История Полтавы

Малоруссы

• 

Подробности

Просмотров: 3015

А. Н. Пыпин. Малоруссы.

Подается за изданием: Пыпин А. Н. Малоруссы. // Обзор истории славянских литератур А. Н. Пыпина и В. Д. Спасовича. Издание О. И. Бакста. — С.-Петербург, в типографии О. И. Бакста, Стремянная, № 14. 1865 — VI+537 с. Глава третья. Русское племя. 2. Малоруссы. Стр. 206-231.

Источник: Национальная электронная библиотека

Перевод в html-формат: Борис Тристанов.

Спорные мнения о малорусском языке и народности; Русь западная и южная под влиянием Польши; борьба политическая и религиозная;— первые литературные проявления малорусских народных элементов с конца 18-го столетия: Котляревский, Квитка, Шевченко; новейшие писатели; народная поэзия.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 206

2. МАЛОРУССЫ.

Обращаясь в Малоруссам, мы встречаем спорный национальный вопрос, какой порождало не раз славянское возрождение. Спор идет здесь о степени отдельности и автономии малорусской народности, языка и литературы. Эти спорные пункты явились именно в последние годы, когда в малорусской литературе началось особенно живое движение: они решались различно, и когда одни выводили из них несомненную полноправность малорусской литературы, другие выводили ее полное осуждение. Литературному спору придан был наконец политический оттенок, и обстоятельства прекратили его не дожидаясь аргументов, какие захотела бы представить altera pars.

Сущность вопроса состояла в определении того, до какой степени народность малорусская или южно-русская составляет отдельную особность от русского целого, как давны ее исторические права и до какой степени она может иметь притязания на отдельную литературу. Спор о малорусской народности начался на почве чистой филологии и истории, стал потом вопросом литературным, перешел дальше в вопрос внутренней политики и в настоящую минуту замолк. Не имея поэтому возможности говорить о нем, так как он составляет факт слишком близ-

Пыпин А. Н. Малоруссы — 207

кого настоящего, мы укажем только в общих чертах разные мнения, выраженные обеими сторонами.

Относительно древности малорусской народности и языка сами Мялоруссы думают, что она представляет такую же самобытную и старую народность, как великорусская, считают эту народность тем зерном, в котором началась русская история старого киевского периода. Южно-русский язык есть исконный язык русского южного племени, это — язык Нестора и древних южных и западных летописцев, язык Слова о Полку Игореве; и проч. Другое мнение утверждает, что малорусская народность и язык — явления новые, что язык этот выделился из русского целого не ранее 13—14-го столетий, которые были переходной эпохой в истории целого русского языка; что он вообще есть только местное и позднее наречие. По мнению г. Погодина, резче выразившего этот взгляд чем другие, жители южной Руси в древности были Великоруссы, которым принадлежит и характер древнерусской истории, и древний киевский эпос о князе Владимире — неизвестный у нынешних Малоруссов; происхождение малорусской народности и появление нового (будто бы) языка, он объяснял наконец тем, что нынешние Малоруссы — потомки закарпатских Русинов, пришедших из-за Карпат и занявших земли, опустошенные татарским нашествием. Относительно языка другие люди тех же взглядов утверждали, что памятники русские до 13—14 века не представляют никаких признаков исконного и самобытного малороссийского наречия; что признаки эти появляются только с указанного периода, и что малорусское наречие произошло таким образом в позднюю сравнительно эпоху, вследствие обыкновенного выделения видов языка из его рода ¹⁾.

Чем же решается это противоречие? Исследований о языке до сих пор сделано еще мало для того, чтобы можно было решить определительно по памятникам вопрос об относительной древности малорусского наречия, тем более, что количество древних памятников из киевской эпохи вообще ограничено, да и в тех влияние церковного языка мешало полному обнаружению народной речи. При всем том существование особой речи и народности очень естественно предположить уже из того различия племен, которое указывается древнейшей летописью (Поляне, Древляне, Уличи, Тиверцы, Северяне) и которое легко могло представлять и различие местных наречий. С другой стороны, современное различие южного русского от северного, далеко превосходящее объемом отличия всех других местных наречий русского языка, делает из малорусского наречия столько же отдельную единицу, как другие значительные

¹⁾ Всю полемику об этих предметах, веденную Максимовичем, Погодиным, Срезневским, Лавровским и пр. см. в "Истории русск. языка" г. Срезневского, в Р. Беседе, Журнале М. Нар. Просв. и Основе, а потом в "Моск. Ведомостях".

Пыпин А. Н. Малоруссы — 208

наречия славянского языка (что находят и серьезные славянские филологи), и следовательно допускает заключать о давнем отделении этой ветви из первобытного общего русского корня. Наконец приводят и другие исторические основания в пользу самобытности южно-русского народа в местах, занимаемых им в настоящее время. Это, во-первых, географические названия местностей, не изменившиеся с древнего периода, что было бы необходимо, ест бы жители были пришельцы 13-14 столетия. Далее, это — народные южно-русские предания, которые при всей утрате эпоса о Владимире, при всем накоплении нового народно-поэтического материала, заслонявшего старину (в 15-17-м столетиях), сохраняют ясные воспоминания о Царьграде, о древнем Киеве, об исторических Татарах, даже о мифических событиях, рассказанных древней летописью (преданья о Кириле Кожемяке, о белгородской осаде и пр.), — что опять заставляет предполагать в нынешних южно-руссах тот же народ, которому эти преданья принадлежали в древности. Далее, это — слово о Полку Игореве, по исследованиям ученых, носящее несомненные признаки южно-русского характера уже в 12-м столетии и проч. ²⁾.

С этим противоречием двух разных взглядов на прошедшее малорусского наречия тесным образом связано и другое противоречие, о правах отдельной малорусской литературы в настоящее время. Одна сторона, считавшая самый язык Украины местным провинциализмом, находила, что существование малорусской литературы не только бесполезно, но даже и вредно, как сепаратизм и как бесплодное усилие искусственно дать местному наречию особую литературу, вь которой народ не чувствует никакой настоятельной надобности. Другая, опираясь на отдельность малороссийской народности, защищала литературу с общей национальной точки зрения и на основании практической необходимости, так как отдельная национальность имеет право развивать свои отличительные особенности и так как русский язык в книге непонятен для огромной массы южно-русского народа. Ясно, что здесь повторяется то же развитие национального принципа и та же реакция против него, какие мы можем нередко наблюдать в современном движении славянских народностей. Но если в других местах вопрос этот может быть разрешен довольно просто и стремления мелких народностей к отдельным литературам представляют крайнее преувеличение национального начала, — здесь этот вопрос более сложен и разъяренные вопли газетчиков, кричащих об украинофильстве, конечно не могут представлять здравого решения. Дело определилось бы наклонностями самого народа, которых еще нельзя было до сих пор взвесить с справедливой точностью.

Этнографические отношения южной Руси г. Костомаров, — признающий

²⁾ См. ст. Котляревского в Основе 1862, октябрь.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 209

полную древность наречия и народности южной Руси, — изображает следующим образом.

«Обращаясь к русской истории, можно проследить, как недосказанное летописцем в его этнографическом очерке о южной Руси, само собой высказало себя в цепи обстоятельств, образовавших историческую судьбу южно-русского народа. Если первоначальный этнограф, исчисляя своих Полян, Древлян, Улучей, Волынян, Хорватов, не дал им всем одного названия, отдельного от других Славян русского материка, то им его дала вскоре история. Это название — Русь, название первоначально варяжской горсти, поселившейся среди одной из ветвей южно-русского народа и поглощенной ею вскоре. Уже в 11-м веке название это распространилось на Волынь и на нынешнюю Гялицию, тогда как не переходило еще ни на северо-восток, ни к Кривичам, ни к Новгородцам... В 12-м веке, в земле Ростовско-Суздальской, под Русью разумели вообще юго-запад нынешней России в собирательном смысле. Это название... сделалось этнографическим названием южно-русского народа; мелкие подразделения, которые исчислил летописец в своем введении, исчезли или отошли на третий план, в тень... Название Руси за нынешним южно-русским народом перешло и к иностранцам. Когда толчок, данный вторичным наплывом литовского племени в судьбу славянских народов всей западной части Русского материка, соединил их в одно политическое тело и сообщил им новое соединительное прозвище — Литва, это прозвище стало достоянием Белорусского края и белорусской народности, а южно-русская осталась с своим древним привычным названием Руси.

