В родном гнезде (летопись рода Бутовских)
- Подробности
- Просмотров: 22091
Алексей Дмитриевич Бутовский. В родном гнезде (летопись рода Бутовских)
Публикуется по изданию: Собрание сочинений: в 4 т. / А. Д. Бутовский. Составители С. Н. Бубка, М. М. Булатова — К. : Олимпийская литература, 2009. Стр. 296-388.
Перевод в html-формат и составление указателя имен и географических названий: Артем и Борис Тристановы.
См. род Бутовских.
— 296 —
В родном гнезде 1
(Летопись рода Бутовских)
I
Я родился в Пятигорцах2, но детство свое я провел в деревне Пелеховщине Кременчугского уезда. Это было родовое имение моего отца [Дмитрия Петровича]. Тут не было того, что мне так нравилось в Пятигорцах, и особенно в Поставмуках. Это была гладкая, безводная степь. Ближайшие реки протекали верстах в двенадцати от нас; тут Сула впадала в Днепр, образуя бесчисленные рукава. У устья Сулы раскинулось большое село или местечко Чигрин-Дуброва, хорошо известное нам потому, что тут же по соседству были наши заливные луга, или как их называют по-малорусски "плавни". В старину Чигрин-Дуброва была местом расположения казачьей сотни Лубенского полка. Сотня так и называлась Чигрин-Дубровской.
Эта гладкая степь имела, однако, свои привлекательные стороны. То там, то сям на ней издали виднеются малорусские курганы, и когда вы всходите на такой курган "или могилу", перед вами открывается необъятная перспектива. Эта головокружительная даль меняет свой характер, свою окраску, свою ясность не только по временам года, но и по часам дня. Весной, в то далекое время, это было зеленое царство, испещренное яркими полевыми цветами, а там далеко на горизонте, в весенней мгле, вы замечали какое-то волнение, как будто двигались какие-то большие стада. "Это святой Петр овец гонит", — поясняли вам старые люди. "Придет Петров день и не будет больше петровых овец до следующей весны..."
1 В родном гнезде (Летопись рода Бутовских). — Петроград, 1916. — 95 с.
2 См. "Прекратившийся род".
— 297 —
Осенью степь окрашивалась яркими тонами скошенных полей и сжатых нив. Едете вы в теплый осенний день и вдруг вам видится вдали, обыкновенно где-нибудь под группой дерев, большое водное пространство; вода ярко блестит, как бы отражая солнечные лучи. Приближаетесь, и все это вдруг исчезает: это был мираж.
Но в течение дня степь несколько раз меняет свой облик. Выйдя ранним утром, с восходом солнца, и повернувшись на запад, вы с изумлением замечаете, что перед вами открывается нечто такое, чего вы не видите в другие часы дня. Вон там, за Сулой, тянется высокий нагорный берег; он постепенно удаляется, но глаз ваш может далеко следить за ним и различать стоящие на горе церкви, целые ряды ветряных мельниц, иногда даже сады и избы, спускающиеся по берегу. Днем ничего этого не видно, а теперь вы различаете все это в ясных очертаниях и в яркой окраске... Вечером, когда солнце склоняется уже к закату, повернитесь на восток, и перед вами в чудном освещении выступит панорама хуторов и сел с яркими белыми хатами, рисующимися на густой зелени вишневых садов и развесистых украинских верб.
В степи не только дальше видишь, но и гораздо дальше слышишь. Спускается темная зимняя ночь. Все затихает, наступает царство молчания во всей далекой темной окрестности. Но вот где-то далеко раздается собачий лай. Опытный человек сейчас уже говорит вам, что это в таком-то казачьем хуторе, верстах в семи от нас; и если спустя немного собаки залают ближе, в Кирьяковке, то сейчас же делается предположение, что кто-то идет к нам. "Некуда больше, — догадывается Кондрат, наш лакей. — Должно быть, Иван Григорьевич из Пронозовки".
И действительно, смотришь — старый дедушка Иван Григорьевич, в волчьей шубе, с плотно обмотанным шарфом и с заиндевевшим мехом на воротнике.
Отец мой сердечно рад дорогому гостю в такое глухое зимнее время. "Как это рискнули, дядюшка, так поздно, в такую темноту и в такой холод?.."
Но Иван Григорьевич ничего не боится. Его характерная высокая фигура александровской эпохи показывается в гостиной, и он с шутливой серьезностью обращается к нам, детям: "А, вот они, мои непримиримые партнеры в мельника!..."
— 298 —
Страшной становится степная зимняя ночь в метель, и не то что в настоящую метель, а просто когда начинается зимняя мгла, даже в лунную ночь. Светло, а ничего не видно, все гладко и никаких местных признаков. У нас рассказывалось много случаев, как люди сбивались с дороги в такое время на очень небольших переездах. Как-то раз дядя Иван Иванович, проведя у нас вечер, выехал к себе домой в Вишеньки, всего в версте от нас, часу в одиннадцатом, а прибыл домой только утром, когда уже стало рассветать. Сам он рассказывал, что, проплутав порядочно, он наткнулся на какие-то избы; показалось, что это хутор Посьмашновка, лежащий несколько в стороне от Пелеховщины и Вишенек. "Ну, теперь дорогу знаем, думаем себе... но ехали; казалось, рукой подать, а между тем, ездили долго. Теперь, кажется, дома. Справляемся, где это мы? Оказывается, опять Посьмашновка... И только на этот раз проехали, кажется, не забирая в стороны..."
Был тоже случай с новым исправником. Он знакомился с дворянами. Просидев у нас вечер, он довольно рано выехал в Кирьяковку, к тамошнему владельцу Адаму Алексеевичу Кирьякову. На другой день отец мой, встававший очень рано, слышит дорожный колокольчик. К крыльцу подъезжают сани, и в комнату входит исправник. И он и мой отец оба в изумлении:
— Я у Адама Алексеевича? — спрашивает исправник.
— Нет, вы у меня, — отвечает отец.
Исправник проездил всю ночь. Но тут случилось и еще одно недоразумение, направившее его на ложный путь: нашу Пелеховщину в простонародии называли "Кирьячинков хутор", а Кирьяковку называли "Майдан". И вот под утро исправника вместо Кирьяковки проводили в Кирьячинков хутор.
Было раз, что и родители мои [Дмитрий Петрович и Надежда Степановна (Райзер)] вместе со мной, выехав из Петрашовки, в двух верстах от нас, в светлую мглистую ночь проездили часа четыре и приехали в Пелеховщину совсем с другой стороны.
В этой степи, такой открытой, что вы сразу обнимаете ее всю вашим глазом, есть, однако, своя таинственность, своя загадочность. Эти бесконечные горизонты заставляют вас мечтать, и в этих мечтах всегда есть оттенок какой-то грусти. Это настроение слышится и в малорусской песне... Все тут, кажется, ровно и гладко, а между тем, тут есть места, отмеченные народ-
— 299 —
ными преданиями и россказнями бывалых людей. Вон там к югу, верстах в двух от Пелеховщины, виднеется могила; ее называют Гайдамацкой, и старые люди рассказывали, что тут в тернах стояла когда-то гайдамацкая шайка и наводила ужас на всю окрестность. Когда это было и на какую окрестность тут можно было наводить страх, когда не так еще давно это была совершенно голая степь, — этого никто не может объяснить: "Деды наши так рассказывали, а так ли оно было, кто его знает?..."
А вот тут, совсем недалеко от Пелеховщины к северу, возвышается Острая могила. Есть и в других местах Острые могилы, но эта считается почему-то особенно замечательной. Когда случается произнести это название, то вас непременно спросят: "Это какая же Острая могила?". И на ваш ответ, что это по дороге из Горбов в Мозолеевку, близ Пелеховщины, собеседник ваш многозначительно протянет: "А!"
Тут не задаются розысками, что такое эти могилы, и даже мало различают их от другого рода могил, которые здесь называются "раскопанными". Я не буду много говорить здесь об этом, но мне так много приходилось видеть этих раскопанных могил, что все-таки хочется сказать о них слова два. Эти могилы не имеют никакого отношения к обыкновенным могилам — курганам. Это старинные укрепленные пункты, видимо различной силы и различного значения. Можно различить передовые посты и укрепления второй линии, обыкновенно более сложные, состоящие из двух или трех ям, обнесенных высоким валом. Думают, что это казацкие укрепления, и подтверждают это тем, что они видимо устроены для спешенных кавалеристов, так как с тыльной их стороны всегда есть довольно длинный вал, укрывавший привязанных за ним лошадей; кроме того, иногда в ямах попадаются земляные насыпи для постановки пушки.
Очень вероятно, что казаки пользовались такими круглыми ямами, но если разобраться, где и в каких местах находятся такие укрепления и как они построены, то становится еще более вероятным, что это сторожевые посты какого-то очень древнего кочевого народа, менявшего свои кочевья из одной степи в другую, например, от берегов Сулы к берегам Псла, и окапывавшего место своего кочевья кругом такими сторожевыми постами.
— 300 —
Особенность всякой раскопанной могилы состоит в том, что когда вы всходите на ее вал, перед вами в одну сторону открывается огромное пространство, иногда на несколько десятков верст; обыкновенно это вид на реку, на Днепр, на Сулу и на заречное пространство. Посмотрите в стороны и непременно увидите вдали, и вправо и влево, такую же сторожевую могилу. Очевидно, это было основное правило их расположения.
Но и кроме могил в степи всегда есть места, отмеченные какими-либо происшествиями или чудесами. Вот тут около Пелеховщины есть перекресток, когда возвращаешься домой в ночное время, там непременно увидишь что-нибудь несуразное. Однажды Иван Федорина, почтенный мужик, возвращался из Жовнина, с ярмарки, и что же? На этом перекрестке у него выпрягли волов и пустили гулять в поле, а он проспал себе посреди дороги в незапряженном возу, к стыду своему, чуть не до полудня. Когда он рассказывал об этом соседям, то все единогласно решили, что волов выпрягла ведьма и что она не одному ему наделала хлопот: кто-то видел на этом перекрестке большую белую лошадь, напугавшую волов, которые взяли влево и чуть не вывалили хозяина в ров. А кто-то видел на этом перекрестке просто ведьму; хотел схватить ее за косу, но она во что-то превратилась, такое маленькое и быстрое, что ее никак и схватить нельзя было...
Говаривали у нас и о кладах. Кто-то, когда-то давно, накануне Ивана Купала, проходя мимо калинового куста в господском саду, вдруг увидел в поле, как раз по направлению Острой могилы, горящую свечу. Отошел немного в сторону — свечи нет; вернулся к калине — опять горит; попробовал было идти к свечке — потухло; искал, искал того места, где она горела, и найти не мог... Люди решили, что там непременно зарыт клад, да только парень не умел приняться за дело.
Этот рассказ служил обыкновенно как бы велением к другому, пожалуй, более достоверному. Проходил тут у нас какой-то человек из Молдавии или Валахии, вообще откуда-то издалека, с юга, и услышал, что наша могила называется Острой, задумался. Знал он где-то там одного человека, выходца из этих мест и тот человек говорил ему, что в степи между Днепром и Сулой есть Острая могила. Эту могилу нетрудно найти, ее знают все люди; и вот если взойти на эту могилу и повернуться
— 301 —
лицом к полудню, то так, в расстоянии одного гона от могилы, будет другая низкая могилка, едва заметная. Не все люди ее и знают, так вот в этой-то могилке и зарыт большой клад.
Рассказали люди об этом деле моему деду, Петру Кирьяковичу. Это был человек спокойного, доброго и веселого нрава. Он сначала не придал значения этому рассказу; но присмотревшись, что в указанном месте есть действительно чуть заметная могилка, он задумал было разрыть ее и посмотреть, не найдется ли в ней и в самом деле чего-нибудь ценного. Начали рыть, работали целое утро. После обеда дед мой, по обыкновению, прилег отдохнуть, и вот снится ему старый человек странного вида. Стоит он будто бы у могилы и говорит ему: "Зачем ты тревожишь мои старые кости, так долго и спокойно лежавшие в этой могиле? Ты делаешь большой грех, который не будет тебе прощен ни в этой, ни в будущей жизни..."
Проснулся дед, пошел к рабочим, а там ему как раз и докладывают, что вырыли какие-то кости и что тут должно быть похоронен какой-то человек. Это встревожило деда; он велел бережно положить кости на прежнее место и засыпать могилу. С тех пор о кладе не было больше и разговоров.
Такова моя родная степь. Я записываю здесь мои ранние впечатления. Кто не знает степи, тому едва ли много скажут эти беглые наброски. Но тот, кому степь родная стихия, пожалуй, пробежит их с интересом и не поставит мне в упрек мои, может быть, несколько длинные описания.
II
Я был первенцем у моих родителей. У нас в деревне давно не видели господских детей и потому, вероятно, все наши люди, и малые и старые, относились ко мне в моем детстве с большим расположением. Иду, бывало, с няней по улице, и мальчишки издали провожают меня с веселыми лицами. Все гладко выстриженные, точно выбритые, с чубом, оставленным спереди надо лбом и аккуратно обрезанным в виде четырехугольника. Тут и гигиена, и педагогика: на голове не будет паразитов и есть за что схватить, если надо будет выдрать за волосы.
— 302 —
Встречающиеся взрослые люди с длинными усами, бритыми щеками и подбритыми висками и затылком, норовили иногда подхватить меня на руки и ловко подкинуть, чтобы вырос из меня высокий парень. Старики ласково смотрели на меня и кивали головой из-за своих плетней.
Было у нас в Пелеховщине в то время два древних старца: дед Хома Дуброва и дед Яков Позывайло, или, как его у нас называли, Якивец. Оба они были седые, как лунь и носили широчайшие штаны "с матней" собиравшиеся у ступни на завязках и больше похожие на женскую юбку, чем на штаны; на ногах у них были "постолы", то есть куски кожи, обертывавшие ступню и прикрепляемые ремешками. Летом и тот и другой сидел у себя на завалинке в серой смушковой шапке и грелся на солнце.
Дед Хома был как будто немного пониже ростом и больше охотник до беседы; дед Яков был покрупнее и не такой речистый. Ничем другим, впрочем, они не были особенно заметны; просто были очень старые люди, но они передали свои имена потомству. И у того и у другого было по сыну и каждого из этих сыновей звали Павлом. И вот одному Павлу дали, по-уличному название Павло Хоменко, а другому Павло Яковенко. Так с тех пор Хоменки и Яковенки и не выводятся у нас в Пелеховщине.
От этих двух старых людей получил я первые сведения из истории Пелеховщины и из истории моего рода.
— Вы, дед Хома, пожалуй, знаете таким же маленьким и их папеньку? — спрашивает кто-нибудь.
— Папеньку?... Дмитрия Петровича? — встрепенувшись, спрашивает Хома. — Хе-е! Да я помню таким и его дедушку, Петра Кирьяковича; я уже был полупарубком, как он родился... Мы служили еще тогда покойному нашему барину Кирьяку Александровичу и разумной нашей барыне Варваре Ивановне.... Эх, давно это было, — вздыхает Хома, — мы жили еще тогда в Шушваловке...
— И-и, разумная была барыня, — протягивает как бы нехотя Якивец. — Оттож она после смерти Кирьяка Александровича выехала с сыном своим Петром Кирьяковичем жить сюда в степь. Она часть усадьбы нам отвела и господский дом построила...
— 303 —
— Мы барыню Варвару Ивановну помним, — говорят слушатели, кто постарше. — Хозяйка была покойница; сидит, бывало, в кресле, на боковом крыльце, девушки тут около нее работают, а она все видит и все знает, что делается на деревне. И всем она распорядится, и никого она напрасно не обидит... Тут же она у нас на кладбище и похоронена. Была у нас тогда в Пелеховщине и еще одна живая душа, не только помнившая мою прабабку Варвару Ивановну, но и ближе всех ее знавшая. Это была старая-престарая баба Хотина, бывшая ее горничная. Любопытная это была старуха, совсем не дряхлая, худая, прямая, подвижная и как бы сохранившая еще свою девическую юркость. Не было у нее ни одного зуба и подбородок иногда высоко поднимался к носу, но это не мешало ей быть очень говорливой. Говорила она как-то истово, чинно... В ее многоглаголании не все было достоверно и дельно, но иногда ее рассказы были очень любопытны. Жила она у нас в доме на таком же положении, как живала в старину при покойной своей барыне; никакой работы от нее не требовалось, но она с чрезвычайной охотой делала все, что только было ей под силу.
У нас в Пелеховщине и до сих пор еще есть своего рода памятник бабе Хотине. Возвращалась она как-то, еще в молодости, в вербную субботу из Броварок, где мои предки были тогда прихожанами, и недалеко от деревни, в поле, воткнула в сырую землю один из прутиков освященной вербы. Прутик разросся в высокое развесистое дерево еще при жизни бабы Хотины. И теперь еще стоит эта старая верба, лет через семьдесят после смерти старой бабы.... Падали от дряхлости ее боковые стволы, но всегда на их месте начинали зеленеть новые побеги.
Хотина появлялась в комнатах обыкновенно в то время, когда для нее и для моей милой няни приносили обед или ужин. Набожно перекрестившись, чинно садились обе они на пол перед стоящей на полу на подстилке миской и начинали есть. Очень часто присаживался и я туда же, ко вкусному борщу с сухими карасями и к пшенной каше на постном масле, и слушал их разговоры. Няня моя была тихая женщина, и болтала больше Хотина. Она посвящала свою собеседницу, поставмуцкую уроженку, в наши пелеховские порядки. Она говорила
— 304 —
о своей бывшей барыне, как о каком-то верховном распорядителе всякими делами. У прабабушки было два сына, Иван Кирьякович и Петр Кирьякович, у сыновей были дети и все это тяготело к прабабушке, как к центру. Жили они в селе Шушваловке, верстах в десяти от теперешней Пелеховщины. Там было наследственное имение моего прадеда Кирьяка Александровича, мужа Варвары Ивановны.
В нашей степи, между Острой и Гайдамацкой могилами, стояла одна только хатка, как раз в том месте, где теперь долина и большая верба в господском саду, и жил в ней человек по имени Пелех.
Когда умер старый Кирьяк Александрович, а сыновья Иван Кирьякович и Петр Кирьякович поженились, выехала с ними Варвара Ивановна на жительство в степь. Петр Кирьякович поселился у долины, где жил Пелех, от этого и теперешнее название деревни Пелеховщина, а Иван Кирьякович ближе к Гайдамацкой могиле, недалеко от которой были небольшие заросли дикого терна и диких вишен. Это место так и назвали Вишеньками.
Прабабушка поселилась у младшего сына в Пелеховщине; но вишеньковские господа чуть не ежедневно приезжали или приходили на поклон к Варваре Ивановне и ничего не предпринимали, не спросив ее согласия или совета.
Много рассказывала Хотина и о тетке Настасье Петровне, и о моих вишеньковских дядях и тетях, но, кажется, не все ее рассказы были достоверны. Многое она путала. От нее я знаю, однако, что дядя Иван Иванович был в свое время очень резвым мальчиком, что тетка моя Настасья Петровна была довольно балованной девушкой и что отец мой был любимцем своей бабушки.
В доме у нас висел портрет Варвары Ивановны, масляными красками, погрудной. Она изображена уже старухой с очень умным, серьезным лицом. Я бережно храню этот портрет и теперь в Пелеховском доме. Баба Хотина рассказывала мне, что писал этот портрет броварский дьякон, отец Демьян, и подробно описывала, как он приезжал для этого в Пелеховщину и где и как прабабушка садилась в кресло для сеанса. Должно быть этот дьякон Демьян был очень одаренный художник, так как прабабушка смотрит с холста, как живая.
— 305 —
Я помню еще и это кресло Варвары Ивановны: какое-то складное из многих перекрещивающихся фигурных решетин, вообще что-то очень стародавнее. Должно быть, в таких креслах сиживали в старину казацкие чиновные люди. К сожалению, это кресло куда-то бесследно пропало.
Остались у нас и другие вещественные воспоминания о прабабушке Варваре Ивановне: это — книга "Житие Варвары великомученицы", старинной киевской славянской печати, и толстый молитвенник, тоже киевского издания, по которому она ежедневно совершала свои молитвы.
Вот то, что доходило до меня о моих предках по слухам и по случайным воспоминаниям. Позднее я гораздо основательнее ознакомился с моей родословной. Этим вопросом очень интересовался мой отец и он один, кажется, из всех Бутовских хорошо знал историю нашего рода. Он вспомнил как-то, когда мне было уже лет 13—14 и когда я учился в корпусе, что в начале столетия были собраны материалы о нашем роде для утверждения нас, где следует, в звании родовитого потомственного дворянства; он стал деятельно их разыскивать и у себя и у других представителей нашей фамилии.
Документы нашлись. Назывались они "Список, родословная и доказательства на дворянство Хорольского повета помещиков Бутовских. Сочинен марта дня 1801 года". Помню, что приехав летом на каникулы в 1851 году, я с любопытством их рассматривал вместе с отцом.
Я бережно храню теперь эти старые бумаги и на основании их могу дать несколько несомненных сведений о наших предках.
III
Родоначальником нашей фамилии был выходец из Молдавии Александр Юрьевич Бутовский. Какую фамилию носил он у себя дома, достоверных сведений мы не имеем, но Бутовским он стал называться уже в новом своем отечестве, вероятно, по созвучию с прежней своей фамилией. В "Родословной" говорится, что он был "благородный уроженец Молдавский" и "вые-
— 306 —
хал в Россию в 1730 году в царствование блаженной и вечно достойной памяти Государыни Императрицы Анны Иоановны с Молдавской нации, оставя тамо свое отечество местности и немалое число грунтов, начал продолжать службу Всероссийскому Престолу с того же 1730 года в Армии при господину Генерал-Фельдмаршалу Генерал-Фельдцейхмейстеру Лудвих Лант-Графу Гессенскому и Наследному Принцу Гессен-Гомбургскому и был при нем во всех Польских и Турецких походах безотлучно, и в сражениях находился против неприятелей Российского Государства, оказывал поверно присяжной своей должности ревностно не щадя живота и здоровья своего. Чинами происходил 1732-го октября, ротмистром Волоских-Хоренг; 1737-го апреля 8-го в Малороссийский Лубенский полк в сотню Чигрин-Дубровскую Сотником и 1763 года октября 31 числа в отставку Полковым Асаулом и будучи в чине Сотничьем там же был в походах и в сражениях с неприятелем: в 1737 в Очаковских, в 1738 и 1739 годах в Крымских; с 1746 по 1748 год по сентябрь месяц на Днепровских форпостах в команде Обозного Полкового Переяславского Безбородка; в 1750 и 1756 на линии в охранении Российских границ; в 1760 в Днепровских местах в предосторожности от неприятеля и с 1762-го года на Дону над работниками Командиром в делании Крепости Святого Димитрия Ростовского через один год, и в прочих указных командирациях до глубокой своей старости до отставки. Между тем по именному блажению и вечно достойной памяти Государыни Императрицы Анны Иоанновны Указу пожаловано было ему Бутовскому в Малороссии, ныне в Хорольском повите состоящие деревни: Гриньки, Горбы и Сидоры, но по жалобе бывшего Сотника Чигрин-Дубровского Ивана Булюбаша, что те деревни по учиненному следствию отошли во владение ему Булюбашу то вместо того от Войсковой Генеральной Канцелярии в 1743 году июля 4 дня определено вышеупомянутому Бутовскому в полку Лубенском в Местечке Лукомье дворов посполитых тридцать со всеми угодиями и принадлежностями на ранг Сотничества, которого имения за отбором в казну в них Бутовских во владении не имеется".
Таков послужной список родоначальника нашей фамилии. Для удобопонятности этого документа считаю не лишним сказать два слова о тогдашнем малорусском казачьем войске.
— 307 —
Еще в начале XVI столетия польское правительство учредило в Малороссии двадцать казачьих "непременных" полков, в две тысячи каждый, назвав их по знатнейшим городам. В теперешней Полтавской губернии были полки: Переяславский, Миргородский, Полтавский, Гадяцкий, Лубенский, Прилуцкий. Каждый полк был разделен на сотни, названные также по городам и местечкам. Полки эти наполнялись выбранными из куреней и околиц шляхетских молодыми казаками, записанными в реестр военный до положенного на выслугу срока, и оттого названными реестровыми казаками. Полками и сотнями командовали выбранные почетными "товарищами" заслуженные казаки; выбирались также и другие полковые "старшины": полковой обозный, полковой судья, полковой есаул... Все эти выборные начальники, по словам историка, у которого я заимствую эти сведения1, оставались в чинах на всю их жизнь и завели с тех пор чиновное в Малороссии шляхетство, или, так сказать, наследное болярство.
Чигрин-Дубровская сотня Лубенского полка занимала важный стратегический пункт на левом берегу Днепра, при впадении в него Сулы, как раз в таком месте, где заднепровские татары особенно часто пытались переправляться для набегов в Малороссию. Чигрин-Дуброва стояла верст за сто от Лубен, а потому на Чигрин-Дубровском сотнике всегда лежала большая задача самостоятельного отражения неожиданных нападений татарских орд. Назначение нашего родоначальника сотником именно в Чигрин-Дуброву показывает, что он пользовался репутацией надежного начальника отдельной части. Замечу при этом, что чин сотника был немалым чином в малороссийском полку; это была единственная действительная командная ступень после полковника. Чины другого звания, полковые обозные, полковые судьи имели свои специальные обязанности, относящиеся к командованию и управлению отдельными частями.
При отставке Александр Юрьевич получил чин полкового есаула. Это было, кажется, просто почетное звание, так как были есаулы разных рангов: полковые, войсковые и генеральные. Для нашего родоначальника это было только формальное повышение за беспорочную службу.
1 История Русов или Малой России, соч. Георгия Кониского. М. 1846.
— 308 —
В этом послужном списке есть еще довольно запутанное сведение о пожаловании ему деревень и угодий. По этому поводу надо сказать, что в XVII веке в Малороссии были так называемые "ранговые деревни" которые отдавались во владение войсковым и полковым чинам на все время действительной их службы, а по выходе их в отставку переходили к следующим заступающим на их место. Высшие "генеральные" чины получали во владение от 200 до 400 душ; "полковым" чинам жаловалось, конечно, гораздо меньше и 30 дворов в Лукомье были, по-видимому, пожалованы в виде ранговых дворов для Чигрин-Дубровского сотника. Но в этом вопросе о пожаловании есть какая-то неясность: почему первоначально были ему пожалованы такие большие уже и в то время деревни как Гриньки, Горбы и Сидоры и на каком основании их потребовал себе обратно Иван Булюбаш, из этого документа не видно. Но если возможны были такие ошибки, как пожалование угодий, заведомо принадлежащих другому, то очевидно, что в то время дела о ранговых деревнях велись не в большом порядке.
