Полтавский кадетский корпус в первые годы его существования

Подробности: Просмотров: 26535

Домонтович Михаил Алексеевич: "Полтавский кадетский корпус в первые годы его существования" — "Исторический вестник", 1890, ноябрь, том 42, стр. 444-476 (см. Онлайн библиотека "Царское село")

В электронной версии номера страниц указаны в начале страницы. Примечания, в оригинале стоящие в конце страницы, для удобства перенесены под соответствующие абзацы. Если в конце страницы есть перенос слова, то окончание слова переносится на эту страницу.

Пояснения: Б-вский [Богаевский II Сергей] - по моему предположению речь идет о человеке, чья фамилия указана в скобках.

Именной указатель:

Абельдяев — 476 Абрамов В. Н. — 476 Адабаш М. А. — 476 Адасовский Е. К. — 476	Андреянов М. Е. — 476 Антонов К. — 476 Артамонов М. К. — 476 Артюхов Я. В. — 476
Баженов П. Н. — 475, 476 Баиов К. А. — 475, 476 Бантыш-Каменский — 452 Барсов В. Ф. — 469, 473 Батог С. А. — 476 Б-вский [Богаевский II Сергей] — 452 Белинский — 467 Белозерский В. М. — 451, 472, 473	Бискупский В. К. — 476 Бискупский К. К. — 470, 475, 476 Бобырь Н. П. — 476 Богаевский Л. А. — 476 Богаевский М. — 476 Боголюбов И. А. — 449, 475, 476 Бутович В. В. — 476 Бутурлин — 453
Ваулин А. Н. — 476 Вейсбах А. — 475 Величко Ф. К. — 470, 473, 475, 476	Воржанский (преподаватель) — 451 Воротынцев (вып. 1847) — 453
Гаас С. Я. — 476 Гамзагурди — 458, 459, 460 Гамзат-Бек Аварский — 458 Ганжа П. Л. — 476 Гете — 452 Гнида Д. И. — 476 Гоголь Н. В. — 452, 468, 469 Го-ий — 460	Голенищев-Кутузов [Кутузов] — 469 Гончаренко А. Ю. — 476 Гончаренко [Гончаренко В.] — 476 Гребенщиков А. А. — 476 Гречко А. А. — 476 Гржимайло [Гржимайло А. И.] — 476 Грибоедов — 468
Давыдов Денис — 452 Данилевский — 453 Дейк Ф. П. — 451, 472 Дерюгин М. Е. — 476	Добровольский — 476 Домонтович М. А. — 475, 476 Дубровин Ф. Н. — 462, 463 Дудышкин В. И. — 466
Евреинов Л. Д. — 475, 476 Евреинов М. Д. — 476	Ермолинский В. — 476 Ермолинский В. — 476
Зайцев И. К. — 444	Зеленский И. И. — 476
Иванов Н. П. — 476 Ил-ко [Ильенко Василий] — 468	Индутный Н. Т. — 476 Иршенко А. — 476
Калишевский 1-й — 476 Калишевский Ф. И. — 476 Капеллер — 469 Капнист И. В. — 464 Карнеев В. П. — 476 Катранов П. И. — 476 Катрухин С. — 476 Кащенко А. Ф. — 476 Квитка Д. К. — 476 Клименко В. С. — 466, 467, 468 Климов А. П. — 476 Клуген И. Я. — 453 Кобалевский А. — 476 Кобалевский Е. — 476 Коленко Е. В. — 476 Кондзеровский К. Д. — 470, 476	Кондырев — 469 Конисский — 452 Копылов — 469 Коренев — 476 Корженевский Л. О. — 471 Корнеев — 476 Костенко Л. Ф. — 475, 476 Костырко П. З. — 475, 476 Котельников Г. В. — 451 Котович — 459 Красковский М. Н. — 475 Красовский И. И. — 470 Кривенко В. С. — 476 Кружилин В. А. — 476 Кун — 459, 461, 462 Кучеров Я. В. — 476
Лавриненков [Лавриненков Н.] — 476 Ланге П. К. — 476 Левшин В. Д. — 470 Лейхт С. А. — 470, 475, 476 Лепарский А. И. — 475 Лермонтов — 452, 460	Линевич В. Н. — 462, 464 Линевич Н.А. — 476 Ломаковский [Ломаковский Г.] — 467 Лучницкий 1-й [Лучницкий Д.] — 476 Лучницкий 2-й [Лучницкий М.] — 476
Македонский К. К. — 475, 476 Малама Я. Д. — 475, 476 Малинко [Малинка В. И.] — 476 Мандрыко И. А. — 476 Манько [Манько Д.] — 476 Маркевич — 452 Марлинский — 460 Мартос А. Г. — 476 Мартос Н. Н. — 476 Маслаковец Н. А. — 470, 475, 476	Мершейт-Гиллесем И. В., фон — 476 Метлинский — 452 Миклашевский [Миклашевский А.] — 476 Милорадович Н. Е. — 476 Миончинский Т. А. — 476 Михаил Павлович — 461, 474 Михайлов [Михайлов И.] — 469 Михайловский-Данилевский — 452 Мокриевич [Мокриевич А.] — 476
Надаров И. П. — 476 Нарежный В. В. — 466, 467 Невадовский И. Ф. — 475	Нечволодов П. П. — 476 Николай I — 474 Ницкевич Ф. Г. — 449, 451, 456, 471, 472
Огнев — 449 Огранович М. А. — 476 Ознобишин Н. И. — 464	Ольховский П. Д. — 476 Оноприенко В. Н. [Оноприенко В. И.] — 475 Ош-цов [Ошлиянцев] — 452, 453
Павленков — 476 Павловский И. Ф. — 444, 446, 456, 465 Пащенко И. Д. — 476 Пеленкин А. П. — 476 Пет-вский [Петровский А. Ф.] — 472, 475 Петр Великий — 457 Пещанский Г. И. — 476 Пильчиков Д. П. — 451, 472 Пинкорнелли П. Ф. — 460, 461 Пиротский — 476 Подгорецкий Л. Г. — 476	Пол-ко — 461 Попов Н. П. — 476 Попруженко М. Г. — 476 Потоцкий И. П. — 476 Потоцкий Н. П.— 476 Потоцкий П. П. — 476 Потоцкий П. П. — 476 Пржевальский М. А. — 476 Пробенко П. Г. — 476 Пушкин А. С. — 452, 469
Р-ъ [Рихтер Е. К.] — 463 Разгонов К. О. [Разгонов К. И.] — 475, 476 Рахубовский М. И. — 476 Р-вский [Рахубовский] — 452 Римский-Корсаков В. В. — 476 Родкевич [Радкевич Н. А.] — 476	Рождественский — 453 Ростовцев Я. И. — 474 Руденко [Руденко Г.] — 476 Рутковский Я. К. — 476 Рындин М. Н. — 475 Ряднов В. А. — 473
Савич С. С. — 476 Святловский В. Ф. — 456, 457 Симоновский [Симановский И. Д.] — 476 Симпликевич [Семпликевич А. Т.] — 476 Сияльский И. — 448, 474 Скальковский — 452 Скаржинский В. А. — 476 Скоробогатов В. И. — 476	Соболевский — 476 Соллогуб — 468 Соссе И. И. — 456, 472 Срезневский — 452 Ставровский К. Н. — 476 Старосельский Д. С. — 470 Струмилло А. М. — 449, 457, 458 Суворов А. В. — 453
Таксис Ф. А. — 451, 456 Тимченко-Рубан И. Р. — 452, 456, 457, 458, 460, 465, 466	Томкеев М. И. — 476 Трамбицкий Е. Г. — 476 Тришатный — 457
Фертов А. Г. — 475, 476 Филипенко И. И. — 475, 476 Филипьев И. К. [Филиппович И. К.] — 462, 463	Флоренсов В. Я. — 473, 476 Фукс — 453 Фурман Н. — 476
Холодовский А. И. — 476 Хоменко — 476	Хоменко М. Ф. — 476 Хрущев А. П. — 461
Цветинович С. — 476	Циклинский В. П. — 476
Чеплевский А. И. — 476 Черемушкин — 476 Чернявский — 476	Чернявский В. Т. — 476 Чулков [Чулков С.] — 476
Шаликов М. Я. — 470, 475, 476 Шевченко Н. М. — 476 Шейдеман С. М. — 476 Шиллер — 452	Шишкевич А. Г. — 476 Шкляревич В. Н. — 473, 475, 476 Шмит А. О. — 470, 475, 476 Шульга Н. В. — 476
Яковлев Г. Е. — 470 Яковлев М. М. — 476	Янкович — 466

— 444 —

Полтавский кадетский корпус в первые годы
его существования

В настоящем году, 6-го декабря, исполнится пятьдесят лет с открытия Петровского Полтавского кадетского корпуса.