"В 15-м веке различались на материке нынешней России четыре отдела восточно-славянского мира: Новгород, Московия, Литва н Русь: в 16-м и 17-м, когда Новгород был стерт, — Московия, Литва и Русь. На востоке имя Руси принималось как принадлежность к одной обшей славянской семье, разветвленной и раздробленной на части; на юго-западе это было имя ветви этой семьи. Суздалец, Москвич, Смолянин — были Русские по тем признакам, которые служили органами их соединительности вместе: по происхождению, по вере, по книжному языку и соединенной с ним образованности; Киевлянин, Волынец, Червоно-русс — были Русские по своей местности, по особенностям своего народного, общественного и домашнего быта, по нравам и обычаям; каждый был Русским в тех отношениях, в каких восточный Славянин был не Русский, но Тверитянин, Суздалец, Москвич. Так как слитие земель было дело общее, то древнее название, употребительное в старину для обозначения всей федерации, сделалось народным и для восточной Руси, коль скоро общие начала поглотили развитие частных: с именем Руси для них издревле соединилось общее, сравнивающее, соединительное. Когда из разных земель составилось

Пыпин А. Н. Малоруссы — 210

Московское государство, это государство легко назвалось русским, и народ, его составлявший, усвоил знакомое прежде ему название, и от признаков общих перенес его на более местные и частные признаки. Имя Русского сделалось и для севера и для востока тем же, чем с давних лет оставалось, как исключительное достояние юго-западного народа. Тогда последний остался как бы без названия: его местное частное имя, употреблявшееся другим народом только как общее, сделалось для последнего тем, чем прежде было для первого. У южно-русского народа как будто было похищено его прозвище. Роль должна была перемениться в обратном виде. Так как в старину северо-восточная Русь называлась Русью только в общем значении, в своем же частном имела собственные наименования, так теперь южно-русский народ мог назваться Русским в общем смысле, но в частном, своенародном, должен был найти себе другое название. На западе, в Червоной Руси, где он стал в сопротивление с чуждыми народностями, естественно было удержать ему древнее название в частном значении, и так Галицкий Червоно-русс остался Русским, Русином, ибо имел столкновение с Поляками, Немцами, Уграми; в его частной народности ярче всего высказывались черты, составлявшие признаки общей русской народности... Но там, где та же народность столкнулась с северной и восточно-русской, там название Русского, но отношению к частности, не имело смысла, ибо Южно-руссу не предстояло охранять тех общих признаков своего бытия, которые не разнили, а соединяли его с народом, усваивавшим имя русское. Тут название Русского необходимо должно было замениться таким, которое бы означало признаки различия от Восточной Руси, а не сходства с нею. Этих народных названий являлось много, и, правду сказать, ни одного не было вполне удовлетворительного, может быть потому, что сознание своенародности не вполне вырабатывалось. В 17-м веке являлись названия: Украина, Малороссия, Гетманщина, — названия эти невольно сделались теперь архаизмами, ибо ни то, ни другое, ни третье не обнимало сферы всего народа, а означало только местные и временные явления его истории. Выдуманное в последнее время название Южно-руссов остается пока книжным, если не навсегда останется таким" ³⁾.

Мы не можем пускаться в подробности исторической судьбы южно-русского наречия и его литературных памятников, потому уже, что, как мы сказали, они мало до сих пор исследованы и сведения не собраны в ясный систематический порядок. Вследствие указанного нами основного разногласия двух сторон о южной Руси, древнейшие памятники русской письменности остаются предметом спора между защитниками двух наречий: не только Слово о Полку Игореве, но летопись Нестора и другие произ-

³⁾ История. Монография, I, стр. 229-233.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 211

ведения русской старины одними считаются за памятники русские, той формы древнего русского языка, которой нельзя приписывать специфически малорусского свойства, — другими за памятники вполне южные с южно-русским языком и народностью. Известно наконец, что на них изъявили свои притязания и историки польской литературы, которым киевские Поляне казались Поляками (Вишневский и др.), — притязания, конечно лишенные критических оснований. Мы выше уже согласились, что южное население древней Руси имело свои национальные отличия, поэтому находим возможным называть упомянутые памятники южно-русскими, если они по своему происхождению принадлежат древнему Киеву, Волыни и проч.; но мы прибавляем к этому, что историческая связь обеих главных частей Руси в те времена не дает, по нашему мнению, возможности провести резкую черту между литературными фактами севера или юга в период 10-13-го столетий. Точно также, как древний эпос, — и именно в тех чертах, какие придает ему киевская обстановка ⁴⁾, — цельнее сохранился на севере, где он был известен как общее русское преданье; и литературные факты южной Руси, по происхождению южно-русские, одинаково принадлежали и северу, где от этих фактов — летописи Нестора, духовных писателей, даже Слова о Полку Игореве — велась последовательно уже своя, великорусская или северная традиция. Север всегда знал Нестора, Феодосия, Илариона и вообще все памятники старо-славянской литературы, появлявшиеся сначала в южной Руси, которые потом забылись на юге или совершенно, благодаря новым книжным влияниям, или помнились далеко не с той отчетливостью, как на севере. Слово о Полку Игореве нашло подражателя в авторе «Задонщины» — сказания уже чисто московского. Провести к этом отношении исключительную границу становится не возможным.

Это явление, т. е. забвение югом собственных национальных и литературных преданий и переход их на север (или вернее, сохранение их близко-родственным севером) имеют свое достаточное объяснение в исторической судьбе южно-русского племени. При всех народных особенностях, заставлявших древнего летописца отличать и на юге, и на севере столько отдельных племен, при всей давности и полной физической естественности национальных отличий юга от севера, заставляющей новых этнографов принимать здесь положительно "две народности", — между ними было слишком много общего не только по общему родству и сходству, которые в древности гораздо ближе, чем теперь, соединяли

⁴⁾ Делаем это замечание, имея в виду мнения тех, которые: полагают, что известность южного эпоса на севере объясняется тем обстоятельством, что этот эпос ест доисторический эпос, общий целому племени и более древний, чем князь Владимир. Это может быть верно относительно общих эпических оснований, но тем не менее форма эпоса киевская. Другими словами, переход эпоса от мифологического содержания к историческому, совершился еще в киевский период.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 212

разные славянские племена, но и по тесным политическим и религиозным связям, которые делали тогда из русской земли одну связную политическую федерацию (или удельную систему — все равно) и соединяли ее под один религиозный, византийский порядок. В период до-татарский эта родственность и внешняя связь была по крайней мере достаточна для того, чтобы разные племена могли соединяться в одной общей письменности и в общих национальных преданиях.

Впоследствии это становится иначе, и изменение в судьбе народности соединяется с изменением в политическом положении в общественных отношениях южной Руси. Первоначальное политическое и общественное устройство южной Руси представляло общие национальные черты целого русского племени. Приход Варягов если и не имел влияния на самую народность, т. е. язык, национальные преданья, обычаи и пр., то он имел несомненно влияние социальное, отделив дружину в привилегированное сословие: потомство князей и дружина положили начало боярству, сосредоточению собственности и постепенному стеснению самого народа. Это были черты, общие в до-татарский период северу и югу. Татарское нашествие прерывает на юге это общерусское развитие: Монголы не изменяли правда общественного устройства, но разоренная и обезлюдевшая страна ослабела и скоро подчинилась литовскому завоеванию. В составе княжества Литовского боярская аристократия еще больше отделилась от народной массы, но русская народность (южной Руси и Белоруссии) не потеряла своего значения: известно, напротив, что в начале она удерживалась не только в народе, но и в высшем классе и через него передавалась литовской аристократии и даже княжескому дому. Русская народность, в двух оттенках, стала господствующей народностью Литовского княжества, не только по своей большей численности, но и по нравственному влиянию. Но затем начинается польское влияние и наконец происходит окончательное соединение с Польшей. Одна часть южно-русского народа была покорена Польшей в конце 14-го века; другая, принадлежавшая княжеству Литовскому, хотя и оставалась русской в массе, но уже начала испытывать влияние польских нравов и образованности, потому что уже в 15-м столетии, князья литовские были королями польскими и раздачей аристократических привилегий привязывали русское дворянство к польским порядкам. В первое время и даже после формального соединения русское дворянство еще продолжает стоять за интересы народности и религии, но мало по малу действие польского устройства, рассчитанного для выгод аристократии, почти совершенно овладело русской шляхтой, желавшей с своей стороны воспользоваться этими выгодами. Это еще больше отдалило высшие классы от народа, бесправие и угнетение которого увеличивались все больше и больше. Польская образованность, нравы, обычаи, религия и наконец язык стали переходить и к русскому дворянству: католичество стало находить в нем усердных прозелитов. Перемена языка и религии совершенно разделили народ и шляхетство на два противопо-