Во всяком случае, надо думать, что по выходе в отставку Александр Юрьевич имел порядочное собственное недвижимое имущество, независимо от отошедших от него 30-ти посполитых дворов в Лукомье; заключаю это из того, что все сыновья его владели и людьми, и землей в местечках Еремеевке и Чигрин-Дуброве, в селах Шушваловке и Великом-Узвозе — ныне Пронозовка, в Броварках (тогда еще деревне), а также большой степью, на которую выехали некоторые из его внуков.
На моей памяти Горбы и Сидоры принадлежали уже не Булюбашам, а Родзянкам, Платону Гавриловичу и Михаилу Гавриловичу. Только в Гриньках было большое имение Булюбаша, Николая Павловича, вероятно, потомка того Ивана Булюбаша, которому были отданы все эти три деревни. Детей у Николая Павловича не было, и теперь в Гриньках нет Булюбашей.
Не буду говорить о тех походах и военных делах, в которых принимал участие наш родоначальник; эти войны первой половины XVIII века с поляками и турками известны из истории, отмечу только, что работы по сооружению крепости Св. Дмитрия Ростовского, над которыми в течение последнего года своей службы наблюдал престарелый уже Александр Юрьевич, входили в план той укрепленной линии, которая была устроена
— 309 —
малороссийскими казаками в защиту от татар между Днепром и Доном.
В 1737 г., когда Александр Юрьевич поступил в казачье войско, Малороссией управляла коллегия из трех чинов великороссийских и трех малороссийских, образованная в 1734 г. после смерти гетмана Даниила Апостола, а в год выхода его в отставку малороссийским гетманом был граф Кирилл Григорьевич Разумовский; Лубенским полковником, в год определения Чигрин-Дубровским сотником, был Петр Апостол.
К этим сведениям об Александре Юрьевиче прибавлю, что в старину я слышал рассказ, будто отец его, молдавский боярин Юрий, был в родстве с Кантемирами и оказал услуги Петру Великому во время Прутского похода. Этим и объясняли, почему сын его был так радушно принят в новом отечестве.
Наш старый родственник, Иван Григорьевич Бутовский, помнивший то, что молодое поколение стало уже забывать, рассказывал, что Александр Юрьевич был хорошо известен на тогдашней пограничной линии. Было даже урочище, верстах в 20 от Кременчуга, называвшееся "Шанцы Бутовского", и только позднее переименованное в Павлыш.
Иван Григорьевич хорошо помнил также, что Александр Юрьевич был женат на Ефросинье Иваненко, принадлежавшей к знатному малороссийскому роду. Можно думать, что эта женитьба и побудила его перейти из драгун в малороссийский Лубенский полк.
У Александра Юрьевича было четыре сына: бунчуковый товарищ Даниил, капитан Григорий, корнет Федор и возный Кирьяк.
Даниил был самый богатый из братьев. Вдова его, Анна Федоровна, как видно из рассматриваемого дела, имела в Еремеевке 160 душ мужского пола, в Тимашовке 71, в Чигрин-Дуброве, в Броварках и Великом Узвозе 87. Эти последние считались наследственными ее сына Петра. Все прочие числились за ней и неизвестно, принесла ли она их своему мужу в приданое или это были родовые, унаследованные им от отца. Во всяком случае, это было имение без сравнения большее, чем имения других сыновей Александра. Следующий по богатству был возный Кирьяк, но у вдовы его, Варвары Ивановны, в 1801 г. значилось всего в Чигрин-Дуброве 6 душ, в Шушваловке 37, в Броварках 1 и в Пелеховщине 1, Григорий и Федор были еще менее богаты.
— 310 —
Даниил Бутовский, как и отец его, служил в Чигрин-Дубровской сотне, был сотником, а при отставке получил почетное звание бунчукового товарища, равнявшееся по рангу полковому обозному, второму чину после полковника. Участвовал в войнах: в 1770 году был при осаде и штурме Бендер, в 1771 г. в Крыму при взятии Перекопской крепости и города Кефы в самом сражении. "А за открытием Киевской губернии по выбору благородного Дворянства был с 1785 года в Городижском уезде Земским Исправником три года и в продолжении оной должности находился в 1787 году во время шествия блаженной и вечно-достойной памяти Великой Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны с Киева рекой Днепром, при чем за отличность, оказанную им в этом случае, награжден знаком, золотой табакеркой овальной синей"1.
Капитан Григорий служил в "Желтом Гусарском полку", но обстоятельства его жизни и службы неизвестны. Вдова, его Федосья Ивановна, была еще жива в 1801 году, не была пожилой женщиной (42 г.), но не дала никаких сведений о своем муже для доказательства его дворянства.
Корнет Федор служил квартермистром, потом вахмистром в Кирасирском полку и чин корнета получил при отставке.
Кирьяк Бутовский "вступил в службу к письменным делам в Полковую Лубенскую канцелярию. Происходил чинами 1768 значковым товарищем, в 1770 году выбран Шляхетством в сотню Чигрин-Дубровскую возным и в том чине за отлучкой в походе настоящего сотника по определению Полковой Лубенской канцелярии был на месте сотника в Сотенном Чигрин-Дубровском правлении в отправлении указных дел, и между тем исправлял и возническую должность по 1781 год, при увольнении же от службы был аттестован к повышению чина".
Жена его, моя прабабушка Варвара Ивановна, была урожденная Кодинец, из большого имения Ракиты, где еще на моей памяти жили ее родные племянники, двоюродные братья моего деда, Федор Федорович и Дмитрий Федорович Кодинцы.
1 Из этого мы видим, что наш город Градижск, по прежнему Городище, до открытия Полтавской губернии был уездным городом Киевской губернии.
— 311 —
Дмитрий Федорович долго служил в министерстве иностранных дел, занимая какую-то большую должность при нашем посольстве в Персии. Оба они умерли бездетными. Варваре Ивановне в 1801 году было 54 года.
Людей следующего поколения, по крайней мере некоторых, я уже помню; это для меня живые образы, тесно связанные с моими воспоминаниями о раннем детстве.
У Даниила Александровича был сын Петр Данилович. В год составления "Родословной" (1801) ему было уже 45 лет, он был женат и был в отставке в чине майора. У него было еще три брата, моложе его, Александр, Даниил и Василий; в 1801 году Александр был уже в отставке и женат, но ни один из этих трех младших братьев не оставил потомства и мне никогда не приходилось слышать какого-либо упоминания о них.
Григорий Александрович оставил сына Ивана Григорьевича, который родился в 1785 году и шестнадцатилетним юношей служил уже канцеляристом в Киевском губернском правлении. У него тоже были братья, старший Данило 19 лет, служивший уже в военной службе унтер-офицером, и Иосиф, 15-ти лет, живший еще при матери. Эти два последние тоже не оставили после себя детей.
У Федора Александровича не было сыновей, была только дочь Пульхерия Федоровна, она вышла замуж за пехотного капитана Петра Карловича фон Розенберга. Наши родственники фон Розенберги составили себе почетное имя своей деятельностью в северных губерниях, но мне не приходилось встречать ни одного из них уже более тридцати лет.
У Кирьяка Александровича было два сына: Иван и Петр. Петр Кирьякович был моим дедом.
Ивану Кирьяковичу в 1801 г. было 36 лет, он был уже женат и имел чин Коллежского протоколиста. Ивана Кирьяковича я не помню, он умер задолго до моего рождения. У него было большое семейство, но ни сыновья, ни его дочери не оставили после себя потомства.
Петру Кирьяковичу было в это время 30 лет; он был еще холост и значился отставным урядником бывшего Бугского казачьего полка.
— 312 —
Таким образом, теперешние Бутовские происходят от трех корней. Одна ветвь ведет свое начало от Петра Даниловича; другая — от Ивана Григорьевича, третья — от Петра Кирьяковича.
Вот те сведения, которые я имею о моих предках из "Родословной" помещиков Бутовских. Дело это подписано тремя лицами: вдовой Даниила Александровича Анной Федоровной, корнетом Федором Александровичем и вдовой Кирьяка Александровича Варварой Ивановной Бутовскими.
Любопытно, что обе женщины, которым надо было подписать это дело, не умели писать. За Анну Федоровну подписался "с ее веления" сын ее майор Петр Бутовский, а за Варвару Ивановну — тоже ее сын, коллежский протоколист Иван Бутовский. Это характерно для того времени: жены чиновных людей, как моя прабабушка, могли разбирать славянскую печать, но подписать своего имени не умели.
Кажется, эта "Родословная", очень обстоятельно составленная, не была представлена в Киевское депутатское собрание, а оставалась дома. Заключаю это из того, что на имеющейся у меня рукописи я вижу подлинные подписи. Но у меня есть сведения, что еще во второй половине XVIII века сыновья Александра Бутовского в доказательство своего дворянского происхождения представили в Киевское дворянское депутатское собрание необходимые документы, и это собрание после их рассмотрения постановлением 28 мая 1784 г. признало Бутовских потомственными дворянами и определило всех четырех братьев внести в 4-ю часть дворянской родословной книги и каждому из них выдать грамоты.
По-видимому, Бутовские были внесены тогда в дворянскую родословную книгу не по собственным своим или их отцов заслугам, потому что в таком случае на основании законов они были бы внесены не в 4-ю часть, а во 2-ю; в 4-ю же часть они внесены потому, что собрание признало их и их предков происходящими от иностранных дворян еще до переселения в Россию. Тогда же, вероятно, был утвержден и герб фамилии Бутовских: на голубом поле воловья голова, на верху которой рука, держащая саблю.
— 313 —
В конце 40-х годов прошлого столетия отец мой Дмитрий Петрович Бутовский представил в Полтавское дворянское депутатское собрание метрические свидетельства Полтавской духовной консистории в удовлетворение происхождения его по прямой линии от Александра Бутовского; он доставил также метрики своих детей и документы о своей службе и просил о занесении его с семейством в ту же 4-ю часть родословной книги. Полтавское дворянское депутатское собрание, рассмотрев, что фамилия Бутовских уже более 100 лет пользуется в России дворянством и что происхождение Дмитрия по прямой линии от Александра доказано метрическими свидетельствами, определением 20 декабря 1849 г. внесло Дмитрия Бутовского с семейством не в 4-ю, а в 6-ю часть дворянской родословной книги, куда определило перенести и весь род Бутовских, после доставления прочими лицами метрических свидетельств. Грамота, выданная отцу 27 ноября 1850 г, подписана Полтавским губернским предводителем дворянства Иваном Скоропадским и девятью уездными депутатами.
Однако Правительствующий Сенат указом 31 января 1851 г. не согласился с определениями, состоявшимися как в Киевском, так и в Полтавском депутатских собраниях, на том основании, что не было удостоверено должными документами, имел ли Александр Бутовский офицерский чин, когда родились у него его четыре сына. Полтавскому депутатскому собранию предложено было внести Бутовских во 2-ю часть дворянской родословной книги.
Очевидно, определение Сената состоялось вследствие непредставления некоторых существенных сведений о службе и семейном положении наших предков. Для пополнения этих сведений отец мой и изучил в 1851 г. "Родословную" рода Бутовских, составленную в 1801 году.
Мне не приходилось слышать от отца, представлял ли он куда-нибудь собранные им сведения и состоялись ли по ним какие-либо новые определения.
В моих бумагах я тоже не имею на это никаких указаний, но в настоящее время это и не важно; теперь, по прошествии более чем полувека, все потомки Александра Юрьевича Бутовского имеют почетное право, по заслугам их отцов и дедов, считаться родовитыми русскими дворянами.
— 314 —
IV
Деда моего, Петра Кирьяковича, я едва припоминаю: он умер 22 мая 1841 г., когда мне было едва лишь три года. В 1801 г. ему, как мы видели, было 30 лет; из этого я заключаю, что он умер на 70-м году своей жизни. Это был добрый, невысокого роста человек, гладко выбритый и в зимнее время одетый в заячий тулупчик. По утрам, когда няня приводила меня к нему, он ласково целовал меня и усаживал около себя пить кофе.
Сведения мои о Петре Кирьяковиче я заимствую отчасти из документов, собранных моим отцом в конце сороковых годов о его службе, отчасти же из слышанных мною рассказов от знавших его людей.
Он вышел в отставку из Бугского казачьего полка со званием урядника из дворян в 1797 г., следовательно, в возрасте 26 лет.
Впрочем, все эти сведения о его возрасте я не считаю безошибочными, так как в одном из позднейших документов, "именном списке", поданном о нем и о его семействе в 1834 г., ему значится не 63 года, а всего 59 лет. Следовательно, он мог выйти в отставку не 26, а 22 лет, и умер он в таком случае не на 70-м, а на 66-м году жизни. Выйдя в отставку, он поселился в Шушваловке, где жили в то время Варвара Ивановна и старший его брат Иван Кирьякович.
Женился он, вероятно, около 1804 г., так как старший из его детей, мой отец, Дмитрий Петрович родился в 1805 году.
К этому же периоду относится, по всей вероятности, и переселение Варвары Ивановны с сыновьями из Шушваловки в Пелеховщину и Вишеньки.
Жена Петра Кирьяковича, Анна Васильевна, происходила из рода Пещанских, помещиков Херсонской губернии. Можно думать, что она умерла очень рано, так как мне не случалось слышать о ней никаких воспоминаний; но с Пещанскими, ее херсонскими родственниками, наша семья всегда сохраняла хорошие отношения.
Кроме моего отца, у деда была еще одна только дочь — Настасья Петровна.
— 315 —
В 1807 г. Петр Кирьякович, по избранию полтавского дворянства, поступил сотником в образованное тогда Полтавское земское ополчение, а когда ополченские сотни были преобразованы в батальоны, определен казначеем и квартермистром в 3-й батальон третьей бригады земского ополчения.
В 1808 г., по заключении Тильзитского мира, ополчение было распущено и дед мой вышел в отставку с чином коллежского регистратора, с пожалованием золотой медали на владимирской ленте в память этого ополчения и с правом носить ополченский мундир.
В 1814 г. деду была препровождена маршалом Полтавского дворянства, Алексеем Данилевским, бронзовая медаль в память войны 1812 г.
Где и у кого учился мой дед, я не знаю, но писал он довольно правильно и складно, что видно из сохранившихся у меня его писем к моему отцу во время его службы.
Дети его воспитывались под присмотром и руководством своей бабушки, Варвары Ивановны, которая, как надо думать, всю свою жизнь прожила в этой семье.
Умерла она на 84 году жизни 24 марта в 1829 г., и внуки вспоминали о ней с большим уважением.
Это событие было записано дедом, по тогдашнему обычаю, на полях в старом молитвеннике, куда отец записал и его кончину, и дни рождения своих детей.
По рассказам помнивших его людей, дедушка Петр Кирьякович был нрава мягкого и веселого. Родные охотно его навещали, и Настасья Петровна очень любила устраивать для гостей, особенно для своих вишеньковских и петрашовских родственниц, разные деревенские развлечения, то переодевание, то поездки в зимнее время по первопутку, то танцы.
В 1834 г. она была уже замужем в Лубенском уезде, в деревне Пятигорцы, за помещиком Григорием Ивановичем Ивахненковым. Об этом мне приходилось уже говорить в моих прежних воспоминаниях ("Прекратившийся род").
Отмечу здесь, как интересную черту малорусской хуторской жизни, что деда моего в простонародии именовали не Петром Кирьяковичем, а Петром Кирилловичем, но "прозывали" его Кирьяченком, а наша Пелеховщина, как я уже раньше заметил, слыла в народе за "Кирьячинков хутор". Почему это
— 316 —
так вышло, трудно объяснить; южное население любит такие переиначивания и прозвания, но это вело иногда к смешному недоразумению, как это случилось с исправником: ехал в Кирьяковку, а попал в Кирьячинков хутор.
Отец мой имел все данные для широкой и полезной общественной деятельности. Он был человек хорошо образованный.
В детстве, когда он подрос до учебного возраста, его отдали в Хорольское уездное (поветовое) училище.
В то время Кременчугский уезд, как и Полтавская губерния, только что были образованы; раньше земли моих предков принадлежали к Хорольскому уезду Киевской губернии и ближайшим просветительным центром был Хорол. В училище отец обнаружил незаурядные способности. На выпускном экзамене ему, тринадцатилетнему мальчику, поручено было даже произнести перед собравшейся публикой речь о пользе просвещения. Текст этой речи, старательно переписанный несмелой еще ученической рукой, хранится в моих бумагах1.
1 Для характеристики наших старинных школьных и общественных нравов считаю не лишнем привести текст этой речи "Краткая благодарственная речь".
"С живейшими чувствиями глубочайшей признательности приемлем посвящение ваше, почтенное собрание! позвольте мне от лица всех сотрудников моих принести вам благодарность за то участие, которое вы принимаете в торжестве нашем: тем оно приятнее, тем восхитительнее для нас, что мы в присутствии вашем показали теперь успехи годовых наших занятий и тем оправдали труды собственные и труды наставников наших. Правда, сведений, доселе уже нами приобретенных, еще недовольно для отечества, оно ожидает от нас более: плоды успехов наших еще не зрелы; по крайней мере здесь, в сем мирном убежище наук, получили мы первые образования ума и сердца, приобрели первые, самые необходимые сведения для человека — здесь показаны нам все средства для достижения той высокой цели, которая столь явственно отличает воспитание от грубого невежества; здесь, говорю, вопреки мнению неблагомыслящих, показан нам беспрепятственный путь к дальнейшему прохождению трудного поприща наук".
"Щастливы мы, щастливы стократно, что родились во время Благословенного царствования Премудрого Александра, пекущегося об образовании юных умов и сердец: прими же чадолюбивый Монарх, сидящий на Севере во славе сердечную дань любви от юннейших чад твоих, обитающих на Юге России! да воссияет имя твое подобно именам Августа и Тита в истории рода человеческого".
"Говорена при публичном испытании учеников Хорольского поветового училища 1818 г. июня 26 дня учеником сего училища второго класса высшего отделения Дмитрием Бутовским".
Возможно, что речь была тронута рукою учителя, но это не умаляет ее значения, как характерного педагогического документа того времени, особенно, если принять во внимание, что ее произносил маленький ученик.
— 317 —
Из училища он перешел в Полтавскую гимназию, из гимназии в Харьковский университет, который и окончил действительным студентом нравственно-политического факультета.
По окончании университета, в 1827 г., он определился в канцелярии киевского военного губернатора, но пробыл там недолго; в 1828 г. он поступил на военную службу и, по тогдашним правилам, прослужив шесть месяцев юнкером в Низовском Егерском полку (2-й армейский корпус, 7-я дивизия), был произведен в тот же полк прапорщиком.
Полк его находился в то время сначала на юге в Одессе, а потом в Западном крае, и менял свои квартиры от Гомеля до Гродно, от Гродно до Смоленска и т. д. В 1831 г. отец принимал участие в усмирении шаек польских мятежников в губерниях Западного края.
Как офицер с университетским образованием, отец обратил на себя внимание начальства. 5-го апреля 1834 года он получил такое предписание за подписью своего командира полка, полковника Падейского: "Низовского Егерского полка господину подпоручику Бутовскому.
В следствие отношения ко мне дежурного штаб-офицера майора Маковеева от 4-го сего месяца за № 930, предлагаю Вашему Благородию с получения сего отправиться в Корпусную Квартиру г. Плоцк и явиться в Корпусное Дежурство, для исправления в оном должности Старшего Адъютанта..."1.
Отец охотно принял на себя эту должность адъютанта в корпусном дежурстве, так как это была ступень, обещавшая ему незаурядное движение по службе. Работа, сопряженная с этой должностью, вполне соответствовала его характеру и наклонностям. Но дед мой, выдав дочь [Настасья Петровна] замуж и чувствуя свое одиночество, а вместе с тем и упадок сил, вызвал его управлять имением.
Отец вышел в отставку осенью 1836 г. с чином штабс-капитана.
По-видимому, и в годы учения и на службе он пользовался расположением своих товарищей. У него завязались теплые отношения, которые поддерживались до конца его жизни.
1 Сохраняю правописание подлинника.
— 318 —
Припоминаю, что, отдавая меня в Полтавский кадетский корпус, он встретил там, между служащими, двух своих гимназических однокашников: полковника Александра Михайловича Ярошенко, занимавшего должность полицмейстера, и доктора Исаева — старшего врача корпуса. Александр Михайлович рассказывал мне потом, что отец мой, находясь в должности адъютанта, узнал его в корпусном штабе, куда он являлся молодым офицером по делам службы, обошелся с ним очень тепло и охотно облегчил ему исполнение всех служебных формальностей.
В Полтаве был и еще один товарищ отца по гимназии, Иван Иванович Боровиковский. В конце сороковых годов он был инспектором гимназии, и в то время я бывал у него с отцом раза два или три.
Иван Иванович был родным племянником известного живописца Владимира Лукича Боровиковского, и я помню, что он охотно рассказывал отцу о своем дяде. Помню также превосходную небольшую икону нерукотворенного образа работы великого художника, на которую мой отец всегда смотрел с большим благоговением.
Из университетских товарищей отца я близко знал Андрея Васильевича Остроградского, родного брата известного математика Михаила Васильевича. Это был богатый помещик Кобелякского уезда; крупный человек живого и отзывчивого нрава. Он был хорошо образован, свободно говорил по-французски, читал Journal des Debats и по тогдашнему времени был романтиком и даже отчасти мистиком. Многие явления в жизни он склонен был объяснять таинственными влияниями.
Когда отец возил меня в Полтаву, мы обыкновенно заезжали к нему, в его имение Пашенную, и оставались там целый день. Он был сердечно привязан к моему отцу. Раза два, три в год, навещая свою дочь, бывшую в замужестве за Николаем Осиповичем Милькевичем в Тереняках, в девяти верстах от нас, он бывал и в Пелеховщине, и это был настоящий праздник для моего отца.
Хорошо помню также и другого университетского товарища отца, Харлампия Даниловича Здорова. Он был директором Хорольского уездного училища. Выйдя в отставку, он
— 319 —
поселился с двумя своими сестрами в Решетиловке, большом местечке между Хоролом и Полтавой, где у него была наследственная усадьба. По дороге в Полтаву отец мой непременно заезжал ночевать к Харлампию Даниловичу. Это был простой и добрый человек, большой любитель и знаток малороссийской старины. Припоминаю, что у него видел грамоту, подписанную Мазепой, а на стенах превосходные литографии работы Шевченко [вероятно речь идет об эстампах из издания «Живописная Украина» - см. работу И. Ф. Павловского "О распространении в Малороссии произведения Шевченко «Живописная Украина»" - Т.Б.].
Университетские связи были тогда очень тесны, поэтому неудивительно, что и Андрей Васильевич Остроградский, по пути в Полтаву, тоже непременно останавливался у Здорова. Эти приятельские отношения между тремя сверстниками продолжались всю их жизнь. У Здорова была сестра Мотрона Даниловна, типичная малорусская полумещанка, полубарыня; она радушно и заботливо принимала друзей брата.
В Низовском полку мой отец дружески сошелся с Дмитрием Михайловичем Старицким, который был также его однокашником по гимназии. Старицкий был помещиком Константиноградского уезда.
Я говорил уже о Дмитрии Михайловиче ("Прекратившийся род"), как об очень талантливом актере, особенно в малороссийских пьесах. Скажу здесь, что это был человек превосходного сердца и доброго, веселого нрава. Случилось так, что сын его, Миша, учился в том же пансионе Ганнота, где и я. В суровую зиму 47-го года отец мой не решился взять меня домой на рождественские праздники. Дмитрий Михайлович, узнав, что я остаюсь в городе, взял меня к себе в свою Ладыженку, верстах в сорока от Полтавы. И он и милая его супруга, Екатерина Лаврентьевна, были чрезвычайно добры ко мне. Припоминаю, что вместе с Мишей мы провели праздники так весело и разнообразно, что нам ужасно не хотелось возвращаться в пансион. Оба мы плакали. Дмитрий Михайлович шутливо говорил нам, что мы пошли не в отцов: те никогда не уклонялись от своих обязанностей.
По выходе в отставку ему не приходилось встречаться с моим отцом до 1858 г., когда отец мой приехал в Полтаву как член комитета по крестьянским делам. Но зато как сердечно, как дружески встретились они после с лишком двадцатилетнего перерыва.
— 320 —
Помню я и другого сослуживца отца по Низовскому Егерскому полку, Василия Николаевича Сухинского. И тут случилось так, что сын его Дмитрий, чудесный мальчик, был моим одноклассником в Полтавском корпусе. Услышав от меня эту фамилию, отец мой встрепенулся. Это был его приятель, о котором он вспоминал, как о герое, тяжело раненом в турецкую кампанию 1829 г. и, по рассказам, стойко выдержавшем болезненную процедуру извлечения пули. Тогда не было еще анестезирующих средств; но Василий Николаевич лежал, не проронив ни звука, и попросил только позволения закурить трубку.
Рассказывали, что при этом присутствовал адъютант Великого Князя Михаила Павловича, Ростовцов, и пришел в восторг от такой удивительной выносливости.
Мой милый товарищ, Дмитрий Сухинский, умер кадетом, но отцы наши свиделись, когда он был еще жив, и это было тоже очень трогательное свидание.
V
Выйдя в отставку и поселившись в Пелеховщине, отец мой временами ездил в Пятигорцы к своей сестре [Настасье Петровне] и ее мужу [Григорию Ивановичу Ивахненко] и проводил у них обыкновенно по нескольку дней. Пятигорцы, как мне приходилось уже говорить, находятся в Лубенском уезде, верстах в семидесяти от нас. Тут он познакомился с семейством фон Райзер и летом 1837 г. сделал предложение средней из трех сестер, Надежде Степановне. Осенью состоялась свадьба. Скажу к слову, что венчал их в селе Юсковцах священник Иван Яновский, который через год крестил меня, лет через двадцать пять венчал мою сестру Ольгу Дмитриевну с Александром Васильевичем Кореневым, а спустя еще лет десять венчал моего брата Федора Дмитриевича с Надеждой Григорьевной Ивахненковой.
Родители мои поселились в Пелеховщине. Дедушка Петр Кирьякович очень привязался к моей милой, кроткой и любящей маме. Он прожил еще почти четыре года после их свадьбы, и я думаю, что эти годы были спокойными и приятными годами для старого человека.
— 321 —
Мне приходится теперь говорить о моем детстве. То, что складывается о нем в моей памяти, может быть, и не всегда отвечает действительности, но, во всяком случае, в моем воображении живут картины и образы, на которых мне хочется остановиться, так как с ними связаны мои далекие, отрадные для меня воспоминания.
Нас было семеро детей у наших родителей: пять братьев и две сестры. По возрасту мы следовали так: после меня сестра Ольга, потом братья Владимир, Федор, Николай, Евгений и сестра Мария. Разница в летах была большая; Маша родилась в год моего производства в офицеры, когда мне было уже 18 с половиной лет.