Это заведение уже имеет свою историю. В течение полувека, оно успело перейти от старых порядков к новым, с тем, чтобы, спустя двадцать лет, опять стать поближе к прежнему строю кадетских корпусов. Пока, однако же, о Полтавском корпусе написано немного и, притом, почти исключительно его учителями и воспитателями ¹⁾.

¹⁾ Гг. Зайцевым ("Русская Старина" 1887 г., июнь), Павловским ("Русская Старина" 1886 г., т. XII) и И. Р. Тимченко-Рубаном ("Истор. Вестн." 1890 г. № 6—8).

Имея это в виду и полагая, что для верного и цельного представления о внутреннем быте каждого, в особенности же закрытого, заведения, могут оказаться далеко не лишними воспоминания его прежних питомцев, несколько бывших кадет Полтавского корпуса выразили намерение поделиться со своими однокашниками тем, что сохранилось в их памяти о заведении, в стенах которого, для многих из нас, прошла лучшая пора юношеского возраста.

Принадлежа к Полтавским кадетам первых выпусков, я попытаюсь передать о корпусе, что помню за время моего в нем воспитания, с 1842 по 1847 год.

— 445 —

І.

Начну с давнишней истины, в силу которой: чтобы оценивать — нужно сравнивать, а чтобы сравнивать — необходимо иметь под рукой не отдельно взятые случаи, а целый ряд жизненных наблюдений.

Мне каждый раз вспоминается это всем известное, но часто забываемое, правило, когда заходит речь о старых кадетских корпусах. О них существует множество устных рассказов и довольно обширная литература, ознакомившись с которыми, однако же, нередко встречаешься с совершенно противоположными взглядами на эти заведения, даже и тогда, когда они высказываются одними и теми же лицами. Происходит это, вероятно, потому, что большинство этих мнений, составляясь под давлением минуты, не могло быть достаточно откровенным и на столько спокойным, чтобы, не довольствуясь частностями, принимать во внимание общее положение всех условий тогдашней жизни. Даже по таким существенным вопросам, как научное образование и воспитание старых кадет, мнения расходятся и двоятся. Так, одни находят, что в прежних корпусах науки сильно хромали, а воспитание, будто бы, шло, как по маслу; другие, напротив, утверждают, что классная часть процветала, а воспитание, в особенности нравственное, оставляло желать весьма многого. Если, затем, обратиться к прежним законоположениям и вникнуть в их основную мысль, то невольно приходится предположить, что тогдашним корпусам предстояло одновременно удовлетворять двум требованиям: учить кадет для общегосударственных целей, и воспитывать — для специально-военного их назначения ¹⁾.

¹⁾ Задача научного образования кадет главным образом заключалась в том, чтобы довести их до твердого убеждения в пользе наук, как источника гражданских и общественных добродетелей (Св. Воен. пост. 1838 р., ч. I, кн. III). Воспитание же кадет должно было стремиться к тому, чтобы сделать их способными к перенесению всех трудностей военной жизни.

В моих воспоминаниях о Полтавском корпусе я преимущественно и коснусь этих двух задач. Положений, уставов и инструкций, разумеется, я разбирать не стану. Мои намерения более скромные. Я ограничусь лишь простой и возможно откровенной передачей того, что помню о живых людях, как они мне когда-то представлялись, и о том, как мы учились и воспитывались полвека тому назад. Вообще говоря, тогда учить было легче, нежели воспитывать; талантливые и любящие свое дело преподаватели встречались чаще, нежели прозорливые и терпеливые воспитатели; классная часть с ее требованиями поставлена была вполне определенно, колебаний и частых перемен в учебных

— 446 —

планах и в руководствах не происходило; воспитательная же часть, напротив, нередко зависела от личных взглядов и даже капризов ближайших руководителей этого столь важного дела; программа воспитания, как скажу ниже, была слишком широка и, по своей отвлеченности, трудно выполнима, как для кадет, так и для их наставников; что, как известно, и побудило в шестидесятых годах принять меры для улучшения воспитательной части в военно-учебных заведениях.

Перехожу к частностям и начну с классной части, стоявшей тогда во главе всего остального.

II.

В мое время классные занятия велись в Полтавском корпусе с большим толком, настойчиво и, в общем, давали вполне удовлетворительные результаты. Успех кадет достигался и обусловливался, однако же, не одними только принудительными мерами и частыми наказаниями, как это обыкновенно полагают. Без взысканий, правда, не обходились. Розги и другие, хотя и не узаконенные, телесные расправы, составляли обыденное явление в тогдашней кадетской жизни. Но считаю нужным заметить, что к розгам в мое время уже пробегалось не так часто, как говорят о том предания и легенды. Собственно за неуспехи в науках секли одних и тех же лентяев, число которых было невелико. Это наказание, в мнении кадет, считалось весьма позорным, и начальство старалось производить его келейно. Я, по крайней мере, за мое время помню один лишь случай наказания розгами перед корпусом ¹⁾. Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что уже в сороковых годах замечается поворот к более мягким приемам обращения не только в кадетских корпусах, но и в войсковых частях. Причины тому общеизвестны; они объясняются начавшимся тогда гуманным направлением в русской журналистике и в нашем образованном обществе.

¹⁾ Об этом роде наказаний и о нескольких других суровых мерах упоминает г. Павловский в своем историческом очерке Полтавского корпуса, вероятно, как о явлениях исключительных, а не обычных.

Я очень хорошо помню, как произведенные в 1849 году и выпущенные зараз в один гвардейский полк семнадцать прапорщиков, лишь своим безмолвным присутствием на учениях, смягчали сердца и руки старых ротных командиров. Помню также, как около того же времени и в том же полку, молодым офицерам разрешено было не присутствовать при наказании перед полком сомнительно-виновного унтер-офицера ²⁾.

²⁾ Этого унтер-офицера Макарова знали почти все офицеры полка. Представительный, развитой, в высшей степени исправный, отлично знавший службу и мягкий в обращении с солдатами, он пользовался общими симпатиями. Наказать его розгами перед полком приказано было за то, что кто-то из солдат его отделения на смотру, при пальбе залпами, выстрелил прежде команды, чего Макаров не заметил и не мог назвать виновного.

— 447 —

Привожу эти подробности в виду того, что у нас вообще любят приписывать всецело одной эпохе то, что началось гораздо раньше, забывая при этом, что многие явления, в том числе смягчение или огрубение нравов, совершаются не по мановению волшебного жезла, а проводятся в жизнь разумной постепенностью. Как бы то ни было, но учились мы не из одного только страха наказаний. К тому были и такие побуждения, как самолюбие и природные способности тогдашней учащейся молодежи.

Откуда, спросят, брались эти столь ценные двигатели, и почему теперь нередко слышатся сетования на их заметное оскудение?

Чтобы ответить на такой щекотливый вопрос, припомню вкратце условия, при которых жили наши отцы.

Еще в тридцатых годах помещичий быт в Малороссии отличался патриархальной простотой; дворянство хотя и служило, но многие выходили в отставку в молодых летах, поселялись в деревнях, спешили жениться и своих сыновей преимущественно отдавали в корпуса. Уже потому, что кроме военной, тогда почти не было других карьер для дворянства, наибольшее число даровитых, хотя нередко и плохо подготовленных, юношей попадало в военно-учебные заведения.

Полтавский корпус в этом отношении, пожалуй, был поставлен еще в более благоприятные условия. Открытый для дворянства Малороссийских и Новороссийских губерний, он принимал к себе детей, почти исключительно выросших в деревенском приволье, с крепким здоровьем, унаследованным от родителей, еще сохранявших в себе достаточный запас сил стародавних богатырей благодатной Украины. Умственному и вообще культурному утомлению пока не откуда было взяться. Учили нас дома не Бог весть чему, а само обучение начиналось гораздо позднее, нежели теперь. Живя в глуши своих поместий и предпочтительно занимаясь сельским хозяйством, малороссийское дворянство, однако же, не чуждо было сословного честолюбия. Будучи, по сравнению с великорусским, новым и не знатным, оно, как всякая недавняя аристократия, весьма чувствительно относилось к своему благородству и всеми мерами стремилось его укреплять и поддерживать, если не родственными связями, то хотя бы чинами и служебным положением своих детей. "Старайтесь учиться прилежно и хорошо, чтобы служить и дослуживаться", таков уже был клич среднего и особенно мелкопоместного дворянства в Малороссии, не задолго до открытия Полтавского корпуса.