Пыпин А. Н. Малоруссы — 213

ложные и наконец враждебные лагеря. Это влияние польской народности было уже весьма явно в 17-м столетии и в отдаленных краях южно-русскоий земли, когда замечает о нем Боплан, в своем описании Украины: оно началось конечно гораздо раньше и продолжалось потом очень долго, до самого 19-го столетия... Народная масса была осуждена на бездействие и молчание; она лишена была прав, и народно-общественных, а потом и религиозных, и наконец заявила свой протест теми восстаниями, которые начинаются в конце 16-го столетия, и в 17-м, при Хмельницком, оканчиваются соединением с Россией. Заднепровская Украйна оставалась еще польской и отношения продолжались те же: во второй половине 18-го века так называемая "Колиивщина» напомнила старые казацкие войны и показала, что в угнетенной массе продолжало жить чувство прежней народной независимости. Только освобождение крестьян развязало тот узел, который так неловко связал народные и общественные отношения южной Руси относительно Польши... Не так натянуты, но все таки стеснительны были отношения малоросской народности и в той части, которая соединилась с Москвой. Непосредственно с присоединением началось русское влияние, которое подчинило Малороссию своим порядкам, нравам, образованию и проч. С Петра начали вводиться немецкие порядки; в 18-м столетии крепостное право ложится даже на свободное население Украйны. Высшие классы принимают русское образование и русский язык, что по-прежнему не давало возможности широкого развития в национальном смысле.

Такими невыгодными условиями обставлено было положение собственно народа. С тех самых пор, как татарское нашествие прервало его прежнюю историю, он окружен был обстоятельствами, которые всего менее могли способствовать его правильному и деятельному развитию в национальном смысле. Высший класс, наиболее снабженный средствами образования, рано начал терять свою народность; с другой стороны и школа, как мы увидим дальше, устроенная по иноземным схоластическим образцам, давала только условную образованность, опять забывавшую о народных потребностях и о народном языке. Следствием было то, что подлинная южно-русская народность не имела в сущности своего литературного выражения до того самого времени, когда на Украйне отозвалось общее возрождение славянства в 19-м столетии.

Мы уже говорили о характере древних памятников, составляющих общее достояние северного и южного русских племен. Следы того наречия, которое называют теперь южно-русским, в них конечно не могли быть так ясны, как можно была бы предполагать по его нынешней форме. В большем числе случаев, где сквозь старо-славянский текст церковных книг пробивалось местное наречие, или в языке летописей и т. п. памятников южной письменности, эти следы бывают обоюдные: тем не менее Шафарик видит следы южно-русских форм уже в известных сборниках 1073 и 1076 года, в евангелии 1143 и проч.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 214

Позднее, эти признаки носят уже несомненно южно-русский характер: таковы Луцкое евангелие 14-го века (Рум. Муз. № 112), рукопись Ефрема Сирина 1370 г., акты того же старого времени и множество более поздних рукописей, между прочим списанных южно-русскими писцами с старо-славянских оригиналов. Смутное время 13-го, 14-го и 15-го столетий не дало южной Руси возможности приобрести самостоятельную литературу; она ограничивалась старым церковным содержанием и народное наречие оставалось нетронутым, вне литературной обработки. С 15-го столетия деятельность русского племени в пределах княжества Литовского перешла на запад, и господствующим языком книги стало наречие западно-русское (польско-русское, белорусское) — странный язык, соединявший в себе общую русскую основу с оттенками старо-славянского, польского, южного и собственно белорусского.

Западно-русское наречие долго играло свою господствующую роль. Мы уже заметили, что русское племя представляло наибольшую массу населения княжества Литовского; его язык, не смотря на связи с Польшей, долго оставался языком высшего класса и княжеско-литовского двора, и понятно, что он мог стать не только языком церковной книги, но и языком официальным. На этом языке писана была целая масса официальных документов и грамот (изд. 1. Григоровича, Оболенского, Арх. Комиссии и т. д.) и целых законодательных памятников, как статут Казимира Ягеллона, Статут Литовский и т. д. Общественные и религиозные отношения русского народа в Литовском княжестве дали этому наречию значительное литературное распространение католическая пропаганда, впоследствии особенно проводимая иезуитами, пробудила в русской народности чувство самосохранения, и противодействие ее обнаружилось целой религиозной литературой. Оппозиция держалась даже людьми высшей аристократии, как знаменитый князь Константин Острожский, даже людьми чисто-московскими, как князь Курбский: оружием ее был старо-славянский язык библии и церковных книг, и отчасти уже выработавшийся тогда книжный великорусский стиль. Но большая часть этой литературы говорила тем западно-русским наречием, которое тогда отразило в себе смесь элементов, живших в Литовской Руси и особенно польское влияние. Западное наречие получило свой перевод библии трудами известного доктора Франциска Скоринны, и представляет затем много других книг, переводов отцов церкви, полемических сочинений; старо-славянские книги, напр. богослужебные, печатанные в западно-русских типографиях, снабжались белорусскими предисловиями, дополнениями и объяснениями. Школы, основанные защитниками православия, приняли тот же латинско-схоластический характер, каким отличались школы католические: оттого на них так недоверчиво и смотрело потом московское православие, напр. в деле Кирилла Транквиллиона, Лаврентия Зизания и пр., чему способствовала и уния, возбуждавшая крайнюю подозрительность

Пыпин А. Н. Малоруссы — 215

в Москве. Школы основались затем и на юге, в том же виде и с тем же богословским и научным содержанием. Мы не станем рассказывать подробностей о судьбе этой юго-западной образованности, которая обыкновенно занимает место в истории русской литературы по тому влиянию, какое западные русские ученые и киевская академия оказали на Москву и на русское образование во второй половине 17-го и начале 18-го века. Мы предполагаем более или менее известными имена Константина Острожского, Курбского, Петра Могилы, Галятовского, Барановича, Иннокентия Гизеля, Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого и т. д. Вся эта литература составляет особенную группу, которая, начавшись в западной Руси, стала в связь с Москвой, и с киевской академией утвердилась и на малороссийской почве. Это была по преимуществу борьба за православие оружием схоластической учености, перенятой у его противников. Схоластика пустила с тех пор крепкие корни в киевской академии, потом в московской и через нее в целой системе русского духовного образования, вышедшей из Киева. Вместе с схоластической теологией здесь началась и схоластическая литература, перенятая из латинизированной литературы польских школ. Такова была например драма, выраставшая из мистерий, и целая риторическая поэзия, ограниченная сплетением духовных и торжественных силлабических виршей. Это стихотворство было конечно далеко от поэзии и от народности. В содержании его попадались иной раз и предметы, даже очень близкие народному сознанию, как напр. в "Плаче Российском", — но выражение было крайне безжизненно и книжно. Семинарская схоластика не умела поэтически выразить даже патриотического чувства ⁵⁾.

Собственно южная Русь, как мы заметили, имела много своих представителей в этой книжной деятельности, но народный язык остался в стороне, потому что в книге его заглушали церковные, западные, польские и латинские элементы.

Литература имела мало и самобытного содержания. Вместе с формами чужого схоластического образования, она перенимала и литературные сюжеты. Самобытное ограничилось едва ли не одними летописями, сохранившими память о событиях Украинской борьбы с Польшей. Затем все, вышедшее из школы, носило на себе черты богословской схоластики, заимствованной из латинских образцов, или было подражанием польской литературе. Путем этого юго-западного посредничества польская литература приобретает в 17-м столетии большое влияние на русскую, которая заимствовала от нее первые примеры европейских литературных форм. Вторая половина 17-го столетия в особенности представляет целую массу подобных произведений, — силлабических вирш, мистерий и других драматических пьес, романов, повестей и шуточ-

⁵⁾ См. напр. этот "Плач" в Основе 1861, май, стр. 47-48.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 216

ных рассказов. Представители юго-западной учености действуют наконец лично в Москве, как Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий и т. д., а юго-западная Русь приобретает литературную связь с велико-русской Москвой. Влияние киевской академии продолжается в том же смысле и в 18-м столетии, но теперь уступает уже тем новым чертам образованности, которые являются с реформой. Народное южное наречие подчиняется снова — русский литературный язык приобретает мало по малу полное господство в книге.