Мы жили дружной семьей и жизнь наша протекала в полном спокойствии и равновесии. За всю мою молодость я не припомню, чтобы это спокойствие было когда-либо поколеблено какими-нибудь семейными несогласиями.
Мы любили отца, но, вместе с тем, не скажу боялись, а признавали его непреложный авторитет.
Это был сложный характер. Он был живого нрава, отзывчив, чуток, прекрасно владел речью, всегда и везде он был интересным собеседником и был заметен в обществе. В житейских своих отношениях он был человек очень добрый. По живости характера он легко возбуждался, но сразу остывал и становился добр до слабости. Это хорошо знали все наши люди; они любили и уважали отца, охотно делали в угоду ему многое, чего не делали для других господ крепостные люди, но случалось, что и пользовались его сердечностью. Хозяйство шло у него недурно, но оно могло бы идти гораздо лучше, если бы у него было не так много этой сердечной снисходительности. На это не раз дружески указывал ему мой дядя Алексей Степанович.
— Твой отец, — говаривал он мне, когда я был уже офицером, — остается поэтом и в своих хозяйственных делах, и это, конечно, тормозит иногда его хорошо задуманные предприятия...
При таких свойствах своего характера, отец мой был в высокой степени точен в исполнении всего того, что он считал своим нравственным или служебным долгом. В этом отношении он доходил даже до мнительности и часто тревожился
— 322 —
тем, что не сделал и не мог сделать того-то и того-то. Это была другая сторона его характера, и люди близко его знавшие могли различать в нем эту двойственность: обыкновенно веселый, разговорчивый, снисходительный человек становился вдруг озабоченным, молчаливым, иногда нетерпеливым... Но такие колебания были редки.
Обыкновенно его высокая нравственная добросовестность хорошо сочеталась с его живым нравом, и в таком уравновешенном состоянии он был прекрасным любящим мужем, чудесным отцом и образцовым воспитателем своих детей.
Вдумываясь теперь в его характер, я не могу утверждать, что это преклонение перед долгом было в его натуре, но тем почтеннее и тем удивительнее представляется он мне теперь: никогда и ни в каком отношении не изменил он себе в наших глазах. Никогда не позволял он себе в нашем присутствии легкомысленного отзыва в разговоре о вещах, требующих уважения, никогда не видели мы у него ни одного поступка, идущего вразрез с теми понятиями о нравственных обязанностях, которые он хотел запечатлеть в нас с детства.
Понятно поэтому, что и мы рано научались различать наши обязанности от наших удовольствий, и делалось это не словами, не нравоучениями, не наказаниями, а тем примером, который мы всегда имели перед глазами. Довольно было, чтобы отец сказал кому-нибудь из нас с тем серьезным видом, который он один умел принимать: "Боже сохрани, чтобы мой сын когда-нибудь допустил себя до этого..."; это становилось чем-то неизгладимым в нашем сознании.
И между тем, это был человек, охотно идущий на шутку, любящий поговорить, позабавиться и посмеяться.
Практическая жизнь притупляет остроту детских впечатлений, но воспринятый в детстве принцип остается жить в человеке до конца его дней и является обыкновенно бессознательным направителем его поступков.
Нашу милую маму все мы любили с детской теплотой и сохранили эту любовь до конца ее жизни. Она удивительно умела согреть домашний очаг своим чистым любящим сердцем. Уже взрослыми людьми, после смерти отца, мы приезжали к ней в Пелеховщину, как в какое-то заветное место, в котором для нас воскресали милые детские воспоминания, а наша чудная мама
— 323 —
своей негаснущей любовью заставляла нас снова чувствовать себя детьми.
Она много сделала для нашего душевного развития. Еще в детстве, слушая ее или читая вместе с ней, мы научались понимать прекрасное в родной поэзии; она была сама очень чутка к красотам природы и не упускала случая пробудить в нас такое же чувство; часто рассматривая с нами книжки с картинками, она указывала нам то особенно хорошее, на что следовало обратить внимание, и мы положительно обязаны ей чуткостью ко всему прекрасному в литературе и искусстве.
Семья наша редко бывала в полном сборе. По мере того, как мы подрастали, нас отдавали — братьев в Полтавский кадетский корпус, сестер в Полтавский институт. Правила тогдашних закрытых заведений и отсутствие железных дорог вело к тому, что некоторые из нас, особенно старшие, подолгу не бывали дома.
Я после перевода из Полтавского корпуса в Дворянский полк не был дома свыше четырех лет. Случалось, однако, позднее, когда я был уже офицером, а Ольга Дмитриевна окончила институт, что мы собирались все вместе, и какие это были веселые, полные жизни счастливые дни.
Несмотря на большую разницу в нашем возрасте, всех нас вынянчила, одного за другим, одна и та же старая няня Агафья Федоровна. Родом она была из Поставмук и приехала в Пелеховщину вместе с мамой. Она была маминой кормилицей и потом ухаживала за всеми ее детьми. Это была добрая, высоконравственная, глубоко религиозная, простая женщина, тихая, молчаливая и трогательно преданная маме. Нас, детей, она берегла, как зеницу ока, и все свои мысли и всю свою заботу сосредоточивала на нас. Она пела нам наивные и мелодичные малорусские колыбельные песни, она рассказывала нам интересные, то волшебные, то забавные, малорусские сказки; она положительно не отходила от нас, когда нам нездоровилось; с ее небольшой дочкой Марусей мы играли в домашние малорусские игры и все мы очень были привязаны к нашей доброй няне. Все мы научились у нее малорусскому языку так твердо, что не забываем его до преклонного возраста.
— 324 —
VI
Наш детский день был обыкновенно хорошо заполнен.
Конечно, веселье и скука — понятия относительные. Моя гувернантка Юлия Осиповна Санковская скучала в Пелеховщине, и меня отвозили с ней в Пятигорцы в надежде, что ей там будет веселее; меня, однако, оставляли там не для развлечения, а, напротив, думали, что там буду сосредоточеннее учиться. Расчеты эти, сколько помню, не оправдывались. Юлия Осиповна скучала в Пятигорцах не меньше, чем в Пелеховщине, а меня там баловали, пожалуй, еще больше, чем дома. Тетя Анна Степановна [Райзер] души во мне не чаяла.
Наш деревенский дом был невелик, но вместителен; по крайней мере, никогда в нем не было нам тесно. Это был типичный помещичий дом средней руки: рубленый, плотно обмазанный глиной снаружи и внутри и потому теплый зимой и прохладный летом. Уже при Варваре Ивановне он был обставлен "по-пански", были тут и стулья, и диваны, и кресла ("порушныци", как их называла Хотина), но все это было неудобное, старое и топорное. На моей уже памяти к нам приходили из Пятигорец столяры и делали новую мебель "под красное дерево" для гостиной.
За исключением учебных часов, дети проводили у нас почти все время на воздухе, и летом и зимой; отец хотел закалить нас физически и потому требовал, чтобы после летнего дождя мы непременно снимали обувь и шли бродить по лужам босыми ногами.
Были у нас развлечения во все времена года. В осеннее или зимнее ненастье у нас были и книжки, и игры, и нянины сказки. Окончив утренние уроки или послеобеденное письмо, под руководством Юлии Осиповны, бывало, с наслаждением идем гулять даже в морозные дни, и в таком случае непременно попадаешь на замерзшую лужу и начинаешь пробовать свои силы в катанье по льду, хорошо очищенном уже деревенскими мальчишками, которые при этом случае начинают состязаться с панычом. Коньков тогда еще не было, мы скользили прямо подошвами.
У нас в Пелеховщине был большой сад, со старыми развесистыми дубами и вербами, с высокими берестами и сере-
— 325 —
бристыми тополями... Теперь он стал вдвое больше благодаря заботам моей милой жены [Анны Васильевны], но и тогда он был велик для обыкновенного господского сада. Деревья были так крупны и так богаты зеленью, что нашу Пелеховщину можно было издали отличить между всеми соседними селами, деревнями и хуторами. Бывало, возвращаешься с дальней поездки и верст за восемь уже радостно показываешь маме: "Посмотрите, вон и Пелеховщина уже видна"... И действительно, ее ясно можно было различить в степной дали.
Отец и мать очень заботливо ухаживали за садом. Отец насадил в нем длинную липовую аллею, она и теперь является лучшим его украшением и представляется мне как бы памятником, который воздвиг себе отец в родной Пелеховщине.
Его же заботами выращены те огромные клены, которые окаймляют наш сад.
Мама отдавала много забот фруктовым деревьям, и мы наслаждались в нашем детстве превосходными грушами, яблоками, сливами, вишнями.
В стороне от липовой аллеи стояла большая пасека, тихое укромное место с несмолкаемым гуденьем пчел, с образом Зосимы и Савватия в глубине под небольшим навесиком и с дедом Моисеем, всегда чем-то серьезно занятым у своей катраги и говорящим не иначе как отрывисто и вполголоса. Говорили, что пчелы никогда его не кусали.
По другую сторону сада в "долине" была копанка, всегда полная воды и прячущаяся в высоких осокорах. Должно быть, у этого самого места и жил старый Пелех, давший свое имя нашей деревне.
Мы, дети, целыми летними днями гуляли в саду, и я думаю, что он у всех нас остался в воспоминаниях, как милое, родное место.
Когда я подрос, отец мой стал довольно часто брать меня с собой по хозяйству. Ему хотелось, чтобы я узнал всех наших людей и чтобы люди часто видели меня и полюбили.
Подходим мы, бывало, к косарям, он приветливо здоровается с ними, говорит общепринятое в Малороссии у рабочих людей "помогай Бог" и требует, чтобы и я с ними непременно поздоровался. Случается при этом так, что какой-нибудь Олекса или Иверко подносит мне выкошенное перепелиное гнездо,
— 326 —
полное яиц, и объясняет, что они нарочно оставили его для паныча. А то бывало и так, что под косой у разумного Павла Дубровы оказывается конфета, и он зовет меня: "А пожалуйте сюда, панычу, не разберете ли вы, что это такое?..". Такими приемами отец мой хотел приохотить меня к хозяйству. Подобным же образом вел он и других моих братьев.
В хорошую погоду мы ездили иногда всей семьей на косовицу в "плавни", верст за 15 от дому, и иногда оставались там и на ночь под шатром, устроенным из ковров и крестьянских вил. Эти плавни лежали близ Чигрин-Дубровы, на рукавах, отделяющихся от главного русла Днепра. Это были славные дни: мы, дети, купались, бродили босиком по песку, собирали разнообразные раковинки, ходили с кучером Ванькой на охоту, ловили рыбу с заправскими рыболовами и потом вечером, проголодавшись, с наслаждением ели уху и гречневые галушки или пшенный кулеш. Одно неудобство было в плавнях, это — комары; они не давали мне спать и потом я целую неделю носил волдыри на лице, на шее и на руках.
У отца был небольшой, но превосходный конский завод. Были две чудные лошади с дипломами, свидетельствовавшими об их породистом происхождении, Леопольд и Снукс. Один из них резвый, изящный, блестел на солнце как червонное золото, другой — солидный, статный, гнедой масти, отличался мерными движениями и чудесно выгибал свою шею. Видя постоянно перед глазами такие красивые экземпляры, все мы естественно становились любителями и даже до некоторой степени знатоками лошадей.
Хочу отметить, что все мы особенно радовались в Пелеховщине, когда к нам приезжали из Пятигорец дядя и тети фон Райзер [Алексей Степанович, Анна и Мария Степановны]. Они бывали у нас по нескольку раз в год и оставались обыкновенно дней пять-шесть, а то и больше. Они очень тепло относились ко всем нам, и мы от мала до велика платили им тем же. Ожидая их, обыкновенно перед вечером, все мы, и родители и дети, выходили на Острую Могилу и смотрели вдоль дороги по направлению к Гринькам — не покажется ли вдали дормез, запряженный шестеркой с форейтором; первый почти всегда заметит папа и все мы с нетерпением ждем приближения кареты, в которую тети забирают детей помоложе, чтобы прокатить их до дому. В свою очередь, и мы несколько раз в год
— 327 —
ездили в Пятигорцы, выбирая для этого время, свободное от хозяйственных работ и удобное по состоянию дорог. В весеннюю распутицу, когда в Лукомье разливалась Сула, сообщение между Пелеховщиной и Пятигорцами прекращалось. Я описывал уже эти поездки в Пятигорцы в моих воспоминаниях о семействе фон Райзер ("Прекратившийся род").
Соседи-помещики охотно у нас бывали, и когда мои родители ездили в гости, то часто брали с собой и меня, так что я с детства еще помню всех наших окрестных помещиков.
Кажется, не ошибусь, если скажу, что хотя мы не пользовались большими средствами и не могли делать роскошных приемов, но бывать у нас считалось своего рода преимуществом, так как мой отец пользовался в соседстве большим уважением, как человек образованный, твердый в нравственных правилах и очень приятный собеседник.
Раз в год у нас бывал исключительный большой прием, именно 20 октября, в день именин отца. Приезжали к этому дню дяди и тети из Пятигорец, непременно бывали все наши родственники из Вишенек, из Петрашовки, приезжал из Пронозовки Иван Григорьевич, всегда бывали близкие соседи — почтенный отставной полковник Леонтий Дмитриевич Пестржецкий со своей супругой, Валерьян Александрович и Амалия Осиповна Булюбаш, а иногда и еще кое-кто. Большинство собиралось к обеду, и мне приходится теперь серьезно удивляться тому искусству и радушию, с каким мои родители умели принять всех этих гостей. Большую помощь в хозяйственном отношении оказывала маме тетя, Анна Степановна.
В детстве моем я очень любил, когда мой отец брал меня с собой в какую-нибудь поездку. Он был превосходным спутником, разговорчивым и поучительным. Ничто встречающееся на пути не ускользало от его внимания, и по поводу всего у него был готовый рассказ. Я много узнал от него и бытовых, и исторических, и анекдотических подробностей о разных местностях и о разных людях, и старых, и новых. В Градижске, в Кременчуге и на пути в Полтаву он умел уютно расположиться на постоялом дворе (гостиниц тогда еще не было) и любил вести беседу с хозяевами.
Он вообще прекрасно приспособлялся к пониманию своих слушателей. Никто не умел говорить вразумительнее и, когда нужно, добродушнее с простым народом; он чудесно выдержи-
— 328 —
вал военный склад речи с тогдашними отставными солдатами. Содержатели постоялых дворов встречали его обыкновенно с большим радушием, и я думаю, никому они с такой охотой не рассказывали о разных происшествиях, слухах и толках, как моему отцу. Позднее мне приходилось слышать от этих людей, что такого барина, как Дмитрий Петрович, не было другого в околотке. Все-то он знает, все-то он выслушает, на всякий вопрос даст хороший ответ, и такой уж добрый, обходительный господин.
В дневнике у отца, в 1858 г., есть такая запись: "Приехали в Омельник (первый ночлег по пути в Полтаву), хозяин старик (Коновалов) сидит на крыльце, а уже стемнело: "Можно заехать?" "Нельзя, скот на дворе, ищите другого двора". "Так нас и не пустите, Николай Тимофеевич?" "А! Это вы, Дмитрий Петровичу, просим покорно". "А скот?" "Да скота немного, для ваших лошадей место будет".
Скажу к слову, что и эти содержатели постоялых дворов, и эти дворы представляются мне теперь чем-то очень стародавним, а между тем, я много бы дал, чтобы очутиться теперь в Градижске, заштатном городе верстах в 18 от нас, на хорошо известном в то время постоялом дворе Симона Леонтьевича и Елены Петровны. Сколько эти люди знали забытой уже украинской старины!
Приезжаем мы, бывало, с отцом холодным зимним вечером в Градижск, накануне Никольской ярмарки, пьем чай с вкусными градижскими бубликами в парадной комнатке постоялого двора и отец мой непременно приглашает к чаю и хозяина, и хозяйку.
Симон Леонтьевич, высокий и худой человек с какими-то уродливыми наростами на длинном носу, говорит степенно, не торопясь, и касается больше градижских дел. Рассказывает он о градижской старине и никак не хочет уступить первенства Кременчугу.
— Помилуйте! Кременчуг и городом-то стал только с тех пор, как покойная царица, царство ей небесное, проехала вниз по Днепру, а Градижск был уже тогда старинным городом, называли его просто Городище, и папенька мой был как раз в то время городским головой, а исправником был большой пан и ваш родственник Данило Александрович...
— 329 —
Вспоминает Симон Леонтьевич как и сам он был потом Градижским городским головой, как приходили к нему пакеты с припечатанным пером, в знак чрезвычайной важности и спешности дела, и как умело справлялся он с такими делами.
Рассказывает он и о старых людях, окрестных помещиках, которых всех он хорошо знал, и какие интересные яркие картины воскресают в его рассказах. Любил он толковать и о современных происшествиях:
— Скажу вам, Дмитрий Петрович, какой теперь народ стал легковерный, просто срам. Пустите самую несуразную молву — поверят, ей Богу поверят...
— Из чего вы это заключаете? — спрашивает отец.
— А вот был у нас такой случай, — начинает Симон Леонтьевич своим мерным голосом. — Разнесся как-то слух, что по нашей окрестности рыскают французские солдатики и разыскивают помещика Мусенко. Откуда, зачем? А затем, говорят, что писал он будто бы Наполеону, чтобы он немедленно вывел свои войска из Крыма, а то рано или поздно он с ними разделается...
И поверили, да как поверили! Одно время все об этом только и говорили, и что бы вы думали? Сам этот господин, большой шутник, и пустил этот слух, да так ловко: рассказал под строжайшим секретом Александру Лукичу а тот, конечно, под таким же секретом стал рассказывать и направо и налево... Нашелся, однако, человек, который вывел все это на чистую воду. Да перестаньте, говорит, вздор болтать! Скрываться-то он действительно скрывался, и теперь иногда скрывается, да только не от Наполеона, а от еврея, который ловит его за долги...
Елена Петровна — дама живого характера; она перебивает мужа и вставляет свои замечания, но любит она говорить больше о духовных делах. Любит она возвращаться мыслью к упраздненному градижскому монастырю, стоявшему на высокой горе, круто, почти отвесно спускающейся к Гирману рукаву Днепра, за которым с горы открывалась необъятная заднепровская даль. Рассказывала она об архиерейских приездах в монастырь, сетовала, что теперь в большие праздники, как завтра, не бывает уже таких торжественных служений, как прежде, когда, бывало, приезжали и духовенство и певчие, не
— 330 —
то что из Хорола, а даже из Миргорода. Но много она знает и о том, что делается в околотке, и относится к этому совсем не так спокойно, как Симон Леонтьевич... Говорит она очень красноречиво, особенно прихлебнувши из рюмочки, от которой долго отказывается и которую пьет маленькими глотками с большими гримасами...
Отец мой умеет их слушать и особенно умеет побудить их к дальнейшим рассказам. Он и любил и знал старину, он прекрасно умел очистить правду в этих рассказах от неизбежных выдумок и потому никогда не скучал такими вечерами.
Самые комнаты в этих постоялых дворах могли бы теперь представить некоторый интерес для любителя старины. В комнатах у Симона Леонтьевича я видел такие картинки, за которые теперь платят деньги. Там я увидел в первый раз известную гравюру "Кончина Императора Александра I", и отец показывал мне фигуры Виллие, Дибича, Тарасова, Волконского... Там же была редкая теперь картинка с изображением Николая Павловича и Александры Федоровны, катающихся в шарабане... Была целая серия больших французских гравюр с историей о блудном сыне, были старинные лубочные картины, которые теперь тщетно разыскиваются собирателями.
Ничего этого теперь нет, как будто никогда не бывало. Хозяев теперь едва ли кто и помнит, а дом сгорел дотла еще при жизни Елены Петровны.
Это описание страдало бы большим пробелом, если бы я ничего не сказал о том религиозном настроении, которое царило у нас в доме.
Мама моя [Надежда Степановна] была глубоко набожна. Когда сложилась у нее эта набожность, я не умею сказать, думаю, однако, что она окрепла уже в Пелеховщине, после выхода ее замуж. Не знаю также, имел ли на нее в этом отношении какое-нибудь влияние мой отец. Он, по-видимому, не носил в себе непрерывного молитвенного настроения, но был очень тверд в исполнении всех религиозных требований; ежедневно утром и вечером набожно молился Богу, по праздникам ездил в церковь и никогда даже не говорил о религии иначе, как с набожным выражением
— 331 —
лица. Мама моя временами вся погружалась в религиозное созерцание, читала жития святых, иногда привлекая кого-нибудь из нас к слушанию этого чтения, подолгу углублялась в молитву и любила беседовать со странниками. Сколько припоминаю, однако, у нее не было и тени ханжества; ее набожность связывалась с ее большой отзывчивостью ко всему высокому, доброму и прекрасному, она молилась как бы удовлетворяя внутреннему стремлению к высоким идеалам.
Няня тоже была религиозна, и утром, и вечером она вполголоса читала перед образом молитвы, не всегда правильно произнося славянские выражения, но молилась она так истово, что ни один из нас не решился бы потревожить ее в это время.
Мой дед [Петр Кирьякович] и все наши родственники, выселившиеся в степь, были прихожанами села Броварки, верстах в пяти от нас. Но, на моей уже памяти, когда мне было года два, была закончена и освящена новая церковь в Кирьяковке, во имя митрополита Алексея. Это было всего верстах в трех от нас, и родители мои стали прихожанами этой новой церкви. Владельцем Кирьяковки был Адам Алексеевич Кирьяков, большой приятель моего отца. Я буду говорить о нем ниже.
Священником в Кирьяковке был отец Кирилл Стаховский, человек крупный, с резкими чертами лица, но с хорошим голосом, и служил он, пока не опустился, очень торжественно.
Священником в Броварках был отец Иван Ильчинский.
Сколько помню, оба священника, и броварский и кирьяковский, всегда приезжали к нам славить Христа на Рождество, на Крещение, на Пасху. По малорусскому обычаю, начало которого надо искать, вероятно, в старинных бурсацких христославлениях, псаломщики в Крещение рисовали мелом на дверях схематическое изображение креста, адамовой головы и двух копий, испещренное инициалами этих предметов, и такой рисунок оставался у нас нетронутым до Светлого праздника.
В страстной четверг надо было привезти домой из церкви зажженную свечу. Баба Хотина, как это было заведено еще при прабабушке Варваре Ивановне, чертила пламенем такой свечки маленький крестик на притолоке входной двери. От ежегодного повторения этого обычая крестик имел стойкий черный цвет и был даже несколько углублен. Тут было много детской чистой веры в этих маленьких обрядах.
— 332 —
Надо вообще сказать, что большие праздники проводились у нас как-то истово, чинно и с соблюдением старинных малороссийских обычаев. В рождественский сочельник с утра в столовой, перед образами, на особом столике стояли в сене горшки с кутьей и узваром. День был постный, полагалось не есть до звезды, а потом торжественно с молитвой все садились за стол, уставленный, тоже по родному обычаю, пирогами с разной начинкой: с грибами, с рыбой, с маком... На первый день, в Рождество вечером парубки и подростки колядовали под окнами и получали за это то сушеных фруктов, то пряников, то маковников...
Канун Нового года — "щедрый вечер" — бывал у нас действительно веселым и щедрым. В этот вечер у нас бывала елка; приезжали Иван Григорьевич, Иван Иванович, а иногда далекие пятигорские родные. Под окнами щедровали веселые хлопцы и девчата и мы мирно, дружной семьей проводили старый и встречали новый год.
На следующее утро мальчишки, наши сверстники, приходили "посыпать" нас зерном, пока мы лежали еще в постели. Близко подойдя к кровати, кидали из пригоршни зерно прямо на одеяло и в лицо, и приговаривали: "Роди Боже жито и пшеницу, всяку пашницу, на счастье, на здоровье такого-то".
Вечером, перед большими праздниками, мама зажигала обыкновенно большую восковую свечу из собственного воска и собственной работы. Свеча в большом медном подсвечнике, поставленном из предосторожности в широкий медный таз, горела до утра, и это придавало какую-то торжественность предпраздничной ночи.
Рисуется в моем воображении и Светлый праздник с торжественным крестным ходом вокруг деревянной церкви в звездную весеннюю ночь, со всеобщим христосованием, с малорусскими "писанками", каких теперь больше не делают, и с жареным барашком за праздничным столом; ярко представляю я себе и Зеленый праздник, настоящий зеленый, так как зелено у нас и в комнатах: на полу свежая душистая трава, по стенам роскошные кленовые ветки; в воздухе запах сирени и белой акации.
Вспоминаю все это с теплым чувством, и мне как-то грустно, что ничего этого теперь уже не встретишь в интеллигент-
— 333 —
ной помещичьей среде. Это уважение к старинным обрядам и обычаям вносило какую-то теплоту и вдумчивость в общий строй семьи; так создавалось что-то дорогое и родное, что дети долго хранили потом в своем сердце.
Из странников, появлявшихся у нас, я помню двух: Якова и Иуду. Последний заходил к нам раза по два в год в течение многих лет. Он побывал в Иерусалиме, и все мы с любопытством слушали его рассказы о Святой земле. Все ли в них было правда, Бог его знает, но рассказывал он очень занимательно. Он принес нам из Иерусалима большой перламутровый крест и модель гроба Господня.
Человек он был совсем не просвещенный, едва умел читать, и в разговоре его чувствовался простодушный малорусский крестьянин. Родом он был из Буромки, за Сулою, и был крепостным Багреевых. Казалось бы, что могло быть общего между ним и изысканным французским сочинением о Святой земле. Однако мне попались как-то под руки воспоминания г-жи Багреевой; они писаны на французском языке, и в них она отводит довольно видное место своему крепостному Иуде (а son serf Judas), которого она встретила в Иерусалиме и который оказал ей даже какие-то услуги, как знаток местных обычаев и нравов.
VII
В течение всей своей жизни, несмотря на разнообразную служебную, а потом хозяйственную деятельность, мой отец не охладевал к интеллектуальным интересам. Он очень много читал и, живя в деревне, в нашей глухой Пелеховщине, был очень хорошо знаком со всеми новыми явлениями и в литературе и в тех научных областях, которые его интересовали. Он также много писал, особенно в молодости, и если не печатал, то потому, что сам относился к своим произведениям с большой строгостью. У меня есть свидетельство, что люди, понимающие дело, ценили его литературные работы. Вот что писал ему, например, в 1832 г. редактор альманаха "Северные цветы" Орест Сомов: "М. г. Дмитрий Петрович! К сожалению, письмо ваше
— 334 —
и приложенная при нем повесть дошли до меня уже поздно: ибо тогда (в начале декабря) прозаическая часть "Северных цветов" была уже совсем окончена печатанием, и оставалось допечатывать только половину стихотворений. Вот единственная причина, почему повесть ваша, замечательная по многим отношениям, не вошла в состав "Северных Цветов". Одерживая оную до вашего ответа, я вместе с сим покорнейше прошу вашего позволения поместить оную в одном из шести литературных сборников, которые издаю я в нынешнем году, для дополнения недоданного мною полугодия литературной газеты. В сих сборниках будут также пьесы А. С. Пушкина, кн. Вяземского, Языкова, Ф. Н. Глинки и прочих друзей Русской словесности и ее успехов".
