась густая роща грабовых деревьев. Место было низкое, но имевшее свои прелести и свою поэзию во все времена года. Весной и летом тут была масса цветов, за которыми с любовью ухаживали мои тетки. Аромат левкоя, нарциссов, лилий и роз волною вносился в раскрытые двери залы. Множество ландышей и ранней весной неисчерпаемое количество подснежников и фиалок. Осенью, в длинные темные вечера, эта близость рощи, примыкавшей прямо к саду, заключала в себе для нас, детей, что-то жуткое, таинственное. Ребенком меня оставляли иногда в Пятигорцах одного с моей гувернанткой. Думали, что там я буду прилежнее учиться, не развлекаемый братьями и сестрами. К тому же и моя гувернантка, Юлия Осиповна Санковская, очень скучала у нас в Пелеховщине без общества. И вот, вспоминаются мне осенние вечера. Тети, а иногда и дядя, деловито раскладывают совместно большой семейный пасьянс. В доме глубокая тишина. В окна и в дверь на балкон ни зги не видно. К тому же я знаю, что стоит только повернуть ручку незапертой двери, и я в загадочном, темном, беспредельном пространстве; эта темнота как будто чувствуется и в зале, освещенной только несколькими свечами. И вдруг в этой безмолвной тиши, там где-то далеко, за дверью, в роще, раздается какой-то зловещий крик, не то плач, не то завывание. Помню, что в первый раз меня мороз подрал по коже. Но меня успокоили: это филин; он иногда кричит темными осенними вечерами. Это приводило к тому, что в такие вечера мы, дети, вообще не очень трусливые, не любили проходить через пятигорские неосвещенные комнаты. Впечатление усиливалось еще тем, что вся обстановка, как я говорил уже и раньше, имела здесь какой-то торжественный неприкосновенный вид; особенно тяжелая и, правду сказать, громоздкая и неудобная мебель красного дерева в гостиной.
В Грабине, как мы называли рощу, на поэтической площадке под горой, была погребена жена Алексея Степановича [Литвинова Мария Алексеевна]. К этой одинокой могиле, в течение десятков лет, присоединилось еще четыре. Первая из них была моего отца [Бутовского Дмитрия Петровича], умершего скоро-
— 263 —
постижно в Пятигорцах в 1865 г. Затем постепенно, в течение последующих двадцати лет, здесь легли и коренные жители Пятигорец.
Мне хотелось бы еще отметить здесь, что все члены этого семейства были одарены большим эстетическим чувством. Дядя, Алексей Степанович, был настоящим виртуозом на скрипке. Замечательно, что никогда не играл он по нотам; никогда не играл он также ничего законченного, но скрипка была в его руках удивительно послушным и изящным инструментом. Играл он редко, как бы не желая никому навязывать своей музыки, но когда играл, играл мастерски, какая бы ни была у него в руках скрипка. В длинные осенние или зимние сумерки вся семья собиралась в его так называемую угловую комнату. Он сидит на качалке, мы помещаемся кругом на диванах и креслах; идут разговоры, толки, воспоминания, и вот иногда невзначай берет Алексей Степанович домодельную скрипочку, оставленную на столе его сорванцом, воспитанником Ванею, подстраивает ее, заметив, что глухой Ваня никогда не настроит порядочно инструмента, и тонко выводит смычком какую-нибудь музыкальную фразу. Сестры просят его сыграть что-нибудь, и он начинает. Иногда это что-то старинное и бойкое и вместе грустное... "Вы это помните? — спрашивает он. Тетки догадываются, но безуспешно. — Да ведь это же тот экоссез, который ты, Анюта, танцевала с Ширманом, а я с моей покойной Мари"... Иногда вдруг из-под его смычка раздадутся блестящие бойкие звуки; тетки припоминают, что это "Колокольчики" Паганини, слышанные ими когда-то на Ильинской ярмарке в Ромнах в исполнении большого артиста.
Впрочем, дядя как-то умел приспособиться ко всякому инструменту, какой ни попадался ему в руки. Я помню его звучные фанфары на охотничьем роге. Матушка моя рассказывала мне, что раз он дал им неожиданно восхитительную серенаду на Удае. Они катались на лодке, ожидая его возвращения с охоты, и вот, где-то за поворотом слышится флейта. Светлым вечером на реке эффект был поразителен. В воздухе лились звуки какого-то любимого в то время романса. Поворачивают и ви-
— 264 —
дят, что это играет дядя, возвращаясь тоже на лодке с одним из своих приятелей. Сестры видывали у него флейту по возвращении его со службы, но никогда раньше не слышали его игры.
Эта способность Алексея Степановича ко всякому делу, его рассудительность и невозмутимость, повели к тому, что в народе стали приписывать ему какие-то высшие знания. "Він щось зна, сей пан" — говорили о нем окрестные люди.
Марья Степановна, несмотря на скудные уроки на фортепиано у военного капельмейстера, была настоящей художницей на этом инструменте. Она очень хорошо играла транскрипции и рапсодии Листа, ноктюрны Фильда и многие вещи тогдашней музыкальной литературы.
Рассказывали мне, что другой брат, Владимир Степанович, умерший почти в детском возрасте, был талантливым рисовальщиком.
Покойная моя матушка имела удивительный слух и в молодости хорошо пела. Припоминаю, что старшая из сестер, тетя Анна Степановна, очень старалась развить в нас, своих племянниках, духовную самодеятельность. Заметя в ком-нибудь из нас способность к рисованию или к музыке, она удивительно умела поощрить нас к этим занятиям.
Она всегда горячо интересовалась нашими успехами в учении и старалась, чтобы и в этом отношении мы не ограничивались только нашими учебными работами.
— Ты так правильно пишешь, и по письмам твоим я замечаю, что ты недурно излагаешь. Почему бы тебе не попробовать написать что-нибудь свое, изложить свои мысли, свои наблюдения ... Вот ты поедешь с папой в Полтаву, возьми с собой тетрадку и записывай все, что увидишь и что с вами случится. Потом пусть папа непременно привезет эту тетрадку нам. Ведь это будет и для тебя поучительно и для нас очень, очень интересно. Посмотри, Афанасьев, он теперь печатает и его читают, а ведь начал он тоже как ученик..." И это говорила мальчику лет 9—10.
Родители наши тоже очень заботились о нашем образовании. Отец мой кончил Харьковский университет и был человек с большими сведениями, но думаю, что и милая тетя Анна Степановна внесла свой большой вклад в наше умственное и нравственное развитие.
— 265 —
V
Откуда же ведет свое начало это семейство фон Райзер, членов которого я пытался изобразить, насколько их помню и насколько удерживаю в памяти слышанные о них рассказы?
Мне говорили, что у представителя старшей линии фон Райзеров, Николая Вильгельмовича, хранились документы, устанавливающие родословную этой фамилии с очень древних времен и заключающие в себе материалы для биографии тех из ее членов, которые переселились в Россию. Я не видел этих документов. Вероятно, они поступили в наследство дочери Николая Вильгельмовича, Е. Н. Скаржинской, и именно из них были взяты те довольно многочисленные фактические сведения о членах этой фамилии, которые были приложены к дневнику Николая Вильгельмовича, помещенному в "Киевской старине" 1893 г., 6.
Жалею очень, что не могу воспользоваться в настоящее время этими документами, и надеюсь, что когда-нибудь Екатерина Николаевна сама озаботится о предании их гласности.
Фон Райзеры не играли большой роли в событиях XVIII в., но иногда они стояли очень близко к этим событиям, и это, конечно, стоит того, чтобы сохранить о них память в их потомстве.
В настоящих набросках я могу воспользоваться только сведениями, почерпнутыми мной из разнородных исторических материалов. Кроме того, я твердо помню рассказы о моих предках, слышанные мной в старину от моих отошедших уже родных.
Сведения о первом фон Райзере, прибывшем в Россию, вообще очень краткие, встречаются в некоторых исторических сочинениях: Штелин, сказание о Петре III, 1778, 455; Бантыш-Каменский, словарь достопамятных людей, IV 276; его же: Список кавалеров четырех российских орденов. М., 1814; Hebbig, Biographie Peter des Dritten 1808 и др.
Сведения эти были собраны в приложении к "Русской Старине", посвященном иностранцам, прибывшим в Россию при Петре. Вот что говорится там о фон Райзере:
— 266 —
"Винцент Райзер, родом из шведской Померании, обучался в Грейфсвальде. Он занимал очень мелкие должности по горному ведомству в Швеции. Во время разгоревшейся войны между Швецией и Россией, его рекомендовали Петру I, для вновь учрежденной берг-коллегии. Как этот государь, так и его преемники с большой выгодой пользовались услугами Райзера. Он умер уже в глубокой старости в 1775 г., будучи вице-президентом берг-коллегии.
Райзер оставил сына [Викентия], который был флигель-адъютантом императора Петра III и остался ему предан в день 28 июня 1762 г.".
К этим сведениям прибавлю, что Райзер, прибывший в Россию при Петре, был дворянского "рыцарского" рода и имел фамильный герб — "два восходящие льва", оставленный его потомкам при утверждении их в звании русских дворян. На русской службе прослужил он более 50 лет и умер в чине действительного статского советника.
Кроме сына у первого Райзера были и дочери. Это последнее сведение я заимствую из "Киевской Старины" 1893 г., где сказано, что в 1780 г. они подавали кому-то какое-то прошение. Что сталось с ними впоследствии, не знаю.
Сведения о сыне первого фон Райзера, флигель-адъютанте Петра III, а потом генерал-поручике, мы имеем в истории Екатерины II, В. А. Бильвасова, т. II. Он называет его то Рейзен, то Рейзер, то Райзер, смотря по тому, как писалась эта фамилия в то время в официальных бумагах, но подробно излагает участие Викентия Викентьевича в июньском перевороте 1762 года, руководствуясь секретными делами сенатского архива.
