История Полтавы

В зеркале памяти. Часть 3. Уральск (1941-1944)

• 

Подробности

Просмотров: 15359

Илья Розенфельд
В зеркале памяти. Часть 3. Уральск (1941-1944)

Вот и Уральск. Серый полдень, низкое хмурое небо задернуто тучами, пасмурно.

Мы выгружаем наши вещи на узкий, в рыжих лужах асфальтированный перрон. В воздухе висит мелкая водяная пыль, сеется медленный дождь. Зябко.

Вдоль перрона тянется длинное одноэтажное здание вокзала из потемневшего  белого кирпича с редкими узкими сводчатыми окнами. Здание, это видно, старинное, выстроено оно в казенном  стиле провинциальных российских вокзалов прошлого века.

Из входной двери входят и выходят люди, тащат вещи, весь перрон заполнен людьми, вещами - мешками, узлами, сумками, чемоданами. Кого-то уже встретили и оттуда несутся радостные возгласы, другие стоят и растерянно озираются - куда идти, как добраться до центра города, где искать жилье?

Нас никто не встречает, но нас много, мы группа и знаем адрес, где нас ждут. Нам только нужно до него как-то добраться.

На просторной и полупустой привокзальной площади, вымощенной поблескивающим от дождя булыжником, расположен обнесенный штакетником сквер из редких и уже облетевших невысоких деревьев. Сбоку от него гриб красно-кирпичной водонапорной башни, а чуть поодаль стоят в ряд запряженные телеги-платформы. Их хозяева ждут поезда с приезжими - эвакуированными, по-местному «выковыренными», которых нужно будет отвезти в город. Это их  ежедневный заработок.

Так что проблем с транспортом нет. И за умеренную плату мы неспешно отправляемся в город. От вокзала это километров пять-шесть. На телеге лежат наши вещи, а  мы шагаем рядом.

Немощенная грунтовка изгибом ведет через голое пустынное поле, поросшее сухой  рыжей травой. Ни справа, ни слева от дороги домов нет, лишь вдали стоят какие-то домики и на горизонте просвечивают сквозь туман дымящие трубы какого-то предприятия.

Но вдруг слева от нас неожиданно возникает церковь, изящное многоглавое строение. Возница нам поясняет - это храм Христа Спасителя. Стоит храм на невысоком стилобате, стены его из ярко-красного кирпича и покоятся они на белом цоколе, карнизы, и картуши тоже снежно-белые - их белизна нарядно контрастирует с праздничной яркостью стен. Купола храма завершаются высокими коническими шпилями с шарами на остриях, увенчанными золотыми крестами. Это, пожалуй, первое и неожиданно приятное впечатление от города. 

Довольно холодно, временами порывами задувает неприятный сырой ветер. И всё время в воздухе ощущается странный, сладковато-гнилостный, как в плохо проветренном погребе запах, - это неизменный в Уральске запах постоянно висящей в воздухе мелкой пыли. Позже мы к нему привыкаем и перестаем  замечать.

Вскоре грунтовка переходит в неровное булыжное мощение и начинается городская застройка - тянутся унылые серые заборы, выглядывают за ними видны крыши одноэтажных деревянных домов-срубов, тощие голые деревья, редкие пешеходы. Это уже сам город.

А вот и улица Советская - главная. Это на ней, в двухэтажном, ранее жилом доме под номером 155,  должен разместиться наш институт.

Уральск большой (по площади) серый и пыльный город с преимущественно одноэтажной застройкой бревенчатыми срубами на кирпичных цоколях, городские кварталы образованы строго-квадратной планировкой и разделены  продуваемыми всеми ветрами очень широкими немощенными улицами. В жаркие сухие дни ветер гонит по ним клубы липкой рыжей пыли; весной и осенью на них глубокая непролазная грязь, а с октября и до конца марта лежат снежные сугробы по колено.

Дома-срубы приземистые, крыты они обычно шифером или черной древесной щепой (гонтом), от ветра и непогоды  они осели, нахохлились, толстые бревна почернели - видно, что им уже не один десяток лет. Но на очень многих домах -  если не на всех - удивительно изящная, очень разнообразная и иной раз необыкновенно изысканная деревянная резьба карнизов, крылец и козырьков, оконных картушей, обрамлений ворот и калиток. Это истинные деревянные кружева, двух одинаковых в городе, пожалуй, не найдешь, - да, подлинные произведения народного искусства!

А в центре города стоят добротные, тяжелые, 2-3-этажные каменные солидные доходные купеческие дома. Среди них архитектурными формами выделяются дома бывших купцов Ванюшиних и Лосевых. Массивный дом купца Карева, тянущийся на весь квартал, теперь занят военным эвакогоспиталем, Его большие, некогда, как видно, магазинные, окна первого этажа до верху закрашены белой краской, и даже на улице пахнет карболкой и какими-то медикаментами.

Есть в городе еще десятка два-три массивных каменных зданий, разбросаны они в разных его концах. Сейчас в них разместились различные эвакуированные учреждения, а также военные училища - Ленинградское связи, Ворошиловоградское авиационное, танко-техническое и еще какие-то.

Есть в городе  Драматический театр имени Островского, имеется неплохой Краеведческий музей и Парк культуры и отдыха на берегу реки Чаган, притока Урала.

Но в отличие от Полтавы зелени в городе очень мало. Вдоль улиц стоят редкие и хилые, высушенные жаркими ветрами и промороженные зимними стужами невысокие деревья, в черных дворах растительности почти нет, а между домами желтеют поляны с высушенной солнцем травой, ветры и пыль.

Сейчас 1941-й год, а ровно пятьдесят лет назад, в  году 1891-м, тут побывал на гастролях в местном театре великий Шаляпин, который оставил очень сердитые записки.  А много ли тут изменилось за эти полстолетия?..«Мы поехали в Уральск, - пишет он. - Городок, поразивший меня обилием грязи и отсутствием растительности. Посередине городской площади стояло красное  кирпичное здание - городской театр. В нём было неуютно, отвратительно пахло дохлыми крысами и стояла жара, как в бане. Мы сыграли в этом склепе для услады крыс один спектакль».

Но это было давно. 

Жители Уральска нам говорят, что в их городе перед войной проживало около двухсот тысяч жителей. Это существенно больше, чем в Полтаве. Но сравнивать города нельзя - нет ничего общего. Какая-никакая, а мы Европа, здесь же - Азия. Хотя живут здесь, в основном, русские, яицкие казаки. Казахов же, хоть это и Казахстан, мало, совсем небольшая часть городского населения.

Но самое главное в Уральске - река Урал. Город лежит в его срединном течении, на правом, очень высоком, почти отвесном берегу. Под ним, на глубине тринадцати-четырнадцати метров тяжело катит свои медленные воды угрюмый, очень широкий Урал. Вода у него темная, почти черная и неприветливая, даже на вид очень холодная, второй берег едва проглядывается в туманной дымке. А низовая часть города растянулась вдоль левого берега притока Урала, реки Деркул с впадающей в неё речушкой Чаган.

Где-то в Урале - мы это знаем по знаменитому кинофильму - утонул  Чапаев, пытаясь под огнем белых его переплыть. Но никто из жителей, кого ни спросишь, места этого не знает. Только говорят, что будто бы там стоит столб с указанием этого события. Но где?..Весь высокий береговой откос густо застроен, и как-то мы с товарищами спрашиваем у живущей в одном из домов старухи - где же это место? Она неопределенно пожимает плечами.