"Если вам угодно будет согласиться на мою просьбу, то повесть ваша непременно будет напечатана в одной из помянутых книжек. Первая уже печатается".
Отец мой не дал разрешения на напечатание этой повести в литературных сборниках, и причина тому была такая: сюжетом для своей повести он взял одно романическое приключение, о котором много говорили в то время; в том же году были изданы повести Белкина, и одна из повестей, "Метель", была основана как раз на том же самом происшествии.
Освоившись с хозяйством, отец помещал время от времени сельскохозяйственные статьи в специальных журналах. Такова, например, "Ручная книга Новороссийского крестьянина", написанная им на задачу, утвержденную Императорским обществом сельского хозяйства Южной России 22 января 1846 г.
Статьи, написанные им в 1858 и 1859 гг., именно: "Статистические данные для проекта положения об улучшении быта помещичьих крестьян Полтавской губернии" и "Продажные цены на земли в Полтавской губернии" дали солидный материал для суждений о крестьянском вопросе.
В 1858 году были учреждены губернские комитеты по крестьянским делам. От каждого уезда в губернский комитет должны были войти предводитель дворянства и два выборных члена из дворян. Предводителем дворянства Кременчугского уезда был в то время Александр Александрович Остроградский, двумя выборными членами от нашего уезда вошли Василий Семенович Капнист и мой отец.
— 335 —
Отцу было в то время уже 53 года, но этот выбор был для него едва ли не самым значительным событием в его жизни. Дворяне выбирали членов в эти комитеты с большой осмотрительностью, крестьянский вопрос слишком близко затрагивал их интересы, и если они остановились на моем отце, помещике небогатом, никогда не искавшем никаких выборных должностей, то значит — они видели в нем человека, заметно выделявшегося из общего уровня. Его все знали в уезде, и в данном случае положились на его большую хозяйственную опытность, на его способность к общественным делам, а главное на его нравственную стойкость.
Для отца это была неожиданность, и со свойственной ему мнительностью в делах совести он со страхом принял это избрание, но он оправдал оказанное ему доверие.
Полтавский губернский комитет по устройству и улучшению быта помещичьих крестьян
(с 5 апреля 1858 г. по 26 апреля 1859 г.). Под № 33 -
Димитрий Петрович Бутовский [вставлено мною - Т.Б.]
Комитет открыл свои действия в начале октября 1858 г., и отец мой сразу занял в нем видное и особенное место.
Говорю это со слов дяди Алексея Степановича, который, как Лубенский предводитель, тоже был членом комитета; слышал это и от других членов комитета, с которыми был знаком, так как служил в то время репетитором при Полтавском корпусе.
Особое положение моего отца в комитете состояло в том, что он был человек совершенно беспартийный. Он не принадлежал ни к крепостникам, отстаивавшим помещичьи интересы в ущерб крестьянским, ни к тем немногим в то время передовым людям, которые стремились создать новое сословие на развалинах помещичьего благосостояния. Он убежденно заботился о согласовании интересов помещиков и крестьян и о равновесии между теми выгодами и теми неминуемыми обоюдными лишениями, какие должна была принести с собой обсуждаемая реформа.
На первых порах это, разумеется, не создало ему популярности в комитете. Но в его доводах всегда была неопровержимая логика, и он умел убедительно излагать свои мысли; этими своими качествами он завоевал себе общее уважение и в нем признали, наконец, одного из самых деловых работников в комитете.
В первый раз после своей женитьбы он выехал на такое продолжительное время из своей Пелеховщины; ему предстояло прожить в Полтаве целых шесть месяцев; никогда еще не был он в такой долгой разлуке со своей женой; правда, в
— 336 —
Полтаве было у него в то время три сына — офицер [Алексей Дмитриевич], кадет [Владимир Дмитриевич] и гимназист [Федор Дмитриевич] и дочь (Ольга Дмитриевна) в институте; это было для него, конечно, утешением, но дома оставались еще два маленьких сына и двухлетняя дочь; дома оставлял он, наконец, все свои хозяйственные интересы и свой насиженный уютный угол. Естественно, что мысль его постоянно возвращалась к дому и что он ежедневно писал длинные письма к маме, в форме дневника, и что мама начала отвечать ему такими же ежедневными письмами, с подробными сведениями обо всех домашних и хозяйственных делах. Этот интереснейший для меня двойной дневник находится теперь в моем распоряжении. Он интересен не теми сведениями о решениях Полтавского комитета, которые отец аккуратно в него заносит — это дело старое и давно уже пережитое, — а теми иногда случайными заметками и правдивыми чертами, которые характеризуют отношение отца к своим сочленам и вообще к губернскому обществу, его жизнь в Полтаве на одной квартире с дядей Алексеем Степановичем, его любовное отношение к детям и прочее. О собственных своих работах в комитете он ничего почти не говорит, но из нескольких случайно проскальзывающих фраз видно, что он много и внимательно работает для комитета.
Беру несколько выдержек из его дневника.
Вот первое его знакомство с его будущими сотрудниками. "8 октября 1858 г. Сейчас от (Михаила Павловича) Позена... К Позену мы, т. е. я и брат [Рейзер Алексей Степанович, брат Надежды Степановны], приехали в 3 часа и застали уже всех его гостей, депутатов, всех нас было только десять, кроме нас А. А. Остроградский, Алексеев [Александр Степанович], Бакланов [Пров Петрович], Маркевич [Михаил Андреевич], Катеринич [Кирилл Осипович], Богданович [Александр Васильевич], но самое замечательное лицо — это известный поэт Василий [Иванович] Туманский, с прекрасной, доброй, умной физиономией, старичок лет за 60, в парике, который, впрочем, много скрывает его лета. По приезде, через четверть часа, пошли в столовую... Общество отличное: приятно и весело было быть в кругу стольких умных людей, но до стола и за столом ни слова об эмансипации; после кофе... завел кто-то разговор об эмансипации, и разговор этот уже не прерывался до нашего отъезда. Позен читал нам свой проект, им написанный в опровержение устройства начальников уезда, становых исправников и волостей... Проект написан умно, основательно и с полным знанием дела. Завтра открывается комитет".
— 337 —
На следующей день он описывает торжественное открытие занятий комитета. Около полудня в дом дворянского собрания прибыли все члены комитета, с губернским предводителем дворянства князем Львом Викторовичем Кочубеем во главе. Приехал губернатор [Волков Александр Павлович] и речью открыл комитет; "вслед за тем из боковой комнаты вышел архиерей (Нафанаил, епископ полтавский) во всем облачении со многим священством, причтом и певчими, в форменных голубых с золотыми кистями и позументами стихарях, начался молебен о благополучном успехе предстоящего великого дела; все стали на колени, после многолетия царской фамилии и полтавскому благородному болярству архиерей каждому из нас дал поцеловать крест, окропил каждого святой водой, потом окропил залу, возвратившись на свое место, сказал речь. Речь мне и многим не понравилась, видно, что архиерей не дворянин и не знает или не хочет знать, что были до сих пор дворяне. Сколько могу припомнить, он говорил: "Вам предстоит смыть пятно с ваших прародителей, с ваших дедов и отцов и с себя самих. Вам предстоит восстановить правду и воздать должное людям, которые неправо, не по праву зависели от произвола ваших предков", и прочее в этом роде, заключил речь хорошо, но удивляюсь, как умный человек мог так не знать прежних отношений помещиков к крестьянам.
Кочубей болен, говорят, каменной болезнью, он ужасно изменился и похудел, кажется, он не думает долго быть председателем комитета, и тем более, что предложил нам завтра в заседании избрать вице-председателя. Кто-то будет избран, поговариваем и о Позене, и о Туманском и о Белухе[-Кохановском Михаиле Андреевиче], промелькнуло словцо и об Остроградском [Александре Александровиче]. Завтра узнаем".
С первых дней уже отец мой становится человеком заметным; с его взглядами считаются и у него образовывается кружок знакомых.
11 октября. "Сейчас из института. Оля здорова, весела, свежа и с бантиком... В институте видел князя Голицына, члена комитета. Сегодня он был у нас часа три раньше, и первый подал мне руку, говоря "здравствуйте, мой антагонист". Надобно сказать тебе, что вчера в комитете я оспаривал некоторые его предложения, и многие со мною согласились".
— 338 —
30 октября. "...Пришел Кирьяков (Григорий Степанович)1 разговорились, было очень весело. Кирьяков так умеет порассказать кое-что; мы смеялись, слышим: в передней кто-то спрашивает: дома ли Алексей Степанович? и входит генерал-лейтенант Ушаков [Николай Иванович], он сегодня приехал, нигде не был и первый визит сделал брату2. Поговорили о завтрашнем заседании. Ушаков того мнения, что можно покончить комитетские занятия месяца в три... Пошли рассуждения, предположения... Ушаков просидел еще с час, говорили о многом. Я прочитал Ушакову мнение князя Меньшикова, Ушаков сказал, что и он написал в этом роде статью, но гораздо пространнее и обещал доставить ее мне; обещал также доставить мне мнение о подобном предмете историографа Карамзина, написанное еще в 1808 г. для императора Александра I, когда Александр имел мысль приступить к подобной реформе. Ушаков ушел, Кирьяков еще оставался до 11 часов и много порассказал анекдотов о Горленковых, Жевахове, Катериниче и проч. и проч., мы смеялись до умору".
2 ноября. "...Я собирался после чаю идти к Кирьякову, но он сам пришел к нам и по обыкновению оживил нашу беседу, какой он любезный, какой ловкий, острый человек. Только-то мы вдоволь рассмеялись от его неистощимых рассказов, вошел генерал Ушаков; разговор склонился на прошлую войну; Ушаков пишет ее историю и написал уже тома два. Часа два мы проговорили с ним, и он рассказал и вполне объяснил разные обстоятельства прошедшей войны. Его история еще не печаталась, нельзя. Он оставит ее, сказал он, своей дочери, чтобы издала, когда будет можно, лет через тридцать. Между прочим, он спросил меня, не родня ли мне юнкер Бутовский, юнкер 1805 г., который так прекрасно описал войну тех лет, который, конечно, обессмертил свое имя тем, что пополнил и так удачно пополнил пробел русской истории. Много мы говорили о моем почтеннейшем дядюшке3, порассказал я о его занятиях, мне известных, и
1 Старший сын Степана Григорьевича (см. "Прекратившийся род"), кандидат от Лубенского дворянства.
2 Николай Иванович Ушаков, бывший дежурный генерал Крымской армии (1854-56 г.г.), член комитета от Лубенского дворянства.
3 См. тут же гл. X.
— 339 —
Ушаков сказал мне: радуюсь сердечно, что этот достойный человек умел обессмертить свое имя, может быть, и не подозревая, что он это уже сделал".
17 ноября. "...Генерал Ушаков просил меня, чтобы я почаще заходил к нему, и сказал, что до 10 часов он всегда дома и будет поджидать меня к себе. Я пошел к нему пешком; он живет недалеко. Генерал был один в шлафроке и писал что-то. Закурили сигары, и сигары превосходные, уселись; я располагал пробыть у него четверть часа, а пробыл ровно два часа, и время улетело как одна минута. Он разбирал вывод второй главы положения, вчера доставленной нам комиссией, чтобы рассмотреть до завтрашнего заседания. Посудили, порядили, кое-что он прочитал мне: я за шапку, а он за руку: куда? Постойте, сидите, время наше; кончилось тем, что он непременно доставит мне историю последней войны, но с тем, чтобы прочитал ее я один. История еще не переписана, поспеет через две недели. Что прикажешь делать? В разговорах я чуть-чуть не назвал генерала дядюшкой; так и вообразил, что говорю с Иваном Григорьевичем. Сам не понимаю, за что эти умные люди меня полюбили".
Кроме Кирьякова, которого он знал, когда тот был еще почти ребенком, и Ушакова, с которым он познакомился только теперь, в Полтаве, отец поддерживал хорошие приятельские отношения со своим уездным предводителем дворянства Александром Александровичем Остроградским и возобновил старинное знакомство с бывшим своим гимназическим товарищем, а теперь членом комитета Павлом Алексеевичем Трипольским. Два сына Трипольского [Алексей Павлович и Родион Павлович] учились в корпусе вместе с нашим Володей, и это, разумеется, еще более связывало родителей. Он поддерживал также и прежние свои знакомства: с Александром Михайловичем Ярошенко, у которого тоже был сын в корпусе, в одном классе с Володей, и со старинными приятелями семейства Райзер, генералом Петром Федоровичем и полковником Николаем Федоровичем Пинкорнелли. Очень хорошо относились к отцу сановитые члены комитета — Кочубей, Позен, Белуха-Кохановский. Благодаря именно моему отцу, я и только что приехавший тогда на должность репетитора в Корпус Николай Васильевич Коренев не раз были и танцевали этой зимой у Белухи.
— 340 —
Под 3-м ноября отец отмечает, что утром он был у Позена и тот, между прочим, сказал ему:
— Поздравляю вас, ваш племянник получил славное место, он назначен директором мануфактурного департамента.
— Не племянник, а брат мой, в. пр-во.
— Да, да, Александр Иванович, я знаком с ним, он дельный человек, и непременно при первой почте напишу к министру, поздравлю его с таким удачным выбором...
Вот несколько беглых черт, характеризующих ход занятий в комитете.
3 ноября. Рассмотрение первого вопроса программы. "...Брат уже завтракал, а Кирьяков стоял подле него, когда я приехал (от Позена); наскоро позавтракал и я, и втроем поехали в собрание; опоздали немного, но еще ни о чем не рассуждали. Нет возможности рассказать, сколько было говору, споров, выявлялась оппозиция, с одной стороны Позен, с другой — Гудим-Левкович [Иустин Максимович или Павел Максимович] и Остроградский [Александр Александрович]. Я держал нейтралитет, если говорил, то по чувству убеждения и сознания дела. О прямом деле мало и говорили, просидели с 11 до 5 с половиною часов, и больше часа при свечах; устали страшно, а со всего этого вышло то, что избрали редакторов, вот они: Туманский [Василий Иванович], Маркевич [Михаил Андреевич], Богданович [Александр Васильевич]. Говорят, что они люди умные; о Туманском знает вся Россия, а о прочих увидим впоследствии"...
11 ноября. "...Мы пошли в собрание... раздался колокольчик князя, все сели по местам, началось чтение выводов, составленных редакционной подготовительной комиссией, начались споры, суждения всякие и вкривь и вкось: одни требовали отнести начало первой главы к концу проекта. Тут и я высказал мнение, что без уничтожения крепостного права не может быть и положения, что все положение вытекает из уничтожения этого права и поэтому именно этим нужно начать. Сначала князь, Позен, многие члены, а потом и все члены согласились со мной, и в половине четвертого была обсуждена вся глава и утверждены положения для составления журнала, по которому редакторы составят статьи проекта положения".
18 ноября. "Устал невыносимо; с 11 часов до половины пятого был на собрании и читал громко и много говорил тоже громко, чтоб все слышали: оспаривал мудреные предложения, вытекшие из мнения, поданного Позеном"...
— 341 —
29 ноября. "...Поданная мной восемнадцатого числа записка делает свое дело. Вчера многие члены пристали к моему мнению, и в том числе Маркевич [Михаил Андреевич] и Туманский [Василий Иванович], что для меня очень лестно, но это по секрету. Теперь обдумываю другую записку не знаю, поможет ли Бог изложить ее так, как она развивается в голове. Надо же наконец кончить комедию и приняться за дело. Это, может быть, восстановит против меня главных эмансипаторов: князя Кочубея, Позена, Остроградского [Александра Александровича] и N; но я членом не для того, чтобы доставить им чины, ордена, места, а для того, чтобы устроить дело в пользу дворян, удостоивших избрать меня, и в пользу крестьян, моих меньших братьев, и прямо высказывать те убеждения, какие угодно было всемогущему Богу усвоить мне. Впрочем, со стороны N действует одно только самолюбие, убеждения нет, а цель: знайте меня, спорит обо всем, чтобы только спорить и мешать делу". Это место в дневнике обведено чертой и на полях написано "секретно". Отец не хотел, чтобы эти его совершенно интимные сообщения распространялись.
2 декабря. "С 11 до 5 часов были в собрании. Ура! наша взяла! Весело на душе и усталости вовсе нет, начала правды всплыли наверх и теперь преобладают в комитете; хватились за ум, и положение о переходе крестьян во время срочно-обязанного положения на купленные земли, целыми обществами и семействами, без воли помещика, это положение, которое три заседания назад было принято 30-ю членами против 2-х, именно против Бутовского и Райзера; это самое положение отвергнуто сегодня 31-м против 1-го, именно против Высоцкого [Степана Степановича]. Мнения до того перемешались, что сам Позен, который больше всего настаивал, сегодня предложил вновь баллотировать, говоря: нельзя не согласиться с изложением доводов Дмитрия Петровича... Туманский, когда мы встали с мест и начали составлять кружки, подошел ко мне и положил мне руку на плечо, говоря: вот наш консерватор, потом пожал мне руку по-дружески. Во время заседания и особенно при конце досталось и мне поговорить порядочно, но теперь это уже не так трудно, как было на первых порах с непривычки"...
Думаю, что этих выдержек довольно, чтобы показать, как относился отец к своей работе в комитете. Прибавлю лишь
— 342 —
несколько строк, в которых с особенной сосредоточенностью выражается его настроение:
28 ноября. "Сегодня ровно месяц как я уехал из дому1. Скучно, грустно, да что делать — служба, и служба важная. Авось и я с Божьей помощью принесу свою лепту на алтарь отечества, для будущей его пользы и возможного благоденствия. Дай то Бог, чтобы и мой вполне беспристрастный и глубоко обдуманный мной взгляд на предмет нашел сочувствие в комитете. Впрочем: да будет воля Божья, да направит Бог дела наши к прямому, а не мечтательному благу русского человечества".
Говорили мне, что ввиду предстоящего избрания одного из членов комитета, для участия в работах главного комитета по крестьянским делам в Петербурге, члены Полтавского комитета просили дядю моего Алексея Степановича осведомиться у моего отца, не согласится ли он выставить себя кандидатом на такое избрание. Но отец мой решительно отклонил от себя эту почетную кандидатуру. Он чувствовал себя выбитым из своей нормальной колеи уже в Полтаве, хотя у него были тут и дети и жил он с близким ему человеком, нашим дядей; поэтому понятно, что он с тревогой относился к перспективе ехать на неопределенное время в далекую столицу и жить там совсем одиноким, отрезанным от семьи и в совершенно непривычных для него условиях. Членом главного комитета от Полтавы был избран Александр Васильевич Богданович и, кроме того, по распоряжению свыше, к работам этого комитета был привлечен также и М. П. Позен.
Но, как бы взамен этой отстраненной им от себя более широкой общественной деятельности, отец мой, в последние месяцы своей жизни в Полтаве, предпринял капитальную работу: "Проект уплаты помещикам за отведенные в пользование срочнообязанных крестьян земли и усадьбы". Работа эта была окончена уже в Пелеховщине, в мае 1859 г., следовательно, вскоре по возвращении из Полтавы, и немедленно отправлена на имя генерал-адъютанта Ростовцова. Отец получил от него официальное благодарственное письмо с извещением, что проект передан для соображения в состоящие под его председательством комиссии.
1 В октябре он уезжал на некоторое время в деревню.
— 343 —
Есть основание думать, что проект этот не потерялся в комиссиях бесследно. А. В. Богданович извещал отца в октябре того же года из Петербурга: "Проект ваш ... поступил в финансовое отделение, а оно идет так туго — что до сих пор, с апреля, было только три заседания и теперь дело приумолкло, — как видно, хотят прежде распутать общий государственный финансовый вопрос, выражающийся в нововыпускаемых облигациях. Надо, однако, полагать, что он снова всплывет наверх, так как многие комитеты исходом ставят обязательный выкуп земель, — признаюсь вам, что, вполне убежденный в практичности этой меры и в неудобстве всех других предположений, у меня руки зудели написать и от себя тоже, но не имея полномочия — не решился"...
В дневнике есть много заметок, рисующих личность писавшего и общество, в котором он жил, но чувствую, что после многих и многих лет эти черты сохраняют свой жизненный интерес разве только для меня, близко знавшего это стародавнее общество и сердечно любившего автора этого дневника. Остановлюсь на немногих еще чертах, имеющих ближайшее отношение к истории нашего семейства.
У губернатора, Александра Павловича Волкова, по субботам вечером собиралось все полтавское общество; отец мой тоже получал приглашение на эти вечера; он не любил больших официальных собраний, но для этих вечеров нарушал иногда свой патриархальный образ жизни. Его побуждало к этому родительское чувство: третий сын Волкова, маленький Володя, учился в корпусе как приходящий кадет и подружился с нашим кадетом Володей, который стал часто бывать у Волкова и был обласкан в этом семействе. Вот как описывает отец свой первый вечер у Волкова.
15 ноября. "Ровно в 8 часов мы приехали к губернатору; полный дом уже был гостей, вся Полтава, то есть вся здешняя аристократия: на диванах в кружке сидело разряженных дам до сотни. Губернатор встретил меня очень приветливо, подвел к губернаторше и сказал: отец нашего приятеля Володи Бутовского; она сказала мне несколько слов в похвалу Володи, а губернатор спросил: "Он здесь?". "Не отпустили, Ваше пр-во, из корпуса". "Почему"? "Завтра смотр". "А, да, приехал Клюпфель". Между тем зала и все комнаты все более наполнялись гостями, я и не думал, чтобы в Полтаве было так много звезд на фраках
— 344 —
и на блестящих мундирах, разумеется, военных; было до десяти генералов, а о полковничьих эполетах и говорить нечего. Не успел я осмотреться, как подошел ко мне сын губернатора Володя, с которым я познакомился в корпусе уже ровно две недели и сегодня за полчаса прежде видел в корпусе. Славный мальчик, пристал ко мне и целый час почти занимал. Было много и знакомых; но в таком большом обществе не всех сейчас и заметишь, а если и увидишь, то иногда и пробраться невозможно".
Другой мой брат, Федя, был зачислен в корпус только в следующем году. Этой зимой он учился в гражданской гимназии и жил на квартире у отца. Ежедневно отец сообщает в своем дневнике о здоровье, об учении и о времяпрепровождении этих двух бодрых и способных мальчиков. Володя бывает в отпуску каждый праздник, а Федя ежедневно, перед вечерней молитвой и отходом ко сну сдает отцу приготовленные им уроки.
Всякий праздник отец непременно бывает в институте у сестры Ольги Дмитриевны, оказывающей выдающиеся успехи по научным предметам и незаурядные способности к музыке, и аккуратно сообщает нашей маме о ее здоровье и обо всем, касающемся духовных и житейских интересов нашей милой сестры.
Вместе с тем, его никогда не покидает мысль о младших детях, о жене и о близких людях, живущих там, в так любимой им деревенской глуши. Ежедневно посылает он трогательные благословения нашей маме и маленьким — Коле, Евгению и Маше, и просит передать свои поклоны "брату и другу Ивану Ивановичу, сестрицам [Анне и Марие Степановнам Райзер], дядюшке Ивану Григорьевичу и няне Агафье Федоровне".
К старшему сыну [Алексею Дмитриевичу], офицеру, зачисленному весной того же года репетитором в Полтавский кадетский корпус, он относился вначале несколько холодно; ему не нравилось его юношеское стремление к независимости; однако скоро, тут же в Полтаве, между ними установились самые сердечные и искренние дружеские отношения.
Полюбил он также большого друга моей юности и товарища по репетиторству, только что выпущенного в офицеры и этой осенью приехавшего в Полтаву, Николая Васильевича Коренева. "Коля отличный молодой человек, — записывает он под 13-м ноября, — весел, разговорчив, добр, вежлив, деликатен"1.
1 См. "Прекратившийся род".
— 345 —
С дядей Алексеем Степановичем все эти шесть месяцев он жил дружески в настоящем значении слова; не было даже намека на какие-нибудь несогласия, хотя наклонности их и вкусы были довольно различны. Отец был домосед, дядя же, перезнакомившийся со всей Полтавой, почти все вечера проводил вне дома.
Кончаю описание этих полтавских месяцев интересным маленьким эпизодом, записанным отцом под 21 января 1859 г. Жили они с дядей в доме Гавриленка, в переулке, сейчас же за Дворянским собранием. Дом был одноэтажный, но квартира была просторная и удобная.
По вечерам, когда Федя уже спал, а дяди не было дома, в глубокой тишине отец садился за дневник или за очередную работу. "Окна моей комнаты, — пишет отец, — выходят во двор на галерею, было уже половина десятого, дети спали, везде тихо и только в моей комнате горели две свечки: я читал, и читал уже более часа рукопись Ушакова; слышу, кто-то идет по галерее, думал, что брат [Алексей Степанович], но брат шел бы прямо, а тот остановился, должно быть, посмотрел в окно: что я делаю; я не обратил внимания... Вдруг неожиданно ужасный стук в раму окна: "Кто там?" Ответа нет, а стук продолжается. "Кто там?" "Вор". "Да кто там?" "Говорят, что вор". Я со свечкою в переднюю, Фомы нет а Игнат спал, но проснулся. "Посмотри, кто там стучит в окно". Вдруг дверь отворяется, показался человек огромного роста, в шубе с поднятым воротником; и когда начал хохотать, тогда только я узнал Андрея Васильевича Остроградского. Посидел он у меня до 10 часов с четвертью и ушел. Он приехал за дочерью, чтобы взять ее на свадьбу племянницы своей, которая выходит за Родзянку..."
Андрей Васильевич, как я сказал уже выше, был университетский товарищ отца. Как долго сохраняли тогдашние люди и юношескую живость и юношескую теплоту отношений...
По завершении крестьянского вопроса отец мой был избран кандидатом в мировые посредники 3-го участка Кременчугского уезда, и иногда годами исполнял должность мирового посредника.
— 346 —
Он умер скоропостижно 3 февраля 1865 года, в Пятигорцах, и похоронен на той же самой поэтической площадке в Грабине, где была уже могила жены дяди Алексея Степановича, Марии Алексеевны, и где потом были похоронены последние фон Райзеры (см. "Прекратившийся род").
Наша милая мама, прожив после его смерти несколько лет в деревне и выждав, пока Маша окончит полтавский институт, переехала с ней в Петербург к великой радости сердечно любивших ее сыновей. Часто летними месяцами возвращалась она в Пелеховщину, где прекрасно хозяйничал Федор Дмитриевич, тот самый милый Федя, который в 1858 г., маленьким гимназистом, жил на квартире вместе с нашим отцом.