Беру у Бильбасова все относящееся к флигель-адъютанту фон Райзеру.
В пятницу 28 июня 1762 г. Петр III едет из Ораниенбаума в гости к императрице в Петергоф и везет с собой избранное придворное общество. Весело болтая, никем не обеспокоиваемые путники приехали в Петергоф на исходе 2-го часа, но Екатерины там не застали. В три часа дня стали ходить слухи, что в Петербурге совершается переворот, и Петр III начинает рассылать своих адъютантов и ординарцев на разведки. Флигель-адъютант Райзер был послан в Горелый Кабачок. Он
— 267 —
должен был отвезти туда семь гольштинских рекрут и оставить их там на заставе, приказав им никого не пропускать ни в Петербург, ни из Петербурга. Райзер был схвачен, привезен в Петербург. В полночь Сенат допрашивал его как подозреваемого "в разведовании о том, что происходит в Петербурге". На допросе Райзер показал: "Сего числа пополудни в три часа послан он из Петергофа в Горелый Кабачок с вербованными в Гольштинскую армию рекрутами, семь человек; с таким приказом, чтоб их туда отведя оставить там на заставе с тем, чтобы во-первых, разведать, не проезжал ли какой курьер, а потом там рекрутам приказать, чтоб через то место никого как в Петербург, так и с Петербурга не пропускать, если б кто приехал; но токмо он не доехал до того кабачка, например, за версту, увидел марширующий воронежский полк, то спросил, куда он марширует, напротив сего и его Райзера спросили, от кого он едет и куда, и он Райзер сказал, что послан из Петергофа, от государя, и коль скоро он сие выговорил, то его офицеры того полку схватя арестовали и как его, так и показанных рекрут привезли под караулом в Петербург".
"В бытность же его в Петергофе о том, что ее императорское величество соизволила принять родительский престол, как он, так и другие тамо живущие люди ведали, а через кого та эха произошла, он не знает. Комисиев же никаких против ее императорского величества и ее подданных поручено ни от кого не было, о чем он объявляет самую правду, подвергая себя за неистинное показание смертной казни".
Относительно обстоятельств ареста флигель-адъютанта Райзера Бильбасов, пользуясь донесениями французского посольства, делает такое добавление:
Полковник Воронежского полка Олсуфьев совершенно случайно прибыл в Петербург 28 июня и тотчас же присягнул императрице. Ему предложили ехать немедленно в полк, который шел по приказу императора в Ораниенбаум, склонить полк на сторону Екатерины и привести в Петербург.
Узнав от Олсуфьева, что гвардия присягнула императрице, воронежцы приветствовали это известие громким ура.
Немного спустя после Олсуфьева прибыл в Воронежский полк флигель-адъютант Райзер, с приказанием полку идти в Петергоф; Райзера арестовали, полк двинули в Петербург.
— 268 —
Известие об арестовании Райзера пришло в Петергоф в 9-м часу и привело Петра III в крайнее раздражение.
Этим, собственно, и оканчивается описание участия фон Райзера в перевороте 1762 г. Рядом с этим эпизодом Бильбасов говорит об отрицательном отношении и других немцев к этому перевороту и отмечает к ним снисходительность Екатерины II.
Немцев, по его словам, недолго продержали под арестом, и только трое из них пострадали: по "Монаршей конфирмации", последовавшей 29 июня, Лейб-Кирасирского полка полковник Будберг, доносивший Петру на Ребиндера, в отставку и жить в Лифляндии, подполковник Фермилен — тем же чином в другие кирасирские полки, и флигель-адъютант Райзер — отправить к армии.
Исторической перспективе поведение в этот день некоторых офицеров немецкого происхождения представляется достойным порицания. Так на это смотрит и историк, вообще не обладающий спокойствием и беспристрастием, необходимым для большого исторического труда. Но, взвешивая поведение моего прадеда в этот исторический день, в связи с его последующей жизнью, я не вижу ничего, что могло бы поселить хоть малейшее сомнение в его нравственном достоинстве. Не знаю, был ли он лично привязан к Петру III, но он рыцарски честно служит своему законному государю, так же, как рыцарски честно продолжает служить и своей государыне, которой присягнул после всенародного признания ее императрицей. Эта черта характера тем более благородна, что, вместе с отправлением к армии, он впадает в немилость и вообще становится чужим человеком в тех сферах, где когда-то занимал видное место.
Один только человек в этих сферах вспоминает о нем, это — наследник престола Павел Петрович.
В 1775 г. Викентий Викентьевич фон Райзер, уже в чине генерала, награждается орденом св. Анны, и эта награда жалуется ему, как известно в "Киевской Старине" 1893 г., 6, при посредстве Павла Петровича, которому Екатерина предоставила право жалования этим голштинским орденом. Привожу из "Киевской Старины" текст письма Потемкина к фон Райзеру: "Милостивейший государь Викентий Викентьевич. С наиприятнейшим удовольствием моим имею честь препроводить к Вашему
— 269 —
превосходительству новый опыт высочайшей ее императорского величества за достохвальную службу Вашу милости, которой благоугодно было почтить Вас, при высоком от его императорского величества орденом св. Анны, с получением которого, истинно приветствуя, поставляю себе непреоборимым правилом ходатайствовать к пользе и удовольствию Вашему, при всяком преподаваемом Вами мне случае, и быть всегда с совершенным почтением и преданностью Вашего превосходительства, милостивейшего государя моего, покорный слуга граф Потемкин. Июля 19 дня 1775 г. Его превосходительству Райзеру".
Не знаю, были ли у Викентия Викентьевича какие-либо другие знаки отличия, но, во всяком случае, как у человека, забытого в центральных сферах, их не могло быть много. Большой крест св. Анны хранится у меня. Думаю, что это тот самый, который прислан Потемкиным; но письмо светлейшего и милостивое письмо Великого Князя находятся, вероятно, в семейных документах.
В генерал-майорском чине Викентий Викентьевич имел маленькую неприятность по службе. В эпоху покорения Крыма Суворов отправил его, с его бригадой, на восток, на Кавказскую границу, и, оставшись недовольным медлительностью фон Райзера или неудачным исполнением возложенного на него поручения, объявил ему выговор. Не припоминаю теперь, где я читал об этом выговоре; но выговор был, это факт, и возможно, что Викентий Викентьевич, смолоду не служивший в действующих войсках, действительно сделал какую-то оплошность.
Говорю возможно, учитывая горячий нрав великого полководца...
Это обстоятельство не помешало, однако, Викентию Викентьевичу правильно двигаться по службе. Он заканчивает свое поприще генерал-поручиком, командующим дивизией на Кавказе.
В царствование Екатерины имя Райзера еще раз упоминается, в связи с достопамятным событием. Готовясь к открытию памятника Петру I в 1782 г., императрица велела собрать сведения, нет ли в армии, из состоящих на службе генералов, таких, которые начали службу в офицерских чинах еще при Петре I. Она желала, чтобы они присутствовали в числе вид-
— 270 —
ных участников торжества при открытии памятника. Такой нашелся только один, и это был Викентий Викентьевич.
Это известие мне удалось прочесть в старинной книжке Вейдемейера, посвященной царствованию Екатерины II. Из этого можно заключить, во-первых, что Викентий Викентьевич, во уважение заслуг отца, был записан очень рано рядовым в один из полков и произведен в офицеры почти еще ребенком; во-вторых, что он умер не в 1780 г., как предположительно говорится в "Киевской Старине", а позднее.
Викентий Викентьевич был женат на Анне Ивановне Лорих *, и кроме сыновей имел дочь Екатерину, вышедшую замуж на Кавказе за князя Дмитрия Михайловича Цицианова.
* В § 4 статьи "Общественные заслуги Райзеров" М. Г. Астряб указывает, что женой Викентия Викентиевича Райзера была немка дворянка Анна Ивановна фон Веш.
После смерти Викентия Викентьевича вдова его поселилась в Лубнах, Полтавской губернии, и прожила в этом городе до самой смерти.
Почему она выбрала именно этот город — мне неизвестно, но у нее и ее сыновей там образовалось близкое общество из местных значительных людей. Ближе других к ним, по-видимому, стояли немецкие семейства Пинкорнелли и Дель. Глава семейства Пинкорнелли был, кажется, одно время городничим в Лубнах, а семейство Дель, сколько помню, имело какое-то отношение к бывшему тогда в Лубнах ботаническому саду, основанному еще Петром Великим. Добрые отношения с этим семейством поддерживались детьми и внуками Анны Ивановны. Старший из сыновей городничего, Петр Федорович в чине полковника был назначен батальонным командиром в Петровский-Полтавский кадетский корпус около 1845 г., через несколько лет после открытия этого заведения. В конце сороковых годов он был произведен в генералы и командовал бригадой. Второй его брат, Николай Федорович, лишившийся руки в Польскую кампанию, тоже служил в штаб-офицерских чинах в Полтавском корпусе, и с ним жили две его сестры — Анна Федоровна и Елизавета Федоровна, очень баловавшие меня и других Кореневых, учившихся тогда в корпусе. Особенно добра была Елизавета Федоровна, несколько неуклюжая пожилая девица чрезвычайной доброты, не имевшая в себе решительно никаких признаков своего немецкого происхождения. Третий брат, Иван Федорович, ветеран, долго служил плац-адъютантом в Петропавловской крепости в Петербурге.
— 271 —
Старший сын Анны Ивановны фон Райзер, Вильгельм Викентьевич, родился около 1766 г. и был на десять лет старше Степана Викентьевича.
Я говорил уже выше о его служебном поприще. Степан Викентьевич годам к двадцати тоже был определен на военную службу рядовым в Преображенский полк. Ничто решительно не предвещало какой-либо перемены к лучшему. Вдова жила на пенсию, вероятно, не очень большую, но достаточную для ее скромного обихода. Сыновья служили, как могли, не имея никакой сильной руки, чтобы их двигать, и никому в этой семье генерала, не пользовавшегося милостями, не приходило и в голову о каких-нибудь ходатайствах для улучшения своего положения.