— 448 —

Большинство из нас, конечно, помнило этот, часто повторяющийся в наших семьях, призыв к умственному труду для служебной карьеры. Корпусное же начальство, среди которого было не мало лиц из местного дворянства, зная его стремления и встречая в его сыновьях способности к учению, пользовалось, для возбуждения соревнования в юношах, чаще их самолюбием, нежели наказаниями.

В педагогии существуют теоретические положения, советующие избегать развития в молодежи излишнего самолюбия, как вредного начала. Бесспорно, болезненное самомнение, как и болезненная тупость, весьма не желательны; но если уж выбирать из этих двух зол, то скорее первое, и вот по каким практическим соображениям. От избытка самолюбия люди излечиваются щелчками жизненного опыта, от самоуверенной же косности иногда и палка не поможет. При том, чрезмерное самолюбие в большинстве вредить только тем, кто его проявляет, и, напротив, в посторонних и умелых руках оно весьма может пригодиться в тех рискованных и ответственных случаях, где благонадежная, но ограниченная скромность способна лишь осторожно безмолвствовать и мудро бездействовать. Сколько помнится, в Полтавском корпусе поощрение самолюбия в его воспитанниках, не делая вреда, приносило видимую пользу, в особенности по классной части. Эта часть, как я уже сказал, была поставлена на первом плане и успехи в науках получали преобладающее значение в оценке воспитанников. Лучших учеников знали все, от директора до последнего лентяя в корпусе. Увальням по фронту, отчаянным школьникам, даже смелым и резким на слово кадетам, многое сходило с рук и прощалось, если они в классах стояли высоко. Поощрялись, однако, не одни только первые ученики, записанные на красные доски; достаточно было проявить способности по какому-либо предмету, чтобы быть уверенным во внимании и снисхождении начальства, в случае провинностей и недочетов по другим предметам преподавания. В таких приемах, опять-таки, современная педагогия может усмотреть противоречие ее основным началам, и, разумеется, будет права, если идеалом школы поставить так называемого "среднего ученика", а мерилом ее успехов — средний балл по всему классу или по всему заведению. Но в мое время еще не было надобности ни в среднем ученике, ни в Силоамских купелях для исцеления наследственного слабосилия. Сколько помню, вопрос о наших способностях решался просто. Тогда нам старались внушить, что мы все равно способны, хотя и не равно усердны. "При рождении каждый человек наделен от Бога всем поровну", говорилось в речах корпусного священника, почтенного отца Сияльского; наши ротные командиры допускали

— 449 —

только ленивых и не делали им снисхождения по неспособности, хотя такие, конечно, встречались; наконец, наш вечно-суровый директор Струммило не раз повторял: "вы дети дворян, а не каптенармусов, ваше место в гвардии, я я добьюсь того, что из моего корпуса не будет гарнизонных "воробьев" ¹⁾.

¹⁾ В то время офицеры линейных и гарнизонных батальонов носили на киверах, вместо герба, трехпламенную гранату, своим рисунком напоминающую летящего воробья. Попасть под крылья этой неважной птицы считалось весьма обидным для кадетского самолюбия, тем более, что тогда общество офицеров в гарнизонных батальонах почти исключительно состояло из "бурбонов", т. е. из выслужившихся нижних чинов. Корпусные служители унтер-офицерского звания, как, например, каптенармусы, тоже производились в офицеры этих батальонов.

Помнится мне и такая сцена. Однажды кто-то крикнул под розгами: — "Федор Григорьевич! простите, я заниматься не способен". — "Прибавь ему, Огнев" ²⁾, — ответил на эту откровенность инспектор классов Ф. Г. Ницкевич. Покончив наказание, Ницкевич вошел в наш класс и сказал: — "такой-то заявил мне, что ему трудно заниматься; в вашем классе, я знаю, много сильных учеников по всем предметам; помогите товарищу и докажите ему, что он учиться может".

²⁾ Огнев — корпусный барабанщик из кантонистов, с особым увлечением исполнявший в классах ликторские обязанности; в ротах по этой части были свои артисты-каптенармусы.

Нужно заметить, что не только в нашем, но и в каждом классе, действительно, было несколько таких сильных учеников и Ницкевич не только их знал, но делал все, чтобы, возбуждая их любознательность, приохотить к занятиям тем или другим предметом. Для этого он сам подыскивал и выдавал кадетам книги из классной библиотеки, проверял прочитанное ими и, притом, при весьма поощрительной обстановке. Пользуясь "пустыми классами", когда не было преподавателя, Ницкевич, без всяких формальностей, вступал с кадетами в беседы о пройденном и прочитанном ими, вызывая их на состязания, откровенности и даже шутки. Помню, что уже во втором и в третьем классе (по нынешнему IV и V общий) более сильным из нас в каком-либо предмете Ницкевич поручал составлять небольшие сочинения по выбору самих кадет, или на заданную тему и по указанным им источникам ³⁾. Эти внеклассные работы мы читали на квартире Ницкевича, для чего раз в месяц он приглашал к себе по вечерам нескольких

³⁾ Очень хорошо помню, что первое мое сочинение было о германском императоре Фридрихе Барбароссе, этом покровителе наук, в глубокой старости принявшем участие в крестовом походе и о смерти которого существует столько поэтических легенд. Помню также, что в этот вечер читал свое довольно длинное стихотворение Ив. Ал. Боголюбов, нынешний директор Оренбургского корпуса, а тогда кадет Полтавского корпуса.

— 450 —

преподавателей, которые, тут же, за чаем, и разбирали наши сочинения. И до сих пор я с удовольствием и благодарностью вспоминаю об этих симпатичных вечерах и весьма для нас полезных занятиях, — полезных в особенности потому, что сильные ученики не стояли особняком и, не кичась своими познаниями, охотно делились ими с более слабыми товарищами. В то время на обязанностях ротных офицеров не лежали занятия с малоуспешными по классам кадетами. В этом деле мы сами должны были помогать друг другу. Не знаю, как было после, но при мне это добровольное и, конечно, совершенно даровое туторство составляло обычное явление в корпусе. По вечерам, во время приготовлений уроков, в "пустых классах" и, в особенности, перед экзаменами, эти неофициальные туторы, не жалея горла, а иногда и затрещин, усердно передавали своим товарищам премудрость "Пифагоровых штанов", тонкости Ньютонова бинома, хитрости квадратных корней, сообща долбили хронологию и прочее.

Не так давно, я случайно попал в одно закрытое заведение. В классах шли вечерние занятия по подготовке уроков. Я зашел в младший класс, где сидело около 15-ти исключительно слабых и малоуспешных учеников. Порядок был образцовый. Полусонные ученики, уткнувшись в тетради и книги, соблюдали тишину и безмолвие; официальный тутор-воспитатель, застегнутый на все крючки, чинно расхаживал между столами, по временам заглядывая в ученические тетради. Он никого не спрашивал, и его никто не беспокоил. При моем входе в класс, воспитатель оживился и, обращаясь к ученикам, спросил: "кто чего не понял?" Молчание. — "Такой-то, вы все поняли?" — Нет, ответил тот нерешительно. — "Чего же вы, собственно, не поняли?" — Я ничего не понял. —"Как же вы сидели целый час и меня не спросили?" — Я боялся вас беспокоить. — Воспитатель приступил к разъяснениям во всеуслышание, с беспрестанным обращением ко всем остальным ученикам. Словом, это был, по всем правилам и приемам, урок для всего класса по данному предмету, но не туторское приготовление — по одиночке и по группам. Едва воспитатель успел войти в свою роль, как раздался призыв к ужину. Занятия кончились, и как знать, многим ли они принесли пользу, многие ли приготовили свои уроки? Признаюсь откровенно, при этих невольно возникших вопросах, я вспомнил и пожалел о туторах из кадет. Конечно, они были самоучки-добровольцы, но их можно было без церемоний, в урочное и не урочное время, просить, хоть десять раз, повторять непонятое. Тутору-кадету это было чрезвычайно полезно; он учил и учился сам, нередко, правда, вперемежку с рекреациями и с шалостями. Но, ведь ученье, как растение, любит не только

— 451 —

свет, но и известный простор; оно же, как все живое, требует умелого и отвечающего его свойствам обращения.