Она скончалась в Петербурге 13 марта 1885 г. и похоронена на кладбище Новодевичьего монастыря в усыпальнице родителей моей жены Гороховых.
Из семи братьев и сестер, детей наших родителей, нас осталось теперь только трое: я, сестра Ольга Дмитриевна, в замужестве Корнева, и брат Николай Дмитриевич (ныне генерал от инфантерии в отставке и известный военный писатель).
Владимир Дмитриевич умер в 1881 году, Федор Дмитриевич — в 1895 г. Оба служили в л.-гв. Павловском полку. Владимир Дмитриевич оставил в полку свое имя как его историк. Федор Дмитриевич, выйдя в отставку, посвятил себя сельскому хозяйству и был предприимчивым и способным деревенским хозяином. Ему мешал его большой размах. Вдова его, Надежда Григорьевна, урожденная Ивахненкова, владеет теперь Пятигорцами и пользуется там большим уважением, как устроительница храма в этом селении. Теперь Пятигорцы — самостоятельный приход. Евгений Дмитриевич, служивший в министерстве Государственных имуществ и очень уважаемый за свой характер и свою деловитость, умер совсем еще не старым человеком в 1893 г.; сестра Мария Дмитриевна, в замужестве Аистова, умерла в 1904.
Дети Ольги Дмитриевны, Николая Дмитриевича, Евгения Дмитриевича и Марии Дмитриевны являются прямыми продолжателями той линии рода Бутовских, которая ведет свое начало от возного Кирьяка Александровича и жены его Варвары Ивановны.
— 347 —
VIII
Ближайшая от нас деревня, не дальше как за версту, была Вишеньки. С нашего крыльца ясно была видна дорога туда, прямо идущая по полю, дальше видна была ветряная мельница, за ней сад, закрывающий от нас постройки на барском дворе. Левее белелись избы крестьян.
У нас этой деревни никогда никто не называл Вишеньками. Когда надо было послать в Вишеньки, говорили: "Сбегай на тот двор", когда кто-нибудь приходил оттуда, говорили: "Прибежал с того двора". Именно "прибежал", потому что ходили туда и оттуда только люди солидные, господа или старики, а за делом всегда бегали.
Пелеховщину в Вишеньках тоже называли "тем двором" и велось это так еще со времен прабабушки Варвары Ивановны, которой принадлежали оба эти имения до раздела их между ее сыновьями. Она жила в Пелеховщине у младшего своего сына, моего деда [Петра Кирьяковича], но приезжала в Вишеньки, как полноправная распорядительница.
Как при ее жизни, так и после ее смерти многолюдная вишеньковская семья, рано лишившаяся отца и матери, по рассказам бабы Хотины, часто бывала в Пелеховщине; летом чуть не ежедневно — пешком, а зимой, вместе с дедушкой [Петром Кирьяковичем] и его дочерью Настасьей Петровной, часто устраивали, как я уже и говорил, веселые прогулки в санях; на масленицу рядились, и ряженые ехали в Петрашовку, где тоже было несколько девиц; затевались гаданья, танцы — это было дружное, веселое общество.
В письмах деда к отцу я раза два встретил фразу: "Настенька не пишет потому, что ее нет дома; уехала танцевать".
Я помню вишеньковских дядей и тетей пожилыми, а потом уже старыми людьми. Об их молодой жизни я узнал только от бабы Хотины, и на моей памяти они уже были не теми людьми, как в ее рассказах.
Их было много: пять братьев и четыре сестры, и это было замечательное семейство. Большинство из них прожило до преклонного возраста, и ни один из братьев не женился, ни одна из сестер не вышла замуж; между тем, все братья были здоровые, красивые, умные люди, прекрасно с честью служив-
— 348 —
шие и деловито хозяйничавшие один после другого в своем имении; все сестры в молодости должны были быть привлекательными девицами.
Я помню их всех, кроме одного, второго по старшинству, Данила, который в чине штабс-капитана был убит в турецкую кампанию 1828 г.
Теперь об этой семье вспоминают только старые люди, и скоро, как это обыкновенно бывает, о них совсем забудут... Но они живут в моей памяти, и я думаю, что люди, носящие нашу фамилию, не без любопытства прочтут эти воспоминая о скромной и своеобразной жизни родных людей, не оставивших после себя прямых потомков и не увековечивших своей памяти.
Старший из братьев, Федор Иванович, был гораздо старше моего отца. Он участвовал в кампаниях 1812, 13 и 14 гг., был контужен ядром в грудь и ранен пулей в голову, а по выходе в отставку, в чине подполковника, занимал выборную в то время должность исправника нашего Кременчугского уезда, я едва его помню. Он представляется мне человеком крупным, с военной выправкой, громким голосом и веселым смехом. Он памятен мне потому, что у него были большие золотые часы с репетицией, которые он прикладывал к моему уху, когда они звонко отчеканивали число часов. Обок со старым отцовским домом в Вишеньках он выстроил себе щеголеватый домик и жил самостоятельно, отдельно от сестер. Позднее этот домик перешел в собственность любимой его сестры Анны Ивановны.
Он умер в один год с моим дедом [Петром Кирьяковичем]. После его смерти вышел в отставку следующий по старшинству брат, Иван Иванович.
Это была характерная черта тогдашнего дворянства, по крайней мере, у нас в Малороссии. Все молодые дворяне считали долгом чести служить в военной службе, но не искали в ней карьеры. Как только в имении требовался хозяин, молодой офицер выходил в отставку и становился помещиком.
Иван Иванович вышел в отставку капитаном и больше двадцати лет управлял Вишеньками. Это был не только наш ближайший сосед, но и хороший друг нашей семьи. Он был человек скромный, положительный, очень деловитый и в обществе, которое было ему не чуждо, приятный собеседник. Он часто бывал у нас по вечерам, и летом и зимой. Всегда находились у него в кармане какие-нибудь лакомства для нас, детей.
— 349 —
Длинные зимние вечера проходили в беседах, в игре в шашки, в рабуж или какую-нибудь другую карточную игру, в которой принимала иногда участие и наша мама; играли, разумеется, без интереса.
Иван Иванович хорошо служил. Не получив большого образования, он любил, однако, хорошую книгу, думаю, был начитаннее многих из своих сослуживцев. Помнится, он рассказывал мне, что служил в том полку, которым командовал Пестель [Павел Иванович], и был в хороших отношениях со своим командиром. Он был казначеем и замечал, что вся корреспонденция Пестеля состояла из денежных писем "со вложением одного рубля"; потом только он сообразил, что делалось это для обеспечения писем от вскрытия или потери...
Любил он читать и в отставке. Я еще мальчиком видел у него огромные тома Михайловского-Данилевского с портретами генералов отечественной войны, сочинения Скобелева, и другие книги, преимущественно военные или исторические. Ему было о чем поговорить с моим отцом. В преклонном возрасте он читал "О подражании Христу" Фомы Кемпийского.
Смолоду он был ловок во всех телесных упражнениях, прекрасно стрелял и любил охоту, но деревенская его жизнь проходила чрезвычайно скромно. Я помню его комнаты в старом вишеньковском доме, чрезвычайно чистые и заботливо убранные коврами и дорожками, и его постоянное место на кресле у окна на двор, где он сидел, почти всегда одинокий, в свои свободные часы и любовался в окно своим хозяйством. Хозяин он был образцовый. Сестры жили на другой половине, и семья сходилась только в часы обеда, ужина, вечернего чая или когда к ним приезжали все мы целым семейством.
Следующий по возрасту брат, Егор Иванович, в чине майора, был смертельно ранен при штурме Севастополя.
В "Русском Инвалиде" 29 мая 1856 г., № 117, было помещено прочувствованное описание геройской кончины Егора Ивановича. Статья принадлежала перу нашего родственника Ивана Григорьевича Бутовского. Думаю, что члены нашего семейства с участием прочтут несколько выдержек из этой статьи, рисующих нам личность нашего родственника — героя.
"Майор Егор Иванович Бутовский, — рассказывает автор статьи, — вступил в службу рядовым в Вятский пехотный
— 350 —
полк, в 1824 г., еще юношей, имея с небольшим 17 лет, и первый офицерский чин получил за отличие в деле против турок под Андрианополем в 1829 г. Медленно подвигался потом Бутовский в чинах, и 1846 год застал его капитаном Суздальского пехотного полка... В 1847 г. Егор Бутовский произведен за отличие по службе в майоры и переведен в Олонецкий пехотный полк... В этом чине и с этим полком Бутовскому суждено было вторично выйти на боевое поле и, по неисповедимому велению промысла, на нем остаться".
В мае 1855 г. 4-я дивизия, к которой принадлежал Олонецкий полк, двинулась в Крым. На пути и по прибытии на место Егор Иванович написал Ивану Ивановичу несколько писем. Приведенные из них отрывки дышат бодростью и чудесным патриотическим одушевлением.
"Прошла, прошла, спасибо Царю, томительная тоска от праздной стоянки в Люблине, тогда как наши братья-соратники столько уже месяцев препираются с задорными незванцами. Теперь спешим день и ночь, чтобы скорее обнять родных крымских героев, и обще с ними покончить затеи врага.
Походом и на дневках, которые у нас так редки через четыре и пять дней, я не пропускаю случая, чтоб не поохотиться; стреляю, по пути, дроф, стрепетов, куропаток и зайцев, а подчас и дупельшнепов, и всей этой лакомой дичи такое множество, что рассылаю ее целыми ягдташами моим добрым друзьям. Просто я набиваю все более руку, чтобы порядком отпотчевать наших милостивцев, англичан и французов. Солдаты так и рвутся, чтоб поскорее сойтись с ними грудь с грудью".
По выходе из Бахчисарая, из лагеря на реке Бельбеке, от 22-го июля, письмо его начиналось радостным ура! и благодарением Богу за прибытие на место. "Поздравьте нас" — говорил он, — "мы уже у своего дела, которого так долго ожидали: теперь перестаешь и краснеть перед товарищами, нас опередившими, и не будет совестно брать даром царское жалованье".
Вот он, наконец, в Севастополе, он был уже в сражениях на Мекензиевой горе и на Черной речке и пишет брату: "Канонада не прекращается ни днем, ни ночью; но при храбрых начальниках, как Сакен, Хрулев и Семякин, войска одушевлены уже и одним их присутствием. По пословице, что на людях и смерть красна, вся эта трескотня бомб и ядер и резкий свист
— 351 —
еретических пуль для нас словно трын-трава: одинаково шутим и смеемся"...
"Скажи, брат, милым сестрам, что здесь вовсе не так страшно, как о том вдали думают; перед врагами мы все той мысли, что двух смертей не бывать, одной не миновать".
Это письмо было последнее. Следующие затем подробности частично заимствованы от очевидцев, частично из последних заметок Бутовского, найденных с завещанием между вещами.
Наступил день штурма, 27 августа 1855 г.
"Олонецкий полк, еще с 23-го августа, занял на первой оборонительной линии один из пунктов, самый опасный и наиболее поражаемый — бастион № 2-го, смежный с Малаховым курганом. В одиннадцать часов утра, едва канонада притихла, послышался как бы подземный гул и скоро что-то похожее на шум приближающегося урагана. Мгновенно, как волна, хлынул неприятель на приступ большими массами. На всей оборонительной линии взревели крепостные орудия и затрещал ружейный огонь. Вдруг на бастионе № 2-го показались французы, и борьба загорелась: так длилось более часа с переменным успехом; наконец неприятель, беспрестанно подкрепляемый свежими войсками, успел оттеснить Олонецкие батальоны до 2-й оборонительной линии.
Прибыли подкрепления.
Несмотря на усиленный прилив нескольких неприятельских бригад из корпуса генерала Боске, неустрашимый (генерал) Собашинский (с полками 8-й пехотной дивизии) бойко отбил, одну за другой, три новые атаки. По словам майора Бутовского, последняя из них была всех упорнее, и тут-то он, в самый разгар рукопашного боя, как бы ускоряя свой конец, схватил ружье из кучи убитых и раненых перед ним французов и с криком — за мной, Олонцы! дружнее! — бросился с бастиона за бегущим неприятелем. Этот геройский порыв его был последний: две конические пули в живот и в пятку свалили храброго, и опечаленные солдаты, в пылу страшной резни, отнесли за фронт любимого начальника. Чтоб не ослаблять рядов, он не велел нести себя далее, и приказал людям возвратиться на свои места. При нем остался только его верный слуга Лободенко со штуцером в руках. "Ну, чего стоять и хныкать
— 352 —
надо мною? — сказал Бутовский. — Иди и стреляй по врагам". Так пролежал страдалец у самого побоища почти два часа. Лободенко, между тем, продолжал стрелять, и каждый раз радовал господина известием, что попал ловко".
Наконец понесли Бутовского на перевязочный пункт.
Он прожил еще до 16-го сентября.
"За несколько часов до смерти он сделал походное завещание, пригласив в душеприказчики своего соратника, Ладожского егерского полка капитана Дыммана, пользовавшегося от ран в том же госпитале. Г. Дымман, принимавший в завещателе живейшее участие, исполнил самым благородным образом волю покойного, и мы, родственники, от всей души благодарили г. Дыммана".
Во все время своих страдальческих дней Егор Бутовский с жадностью осведомлялся о ходе военных действий и горячо молил Бога о даровании побед Русскому Царю и Его воинству. "Да! — говаривал он, в припадках жестоких терзаний, — сладко умирать за отечество! одна уже эта мысль облегчает раздирающие боли. Ведь могло же случиться, что, живя и в хуторе, на покое, пришлось бы испытать не менее мучений и у мереть от причин вовсе ничтожных; как же обойтись без жертв, отстаивая святую родину!" При последних минутах он подозвал плачущего Лободенка и, простясь с ним, сказал ему тихим, прерывающимся голосом: "Не плачь, скажи и дома, чтоб обо мне не тужили: смерть солдата честна пред Господом!"
Пуля, поразившая его в живот, не могла быть вынута, и она-то низвела его в гроб; другая пуля, ударившая в пятку, прошла насквозь и найдена в сапоге; эти печальные памятники — пробитая рубаха, пробитый сапог и коническая пуля доставлены брату покойного и хранятся в семействе. Верный слуга его, Иван Лободенко, несмотря на то, что еще в деле на реке Черной ранен слегка пулей в икру и контужен отломком бомбы у Николаевского форта, не отставал от своего господина даже при адском штурме, и первый прилагал старание, чтоб с особой осторожностью перенести его на перевязочный пункт.
Тело Егора Ивановича похоронили на Симферопольском кладбище рядом с могилой смертельно раненого в тот же день его земляка и приятеля генерал-майора Михаила Захариевича Лысенко.
— 353 —
К сведениям, взятым из статьи Ивана Григорьевича, прибавлю, что со времени возвращения Ивана Лободенко с имуществом Егора Ивановича в Вишеньки в комнате Ивана Ивановича, на видном месте под стеклянным колпаком хранились на особом постаменте каска, эполеты, орден и оружие брата-героя, а в ящике под постаментом — его рубаха, обувь и сразившая его пуля. Это была святыня, благоговейно чтимая в этой хорошей семье, жившей по стародавним обычаям.
Ивана Лободенко, или, как его звали в зрелом возрасте, Лободу, который, будучи еще почти мальчиком, не отходил от своего барина во все тяжелые дни осады, вынес его из схватки и оставался при нем до его кончины, я хорошо знал впоследствии; он пользовался всеобщим уважением в Вишеньках и у нас в Пелеховщине как хороший расторопный человек и дельный хозяин. Он умер в 1905 г.
Егора Ивановича я видел всего один раз, когда приезжал в отпуск на Рождество 1848 г. Он был уже тогда майором; это был красивый, сильный и здоровый человек.
У меня есть его портрет, писанный наивной рукой офицера-сослуживца, но очень похожий. Он висел в гостиной во флигеле у Анны Ивановны, которая любила украшать свою комнату портретами и образами, и потому не сделался жертвой пожара, уничтожившего, гораздо позднее, весь старый господский дом.
Почтенное семейство! Три брата из четырех, служивших офицерами, запечатлели своей кровью свою безупречную службу: два были поражены насмерть, третий контужен и ранен.
IX
Возвращаюсь к дяде Ивану Ивановичу.
Когда я приехал домой офицером, в конце пятидесятых годов, я застал его больным; он был разбит параличом, плохо владел левой ногой и рукой и мог ходить, только опираясь на палку, но сохранял всю умственную и нравственную свежесть. Он обрадовался моему приезду, продолжал бывать у нас так же часто, как и прежде, всегда сопровождаемый младшей из сестер, Ульяной Ивановной; мы тоже охотно заезжали или заходили
— 354 —
в Вишеньки, чтобы провести с ним вечер. Ульяна Ивановна ездила с братом на Кавказ; это принесло ему маленькую пользу, но он остался хромым и немощным до конца своей жизни.
Умер он в конце 60-х годов. Спустя несколько месяцев в Вишеньки приехал младший из братьев, Матвей Иванович. Этот сравнительно молодой член семьи рос при других условиях и других взглядах, чем его старшие братья. Он окончил Харьковский университет, определился по гражданским делам и под конец своей службы, в чине действительного статского советника, занимал большое место почт-директора на Кавказе и в Черноморье.
Как и все члены этого семейства, он тоже был человек скромный, тем не менее, он привез в Вишеньки некоторые барские наклонности, которых там не знали. Он пил вино только высоких марок, курил только гаванские сигары, ездил на зиму в Одессу или Крым и образовал кружок знакомых из числа состоятельных соседних помещиков. Прожил он в Вишеньках недолго; он умер в начале 70-х годов.
Из четырех сестер третья, Анна Ивановна, была живая, говорливая, иногда остроязычная, но вообще добродушная и веселая особа, до старости любила общество и имела свой круг знакомых, которых принимала в доме, доставшемся ей после Федора Ивановича. Ее острословие вовлекало ее иногда в неприятности. Даже мой дед бывал иногда недоволен за ее разговоры и на нее, а вместе с нею и на Федора Ивановича. Она до старости сохраняла особенно крепкие дружеские связи с Марьей Васильевной Милькевич, в Тереняках, и с одной из своих ранних подруг, дочерью Петра Даниловича, Елизаветой Петровной, вышедшей замуж в Киевской губернии за Гудим-Левковича.
Из трех других сестер я помню Марью Ивановну уже старой, высокой, строгой и молчаливой девицей. Вторая, Татьяна Ивановна, проживала в Броварках в небольшом домике, на бывшем там семейном грунте. Мы заезжали к ней, когда бывали в броварской церкви, но она рано умерла; я едва ее помню.
Младшая сестра, Ульяна Ивановна, тихая и кроткая, вся отдалась уходу за братом Иваном Ивановичем.
Судя по тому, что в письмах моего деда к отцу я нахожу приписки не только моей родной тетки Настасьи Петровны,
— 355 —
но иногда и вишеньковских девиц, чаще других Анны Ивановны, я заключаю, что все они умели писать, но сколько я помню, читали они преимущественно по-славянски — псалтырь, пролог, четьи-минеи, и читала больше Анна Ивановна, у других всегда было много дела по хозяйству... Все они были усердны к церкви; Анна Ивановна благодетельствовала семейству броварского священника.
С братьями своими сестры были очень дружны и гордились ими. Эта черта гордости имела в себе что-то трогательное и благородное. Как ни скромно служили братья, но они служили честно и достойно и были безупречными людьми; во всяком деле они умели найтись и делали его хорошо, и сестры это понимали; братья были для них носителями доброго имени семьи.
Но велика была простота нравов в Вишеньках. Сестры, говоря в домашнем кругу о братьях, иначе не называли их как уменьшительными именами, не сообразуясь ни с их возрастом, ни с чином. Естественно это пользование уменьшительными именами распространялось и между дворовыми людьми и даже между крестьянами. Помню, как однажды с того двора к нам прибежала сонная девушка с известием, что "вчера приехал Матюша [Матвей Иванович] с Кавказа". Матюша был тогда едва ли уже не действительным статским и был человеком почтенного возраста.
К нам они относились дружелюбно, но сдержанно. Побывав в Кременчуге, они непременно присылали нам французскую булку и лимон, а возвратясь из Градижска — связку вкусных бубликов, но в семейные свои дела они нас не посвящали.
С отцом моим они были очень коротки еще с детства, но с тех пор, как он стал самостоятельным хозяином и женился, он сделался для них как бы человеком чуждого им круга. Они чувствовали в нем человека другой культуры, не одобряли заметное в нем отрицание старых форм жизни и давали ему иногда это чувствовать; но в серьезных делах все-таки обращались к нему с доверием.
Теперь, после многих и многих лет, эта семья представляется мне типичным образцом стародавнего и патриархального образа жизни, старых обычаев и верований.
Входишь, бывало, в довольно большой, крепко выстроенный, но низкий дом и чувствуешь уже, что попал в особое место, где живут особые люди. Из чисто выметенных сеней
— 356 —
с глиняным полом направо — половина сестер. Входите в довольно большую комнату, столовую, и вас поражает какая-то нерушимая тишина и какой-то особенный приятный аромат, распространенный в воздухе. Осматриваетесь и видите, что на низких и толстых потолочных балках развешаны пучочки трав и разные мешочки с семенами. Вдоль стен стоят не то сундуки, не то скамьи, покрытые то типичной малорусской узорной тканью, то богатым иногда восточным ковром. Твердые деревянные стулья, не лишенные интереса по своему стародавнему фасону, стоят только в промежутках, плотно заполняя свободные места. За самоваром у особого столика сидит серьезная Марья Ивановна. Тишина; все говорят только вполголоса, пока отец мой не заговорит с Иваном Ивановичем в полный голос. Все сестры умолкают как бы в виде протеста, но Анна Ивановна, увлеченная разговором, вдруг высказывает свое замечание или возражение повышенным тоном. Тогда Марья Ивановна начинает говорить еще тише и зовет к себе маленькую девчонку, Присю, стоящую у дверей в качестве прислуги, совсем беззвучным: "Прсс!" Прися частыми шажками неслышно подходит к столику, и Марья Ивановна отдает ей какое-то приказание совсем уже шепотом. Сама Анна Ивановна спохватывается и сосредоточенно замолкает на некоторое время.
Иногда, когда я был уже офицером, они звали меня к себе обедать. Такая же чинность и за обедом, но обед особенный, старинный, совсем малороссийский, какой готовили в дедовских семьях. Есть тут и "сняженый сыр", и какой-то крепкий, очень вкусный борщ из утки, и какие-то особенные вкусные и жирные кушанья, запеченные в мисочках...
Но это вовсе не значит, что мои дяди и тети были гастрономами; нет, это делалось потому, что так это было заведено в дворянской семье при отцах и дедах.
Дядя Иван Иванович выпивал перед обедом рюмку водки и за обедом рюмку вина, но не потому, что не мог без этого обойтись, а потому, что это так полагалось порядочному человеку за порядочным обедом.
Помню, как однажды я заслужил порицание со стороны моих вишеньковских тетей. Как-то осенью, после обеда, в ясный солнечный день с юга поднялась черная туча, быстро рас-
— 357 —
пространилась по всему небу и закрыла солнце. Это была саранча; туча постепенно стала редеть, и мы увидели, что саранча садится где-то в степи за Вишеньками, близ раскопанных могил. Саранча была у нас явлением очень редким, и естественно, что мне и сестре моей Ольге Дмитриевне (я был уже тогда офицером) захотелось посмотреть, как она садится и покрывает землю толстым слоем. Мы поехали и на обратном пути по дороге заехали в Вишеньки.
Не замечая, что там господствует какая-то сосредоточенность и подавленность, я стал рассказывать, что мы видели. Молчание и неподвижность. Наконец Марья Ивановна произносит тихим укоризненным голосом: "Гнев Божий, а вы ездите смотреть"... "Да, голубчик мой, — продолжает после некоторого перерыва Анна Ивановна, — наша покойница бабушка Варвара Ивановна не пустила бы нас смотреть на саранчу, а заставила бы Богу молиться, чтобы он избавил нас от такого бедствия"... "Да, теперешней молодежи все на потеху", — заключает как бы про себя тетя Ульяна Ивановна.
Тихая невозмутимая жизнь этой семьи была потревожена уже в поздние годы серьезным происшествием. Ивана Ивановича, разбитого уже параличом, ограбили. Случилось это так: окно его спальни выходило в сад, который с этой стороны, шагах в двадцати, выходил к широкому полю; он отделялся от поля глубоким рвом, но ров для лихих людей — небольшое препятствие. И вот больной Иван Иванович однажды темной осенней ночью слышит, как у самого его изголовья открывается ставня, раздается треск разбитых стекол, раскрывается окно; и кто-то влезает в комнату. Человек видимо знает, чего ему надо; не говоря ни слова, ощупью находит столик, берет на нем шкатулку и направляется обратно в окно. На треск битых стекол прибежала Ульяна Ивановна, но она увидела уходившего уже человека; бесстрашно выглянула она в окно и ей показалось, что там был не один человек...
В шкатулке было несколько тысяч рублей.
Дело было смелое и какое-то таинственное. Ивану Ивановичу показалось, что он слышал грохот отъезжающей телеги; то же самое слышала и Ульяна Ивановна. Значит, люди были приезжие, но люди, знавшие, чего им нужно и как им надо было вести дело...
— 358 —
На другой день утром приказчик Ивана Ивановича, Петр Федорович Штанько, человек умный и преданный, рассматривая следы грабителей, нашел палку — "бич" от молотильного цепа, — и тотчас же сообразил, что это может повести к открытию злодеев.
Как ни в чем не бывало пошел он потихоньку, как бы по своим делам, опираясь на эту палочку, по тому направлению, откуда, надо думать, приехали грабители, на Петрашовку и на Броварки. Идет он по Броваркам и встречается ему сын отца Ивана, священника. Слово за слово. "Что это у вас за палочка, Петр Федорович?" "А это так... бичик от цепа ..." "Позвольте, да ведь я этот бичик знаю; с ним ходит такой-то из Петрашовки; я еще у него торговал этот бичик, он из хорошего крепкого дерева".
Участники были найдены, деньги, однако, пропали бесследно. Судились два грабителя, но всех их было три. Третий, настоящего имени которого никто не знал, был и подговорщиком и главным деятелем; он лазил в комнату, он вынес из нее шкатулку, но дал им по нескольку рублей и в ту же ночь скрылся. С тех пор они его не видали и ничего о нем не слыхали.
Был другой случай. Иван Иванович уже умер, но Матвей Иванович еще не приезжал. Оставались только две барышни, Анна Ивановна и Ульяна Ивановна. Однажды в июльский душный день над Вишеньками разразилась гроза. Молния ударила в кухню, стоявшую против старого дома. Кухня загорелась; соломенную крышу охватило пламенем, сбежались люди, чтобы тушить, но Петр Федорович, по приказанию барышень, остановил: "Грех тушить то, что загорелось от Божьего огня!" Он взял нескольких людей, вошли в дом, вынесли из него образа, зажженные страстные свечи, святую воду в чаше, кропило и, предшествуемые барышнями, три раза торжественно обошли горевшую постройку, окропляя ее святой водой.