Но тут случилось обстоятельство совершенно непредвиденное, негаданное и явившееся как бы воздаянием Промысла за скромную, корректную, чуждую каких бы то ни было попыток выставить себя или напомнить о себе службу Викентия Викентьевича.
Вот как рассказывали об этом наши старики.
Через несколько дней по вступлении на престол императора Павла, в том же ноябре 1796 г., Степану Викентьевичу рядовому Преображенского полка, пришлось быть во внутреннем карауле в Зимнем дворце. Как юноша рослый, видный и очень красивый собой, он занимал пост у собственных покоев императора. Он был уже одет и хорошо вымуштрован по-гатчински. Проходя мимо, государь обратил внимание на эту стройную, изящную фигуру. "Откуда такой молодец?" — спросил он мимоходом. "Райзер, Ваше величество", — отвечал мой дед. Император остановился. "Какой Райзер? Кем тебе приходится бывший флигель-адъютант моего отца?" "Я его сын, Ваше величество". Император очень заинтересовался и стал расспрашивать, где живет мать, как велика семья, где находятся ее члены, каких лет остались они по смерти отца, какое получили воспитание. Потом, потрепав молодого человека по плечу, сказал ему: "Напиши Анне Ивановне, что я хорошо помню верную службу вашего отца и считаю себя в долгу у семьи". Последствием этого разговора было письмо к Анне Ивановне фон Райзер статс-секретаря Трощинского, от 10-го декабря 1796 г. Содержание этого письма приведено в "Киевской Старине", 1893 г., 6.
— 272 —
Трощинский писал, что государь "удостоил милостивым воспоминанием заслуг покойного супруга, в воздаяние которых намерение имеет пожаловать Вам деревню, предоставляя выбор оной или в Малой России из свободных казенных селений или в великороссийских губерниях".
Вдова Райзера пожелала получить пожалование, как говорит "Киевская Старина", в Малой России, и по указу 2 мая 1797 г., ей было дано крестьян 532 души мужского пола; из них в с. Поставмуках (Лохвицкого уезда) 277 душ; в д. Пятигорцах (Лубенского уезда) — 13 душ, в с. Селище (Переяславского уезда) — 161 душу, в д. Нестеровке (Остерского уезда) — 121 душу. Милость государя была велика, но потомки Анны Ивановны часто ломали себе голову, как это могло случится, что такое, в сущности, не чрезмерно большое по размерам того времени имение было отведено в четырех совсем не близких один к другому пунктах, из которых один находился даже в другой губернии, Черниговской. Говорили о непрактичности генеральши и о неумении ее ладить с людьми власть имеющими, и о большом своеволии этих людей в это время, несмотря на большие строгости. Все это было приведено в порядок ее сыновьями. Имение сосредоточилось в Поставмуках и Пятигорцах, но старожилы рассказывали, что больше всего была виновата сама генеральша. Ей предложили, будто бы, имение в одном куске, в с. Чернече, Хорольского у., в черноземной плодородной местности. Но она не захотела уезжать далеко из Лубен, и это повело к тому, что ей набрали жалованное число душ в разных местах.
Когда умерла генеральша, я не знаю. Из детей Степана Викентьевича ее смутно помнила только ее внучка, старшая сестра моей матушки, Анна Степановна, родившаяся около 1800 г.
В нашей семье хранится несколько силуэтов художественной работы, которые знатоки приписывают Антингу или Сидо. Я умею безошибочно различить между ними силуэт прадеда, Викентия Викентьевича, его жены, Анны Ивановны, и двух их сыновей, Вильгельма и Степана Викентьевичей.
Трудно определить, когда сделаны эти силуэты и делались ли они одновременно, или заказывались при случае. Степану Викентьевичу на его портрете можно дать лет пятнадцать; он
— 273 —
родился в 1776 г., следовательно, силуэт его был исполнен в 1791 г.; брату его, как это и должно быть, если силуэты делались одновременно, можно дать лет двадцать пять. Но отец их тогда едва ли уже был в живых. Пожалуй, и по стилю можно сказать, что силуэты родителей вырезались не в одно время с силуэтами сыновей. Кому принадлежат другие силуэты, мне неизвестно. Очень вероятно, что это силуэты семейные, так как они бережно хранились у Анны Ивановны, а потом в семействе Степана Викентьевича.
VI
Возвращаюсь к последним фон Райзерам. Теперь уже никто не откликнется на это имя, и мне хочется еще раз вспомнить о них, вспомнить об их жизни в Пятигорцах, об их делах и о тех людях, которые были к ним более или менее близки. Для меня это воспоминания моей молодости, но они имеют и некоторый общий интерес, как бытовые картины далекого и забытого уже нам времени.
Дядя Алексей Степанович и тети [Анна и Мария Степановны] вели довольно замкнутый образ жизни. Дядя был весь погружен в хозяйство, был занят винокурней, конским заводом, полевыми работами, иногда постройками, предпринимаемыми им для расширения своего дома и украшения усадьбы. Вообще он был образцовым хозяином и не только в своих имениях в Пятигорцах и в Поставмуках, но купил по поручению своего друга, Николая Вильгельмовича, часть большого имения Скаржинских, в Круглике близ Лубен, и управлял этим имением безвозмездно до смерти Николая Вильгельмовича и до приезда в Круглик его вдовы [Лодыгинй Екатерины Петровна], малолетней дочери [Екатерины Николаевны] и тещи, Варвары Петровны Ладыгиной.
Тети усердно отдавались домоводству. Анна Степановна приняла на себя все обязанности домоправительницы и исполняла их с несравненным мастерством. В ее распоряжении был ученый повар, вышедший из рук знаменитого во всех окрестных уездах Паульсоновского повара. Сама она имела большие сведения по огородничеству и по всем отраслям домашнего хозяйства, и стол в Пятигорцах славился на всю окрестность.
— 274 —
Марья Степановна была мастерицей в рукоделиях. Под ее наблюдением ткались ковры, ткались скатерти, салфетки и всякого рода холсты. Под ее руководством дворовые девушки занимались шитьем и вышиванием, очень нередко по собственным ее рисункам.
Помню длинные зимние вечера, в которые слышалось иногда пение дворовых девушек, занимавшихся в девичьей комнате.
Никогда не мог я себе представить, каким Алексей Степанович был в молодости. Слыхивал я намеками, случайно, что это был развязный, разбитной юноша, и так как он был ловок, искусен во всех физических упражнениях, красив и высок ростом, то всегда бывал коноводом окружавшей его молодежи. Говорили, что в юнкерской школе он превосходно учился и предназначен был к выпуску в колонновожатые; но как раз во время экзаменов случился какой-то юнкерский дебош, какая-то история с жидами, и его выпустили в армию.
Проглядывали эти черты удальства и в его зрелом возрасте, но общий фон его характера был совсем другой. Как я уже говорил и раньше, он подкупал невозмутимой ровностью и приятным спокойствием своего настроения. Он любил и пошутить, и помечтать, и поговорить серьезно, но все это всегда в такой мере, которая оставляла собеседника в приятном удовлетворении. Заметной особенностью характера Алексея Степановича была его самостоятельность. Никогда и ни у кого он не искал, ни с кем не советовался по своим делам, а всегда все делал сам не спеша, без горячности и обстоятельно взвесив все условия и случайности предпринимаемого дела. Вместе с тем, у него вовсе не было наклонности давать кому-нибудь и свои непрошеные советы. Особенно же не любил он принимать на себя какое-либо обязательство в деле помощи или поддержки чужим для него людям. Эта особенность давала иногда повод к нареканиям и к осуждению его характера. Говорили, что это человек черствый, эгоист, на которого нельзя положиться даже близким людям.
Никто, однако, не знал Алексея Степановича так близко, как я, и я могу с чистым сердцем сказать, что в этих разгово-
— 275 —
рах было много преувеличения. Правда, у него не было порыва стремиться во что бы то ни стало на помощь ближнему, для этого он был слишком практический человек, и к тому же он старательно сооружал и свое собственное благосостояние. Была у него, разумеется, и добрая доля эгоизма, но по существу он был человек благожелательный. На него нападали те, кто неосновательно ожидал от него каких-нибудь благ или завидовал его удачам в делах. К нам, детям своей сестры, он относился очень хорошо, он много помогал нам своими средствами и в нашем детстве, в годы нашего учения, и потом во время нашей службы в гвардейском полку.
Не будучи нисколько расточительным, скорее даже впадая в бережливость, Алексей Степанович любил, однако, обставить себя с комфортом. Я уже говорил раньше, что он богато отделал свой дом. Дом этот был большой, слишком просторный только для него и для сестер, и обставлен он был заботливо и со вкусом. Рядом с его кабинетом, или угловой, была бильярдная комната, в которой он любил сыграть партию с хорошим игроком. Он любил хорошо принять даже случайного гостя, и после тонкого обеда угостить его вместе с чашкой душистого кофе удивительной рюмкой ликера, секрет которого принадлежал тете Анне Степановне, и папироской самого высокого турецкого дюбека. Сам Алексей Степанович курил немного, но курил только отборные сорта табаку. Раньше, до появления папирос, он курил трубку из длинного чубука, и в кабинете его, как воспоминание, красовались две высокие стойки с длинными чубуками, черешневыми, черного дерева, и одетыми в искусно вышитые гарусные чехлы, с большими янтарными мундштуками.