Полагаю, что мной достаточно сказано, для выяснения того: как понимались наши способности и как относилось к ним начальство корпуса. Не берусь судить, правильна ли была принятая в нем классная система, но могу утверждать, что, при ее выполнении, в учащемся преимущественно поощрялись занятия тем предметом, к которому он выказывал природную склонность. "Пусть занимается чем-либо, лишь бы занимался с любовью, а раз явится охота к одному предмету — явится и к другим", так думали лучшие тогдашние преподаватели, а таких было не мало в нашем корпусе, благодаря тщательному их подбору почтенным Ницкевичем. Не знаю, был ли он ученым инспектором, но, несомненно, обладал административным тактом, педагогическим чутьем и верным пониманием порученного ему нелегкого дела.

В первые же годы открытия корпуса, Ницкевич съездил в Киев и в Харьков, и там подыскал для старших классов преподавателей, окончивших университеты этих городов ¹⁾.

¹⁾ Кроме Пильчикова, Белозерского, Воржанского, Котельникова, к нам оттуда же приехали еще Дейк (кенигсбергский студент) и Таксис, для занятия немецким и французским языками.

О некоторых из них я скажу в своем месте; тут же замечу вообще, что все они вели свое дело с величайшей добросовестностью; отдавали все свое время корпусу и горячо относились к умственному развитию и успехам кадет. В большинстве это были молодые люди, полные энтузиазма, частью увлекающиеся, но искренно желающие нам добра. Мягкие и благовоспитанные, они и на нас в этом отношении имели заметное воспитательное влияние, чего нельзя сказать о некоторых из наших воспитателях и учителях, дозволявших себе, как увидим далее, ручную расправу и оскорбительную для самолюбия фамильярность. Не стану утверждать, что наши познания в науках были тверже и основательнее ныне усваиваемых в корпусах; весьма вероятно, что средний уровень успехов, к которому теперь стремятся, выше и солиднее нашего, но, едва ли я преувеличу, сказав, что начитанности и общего развития у нас замечалось, как будто бы, больше. Читают, конечно, и теперь, но это чтение скорее подневольное, нежели добровольное. Зададут образцы — их и прочтут; мало того, эти же образцы, для поучения целого класса, до того усердно разжевываются преподавателем, что в них остается очень уж мало материала для самостоятельного мышления и художественного наслаждения учеников. При нас это делалось иначе; мы сами читали, что нам нравилось, и сами, как умели, оценивали беллетристические и даже научные сочинения.

— 452 —

Чтобы не быть голословным, назову нескольких из моих товарищей, которые считались между нами наиболее начитанными по разным предметам. В этом отношении Ош-цов [Ошлиянцев] особенно выдавался и увлекался до того, что не только прочел, но и составил комментарий на Библию и Коран. Другой его товарищ по классу, Р-вский [Рахубовский] постоянно возился с сочинениями по естествознанию и по книгам открыл, что улитки весьма питательны, и потому стал ими завтракать — "ради науки", не смотря на протест товарищей и запрещение начальства. Читающих сочинения по математике и физике было несколько; по географии и истории еще больше. Помню, как Малиновский, не особенно преуспевавший по другим предметам, выписал на свой счеть из Петербурга тогда весьма недешевых Беккера и Лоренца, зачитывался ими и даже в драках ссылался на примеры героев древней Греции и Рима. Я уже не говорю о том, что многие из нас, хотя это и не входило в программу преподавания, еще в корпусе прочли историю Малороссии Конисского, Маркевича, Бантыш-Каменского, "Запорожскую старину" Срезневского и Скальковского, народные песни Метлинского, сочинения Михайловского-Данилевского, Дениса Давыдова и прочих. По беллетристике читали много; Гоголя, Пушкина и Лермонтова заучивали наизусть и им подражали, кто прозой, кто стихами. Очень хорошо помню длинную и растрепанную фигуру "озлобленного поэта" Б-ского 2-го [Богаевский II Сергей], с Шиллером или Гете под мышкой, вечно декламировавшего свои переводы на русский язык этих и других немецких лириков. Повторяю, никто нас усиленно не наталкивал на все эти чтения, и если существовал в этом отношения надзор, то мы его не замечали. Хорошо ли это или дурно, не мое дело; я передаю только факты, бывшие, вероятно, и в других тогдашних корпусах, о которых, однако же, вне их стен, существовало мнение, будто бы, в этих заведениях царил мрак невежества.

Спросят, что же, однако, выходило из этой страсти к чтению? Выходило, отвечу я, большей частью полезное, весьма редко нежелательное, иногда забавное. Для иллюстрации, припомню и расскажу несколько случаев. Польза от нашего чтения была общая и частная, отдаленная и ближайшая. Развивая в нас художественное чутье, пытливость ума и, вообще, расширяя кругозор, чтение давало нам и в частности такие сведения, с которыми мы встречались в курсах специальных классов.

По совершенно справедливому отзыву И. Р. Тимченко-Рубана ¹⁾, полтавские кадеты первых выпусков, приезжая в Дворянский полк, обращали на себя внимание общей развитостью и знакомством

¹⁾ См. "Истор. Вестн." 1890 г., № 7. И. Р. Тимченко-Рубан отвозил из Полтавы в Петербург первые четыре выпуска.

— 453—

с иностранными языками. Я очень хорошо помню, как почтенный преподаватель тактики в Дворянском полку, полковник И. Я. Клуген, слушая наши ответы из военной истории, сперва сердился, а потом переменял гнев на милость, когда мы пускались в подробности, давно нам известные из Данилевского, Бутурлина и других.

— И откуда ты, камчадал, взял это? — спросил меня раз Иван Яковлевич, когда я ему ответил о партизанских действиях Фигнера.

— Из "Журнала военно-учебных заведений" ¹⁾, прочитанного мною еще в Полтаве, — доложил я полковнику Клугену.

¹⁾ Сколько помню в этом журнале было не мало статей, охотно читаемых кадетами. Потом этот журнал, как и многое у нас, замер и уступил место "Педагогическому Сборнику", издаваемому, с 1864 года, уже не для воспитанников, а для наставников военн. учеб. заведений.

Выходили и более серьезные недоразумения. Полтавец первого выпуска Ош-цев [Ошлиянцев], как я уже сказал, начитавшись Корана, завел речь о религиозных догматах с законоучителем Дворянского полка, известным и просвещеннейшим отцом Иоанном Рождественским. Ош-цев не пострадал, но тогда же наряжено было секретное дознание о преподавании Закона Божьего в Полтавском корпусе.

Комичнее кончилась начитанность моего товарища по классу, Воротынцева ²⁾. Чудак по натуре и простоватый по привычкам, Воротынцев более всего симпатизировал Суворову и никогда не расставался с его жизнеописанием, составленным пресловутым Фуксом. Когда нам предстояло ехать в кибитках и на долгих из Полтавы в Дворянский полк, Воротынцев, увлекаясь Суворовскими форсированными маршами, задумал и решил совершить это путешествие пешком и со всеми походными лишениями. До Москвы все шло благополучно; Воротынцев редко приседал в кибитку, спал не в ней, а рядом, на соломе, вставал раньше всех и проч. Под Москвой, однако же, Воротынцеву не повезло. Запутавшись в массе подходивших к заставе обозов, он потерял нас из виду и, как беспаспортный, попал в московскую полицию.

²⁾ Вышел в саперы, служил на Кавказе, где, до своей кончины, командовал пехотным полком.

Но, скажут, все это ребяческие увлечения и бессистемная затрата времени, в ущерб правильного и уравнительного прохождения школьного курса наук. Совершенно верно уже потому, что мы, во-первых, тогда действительно были ребятами и, во-вторых, потому, что тогдашние педагоги смотрели проще на дело и, вероятно, полагали, что их воспитательные приемы соответствуют данному времени. Отдавая предпочтение состязательной, а не уравнительной

— 454 —

системе, поощряя индивидуальные наклонности и не стесняя нашей пытливости, они по своему опыту знали, что товарищеский пример действует заразительно и выравнивает слабых по сильным; что общеобразовательная школа, как бы она превосходно организована ни была, даст только начало, а не все знания, наконец, что лишь любознательность, зародившаяся в школе, может послужить вернейшим залогом дальнейшего научного самоусовершенствования. Если затем припомнить, что прежние корпуса, более нежели нынешние, должны были заботиться о подготовке своих воспитанников на разнообразные поприща, на которых некоторым из них и приходилось действовать в предшествовавшее и, особенно, в минувшее царствование, то, быть может, не очень уж ошибалось тогдашнее корпусное начальство в своем стремлении придать научной подготовке кадет общеобразовательное значение, что, как было уже сказано, не противоречило тогдашним видам и целям правительства.

III.

Перехожу к воспитанию в Полтавском корпусе.