Пылавший пожар внезапно сам собой прекратился.
Так рассказывал мне Петр Федорович.
Последней из этой семьи умерла Анна Ивановна, в конце 70-х годов в Елизаветграде, в гостях у своего друга, Елизаветы Петровны. Под старость она ослепла; ей сделали операцию, но зрение к ней не возвратилось.
— 359 —
Через год сгорел и старый дом, эта полная чаша всяких хозяйственных принадлежностей, сгорел дотла, как бы унося с собой все следы живших здесь когда-то людей, все воспоминания о них.
Теперь в Вишеньках стоит только, почти готовый развалиться, старенький домик Федора Ивановича.
X
Немного дальше, чем Вишеньки, верстах в двух от Пелеховщины на запад, лежит деревня Петрашовка. В годы раннего моего детства в ней жил большой богатый малороссийский "пан" Петр Данилович Бутовский, сын того бунчукового товарища Данила Александровича, который получил высочайший подарок во время путешествия императрицы.
В 1801 г., когда составлялось "дело" о дворянстве, Петру Даниловичу было уже сорок пять лет, и значился он майором в отставке. В сороковых годах, следовательно, ему было свыше восьмидесяти, но это был крепкий, грузный, полнокровный старик, разумный, распорядительный и властный хозяин.
Он приходился двоюродным братом моему деду [Петру Кирьяковичу] и жили они в хороших приятельских отношениях. На моей памяти он одиноко доживал свой век в Петрашовке, но любил, когда у него бывали, и сам нередко заезжал к нам посидеть часок-другой перед вечером.
Я говорил уже, что отец его был самый богатый из Бутовских, но и сам он взял большое состояние за женой. В степи, по соседству с нами, под Броварками и Гриньками, у него было два больших имения — Петрашовка и Тимашовка, кроме того, было у него имение за Днепром — Камышеватое и большие плавни за Сулой, под Еремеевкой.
Жена его, Марья Михайловна, которую помнил еще мой отец, была из рода Кирьяковых. В каком родстве была она с Кирьяковыми, нашими соседями, я не знаю; но родство было, кажется, не близкое. В письмах деда я нашел случайное указание, что Михаил Михайлович Кирьяков, по-видимому, брат Марьи Михайловны, жил в Петербурге и занимал какую-то придворную должность.
— 360 —
В воспоминаниях моего детства мне ярко рисуется Петрашовская господская усадьба. Она лежала у самого въезда в Петрашовку с нашей стороны. В глубине двора, плотно обстроенного разными хозяйственными службами, виднелся просторный, но низкий дом, а за ним довольно большой сад. Дом был старинного малорусского типа; не было тут ни крыльца, ни балкона, а вдоль всего переднего фасада шла неширокая крытая галерея в уровень с землей и с глиняным полом. Из галереи дверь вела в сени и в комнаты тоже без всяких подъемов; все было на уровень с землей. Дом был неправильной формы, с пристройками разной высоты, но внутри он был уютен и по-старинному богато обставлен. Петр Данилович сидел в глубоких мягких креслах и казалось, что он-то своим старческим спокойствием и придает особенную уютность этому дому. В гостиной висели два портрета — его и его жены, — писанные, без сомнения, тем же броварским отцом Демьяном, который писал и мою прабабушку. Работа была одна и та же. Петр Данилович на портрете был лет на двадцать моложе, чем я его видел в действительности, но сходство было большое.
Я помню двух сыновей Петра Даниловича: Михаила Петровича, отставного генерал-майора генерального штаба, и Данила Петровича, служившего тоже, кажется, в генеральном штабе, но рано вышедшего в отставку и проживавшего в Камышеватом. Говорили мне, что третий брат, Петр Петрович, служил в лейб-гвардии Московском полку, имел талант к живописи, но умер молодым человеком. Был и еще один сын у Петра Даниловича, Василий Петрович, но о нем я ничего не слышал.
Дочери Петра Даниловича, жившие в большой дружбе с моей тетей Настасьей Петровной и с нашими вишеньковскими родственниками и весело проводившие свое девическое время, рано повыходили замуж. Я помню Марью Петровну, приезжавшую в Петрашовку со своим мужем, Адрианом Сергеевичем Плетневым, из Киевской губ., и рано овдовевшую Елизавету Петровну Гудим-Левкович, жившую в Елизаветграде.
Петр Данилович умер в 1843 г., пережив моего деда на два года. Вскоре после его смерти в Петрашовке поселился старший его сын, Михаил Петрович, со своей молодой красавицей женой Надеждой Яковлевной и сыном Петром. Маленькому Пете тогда только что исполнился год.
— 361 —
Я хорошо помню первое знакомство моих родителей с этим семейством. Это было в первый день Светлого праздника. Как всегда, мы были у заутрени и обедни в Кирьяковке, а к вечерней службе поехали в Броварки. Там были все вишеньковские, и после службы Татьяна Ивановна пригласила к себе всех нас, а также и приехавших в первый раз в церковь новых петрашовских родственников.
Все, увидевшие в первый раз Надежду Яковлевну, были буквально поражены ее красотой; ей в то время едва ли минуло восемнадцать лет. Безусловно изящные черты ее лица, нежные, какие я видел потом на пастелях Латура, одухотворялись мечтательными глазами и каким-то певучим звуком голоса, в котором слышалась и детская наивность, и некоторая избалованность. Она до сих пор ничего не знала, кроме Петербурга, с его столичными развлечениями и удовольствиями, и, собираясь в Петрашовку, даже не представляла себе, что такое малорусская деревня. Ее некоторая растерянность и неуверенность как будто придавали ей новое очарование.
Михаил Петрович был на десять лет старше моего отца. В то время ему было уже около пятидесяти лет. Он был тогда еще в военном сюртуке с полковничьими эполетами, помню, что он был с палочкой и хромал, но это было случайно: он ушиб себе ногу в дороге. Роста был он среднего, держался несколько сутуловато и говорил он, как человек, привыкший высказывать определенные и бесспорные мнения. Но он с первого же знакомства, видимо, старался установить добрые родственные отношения и с моим отцом, и с Иваном Ивановичем.
Петрашовка оживилась. Дом обновили, обставили его на новый лад, рядом с портретами Петра Даниловича и Марии Михайловны появились два большие поколенные портрета Михаила Петровича и Надежды Яковлевны. Образовался довольно большой круг знакомых, съезжавшихся в званые дни. Все преклонялись перед Надеждой Яковлевной как перед красавицей и перед существом не нашего, не будничного малорусского круга. Она, однако, сколько помню, не сходилась близко с местными дамами. При ней в Петрашовке всегда проживала ее родственница Луиза Романовна Гейнрихсен и компаньонка
— 362 —
полька Костуся, и это составляло домашний кружок, который вместе с заботами о детях наполнял ее существование1.
С моей мамой она поддерживала хорошие отношения. Помню, что как раз в то время в одном из наших толстых журналов печатался перевод Вечного Жида. Она присылала или привозила номера журнала и делилась иногда с мамой своими впечатлениями. Случилось, что за несколько месяцев до поступления моего в пансион от нас отошла моя гувернантка; Надежда Яковлевна любезно предложила моему отцу присылать меня через день в Петрашовку для занятия с нею французским языком; эти поездки продолжались месяца два, до весны и, я думаю, были для меня не бесполезны.
Очень сошлась с Надеждой Яковлевной Анна Ивановна. Казалось бы, что могло быть общего между молодой избалованной столичной дамой и пожилой старосветской малорусской девицей, однако эти отношения оставались неразрывными до самой смерти Анны Ивановны.
Михаил Петрович поддерживал добрые связи с моим отцом. Одно время решили было собираться еженедельно по очереди в Петрашовке, у нас и в Вишеньках, и одну зиму действительно съезжались; потом это как-то расстроилось, но он любил иногда провести у нас зимний вечер и потолковать с моим отцом.
Михаил Петрович умер в 1853 г.
В "Северной Пчеле" 14 июля этого года ему был посвящен небольшой некролог, написанный Иваном Григорьевичем. Вот его содержание: "28 мая 1853 года, в одиннадцать часов утра, Полтавской губернии, Кременчугского уезда, в деревне Петрашовке, кончил свое земное поприще отставной генерал-майор генерального штаба, Михаил Петрович Бутовский, на 58 году от рождения. В беспредельной горести оставил он прекрасную молодую жену с малолетними сыном и тремя дочерьми; оставил безутешными и своего родного брата, близких родных и друзей, любивших его искренно. Покойный Михаил Петрович был примерный слуга Государю и Отечеству и многократно, за отличную службу, был щедро награждаем. Деятельный
1 С Луизой Романовной я встретился через пятьдесят лет, в 1896 г. в Афинах, в первый день Пасхи, в доме нашего посланника г. Ону. Её брат был русским консулом в Греции. Свидание вышло приятное и много было воспоминаний.
— 363 —
и точный исполнитель в продолжение своего долговременного служения, он таким же был неусыпным и попечительным хозяином и в своем родовом имении: его уже нет, но где трудился он, видны во всем изобилие и удивительный порядок. Под кровлею его крестьян нигде не заметно нищеты, повсюду видишь довольство и не встретишь людей праздных. Вечная память тебе, добрый и честный человек!"
Надежда Яковлевна, вышедшая замуж за Евгения Антоновича Рейнбота, умерла только в 1914 г., на девяностом году своей жизни.
Кроме сына Петра у Михаила Петровича было еще три дочери: Мария, София и Ксения.
С маленьким Петей, в его детстве, я виделся довольно часто, но я был на четыре года старше его, и потому у нас не могло быть очень тесного товарищества. К тому же девяти лет, в 1847 г., я поступил уже в пансион в Полтаве, и мы на долгие годы потеряли друг друга из вида. Он воспитывался в училище Правоведения, всю свою жизнь провел на службе в судебном ведомстве. Судьба свела меня с Петром Михайловичем гораздо позднее, когда мы оба приближались уже к старости. Он занимал тогда высокие посты обер-прокурора в Сенате, товарища министра юстиции, члена Государственного Совета. В его отношениях ко мне я видел доброе, истинно родственное расположение. Он был приятный, обходительный человек, европейски образованный и чуткий к общественным интересам. Это был джентльмен в полном смысле этого слова. Он умер в 1912 г., на два года раньше своей матери.
Обращаясь мыслью к нашим соседям-помещикам, я могу сказать, что детство мое совпало с интересным периодом в жизни малорусского дворянства — интересным не с исторической, а с бытовой стороны.
Петр Данилович был одним из последних представителей старинных малорусских панов, которые помнили еще времена казачества и в обиходе своем, несмотря иногда на большие достатки, мало отличались от простого рядового малорусского человека. Я помню и других таких же старых людей в числе
— 364 —
знакомых моего деда, людей солидных, по большей части крепких и сильных; они ходили в каких-то долгополых не то сюртуках, не то казакинах, говорили уже не совсем по-малорусски, но не могли еще хорошо справиться с русской речью.
Рядом с моим дедом [Петром Кирьяковичем] и Петром Даниловичем передо мной как живые стоят старик Белаш, старый князь Мещерский, проживавший в Кагамлычке, у гребли, Андрей Федорович Барло-Якубович из Марьина, Григорий Семенович Мацок. К таким же стародавним людям я могу отнести даже и Александра Захарьевича Лисенко, чудесно певшего малорусские песни.
Многие из них охотно бывали у моего деда и продолжали бывать у моего отца, который относился к ним с уважением.
Это были люди той эпохи, к которой относятся старосветские помещики, Иван Иванович и Иван Никифорович; они были близки к типам Котляревского и Основьяненко. Я не хочу сказать, что у всех у них было всегда что-либо карикатурное, — о нет, у такого большого барина, как Петр Данилович, мало было сторон, поддающихся насмешке, но у некоторых из них можно было иногда найти черты, напоминавшие и Возного и даже Пана Халявского. Я помню, например, у одного из таких людей, в его гостиной на видном месте, оправленную в хорошую рамку обыкновенную "подорожную", на том основании, как он объяснял не без гордости, что и он ездил раз в жизни по Высочайшему указу.
Бывали между ними и такие господа, которые не умели резать мясо обыкновенным ножом и вилкой; в их молодости не было еще в их круге этих орудий. Когда подавали мясное блюдо, такой господин вынимал из кармана свой собственный складной нож, а вместо вилки просто работал пальцами левой руки. Если того требовали обстоятельства, то он добродушно извинялся, объясняя, что и папенька его, хорунжий или возный, всегда кушал за столом таким простым способом.
На моих глазах совершался переход от этого доброго старого времени к новому. Старики сходили со сцены; на их место появлялись новые люди. Это уже были современники моего отца и, как я припоминаю, все больше отставные военные в небольших чинах.
Недаром один из наших остроумных писателей из малороссов заметил, что Россия, при всех своих богатствах, всего богаче отставными поручиками.
— 365 —
Недалеко от нас, почти против Градижска, за Днепром, в Крылове, или, как его называли, в Новогеоргиевске, стоял Орденский кирасирский полк. Наши молодые соседи в большинстве отправлялись служить в этот полк и, прослужив несколько лет, возвращались в семейные очаги, обзаводились семейством и оседали на хозяйстве.
Из этих представителей нового поколения и именно отставных кирасирских офицеров я должен вспомнить прежде всего Валерьяна Александровича Булюбаша. Он жил верстах в десяти от нас в селе Столбовахе. Бодрый человек с решительным голосом и громким смехом, он был в приятельских отношениях с моим отцом и часто бывал у нас. Он и мой отец помнили друг друга еще детьми, и я был сверстником его детей; их у него было четверо: Николай, Григорий, Александр и Федор. Со всеми ими, особенно с Николаем, я был в хороших отношениях и охотно встречался, приезжая домой уже много лет спустя.
Но Валерьян Александрович рано умер и оставил свои дела в очень запутанном положении. Он был легкомыслен и неделовит и любил играть в карты. Сыновья росли на руках матери, Амалии Осиповны, большого друга моей мамы. Эта замечательная, энергичная и своеобразная женщина задалась задачей не только разумно воспитать своих детей, но и восполнить все то в имущественном отношении, что было запущено ее мужем; и под старость она могла с гордостью говорить, что хорошо сделала свое дело. Сыновья ее получили хорошее образование, трое из них окончили Киевский университет; добросовестно работали на служебном и на общественном поприще и были люди с обеспеченным состоянием.
Амалия Осиповна отличалась оригинальными чертами, и этим подавала повод к разговорам и даже к насмешкам в соседстве. Но это была благородная, прямая и смелая натура. Маленькая, худенькая, подвижная и решительная, она держала в повиновении своего мужа, она умела привязать к себе своих детей и твердо хранила помещичьи барские традиции до конца своей жизни. Рассказывали, как в Кременчуге на вокзале ее лакей, бывший крепостной Карпо, торжественно подал ей на стол поставленный им домашний самовар и ставил домашний чайный прибор; рассказывали, как, приезжая в гости, она запирала дверцы своей кареты особенным замком, чтобы тот
— 366 —
же Карпо не садился в нее отдыхать; много ходило толков и о других ее странностях, но все это были или выдумки, или больше пустяки, ввиду ее больших положительных достоинств. Замечательно, что до глубокой старости она не утратила своей живости, не потеряла хорошего тона своей молодости, любила пересыпать свою речь французскими словами и одевалась по моде 30-х—40-х годов.
К числу отставных офицеров Орденского кирасирского полка принадлежали также Виталий Романович и Андрей Романович Лисенки и Александр Александрович Деконор.
Виталий Романович Лисенко был женат, в Гриньках, на воспитаннице или родственнице Николая Павловича Булюбаша, Ольге Еремеевне, и взял за женой большое состояние. Это был милый человек, шутник, говорун, распространитель нелепых рассказов, но имение свое прожил и под старость служил мировым посредником по назначению, в Западном крае. Это был отец талантливого малорусского музыканта и композитора Николая Витальевича Лисенко, автора оперы "Риздвяна нич" и собирателя малорусских песен. Николай Витальевич был моим сверстником, но я виделся с ним гораздо реже, чем с Булюбашами.
Андрея Романовича, жившего в Галицком, на Суле, я не знал. Александр Александрович Деконор, женатый на Наталии Николаевне Лисенко, жил в верстах в восьми от нас, в Николаевке, по дороге в Чигрин-Дуброву. Он был приятный остроумный человек, любивший принять у себя соседей, и славился отличным хозяином. Однако, в конце концов, он ничего не оставил своему семейству, и Николаевка давно уже находится в чужих руках.
Верстах в десяти от нас, в Тереняках, Хорольского уезда, поселились в отцовском имении тоже молодые отставные офицеры, кажется, уланского полка, Николай Осипович и Андрей Осипович Милькевичи. Это были почтенные люди и добрые соседи. Сыновья Николая Осиповича были сверстниками моих братьев по Полтавскому корпусу, а дочь, София Николаевна, была соученицей моей сестры Марии Дмитриевны в Полтавском институте.
Из обширного круга наших соседей и знакомых того отдаленного времени я назову еще Леонтия Дмитриевича Пестржецкого и Адама Алексеевича Кирьякова.
— 367 —
Леонтий Дмитриевич был полковник в отставке, служил еще в 1812 г. и, женившись в наших местах, основался в селе Мозолеевке, в верстах восьми от нас, на спуске к днепровским плавням. Это был пожилой уже человек, но совсем другого разбора, чем те старые люди, о которых я только что говорил. У него сохранялась военная выправка, была какая-то солидность и сдержанность чиновных людей того времени и, может быть, даже некоторый гонор, свидетельствующий о его польском происхождении. Супруга его была из рода Кулябок-Корецких. Пестржецкие были в дружественных отношениях с моими родителями. Младшая их дочь, Марья Леонтьевна, была моей ровесницей; другая дочь, Юлия Леонтьевна, и два сына, Андрей и Иларий, были старше меня. С Андреем Леонтьевичем мне приходилось часто встречаться позднее, в 60-х годах, когда он был у нас мировым посредником, и мы были с ним в очень хороших отношениях.
Адам Алексеевич Кирьяков был сын Алексея Степановича, жившего в Кирьяковке, в трех верстах от нас.
Кирьяковы были вообще видными людьми в нашем околотке в старое время. Их было два родных брата: Григорий Степанович в Броварках и Алексей Степанович в Кирьяковке. Не знаю, были ли они тут старожилами или пришлыми людьми, но люди они были богатые и, кажется, держали себя не близко со своими соседями.
Григорий Степанович был женат на Наталии Сергеевне Плетневой и имел сына Степана Григорьевича, поселившегося в Лубенском уезде, в Гонцах.
Я говорил уже и о Степане Григорьевиче и о Наталии Сергеевне в моих прежних воспоминаниях ("Прекратившийся род") и теперь возвращаться к ним не буду.
У Алексея Степановича было два сына: Алексей Алексеевич и Адам Алексеевич. Из писем моего деда я вижу, что Алексей Алексеевич знал моего отца еще в ранней молодости и считал его даже своим другом. Где воспитывался и служил Алексей Алексеевич, я не знаю, но женившись, он поселился в другом имении своего отца, Снежкове, Валковского уезда, Харьковской губ., и бывал в Кирьяковке очень редко. Я видел его, кажется, всего один раз; встречаясь с моим отцом, он всегда выказывал ему истинное дружеское расположение.
— 368 —
Адам Алексеевич воспитывался в Царскосельском лицее, служил в военной службе, где-то в Польше, вышел в отставку еще при жизни своего отца, женился на Марье Федоровне Богданович, родной племяннице известного военного писателя Модеста Богдановича, и поселился в Кирьяковке.
Алексей Степанович умер приблизительно в год моего рождения; я о нем мало слышал, знаю только, что он построил кирьяковскую церковь во имя митрополита Алексея, которого и я считаю своим святым.
Адама Алексеевича и Марью Федоровну я помню очень хорошо. Это были и близкие соседи, и близкие друзья моего отца и моей матери.
Адам Алексеевич был мягкий, отзывчивый человек, и у него было то широкое литературное и гуманитарное образование, которое давал Царскосельский лицей в славные ранние годы своего существования. Марья Федоровна была премилая и предобрая женщина, талантливая — она хорошо рисовала — и без всяких претензий.
У них было три дочери: Надежда, Александра и Юлия. Старшая была моей ровесницей.
Мы часто виделись. Они охотно бывали у нас, совсем запросто, и родители платили им тем же. Нередко, простояв обедню в церкви, они оставались обедать у Кирьяковых.
Но мы недолго пользовались этим дружеским соседством. В 1846 г. Адам Алексеевич был избран уездным предводителем дворянства и поселился в Кременчуге, а в 1848 г. и он, и Марья Федоровна умерли в один и тот же день от свирепствовавшей в том году холеры.
Малолетние дочери переехали в Снежков и воспитывались у своей тетки Александры Ивановны, вдовы Алексея Алексеевича, вместе с его дочерью, Анной Алексеевной.
Отец мой был назначен их опекуном в Кирьяковке и нес эту обязанность больше десяти лет безвозмездно.
Припоминая мои ранние впечатления в Кирьяковке, я хочу отметить, что там, в этом доме, не очень большом и не изысканно обставленном, я в первый раз увидел большие художественный гравюры. Мне как теперь видится огромная Аврора Гвидо Рени, работы Моргена, оправленная в массивную золотую раму. Я тогда уже засматривался на нее, и меня занимал и
— 369 —
ее сюжет — лошади, движущаяся фигуры "часов дня" летящая Аврора, море, облака, — и мягкие переливы тонов. Моя милая мама вместе с Марьей Федоровной старались обратить мое внимание на изящные стороны этого произведения.
В этом же доме отец мой увидел только что вышедшее тогда французское педагогическое сочинение m-me Amable Tastu "Education Maternelle". Он тотчас же выписал его для меня, и я учился по этим книжкам и французскому чтению и французскому письму, я выучил много заключавшихся в них стихотворений, учился по ним географии, и была даже такая книжка "Recreation", по которой Юлия Осиповна развлекала меня в праздничные дни сказками, нравоучительными рассказами и загадками. В книжках были превосходные для того времени политипажи, которые доставляли мне много удовольствия.
В 1855 г. Надежда Адамовна вышла замуж за Ивана Степановича Кирьякова, своего родственника, сына Степана Григорьевича. Он получил в наследство имение в Броварках, и таким образом броварское и кирьяковское имения слились в одно огромное неразрывное целое.
Иван Степанович умер лет через пять, прожив свое броварское имение; года через два Надежда Адамовна вышла замуж за Виталия Ивановича Горпинченко и поселилась в Кирьяковке. Горпинченко умер в 1874 г. Кирьяковка была продана с публичного торга, и с тех пор в наших местах нет никаких воспоминаний ни об Адаме Алексеевиче, ни о других Кирьяковых, живших в Кирьяковке и Броварках.
XI
В 1845 г. в наши места приехал родственник, о котором давно уже никто не вспоминал и которого никто даже не знал лично, так как еще с конца XVIII столетия он выбыл из отцовского имения и с тех пор никогда в него не возвращался.
Это был Иван Григорьевич, сын служившего когда-то в желтых гусарах капитана Григория Александровича Бутовского. Он приходился, следовательно, двоюродным братом моему деду [Петру Кирьяковичу] и дядей моему отцу.
— 370 —
Хорошо помню первый визит его к нам. Человек уже немолодой, лет шестидесяти, но прямой и добрый, худощавый, с крупными чертами продолговатого лица, с волосами, еще не седыми, зачесанными с обеих сторон на лысину и с маленькими бакенбардами, какие носили в александровское время; в походке, в манере, во взгляде какая-то хорошая сдержанность, но вместе с тем и свобода, показывающая человека порядочного общества. Костюм не наш, не провинциальный, а именно что-то тогдашнее визитное.
Отец мой принял его почтительно, но сдержанно; однако уже к концу этого первого посещения он был уже не только заинтересован, но даже почти очарован Иваном Григорьевичем. Прощаясь, он называл его уже просто "дядюшка".
По его отъезде он с удивлением рассказывал маме, что этот человек, всю свою жизнь вращавшийся в столичном обществе, привыкший к утонченным формам жизни, человек много писавший и печатавший свои произведения, намерен теперь поселиться в своем маленьком имении, в Пронозовке, где у него нет ни усадьбы, ни дома. Он остановился теперь в избе одного из своих крестьян и думает прожить в ней, пока не выстроит себе порядочного домика на бывшем господском грунте. "А между тем, — говорил отец, — этот человек имел большие средства в Петербурге, жил в собственном доме, имел связи в самом высшем кругу"...
Все это было так необыкновенно, что приходилось только разводить руками.
Мне никогда не случалось слышать обстоятельного рассказа, почему Иван Григорьевич решился выйти в отставку и жить в Пронозовке. Говорили всегда как-то глухо, что он долго служил в Комиссариатском департаменте, чуть ли еще не с 1810 г., что он занимал там большие должности, но что в конце тридцатых или в начале сороковых годов начальник этого департамента, генерал П., растратил огромную казенную сумму и застрелился. Добавляли к этому, как-то еще более гадательно, что чины Комиссариата, во избежание следствия, решили восполнить растраченную сумму, и это будто бы и привело к тому, что многие из них лишились своего состояния.
Так ли это было или нет, — передаю то, что слышал. Должен, однако, особенно добавить, что никогда никто не говорил
— 371 —
по этому поводу чего-нибудь такого, что могло быть истолковано не в пользу Ивана Григорьевича.
Но не это одно в судьбе этого человека составляло вопрос, над которым можно было задуматься. В 1801 г., как значится в "Родословной" ему было 16 лет и служил он канцеляристом в Киевском губернском правлении; образование он получил, очевидно, домашнее; откуда же у него это прекрасное знание французского языка, эти его литературные наклонности, этот светский пошиб, делающий его заметным во всяком обществе?
В нашем провинциальном кругу, когда он был уже стариком, говорили, что никто так не умеет изящно поцеловать дамскую ручку, как Иван Григорьевич; в Петрашовке Надежда Яковлевна всегда приглашала его своим кавалером, чтобы идти к обеденному столу, и обращалась к нему обыкновенно по-французски. Наши кавалеры из молодых подсмеивались над его старческой галантностью. Но им далеко было до Ивана Григорьевича. Его манеры были как будто врожденны ему; в них не было решительно ничего деланного или намеренного.
По поводу этих званых обедов в Петрашовке припоминаю, что как-то, гораздо позднее, уже в шестидесятых годах, ехал я с ним мимо этой деревни.
— Весело тут жили при Михаиле, — заметил он мне, — все тогда были влюблены в эту красавицу...
Я посмотрел на него вопросительно.