- А кто его знает! - равнодушно говорит она и показывает рукой на другой берег. - Тогда красные были там, на той стороне. А наши стояли тут. Чапай ваш, видать, был с теми. А где потонул  - кто его знает. Не ведаю.

Мы переглядываемся - всё  ясно.

Нашему институту городскими властями выделен двухэтажный дом. Когда-то это был  жилой дом, потом его перестроили под какое-то учреждение, а теперь в нём будут наши аудитории. Вход в здание с улицы, а со двора к нему примыкает длинная одноэтажная пристройка. Прежде в ней находились хозяйственные помещения и сараи, а теперь там разместилась наша столовая и выделено несколько комнатушек под жилье для семей директора, декана и двух или трех заведующих основными кафедрами.

А приехавшие из Полтавы студенты старших курсов - их около пятидесяти - живут в выделенном городом, так называемом, «общежитии». По слухам, до революции это была конюшня какого-то казачьего атамана, по другим же воспоминаниям - барона или графа с немецкой фамилией, которую теперь никто уже и не помнит. А позже, в двадцатых годах, уже при советской власти, там помещалась конная пожарная команда. В низком полутемном сводчатом помещении на подгнивших щелястых дощатых полах тесно одна к другой стоят укрытые тощими солдатскими одеялами полсотни железных солдатских коек. В проходе между ними на застланных старыми газетами с оборванными на курево краями столах громоздятся книги и тетради, стоят консервные банки с окурками и закопченные чайники, железные кружки и масляные светильники в жестяных плошках. Отопления и, конечно, никакой вентиляции в помещении нет. У входа и в другом конце помещения у задней стены стоят железные печурки с выведенными в окошки черными трубами. Здесь всегда духота и неистребимые запахи пота, вони портянок и махорочного дыма, грязь и антисанитария. Никого не боясь, под ногами шныряют крысы, дует из-под неплотно прилегающей к полу двери. В стенах под потолком тянутся редкие, никогда не открывающиеся полукруглые окошки-иллюминаторы, они почти светонепроницаемы от вековой копоти и грязи. Электричества, как и всюду в городе, нет, вода на улице из колонки, а грязная и всегда загаженная дощатая уборная во дворе.

Сразу же по приезде в городской газете объявлен набор студентов на первый и второй курсы, притом, без экзаменов, - только по документам. И уже через две недели у нас уже много заявлений от местных ребят, в основном, от девочек. Это Казахстан, но, как ни странно, казахов среди нет, - ни одного.

Почти сразу же нас, парней, вызывают в военкомат. У меня освобождение от призыва выданное еще в Полтаве. Дело в том, что ранней весной 1938 года я сильно переболел. Это были первые числа мая, после дождей только начались теплые дни и мы с товарищами отправляемся на ставки в Дублянщину - просто так, погулять. О купании не может быть и речи! - вода еще ледяная. Но некоторые из моих товарищей очень хорошие пловцы, и хотя вода очень холодная, они бодро прыгают в воду, ныряют, плавают и зовут меня. На берегу я сижу один. Мне это неловко, стыдно, я раздеваюсь и вхожу в воду, хотя плаваю неважно. А они двигаются хорошо, быстро плавают, я же барахтаюсь у самого берега, мерзну и дрожу. И потом долго не могу согреться. А через два дня у меня при вдохе побаливает правый, а затем и левый бок. Вечерами меня знобит и на термометре 38,5. Приходят врачи. Диагноз: двустороннее воспаление легких и экссудативный плеврит. Так что дела у меня вообще неважные, мне плохо. И в один из дней производится резекция ребра и отсасывается из легких жидкость - экссудат. Лишь через две недели мне разрешают подняться. Экзамены за 8-й класс в том году я не сдаю, в годовом табеле выставлены оценки по итогам четвертей. Хуже другое: рентген легких и анализы показывают начало туберкулезного процесса в легких. И в 1940 году в Полтаве мне дают отсрочку от призыва на год.

Военкомат в Уральске отправляет меня на всевозможные проверки и анализы. Длится это почти две недели. Но всё подтверждается, и отсрочка продлевается.

В институте занятия еще не начались - мы только обустраиваемся, моем полы и окна, развешиваем на стенах аудиторий портреты вождей в рамах (привезены они из Полтавы) и черные доски, расставляем столы и скамьи, пишем таблички на дверях аудиторий, помогаем в бухгалтерии и учебной части, переписываем расписание занятий, втаскиваем  книги в клетушку библиотеки - всё, что прибыло из Полтавы еще в первых вагонах, отправленных в августе. Дел много, все заняты, шум, крикличка голосов, стук молотков, смех и ругань. В подвале дворовой пристройки разместилась столовая. Медные баки и чугунные сковороды привезены из Полтавы, есть и два-три десятка тарелок и ложек.

Уже вторая неделя октября, сильно похолодало и явственно пахнет близкой зимой. Непрерывно идут очень холодные осенние дожди и дуют сильные северные ветры, и иной раз в воздухе уже порхают первые снежинки. По многим немощенным улицам не пройти и не проехать - от дождей рыжая глина раскисла и грязь по щиколотку, а кое-где даже и поглубже. Местами вдоль заборов по грязи проложены доски и торчат из неё кирпичи или камни. По ним, прыгая и хватаясь за стены домов и за заборы, можно кое-как добраться до своего дома. Но как ни старайся, а в ботинках всегда вода, и брюки по колено намокли, они в мокрой рыжей глине. Всё это до утра просушивается на полу под печью, а утром сухую грязь можно соскоблить щеткой.

Но это осенью. Еще немного позже нашу Фурманскую занесет сугробами  - по колено.

В один из этих дней Лев Михайлович, наш директор, собирает нас в нашем «актовом зале» -  это объединенные в одну снесенными перегородками две комнаты на  первом этаже.

- Скоро зима, - озабоченно говорит он. - Обещают сильные морозы. Но пока их нет, мы должны запастись топливом. Горисполком выделил нам участок леса - это заросли саксаула.  - Он усмехается. - Что такое саксаул, вы еще не знаете, но скоро увидите сами. В общем, так: завтра к семи утра всем быть здесь!  Пилы и топоры получите утром. По-возможности одеться нужно потеплее и взять с собою, если у кого есть, и еду. Это всё.

Утро темное и очень холодное. Дождя нет, но ветер резкий и порывистый, пронизывает одежду насквозь. Нам объясняют, куда двигаться. Выделенный участок леса находится в четырех-пяти километрах от города. Длиной и шириной он метров по пятьдесят, и тянется от грунтового шоссе до каменного забора какого-то предприятия  вдоль песчаного берега  Деркула. Мы шагаем быстро - это единственный способ хоть как-то согреться. Нас человек двадцать пять, парни и девочки. За нами едет подвода, на ней будут отвозить в город наколотые нами дрова.

Очень холодно, мы продрогли, но и разговаривать тоже охоты нет. Настроение - хуже некуда: из вчерашней вечерней, краткой и маловразумительной сводки «Совинформбюро» уже понятно, что немцы подошли к Москве. И сегодняшняя утренняя сводка, которую в шесть часов утра мрачно читает диктор, её дополняет: вчера Красной армией оставлены города Калинин, Керчь, Орел, Курск…Уже упомянуты Волоколамск, Наро-Фоминск, Калуга, Серпухов …А это у самой Москвы. И счет уже идёт на десятки километров…А что дальше?