Если и теперь вопрос о том: как следует воспитывать юношество по многим статьям стоит открытым, то полвека тому назад он должен был составлять, и действительно составлял, одну из труднейших задач школьного дела.

Если при умственном образовании врожденным способностям юноше можно и должно давать известную свободу, то в области воспитания их приходится, напротив, сдерживать, осторожно и во время направлять, а не предоставлять собственному ходу, или посторонним внушениям, хотя бы товарищеским. Словом, нравственные качества, особенно в юношеском возрасте, столь разнообразны и, подчас, столь трудноуловимы, что только пристальный и искусный надзор может вовремя заметить то, что нужно исправить и направить в известную сторону воспитуемого, не ломая коренных и сильных задатков его характера. Обыкновенно полагают, что в кадетских корпусах, как закрытых заведениях, это достигается легче, при таких, по-видимому, благоприятных условиях, как: точная определенность воспитательных целей, однородный состав по происхождению и понятиям воспитанников, близость за ними надзора и строгость внутренних порядков, выполняемых с военной точностью офицерами-воспитателями. Ближе вникнув в дело, пожалуй, можно было бы привести несколько доводов против кажущейся легкости воспитания в корпусах; но это не входит в мою задачу, а потому, держась только фактов, я коснусь лишь вкратце сперва того: в чем в наше время состояла сущность программы корпусного воспитания,

— 455 —

а затем скажу: кем она выполнялась и с каким материалом приходилось иметь дело нашим воспитателям в Полтавском корпусе.

Тогда, как и теперь, устройство почти всех кадетских корпусов в главных чертах было одинаково. В их воспитательную программу входили те же начала, какие и ныне служат основанием для нравственного и физического развития кадет. Руководствуясь указаниями свыше, из нас, кадет, прежде всего предстояло подготовить преданных и усердных слуг Государю и отечеству, затем дать обществу и семье религиозных, убежденно-честных и вполне русских людей. Рядом с нравственным совершенствованием, должно было идти физическое развитие кадет, как будущих воинов и людей, не чуждых известного светского лоска и благоприличия. Короче говоря, имелось в виду внушить нам патриотические чувства, верное понимание государственных принципов страны, семейные и общественные добродетели, благородство души, чистоту нравов и твердость характера. Обо всем этом не раз объявлялось нам в приказах по корпусу, а нашим воспитателям вменялось в обязанность объяснять сущность столь обширной и весьма отвлеченной для юношеских понятий — этики. Сознаюсь откровенно, я, при всем желании, весьма затрудняюсь припомнить и передать: как все это нами усваивалось, понималось и запоминалось. Думаю, однако же, что не столько приказы и словесные внушения, которые, замечу кстати, плохо у нас запоминаются, сколько резкие случаи из обыденной жизни, надолго оставляя впечатление, влияли на склад наших нравственных понятий и руководили затем нашими поступками в дальнейшей жизни. В этом отношении пример наших воспитателей, конечно, имел преобладающее значение. Следя за ними с детским любопытством, а иногда и злорадством, мы, разумеется, должны были многое от них заимствовать, частью подражать, а частью и воздерживаться от подражаний.

Как я уже сказал, обыкновенно полагают, что состав корпусных воспитателей отличается однородностью и сплоченностью. Может, теоретически это и так, только с кадетской точки зрения каждый из них представляет свои особенности, редко ускользающие от тонкой и чуткой детской наблюдательности. Не знаю, как теперь, но в мое время сильные и слабые стороны каждого воспитателя мы подмечали очень скоро и оценивали их, быть может, не без шаржа, но в большинстве довольно верно. Воспроизвести с фотографической точностью образы и речи тех, кто, около пятидесяти лет назад, так часто служил причиной нашей веселости и огорчений, конечно, невозможно; однако же, представления о некоторых лицах и по сейчас настолько

— 456 —

живо сохранились в моей памяти, что я попытаюсь сделать им краткую характеристику.

Первым директором корпуса был назначен В. Ф. Святловский, перед тем занимавший должность батальонного командира в Московском корпусе ¹⁾. Маленький, худенький, нервный и болезненно-заботливый, Святловский настолько был опытен, что сразу понял дело и сумел его поставить, как следует. Сколько помню, Святловский очень часто посещал классы, но не вмешивался в эту часть, а предоставлял вести ее почти самостоятельно инспектору классов, Ницкевичу, голос и мнения которого ценил и в вопросах воспитания. Святловский лично следил только за занятиями кадет по иностранным языкам; чтобы побудить и заохотить их к этому, он, почти ежедневно являлся к обеду и ужину кадет, с которыми и заговаривал на ломаном французском языке с польским акцентом. По его же настоянию, мы должны были в известные часы объясняться между собой тоже по-французски. Это обыкновенно происходило в вечернюю рекреацию. Велись занятия так. За полчаса перед ужином, в роты приходили учителя французского языка Соссе и Таксис, а мы все, разбившись на несколько кучек, становились около своих репетиторов-товарищей, более сильных во французском языке, и должны были отвечать на предлагаемые ими вопросы. Соссе и Таксис обходили эти кружки, вступали с кадетами в разговоры и на следующий день задавали несколько новых фраз, которые тут же и писались на доске мелом. В этот-то обязательно-назначенный получас никто не имел права говорить по-русски, под страхом получить марку и остаться без последнего блюда за ужином. Вначале, когда в корпусе были только младшие классы, а в ротах не было полного комплекта, для занятия языками находилось и время, и возможность уследить за ними. Но уже на третьем году существования корпуса не было ни марок, ни французских фраз в ротах, хотя в классах преподаватели иностранных языков строго требовали от нас знания уроков, правильного произношения и очень уж много грамматики, которую, по правде говоря, мы знали весьма плохо.

¹⁾ Воспитание получил во 2-м кадетском корпусе, из которого выпущен офицером в пешую артиллерию. Затем поступил дежурным офицером во 2-й же кадетский корпус, где одно время заведовал классной частью ("Рус. Архив" 1878 г. и "Рус. Старина" 1886 г.).

Гг. Павловский и Рубан, в своих воспоминаниях, высоко ставят Святловского, как воспитателя. Судить об этом не берусь; знаю только, что тех назидательных и поучительных приказов, которыми он, будто бы, действовал на кадет, я решительно не помню, хотя до сих пор сохраняю в памяти уже

— 457 —

после Святловского прочитанный нам перед корпусом приказ о разжаловании в рядовые генерала Тришатного, за злоупотребления во внутренней страже, которой он командовал. Признаюсь, я и до сих пор хорошенько не понимаю: для чего нужно было знать детям-кадетам об этих злоупотреблениях, как не понимаю и того: для какой цели читали нам по утрам артикулы Петра Великого ¹⁾. Плохо понимая дух того времени и своеобразный язык этого уголовного кодекса, мы с недоумением слушали о всех этих "нещадных" колесованиях, четвертованиях, шпицрутированиях, аркебузированиях и т. п. Вскоре, однако же, чтение артикула было отменено, к немалому нашему удовольствию.

¹⁾ Артикул воинский 1716 года; часть воинского устава Петра 1-го, заключающая в себе законы о воинских преступлениях и наказаниях. В 1839 году, с изданием нового военного уголовного устава при св. военных постановлений, артикул был отменен, но нам продолжали его читать до 1843 года.

Чтобы закончить о Святловском, добавлю, что он, на сколько мог, заботился о доброй репутации корпуса, для чего старался ладить с полтавскими властями и поддерживал связи с обществом. Нашу церковь, годичные акты, домашние спектакли ²⁾ посещали многие, равно и кадет приглашали в семейные дома, на вечера, балы и проч.

²⁾ При Святловском в домашних спектаклях для кадет принимали участие исключительно корпусные офицеры и их семейства. Впоследствии же играли только кадеты, преимущественно в малороссийских пьесах Котляревского и Гр. Основьяненко, что, замечу, не делало из нас ни сепаратистов, ни ярых украинофилов, а лишь заохочивало к чтению и наблюдательности.

Совсем к другому типу принадлежал Струммило, назначенный после смерти Святловского директором нашего корпуса.

Грозный и грубый, он напоминал сурового строевика Аракчеевских времен и менее всего походил на педагога, хотя перед тем и служил в военно-учебных заведениях ³⁾. Струммило редко заходил в классы, хотя по своему и интересовался нашими успехами в науках. Хозяйство корпуса держал в большом порядке, требовал чистоты и тщательной пригонки одежды кадет, обращал внимание на выправку их и, являясь перед фронтом, чувствовал себя гораздо больше на месте, нежели в гостиных и в обществе, с которым на столько разошелся, что должен был оставить корпус, после своей бестактной выходки в дворянском собрании ⁴⁾. Тимченко-Рубан

³⁾ Струммило воспитывался во втором кадетском корпусе, был дежурным офицером в Дворянском полку и батальонным командиром в Аракчеевеском Новгородском корпусе, откуда и был назначен к нам директором.