В раннем моем детстве я застал еще в Пятигорском обиходе пережитки старого времени. В то время тут доживали еще свой век прихлебатели моего деда. Припоминаю Павла Александровича Остен-Сакена, которого при дяде называли Павинькой. Я говорил уже о нем. Никогда не мог я добиться, в каком родстве он состоял с моим дедом, но это был странный, убогий и неприятный человек. При дяде он играл роль шута,
— 276 —
но теперь на него находили припадки самолюбия, хотя никто и не думал поднимать его на смех. Иногда смеялись его глупостям, и эти глупости бывали иногда из ряда вон. Иногда, в веселую минуту, дядя, бывало, пошутит с ним:
— А ну-ка, Павинька, расскажи, как на тебя нападали разбойники?
И начинается несуразный длинный рассказ, с каким-то акцентом, с неумелым согласованием слов... "Ну довольно, Павинька, кончай свой суп; после доскажешь", — говорит дядя, чтобы прекратить эту нескончаемую дребедень. При умственной немощи Павел Александрович был как-то и физически изуродован: он ходил не сгибая ног и странно подергивая плечами. У него была комната во флигеле, вся прокуренная скверным табаком, и когда не было гостей, он появлялся в доме к обеду и к ужину. Мы, дети, его боялись, а он нас просто не любил, опасаясь, как бы не подняли его на смех.
Был и еще субъект, которого я, впрочем, едва припоминаю. Звали его Константин Устимович; и был он не то конторщиком, не то писарем, но вернее — просто приживальщиком. Помню его особенно потому, что носил он голубой фрак с длинными, остроконечными старомодными фалдами. Видишь, бывало, на горе в Грабине мелькает что-то голубое: ну, значит, Константин Устинович гуляет. Бывало, старушка-няня, приподнимая меня, двухлетнего ребенка, к картине, на которой изображена была Брюлловская терраса с гуляющими на ней кавалерами и дамами, непременно показывала мне кавалера в голубом фраке и говорила: "А вот это — Константин Устимович". В доме этот субъект не показывался, где он жил и куда он потом девался, я не знаю.
Появлялись иногда и другие странствующие неудачники: какой-то шутовской поэт Арапов или Арапос; какой-то господин, приносивший с собой фрак и лакированные туфли и потешавший общество в скучные деревенские вечера своими рассказами, декламациями и танцами. Покормят, бывало, этих людей дня два—три во флигеле, наградят рублем или серебряной мелочью и отпустят на все четыре стороны.
Любопытно было отношение моего отца к этим приживальщикам. По принципам своим он не допускал насмешек или издевательства над такими людьми, а потому старался держать-
— 277 —
ся с ними с заметною вежливостью и серьезностью. Он наблюдал также, чтобы и мы, дети, не позволяли себе с ними ничего лишнего. Но у Павла Александровича решительно не хватало мозга, чтобы понять такое обращение. Когда ему заметили, как хорошо относится к нему Дмитрий Петрович, он испустил длинное хрипение вместо смеха и пролепетал на своем жаргоне: "Ну, что Дмитрий Петрович... он делает мне такое лицо... я сам умею такое лицо делать". После этого Алексей Степанович говаривал ему иногда под веселую руку: "А ну-ка, Павинька, сделай такое лицо".
Отец мой был, однако, большой юморист в душе и неожиданно для самого себя разражался иногда неудержимым смехом на его глупости. Это больше приходилось по душе Павлу Александровичу. Понемногу эта застарелая компания приживальщиков вывелась было в Пятигорцах. Это было еще во времена моего раннего детства. Наступил довольно длинный период времени, когда дом моего дяди был свободен от всяких приживальщиков.
По воскресным дням к дяде собирались ближайшие соседи, живущие тут же в Пятигорцах или в ближайших селах, Юсковцах и Михновцах. Это бывало обыкновенно в летние месяцы, когда можно было взять только шапку и палку и идти в гости пешком. Собирались обыкновенно днем, завтракали, иные оставались обедать и проводили целый день. Из числа таких воскресных посетителей назову прежде других Григория Ивановича Ивахненкова, довольно богатого помещика и ближайшего соседа тут же в Пятигорцах. При жизни первой своей жены, тетки моей Настасии Петровны, он часто бывал у Алексея Степановича со всей своей семьей. Две старшие его дочери, Варя и Наташа, были моими сверстницами, и с Варей, девочкой очень умной, мы были очень дружны. Часто бывал тут михновский помещик Андрей Прокофьевич Мисюра, страстный охотник, человек большого остроумия и близкий приятель Алексея Степановича. Приезжал из Юсковец Степан Иванович Афанасьев с умной и бойкой Авдотьей Степановной. Приходил Николай Евстафьевич Ивахненков, старый от-
— 278 —
ставной подпоручик еще того времени, когда пехотные офицеры не носили усов. В старом военном сюртуке, не всегда гладко выбритый, он представлял собою архаическую фигуру. Чаще, чем он, приходила к моим теткам дочь его Марья Николаевна, немолодая уже, но милая девушка, пользовавшаяся большим расположением моих тетей. Когда в такое воскресенье случалось и наше семейство, то общество образовывалось большое. Велись веселые громкие разговоры, поддерживать и оживлять которые был большой мастер мой отец. Случалось, что тетя Марья Степановна сыграет Соловья, Листа, или какую-нибудь другую из тогдашних пьес для фортепиано, и на некоторое время водворит раздумье в этом обществе... Устраивалась иногда и партия в вист, обыкновенно по почину Григория Ивановича и Андрея Прокофьевича, но Алексей Степанович не давал заигрываться в карты. После обеда всем обществом — кто в экипажах, кто пешком — отправлялись пить чай в Матяшовку, чудесный тенистый лесок, в котором стояла большая пасека. С вечерней прохладой возвращались домой к ужину. И так проходил летний пятигорский день.
Алексей Степанович любил охоту, и у него всегда были своры борзых и гончих собак. Осенью он обыкновенно устраивал большую партию охоты в обширных арендуемых им окрестных лесах. К нему съезжалось в это время довольно большое общество местных охотников. Бывали тут и люди важные, понимавшие охоту только как пикник; бывали и завзятые охотники, больше из мелкопоместных. Это были люди разудалые, болтливые и считавшие делом одну только охоту; они одни только что-нибудь в ней понимали и они одни только видали виды. Чего только, бывало, от них не наслушаешься. Серьезно рассказывали, например: что кто-то из них же проехал чуть не полверсты верхом на волке, поднятом из чащи гончими...
Слушая такие разговоры, Алексей Степанович обращался к своему доезжачему: "Ты, однако, Фома, присматривай за таким-то, чтобы он опять без толку не болтался под выстрелами..."
Приезжал иногда к таким собраниям и Афанасьев-Чужбинский, вышедший уже в отставку и имевший литературное имя. Он жил в то время в Киеве. Припоминаю, что в дни охоты он одевался в черкесский бешмет с патронташами и
— 279 —
имел на голове папаху. Количество убитых в такие дни волков, лисиц и зайцев было совершенно баснословно для теперешнего времени.
В холодные зимние лунные ночи пятигорские охотники, а там их было немало из мелкопоместных и из крестьян, устраивали, с разрешения дяди, засаду на волков, пробиравшихся ночью из лесных оврагов по полянам в деревню. Собирались для этого на горе, в пустом овине, и просиживали большую часть ночи. Такие засады в детстве всегда приводили мне на память очень образное шведское стихотворение, переведенное, если не ошибаюсь я, Гротом:
По небу бледный месяц плыл,
Голодный волк в ущелье выл,
В селе далеком лаял пес...
Я принимал однажды участие в засаде, и картина была именно такая. Но в ней было что-то больше располагающее к туманной мечте, чем к спорту.
Бывали иногда в Пятигорцах и большие приемы, особенно когда Алексей Степанович был предводителем дворянства. В мае он праздновал свои именины. Они приходились, собственно, к 17 марта, но так как в это время начиналось уже весеннее бездорожье, разливался Слепород, на котором лежат Пятигорцы и нанизаны почти без перерыва другие деревни и села, то он перенес празднование своих именин на 1-е мая — лучший день в году, по его выражению, день соловьев и роз.
Приглашений на этот день не бывало. Но его помнили не в одном Лубенском уезде, и общество съезжалось большое. Приезжали и уездный судья Квитко, и окружной начальник Коруновский, и уездный исправник Кулябко, человек такой необъятной толщины, что ему надобно было ставить за обеденным столом два стула. Бывал тут и член Лубенского депутатского собрания, ближайший сотрудник предводителя, Степан Степанович Огранович. И непременным гостем был Андрей Прокофьевич с его тонкой и несколько ехидной улыбкой.
Появлялись и такие люди, которые по домоседству своему годами не бывали в Пятигорцах и вдруг вспоминали о дне 1-го мая. Так, приезжает, бывало, Степан Григорьевич Кирьяков,
— 280 —
когда-то хороший приятель дяди, но много лет не выезжавший уже из своих Гонцов.
"Вижу такое чудесное весеннее утро; вспомнил, что сегодня 1-е мая, и так захотелось побывать в Пятигорцах..."
Объятия, поцелуи, и замечательно, что много лет не виделись люди, а встретились, как будто виделись только вчера; и говорят они между собой так, как будто все вопросы ими уже решены и как будто они только двое знают что-то такое, чего другие еще не знают.
Сюрпризом приезжал иногда и другой, не менее интересный человек — Василий Иванович Паульсон.
VII
Произнося эти два имени, я удивляюсь нестойкости человеческой памяти. В свое время это были люди известные во всех окрестных уездах, люди популярные не потому только, что они были очень богаты, но и по некоторым их особенностям, выделившим их из общего уровня. Теперь уже никто не знает, что они жили на свете.
У Степана Григорьевича есть, по крайней мере, потомство по мужской и женской линии. У Василия Ивановича никого не осталось, и с ним кончилось все то, что когда-то делало его общим любимцем и заставляло так много говорить о нем.