Такова была в общих чертах история южноо-русского наречия, сначала имевшего с северным одну общую литературу; потом, отдельно от него, испытавшего чужие влияния и передававшего ему эти влияния в конце 17-го и начале 18-го столетия; наконец подчинившегося ему в новом историческом периоде русского господства и реформы. Народный языкь, вообще говоря, оставался вне литературного движения, где он выказывался только частно и случайно; редко заносимый в книгу, он продолжал однако свое развитие в устах народа, и наконец, когда явилась мысль о его собственном праве на участие в литературе, разница между ним и господствовавшим в книге русским языком была уже так велика, что литературное единство показалось невозможным. Для него требовалась уже особая литература... Размеры отличий южного языка от северного и его литературной формы заставляли наконец думать об исконном различии и независимости двух наречий. Эту разницу можно объяснить себе из общих условий истории языков: разница, хотя и необширная, севера с югом существовала без сомнения уже в киевский период, затем южное племя в течении нескольких столетий имело свою отдельную своеобразную жизнь, испытывало совершенно особые исторические, культурные и естественные влияния, — и те впечатления, которые оставались от всех этих влияний на народном языке, достаточно объясняют развитие его первоначально близких форм в настоящие отдаленные от великорусского формы.

Реформа Петра действовала и в южной Руси со всеми теми свойствами, какими она вообще отражалась в литературе, школьном образовании, общественном устройстве и нравах. Известно, каким образом Малороссия теряла под этим русским влиянием отдельные черты своего быта, каких она имела еще много во время присоединения: падение гетманского управления и введение крепостного права, даже между свободным казачеством, в течение 18-го века весьма резким образом разрушали тень ее автономии. С тех пор Малороссия представлялась одна перспектива: все больше и больше превращаться в русскую провинцию, принимать русские нравы, азык, образование и русскую литературу. С 18-го столетия Малороссия уже дала многих писателей этой литературе, язык ее стал местным жаргоном; правда, он оставался цел не только в народе, но в среднем и мелком дворянстве, но ему по-видимому уже

Пыпин А. Н. Малоруссы — 217

не предстояло литературной будущности. Для образованного класса более широкие литературные стремления были теперь возможны только на русском языке: Богданович, Капнист, Гнедич, Нарежный, малоруссы по происхождению, не вносят в свою длительность ничего малороссийского. Гоголь сохранил малороссийские симпатии, но по широте своих поэтических замыслов мог быть только русским писателем; малорусское наречие не давало ему достаточного поприща.

Таким образом малороссийское наречие по-видимому окончательно теряло всякую будущность. — Но в эпоху нового славянского возрождения эта будущность открылась и для него.

Если и прежде малороссийский отдел русской народности не создал никакой самобытной народной литературы, то в 18-м веке, при сильном русском влиянии, это было еще труднее. 18-е столетие было для него временем постепенного упадка. От начала и до конца его историки малорусской литературы едва выставляют два-три имени, но и в тех нет ничего существенно важного. Таков был в начале 18-го века Климентий Зеновиев, по-видимому не совсем доученный и не совсем монастырски строгий, иеромонах времен Мазепы. Рукопись его силлабических виршей, открытая не так давно Шишацким-Иличем, представляет большой сборник стихотворений в том же схоластическом вкусе, какой господствовал вь 17-м столетии. Климентий начинает философскими рассуждениями о правде, о болезнях, о божием долготерпении, об именах божиих, о смерти, но затем он пускается в изображение и обличение действительной жизни, говорит о быте разных классов общества, и разного рода ремесленниках, казаках и мужиках, монастырях и церквях, о писании и письменных людях, наконец даже "о женах, рождающих дети в скорий час по приняттю шлюбном и по браце в килько дний минувших, а не в рок", и "о девицах, дети рождающих" и т. д. Таким образом, по содержанию, стихотворения Климентия представляют пожалуй не безынтересный материал о малороссийской жизни того времени. Очевидно, это был человек бывалый и много видевший, но его точка зрения очень не высока, нравственные понятия не совсем тверды и он нередко противоречит себе и своих похвалах и осуждениях. Он то проповедует строгие правила морали, то оправдывает вещи весьма непохвальные и цинические; но вообще это поклонник высшего господствующего сословия, и, осуждая пороки других сословий, против него он не осмеливается направить своей сатиры. В поэтическом отношении стихотворения Климентия совершенно ничтожны: это — простой механический сбор сухих, школьных описаний с собственными нравоучительными сентенциями. Малорусский язык его изуродован силлабическим стихом и примесью польского и церковно-славянского ⁶⁾. Так как до сих пор

⁶⁾ Обширные отрывки из его книги приведены в статьях г. Кулиша, Русск. Беседа 1959 и Основа 1861, январь.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 218

нашлась только одна рукопись этих стихотворений, то можно думать, что Климентий и не заинтересовал ими своих соотечественников.

В стихотворениях Климентия, как они не лишены поэзии, довольно наглядно отражается внутреннее состояние Малороссии в первое время по присоединении и положение народа и народности, которые, избавившись от прежнего врага, не избавились однако от гнета и стеснения. Народ, освободивший родину, остался в рабстве у высшего сословия, которое, забывая о народе, думало только о собственном интересе; народность более и более уступала превозмогающему влиянию Москвы и Петербурга. Малороссия теряла окончательно местную автономию и в управлении, и в общественной жизни, и русские обычаи, язык, образование и литература заменяли мало по малу малороссийскую старину, сначала конечно в высших классах, а за ними и в других сословиях. Отличительные черты малорусского характера, обычаев, языка, поэзии хранились неизменно только в собственном народе, т. е. низшем классе, но этот класс не имел голоса в общественной и в официальной жизни, и вместе с ним малорусский элемент по необходимости становился на заднем плане. Простой народ, презираемый во времена польского владычества, и теперь в сущности стоял на той же ступени общественного права. Климентий, ученый грамотей, находил, что "письменному" человеку иметь дело с простым, все равно, что трезвому с пьяным:

"Бо в простого мужика простий есть обичай,
а в письменного особний, политичний, звичай."

"Этот политичный звычай, — замечает г. Кулиш, — развиваясь по началам мазепинской аристократии, естественно должен был дойти до полного отчуждения от всего, что связывает любовно одно сословие с другим". Общество отделилось от народа и смотрело на него как на что-то чужое и низшее, хотя в то те время и само не далеко ушло от него в нравственном развитии. Народное самосознание крайне упало в одном слое, и совершенно бездействовало в другом.

Этим объясняется, почему в этом обществе мог играть заметную роль и даже получить известное историческое значение такой странный человек, каков был Сковорода. Его деятельность и сочинения показывают в нем столько свойств семинарского схоластика и юродивого проповедника, что многим до сих пор мудрено видеть в нем что-нибудь кроме этого юродства и схоластики, — между тем, с другой стороны малороссийские патриоты не сомневаются приписывать ему положительные достоинства мудреца и народного деятеля, имеющего несомненное место в истории общественного развития.

Сковорода, Григорий Савич, род. в киевском наместничестве в 1722 г., †1794. Отец его был простой казак; Сковорода учился в киевской академии, попал здесь в число малороссийских певчих, от-

Пыпин А. Н. Малоруссы — 219

правлявшихся тогда в придворную капеллу в Петербург, возвратился потом на родину, из любознательности отправился путешествовать по Европе, где он странствовал (пешком) в Польше, Германии и Италии. Воротившись домой, он вел жизнь странника; большей частью проживал у приятелей и знакомых и отказывался от всяких официальных мест, которые стесняли его нрав, привыкший к простой, ничем не связанной жизни и любви к природе. В академии и в своих путешествиях Сковорода набрался сведений, которые казались обширны его современникам и главным образом состояли в знании языков и в туманной мистической теософии и морали. Сковорода пренебрегал всякой внешностью и комфортом, жил крайне бедно и мало по малу сталь бродячим философом и приобрел большую популярность по всей Малороссии. Он был наконец и писателем!.. Сочинения его под разными вычурными заглавиями, состояли всего чаще из мистических нравоучений, писанных большей частью схоластически-изукрашенным и часто уродливым языком. Его басни, "симфонии", "диалоги", ходили по рукам друзей и знакомых; его стихотворения и песни разошлись даже и в народе через слепцов и бандуристов. Под конец имя его стало знаменито по всей Украйне: для одних это был глубокий философ и мудрец, для других просто чудак и даже юродивый; на деле это был сухой и самолюбивый мистик, в своем роде педант, принявший наставнический тон с окружающими, которые конечно были ему по силам. На массу он производил впечатление своим добровольно наложенным аскетизмом, — весьма чуждым впрочем аскетизму официальному — и своей нравственной проповедью. Если говорить безотносительно, — значение его конечно существенно уменьшается; но малорусские патриоты ставят его в ряду своих общественных деятелей, вместе с Каразиным, Котляревским и Квиткой. Они определяют его значение таким образом: "Сковорода составляет переход от мира былой казацкой вольницы, на его глазах уничтоженной одним взмахом пера Екатерины II-й, к миру государственному, к миру науки, литературы и искусств. Сын приходского священника, он бросает схоластическую академию для странствования за границей. Голыш и бедняк, бросает он потом в Переяславе, в Харькове и в Москве удобства профессорства для свободной и бродячей жизни независимого мыслителя. С этой точки зрения он, современник Сечи и хаоса нового общества, современник Гаркуши и былой неурядицы на Украйне, достоин полной признательности ⁷⁾".