Но вот и берег Деркула. Леса - в нашем понимании, такого, как в наших краях, - нет. Весь пологий речной склон сплошь зарос густым кустарником высотой метра полтора. Это и есть саксаул. Чтобы войти в этот «лес», нужно смело продираться сквозь цепкие и колючие заросли. Листья уже опали, и каждый куст - это густой клубок скрюченных и жестких, как стальные пружины, кривых и острых черных ветвей. Руками их не раздвинуть, не обломать и даже не согнуть. Они цепляют и рвут рукавицы и одежду, норовят попасть в лицо, жестко пружинят и, как живые, злобно сопротивляются, к себе не подпускают. Как к ним поступиться, как их пилить и потом как колоть - пока еще непонятно. Но постепенно саксаул мы укрощаем: вначале пилим и рубим - не без труда - внешние ветки потоньше, и так, мало-помалу, добираемся до ствола. Обычно он не толстый, сантиметров всего десять-пятнадцать, но тоже скрюченный, угловатый, весь в колючих острых выступах. Древесина его, как железо, пилить её очень трудно. Всё же шаг за шагом, обливаясь потом, саксаул мы покоряем. Но и дальше тоже непросто. Спиленные куски стволов и даже ветви почти не колются: при ударе топором от них отскакивают мелкие острые осколки, и разделать уже спиленные ветви на  дрова можно опять-таки только острой пилой.

Но вот к часу дня одна подвода уже наполнена и отправляется в город. А мы идем на полянку, где наши девочки на костре сварили в ведре густую пшенную кашу.

Каша вкуснейшая, самое для нас сейчас главное - что она горячая и её вдоволь, и хотя она на воде и без масла, но мы мгновенно с нею расправляемся. Правда, она довольно отдает привкусом масляной краски, - как видно, этим ведром пользовались маляры…Но для наших голодных желудков такие гастрономические изыски не помеха.

К шести вечера уходит в институт и вторая подвода. Уже темно, работать нельзя и  мы  шагаем домой. Завтра с утра мы продолжим.

Теперь на некоторое время в институте есть топливо. И вскоре начинаются занятия. Из экономии печи топятся не каждый день - настоящих морозов еще только ждут, да и в небольших комнатах, где сидят по десять-пятнадцать человек, воздух постепенно немного нагревается, иной раз можно снять и просто накинуть пальто на плечи. Но нет и электричества, и вторая смена - а занятия идут в две смены - занимается уже при масляных или керосиновых коптилках.

Но и это еще полбеды, главное - не на чем писать, нет бумаги для конспектов и еще нет карандашей,  а они нам нужны, как воздух. С бумагой совершенно случайно временный выход нахожу я: в полупустом книжном магазине на улице Советской среди лежащих на полках пыльных ворохов бесполезных книг и брошюр я обнаруживаю книги для слепых. Их довольно много. На очень плотных больших желтых страницах выдавлены знаки - слепые читают наощупь, пальцами.  Эти книги мы немедленно скупаем. Писать на них плохо, неудобно, перо или карандаш прыгает, цепляется за  выпуклости, спотыкается.  Но все же это бумага, и что-то на ней записать можно.

Но с карандашами хуже. В продаже их нет, и взять негде. На базарной раскладке иной раз можно найти карандаш, чаще - куски карандашей, огрызки. Они  довольно дороги и к тому же не всегда пригодны для черчения. Но выхода нет - приходится покупать и их. У нас уже появились умельцы - они мастерят из каких-то трубочек, пробок или куска доски удобные удлинители, в которые можно вставить самый крохотный остаток грифеля, и карандаш удается использовать до миллиметрового остатка.

Наступает декабрь, стоят почти без оттепелей очень сильные морозы. В иные ночи и даже дни они достигают минус тридцати - сорока. А в одну из ночей - пятидесяти. Небо горит алмазно-искрящимися звездами и на его черном бархате неподвижно застыли похожие на лучи прожекторов бледно-туманные мерцающие и светящиеся вертикальные столбы - это северное сияние. Бывает такое, как говорят местные жители, только в дни очень сильных морозов. Столбов много, десятки, а может быть, и сотни, одни светятся ярче, другие едва заметны, они то появляются, то исчезают… И всюду очень много снега, целые горы, полутораметровые сугробы никто не убирает, проезжей части улиц не чистят. У редких уличных водопроводных колонок наросли метровые ледяные бугры, из них едва выглядывают обледеневшие медные краны,  а вокруг образовались толстые глыбы скользкого сине-прозрачного льда. 

Занятия в институте происходят при почти нулевой температуре. Студенты и преподаватели сидят в пальто с поднятыми воротниками, в шапках и рукавицах. Замерзают ноги, деревенеют пальцы рук и из-зо рта валит густой пар. На окнах и подконниках намерз слой толстого льда, стекла в жемчужной наледи дневного света почти не пропускают. Темнеет уже рано, но электричества нет.

Как-то всё же писать конспекты в таких условиях умудряются только наши героини - девочки, а мы потом у них переписываем: ведь учебников мало или совсем нет. Но вообще соображать и воспринимать тонкости высшей математики, строительной механики  или  теории упругости в таких условиях  нелегко…( И в течение всей последующей жизни я буду вынужден восполнять существенные пробелы  в знании  этих (да и других) разделов инженерной науки).

Ноябрь очень снежный и холодный. Но в доме у нас довольно тепло. Толстые бревенчатые стены держат тепло хорошо и долго. Хозяйка топит печи кизяками, которые сама возит с базара на детских саночках, а мы только оплачиваем. Это довольно дорого, но другого топлива здесь нет. Кизяк не всем по карману, и во многих домах очень холодно.

Как-то в эти дни у нас «праздник» - печенье, коржики. Дело в том, что днями  наш директор Лев Михайлович раздобыл муку. Её раздали преподавателям, а часть пошла  в столовую. Но что это за мука! - лежалая, липкая, с паутиной и мышиным пометом и ко всему с запахом погреба и сильным привкусом плесени. Привезли эту муку для госпиталей, но там от неё отказались и отдали населению. Таким образом часть этой муки досталась и нашему институту. Муку эту просеивают, сушат в печи на железных противнях и даже прожаривают. Но запах плесени не исчезает. Впрочем, другого печенья нет и, судя по всему, скоро не будет.

Но в эти же дни у нас есть и другое, тоже неожиданное приобретение.