— Да, и меня это не миновало; ведь это фатум, от этого не уйдешь...
И старый человек вздохнул и задумался...
Вот как он сам рассказывает о своей молодости в одной из своих статей1.
"На восьмом десятке лет мной пройденной жизни, перебирая в памяти былое, сколько открываю различия между прошедшим и настоящим, между Россией времен Екатерины и Павла и той, которую видим нынче во всем ее блеске и крепости!
Из эпохи достопамятного царствования Екатерины Великой помню хорошо одно только 24-е ноября, день тезоименитства нашей бессмертной царицы. Хотя я был еще мальчиком
1 Фельдмаршал князь Кутузов при конце и начале своего боевого поприща. — Первая война императора Александра с Наполеоном, в 1805 г. соч. И. Бутовского. (Из 64—69-го "Русского Инвалида" 1858 г.).
— 372 —
и детство мое протекло в самой глуши, но и там все сословия ожидали этого дня с особыми приготовлениями и, празднуя его, ликовали имя своей Августейшей Благодетельницы, так сказать, взапуски... Что во дни Ее владычества народ блаженствовал, о том был общий голос. Не раз доводилось слышать похвалы Ее "Наказу"; не понимая значения этого слова и толкуя его в превратном смысле, я дивился, что превозносят розгу, которая так пугала меня и была тогда в обычном употреблении при воспитании детей...
Еще до вступления на солдатское поприще, с детства мною любимое, я уже на 14-м году жизни считался на службе с октября 1798 года по части гражданской. Покойная матушка моя, оставшись вдовой, слишком рано оторвала меня от наук и определила в Киевское Губернское Правление; в этом-то правительственном месте, несмотря на юные лета, в памяти моей сильно запечатлелись замечательные годы царствования Императора Павла Петровича. Наиболее мне врезались в душу — неимоверная быстрота и точное исполнение его царских велений. Как неким волшебством, почти одновременно, были прорезаны по всем направлениям Империи ныне существующие широкие столбовые дороги; вместе с тем учреждены по городам и селам, даже по деревням и деревушкам, шлагбаумы. Без вида от сельского старшины или сотского, далее пяти верст от места жительства, никто не мог пройти: и в самое короткое время прекратились разбои, дотоле наводившие повсеместный ужас!.. При столь крутых, но общеполезных переменах последовало изменение и по части военной: русские войска явились в новой форме, она была несравненно сложнее и тяжелее формы времен Екатерины II, однако это не помешало Суворову громить французов. Часто я, разиня рот, восхищался русским строем, я грустил, что запрещали последовать непреодолимому влечению вступить в ряды солдат. На инспекторских смотрах, особенно во время прохождения корпусов через Киев на сборные пункты под Чернигов, я день в день, с утра до вечера, торчал на площадях и с завистью смотрел на служивую молодежь; прибывшие из Италии и того более волновали кровь; многие из офицеров имели по два или по три креста... Это приводило меня в отчаяние до того, что мне хотелось бежать из Губернского Правления в первый ближайший полк...
— 373 —
С небольшим через год по воцарении Александра обнародован указ: что русский дворянин, первоначально не служивший в военной службе, не может быть принят к статским делам. Содержание указа, ясно определявшее прямую обязанность дворянина, вступающего на поприще служения, еще более побудило меня переменить род службы. Хотя я уже состоял в чине Коллежского Регистратора, однако считал позволительным, вопреки запрещению моей матери, променять перо на шпагу. Чтоб скорее отделаться от чернил, я не долго медлил и, написав на Высочайшее имя прошение, явился к военному губернатору Тормасову. При выходе Тормасова к просителям наружность моя и лета обратили его внимание; он прямо подошел ко мне, и я подал ему просьбу; пробежав ее с улыбкой, он спросил меня: "Ты желаешь, голубчик, служить под ружьем?" "Точно так!" "Да знаешь ли, что не иначе будешь принят как подпрапорщиком: ты теряешь статский чин." "Знаю, — отвечал я, — но готов служить даже рядовым!" Военный губернатор взглянул на приблизившегося к нам генерала Дмитрия Сергеевича Дохтурова и, взяв меня за подбородок, сказал: "Поздравляю, ты принят". Дохтуров тут же хлопотал о назначении меня в Московский мушкетерский полк, которого он был шефом, и ласково приказал мне явиться к нему на квартиру. Эта сцена, столь торжественная на страницах моей жизни, происходила 16 декабря 1803 г. Через два дня я уже был обмундирован, и, сколько помню, от радости не чувствовал под собой земли: так было на душе весело, что попал в защитники отечества и надел военный мундир.
Инспекторский адъютант Галионка велел мне явиться к капитану Клименко, в 5-ю мушкетерскую роту, занимавшую квартиру в двух больших селах, на левой стороне Днепра. Г. Клименко обошелся со мной приветливо и дал мне в дядьки бойкого ефрейтора Качалова. Целый месяц прослужил я за простого рядового и Качалов усердно преподавал лекции в ружейных приемах и маршировке...
Апреля 26-го 1805 г. меня произвели в портупей-прапорщики, с переводом во вторую гренадерскую роту. В том же году объявлен поход в австрийские пределы...
17-го августа мы перешли русскую границу в Радзивилове..."
Таково было начало карьеры Ивана Григорьевича.
— 374 —
Мне искренно жаль, что не могу привести здесь многих военных и бытовых черт из его талантливой статьи. Но это заняло бы слишком много места и отклонило меня от моего сюжета.
Иван Григорьевич сделал всю кампании 1805 г. в звании портупей-юнкера и был знаменщиком в своем батальоне. В Ольмюце он впервые увидел императора Александра I, и с тех пор проникся каким-то благоговейным чувством к особе этого монарха.
Под Аустерлицем, ввиду решительного наступления врага, он сорвал знамя с древка и обмотал его вокруг тела под мундиром; тут же, в схватке, он был ранен в голову, но не покинул строя.
Иван Григорьевич сделал также всю кампанию 1807 г. и принимал участие в Финляндской войне в 1807-9 гг. Когда он был произведен в офицеры и был ли он произведен, мне неизвестно, но в 1812 г. он служил уже в учреждениях по снабжению армии.
Эти сведения не дают нам ответа на вопрос, где и как юноша из тогдашних захолустных дворян мог получить широкое европейское образование и развить в себе литературные интересы, но они рисуют нам его как человека энергичного и очень расторопного. Такие люди не теряются в жизни.
Когда он приехал в Пронозовку за ним были уже почтенные литературные труды. Он перевел "Историю крестовых походов" Мишо в пяти томах. Первые два тома вышли вторым изданием в 1841 г.; три последние тома не имели, кажется, 2-го издания и относятся к 1835— 36 гг. (Печатано в военной типографии). Это была серьезная работа, стоившая ему большого труда. Позднее, в 1843 г., он перевел Мысли Паскаля (печ. в тип. Бачарова). Он написал также еще в Петербурге несколько оригинальных статей, из которых я назову очень патриотическую брошюру "Об открытии памятника императору Александру I". Спб., в типографии Н. Греча 1834.
Он продолжал работать и в Пронозовке. Так, он поместил в Русском Инвалиде 1858 г. статью, из которой взята только что
— 375 —
приведенная выдержка, "Первая война императора Александра I с Наполеоном I в 1805 г." А спустя год или два — другую статью, о Тильзитском свидании1. В том же журнале напечатал он теплую корреспонденцию о Егоре Ивановиче Бутовском, которая выше была приведена в отрывках.
Знаю, что он оставил большой рукописный том своих воспоминаний. По мере того как шла работа, он прочитывал ее моему отцу. Где теперь эти воспоминания, мне неизвестно.
Все смотрели у нас на Ивана Григорьевича, как на живого свидетеля старинной жизни и старых обычаев, неизвестных в нашей деревенской глуши, и, когда он, бывало, воодушевится, его можно было заслушаться. Это случалось в особенности у нас. Мой отец, с которым он сошелся ближе, чем с кем-нибудь другим в нашем соседстве, умел его расположить к рассказам и воспоминаниям.
XII
Прожив около года в Пронозовке, в простой крестьянской избе, Иван Григорьевич перешел на жительство в выстроенный им новенький домик, в котором прожил до своей смерти. Этот домик, как и все, что касалось Ивана Григорьевича, тоже дал пищу разговорам в нашем соседстве. Он был выстроен, как говорили у нас, "на юру", на самом высоком и открытом месте в Пронозовке; он первый бросался в глаза, с какой бы стороны вы не подъезжали к этому селу. Но этого мало: с переднего входа не было ни сеней, ни прихожей; поднявшись на несколько ступеней и открыв дверь, вы прямо входили в гостиную, самую большую и лучше других обставленную комнату дома.
Все это действительно было не так, как любили устраиваться наши помещики в своих деревенских домах с теплыми крепко запирающимися сенями, из которых идут топки во все комнаты, с еще более теплыми передними, защищающими жилые комнаты от зимнего холода. Но у Ивана Григорьевича
1 Этой последней статьи я не нашел у себя в библиотеке.
— 376 —
было все это с заднего хода его домика, а передний подъезд служил ему для наслаждения бесподобными видами, открывавшимися с этого высокого места во все стороны. Выйдя на площадку, тут же, перед дверью гостиной, вы видели перед собой верстах в пяти-шести живописную гору, на которой построен Градижск; вам ярко бросались в глаза на заходящем солнце его церкви и белые избы; налево, тут же, мимо Пронозовки, шла большая дорога, и вы могли охватить ее глазом всю, до самого Градижска и даже проследить ее повороты на горе; направо спуск на широкие заливные луга, а дальше Днепр в низких берегах, совсем такой, как его описал нам великий малорусский поэт: "Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина...". В то время пароходов еще не было, но по реке ходили довольно часто большие парусные суда, которые в нашей местности назывались "байдаками". Мы, дети, с величайшим интересом следили за ходом этих судов.
Внизу, под Пронозовкой, плавни Ивана Григорьевича были недалеко от наших. Во время косовицы и уборки сена мы могли его видеть издали, у его косарей, в широкополой соломенной шляпе и в просторном парусинном летнем костюме, и дети непременно перебегали к нему через чужие луга, чтобы передать привет от отца и поискать новых раковин на его берегу. Он встречал нас, как всегда, очень благодушно и сам отправлялся к отцу на наши плавни.
Случалось, что в такие дни мы заходили к нему обедать, а иногда и ночевать.
Он любил и умел принять гостей. Его гостиная, она же и столовая, была очень недурно обставлена. Это была, в сущности, единственная комната, в которой можно было расположиться с некоторым комфортом, и однако, 24-го июня, в день его именин, к нему собиралось довольно много гостей. Бывали непременно мои родители, а когда я стал подрастать, то брали и меня, бывали Пестржецкие — Леонтий Дмитриевич и Андрей Леонтьевич, бывала Амалия Осиповна Булюбаш, бывала непременно Надежда Яковлевна, пока жила в Петрашовке, бывал Александр Александрович Деконор с супругой [Натальей Николаевной], и прием бывал всегда на славу; всегда у него был не только хороший малорусский обед с жареной индейкой, но и такие столичные де-
— 377 —
ликатесы, каких не знали наши местные гастрономы. Был тут и лимбургский сыр для мужчин, и высокого качества желтый чай, который разливала обыкновенно одна из дам, и вкусные недомодельные печенья и даже бонбоньерки с конфетами. Сам Иван Григорьевич держал себя так, как будто все это в порядке вещей. Осевши в деревне, он, может быть, и не имел уже прежнего подтянутого вида, но у него до глубокой старости сохранилась его изысканная повадка в обращении и выглядел он в своей единственной приемной комнате настоящим родовитым барином.
Какая же волшебная фея помогала ему быть таким гостеприимным хозяином?
У этого небогатого Пронозовского землевладельца были сыновья в Петербурге и в Москве, занимавшие высокое служебное положение, люди очень обеспеченные и люди достойные высокого уважения уже по одному тому, что они со вниманием и с заботливостью относились к своему отцу.
Его небольшое домашнее хозяйство вела его экономка, бойкая Марфа Ивановна, но средства для этого хозяйства доставлялись ему сыновьями.
Они редко бывали в Пронозовке, но Иван Григорьевич уезжал иногда в Петербург по зимам, и надо было удивляться, как он решался в его годы на многодневное путешествие на перекладных до Москвы. Железной дороги тогда еще не было... Из Петербурга он писал иногда длинные письма моему отцу. Я знал сыновей Ивана Григорьевича.
Старший, Александр Иванович, в звании камер-юнкера, долго занимал должность агента нашего министерства финансов в Париже. Впоследствии он был директором департамента мануфактур и торговли (об этом именно назначении и сообщал Позен моему отцу в Полтаве в 1858 г.). Ему принадлежит первое политико-экономическое сочинение на русском языке: "Опыт о народном богатстве или о началах политической экономии". В трех томах. С.-Пб., в типографии Собст. Е. И. В. Канцелярии 1847. На это сочинение обратили внимание специалисты и сведущие люди, и за Александром Ивановичем утвердилась репутация авторитетного человека в экономических вопросах. По привычкам и по внешности он был человек большого размаха и утонченной культуры.
— 378 —
Он говорил по-французски как француз и был очень чуток ко всему вульгарному пошлому и мелочному. Он был женат на княжне Шаховской. Позднее мы с женой пользовались знакомством его дочери, графини Александры Александровны Толстой, и искренно сожалели о рановременной кончине этой любезной, обязательной и высокообразованной женщины. У нее в доме, благодаря ее особенному к нам вниманию, мы имели случай познакомиться со всеми представителями рода Бутовских, находившимися в Петрограде.
Второй, Виктор Иванович, был директором Строгановского училища живописи и ваяния в Москве и имел придворное звание егермейстера.
В 1863 г., на пути в Петроград из Кременчугского уезда, где я был прикомандирован к мировому съезду, я нарочно остановился в Москве, чтобы побывать у Виктора Ивановича; этого хотел Иван Григорьевич.
Я познакомился там с тремя прелестными его дочерьми, совсем еще молодыми девицами, из которых одна, Александра Викторовна, вышла потом замуж за Евгения Васильевича Богдановича, тогда гвардейского стрелкового офицера, а впоследствии известного общественного деятеля.
Сам Виктор Иванович был милый, обходительный человек. По его указаниям и по собранным им материалам Виоле ле-Дюк написал свою известную историю русского искусства.
Гораздо уже позднее мы с женой познакомились с Богдановичами, и Александра Викторовна относилась к нам с истинно родственным расположением.
Она умерла осенью 1914 г., через два месяца после смерти своего мужа. Меньшиков посвятил ей теплые строки в "Письмах к Ближним". "Она заслуживает, — говорит он, — долговременной памяти не только тех, кто знал ее и находил радость в общении с ней, но и всего русского общества, хотя она и не пользовалась при жизни ее сколько-нибудь широкой известностью. Очень известен был муж ее, "генерал Богданович", 85-летний слепой старец, бард самодержавия и православия, всего три месяца назад скончавшийся. Он достаточно в свое время гремел и до болезненности интересовался своей славой; она же, кроткая старушка, его жена, все время оставалась в тени, служа ему всем, чем может служить глубоко любящая женщи-
— 379 —
на. Она была личным секретарем, его сиделкой, переписчицей особо важных бумаг, чтицей, собеседницей, громоотводом для старческих вспышек, а главное — ближайшим к нему родным сердцем, до конца жалостливым и самоотверженным. Александра Викторовна скончалась 68 лет. В течение целых десятилетий она была душой крайне гостеприимного дома, где ежедневно съезжались к завтраку и обеду "гости" — из провинции и из Петрограда. Едва ли это был слишком широкий круг, но согласитесь, что уже одна сотня знакомых, считающих долгом позавтракать у вас или пообедать раза два в месяц, в состоянии озадачить хозяйку дома, а у Богдановичей была не одна сотня знакомых, и особенно желанными гостями были, конечно, люди их круга — министры, товарищи министров, губернаторы, губернские предводители дворянства, генерал-адъютанты, митрополиты и архиереи... Для сколько-нибудь черствой и привередливой светской старухи ее роль показалась бы каторжной, и такая старуха разогнала бы своих гостей, перессорила бы их, а не соединила. Ведь какой соблазн при стекающихся со всех сторон интимных новостях, при непрерывной и живой хронике столицы и России, при разговорах на скандальные темы дня, какой соблазн, говорю я, посплетничать, вмешать свое женское любопытство и проявить печальный у многих женщин дар фантазии. От Александры Викторовны вы не могли услышать ничего, напоминающего сплетню. Я не помню ни одного сколько-нибудь резкого, ни одного озлобленного отзыва ее ни о ком. Отрицательное было как будто несвойственно ее мозгу и языку. Не знаю, как для других гостей Богдановичей, но меня лично особенно пленяло у них наблюдать эту чудесную и милую старушку... В живом образе А. В. Богданович, рожденной Бутовской, я наслаждался созерцанием нашей старинной дворянской культуры, того хорошего тона, той истинно хорошей воспитанности, которая сквозит во всем у тех счастливцев, которые в свое время ее получили"...
Третий, Леонид Иванович, был учеником второго выпуска из школы Правоведения. Почти всю свою жизнь он занимал должность правителя дел в Смольном институте. Он тоже посвящал свои досуги литературе и оставил книжку патриотических и религиозных стихотворений, писанных на разные
— 380 —
случаи. Он умер в 80-х годах прошлого столетия; сын его, Дмитрий Леонидович, скончался не в очень еще большом возрасте в 1914 г.
Четвертый, Юлий Иванович, был горным инженером, и в молодых чинах служил на золотых приисках в Сибири. Впоследствии он состоял при Технологическом институте, и оставался в этом заведении и по его преобразовании. Мы были знакомы с его супругой Юлией Ивановной, урожденной Массон, и с его дочерью Верой Юльевной.
Было и еще два сына у Ивана Григорьевича: Аркадий Иванович и Платон Иванович.
Аркадий Иванович был способный и остроумный человек. Он написал маленькие рассказы из Русской истории для детей; но беспорядочная и разгульная жизнь преждевременно свела его в могилу.
Платон Иванович погиб жертвой несчастной случайности; ломовик, выезжая из ворот дома, ударил его оглоблей в висок, и он умер на месте.
Дочь Ивана Григорьевича, Елену Ивановну, я видел раза два у ее братьев, и помню ее как энергичную и очень добродушную пожилую даму. Она была замужем за Тимковским. Говорили, что он был замешан в деле Петрашевского, долго жил в Сибири и был помилован только с воцарением Александра II. Жена была все время при нем. Он был известен в тогдашних литературных кругах как переводчик Кальдерона. Я видел его всего один раз. Они жили по Загородному проспекту, в доме, принадлежащем Технологическому институту; верхний этаж занимал Александр Иванович, средний — Юлий Иванович, а в нижнем жили Тимковские.
У нас в Пелеховщине все сердечно любили Ивана Григорьевича, и взрослые и дети. Его приезд был для нас праздником, и он нередко бывал у нас во всякое время года. Приезжал он обыкновенно к вечеру и гостил дня по два, по три.
Отношения его к моему отцу были самые теплые, искрение и дружеские, и отец мой платил ему тем же. Всегда был у них интересный, животрепещущий предмет разговора. Обсуждались и хозяйственные, и соседские, и общественные и политические дела. Последние газетные известия узнавали мы часто только от Ивана Григорьевича, так как он получал больше га-
— 381 —
зет, чем мы. Во взглядах своих они, однако, не всегда сходились. Иван Григорьевич был убежденный поклонник александровской эпохи; он прожил лучшие свои годы в эту эпоху и смотрел на нее как на невозвратно отошедшее золотое прошлое; это и высказалось в таких его статьях, как "Александровская колонна", Воспоминания о 1805 г., о Тильзите и пр. Александр I был его идеалом, предметом его поклонения; самое имя "Александр" он произносил с какой-то умиленной интонацией. Отец мой был человек нового времени, и естественно, что иногда ему приходилось высказывать мысли, несогласные с убеждениями его собеседника, и настаивать на справедливости своих мнений. Это раздражало Ивана Григорьевича; повышенным тоном, в форме выговора, он говорил отцу, что юношам рано еще иметь свои суждения по важным вопросам.
— Помилуйте дядюшка, какой же я юноша, — со смехом говорил мой отец, — мне ведь уже давно минуло сорок...
— Сорок! — возражал с каким-то комическим раздражением Иван Григорьевич, — сорок лет назад я уже служил моему незабвенному государю на поле битве и больше могу понимать в этих делах, чем люди нового поколения.
После таких размолвок они становились как будто еще более близкими друзьями.
Иван Григорьевич живо интересовался работами отца по крестьянскому вопросу. Часто и много говорили они о нем. Сначала он приходил в живейшее раздражение, замечая, что "юноша" не крепко держится сословных интересов; наконец, после многих толков, он вошел в идеи отца, участливо выслушивал его мнения, становился даже иногда на еще более современную точку зрения и в заключение написал свой собственный проект об освобождении крестьян, который и передал моему отцу в надежде, как он говорил, что в нем найдутся некоторые полезные указания.
Отец мой с удивлением говорил, что Иван Григорьевич в этом проекте обнаружил такой широкий и гуманный взгляд на крестьянский вопрос, какого не всегда можно было встретить даже у передовых деятелей по этому вопросу.
Я сказал уже, что отец мой умел расположить Ивана Григорьевича к воспоминаниям и к рассказам. Воспоминания эти относились главным образом к эпохе обожаемого им импера-
— 382 —
тора. В них не было ничего связного, последовательного, все это были эпизоды, но в них было много интересного и иногда неожиданного.
Мы, дети, любили эти воспоминания, да и было чего послушать.
В 1805 г., в Браунау, он был в течение нескольких дней бессменным ординарцем у Кутузова; он описывал нам его наружность, его нрав, его спокойное и умелое обращение с солдатами. Прямо скажу, слушая Ивана Григорьевича, мы как бы предвкушали того маститого и мудрого Кутузова, которого дал нам Л. Толстой в "Войне и Мире". Он пользовался особенным расположением своего начальника дивизии Дохтурова, он близко видел тогдашнего дежурного генерала, заслужившего впоследствии почетную известность Инзова, он часто видел Милорадовича... Он увлекательно рассказывал нам о тогдашних военных порядках, о тех тягостях, которые доставляли солдату тогдашняя форма обмундирования, пудра, косы, лосинные панталоны; о сражениях, в которых он принимал участие... о походных случайностях, о нравах жителей в чужих краях. На него, как на молодого и бойкого человека, часто обращали внимание высшие чины в армии, и он ничего этого не забыл; он тогда уже вел свой дневник. В 1807 г. он бывал ординарцем у Багратиона. Он часто видел Платова и говорил с ним, близко видел Беннигсена, рассказывал о Прейсиш-Эйлауском сражении как участник и, наконец, в Тильзите он не раз видел обоих императоров. Он много рассказывал о Наполеоне, описывал его наружность, костюм, его манеры, выражение его лица. В его представлении Наполеон, хотя и был фигурой своеобразной, заметной, но много терял по сравнению с прирожденным величием и чарующими манерами Александра I.
Он ясно помнил Тильзитское свидание, не раз говаривал, что Денис Давыдов не совсем верно описал его обстановку. Это обстоятельство и побудило его написать статью о Тильзите, которую он поместил в Русском Инвалиде.
— Вы, следовательно, видели и королеву Луизу? — спросил как-то мой отец.
— Видел?! — как бы обиженно восклицает Иван Григорьевич, — да я танцевал с нею, и не раз...
— Танцевали?
— 383 —
— Да поймите же вы, я был едва ли не единственным из моих молодых сослуживцев, свободно говоривший по-французски и знавший все тогдашние светские танцы; меня в Тильзите не приглашали, а наряжали на все официальные собрания, и вот, бал начинался обыкновенно полонезом; в первой фигуре, в круге, кавалеры меняют своих дам; естественно, что когда до меня доходила очередь, я обязан предлагать руку приближавшейся ко мне королеве и делать с ней несколько шагов до следующего сигнала дирижера... Да, вздыхал он, — наш несравненный император был тогда видимо увлечен этой немецкой волшебницей...
Не могу забыть одного забавного и трогательного случая: как-то вечером, уже в 60-х годах, сестра моя Ольга Дмитриевна, превосходная пианистка, заиграла мазурку. "В ваше время, дядюшка, мазурки еще не танцевали?" — спросил мой отец.
— Как не танцевали? Мы увлекались мазуркой, выделывали такие звучные голубцы, каких молодежь не умеет теперь уже делать.... В мое время мы танцевали ее с особенными притоптываниями...
— Я танцевал ее в Польше, — заметил мой отец, — и в тридцатых годах мы танцевали ее совсем беззвучно, мы делали приблизительно такие па... — и он показал примерно основные шаги мазурки.
— Да разве это мазурка?! — вскипятился Иван Григорьевич, — мы в наше время вот как ее танцевали! — и он лихо сделал несколько бойких шагов, — а так, как вы, у нас танцевали только дамы. Дайте сюда вашу руку.
И эта пара, в которой одному было 76, а другому 55 лет, лихо сделала тур мазурки вокруг залы. Мама с умилением смотрела на эту сцену и сказала:
— Господи, если бы мои дети, дожив до такого возраста, были в состоянии так весело и с таким увлечением танцевать мазурку...
Но и для деловых бесед, и для воспоминаний было свое время; выпадали и такие часы, когда и старые и малые занимались бездельем. Длинными зимними вечерами между чаем и ужином и Иван Григорьевич, и наши родители, и все мы дети садились играть в мельника. Старику это доставляло видимое удовольствие, и мы, дети, с величайшею
— 384 —
охотой садились играть с Иваном Григорьевичем. Он играл с большим благодушием, но иногда вдруг вспыхивал, когда кто-нибудь из нас, особенно из младших, Коля или Евгений, клал ему младшую карту на его выход или принимал из общей кучи такую карту, которую он готов был покрыть. "У-у, варвар!" — вскрикивал он, косясь на партнера. Все мы от души смеялись, смеялся и он сам; но иногда и он умел во время принять карту, чтобы поставить в затруднение своего соседа.
Эти семейные вечера видимо привязывали его к нашей семье... У меня сохранилось такое письмо этого когда-то очень близкого нам человека:
"Посылаю газеты другу Дмитрию Петровичу, Надежде Степановне лимон, Ольге Дмитриевне апельсин, Маше, моей фаворитке, апельсин и двум молодцам тоже апельсины.
До приятного свидания — Ив. Бутовский".
22 апреля 1861. Пронозовка.
Он сошелся также и с моим дядей Алексеем Степановичем и не раз бывал с нами в Пятигорцах.