Степана Григорьевича Кирьякова я мало помню; в моем детстве я видел его в Пятигорцах и раз или два во время его приездов к нам, в Кременчугский уезд, по соседству с нами в село Броварки, где жила его матушка Наталия Сергеевна, урожденная Плетнева. Эта умная, образованная старушка была очень расположена к нашему семейству и любила вспоминать с моим отцом о старом времени, когда девицы ходили в коротких платьях, когда носили короткие талии, имели в руках ридикюли и когда танцевали экоссесы и гросс-фатеры.
Родной брат Натальи Сергеевны, отставной моряк и киевский помещик, Адриан Сергеевич Плетнев был женат на дочери Петра Даниловича Бутовского, двоюродного брата моего деда. Приезжая временами к сестре и к тестю, он тоже очень
— 281 —
охотно бывал у нас и проводил иногда целые дни в беседах с моим отцом.
Позднее я не встречался со Степаном Григорьевичем, однако я много о нем слышал. Не знаю, сколько правды в этих рассказах, но думаю, что кто-нибудь из его потомков сделал бы хорошее дело, записав все то, что в них было правдивого.
Он был офицером генерального штаба, рано вышел в отставку, женился и взял за женой очень большое состояние.
В первые годы супружества молодая чета предприняла большое путешествие за границу. В то время не было еще ни железных дорог, ни пароходов; ехали в огромном дормезе с целым штатом крепостной прислуги. Степан Григорьевич с большим остроумием рассказывал потом об этом путешествии. Я слышал эти рассказы в художественной передаче одного из его родственников.
Вернувшись домой, Степан Григорьевич предоставил своей жене Прасковии Ивановне, умной и властной женщине, управление всеми хозяйственными делами, а сам замкнулся в идейную сторону жизни, или, вернее сказать, в тот мир непродуманных мыслей и фантазий, которыми живут иногда способные и хорошо обеспеченные люди.
Рассказывали о его большой эрудиции, о его остроумии и чудачествах, о его библиотеке, наполненной учеными книгами, о резном деревянном потолке, устроенном им у себя в доме в Гонцах, по образцу какого-то классического резного итальянского потолка в палаццо Дожей или где-то в другом месте; удивлялись его из ряда выходящей музыкальности и его чудной игре на фортепиано. Рассказывали мне, что когда-то в Полтаву приехал концертировать какой-то пианист, кажется Шульгоф, и, услышав, как Кирьяков играет те самые вещи, которые он исполнял в концерте, сказал, что если бы он знал, что в числе слушателей есть такой исполнитель его пьес, он не стал бы их играть перед публикой. Рассказывали и многое другое, и рассказывали обыкновенно так, как будто бы было еще что-то такое недосказанное и очень интересное.
Если было хоть до некоторой степени верно то, что о нем говорили, то, разумеется, Степан Григорьевич был явлением выдающимся среди тогдашнего деревенского дворянства. Однако этот приятный, даровитый и остроумный человек прожил
— 282 —
свою жизнь как пустоцвет, не осуществив ни одной из своих фантазий и не выразив определенно ни одной из своих мыслей. Он рано опустил руки, впал в равнодушие и при жизни еще обратился в прошедшее, о котором можно было вспоминать, но которого уже не было.
Одно время я был близок с его двумя сыновьями [Иваном и Григорием]. Это были прекрасные, приятные и довольно образованные люди. Благодаря своей матери, они получили большое состояние. От отца они унаследовали его идейность и его бездеятельность. Они благоговейно чтили его память, но ни тот, ни другой не сумели сберечь полученного состояния.
Об одном из них близкий к нему человек рассказывал мне такой анекдот: "Что это у тебя, Ваня, — спрашиваю я его, — стоит там на столике?" "А это ступка для толчения алмазов". "И ты толчешь?" "Толку". "Зачем же это?" "Ах, нужно, очень нужно: нас ведь так плохо учили. Я никогда и представить себе не мог, что алмаз рассыпается на такую тонкую пыль".
И вот этот Ваня за восемь лет своей супружеской жизни, не будучи ни игроком, ни кутилой, ни пьяницей, прожил огромное состояние. К счастью, у него не осталось наследников.
Помню я гораздо больше Василия Ивановича Паульсона. Это был очень богатый помещик Лохвицкого уезда. Имение его Городище лежало на берегу Удая в очень живописной местности в 7-ми верстах от Поставмук. Городище — одно из древних малороссийских сел. В начале XVII века оно было резиденцией коронного украинского гетмана Иеремии Вишневецкого. На горе, на верху, в усадьбе Василия Ивановича, сохранились даже развалины замка этого гетмана. Они были потом ремонтированы, надстроены и обращены в помещение крепостного музыкального хора. Как и когда основались в Городище Паульсоны, я достоверно не знаю. Говорили мне когда-то, что отец Василия Ивановича, какой-то большой делец и, кажется, служивший в свое время в таможне, купил Городище у разорившегося владельца.
Так ли это было — не знаю, но Василий Иванович жил в Городище, как родовитый барин.
— 283 —
Дядя и тети, бывая в Поставмуках, ездили к нему, и я, еще ребенком, помню его жену, красивую и стройную даму, Софию Антоновну. Прожив несколько лет в Городище, она покинула мужа и долгое время была директрисой Одесского женского института.
Василий Иванович остался один со своей матерью, дамой очень пожилой и под конец жизни впавшей в слабоумие. Каждый год на Рождество и на масленицу у Паульсона были большие съезды. Съезжались дворяне всех соседних уездов, и по нескольку дней со своими семействами живали в Городище. К Новому году собирались накануне и разъезжались только пятого января утром. На масленицу приезжали в среду вечером и жили до первого дня великого поста. Иные уезжали, только отслушав первую великопостную службу.
В годы моей службы в Полтаве мы с Колей Кореневым всеми силами нашей души стремились на эти паульсоновские балы. Мы бывали на них всякий раз, как только позволяла наша служба. На масленицу урывались хоть на два, даже на один день... Мы пережили много веселых часов на этих съездах.
Приезжал и Саша Коренев из Белгорода, где он служил в Каргопольском драгунском полку. За эти года мы встречали у Паульсона семейства Милорадовичей, Тарнавских, Высоцких, Исаевичей, Савицких, Немировских, Гамалеев, Трипановских, Славутинских... Непременно бывали Кореневы с Анютой и дядя Алексей Степанович. Раньше бывали на этих балах и мои тети, но в это время они ограничивались, когда им случалось быть в Поставмуках, только краткими посещениями старухи Паульсон. Несколько раз за это время приезжал в Городище Александр Степанович Афанасьев-Чужбинский. Он был в эти годы командирован на юг, по распоряжению Вел. Кн. Константина Николаевича, для описания Днепра, так же, как был командирован Максимов на север, как были командированы Гончаров на фрегат "Паллада", Григорович на корабль "Ретвизан"... Это было время новых веяний, и понятно, что такого человека, как Афанасьев-Чужбинский, встречали со всеобщим интересом и удовольствием.
Надо было удивляться, как это в одноэтажном паульсоновском доме находилось помещение для всего этого общества, но помещение находилось. К дому были пристроены просторные
— 284 —
флигеля. В левом располагалось женское общество, в правом помещались мужчины. Эти мужские помещения были не обширны, но в них можно было удобно расположиться, они несколько походили на гостиничные номера.
У дам все было много шире и была специальная гостиная, в которую допускался в приемные часы и мужской элемент.
Время распределялось обыкновенно так: в день приезда — музыкальный вечер. Превосходный оркестр исполнял большие вещи: попурри, транскрипции, сольные вещи, иногда симфонии великих классиков. Во все следующие дни утренний чай и кофе разносились по номерам. К часу все общество в дневных туалетах собиралось к завтраку а-ля-фуршет. Между завтраком и обедом время полной свободы. Кто хотел, оставался в парадных покоях. Солидные господа засаживались в преферанс или ералаш. В хороший зимний день выходили гулять в огромный сад и любоваться бесконечными перспективами по Удаю и его берегам. Молодежь составляла свои кружки; играли на фортепиано, пели, болтали... Иногда дамы устраивали прием у себя в помещении, и на таких приемах милая Настасья Вильгельмовна всегда являлась общепризнанной руководительницей. В 6 часов обед, какие умел задавать только Василий Иванович. Это были веселые обеды. Собравшиеся с разных концов солидные люди обменивались веселыми и ласковыми словами, чокались стаканами доброго старого вина и охотно лобызались друг с другом в знак взаимного расположения. Люди помоложе занимали дам, а сколько тут было благодушия, остроумия, кокетства, а иногда и серьезно зарождающегося чувства. После обеда дамы удалялись для вечернего туалета; мужчины постарше уходили отдохнуть... В девять часов начинался бал и длился часов до двух, с перерывами для ужина в 12 часов. И все это каждый день, пока живут гости.
Эти паульсоновские балы имели свое большое значение в жизни тогдашнего дворянства. Тут сходились люди, которые без этого, может быть, никогда бы не встретились. Тут они обменивались своими общественными и сельскохозяйственными интересами, и весьма понятно, что им приятно было еще и еще раз встретиться на этих балах. Знакомства приобретали тут тем более приятный и тесный характер, что они составлялись не при обычной будничной обстановке... Люди приезжали
— 285 —
сюда, чтобы отдохнуть от этой будничной обстановки, чтобы, благодаря радушному хозяину, провести несколько праздничных дней в большом и приятном обществе. И понятно, что ожидание паульсоновского бала заранее приводило уже в хорошее настроение всех членов семьи.
Были семьи, в которых многие памятные события были связаны с паульсоновскими балами. Рассказывали, например, об известной в свое время красавице Марфе Павловне С., что ей было сделано предложение ее первым мужем на балу у Паульсона, и что она венчалась даже в Городище, выехав в церковь из паульсоновского дома. Год спустя она разрешилась своим первенцем тоже на балу у Паульсона. Прошло восемнадцать лет, и на таком же балу было сделано предложение ее дочери Марии Алексеевне; а года два спустя, опять-таки на балу у Паульсона, Марфа Павловна дала свое согласие на вступление во второй брак с человеком, давно уже питавшим к ней платоническую привязанность.