Прямо с утра всех наших парней - студентов института вместо занятий делят на бригады и направляют в распоряжение горсовета:  для расчистки заброшенных городских подвалов. В них будут размещать эвакуированные учреждения и какие-то мелкие предприятия. В  нашей бригаде двенадцать ребят. Нам предстоит расчистить подвал бывшего склада в привокзальном районе. Здание очень старое и полуразрушенное, похоже, что оно давно заброшено и не использовалось. Окон и дверей в пустых проемах нет, крыша в дырах, сквозь которые светится небо, деревянные полы содраны, остались лишь следы цементной подготовки.  Наземную часть уже очистила и приводит в порядок воинская команда для своих нужд, а нам поручено очистить подвал. Для этого нам выдают рукавицы, топоры, лопаты, ломы и даже пилу. Вход в подвал со двора. Низенькая дверь забита толстыми досками - по-видимому, туда давно-давно никто не входил. Доски мы ломаем и с треском отдираем, ржавые гвозди не поддаются, они срослись с разбухшей от сырости древесиной. Снизу в нос бьет удушливая вонь затхлой сырости и из-под ног прыскают огромные, как кошки, серые крысы.  Вниз в темноту круто уходят узкие кирпичные ступени. В руках у нас горящие факелы - на концы железных прутьев намотаны тряпки, смоченные в солярке. Солярка шипит и брызжет коптящим рыжим пламенем, едкий дым ест глаза, першит в горле. Мы спускаемся поодиночке, узкие ступеньки поросли мохом и очень скользкие,  ступать нужно осторожно, придерживаясь одной рукой за сырую стену, в другой - факел. Подвал большой и низкий, очень холодно. Углы и дальняя часть его тонут в темноте, пляшущие по стенам и потолку багровые отблески наших факелов придают помещению нереальный, фантастический вид. Воистину, зрелище преисподней из «Божественной комедии» Данте…вот-вот из тьмы появятся Минотавр или даже сам Люцифер. Весь подвал забит стоящими в два-три яруса пустыми бочками, от которых исходит тошнотворный запах гнили, древесина склизкая, ржавые железные обручи срослись с деревянными клёпками. Сбоку громоздятся полусгнившие деревянные ящики и какая-то полуразбитая мебель, повсюду трещат под ногами кучи битого стекла и кирпича, свисают с низкого потолка клочья липкой паутины и на мокрых стенах лишайные пятна зеленого мха, сырости. Приступаем. Начинаем мы с ящиков, это легче. Но вытащить их наверх по узкой и крутой лестнице невозможно и мы решаем крошить их топорами на месте, а потом выносить наверх связки досок. А вот с бочками сложнее. Ржавые обручи намертво приросли к дубовым клёпкам, их не сдвинешь и не собьешь. И хотя сегодня на улице мороз градусов двадцать, мы в поту. Хорошо хотя бы то, что эту чёртову древесину нам разрешают взять в институт в качестве топлива. Время от времени наши факелы начинают чадить и гаснут, приходится подниматься наверх и окунать их в солярку. Руки у нас в солярке, одежда пропахла ею и гарью, лица в копоти, мы похожи на негров. Крысы с писком злобно шныряют у наших ног, здесь их сотни. Так проходит первый день. На следующий день с утра мы снова здесь. И лишь к концу третьего дня нам удается вынести всё наверх и освободить почти всю переднюю часть подвала. Но это лишь часть дела. Вся его дальняя  часть, отделенная стеной с низенькой полукруглой аркой тонет в глухом мраке. Там тоже что-то есть, но не бочки и не ящики. Заняться этим мы предполагаем завтра. А сейчас нужно хотя бы посмотреть - что же там такое? С факелами в руках мы добираемся туда - и здесь нас ждет сюрприз. Пусто, только на цементном полу под дальней стеной стоят низенькие поржавевшие железные ящики-сундуки. Они плотно закрыты железными крышками с навесными замками. Замки тоже проржавели, но мы их сбиваем ломами и со скрежетом поднимаем крышки. И - чудо! - в ящиках в три слоя лежат аккуратно завернутые в жирную парафинированную бумагу новенькие резиновые сапоги и резиновые перчатки по локоть с широкими раструбами. Рядом с ними уложены пакеты из плотной синей бумаги с надписью «Братья Крестовниковы», в каждом по дюжине роскошных стеариновых свечей. Всё это, лежащее здесь еще с дореволюционных времен - более двадцати лет! - находится в идеальной сохранности: в железные  ящики  крысы не добрались. Мы в недоумении - как правильно поступить? Проводим короткое совещание и принимаем решение: до завтрашнего утра  - молчок! А пока что каждый берет себе по паре сапог и печаток, и еще по пачке свечей. Всё это мы прячем. И в самом конце дня, уходя, в темноте уносим домой. А оставшееся предъявляем утром представителю горсовета. 

Всю будущую весну, в распутицу и жидкую грязь по колено, когда по улицам города не пройти и не проехать, в этих прочных и удобных сапогах буду ходить я. А  свечи мы бережем - только для самых торжественных случаев нашей жизни.

Зима 41-го, сильные морозы и всюду снежные сугробы. Снег, не переставая, валит с утра до ночи, улиц никто не чистит, пешеходы бредут по узким тропкам между метровыми сугробами. Ко всему с Урала дуют сильные ветры, выдувают остатки тепла из плохо отапливаемых домов, швыряют в лицо колючую снежную пыль. Вообще, зима в этом году необычно холодная, даже бывалые уральцы таких долгих и сильных морозов не припомнят. Лекции в почти не отапливаемых аудиториях высиживаем мы с трудом. Писать конспекты невозможно, каменеют руки и ноги, течет из носу, слезятся глаза. Время от времени кто-нибудь приносит из кухни чайник с кипятком - у всех на такой случай имеются жестяные кружки - ненадолго это спасает. Да и  вникать в смысл лекции трудно. Хочется поскорее досидеть до конца и удрать. Преподавателям не легче. Все простужены, больны, кашляют и хрипят. Еще хуже с черчением - держать карандаш в одеревеневших, негнущихся пальцах невозможно, да и бумага (чаще всего это уже использованный ватман, оборотная сторона старых чертежей) тоже набухла, задубела и от мороза  коробится.

Это плохо, но не самое главное. Хуже всего положение на фронте. Сводки «От Советского Информбюро» неутешительны. Немецкая армия подошла к самой Москве, и все с волнением слушают сообщения, со страхом ждут её падения. Никто не решается вслух даже произнести эти слова. Ведь если немцы возьмут Москву, что потом?.. Гибель страны? Полная оккупация? А мы? Что будет с нами? Впрочем…

В последние два дня тон сводок как-то, едва заметно, изменился, стал чуть-чуть спокойнее. В них сообщается о боях местного значения, о действиях партизанских отрядов, героизме отдельных подразделений и бойцов. Сообщается также, что немцы под Москвой замерзают - морозы там упали до минус двадцати пяти, временами даже ниже, а зимней одежды и обуви у них нет - не рассчитали. И, как видно, темп их наступления снизился. Дай-то Бог!

Но вот наступает 8-е декабря. И вместо обычной тусклой и малоинформативной утренней сводки торжествующе гремит голос Левитана: 5-го декабря началось и успешно развивается контрнаступление наших войск под Москвой, уже освобождены десятки деревень и населенных пунктов,  взято много  пленных и трофеев. Теперь все ежедневно с нетерпением ждут очередных сводок, радостно обмениваются услышанным и жадно отмечают на карте перечисленные в сообщениях самые крохотные деревеньки и поселки. Школьная карта для этого не годится, на ней ничего не найдешь, поэтому кто-то из наших умельцев незаметно вырезает в городской библиотеке из энциклопедии Брокгауза и Ефрона подробнейшую карту Подмосковья. Правда,  карта старая, 1908 года, но зато на ней почти всё названия населенных пунктов можно найти.  

Настроение у всех приподнятое - появилась почти уже угасшая надежда. Все поздравляют друг друга, всем кажется, что в войне наступил долгожданный перелом и победа над Германией не за горами. И даже морозы и снегопады  кажутся уже не такими страшными - ведь до весны осталось всего-ничего, какие-то жалкие два-три месяца. У нас есть одна большая  аудитория, в центре которой на полу на железном листе стоит круглая железная печурка на курьих ножках с выведенной в окно черной от копоти трубой. Топим печурку мы использованными с обеих сторон старыми чертежами, дощечками, газетной бумагой, щепками, ветками деревьев - всем, что  удается найти. Печка обычно раскалена, от неё пышет жаром и рядом с нею стоять нельзя. В комнате душно и горько пахнет дымом. Но это мелочи, главное, что тепло. Да и ребят набивается в комнату много, столы стоят вплотную один к другому, проходов почти нет. Коптят масляные плошки, света дают они мало, пляшут на стенах черные тени от фитильков, но мы работаем, чертим, кто-то что-то рассказывает, кто-то поет. Смех, шум, кто-то шутит, даже весело. Иной раз свободного места в комнате не оказывается - хорошо, если удастся как-то пристроиться на краешке чьего-то стола. 