Ему приписывают и черты чисто демократические — возвеличение народа в том смысле, как оно проповедуется теперь; но трудно сказать, чтобы это было проведено у него определительно; народная сила для него еще не вполне ясна, по крайней мере очень не ясно указана. Главным

⁷⁾ Основа 1862, сентябрь, стр. 70.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 220

образом пропаганда его была мистически-религиозная и нравственная, заходившая даже дальше пределов, возможных в малороссийской жизни: он борется за философские вопросы, обличает по своему материалистов и т. п.

Сочинения его не были собственно малорусские, но отчасти они были вызываемы и малороссийской действительностью и местное наречие отчасти нашло в них место. Поэтому Сковорода может быть назван на ряду с малорусскими писателями. Напечатаны далеко не все сочинения Сковороды: "Библиотека духовная" Спб. 1798. 3 ч., изд. М. Антоновским без имени автора; "Начальная дверь к христианскому добронравию" в Сионском Вестнике 1806; "Убогий Жайворонок", притча, М. 1837; "Басни Харьковские", М. 1837; "Брань архистратига Михаила с Сатаною". М. 1839; "Сочинения в стихах, Г. С. Сковороды", Спб. 1860 и др. Остается кроме того много других ненапечатанных сочинений, с такими же ухищренными заглавиями, мистической моралью и уродливым языком ⁸⁾.

Таким образом во внешности, да и во внутреннем характере, писаний Сковороды оказывается весьма мало малорусско-народного, хотя это был человек, постоянно живший в народной обстановке. Популярным сделала его внешняя манера, привлекательная для толпы своей оригинальностью и удивлявшая ее аскетической моралью, и затем крайний недостаток в лучшем материале для удовлетворения нравственных потребностей. В нем еще нет элементов позднейшего развития "народности".

Строгие последователи народного принципа не признают этого последнего качества и в том писателе, которым собственно начинается новая малороссийская литература, — в Котляревском. Иван Петрович Котляревский (род. 1769, †29 окт. 1838) происходил из дворянского малороссийского рода, впрочем бедного, учился полтавской семинарии, где уже прослыл рифмачом, был потом домашним учителем, служил в гражданской и военной службе, назначен был наконец надзирателем полтавского дома воспитания детей бедных дворян. Он рано стал интересоваться народным языком, правами и обычаями, и действительно приобрел знание малороссийского быта, которым воспользовался в своих произведениях. Свои литературные попытки он начал знаменитой Енеидой (Енеида, на малороссийский язык перелициованная. 3 ч. Спб. 1798; потом 1808; 1809, 4 ч.; Харьков 1842, 6 ч.); другими не менее известными произведениями его были пьесы: Наталка-Полтавка и Москаль-Чаривник. Сочинения Котляревского пользовались в свое время огромной популярностью, которая сохраняется в известной степени и до сих пор: это был первый писатель, заговоривший настоящим малороссийским языком; в его поэме было столько веселой шутки, что она и после надолго осталась любимым чтением грамотного люда — стихи ее запоминались и обращались в пословицы. Котляревский имеет несомнен-

⁸⁾ Основа 1862, август, стр. 1-39; сентябрь, стр. 39-96; также 1861, июль.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 221

ное историческое значение по тому впечатлению, которое он произвел в свое время: но малороссийские критики сильно расходятся в своих взглядах на смысл его деятельности. В то время как одни считают с него начало самобытно-малороссийской литературы в народном направлении, первую попытку национального возрождения, более строгие ревнители народного принципа находят в его сочинениях только "орган презрительного взгляда на простонародье и на все, во что оно простодушно верует и чем держится в своей здоровой нравственности... В его перелицованной Енеиде собрано все, что только могли найти паны карикатурного, смешного, нелепого в худших образчиках простолюдина... Уже самая мысль написать пародию на языке своего народа показывает отсутствие уважения к этому языку... Тот век вообще был последней пробой малороссийской народности, которая упала мало по малу до бессознательного состояния; но ни что не подвергло ее столь опасному испытанию, как пародия Котляревского". Вообще "Котляревский был верен духу времени (т. е. духу времени, презиравшему народи и отделившему от него высшие сословия), и в этом состоят как его литературная заслуга, так и вред, который он нанес украинской словесности". Это обвинение конечно ослабляется прежде всего тем, что у добродушного Котляревского конечно не было таких злостных целей: его пародия не была конечно одной пошлой угодливостью вкусам панов, — она была отголоском начавшейся оппозиции старому классицизму и следствием собственного юмористического настроения. В своих драматических пьесах Котляревский удачно схватывает черты народных нравов, и если, по характеру времени, впадает в преувеличенную сентиментальность, то все-таки из них можно видеть, что для него народная жизнь не была одним поводом к глумлению. Наконец, нельзя не заметить в этом юмористически забавляющем отношении Котляревского к народному и черты более общей, которую мы встречаем в различной степени и у других писателей, обращавшихся к малорусскому народному быту. В сочинениях Основьяненко мы опять находим в сущности те же мотивы: ту же сентиментальность и шутливое отношение к народной среде. Затем та же сентиментальность и поползновение к шутовству — в малороссийских повестях Гоголя. Нам кажется, что Котляревский несет на себе, хотя может быть и большей степени, общую вину; качества этого взгляда на народную жизнь определялись не личным капризом, а общим подчиненным характером народности, которая всегда принуждена была подчиняться чужим цивилизующим нравам и господству. У самого Котляревского пропадает шутовской характер, когда он вспоминает в той же Енеиде о прошедших временах гетманщины. — времени национальной автономии ⁹⁾.

⁹⁾ "Писання П. И. Котляревського" (с портретом и проч.). Спб. 1862. и критические статьи в Основе, 1861, январь и февраль [Кулиш П. Обзор украинской словесности. II. Котляревский и Кулиш П. Характер и задача украинской критики - Т.Б.].

Пыпин А. Н. Малоруссы — 222

Пример Котляревского не остался без последователей. Появились подражания "Энеиде", которые ходили по рукам между любителями и приучили общество к литературными попыткам на малороссийском языке. В 1816 году основан был журнал "Украинский Вестник (прекрат. в 1821), который, занявшись местными малороссийскими интересами, занялся и малороссийской литературой. Здесь начал свою деятельность П. П. Артемовский-Гулак, сочинения которого — первое заметное явление малороссийской литературы после "Энеиды". Артемовский-Гулак напечатал в Украинском Вестнике юмористическую пьесу "Пан та Собака", где в рассказе о бедствиях собаки, которая в награду за все усердие получает одни побои и преследования, снова появляется тон шутки, но шутка клонится уже в серьезную сторону, и вместе с тем самая форма и язык показывают гораздо больше силы и свежести, чем было у Котляревского. За "Паном и Собакой" следовали другие пьесы: "Солопий та Хивря, або юрох при дорози", перевод баллады "Твердовский" из Мицкевича, переводы яз Горация, Гёте и проч. (изд. в "Славянине" 1827 и в "Утр. Звезде" 1834); но все эти вещи далеко уступают его первому опыту. Талант Артемовского-Гулака не был достаточно силен для того, чтобы устоять в том свежем направлении, которое обещал он в начале; он подчиняется господствующему вкусу и у него есть еще манера Котляревского, то литературное юродство, как называют его сами малороссийские критики, которое мы вообще замечаем, кроме Шевченко, почти у всех малорусских писателей, как только они берутся за изображение народного быта. В самом взгляде на вещи литературное сознание пошло впоследствии гораздо дальше, и Артемовский-Гулак сохранил в глазах малорусских критиков известное значение только относительно языка, который у него значительно силен и выработан ¹⁰⁾.