Был ли Василий Иванович гостеприимен по своему характеру, скучал ли он, хотелось ли ему почета и известности — трудно сказать. Было, вероятно, и то, и другое, и третье, но это был, во всяком случае, очень своеобразный и интересный человек. Росту он был немного ниже среднего и был не то толст, а как-то мягок. Все его гладко выбритое лицо было мягкое, с несколько отвислыми щеками и небольшим, но мясистым носом. Платье он носил широкое и тоже мягкое; даже сапоги у него были всегда мягкие, без каблуков. Говорил он тонким голосом, несколько пришлепывая губами, и очень любил целоваться. Поговорит, поговорит, обнимет за талию и поцелует. Дядя Алексей Степанович говорил, бывало, что когда целуешь Паульсона, то это похоже, как будто прикладываешь губы к мягкому, сдобному папушнику. Во время обеда на почетное место сажали матушку Василия Ивановича; сам он не садился за стол, а ходил кругом и разговаривал то с тем, то с другим, иногда присаживался к кому-нибудь, и в руках у него все время была трубка с длинным чубуком и с большим янтарем. Когда докуривалась трубка, он ни к кому не обращался, никого не звал, а просто протягивал в сторону руку с трубкой, и какой-то человек принимал у него эту трубку и тут же вкладывал ему в руку другую, которую Василий Иванович тут же и начинал посасывать.
— 286 —
Василий Иванович был изысканно любезен со своими гостями. Каждому из них он хотел и умел сказать приятное слово. Но в разговорах его не было ничего, что бы заставляло думать о его глубоком внутреннем содержании. Так и считалось, что это простой, добрый барин, помещик, как и все, и только побогаче. Однако, иногда в разговорах Василия Ивановича промелькнет такая мысль, такая фраза, такое слово, что наблюдательному человеку вдруг приходит на мысль: да ведь мы не знаем Василия Ивановича... И тогда только начинаешь соображать, что, повеселившись с гостями два раза в год, Василий Иванович на долгие месяцы остается совершенно один, никуда не ездит, никто у него не бывает.
Что он делает в это время, едва ли кто задавал себе вопрос... А между тем в его кабинете на длинном столе лежит много аккуратно прибранных его камердинером русских и иностранных журналов, много новых русских, французских, английских книг, которые по их внешности, очевидно, не только читались, но даже штудировались.
Да, у него была своя святая святых, в которую он неохотно допускал непосвященных.
Василий Иванович был, кроме того, и большой знаток музыки. Не было у него ничего дилетантского, столь обычного у нас в то время, когда еще не было консерваторий; он был музыкант в самом серьезном значении этого слова. Он сам создал свой превосходный оркестр. Бывали у него сначала наемные капельмейстеры, итальянцы или немцы, но потом он отказался от них и взял оркестр в свои руки. Талантливого скрипача солиста Данила он воспитал для капельмейстерской должности; большие вещи он разучивал с оркестром сам. Из числа чудесных солистов помню еще Зиновия, настоящего художника на виолончели.
Дядя, Алексей Степанович, критически относился к Паульсону, как и к Кирьякову [вероятно Степану Григорьевичу]. Он считал их людьми непрактичными. Потом они много теряли в его глазах, как люди физически немощные, малосильные и избалованные. Но Паульсона он лю-
— 287 —
бил и всегда охотно и радостно встречался с ним, не только на его балах, но и во всякое другое время. Паульсон тоже очень любил дядю и относился к нему иначе, чем к другим своим многочисленным знакомым. Я часто задавал себе вопрос, что могло привлекать этих двух столь различных людей друг к другу. Теперь мне ясно: оба они были эстетики. У Алексея Степановича это было врожденное, не воспитанное чувство, но он, конечно, больше всех других мог откликаться на художественные фантазии Паульсона, и мне приходилось слышать не раз, как Василий Иванович с жаром излагает дяде свои планы и как Алексей Степанович осторожно вносил свои практические соображения в эти планы, а иногда и просто расхолаживал увлекающегося эстетика.
Паульсон и Кирьяков были хорошо знакомы друг с другом. Гонцы были всего в нескольких верстах, за Удаем, от Городища. Намекали, что между ними была какая-то связь по масонским делам, и что будто бы, когда к Кирьякову приехал какой-то таинственный человек из Петербурга, то сейчас же посылался нарочный за Паульсоном. Но это, кажется, плод фантазии. Едва ли они часто виделись. Показной дилетантизм одного не ладился с совершенной непосредственностью другого. Во всяком случае, за мою память, никто из Кирьяковых не бывал на балах у Паульсона.
Я говорил уже, что паульсоновские балы вносили в жизнь тогдашних людей известный подъем, давали пищу мечтам. Мечтал и мой дядя, человек уже тогда на шестом десятке жизни. "Что за прелесть эта Анна Андреевнана. Вот бы тебе на ней жениться, — говорил он мне. — А знаешь, если б только ты вздумал жениться, и я бы сейчас же сделал предложение.
Юлия Семеновна давно уже мне нравится; она уже не самой первой молодости, и я уверен, что отец ее был бы счастлив выдать ее за солидного человека... Вот зажили бы мы славно двумя семьями в Пятигорцах".
Тети сидели и молчали. Они думали: "Как мы тебя упрашивали после смерти твоей первой жены, чтобы ты вторич-
— 288 —
но женился и отдался мирной, спокойной и почетной семейной жизни... Этого в свое время не случилось... Теперь уже поздно".
Паульсон не выдержал. Приемы его разорили. Постепенно он перешел на содержание к своему управляющему, который после его смерти купил с торгов его имение. Оно было, кажется, еще раз продано и теперь оно принадлежит Горвицу.
Как-то позднее, приехав в отпуск, я слышал от дяди такой рассказ: "Ты ведь знаешь, что раз в год Паульсон принимал поездку, чтобы побывать у всех знакомых, собиравшихся к нему на балы. Он выбирал для этого, обыкновенно, самое сухое, осеннее время, когда никто не выезжает со двора и когда, следовательно, всех можно застать дома. Выезжал он надолго в карете шестеркой лошадей, брал с собою книгу, закрывал все стекла и отдавал себя в распоряжение кучера, форейтора и лакея: "Вези, как знаешь!" Такой уж был у него характер во всех делах... И вот в один из таких глухих ноябрьских дней приехал он ко мне; пробыл целый день, много мы с ним говорили, как всегда, но я заметил в нем что-то особенное, как будто бы какую забывчивость, растерянность... Как всегда, он оставался у меня ночевать, ему приготовили комнату рядом с бильярдной и, когда все разошлись, мне пришло на мысль заглянуть к нему, чтобы еще перекинуться словом перед сном. Вижу, и что же. Сидит он в кресле, а перед ним на столе его погребец; из погребца вынут большой хрустальный графин водки, а перед графином стоит полный стаканчик... Он несколько смутился. "Вас это удивляет, мой дорогой друг, — говорил он заплетающимся голосом, — да это — падение... я не могу теперь заснуть без этого..." А по лицу его катятся слезы".
VIII
Воспоминания о Паульсоне заставили меня много уклониться в сторону. Возвращаюсь в Пятигорцы к дяде и тетям.
— 289 —
Приходит и на память случай, сам по себе незначительный, но послуживший как бы прологом больших событий, оказавших влияние на строй Пятигорской жизни.
Это было в конце 1857 г. Сидим мы по обыкновению перед ужином в дядином кабинете: он [Алексей Степанович], тети [Анна и Марья Степановны] и я. В кабинете темно, свет доходит только из столовой, через комнату. Я говорил уже, что в Пятигорцах любили сидеть в сумерках в полутемноте. Так казалось уютнее, и разговоры приобретали как будто более задушевный характер. На дворе мороз и метель. На окнах видны полосы снега, набивающиеся над переплетами. В доме и на дворе тихо. Изредка слышны только порывы вьюги. Вдруг дядя прислушивается своим чутким ухом и говорит: "А ведь я слышу колокольчик". Все мы начинаем прислушиваться. "Это еще на горе, — говорит дядя. — А вот теперь спустился, едет мимо усадьбы Григория Ивановича..." Слышим теперь колокольчик и все мы, и так как он миновал усадьбу Ивахненкова, то не остается сомнения, что кто-то едет к нам.
Действительно, колокольчик умолкает у наших ворот и, судя по лошадиному топоту, подъехал какой-то грузный экипаж. "Кто бы то мог быть, — догадывается дядя, — в такую ночь, конечно, всякий выедет с колокольчиком; и уж если выехал, то, вероятно, по экстренному делу".
Отперли ворота, колокольчик зазвенел по двору, Фома выбежал встречать приезжих, и минуту спустя входит и таинственно докладывает чуть не на ухо дяде: "Господин Познанский". "Проси" — говорит дядя, никому и ничему не удивляющийся очень наглядно.
Фамилия Познанского была известна в губернии. Он был значительное лицо в Полтаве, был отставной кавалерист, носил большие усы, служил раньше чуть ли не по коннозаводству, и в данное время был, кажется, членом губернского депутатского собрания. Но какое дело могло его привести в Пятигорцы, да еще в такую ночь?
Входит Познанский. Фома зажигает свечи, дядя знакомит его со своими сестрами, представляет ему и меня, и завязывается общая беседа, разумеется, прежде всего о такой метели, о дурных дорогах из Лубен в Пятигорцы, об опасных косогорах, о том, что тут легко сбиться с дороги, потом пересчитали общих знакомых в Полтаве, и после некоторой заминки Познанский
— 290 —
говорит: "Я думал быть у вас гораздо раньше и сегодня же выехать в Лохвицкий уезд к Степану Степановичу Высоцкому. Мне нельзя терять времени, а потому прошу позволения выехать завтра, как можно раньше, а сегодня уделить мне час-другой для очень серьезного дела, которое я имею передать вам по поручению нашего губернского предводителя дворянства князя Льва Викторовича Кочубея".