Весна 1942-го после необычно суровой зимы, небывалых снегопадов и бурного таяния снегов приносит Уральску бедствие - неслыханный в этих краях паводок: уровень воды в Урале к началу апреля превышает ординар почти на двенадцать метров. Затоплена вся низовая часть города - это десятки кварталов, несколько сотен усадеб. Для небольшого города, притом в условиях перенаселенности эвакуированными семьями, это подлинная беда. 

В летнее время, когда Урал спокоен и угрюмо дремлет, от верхней кромки берегового откоса до уреза воды метров тринадцать-четырнадцать. Высота четырехэтажного дома. Ограждения вдоль берега нет и стоять у края жутковато. Отвесные рыжие стенки откоса густо поросли кустарником, травой и бурьяном, кое-где из них почти горизонтально  выглядывают слабые тонкие деревца. Но так летом. А сейчас гневный поток необозримой ширины, весь в белых пенных гребешках, с тяжким подземным гулом бешено катит свои черные воды на расстоянии всего чуть больше метра от кромки берега. Порывистый северный ветер гонит волны, пригибает и рвет стоящие вдоль берега деревца, раскачивает телеграфные провода. Второго края потока не видно, на мрачном горизонте он слился с низко нависшим черным небом, растворен в густом сером тумане. В нём есть что-то звериное, первобытное и зловещее, ненавидящее людей, которые сотни лет укрощали его, заперев в узких берегах. Теперь он наконец-то вырвался на свободу и яростно крошит и сметает всё на своём пути. От мчащихся масс воды вибрирует воздух и дрожит земля. Кажется, еще миг - и разъяренный водяной вал выплеснется на берег, затопит улицу, дома, сметёт людей, весь город. В бешено несущемся потоке проносятся вывороченные деревья с путаницей воздетых к небу корней, мчатся, ныряя и сталкиваясь, бревна и обломки каких-то построек, несутся перевернутые вверх килем лодки, раздутые туши животных, щепа, разный мусор. Кое-где из воды робко выглядывают дрожащие верхушки еще уцелевших на дне потока деревьев, за них цепляется  мусор, обломки ветвей, тряпье. Какие-то большие черные птицы с резкими криками носятся над потоком, на миг опускаясь, что-то выхватывая из воды и тут же взмывая вверх.

Поистине зрелище библейского потопа, гнева Божьего, картина Апокалипсиса…Что-то дикое, вечное, неподвластное человеку, подавляющее волю и рассудок…

Изогнутая полукругом длинная и широкая улица тесно застроена бревенчатыми домами. Вся она в глубоких, залитых водою и жидкой глиною колеях и рытвинах, вдоль откоса тянутся цепочкой телеграфные столбы с провисшими мокрыми проводами. Нигде ни души, лишь ветер резкими порывами сдувает с печных труб и расстилает по земле сизый кизячный дым, гонит, вертит и поднимает в воздух куски гонтовых кровель, с треском швыряет наземь сорванные с крыш плитки шифера.

Но немцы уже оправились после поражения под Москвой и снова успешно наступают. Ими уже взят Воронеж, стальная лавина катится на восток. Откуда-то становится известным знаменитый строго-секретный приказ Сталина № 227 «Ни шагу назад!»: на фронте вводятся заградительные отряды НКВД,  расстрелы на месте отступивших без приказа и т.п. Это большой секрет, но знают о нем все. Как говоривалось в старину, еще при Пушкине: в России всё тайна, и ничего не секрет.

Жестокие бои идут на Дону, непрерывные ужасающие потери, неудержимый отход наших войск, и снова горькие, тревожные сводки «Совинформбюро». Во всех школьных зданиях Уральска разворачиваются новые госпитали -  школы еще не работают, а поток раненых всё возрастает. А мы  - все студенты и преподаватели, кто помоложе, еще с середины апреля работаем в Учхозе: это наше учебное хозяйство, выделенный институту участок степи с многолетней невспаханнной сухой стерней, которую нам предстоит вручную обработать лопатами, засеять и вырастить на ней урожай, и до зимы успеть его убрать. Всходы необходимо  поливать - ведь лето сухое и жаркое, а воды поблизости нет, - и в течение всего дня мы возим её с Деркула в бочках, это около четырех-пяти километров. У нас есть телега и старая, с трудом ковыляющая, лошадка. Первые всходы нужно полоть, окучивать, что-то еще и еще, без конца.  Всё это на душной жаре, на головах у нас сомбреро из старых выгоревших газет, тела  в поту, плечи и спины обожжены  с утра  слепящим и палящим солнцем. Нам предстоит еще самим построить хранилища для инвентаря - лопат, тачек, конской сбруи, ведер, повозки и даже для нашей лошадки (ночью все это могут украсть, и по очереди ночью мы дежурим - бригадами по четыре-пять парней). Необходимо соорудить и сарай - для этого мы лепим кирпичи из самана (глины с соломой), высушиваем на жарком солнце и потом из них кладем стены: ведь мы будущие инженеры, и это наша, не Бог весть какая, практика. Работаем мы с шести утра (пока нет жары) и до пяти-шести вечера. Но чтобы быть в учхозе в шесть, выйти из дому нужно на полчаса раньше. И, значит, встать нужно в пять. Уже совсем светло и зноя еще нет, но поднимаюсь я с трудом.  На обратном пути мы купаемся в полувысохшем, обмелевшем Деркуле с заросшими низким кустарником пологими сухими берегами, и едва живые плетемся по пыльной дороге в город.

И так шесть дней в неделю.

Минует страшное, жаркое и душное лето, приходит сентябрь. Немцы уже у Волги, у самого Сталинграда. Их задача - перерезать Волгу, лишить Красную армию источников подвоза горючего. Для этого им нужно захватить Баку и Грозный. Осуществление этого  плана - верное поражение Советского Союза. Это понимают все, и общее настроение нервное и подавленное. А сводки между тем все хуже и хуже. Все живут в тревожном ожидании чего-то грозного, вот-вот что-то должно свершиться, оно висит в воздухе, определяет, насыщает всю атмосферу жизни. Всё прочее на фоне этой непреходящей тревоги выглядит мелким и незначительным.

Приходит ноябрь. Победа! И какая! Полный разгром немцев под Сталинградом! Появляется проблеск надежды. Конечно, до конца войны еще далеко, но радует то, что немцам выиграть войну, это уже ясно, не удастся. И слова Сталина «победа будет за нами» сбудутся. Но как и когда это произойдет - вообразить невозможно. Светомаскировка в Уральске уже отменена, многие школы освобождены от госпиталей и там идут нормальные занятия.