Первым писателем, который боле непосредственно отнесся к народной жизни и основал свою литературную деятельность на элементах народного обычая и поэзии, малороссийские критики согласно считают Квитку (Основьяненко). Только с Квиткой начинают они настоящий период малорусской литературы, когда ее писатели понимают свою задачу известным сознательным образом и ищут в народе не одних предметов шутки и балагурства, но и общественных и бытовых идеалов. Это серьезное отношение к народности не было конечно делом Квитки, — который вовсе не был и достаточно глубок для подобного понимания, — но по крайней мере в его поэтических взглядах малорусская жизнь впервые показалась положительным, хотя и слишком чувствительным и отчасти манерным идеалом. Эта заслуга — быть первым на известном литературном направлении до сих пор кажется преувеличивает

¹⁰⁾ См. Основу. 1861, март, где приведены и его лучшие стихотворения.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 223

в глазах соотечественников его значение, которого вообще не признавали за ним его русские читатели.

Г. Ф. Квитка, в свое время известный больше под псевдонимом Основьяненко, из харьковских помещиков, род. 18 ноября 1778, †8 августа 1843. Квитка не получил никакого правильного образования, учился как училось тогда большинство помещичьих детей провинции, т. е. довольно плохо; на двенадцатом году ему уже хотелось поступить в монастырь, но его удержали; потом его отдают в полк, оттуда он переходит в гражданскую службу, потом опять на военную, ни в той, ни в другой ничего кажется не делал, на 23-м году поступил наконец в монастырь послушником, где и оставался около четырех лет. Ему не понравилась потом и монастырская жизнь; он поселился дома и мало по малу вошел в общественную жизнь Харькова, где вследствие основания университета началось некоторое литературное движение. Здесь Квитка нашел себе деятельность; он хлопотал о дворянском клубе, театре, институте для девиц, и играл роль в качестве члена институтского совета, уездного предводителя и т. п. С этой общественной жизнью началась вместе и его литературная деятельность: он принимает участие в литературных вечерах и в издании "Украинского Вестника". Эта первая деятельность скроена была совершенно по манере тогдашних журналов, напр. "Вестника Европы" и бесчисленных альманахов; это была невинная сатира и благонамеренное остроумие. Затем, с 30-х годов начинается ряд его малороссийских рассказов, которые и составляют главнейшую литературную заслугу Основьяненка. Эти повести, разбросанные в журналах и альманахах, появлялись обыкновенно и на малорусском, и на русском языках, переведенные им самим или другими, и собраны были самим Квиткой в книжке: Малорусские повести (М. 1834-37; Харьков 1841; издание П. Кулиша: Повісті Григория Квітки, 2 ч. Спб. 1858). Кроме того Основьяненко написал несколько пьес для театра, из которых "Шельменко" до сих пор украшает сцену Александринского театра, и два нравоописательные и плохие романа: "Пан Халявский" и "Похождения Столбикова". Как мы сказали, существенное, что осталось от трудов Основьяненко, составляют его малороссийские рассказы, из которых лучшими считаются Маруся, Сердешна Оксана, Конотопська видьма, Козир-дивка и Вот любовь (из написанных по-русски). Русским читателям повести Основьяненко казались вообще сентиментальными идиллиями, его женские народные характеры слишком идеализированными, фраза слишком манерной и болтливой; но его соотечественники до сих пор сохранили о нем то же выгодное мнение, какое произвели в них повести Основьяненко при своем первом появлении. Нет сомнения, что для русского читателя не существует прелесть языка, подкупающая Малоруссов; Основьяненко не производил благоприятного впечатления и степенью своего общественного

Пыпин А. Н. Малоруссы — 224

понимания, когда брался за сатиру в своих романах, или за поучение народа в "Листах до любезных земляков" (юмор его русских повестей положительно не замысловат), — но поэтическое изображение малорусской жизни и особенно малорусской женщины составляло особенную область, где он мог остаться более свежим воспроизводителем поэтической правды. Успех Основьяненко в этой области имеет несомненное историческое значение, потому что своим сочувственным отношением к народным элементам он открывал возможность нового литературного пути, который и принят был потом малорусскими писателями. Большая часть его сочинений совершенно забыты самими его соотечественниками: не забылось только то, в чем последующее поколение могло видеть подготовление своего взгляда на значение народного принципа.

Период тридцатых годов был и в малорусской литературе наиболее отмечен ревнивым стремлением народности заявить свою отдельность и право на независимое культурное развитие. Это было время наиболее плодовитое. Около Основьяненко, занимавшего тогда самое почетное место в новой литературе, группируется целый кружок писателей, отчасти выражающих тоже самое отношение к народной жизни, отчасти ведущих его дальше и понимающих сознательнее. К этому периоду принадлежат: Боровиковский, переводчик "Фариса" Мицкевича и автор нескольких баллад; Евг. Гребенка, переводивший "Полтаву" Пушкина, издатель малорусского альманаха "Ластивка" (1841) и автор Сказок ("Приказки"): псевдоним Исько Материнка (О. М. Бодянский), рассказавший с полным знанием языка несколько малороссийских сказок ("Няськи украинськи казки" 1833); Кирилл Тополя ("Чары или несколько сцен из народных былей и рассказов украинских") и псевдоним Амвросий Могила (А. Метлинский: "Думки та Песни", "Южнорусский сборник"), известные своими удачными воспроизведениями народного быта, нравов и поэзии, — в особенности последний, в котором малорусские критики видели глубину чувства, прекрасное понимание казацкой старины и художественные достоинства выполнения.

Тому же периоду, т. е. последним тридцатым годам принадлежит и начало литературной деятельности писателей, которые были представителями малорусской литературы в последнее время. Это псевдоним Иеремия Галка (Н. И. Костомаров), которому принадлежит замечательнейший драматический опыт из старой казацкой истории: Сава Чалый, далее трагедия Переяславська Ничь (в альманахе "Снип", 1841) и разные мелкие стихотворения; затем П. Кулиш и Шевченко.

Тарас Шевченко († 26 февраля 1861) есть без всякого сомнения замечательнейшая личность всей малорусской литературы. Принадлежа началом своей деятельности еще старому периоду тридцатых годов, Шевченко был талантливейшим представителем современных стремлений малорусской литературы, поэтом, в котором видели лучшее отра-

Пыпин А. Н. Малоруссы — 225

жение достоинств национальной поэзии и вместе с тем выражение новых понятий и требований.

Теперь еще не пришло время для полюй его биографии, как и трудно еще сказать, каким следом отзовется его поэзия в национальном деле, — но нет сомнения, что он был глубоким явлением для своих современников. Шевченко родился крепостным и на себе испытал тяжесть рабства; оно не подавило однако его логической природы. Благодаря сочувствию порядочных людей, которых удалось ему встретить, он получил свободу, но судьба оторвала у него возможность деятельности: когда он освободился от продолжительной ссылки, перед ним осталось только немного лет жизни. Перенесенные испытания не заглушили в нем поэтической силы, не затемнили и не ослабили его светлых и гуманных воззрений. Демократ по происхождению, он естественно привязан был к делу народа, и ему не нужно было доходить до этой привязанности путем долгой выработки убеждений: позднейшее развитие, приобретенное им, должно было только утвердить то, что уже лежало в основе его понятий и стремлений. Оттого Шевченко есть один из редких примеров непосредственно народного поэта и человека убеждений, не отделившегося от массы лучшими свойствами понятий и характера, но вместе с тем совершенно свободного от неизбежной ограниченности простонародных взглядов. Для соотечественников Шевченко кажутся вполне справедливыми слова, сказанные о нем г. Костомаровым: "Шевченко, как поэт — это был сам народ, продолжавший свое поэтическое творчество. Песня Шевченко была сама по себе народная песня, только новая, — такая песня, какую мог бы запеть теперь целый народ, — какая должна была вылиться из народной души, в положении народной современной истории. С этой стороны Шевченко был избранник народа в прямом значении этого слова; народ как бы избрал его петь вместо себя".