⁴⁾ Струммило был католик. Вскоре после приезда в Полтаву он женился на богатой польке, отец которой почему-то не сходился с местным дворянством. Струммило, следуя примеру своего тестя, тоже держал себя высокомерно и в стороне от общества, но, по своему положению, должен был его посещать. Присутствуя на бале, накануне нового года, Струммило обиделся на одного из своих подчиненных, весьма рассеянного и застенчивого С-на, за то, что тот не его первого поздравил с новым годом, и во всеуслышание закричал на него: "болван, капитан, я вас арестую!" Когда это дошло до Петербурга, Струммило тотчас уволили в отставку и только впоследствии зачислили в запас армии. (Из официальной переписки, возникшей по этому делу в 1849 году).

— 458 —

в своих воспоминаниях говорит, что при Струммило телесные наказания усилились, а нравственность кадет значительно понизилась и дошла, будто бы, до того, что появилось воровство со взломом и проч. Может быть, это было позже, но при мне такого резкого перелома: ни в наказаниях, ни в нравственности кадет я не помню. Секли и наделяли кадет всяческими пинками в достаточном числе и до назначения директором Струммило. Проявлялись и до него грубости и шалости ¹⁾, но нецензурной брани между товарищами, как говорит о том г. Рубан, я положительно не помню; она едва ли могла и быть, хотя бы потому, что даже малороссийское простонародье к ней тогда не прибегало. Относительно воровства со взломом я решительно отказываюсь понять: что можно было ломать и воровать в корпусе, когда, по тогдашним правилам, все наши комоды и шкапчики были постоянно отперты и пусты, в запертом же цейхгаузе хранились только розги и старые сапоги. Пожива не особенно привлекательная даже для такого "негодяя", каким представляет г. Тимченко-Рубан кадета Гамзагурди, успевшего, будто бы, образовать около себя в корпусе целую шайку.

¹⁾ Помню, что вначале 1842 года, т. е. при Святловском, в тогдашнем старшем классе произошла какая-то весьма неблаговидная история и что почти все его кадеты, не смотря на то, что большинство их составляло наших фельдфебелей и унтер-офицеров, были жестоко, хотя и по секрету от нас, наказано розгами. Что это была за история — мы ее не узнали и много лет спустя.

Я очень хорошо помню Гамзагурди, он был у меня в отделении, а потому и позволяю себе рассказать довольно поучительную историю "Гамзагурдиевщины", память о которой, как мне известно, долго жила в корпусных преданиях. Гамзагурди скорее был несчастный, нежели в конец испорченный юноша и являлся не более, как козлом отпущения тогдашнего педагогического недомыслия. Гамзагурди был уверен и, кажется, не без основания, в своем черкесском происхождении. Его наружность, сильный характер и отчаянная удаль, обличали в нем буйного сына тогдашнего Кавказа ²⁾. По его рассказам, он и его брат, тоже кадет нашего корпуса, вывезены были из Аварии и отданы

²⁾ Гамзат-Бек Аварский, в родстве с которым считал себя наш Гамзагурди, был сподвижником известного Кази-муллы, поднявшего в тридцатых годах Дагестан и Чечню.

— 459 —

в один из батальонов новгородских кантонистов ¹⁾. Впоследствии, по ходатайству какого-то кавказского генерала, братьев Гамзагурди перевели в наш корпус. Тут-то бедный юноша и начинает рассчитываться и за свое черкесское происхождение, и за свое пребывание в кантонистах. Попал он к нам в корпус тогда, когда большинство из нас уже настолько подросло, что, став сознавать достоинство личности, начинало с гадливостью относиться к постоянным заушениям, происходившим у всех на виду. Мы знали, что это недозволено и, конечно, сочувствовали каждому смельчаку, дававшему, в той или другой форме, отпор нашим воспитателям, прибегавшим к ручной расправе. Таково было уже общее настроение среди кадет. Те же из них, которых секли часто, загрубев и утратив стыд наказания, готовы были идти с каждым протестантом на какую угодно затею, лишь бы насолить начальству и выказать ложно понимаемое молодечество. Словом, в корпусном муравейнике стало проявляться то, что нередко происходит и в более крупных массах; от долгих и постоянных ударов в одну сторону, они дробятся на части, выдвигают личности, группируют партии и выставляют коноводов ²⁾.

¹⁾ К нам в корпус были переведены еще несколько юношей из этого батальона. За недоказанностью дворянства, их вскоре опять перевели в кантонисты. Помню между ними Котовича. Этот весьма способный, тихий и красивый юноша уже через месяц стал общим любимцем в корпусе. Перевод его в кантонисты вызвал целую бурю между кадетами и начальство принуждено было отправить Котовича в Новгород ночью и по секрету от нас. Когда это мы узнали, то несколько дней не могли придти в себя от слез и горя. От Котовича мы знали, что его ожидает в Новгороде.

²⁾ Коноводы были в корпусе и до появления в нем Гамзагурди. Я их очень хорошо помню. Это были так называемые силачи и по здоровью, и по характеру.

Корпусное начальство не только это заметило, но и ему было замечено из Петербурга, откуда спрашивали объяснений причин значительного увеличения проступков среди кадет и указывали на необходимость противодействия. При обсуждении в воспитатель-ном комитете этого вопроса, было постановлено показать пример строгости на ком-либо из воспитанников. По совету подполковника Куна (штаб-офицер корпуса) для этого избран был Гамзагурди. "Как кантонист, он вынесет какое угодно наказание, как дикарь — его можно наказать в пример дворянским детям", — заключил свою речь решительный Кун, разумеется, не подозревая, что Гамзагурди, который об этом потом передавал своим товарищам, все это слышал, спрятавшись в комнате, где происходило заседание комитета. Эти-то и другие рассказы Гамзагурди и частые, нередко по одному только подозрению, наказания сделали из него в глазах кадет героя и мученика.

— 460 —

Повторяю, Гамзагурди не был нравственным уродом. Напротив, это был мальчик способный, с сердцем и не без известных правил. Восторгаясь Лермонтовым и Марлинским, он не дурно писал стихами и прозой, крепко держал данное слово и за товарищей готов был идти в огонь и воду. Из таких обыкновенно выходят те, что первыми кидаются на батареи и увлекают за собой других. Лаской и поощрением из них можно сделать многое; но бить их нужно умеючи и с оглядкой. Этой-то оглядки не было, и явилась в корпусе сперва "Гамзагурдиевщина", а потом десять лет спустя целый ряд более серьезных беспорядков, равносильных бунту и описанных в воспоминаниях Тимченко-Рубана.

Продолжаю характеристику начальствующих лиц.

Батальонным командиром в корпусе при мне был П. Ф. Пинкорнелли 1-й, уже человек пожилой, увешанный крестами и медалями за несколько кампаний. Службу он начал армейским юнкером, образование, как и его два родных брата, тоже корпусные офицеры, имел настолько скудное, что это замечали даже кадеты приготовительных классов. Зато был подозрителен до болезненности. Г. Тимченко-Рубан его прямо называет "страшной ханжей и малограмотным", хотя и не говорит, какое это имело последствие для нас, кадет.

В громадном большинстве мы поступали в корпус с весьма смутным религиозным образованием, и, не зная самых обычных молитв, приносили с собой скорее простонародное суеверие ¹⁾, нежели понятия о вере, в нравственном значении этого слова. У меня и до сих пор сохраняется в памяти, как мой сосед в младшем классе, Го-ий, на уроках немецкого языка ограждал себя крестами из воска и считал это вернейшим средством не быть спрошенным. Другие шли еще дальше, принося в классы для той же цели страстные свечки, ладан и пр. Некоторые даже составляли особые молитвы против всяческих напастей и для испрошения разных корпусных благ. Вскоре, однако же, наступил для многих из нас тот период, когда в юноше начинает пробуждаться, так сказать, поэтическая набожность, со всей ее прелестью, чистотой и таинственностью. Такое настроение не выносит постороннего вмешательства, а тем более начальнической регламентаций. Но "подозрительный", как мы звали доброго Пинкорнелли 1-го, смотрел иначе на это весьма деликатное дело. Началось с того, что ежедневные наши

¹⁾ Суеверие иногда действовало панически. Так, в 1843 году, кому-то из кадет показалось, что по корпусу разъезжает Баба-Яга и начальству стоило немало усилий, чтобы разубедить нас; успокоились мы только тогда, когда дознано было, что происходивший по ночам шум производила водокачалка в подвальном этаже корпуса.