Дядя [Алексей Степанович] предлагает ему сначала с дороги отогреться, поужинать, а потом предоставляет себя в его распоряжение хоть на целую ночь.
Так и сделали. На другой день утром, когда мы вышли к общему кофе, Познанского уже не было. Дядя пришел серьезный и как бы задумчивый. Когда кончили кофе, он позвал всех нас к себе в кабинет, тщательно закрыл все двери и начал вполголоса: "Вам, конечно, интересно знать, зачем ко мне приезжал Познанский. Дело чрезвычайной важности и дело чрезвычайно секретное, такое секретное, что о нем не должно быть сказано ни слова, пока оно не будет объявлено во всеобщее сведение высшей властью. Вопрос идет об освобождении крестьян из крепостной зависимости. Губернский предводитель сообщает всем нам, уездным предводителям, через Познанского, что государь твердо решил принять безотлагательные меры для освобождения крестьян. Сведения эти дошли до Кочубея частным образом, и он поручил Познанскому как человеку, умеющему говорить, потолковать обстоятельно об этом с нами и поразведать у нас, не отзовется ли дворянство Полтавской губернии самостоятельно на эту меру и не будет ли оно склонно повергнуть на высочайшее благовоззрение свою полную готовность к освобождению крестьян, не ожидая имеющих быть в последствии распоряжений.
Для этого, — продолжает дядя, — безотлагательно во всех уездах будут собраны дворянские съезды. Дворяне, конечно, с готовностью подпишут всеподданнейшее прошение, но что из этого выйдет, как это дело пойдет дальше, я пока решительно недоумеваю..."t;
Много потом гадал дядя, а иногда привлекал и меня к этим гаданьям, каким способом можно было бы освободить крестьян так, чтобы дело обошлось совсем спокойно. Он опасался распространения слухов, будто дворянство противится освобождению крестьян.
— 291 —
В то время все помещики были как бы выбиты из колеи и находились в возбужденном состоянии. Смешно бывало иной раз видеть, как ваш собеседник, очень солидный господин, спешил притворять двери, как только разговор заходил об эмансипации. Мне, молодому человеку, не давали и заикнуться об этом деле. Бывало, только начнешь, сейчас раздается "тсс..." и притворяются все двери.
Но через полгода были уже образованы губернские комитеты по крестьянским делам. Мой отец [Дмитрий Петрович] и дядя Алексей Степанович вошли в состав Полтавского комитета. Оба они много и усердно работали. Отец мой написал проект положения об устройстве быта освобожденных крестьян и первый произнес слово "мировой посредник", указав на важное значение именно такого посредствующего элемента, как для крестьян, так и для помещиков.
Полтавский губернский комитет по устройству и улучшению быта помещичьих крестьян.
(Рейзер Алексей Степанович, № 31, Бутовский Димитрий Петрович, № 33).
См.
Павловский И. Ф.
К истории полтавского дворянства (1802-1902). том 2, стр. 48.
За эту работу он получил письменную благодарность от Ростовцова. Дядя тоже работал, но вместе с тем он был постоянным посетителем всех собраний, балов, концертов и спектаклей, как я уже говорил, во множестве устраивавшихся тогда по случаю дворянского съезда. У него было даже нечто вроде романа, стоившего ему пары превосходных упряжных лошадей своего завода. Подарок был сделан во время катанья, в нежном увлечении; но принят он был, надо правду сказать, очень просто: как будто иначе этого и быть не могло.
По возвращении из Полтавы в кабинете у дяди появился портрет очень красивой, но несколько полной дамы. В кругу интимных собеседников он любил иногда припомнить, что это была за прелесть, эта Настасия Петровна; но о подарке он не любил вспоминать.
Знаменательный день 19-го февраля 1861 года не отразился какими-либо заметными последствиями на жизни в Пятигорцах. Алексей Степанович вернулся из Полтавы с некоторыми запросами для своей домашней жизни. Он оклеил комнаты новыми обоями, появились новые канделябры, новые сервизы и стала готовиться новая модная мебель бывшими крепостными, но искусными столярами из Поставмук и Городища, по образцам, одобренным Паульсоном и другими знатоками. Правду сказать, мне было жалко прежней старой мебели красного дерева, может быть неудобной, но солидной, серьезной и всег-
— 292 —
да импонировавшей мне в моем детстве. Но требования моды были, разумеется, сильнее всяких личных желаний.
Вообще наступила как бы кульминационная точка в барстве Алексея Степановича. Обеды и ужины сервировались параднее. Камердинер Фома стал появляться в зеленом полуфраке со светлыми пуговицами; лакей Степан подавал в перчатках даже и за домашним столом. После обеда вместо турецкого дюбека закуривался иногда тонкий упман.
Но как это всегда бывает и в истории, и в жизни каждого отдельного человека, и даже в окружающей нас неодушевленной природе, полный расцвет заключал уже в себе и начало разложения. Началось с того, что Алексей Степанович прекратил винокурение. Прежде это был даровой труд, теперь он обратился в труд наемный. Потом, винокурение производилось от избытка хлеба, теперь, при изменившихся условиях барщины, такого избытка не было. Разумеется, другой человек помоложе и предприимчивее сумел бы выйти из этого и из многих других появившихся затруднений. Но Алексей Степанович, осевший на своем барстве, не мог и, главное, не хотел этого делать. Он как-то на многое махнул рукою: "хватит с меня и того, что у меня есть!" И правда, ему еще надолго хватало. Сложив с себя звание предводителя дворянства, он был избран мировым судьей и превосходно исполнял эту должность. Он стал даже популярным человеком в этом звании. Своею ровностью, своим разумным, спокойным словом он приводил иногда к благоприятному окончанию очень запутанные дела.
Я видел его в этой должности в 1866 и в 1870 году. Он любил, когда у него в камере присутствует публика, и меня приятно поражало то достоинство, с каким он делал свое дело. Камера была, к слову сказать, рядом с бильярдной. Это была та самая комната, в которой прежде приготовляли ночлег для гостей.
Так дело шло до смерти тети Анны Степановны. Она была старше Алексея Степановича и ревниво наблюдала за сохранением в своем доме достоинства, приличествующего почтенному дворянскому роду. Она умерла в 1872 г., и с тех пор стал постепенно замечаться видимый упадок этой порядочности. Надо сказать, что у Алексея Степановича, с тех пор, как умерла его жена, всегда бывала какая-нибудь дама сердца. К чести
— 293 —
его надо прибавить, что никогда у него их не было двух или нескольких в одно и то же время, и что, по большей части, эти дамы были не из его крепостных девиц. При жизни Анны Степановны эти особы жили в отдельном доме, на другом дворе, и не смели ногою ступить в большой дом, без особого разрешения или без зова Анны Степановны. По этому поводу у нее с дядей бывали иногда, впрочем редко, острые разговоры. Алексей Степанович сердился, но все-таки подчинялся требованиям старшей сестры. Все было по наружности гладко, но только по наружности. У Алексея Степановича никогда не было детей, но своих девиц ему приходилось выдавать замуж, когда у них объявлялись женихи. Надо было выдавать им приданое; и в замужестве эти девицы производили на свет довольно многочисленное поколение, о котором тоже надо было втихомолку заботиться. Анна Степановна ни знать, ни слышать об этом не хотела. Но вот не стало этой чудной, любящей, твердой и рассудительной женщины, и весь этот подпольный мир выплыл наружу. В доме понемногу стали показываться то отцы, то матери, то дети, чтобы проведать старого скучающего барина. Барин действительно скучал и стал привыкать к этим посещениям. Особенно полюбил он детей, которых в народе стали называть воспитанниками барина. И вот понемногу эти люди, и малые и старые, решительно обнаглели. Они обставили его жизнь так, что он уже не мог без них обойтись, и стали одолевать его сначала просьбами, а потом требованиями, которые барин спешил удовлетворять, чтобы сохранить при себе эту компанию. Обнаглел даже Фома, который прежде мог обращаться к барину только с докладами, а теперь лез к барину с советами и наставлениями, как какой-нибудь гувернер.
И вот, Алексей Степанович кому купил усадьбу, кому построил дом, на кого перевел кусок удобной земли на хуторе, кому помог хорошими деньгами для торговых предприятий. И остался он к концу своей жизни только со своим родовым имуществом, которого он все-таки не тронул; а все большое благоприобретенное им состояние пошло в эти хищные руки, и было проиграно, прокучено или пропито.
Умер он в 1882 году, приближаясь к восьмидесятилетнему возрасту, и умер все-таки как барин, произведя впечатление на окружавших его дармоедов.
— 294 —
Как-то после обеда эта компания развлекала его игрой в дурачки. И вот стал он, чтобы пройтись, сделал два шага и грохнулся во весь рост на пол. Один из воспитанников, тот самый глухой Ваня, который делал и скрипки, смастерил ему тяжелый дубовый гроб, и похоронили его на поэтической площадке в Грабине, у подножия горы, рядом с могилами его жены, моего отца и тети Анны Степановны...
Милая, кроткая тетя Марья Степановна прожила еще лет шесть или семь. Она очень привязалась к моей жене и проводила у нас в Пелеховщине летние месяцы. Мы тоже сердечно ее любили и усердно упрашивали жить у нас в Петербурге. Но она не могла оставить Пятигорцы, у нее было там и хозяйство, и слишком много воспоминаний. В 1888 году, зимой, она неожиданно скончалась, и не было при ней никого из своих, чтобы закрыть ей глаза...
Так умерли последние Райзеры...
Потомство этой фамилии по боковым линиям Кореневых, Бутовских, Скаржинских многочисленно, но прямого потомства по мужской линии представители этой фамилии не оставили. Это — прекратившийся род...