Чтобы дать читателю полное представление об Иване Григорьевиче, я должен сказать, что он был человек очень твердых религиозных убеждений, которых он не высказывал и никому не навязывал, но которые сами собой обнаруживались, когда речь заходила о предметах веры. В исполнении религиозных обрядов он был неуклонно тверд. Была у него также и редкая внутренняя чистота побуждений и мыслей. Я помню, что он брезгливо откладывал книги, в которых ему попадались слишком свободные суждения о серьезных предметах или что-нибудь безнравственное и циническое. Он не любил Сервантеса, опошлившего рыцарскую доблесть, бросил как-то роман Фридерика Сулье за то, что там отведено слишком большое место дьяволу.
Не найдя у своего пронозовского духовника тех пастырских качеств, которые должны украшать священнослужителя, он стал ездить в церковь в Кирьяковку и говеть у нашего отца Кирилла, верст за 10 от Пронозовки.
Вспоминается мне чудная апрельская ночь, когда сговорившись с Иваном Григорьевичем, мы съехались у нашего священника в страстную субботу и, отстояв вместе с ним
— 385 —
заутреню и обедню, вместе возвратились к нам на семейные розговены.
Старик чувствовал себя в таком же праздничном подъеме и так же весело приветствовал воскресную зарю, как и мы, дети.
Он умер в 1870 г. 86 лет от роду.
Я видел его последний раз за год до его смерти в Петербурге, в квартире Юлия Ивановича. Он был бодр, но почти ничего не видел. Сыновья упрашивали его остаться в Петербурге, но ему не хотелось расстаться со своим домиком в Пронозовке... Наша мама посещала его, слабого уже и слепого, приводила в порядок его домашнее хозяйство и проводила его до последнего жилища...
В заключение хочу припомнить о нескольких счастливых месяцах, проведенных мною в Пелеховщине по окончании термина моего прикомандирования к Петровскому-Полтавскому кадетскому корпусу.
По обнародовании манифеста об освобождении крестьян, ввиду огромной потребности в сведущих землемерах, последовало Высочайшее разрешение на прикомандирование к мировым съездам, в качестве землемеров, молодых гвардейских офицеров, прошедших в кадетских корпусах курс дополнительного, 3-го специального класса. По желанию отца, я прикомандировался к мировому съезду Кременчугского уезда и работал с 1 августа 1861 до конца февраля 1863 года в 3-м мировом участке, где посредником был сначала Андрей Леонтьевич Пестржецкий, а по его уходу, в 1862 г., мой отец. Вспоминаю с особенным удовольствием это мое почти чернорабочее время, оно надолго дало мне запас физической и духовной бодрости, и именно оно укрепило во мне мою какую-то почти стихийную любовь к нашей родной степи. По роду моих занятий я жил в этой степи, на воздухе, во все времена года, я видел ее во всех ее нарядах, я сроднился с ее манящей бесконечностью и долго потом скучал по ней, оторванный от дома моей дальнейшей службой. В это время и в нашей семье чувствовалось какое-то повышенное настроение. Отец с понятным подъемом работал как мировой по-
— 386 —
средник, он практически приводил в исполнение то дело, над которым так много думал и трудился в губернском комитете... К этому времени окончила
Полтавский институт моя дорогая сестра Ольга Дмитриевна; она окончила его с шифром, и возвращение ее домой внесло в нашу среду тот элемент свежести и мягкости, который составлял как бы сущность ее молодой и богато одаренной природы... Я сказал уже, она была превосходная пианистка; я тоже в то время порядочно играл уже на флейте, и как много наслаждения доставляли нам тогдашние модные романтические музыкальные вещи и транскрипции... Мы упивались в то время мелодиями Беллини, Россини, Доницетти...
Когда для меня выпадали свободные дни, мы много гуляли и любили предпринимать поездки. Несколько раз за это время мы ездили вдвоем в Пятигорцы. На полпути останавливались покормить лошадей, пообедать, а то и переночевать в хуторе Сотницком, внизу около ракит, у доброй нашей знакомой Марии Лукинишны Езучевской. Дочь ее была подругой моей сестры по институту. Иногда мы заставали тут ее ближайших соседей Кодинцев и Анну Петровну Чудинову с детьми, и весело проводили вечер в танцах и играх. Но о поездках приятнее иногда вспоминать, чем совершать их на самом деле. Был с нами однажды такой случай: время было под масленицу, стояла снежная зима; выехали мы из дому в открытых парных санях, кажется, вовремя, казалось, не слишком долго просидели за обедом в Сотницком, но едва мы проехали Лукомье, начало смеркаться и повалил густой тяжелый влажный снег; стало совсем темно; замечаем, что едем не по дороге, и вдруг лошади внезапно останавливаются... Что такое? Кучер Тарас и лакей Иван докладывают нам, что мы стоим не то над провальем, не то над крутым спуском куда-то вниз, но куда? Бог его знает... Постояли в нерешительности, стали гадать, как мы будем проводить ночь, не будем ли мы засыпаны снегом. Назад до Лукомья, верст на десять, нет никакого жилья, есть только лесистые овраги, в которых водятся волки. Как вдруг внизу, где-то очень далеко послышался собачий лай... Решили, что Ивану надо найти спуск, разузнать, где мы находимся, и, если можно, привести проводника. Приказали Ивану при возвращении подавать громкие отклики, чтобы не
— 387 —
потеряться. Ждали, ждали, вероятно час-другой... Наконец вдали послышался тонкий звучный голос Ивана; пришел и проводник. Оказалось, что мы стоим над провальем у Юсковец, верстах в пяти в стороне от Пятигорец, и что если бы наши лошади сделали еще шага два, три, то мы лежали бы в глубоком снегу на дне этого провалья.
Кончилось все это благополучно, но мы приехали в Пятигорцы уже после полуночи и на другой день получили не то строгий, не то дружеский реприманд от дяди Алексея Степановича.
На другой день, однако, он нас по-родственному повез в своей карете в Лубны, где мы танцевали и в собрании, и у генеральши Бойко, а отпуская нас домой, взял с нас слово, что мы переночуем в Сотницком и выедем на другой день не поздно, чтобы засветло поспеть в Пелеховщину.
В начале марта 1863 г. я выехал из Пелеховщины по вызову начальства л.-гв. Павловского полка, в котором я тогда служил. 2-я гвардейская дивизия выступила в то время из Петербурга в Литву и мне приказано было немедленно явиться в полк.
На этом я заканчиваю мои детские и юношеская воспоминания о "Родном гнезде". Много последующих лет моей жизни я провел далеко от этого гнезда и только позднее, уже приближаясь к старости, я снова стал проводить в нем спокойные и счастливые дни, напоминающие мне мою молодость. Я снова полюбил нашу степь, наш большой сад, наш дом, возобновленный и увеличенный заботами моей милой супруги, и нашу деревню, в которой есть теперь и школа, и столярная мастерская, в которой я вижу благосостояние наших соседей крестьян. Всем этим наша деревня обязана тоже моей дорогой Анне Васильевне, сердечно отзывающейся на все материальные и духовные потребности местного населения. Когда-нибудь, если успею, я возвращусь еще к этим хорошим дням второй половины моей жизни.
— 388 —
Посвящаю эту часть моих воспоминаний детям любезных моих братьев и сестер: Ольги Дмитриевны, Николая Дмитриевича и покойных Евгения Дмитриевича и Марии Дмитриевны.
Буду думать, что сделал свое дело, если эти воспоминания пробудят в них интерес к старым судьбам нашего рода. Питаю надежду, что кто-нибудь из них или из их потомков продолжит эту хронику и передаст ее, в свою очередь, последующим поколениям.
Знание судеб своего рода — великое знание; в нем и удовлетворение и надежда:
"Когда-нибудь и обо мне вспомнят мои потомки"...
Агафья Федоровна, няня: 323, 344
Аистова Мария Дмитриевна – см. Бутовская Мария Дмитриевна (в замужестве Аистова), сестра: 321, 344, 346, 346, 366, 384, 388
Александр I: 330, 338, 373, 374, 381, 382
Александр Лукич: 329
Александра Федоровна, императрица: 330
Алексеев Александр Степанович: 336
Апостол Петр: 309
Багратион: 382
Багреева: 333
Багреевы: 333
Базилевич Анна Федоровна (в замужестве Бутовская): 309, 312
Бакланов Пров Петрович: 336
Барло-Якубович Андрей Федорович: 364
Безбородко: 306
Белаш: 364
Беллини: 386
Белуха-Кохановский Михаил Андреевич: 337, 339
Беннигсен: 382
Богданович Александр Васильевич: 336, 340, 342, 343
Богданович Александра Викторовна – см. Бутовская Александра Викторовна (в замужестве Богданович): 378, 379
Богданович Евгений Васильевич: 378
Богданович Мария Федоровна (в замужестве Кирьякова): 368, 369
Богданович Модест: 368
Бойко, генеральша: 387
Боровиковский Владимир Лукич: 318
Боровиковский Иван Иванович: 318
Боске: 351
Булюбаш Александр Валерьянович: 365
Булюбаш Амалия Осиповна (в девичестве ?): 327, 365, 376
Булюбаш Валерьян Александрович: 327, 365
Булюбаш Григорий Валерьянович: 365
Булюбаш Николай Валерьянович: 365
Булюбаш Николай Павлович: 308, 366
Булюбаш Федор Валерьянович: 365
Булюбаши: 308
Бутовская Александра Александровна (в замужестве Толстая): 378
Бутовская Александра Викторовна (в замужестве Богданович): 378, 379
Бутовская Анастасия (Настасья) Петровна (в замужестве Ивахненко): 304, 314, 315, 317, 320, 347, 354, 360
Бутовская Анна Ивановна: 348, 353, 354, 355, 356, 357, 358, 362
Бутовская Анна Васильевна – см. Горохова Анна Васильевна (в замужестве Бутовская), жена: 325, 346, 387
Бутовская Анна Васильевна – см. Пещанская Анна Васильевна (в замужестве Бутовская), бабушка: 314
Бутовская Анна Федоровна – см. Базилевич Анна Федоровна (в замужестве Бутовская): 309, 312
Бутовская Варвара Ивановна (в девичестве Кодинец), прабабушка: 302, 303, 304, 305, 309, 310, 311, 312, 314, 315, 324, 331, 346, 347, 357
Бутовская Вера Юльевна: 380
Бутовская Елена Ивановна (в замужестве Тимковская): 380
Бутовская Елизавета Петровна (в замужестве Гудим-Левкович): 354, 358, 360
Бутовская Ефросинья – см. Иваненко Ефросинья (в замужестве Бутовская): 309
Бутовская Ксения Михайловна: 363
Бутовская Мария Дмитриевна (в замужестве Аистова), сестра: 321, 344, 346, 346, 366, 384, 388
Бутовская Мария Ивановна: 354, 356, 357
Бутовская Мария Михайловна: 363
Бутовская Мария Михайловна – см. Кирьякова Мария Михайловна (в замужестве Бутовская): 359, 361
Бутовская Мария Петровна (в замужестве Плетнева): 360
Бутовская Надежда Григорьевна – см. Ивахненко Надежда Григорьевна (в замужестве Бутовская): 320, 346
Бутовская Надежда Степановна (в девичестве Райзер), мать: 298, 320, 322, 323, 325, 327, 330, 331, 332, 336, 344, 346, 349, 362, 365, 368, 369, 370, 376, 383, 384, 385
Бутовская Надежда Яковлевна (в девичестве ?, во втором браке Рейнбот): 360, 361, 362, 363, 371, 376
Бутовская Ольга Дмитриевна (в замужестве Коренева), сестра: 320, 321, 323, 336, 337, 344, 346, 357, 383, 384, 386, 388
Бутовская Пульхерия Федоровна (в замужестве фон Розенберг): 311
Бутовская София Михайловна: 363
Бутовская Татьяна Ивановна: 354, 361
Бутовская Ульяна Ивановна: 353, 354, 354, 357, 358
Бутовская Федосья Ивановна (в девичестве ?): 310
Бутовская Юлия Ивановна – см. Массон Юлия Ивановна (в замужестве Бутовская): 380
Бутовская – см. Шаховская, княжна (в замужестве Бутовская): 378
Бутовский Александр Данилович: 311
Бутовский Александр Иванович: 340, 377, 380
Бутовский Александр Юрьевич: 305, 307, 308, 309, 312, 313
Бутовский Аркадий Иванович: 380
Бутовский Василий Данилович: 311
Бутовский Василий Петрович: 360
Бутовский Виктор Иванович: 378
Бутовский Владимир Дмитриевич, брат: 321, 336, 339, 343, 344, 346
Бутовский Григорий Александрович: 309, 310, 311, 369
Бутовский Даниил Александрович: 309, 310, 311, 312, 328, 359
Бутовский Данила Григорьевич: 311
Бутовский Даниил Данилович: 311
Бутовский Данила Иванович: 348
Бутовский Данила Петрович: 360
Бутовский Дмитрий Леонидович: 380
Бутовский Дмитрий Петрович, отец: 296, 297, 298, 302, 304, 305, 313, 314, 315, 316, 317, 318, 319, 320, 321, 322, 324, 325, 326, 327, 328, 329, 330, 333, 334, 335, 336, 337, 339, 341, 342, 343, 344, 345, 346, 354, 355, 359, 361, 362, 365, 367, 368, 369, 370, 375, 376, 377, 380, 381, 383, 384, 385
Бутовский Евгений Дмитриевич, брат: 321, 344, 346, 384, 388
Бутовский Егор Иванович: 349, 350, 351, 352, 353, 375
Бутовский Иван Григорьевич: 297, 309, 311, 312, 327, 332, 339, 344, 349, 353, 362, 369, 370, 371, 373, 374, 375, 376, 377, 378, 380, 380, 381, 382, 382, 383, 384, 385
Бутовский Иван Иванович: 298, 304, 332, 344, 348, 349, 350, 353, 354, 356, 357, 358, 361
Бутовский Иван Кирьякович: 304, 311, 312, 314
Бутовский Иосиф Григорьевич: 311
Бутовский Кирьяк Александрович, прадед: 302
Бутовский Кирьяк Александрович, прадед: 304, 309, 310, 311, 312, 346
Бутовский Леонид Иванович: 379
Бутовский Матвей Иванович: 354, 355, 358
Бутовский Михаил Петрович: 360, 361, 362, 363, 371
Бутовский Николай Дмитриевич, брат: 321, 344, 346, 384, 388
Бутовский Петр Данилович: 309, 311, 312, 354, 359, 360, 361, 363, 364
Бутовский Петр Кирьякович, дед: 301, 302, 304, 311, 312, 314, 315, 317, 320, 331, 347, 348, 354, 359, 364, 369
Бутовский Петр Михайлович: 360, 363
Бутовский Петр Петрович: 360
Бутовский Платон Иванович: 380
Бутовский Федор Александрович: 309, 310, 311, 312
Бутовский Федор Дмитриевич, брат: 320, 321, 336, 344, 345, 346
Бутовский Федор Иванович: 348, 354, 359
Бутовский Юлий Иванович: 380, 385
Бутовский, юнкер 1805 г.: 338
Ванька, кучер: 326
Виллие: 330
Волков Александр Павлович: 337, 343
Волков Владимир Александрович: 343, 344
Волконский: 330
Высоцкий Степан Степанович: 341
Вяземский, кн.: 334
Гавриленко: 345
Галионка: 373
Ганнот: 319
Гейнрихсен Луиза Романовна: 361
Гессен-Гомбургском, принц: 306
Глинка Ф. Н.: 334
Голицын, князь: 337
Горленковы: 338
Горохова Анна Васильевна (в замужестве Бутовская), жена: 325, 346, 387
Гороховы: 346
Горпинченко Виталий Иванович: 369
Горпинченко Надежда Адамовна – см. Кирьякова Надежда Адамовна (в замужестве Кирьякова, во втором браке Горпинченко): 368, 369
Гудим-Левкович Елизавета Петровна – см. Бутовская Елизавета Петровна (в замужестве Гудим-Левкович): 354, 358, 360
Гудим-Левкович [Иустин Максимович или Павел Максимович]: 340
Гудим-Левкович: 354
Давыдов Денис: 382
Данилевский Алексей Федорович: 315
Деконор Александр Александрович: 366, 376
Деконор Наталия Николаевна – см. Лисенко Наталия Николаевна (в замужестве Деконор): 366, 376
Демьян, дьякон: 304
Дибич: 330
Доницетти: 386
Дохтуров Дмитрий Сергеевич: 373, 382
Дуброва Павло: 326
Дуброва Хома: 302
Дымман: 352
Езучевская Мария Лукинишна: 386
Елена Петровна, хозяйка постоялого двора: 328, 329, 330
Жевахов: 338
Здоров Харлампий Данилович: 318, 319
Здорова Мотрона Даниловна: 319
Иван, лакей: 386
Иваненко Ефросинья (в замужестве Бутовская): 309
Ивахненко Анастасия Петровна – см. Бутовская Анастасия (Настасья) Петровна (в замужестве Ивахненко): 304, 314, 315, 317, 320, 347, 354, 360
Ивахненко Григорий Иванович: 315, 320
Ивахненко Надежда Григорьевна (в замужестве Бутовская): 320, 346
Ильчинский Иван, священник: 331
Инзов: 382
Исаев Григорий Николаевич: 318
Иуда, странник: 333
Кальдерон: 380
Кантемиры: 309
Капнист Василий Семенович: 334
Карамзин, историограф: 338
Катеринич Кирилл Осипович: 336
Катеринич: 338
Качалов: 373
Кемпийский Фома: 349
Кирьяков Адам Алексеевич: 298, 331, 366, 367, 367, 368, 369
Кирьяков Алексей Алексеевич: 367, 368
Кирьяков Алексей Степанович: 367, 368
Кирьяков Григорий Степанович: 338, 339, 340, 367
Кирьяков Иван Степанович: 369
Кирьяков Михаил Михайлович: 359
Кирьяков Степан Григорьевич: 367, 369
Кирьякова Александра Адамовна: 368
Кирьякова Александра Ивановна (в девичестве ?): 368
Кирьякова Анна Алексеевна: 368
Кирьякова Марья Михайловна (в замужестве Бутовская): 359, 361
Кирьякова Мария Федоровна – см. Богданович Мария Федоровна (в замужестве Кирьякова): 368, 369
Кирьякова Надежда Адамовна (в замужестве Кирьякова, во втором браке Горпинченко): 368, 369
Кирьякова Наталия Сергеевна – см. Плетнева Наталия Сергеевна (в замужестве Кирьякова): 367
Кирьякова Юлия Адамовна: 368
Клименко: 373
Клюпфель: 343
Кодинец Варвара Ивановна – см. Бутовская Варвара Ивановна (в девичестве Кодинец), прабабушка: 302, 303, 304, 305, 309, 310, 311, 312, 314, 315, 324, 331, 346, 347, 357
Кодинец Дмитрий Федорович: 310, 311
Кодинец Федор Федорович: 310
Кодинцы: 386
Кондрат, лакей: 297
Коновалов Николай Тимофеевич: 328
Коренев Александр Васильевич: 320
Коренев Николай Васильевич: 339, 344
Коренева Ольга Дмитриевна – см. Бутовская Ольга Дмитриевна (в замужестве Коренева), сестра: 320, 321, 323, 336, 337, 344, 346, 357, 383, 384, 386, 388
Костуся: 362
Кочубей Лев Викторович: 337, 339, 341
Кутузов: 382
Ле-Дюк Виоле: 378
Лисенко Александр Захарьевич: 364
Лисенко Андрей Романович: 366
Лисенко Виталий Романович: 366
Лисенко Наталия Николаевна (в замужестве Деконор): 366, 376
Лисенко Николай Витальевич: 366
Лисенко Ольга Еремеевна (в девичестве ?): 366
Литвинова Мария Алексеевна (в замужестве Райзер, с 1833, † 1835): 346
Лободенко Иван, слуга Бутовского Е. Г.: 351, 352, 353
Лудвих Лант-Граф Гессенский: 306
Луиза, королева: 382
Лысенко Михаила Захариевич: 352
Маковеев: 317
Маркевич Михаил Андреевич: 336, 340, 341
Маруся, дочь няни Агафьи Федоровны: 323
Марфа Ивановна, экономка: 377
Массон Юлия Ивановна (в замужестве Бутовская): 380
Мацок Григорий Семенович: 364
Меньшиков, князь: 338
Меньшиков: 378
Мещерский: 364
Милорадович: 382
Милькевич Андрей Осипович: 366
Милькевич Марья Васильевна: 354
Милькевич Николай Осипович: 318, 366
Милькевич София Николаевна: 366
Михаил Гаврилович: 308
Михаил Павлович, Вел. Кн.: 320
Михайловский-Данилевский: 349
Мишо: 374
Моисей, пасечник: 325
Морген: 368
Мусенко: 329
Наполеон: 382
Нафанаил, епископ полтавский: 337
Остроградский Александр Александрович: 334, 336, 337, 339, 340, 341
Остроградский Андрей Васильевич: 318, 319, 345
Остроградский Михаил Васильевич: 318
Падейский: 317
Паскаль: 374
Пестржецкая Марья Леонтьевна: 367
Пестржецкая Юлия Леонтьевна: 367
Пестржецкий Андрей Леонтьевич: 367, 376, 385
Пестржецкий Иларий Леонтьевич: 367
Пестржецкий Леонтий Дмитриевич: 327, 366, 367, 376
Петрашевский: 380
Пещанская Анна Васильевна (в замужестве Бутовская), бабушка: 314
Пинкорнелли Николай Федорович: 339
Пинкорнелли Петр Федорович: 339
Платов: 382
Плетнев Адриан Сергеевич: 360
Плетнева Мария Петровна – см. Бутовская Мария Петровна (в замужестве Плетнева): 360
Плетнева Наталия Сергеевна (в замужестве Кирьякова): 367
Позен Михаил Павлович: 336, 339, 340, 341, 342, 377
Позывайло Яков (Якивец): 302
Прися, прислуга: 356
Пушкин Александр Сергеевич: 334
Разумовский Кирилл Григорьевич: 309
Райзер Алексей Степанович: 321, 326, 335, 336, 338, 341, 342, 345, 346, 384, 387
Райзер Анна Степановна: 324, 326, 327, 344
Райзер Мария Алексеевна – см. Литвинова Мария Алексеевна (в замужестве Райзер): 346
Райзер Мария Степановна: 326, 344
Райзер Надежда Степановна – см. Бутовская Надежда Степановна (в девичестве Райзер), мать: 298, 320, 322, 323, 325, 327, 330, 331, 332, 336, 344, 346, 349, 362, 365, 368, 369, 370, 376, 383, 384, 385
Рейнбот Евгений Антонович: 363
Рейнбот Надежда Яковлевна – см. Бутовская Надежда Яковлевна (в девичестве ?, во втором браке Рейнбот): 360, 361, 362, 363, 371, 376
Рени Гвидо: 368
Родзянко Платон Гаврилович: 308
Родзянко: 345
Розенберг, фон Петр Карлович: 311
Розенберг Пульхерия Федоровна – см. Бутовская Пульхерия Федоровна (в замужестве фон Розенберг): 311
Россини: 386
Ростовцов Яков Иванович: 320, 342
Сакен: 350
Санковская Юлия Осиповна, гувернантка: 324, 369
Семякин: 350
Сервантес: 384
Симон Леонтьевич, хозяин постоялого двора: 328, 329, 330
Скобелев: 349
Скоропадский Иван Михайлович: 313
Собашинский: 351
Сомов Орест: 333
Старицкая Екатерина Лаврентьевна (в девичестве ?): 319
Старицкий Дмитрий Михайлович: 319
Старицкий Михаил Дмитриевич: 319
Стаховский Кирилл, священник: 331, 384
Суворов Александр Васильевич: 372
Сулье Фридерик: 384
Сухинский Василий Николаевич: 320
Сухинский Дмитрий Васильевич: 320
Тарас, кучер: 386
Тарасов: 330
Тимковская Елена Ивановна – см. Бутовская Елена Ивановна (в замужестве Тимковская): 380
Тимковский: 380
Толстая Александра Александровна – см. Бутовская Александра Александровна (в замужестве Толстая): 378
Тормасов: 373
Трипольский Алексей Павлович: 339
Трипольский Павел Алексеевич: 339
Трипольский Родион Павлович: 339
Туманский Василий Иванович: 336, 340, 341
Ушаков Николай Иванович: 338, 339, 345
Федорина Иван: 300
Хоменко Павло: 302
Хотина, горничная: 303, 304, 324, 331, 347
Хрулев: 350
Чигрин-Дуброва: 296, 307, 308, 309, 310, 326, 366
Чудинова Анна Петровна: 386
Шаховская, княжна (в замужестве Бутовская): 378
Шевченко Тарас Григорьевич: 319
Штанько Петр Федорович: 358
Юрий, молдавский боярин: 309
Языков: 334
Яков, странник: 333
Яковенко Павло: 302
Яновский Иван, священник: 320
Ярошенко Александр Михайлович: 318, 339
Указатель географических названий
Андрианополь: 350
Бахчисарай: 350
Бельбек: 350
Бендеры: 310
Браунау: 382
Броварки: 308, 309, 331, 354, 358, 359, 361, 367, 369
Буромка: 333
Вишеньки: 298, 304, 314, 327, 347, 348, 349, 353, 354, 355, 357, 359, 362
Галицкое: 366
Гирман: 329
Гонцы: 367
Городище: 310
Градижск: 310, 327, 328, 329, 355, 365, 376
Днепр: 296, 300, 307, 309, 326, 329, 365, 376
Дон: 309
Жовнин: 300
Кагамлычок: 364
Кефа: 310
Кирьяковка: 297, 298, 316, 331, 361, 367, 368, 369
Кирьячинков хутор: 298, 315, 316
Майдан: 298
Миргород: 330
Николаевка: 366
Новогеоргиевск: 365
Омельник: 328
Острая могила: 299, 300, 304, 326
Павлыш: 309
Пашенная: 318
Пелеховщина: 296, 298, 299, 300, 302, 304, 309, 314, 315, 320, 323, 324, 325, 326, 327, 330, 347, 353, 359, 380, 385, 387
Перекоп: 310
Петербург: 377
Петрашовка: 298, 327, 347, 358, 359, 359, 360, 361, 362, 371
Петроград: 378
Посьмашновка: 298
Пронозовка: 308, 327, 370, 374, 375, 376, 377, 384
Псел: 299
Пятигорцы: 296, 320, 324, 326, 327, 346, 346, 384, 386, 387
Ракиты: 310
Решетиловка: 319
Севастополь: 350
Сидоры: 308
Сула: 296, 297, 299, 300, 307, 327, 333, 359, 366
Тереняки: 366
Шанцы Бутовского: 309
Шушваловка: 302, 304, 308, 309, 314
Юсковцы: 387
Ссылки на эту страницу
| 1 | Бутовский Алексей Дмитриевич
[Бутовський Олексій Дмитрович] - пункт меню |
| 2 | Лысенко, Николай Витальевич
[Лисенко, Микола Віталійович] (1842—1912), украинский композитор, этнограф, дирижер, пианист, общественный деятель |