И в мае 1943-го - первый выпуск инженеров в условиях эвакуации. Дипломные проекты защищают два десятка парней - все полтавчане. Защита идет в самой большой аудитории на втором этаже. Кроме экзаменационной комиссии, рецензентов и самого дипломанта в комнате никого нет - уж очень тесно, все толпятся в коридоре и слушают защиту через распахнутые настежь двустворчатые двери. Чертежи приколоты к стенам, мы их не видим, но хорошо знаем. Знаем, у кого работа хорошая, а у кого неважная, у кого отличная графика, а у кого так себе, кто хорошо говорит, а кто «плывет». Но комиссия снисходительна, все защищают успешно, и в конце председатель комиссии, наш директор, приглашает, улыбаясь, всех  в столовую - на банкет. Правда, вместить всех одновременно наша столовая не может, поэтому нас делят на две  очереди. На длинном столе тарелки, у каждой по ломтику хлеба, а в центре стола чудо - два полных ведра с настоящим винегретом. Первая волна опустошает ведра за десять минут, недолгая пауза - и впускают вторую, ведра снова полны. Еще через два выпускники приходят прощаться - уже у всех на руках предписания - в армию.

Наступает жаркое лето 1943 года. Но на фронте стоит непривычная, необъяснимая и странная тишина. Непонятное, долгое и очень тревожное затишье. В  кратких утренних и вечерних сводках «Совинформбюро» изо дня в день повторяются однообразные сообщения о боях местного значения, о сбитых самолетах противника, действиях партизанских отрядов и героических подвигах отдельных бойцов и снайперов. Так минует май, за ним приходит июнь. А тишина на фронтах всё длится…Это напряженная тишина взволнованного и тревожного ожидания: все чего-то ждут, всем понятно - что-то назревает, вот-вот должно что-то произойти, взорваться…Вся атмосфера жизни наполнена неясной тревогой, насыщена электричеством…Как перед грозой, когда в природе внезапно наступает странная и неподвижная тишина, застывает воздух и смолкает  шелест листвы, не поют птицы и лишь чуткое ухо улавливает еще очень далекие, глухие перекаты грома близящейся бури…Но кончился  и июнь. Уже июль, а тишина на фронтах всё длится.

И  лишь в утренней сводке «Совинформбюро» от 5 июля появляется что-то новое и тревожное - очень кратко и озабоченно сообщается о переходе в наступление немецких войск на Орловско-Курском выступе линии фронта. И о том, что наши войска отражают их натиск. Так бывало и прежде. Но сейчас тональность сводок существенно отличается от растерянных сообщений 1941-42 годов. Можно лишь догадываться, что бои идут очень тяжелые и упорные.

Проходят день, два, неделя, а сводки всё такие же. И к 12 июля очень коротко сообщается, что немцам на отдельных участках удалось прорвать фронт и продвинуться  на глубину 15-30 км.  Это всё. Стоп.

   …В сорок первом лишь за одну неделю войны им почти победным маршем удалось пройти сотни километров, занять крупные города и форсировать мощные водные преграды. А сейчас - каких-то всего два-три десятка километров. Но какой ценой! Даже официальные цифры потерь обеих сторон и техники, поражают - тысячи сожженных танков, сотни сбитых самолетов. О людях, об  убитых и раненых пишут вскользь, но легко можно догадаться…Проходит еще день, и вдруг…Вечернюю сводку «Совинформбюро» торжественно читает громовым голосом Левитан: началось победное наступление наших войск, освобожден уже Орел и многие населенные пункты, наступление продолжается... И впервые гремит победный салют из трехсот орудий.

…Конечно, до победы еще далеко, это лишь первый проблеск надежды, но, возможно, это именно тот долгожданный перелом, которого так долго  ждали.

Этим летом 1943 года у нас практика на реальном строительстве. В Учхозе будут работать студенты младших курсов, а нас направляют на срочное строительство нового блока при старой маломощной городской ТЭЦ, которая слаба для нынешних потребностей города. В нашей группе человек двадцать, половина девочки. Группа наша почти вся из полтавчан ( 1-й и 2-й курсы  набраны из местных уральцев).

ТЭЦ расположена на окраине города, Строящийся блок котельной - это небольшое здание с одним котлом. Он уже установлен, трубы подведены и подключены, а стены возводятся вокруг него. Еще предстоит монтаж покрытия - две стальные фермы лежат рядом на траве. Здание маленькое, кладка стен уже заканчивается, и чем загрузят всех нас - пока неясно. Стройплощадка обнесена деревянным забором. У распахнутых настежь ворот стоит будка прораба с фанерной дверью и окошком, заклеенным изнутри рыжей газетой. Тут же на траве громоздятся доски и штабеля кирпича, кучи мусора. Чуть подальше две немолодые женщины в жестяных корытах лопатами готовят раствор. Серые горки цемента и песка насыпаны рядом, прямо на траву. Совковыми лопатами женщины набирают их с земли вместе с травой и пылью, в корыте на-глазок как-то смешивают и заливают водой из бочки. И при этом непрерывно озабоченно судачат. Двое пожилых мужчин рядом ждут, курят, потом наполняют ведра готовым раствором и согнувшись в три погибели тащат к каменщикам, которые ведут кладку стен. Какой получился раствор, какова его марка, прочность, вязкость и прочие показатели, всё, чему учат нас в институте, неизвестно. Похоже, что это никого и не интересует - что вышло, то и вышло. Механизация на стройке на таком же уровне - к стене прицеплен блок, через него пропущена вниз веревка с крюком, к нему цепляют ведра с раствором. Ведра наверх подают те же работяги - тянут за другой конец веревки. Поднимаясь, ведра раскачиваются, раствор выплескивается и попадает на стоящих внизу. Несется  громкий мат -  как снизу вверх, так и сверху вниз…В другом углу площадки у забора двое пожилых рабочих с цигарками в зубах, тихо матерясь, лупят молотками по кирпичинам - готовят щебёнку для бетона. Вблизи скрежещет, грохочет и с пронзительным визгом вращается небольшая бетономешалка, вся в мокрых цементных подтёках. Рядом с нею двое рабочих лопатами подбирают с земли выплескивающийся бетон.

У ворот стройплощадки нас встречает прораб - это молодая женщина с  раздраженным и злым лицом и цигаркой в зубах. Она в мятой брезентовой куртке и пыльных военных галифе, заправленных в кирзовые сапоги, темные волосы перехвачены косынкой. Она  скептически окидывает нас оценивающим взглядом, поджимает губы и иронически хмыкает.

- И нахрен вас сюда прислали? Что вы можете делать?

Старший нашей группы протягивает ей бумагу. Она, не глядя, кивает.

- Знаю. Это вы еще со старым прорабом согласовывали. А его три дня как нахрен забрали в армию. Так что теперь командую тут я. Запомните - зовут меня Серафима Андреевна. Я прораб. - Она раздраженно сплевывает и отбрасывает окурок. - Ладно, разберусь. Пошли отсюда, поговорим, тут шумно.

Мы сидим на траве за стройплощадкой, Серафима Андреевна стоит перед нами в позе командора, В руке у неё тетрадка, в которую она записывает наши имена и фамилии.

- Значит так, - говорит она. Голос у нее с хрипотцой, прокуренный. - Девки в конце рабочего дня будут замерять объемы выполненных работ. Я покажу где и что. Понятно? Но только сразу учтите, никаких шашней с моими работягами. Ну, а парни, - она оценивающе смотрит на нас. - Парни, кто поздоровее, будут помогать на растворе и наверху каменщикам, у меня их осталось всего двое. Позже, когда привезут новую лебедку и тросы, начнем монтаж покрытия, тогда поможете. Ну, а сейчас самое главное: закрывать наряды. Не только по УНИРу, но и хорошо проверять объемы. И правильно назначать категорию работ, с фондом зарплаты  у нас туго. Всё ясно?