Александр, лакей при карете: 250
Анна Андреевна: 287
Антинг: 272
Апухтина: 244
Арапов или Арапос: 276
Афанасьев Степан Иванович: 256, 277
Афанасьева Авдотья Степановна: 256, 258, 259, 277
Афанасьева Анна Степановна: 256, 259
Афанасьев-Чужбинский Александр Степанович: 256, 259, 260, 264, 278, 283
Белуха-Кохановский Михаил Андреевич: 251
Будберг: 268
Бутовская Анастасия (Настасия) Петровна (в замужестве Ивахненко): 245, 277
Бутовская Райзер Надежда Степановна – см. Райзер (в замужестве Бутовская): 245, 256, 258, 259
Бутовская Ольга Дмитриевна (в замужестве Коренева, с 1865): 253, 254
Бутовский Дмитрий Петрович († 1865): 245, 251, 262, 277, 291
Бутовский Петр Данилович: 280
Ваня, воспитанник Алексея Степановича: 263, 294
Вейдемейер: 270
Волков Александр Павлович: 251
Высоцкий Степан Степанович: 290
Герцог Йоркский: 248
Гончаров: 283
Горвиц: 288
Горленко Анна Васильевна (в замужестве Райзер): 244, 257
Горленко Василий Павлович: 244, 257
Горленко Дмитрий Васильевич: 244, 256, 257, 258
Горленко Екатерина Вильгельмовна – см. Райзер (в замужестве Горленко): 244, 256, 257, 258
Горленко Наталия Васильевна: 257
Горленко Павел Васильевич: 257
Гравело: 248
Григорович: 283
Дель, семейство: 270
Дзевчопольская Анна Васильевна – см. Коренева (в замужестве Дзевчопольская): 245, 250, 252, 258, 283
Едличко, старший: 252
Екатерина II: 266, 267, 268, 269, 270
Ивахненко Анастасия Петровна – см. Бутовская (в замужестве Ивахненко): 245, 277
Ивахненко Варвара Григорьевна: 277
Ивахненко Григорий Иванович: 245, 277, 278, 289
Ивахненко Марья Николаевна: 278
Ивахненко Наталья Григорьевна: 277
Ивахненко Николай Евстафьевич: 277
Квитко, уездный судья: 279
Кирьяков Григорий Степанович: 282
Кирьяков Иван Степанович: 282
Кирьяков Прасковия Ивановна (урожденная ?): 281
Кирьяков Степан Григорьевич: 279, 280, 281, 286, 287
Кирьякова Наталия Сергеевна (урожденная Плетнева): 280
Киселев Федора Федорович: 252
Коваленков Герасим: 244
Константин Устимович: 276
Константин Николаевич, Вел. Кн.: 283
Коренев Александр Васильевич: 245, 253, 283
Коренев Василий Александрович († в конце 1870-х годах): 244, 250, 251, 253, 257
Коренев Николай Васильевич: 245, 250, 251, 252-253, 283
Коренева Анна Васильевна (в замужестве Дзевчопольская): 245, 250, 252, 258, 283
Коренева Анастасия Вильгельмовна – см. Райзер (в замужестве Коренева): 244, 247, 250, 253, 257, 258, 258, 259, 284
Коренева Ольга Дмитриевна – см. Бутовская (в замужестве Коренева): 253, 254
Коруновский, окружной начальник: 279
Коцеба: 248
Кулябко, уездный исправник: 279
Ладыгина Варвара Петровна: 273
Ладыгина/Лодыгина Екатерина Петровна (в замужестве Райзер): 244, 273
Литвинова Анастасия Алексеевна: 253-255
Литвинова Мария (Мари) Алексеевна (в замужестве Райзер, с 1833, † 1835): 245, 254, 257, 258, 258, 261, 262, 263
Лорих Анна Ивановна (в замужестве Райзер): 243, 270, 271, 272, 273
Максимов: 283
Мармонтель: 248
Милорадович Родион Николаевич: 252
Мисюра Андрей Прокофьевич: 277, 278, 279
Настасия Петровна: 291
Олсуфьев: 267
Остен-Сакен Павел Александровича (Павинька): 258, 275, 276, 277
Павел I Петрович: 243, 248, 268, 271
Паганини: 263
Паульсон Василий Иванович: 250, 273, 280, 282, 283, 284, 285, 286, 287, 288, 291
Паульсон София Антоновна (урожденная ?), директриса Одесского женского института: 283
Петр I: 249, 265, 266, 269, 270
Петровский Петр Федорович: 252
Пинкорнелли Анна Федоровна: 270
Пинкорнелли Елизавета Федоровна: 270
Пинкорнелли Иван Федорович: 270
Пинкорнелли Николай Федорович: 270
Пинкорнелли Петр Федорович: 270
Пинкорнелли, семейство: 270
Плетнев Адриан Сергеевич: 280
Полторацкая Лиза: 261
Попова Ольга Алексеевна: 252
Потемкин Григорий Александрович: 268, 269
Райзер Александр Степанович: 245, 261
Райзер Алексей Степанович († 1882, приближаясь к восьмидесятилетнему возрасту): 245, 246, 251, 254, 256, 257, 257, 258, 258, 261, 262, 263, 264, 273, 274, 275, 277, 278, 279, 283, 285, 286, 287, 289, 290, 291, 292, 293,
Райзер Анастасия Вильгельмовна (в замужестве Коренева, с 1834, † в 1860-х годах): 244, 247, 250, 253, 257, 258, 258, 259, 284
Райзер Анна Васильевна – см. Горленко (в замужестве Райзер): 244, 257
Райзер Анна Ивановна – см. Лорих (в замужестве Райзер): 243, 270, 271, 272, 273
Райзер Анна (Анюта) Степановна (род. ок. 1800, † 1872): 245, 256, 257, 259, 263, 264, 272, 273, 275, 289, 292, 293, 294
Райзер Викентий Викентьевич († после 1782): 266, 267, 268, 269, 270, 271, 272
Райзер Вильгельм (Вилим) Викентьевич (род. ок. 1766): 244, 248, 249, 253, 271, 272
Райзер Винцент (Викентий) (†1775): 249, 266
Райзер Владимир Степанович: 245, 264
Райзер Екатерина Викентьевна (в замужестве Цицианова): 270
Райзер Екатерина Вильгельмовна (в замужестве Горленко, с 1834): 244, 256, 257, 258
Райзер Екатерина Николаевна (в замужестве Скаржинская): 244, 249, 265, 273
Райзер Екатерина Петровна – см. Ладыгина/Лодыгина (в замужестве Райзер): 244, 273
Райзер Мария Алексеевна – см. Литвинова (в замужестве Райзер): 245, 254, 257, 258, 258, 261, 262, 263
Райзер Мария/Марья Степановна († 1888): 245, 256, 258, 258, 259, 259, 264, 273, 274, 278, 289, 294
Райзер Надежда Степановна (в замужестве Бутовская, с 1837): 245, 256, 258, 259
Райзер Николай Вильгельмович: 244, 245, 247, 256, 257, 259, 265, 273
Райзер Степан Викентьевич (род. 1776): 244, 245, 253, 255, 256, 257, 258, 259, 261, 271, 272, 273
Ребиндер: 268
Роман, состоящий при санях: 250
С. Мария Алексеевна: 285
С. Марфа Павловна: 285
Санковская Юлия Осиповна: 262
Сведенборг: 248
Сидо: 272
Скаржинская Екатерина Николаевна – см. Райзер (в замужестве Скаржинская): 244, 249, 265, 273
Скаржинский, генерал: 244
Славутинские: 283
Старицкий Дмитрий Михайлович: 252
Степан Степанович Огранович, член Лубенского депутатского собрания: 279
Степан, лакей: 292
Суворов Александр Васильевич: 269
Тимофеев: 252
Томара: 249
Трощинский Дмитрий Прокофьевич: 271, 272
Фермилен: 268
Фильд: 264
Фома, камердинер: 292
Цицианов Дмитрий Михайлович: 270
Цицианова Екатерина Викентьевна – см. Райзер (в замужестве Цицианова): 270
Ширман: 263
Штелин: 265
Шульгоф: 281
Юлия Семеновна: 287
Ярошенко Любовь Васильевна: 252
Указатель географических названий
Биевцы: 243
Бурбино: 246
Ворскла: 252
Городище (Лохвицкого уезда): 250, 282, 283, 287, 291
Грейфсвальд: 266
Днепр: 283
Лохвица: 242
Лубны: 242, 244, 249, 252, 272
Лукомье: 246
Михновцы: 277
Могилев: 256
Москва: 249
Нестеровка (Остерского уезда): 272
Пелеховщина: 262
Пирятин: 256
Полтава: 251
Померания: 266
Поставмуки/Постамовки (Лохвицкого уезда): 243, 244, 245, 246, 251, 252, 253, 254, 256, 257, 257, 259, 242, 272, 273, 282, 283, 291,
Пятигорцы (Лубенского уезда): 245, 246, 259, 262, 263, 272, 273, 277, 279, 280, 287, 288, 289, 291, 294
Ракиты: 246
Селище (Переяславского уезда): 272
Сула: 246
Удай: 242, 243, 246, 250, 251, 263, 282, 284, 287
Чернече (Хорольского у.): 272
Швеция: 266
Шеметова слободка: 250
Юсковцы: 277
Ссылки на эту страницу
| 1 | Бутовский Алексей Дмитриевич
[Бутовський Олексій Дмитрович] - пункт меню |
| 2 | В родном гнезде (летопись рода Бутовских)
[У рідному гнізді (літопис роду Бутовських)] - Алексей Дмитриевич Бутовский |
| 3 | Горленки
матеріали до родоводу / материалы к родословию |
| 4 | Райзеровы
матеріали до родоводу / материалы к родословию |