В 1840 вышел Кобзарь Шевченко, и с тех пор его значение в малороссийской литературе прочно установилось. Первые произведения Шевченко уже обнаруживают в нем глубокое поэтическое понимание народной жизни, ее настоящего и прошедшего; она проходила ясно перед его фантазией, с своим горем и трудами, мрачными историческими воспоминаниями и светлыми народными идеалами. Его "Гайдамаки", "Катерина", "Тарасова Ночь", много других мелких произведений сохранили для читающей малороссийской публики всю свою цену, не смотря на долголетний перерыв его деятельности, и не смотря на то, что современники его начинаний, писатели той литературной эпохи, почти забыты. Его поэзия сложилась сразу, как известный поэтический взгляд, который проходит всю его длительность; эта поэзия так естественно проста, что она действительно может быть названа прямым развитием собственной поэзии народа. По самой форме Шевченко непосредственно примыкает к

Пыпин А. Н. Малоруссы — 226

ней, не поддаваясь тем искусственным формам, какие старались насильно придать ей другие малороссийские писатели.

Но как ни глубоки были в нем впечатления народной жизни, сколько ни входил он в ее старые воспоминания и в ее настоящее, свежий ум и широкий талант избавлял его от крайних увлечений, которым так легко поддается возбужденное национальное чувство. Малороссийский патриот и демократ, он был однако чужд всякой религиозной и национальной нетерпимости; в его таланте сильно было любящее гуманное чувство, свойственное ему от природы и усиленное развитием. Над его национальными привязанностями всегда стоял общечеловеческий интерес, и в своих желаниях народного блага он ждал для народа "апостола правды и науки", — и это было его искренним ожиданием. Его общественные понятия были понятия серьезные, и лучшие стремления времени находили все его сочувствие (ср. его "Сон" и друг.).

Новая деятельность Шевченко началась после возвращения его из десятилетней ссылки. В конце его ссылки напечатана была поэма "Наймичка"; в 1860 издание "Кобзаря" было повторено, затем новый ряд песен "Кобзаря" печатался в "Основе" (1861-62): там же издан и его "Дневник", который к сожалению не мог быть напечатан вполне. Перед концом своей жизни он задумал издать ряд элементарных книжек для народного обучения, но успел издать одну или две..... В 1861 он напечатал свою коротенькую автобиографию ("Народн. Беседа" 1861).

Шевченко был самым сильным и характерным явлением малорусской литературы в последнее время, да и вообще. Заботы других писателей, собравшихся в 1861-62 в издании "Основы", заключались в правильном установлении малорусской литературной деятельности, которая до тех пор слишком отдана была на волю случайностей и не имела постоянного и ровного развития. Посльдним, более деятельным временем ее было начало сороковых годов. Новые попытки начинаются уже в конце пятидесятых годов. Теперь снова открываются труды прежних деятелей, в особенности упомянутого псевдонима Галки и Кулиша.

П. Кулиш есть плодовитейший из малорусских писателей и наиболее ревностный защитник национального малорусского интереса к литературе. Начало его деятельности относится к 30-40 годам, и с тех пор он написал множество разнообразных произведений, по-русски и по-малороссийски; это были вещи литературные — поэмы, мелкие стихотворения, романы, рассказы, почерпнутые из малороссийской жизни ("Досвитки", "Чорна Рада, хроника 1663 року" и проч.); этнографические труды, изучение народного быта, поэзии и преданий ("Записки о Южной Руси", 2 т.); труды по истории Малороссии; очерки малорусской литературы (ряд статей в "Основе"); критические статьи; наконец книги для популярного чтения. Наконец г. Кулишу принадлежит и устано-

Пыпин А. Н. Малоруссы — 227

вление малорусской орфографии — предмета, который вообще во всех литературах славянского возрождения был делом не последней важности ¹¹⁾.

Последнее время вызвало опять много новых писателей, которые явились с малороссийскими рассказами, очерками, стихотворениями, книжками для народа: на этот раз тема литературной деятельности уже яснее, чем прежде, сводилась на изучение и изображение народного быта и сообщение народу элементарных знаний и развивающего чтения. Замечательнейшим из всех этих новых писателей был псевдоним Марко-Вовчок, произведения которого, русские и малороссийские ("Повістки". Спб. 1861; русский перевод Тургенева) были самым свежим из всего, что может представить в этом направлении малорусская литература. Это было продолжением приема Основьяненко, но продолжением гораздо более непосредственным и на столько более совершенным, на сколько разнятся два литературные поколения.

В последнее время упомянутый нами прежде спор о правах малорусского наречия принял направление весьма неблагоприятное для малорусской литературы, и это обстоятельство — одно из многих недоразумений, раздуваемых в наше время — значительно ограничивает ее деятельность, хотя конечно не уничтожает вызванного ее народного инстинкта.

Одно из главнейших условий, поддержавших стремления новой малорусской литературы к особности, были самые свойства народности, которые не укладывались в господствующие литературные рамки и заставляли искать для них иного исхода. К этим свойствам принадлежит и оригинальная особенность и богатство малорусской народной поэзии. Оттого национальное движение приобрело здесь больше ревнивого увлечения, чем можно было бы ожидать в других обстоятельствах. Народность, меньше отличенная своеобразными чертами быта, нравов, а затем и народной поэзии, имела бы и меньше поводов настаивать на своей отдельности. Напротив, народность малорусская, при всем тесном сближении с русскими элементами, проникавшими в нее всеми путями непосредственного смешения и соседства, администрации, образования, сохранила в массе столько оригинального, что при новых условиях общественного развития, везде вызывавших народное движение, она естественно должна была стремиться к своему выражению. Развитие поэтического чувства и богатая народная поэзия имели здесь не последнюю долю участия.

¹¹⁾ Искание малороссийской орфографии началось давно и в особенности возбуждало споры с 30-х годов: после, правописания Котляревского, предлагали свои системы Максимович (1834), Боровиковский (1852), Метлинский (1854), Кулиш (1856), Куцый (1859) и Шейковский (1860). Правописание Кулиша имело успеха всего больше.

Пыпин А. Н. Малоруссы — 228

По развитию своей народной поэзии Малоруссы занимают одно из первых мест между славянскими народами. Эта народная поэзия привлекла на себя внимание вместе с тем, как стали обнаруживаться первые сознательные попытки малорусской литературы. Первая попытка указать на малорусский эпос была сделана князем Н. Цертелевым (Опыт собрания старин. малоросс. песен, Спб. 1819); затем явился сборник М. Максимовича в 1827, потом в 1834, и наконец в 1849 (Сборник украинских песен, ч. I. Киев 1849); г. Срезневский в своей "Запорожской Старине" (2 ч. в 6 кн., Харьк. 1833-38) собрал значительное количество исторических дум и песен и в первый раз попробовал дать им историческое объяснение; далее явился сборник П. Лукашевича (Малорусские и Червонорусские думы и песнн, Спб. 1836), который воспользовался и русинскими собраниями; наконец, лучший до сих пор сборник А. Метлинского ("Народные южно-русские песни", Киев 1854). Затем много любопытного представляет сборник г. Костомарова (в "Малорусском сборнике" Мордовцева, Саратов, 1859), материалы г. Кулиша в "Записках о Южной Руси" и друг.

Малорусская песня, как мы сказали, представляет одно из замечательнейших явлений во всей славянской народной поэзии. И здесь народная песня имела ту общую судьбу, какую имела у большинства славянских племен. Во все время народной истории она жила исключительно в народной среде и никогда, кроме самого последнего времени, не входила как элемент в литературное развитие. Очень естественно поэтому, что историческая судьба малорусской поэзии остается для нас чрезвычайно темна: мы не имеем памятников, которые бы сохранили древние редакции ее произведений и должны судить об ее истории только по основаниям теоретическим.