Всё ясно. Но тронная речь прораба на этом не заканчивается. Серафима еще долго объясняет нам премудрости строительного дела и предстоящие наши обязанности, ругает неведомое нам начальство и какого-то паскуду Рындина, от которого зависит материальное снабжение стройки, кого-то еще. Как видно, этот Рындин её злейший враг, это он определяет фонд зарплаты.  Свою речь Серафима умело иллюстрирует словечками уличного сленга с вкраплениями уточняющих суть вопроса  матюков. В выборе эпитетов и сравнений она не стесняется. По её разумению для настоящего строителя это нормально и необходимо. Некоторые словесные конструкции даже я слышу впервые. Девочки сидят смущенно, опустив глаза. Рядом со мною сидит Оля Белозерская. Это застенчивая,  худая девушка с почти белыми бровями и белыми ресницами. У неё всегда сырой, шмыгающий носик, на остром подбородке мелкая розовая сыпь. В строители, в понимании нашего прораба, она не годится. Конечно, это верно. Оля из интеллигентной семьи, хорошо рисует, а её покойный отец, по слухам, когда-то в Полтаве был известным художником. Ей бы стать архитектором, сидеть в тишине и рисовать фасады зданий, мраморные колоннады, цветы и райских птиц. А не общаться с грубыми работягами, слушать мат и ругань. Но архитектурного факультета в институте нет, и Ольге волей-неволей приходится  находиться  здесь, на этой стройте, и терпеть шуточки Серафимы. Сейчас она сидит пунцовая, щеки и лоб её горят, они в красных пятнах, лицо кажется опухшим, как при высокой температуре. От словооборотов нашего прораба её коробит, то и дело она вздрагивает. Серафима это отлично видит. Её это возбуждает, действует, как красная тряпка на быка. И она умышленно, глядя прямо на Олю, обрушивает на неё своё красноречие. 

Но вот инструктаж закончен и мы возвращаемся на стройплощадку. Мне поручено заниматься расценкой выполненных работ, а Серафима будет проверять и сама закрывать наряды. Я доволен  - это лучше, чем носить ведра или готовить раствор.

Так проходят три дня. Мы уже немного освоились и приспособились. Многих из нас, особенно парней, Серафима знает по именам и ведет себя по-свойски. Вообще, к  парням она относится снисходительно и даже слегка заигрывает, дает понять, что сейчас она вообще одна, мужика у неё нет, и она не прочь познакомиться поближе. Она вообще любит двусмысленные разговоры и щекотливые намеки. Во время обеденного перерыва она подходит к нам.

- Девки, - говорит она. - Девки, приходить сюда нужно в штанах, а не в ваших юбочках. Полезете наверх, а снизу все ваши тайны будут видны. Сечёте? Всему народу показывать своё хозяйство ни к чему. А кому надо сами дома предъявите.   

Она довольно хохочет, девочки смущенно улыбаются. Но Серафиме этого недостаточно.  Она останавливает глаза на Белозерской.

- К тебе, Белозерская, это тоже относится, - говорит она.- Вот ей-богу, придешь завтра в юбке - отправлю наверх, к каменщикам. Пусть парни хоть снизу поглядят, чем ты богата.

От своих шуточек Серафима в восторге, хрипло хохочет, дымит цигаркой и по-свойски нам подмигивает. Все молчат. Ссориться с Серафимой никто не хочет, дело это рискованное - ведь она может поставить на такую работу, что рад не будешь, - например, колоть молотками с утра до конца дня кирпич на щебенку. Там от мелкой кирпичной пыли вскоре начинаешь кашлять, красная пыль в носу, резь в глазах, першит в горле. Или заставит таскать каменщикам раствор в тяжелых ведрах - тележка-то есть, но все равно нагрузить её полными ведрами, а потом их снимать тоже нелегко. Часа через два ни рук, ни спины уже не чувствуешь. Или поручит что-нибудь неприятное или даже обидное - подметать территорию, в тачках вывозить мусор, белить забор…Ведь мы, как-никак, уже окончили три курса и перешли на четвертый, а она хоть и прораб, но по квалификации выше десятника не тянет. Она это понимает и вымещает злость на беззащитной Ольге.

- Ну, так как, Белозерская?  - кричит она. - Ты усекла ?

У Ольги на глазах слезы. Все молчат, всем неприятно, неловко, и тут неожиданно для самого себя нарушаю молчание я. По-возможности спокойно и мирно я говорю Серафиме:

- Серафима Андреевна, Оля всё поняла. Не трогайте её.

Говорю я негромко. Нарываться на скандал мне не хочется. Серафима изумленно открывает глаза.

- Ишь ты, - медленно говорит она. - Гляди-ка, какой защитник нашелся! Вот ты и одолжи ей свои штаны, пусть она в них завтра и придет. - Минуту она о чем-то думает и вдруг хихикает.- А что? Это дело! Небось, она не знает, что у парней в штанах. А, Белозерская? Знаешь? А  то денёк походишь в его штанах, так хоть познакомишься, а ?  

Никто не смеется. Это уже перебор. Все хмуро молчат. Долгая пауза. Серафима ждет нашей одобрительной реакции, не дождавшись презрительно хмыкает, закуривает свою цигарку, смачно сплёвывает в траву и уходит. Но с этого дня отношения с Серафимой у меня испорчены. С нарядов меня она снимает. Хотя на этом строительстве мне ( как и другим) делать нечего.

В институте я встречаю преподавателя геодезии Николая Павловича Кончукова и рассказываю ему о нашей «практике». С ним мы в очень хороших отношениях. Николай Павлович внимательно меня выслушивает, ненадолго задумывается и говорит:

- Давай сделаем так. Днями я от института по договору еду на Усманский завод, им нужна геодезическая съемка территории. Это недельки на две. Будут кормить. Если хочешь, могу взять тебя с собою, помощник мне нужен, а тебе зачтут, как практику. Хочешь? Договариваться в деканате? Да? Тогда готовься, послезавтра  утром за нами придет машина.

Эвакуированный в Уральск из города Усмани (Липецкой области) некогда литейный завод, а теперь почтовый ящик номер такой-то кое-как втиснулся в длинные, низенькие и узкие одноэтажные здания. До войны там были механические или ремонтные мастерские. Некоторые токарные и фрезерные станки и сейчас используются для выпуска новой - строго секретной - военной продукции. Что именно там производят - знать нам не положено. А нас это и не интересует. Наша задача - геодезическая съемка нового участка местности за пределами старой территории мастерских. Это густо заросший травой, полого сбегающий к реке большой пустырь. Завод должен расширяться, один цех уже строится, а для строительства второго нужна съёмка. В заводоуправлении мы подписываем отпечатанные на типографском листке строгие обязательства: 1) в цеха без специального разрешения не входить 2) запрещается кого либо о чем-нибудь расспрашивать и 3) в окна (а они почти на уровне земли) не заглядывать. Условия эти легко выполнимы. Тем более, что под распахнутыми настежь окнами цехов (из них несется густой шум станков, там жуткая духота, жара, вентиляции нет) и немного дальше у забора в густом бурьяне валяются бракованные корпуса мин, пружинят кучи иссиня-зеленой металлической стружки и кое-где видны латунные цилиндры - по-видимому, снарядные гильзы.

Так что шпиону, буде такой здесь появится, никого и ни о чем спрашивать не надо - всё ясно и так.  