— 461 —

молитвы перед дверями церкви, куда мы украдкой забегали по утрам, признаны были почему-то неудобными, и за нами стали следить. Затем, очень уж усердно начали соблюдать все праздники и водить нас часто в церковь, что в особенности утомляло кадет по вечерам, когда служение длилось иногда часа по два и более. В церкви же мы должны были стоять на вытяжку, за чем строго наблюдал Пинкорнелли и почти каждый раз с кого-либо взыскивал за отступление от этого правила. Такой формализм не замедлил дать свои плоды; из церкви, то и дело, стали выводить десятками мнимобольных; после церкви начинались насмешки, передразнивание и пр. Нашелся и такой школяр, как Пол-ко, который, пробравшись в ризницу, нарядился в рясу. Вскоре его исключили из корпуса, а городская молва, как это часто бывает, не замедлила раздуть это происшествие до легендарных размеров. Я уже упомянул, что в 1845 году поручено было свыше произвести в Полтавском корпусе дознание о причинах проявления среди его воспитанников свободомыслия. Не знаю, что выяснило это дознание, от себя же могу добавить, что в некоторых из нас религиозное настроение стало заметно слабеть именно с того времени, как началась указанная мною формалистика. Вообще же, Пинкорнелли был слишком бледной личностью, чтобы своим авторитетом влиять на нас, в ту или другую сторону, в деле нравственного воспитания.

Совершенно другим человеком был наш штаб-офицер, подполковник Кун ¹⁾.

¹⁾ Перед ним эту должность занимал Ал. П. Хрущев, воспитанник 2-го корпуса, саперный офицер, а потом известный Севастопольский герой и генерал-губернатор Западной Сибири. Хрущев от нас был переведен батальонным командиром в Московский корпус. ("Русский Архив", 1878 г., стр. 406).

Француз по происхождению, блестящий кадет 1-го корпуса и лично известный вел. князю Михаилу Павловичу ²⁾ по л.-гв. Волынскому полку, Кун имел все данные на не заурядную служебную карьеру. По-видимому, он и сам сознавал свое превосходство, что и выражалось в его отношениях к другим офицерам корпуса и в его неугомонной деятельности, проявлявшейся: то в подтягивании кадет, то в светских удовольствиях, то в страстных и рискованных охотах. Тогда говорили, что Кун, по своему пылкому нраву, имел несколько столкновений в полку и должен был перейти на службу в наш корпус. Как бы то ни было, но Кун сразу занял в нем выдающееся положение, как по своему образованию, так и по своему

²⁾ Кун был отличным стрелком и смелым охотником; его часто приглашали на придворные охоты; на одной из них он лишился нескольких пальцев на руке.

— 462 —

властному характеру. Свою роту, которой он командовал не долго, Кун держал в железных руках и был грозой для всех нас в те дни, когда дежурил по корпусу. Все хорошие и дурные кадеты ему отлично были известны во всех ротах, и он не оставлял в покое ни тех, ни других. Первым он оказывал внимание тем, что давал им на прочтение французские книги ¹⁾; над последними же он издевался с каким-то злорадством, нередко задевая самые чувствительные стороны их детского самолюбия.

¹⁾ Преимущественно исторического содержания, как, например, Тьера, Машо и др. Кун имел уроки французского языка и был весьма строгим преподавателем.

— "Нычипор, свинопас, беглый кантонист! забыл, как привели тебя сюда в рваных сапогах и в балахоне? Пошлем тебя в твою Перереповку и будешь ты опять гусей пасти!"

Так обыкновенно глумился Кун над своей жертвой.

Эти-то, иногда совсем неуместные, напоминания сильно возмущали кадет против Куна и заставляли забывать его серьезное образование, прямоту и смелость, от которой он потом и погиб. Когда кадеты узнали, что он утонул при поездке в лагерь во время весеннего половодья, то большинство, не стесняясь присутствием офицеров, открыто стало выражать свою радость. Лично я был многим обязан Куну; он ко мне весьма благоволил и ни разу не дозволил себе какой-либо оскорбительной выходки; но, помянув его добрым словом, справедливость обязывает меня сказать, что таких счастливцев в корпусе было не много. Вообще, при несомненных достоинствах, Куну не доставало того неуловимого качества, которое, даже при резкости и вспыльчивости воспитателя, вселяет к нему, не скажу любовь, потому что этим словом часто злоупотребляют, но симпатии и доверие детей. Как сейчас увидим, такие именно воспитатели встречались среди младших офицеров нашего корпуса.

В мое время командовали ротами: Филипьев [Филиппович И. К.], Ф. Н. Дубровин, Рихтер и В. Н. Линевич.

Капитан И. К. Филипьев, не смотря на русскую фамилию, был католиком и олицетворением невозмутимого спокойствия. Сек ли он кадет ²⁾ за проступки, ставил ли им нули за незнание арифметики, которую преподавал в младших классах, он также добродушно улыбался, как и тогда, когда по вечерам,

²⁾ В мое время ротным командирам предоставлено было, по своему усмотрению, наказывать розгами. Чаще всего это наказание назначалось за неуспехи в классах. Обыкновенно это делалось так. Ежедневно ротный командир получал из классной канцелярии подробную выписку о полученных кадетами баллах и против тех, кого нужно было наказать розгами отмечал NB (надо высечь). Эти списки читались перед ротой и каждый понимал, что значит NB. Так делалось в той роте, где я был.

— 463 —

охотно распевал со своей ротой: "Вдоль по улице широкой молодой кузнец идет"... Как теперь вижу его чистенькую, кругленькую, точно игрушечную фигурку, автоматически отбивающую кулачком в такт припева:

"Тук-тук, в десять рук!
Приударим, братцы, вдруг!"

Всегда ровный, справедливый и простой в обращении, Филипьев [Филиппович И. К.] весьма нравился кадетам и среди них пользовался большим авторитетом.

Ф. Н. Дубровин был переведен к нам из 2-го кадетского корпуса. Пять лет к ряду я пробыл у него в роте. Как это часто случается, кого ближе знаешь — к тому относишься благодушнее и невольно забываешь многое. Поэтому, о Дубровине у меня вообще сохранились только хорошие воспоминания, как о деликатном по натуре и безупречно-порядочном человеке. Не имея ярких особенностей, часто вспыльчивый и обидчиво-самолюбивый, Дубровин заботливо относился к кадетам своей роты, стоял за них горой и зорко следил за их здоровьем. С этой целью, между прочим, два раза в неделю осматривал белье и некоторых приглашал на секретные беседы, почти всегда оканчивавшиеся розгами ¹⁾. Когда Дубровин дежурил по корпусу, то слабосильным и малокровным кадетам его роты отпускались двойные порции за завтраком и за обедом. Не редко этих же кадет он приглашал к себе на обеды. Покупая на наши деньги лакомства, Дубровин сам следил за тем, чтобы не было никаких сомнений и недоразумений. В силу той же щепетильности, Дубровин, состоя преподавателем немецкого языка в младшем классе, никогда не выражал требований, чтобы его предметом занимались предпочтительно, как это делали некоторые другие преподаватели из наших воспитателей.

¹⁾ Не скажу, чтобы эта мера достигала цели; она не отучала, а скорее усиливала известный детский порок в тех, кто им страдал. Таких, впрочем, было весьма не много. О другом противоестественном пороке, встречающемся в закрытых заведениях, при мне в корпусе не было известно кадетам.

Замечу кстати, что почти все мы, полтавцы, приезжали в Дворянский полк в известном отношении невинными и стыдливо-чистыми юношами, хотя многие из нас уже и достигали шестнадцатилетнего возраста.

Капитан Р-ъ [Рихтер Е. К.] и до сих пор здравствующий, командовал 2-й ротой. Крепкий и горячий немец, он сильно напоминал гувернеров и надзирателей частных пансионов доброго старого времени, в которых разные "пфеферы", "фернапиксы", "фухтеля" и проч., были в большом ходу и усердно культивировались на благородном теле русского юношества. Свою роту Р-ъ держал в ежовых рукавицах. Где он получил образование

— 464 —

не знаю, но в мое время он имел в младших классах уроки немецкого языка.