Прежде всего, малорусские эпические песни, собранные уже в наше время, не знают тех преданий киевского эпоса, который по-видимому должны бы сохраниться в них и которые сбереглись, напротив, так хорошо в северной Руси. Мы упоминали уже, что некоторые объясняли это новостью самого малорусского племени, занявшего свое настоящее место уже в период после-киевский, но мы заметили также, что отсутствие киевского эпоса у Малоруссов может иметь другие, весьма естественные причины. Во-первых, это отсутствие не исключительное, потому что южнорусские предания и теперь сохранили некоторое воспоминание о древнейших временах, в форме отрывочных и неясных сказаний. В 12-м столетии, Слово о Полку Игореве остается несомненным следом южно-русской поэтической деятельности, и в чертах его мы — взамен того — находим не столько родства с северно-русской редакцией киевского эпоса, сколько с характером малороссийской думы. Существенное же объяснение упомянутого нами явления заключается в том, что предания киевского эпоса позднее были слишком заслонены новым содержанием;

Пыпин А. Н. Малоруссы — 229

что для малорусского племени явился в 15-17-м столетии новый героический период народных подвигов, и в этом периоде создалась новая героическая эпопея, гораздо более близкая народному чувству, чем старые предания, и эти последние естественно забылись.

14-15-е столетия представляют весьма темный период малорусской истории; разрушение старой жизни монгольским нашествием, брожение, произведенное новыми условиями и кончившееся образованием казачества, полная приключений деятельность народа, складывавшего новый быт и защищавшего в то же время свою независимость и свободу от врага — эти обстоятельства, вместе с свойствами народного характера, весьма легко могли положить начало новому эпосу, произведения которого дошли до нас теперь в думах и "бувальщинах". Порожденный новыми условиями, этот эпос отличается и иными свойствами. Между тем как древний киевский эпос еще носил в себе много мифологического, не только в случайных подробностях, но и в самой основе содержания, новый малороссийский эпос есть исключительно героический. Мифологические мотивы могут быть найдены в нем только в тех эпических формах, которые остались в нем одним приемом, условной манерой, наследованной от старины: это скорее поэтический символизм, чем мифологическое воспоминание. Существенное содержание эпоса — действительная народная история, его герои — действительные герои народной борьбы, которых подвиги поражали воображение и чувство народа, и которые были его представителями. Таким образом малорусский эпос обнимает все существенные периоды исторической малорусской жизни с 15-го по 18-е столетие. Он распадается поэтому на три главные цикла. Первый рассказывает борьбу казачества с Татарами и Турками в степях и на Черном море, герои его — Дмитрий Байда (Вишневецкий), Серпяга, Свирговский, Самойло Кушка и проч. Другой цикл рассказывает подвиги казачества в войнах с Польшей, где являются на сцену Наливайко, Лобода, Полтора-Кожуха, Хмельницкий и др. Наконец третий цикл составляют думы, относящиеся ко временам связей с Россией, с конца 17-го столетия: Выговский, Дорошенко, Палий, Мазепа и пр. Как всякий народный эпос, малорусская дума есть возвеличение событий, в которых выразилось народное геройство: оно состояло здесь в борьбе с неверными, в защите свободы и веры. При всем поэтическом колорите этих произведений в них нередко с точностью может быть указан исторический факт, послуживший им основанием, известное лицо, выбранное в герои, и наконец общественные отношения, составлявшие подкладку подвигов; — все это очень трудно указать в древнем эпосе. Поэтическая картина думы не ограничивается и бесстрастным, ровным характером старого эпоса; она оттеняется теплым меланхолическим чувством лирической песни, — черта, опять принесенная сравнительно новым происхождением эпоса думы. Вместе с тем внешнее исполнение думы представляет нередко

Пыпин А. Н. Малоруссы — 230

замечательные поэтические красоты, и это делает ее одним из привлекательнейших явлений всей славянской поэзии. Живое чувство природы дает думе множество поэтических образов, которые выразительно обставляют эпический сюжет.

С тех пор, как собственно народная жизнь упадает, малорусский эпос теряет свою производительность. 18-е столетие еще сохранило черты малорусской старины; Запорожье еще доживало последние дни и бурные подвиги прежнего времени находили отголосок в удалых похождениях гайдамак; польские войны припоминались в "колиивщине", — и малорусская дума еще свежо хранилась в памяти народа: бандуристы, кобзари, лирники могли еще передавать богатый запас старых преданий, но "последние менестрели" малорусской поэзии, нынешние певцы не знают и того, что знали их учителя. Для народа наступил новый склад жизни и не только исчезло народное творчество, но окончательно забываются и его старые произведения.

Исторический эпос конечно не исчерпывает всего поэтического богатства малорусского народа. Лирические песни отличаются той же поэтической свежестью и глубоким чувством: кроме песен личного, особенно женского чувства, малорусская поэзия представляет большое разнообразие обрядных и бытовых песен. Мы едва ли ошибемся в ее характеристике, если воспользуемся для этого словами Костомарова, который сравнивает ее с народной поэзией великорусского племени. Он говорит: "В своем стремлении к созданию прочного, ощущаемого, осязательного тела для признанной раз идеи, великорусское племя показывало всегда и теперь показывает наклонность к материальному и уступает южно-русскому в духовной стороне жизни, в поэзии, которая в последнем развилась несравненно шире, живее и полнее. Прислушайтесь к голосу песен, присмотритесь к образам, сотворенным воображением того и другого племени, к созданным тем и другим народным произведениям слова. Я не скажу, чтобы великорусские песни лишены были поэзии, напротив, в них высоко-поэтической является именно сила воли, сфера деятельности, именно то, что так необходимо для совершения задачи, для какой определил себя этот народ в историческом течении политической жизни. Лучшие великорусские песни те, где изображаются моменты души, собирающей свои силы, или где представляется торжество ее или неудачи, не ломающие, однако, внутреннего могущества. Оттого так всем нравятся песни разбойничьи: разбойник — герой, идущий бороться и с обстоятельствами, и с общественным порядком. Разрушение — его стихия, но разрушение неизбежно предполагает воссоздание. Последнее высказывается уже и в составлении разбойнических шаек, которые представляют некоторого рода общественное тело. И потому да не покажется странным, если мы будем усматривать в разбойнических песнях ту же стихию общинности, то же стремление к воплощению государ-

Пыпин А. Н. Малоруссы — 231

ственного тела, какое находим во всем проявлении исторической жизни великорусского племени. Великорусский народ, практический, материальный по преимуществу, восходит до поэзии только тогда, когда выходит из сферы текущей жизни, над которой работает, работает не восторгаясь, не увлекаясь, примериваясь более к подробностям, к частностям, и оттого упуская из виду образный идеал, составляющий сущность опоэтизирования всякого дела и предмета. Оттого поэзия великорусская так часто стремится в область необъятного, выходящего из границ природной возможности, также часто ниспадает до простой забавы и развлечения. Историческое воспоминание сейчас обращается в эпос и превращается в сказку, тогда как, напротив, в песнях южно-русского племени она более удерживает действительности и часто не нуждается в возведении этой действительности до эпоса для того, чтобы блистать силой роскошной поэзии. В великорусских песнях есть тоска, раздумье, но нет почти той мечтательности, которая так поэтически пленяет нас в южно-русских песнях.... Участие природы слабо в великорусских песнях и чрезвычайно сильно в наших: южно-русская поэзия нераздельна от природы, она оживляет ее, делает ее участницей радости и горя человеческой души; травы, деревья, птицы, животные, небесные светила, утро и вечер, зной и снег — все дышит, мыслит, чувствует вместе с человеком, все откликается к нему чарующим голосом то участия, то надежды, то приговора. Любовное чувство, обыкновенно душа всякой народной поэзии, редко возвышается над материальностью; напротив, в наших оно достигает высочайшего одухотворения, чистоты, высоты побуждения и грации образов. Даже материальная сторона любви в шуточных песнях изображается с той анакреонтической грацией, которая скрадывает тривиальность в самую чувственность одухотворяет, облагораживает. Женщина в великорусских песнях редко возвышается до своего человеческого идеала; редко ее красота возносится над материей; редко влюбленное чувство может в ней ценить что-нибудь за пределом телесной формы; редко высказывается доблесть и достоинство женской души. Южно-русская женщина в поэзия нашего народа, напротив, до того духовно-прекрасна, что и в самом своем падении высказывает поэтически свою чистую натуру, и стыдится своего унижения. В песнях игривых, шуточных, резко выражается противоположность натуры того и другого племени. В южно-русских песнях этого рода вырабатывается прелесть слова и выражения, доходящая до истинной художественности: отдыхающая человеческая природа не довольствуется простой забавой, но сознает потребность дать ей изящную форму, не только развлекающую, но и возвышающую душу; веселье хочет обнять ее стихиями прекрасного, освятить мыслью" ¹²⁾.

¹²⁾ Историч. Монографии, 1, 266-268. В его же книге об историч. значении русской народной поэзии, большая доля посвящена поэзии малорусской.