На левой стороне склона, поближе к речному берегу, уже полным ходом идет строительство нового цеха, там копошится множество людей, рычат машины и видны рыжие отвалы глины  - по-видимому, роют котлован. Вскоре мы узнаем - там работают военнопленные немцы, попавшие в плен под Сталинградом. Их временный лагерь расположен недалеко от Уральська и по утрам их привозят сюда. Это они роют котлован будущего цеха.  

А нам с Н. П. Кончуковым предстоит за десять дней сделать высотно-теодолитную геодезическую съемку всей правой, более крутой, части склона. Это довольно большой участок. Нам необходим помощник - переносить тяжелые штативы и ящики с нашими инструментами - нивелиром, теодолитом и тахеометром, тянуть стальную ленту, измерять расстояния, держать рейку и выполнять еще много разных мелких подсобных работ. По условиям договора дирекция завода должна в помощь нам дать человека. Работать мы будем без выходных, с восьми утра до шести вечера, жить будем в  выделенной комнатке при заводоуправлении и столоваться  в столовой  для ИТР - инженерного персонала.

Но проходит почти целый день, пока конвоир приводит нам помощника, пленного немецкого солдата. Это белобрысый, почти рыжий, длинный парень с  угрюмым лицом. На нас он не смотрит. На нем серо-зеленый мундир с оторванной нижней пуговицей,  солдатские сапоги и пилотка со следами споротого германского орла. Из коротковатых рукавов мундира выглядывают руки в рыжей шерсти. В присутствии представителя завода конвоир передает его в наше распоряжение - с восьми утра до шести вечера. Днем его где-то покормят, а на ночь отправят в лагерь. Его никто не охраняет - бежать ему некуда, да и русского языка он не знает. Сейчас он стоит перед нами, глаза его угрюмо глядят в землю, изредка он их вскидывает и обдает нас быстрым злобным взглядом. На вид ему лет двадцать. На мои вопросы он не отвечает - по-русски он не понимает или делает вид, что не понимает, а   судя по выражению лица понимать и не желает. Так что как-то объясняться с ним придется мне. Я напрягаю память и мобилизую все знания.

- Deine Name? (твое имя?) - спрашиваю я немца.

Он презрительно кривит губы.

- Ich bin deutche Soldat ( я немецкий солдат), -  хмуро отвечает он.

Это наглость. Но у меня хватает словарного запаса, чтобы ему ответить. 

- Nein, - говорю я. - Du bist deutche Kriegsgefangene. Stalingrad! (ты немецкий военнопленный, Сталинград!) - говорю я, и вижу, как злая гримаса пробегает по его лицу. Но деваться ему некуда, это реальный факт, и знает он это не хуже меня. Но мне нужно  объяснить ему его обязанности. Это потруднее. Рукой я указываю ему на штатив и стоящие на траве ящики с теодолитом, нивелиром и тахеометром, произношу их русские названия и показываю ему на место, куда он должен их перенести.

- Geradeaus und nach rechts ( прямо и направо), - объясняю я.  

Он криво усмехается и не двигается с места..

- Nein, - он щурится и с наглой усмешкой говорит: - Ich kann nicht. Ich habe mir das Bein den Finger. ( Я не могу. У меня вывихнут палец).

… Наши объяснения длятся не более десяти минут. Н. П. Кончуков слышит наш разговор, но не понимает, хотя по интонациям и выражению наших лиц о содержании догадывается. Я ему пересказываю разговор с немцем. Он хмурится.

- Фашист. Ладно, беги в дирекцию и скажи, чтобы нам прислали другого помощника.

И следующим утром у нас уже другой помощник. Он тоже военнопленный. Лет ему под сорок. Он угодливо улыбается и очень услужлив. Зовут его Карл.

- Ich bin Bauer (я крестьянин), - говорит он и показывает нам свои руки. Действительно, пальцы у него грубые и корявые, короткие круглые ногти обломаны, похоже, что он и на самом деле работяга, крестьянин. Русские слова и названия он старательно пытается запоминать, бегом перетаскивает с места на место ящики с инструментами, устанавливает рейку, тянет стальную ленту и повторяет наши слова и команды. И довольно смеется, если мы его поняли. Работать с ним удобно. Он покладистый и сообразительный, притом, очень аккуратный. Перед тем, как установить на указанном ему месте рейку, он каблуком сапога тщательно трамбует землю и уминает траву. И лишь потом твердо опирает рейку на это место. К Н.П. он почтительно обращается: «Нerr Ober-Ingenieur», а ко мне просто «Herr Ingenieur», и однажды, в знак особого доверия, достает из внутреннего кармана и показывает нам фотографии  своей жены и детей. Снимки сделаны на фоне небольшой церкви, видна мощеная плиткой улица и стоящие в ряд аккуратные сельские домики под черепичными крышами. На фотографии женщина в широкополой шляпе, в руках у неё зонтик, рядом с нею девочка и мальчик.

- Das ist mein Dorf (это моя деревня), - говорит, вздыхая, Карл. - Und das meine Kinder und Frau. Sie ist auch Bauerin ( это  мои дети и жена, она тоже крестьянка).

Он смотрит на снимки, и глаза его увлажняются. Это 1938 год, далекое доброе довоенное время. Проходит еще полторы недели, и работа наша окончена. Все расчеты и чертежи мы завершим уже в городе, и тогда Н.П. передаст их проектировщикам. Дни пролетели незаметно. Работать было интересно - я очень много узнал. На  реальном объекте я понял, как прокладывать высотно-теодолитные тахеометрические ходы, как ориентировать лимб теодолита по магнитному меридиану, как выбирать на местности пикеты - точки отсчета, и еще многое другое. Всё это впоследствии мне очень пригодится.

Дирекция завода тоже довольна - все сделано досрочно, аккуратно и быстро, лишь наш помощник немец Карл огорчен. Он к нам привык, работа ему нравится. Он улыбается и благодарит нас за доброе к нему отношение. Мы тоже им довольны, он очень нам помог.  

В последний день Кончуков дарит немцу пачку тонких, как карандаши, и зловонных папирос «Румба»: завод в качестве премии подарил нам по три пачки. По нынешним временам это дорогой подарок. Я еще не курю, и вначале тоже решаю отдать немцу одну из своих пачек. Он симпатичный, трудолюбивый, очень аккуратный, он не фашист, это видно. Но в самый последний момент что-то меня удерживает. Ну, а если бы мы с ним встретились в Полтаве, вдруг приходит мне мысль в голову, если бы я не успел уехать и мы с ним там встретились? Задумался  бы он хоть на минуту, хороший я или плохой, если бы ему отдали приказ меня расстрелять? Вряд ли. Он хороший, исполнительный  солдат, он аккуратно выполнил бы приказ и с чистой совестью лег спать. И тут же обо мне бы  забыл. Да, безусловно, не все немцы фашисты и убийцы. Наверняка, среди них есть хорошие, честные и добрые. Беда в другом -  в том, что все они, хорошие и плохие, сейчас делают одно дело. И я кладу папиросы обратно в карман.

Сентябрь. Занятия в институте идут полным ходом. Осень теплая, дни стоят еще почти летние. И на фронте дела обстоят хорошо, Красная армия наступает, и скоро - все надеются - будет освобождена Украина.

И, значит, наша Полтава. Все полтавчане ждут этого дня с нетерпением, только об этом и говорят и понемногу готовятся к возвращению.

Розенфельд Илья Александрович
2010