В. Н. Линевич командовал неранжированной ротой. По наружности, приемам и понятиям это был скорее старый и опытный "дядька", нежели утонченный воспитатель, хотя в этой должности он и состоял в Московском корпусе со дня своего производства в офицеры артиллерии. Сильно облысевший и помятый жизнью, крикливый, но неречистый, он избегал длинных поучений и нередко поражал нас их краткостью и наглядностью. Привожу один из многих случаев, о котором дольше других помнилось в корпусе.

Кадет С-в сделал какой-то выдающийся проступок и все со страхом ожидали что-то будет, когда Линевич явится в роту.

— Рота, строиться! — скомандовал своим картавым голосом почтенный Василий Николаевич.

— С-в, вперед!

Бледный и трепещущий С-в стал перед ротой.

— Мерзавец! Бот тебе! (трах-трах). Ступай на место; рота расходись! — скомандовал, как ни в чем не бывало, уже совершенно спокойным голосом Линевич.

Преподавая арифметику в младших классах, Василий Николаевич тоже держался простейших способов обучения, для чего приносил в классы орехи и камешки, которые и должны были служить пособием при разрешении задач по именованным числам. Василий Николаевич, которого я знал, как соседа по имению, женившись в Москве чуть ли не с самого производства в офицеры, имел большую семью и весьма ограниченные средства. Это, однако же, не мешало ему и его почтенной супруге Наталье Игнатьевне, которая, кажется, и до сих пор живет в Полтаве, быть гостеприимными и радушными хозяевами. Каждый праздник у них всегда бывало по несколько кадет в отпуску, которых угощали с истинно московским хлебосольством. Упоминаю об этом потому, что тогда отпуска были большой редкостью. Только несколько кадет имели знакомых и родных в Полтаве, а о загородных отпусках никто не смел и подумать, как о величайшей роскоши, которая, по тогдашним правилам, строго воспрещалась. Наши воспитатели, нужно отдать им справедливость, старались, на сколько могли, смягчать нашу монастырскую отчужденность, — брали нас по праздникам в свои семьи, а некоторых вывозили и в полтавское общество. Чаще всего кадеты посещали дом губернатора, добрейшего Ознобишина, предводителя дворянства Капниста и проч.

В той роте, где я был, за мое время переменилось достаточное число офицеров-воспитателей. Хотя я их всех очень

— 465 —

хорошо помню, но скажу лишь о тех, которые более ярко выступали на однообразном фоне кадетской жизни.

Начну с поручика И. Р. Тимченко-Рубана, воспоминания которого, как выше сказано, напечатаны в "Историческом Вестнике". Замечу кстати, что эти воспоминания весьма мало касаются того времени, когда я был в корпусе.

Между тем, об этой поре, как говорит г. Павловский, менее всего сохранилось даже официальных сведений ¹⁾. Об этом можно только пожалеть и вот по каким соображениям.

¹⁾ "Рус. Старина" 1886 г., т. XII.

Проследив все наши начинания во всех сферах государственной и общественной деятельности, невольно задаешь себе вопрос: почему мы, всегда так ревностно принимаясь за всякое новое дело и находя для него вполне пригодных людей, вскоре охладеваем, довольствуемся рутиной и, нередко, проваливаем нами же созданное и поставленное на ноги детище? К сожалению, этой же участи не избежал и Полтавский корпус. Какие были тому причины, г. Рубан не дает объяснений; но в его воспоминаниях с наивной правдивостью передана именно эта наша печальная особенность, и читая их, не хочешь верить: как все эти когда-то полные энергии люди, заживо вымирая, своими же ослабелыми руками разобрали то, над чем с такой любовью и увлечением трудились в течение многих лет. Пожелав, чтобы подобные явления не повторялись, хотя бы в нашей школьной жизни, будем продолжать наш рассказ о минувшем времени.

О Тимченко-Рубане, как воспитателе и человеке, от себя скажу не много. Он был таким, каким является в своих воспоминаниях и с сильной, и со слабой стороны. Среди наших офицеров, Рубан отличался жизненной опытностью, не знаю уж почему, присущей бывшим кадетам Павловского корпуса, в котором Рубан получил воспитание. Мне, по крайней мере, часто приходилось встречать в прежних кадетах этого корпуса, так сказать, хозяйственную жилку ²⁾. Беседы г. Рубана с кадетами постоянно вращались в сфере разных практических сноровок по части скромного хозяйства тогдашнего армейского офицера. Эти указания были не лишними, если припомнить, что в наше время кадет в течение своего долголетнего пребывания в корпусе не имел права иметь на руках деньги и лично ими распоряжаться. В этом отношении мы выходили из корпуса совершенными младенцами, что нередко печально отзывалось на наших финансовых бюджетах, в особенности, когда мы попадали в гвардейские и кавалерийские части.

²⁾ В войсковых частях я помню многих бывших Павловских кадет на должностях казначеев, квартирмейстеров, хлебопеков и проч.

— 466 —

Поручик Янкович, друг Рубана и также бывший кадет Павловского корпуса, знакомил нас с другой стороной практической жизни. Мягкий, представительной наружности, часто посещавший полтавское общество, он казался нам самым благовоспитанным между нашими далеко не светскими воспитателями, и в этом отношении служил кадетам образцом. Янкович охотно беседовал с нами о разных приличиях света, следил за нашими уроками танцев и иногда сам принимал в них участие.

Тимченко-Рубан и Янкович прежде служили в артиллерии и были весьма полезными преподавателями в корпусе по истории и геометрии.

Иным пошибом отличались В. И. Дудышкин, В. В. Наружный [Нарежный В. В.] и В. С. Клименко, также мои ротные офицеры.

Дудышкин, рационалист и математик по складу ума, являлся поучительным примером того, чего можно было достигнуть путем самообразования, даже в то глухое время. Произведенный в саперные офицеры и квартируя со своим батальоном в разных захолустьях, Дудышкин в несколько лет успел на столько пополнить скромное кадетское образование, что, по своим разносторонним и серьезным познаниям, мог потягаться с любым специалистом. Кроме физики и алгебры, Дудышкин преподавал в корпусе ботанику. Составленные им по этим предметам записки могли бы и теперь служить образцом в высшей степени добросовестного и так сказать любовного отношения учителя к своему делу ¹⁾. Кстати замечу, что по большинству предметов преподавания мы печатных руководств не имели и должны были готовиться к урокам по классным заметкам, составлявшимся за учителями. Скорее угрюмый и нелюдимый, нежели сообщительный, Дудышкин, однако, пользовался большим доверием начальства и кадет. К нему часто обращались за советом и весьма дорожили его мнением. Что скажет, бывало, Дудышкин, то, наверно, исполнялось. Помню, как-то раз, кадеты не приготовились по алгебре; Дудышкин обиделся и заявил, что прекращает чтение и предоставляет нам самим проходить курс. Не смотря на то, что это для многих из нас было не по силам, никому не приходило на мысль жаловаться и ходатайствовать об отмене столь стеснительного распоряжения. Работая вдвое, мы, при помощи туторов, о которых я упоминал, хотя и с грехом пополам, одолели один из трудных отделов алгебры, и только тогда Дудышкин снова начал

¹⁾ Эти записки Дудышкин имел терпение переписать своим прекрасным почерком и литографическими чернилами; руководство было снабжено им же художественно-исполненными рисунками растений и проч.

— 467 —

ходить на уроки. Вообще, действуя на самолюбие, он возбуждал в нас любовь к труду, правдивость, совестливость и проч.

Наружный [Нарежный В. В.], не без основания, заставлял кадет не только себя бояться, но и остерегаться. Угловатый и грубый, мелкий и жесткий по натуре, он радовался проступкам кадет и видимо находил удовольствие в их наказаниях. По этой части он был в своем роде артист и расправы производил особым способом, известным у нас под названием "кукуньки".

— Кукунька идет! — кричит, бывало, Наружный, хватая голову своей жертвы под левую руку, а правой нанося ей удары. Надо было видеть, с каким сладострастием клевал свою добычу осверепелый Наружный, чтобы почувствовать к нему невольное отвращение.

Не меньшую антипатию внушал к себе Наружный и потому еще, что у него водились так называемые "любимчики" из кадет. Мы их подозревали в шпионстве, хотя, в сущности, доносить о нас было нечего. В то время никаких тайных и запрещенных проступков в корпусе еще не было; мы не курили, в карты не играли, скопом и заговором не действовали; правда, над начальством потешались, но этого настолько не скрывали, что многие из воспитателей знали свои прозвища и даже иногда заставляли себя "представлять" таким талантливым по этой части школярам, как Белинский, Ломаковский [Ломаковский Г.] и др. Наружный, конечно, не принадлежал к этим благодушным, ибо знал за собою то, что обнаружилось только много лет спустя после его воспитательной деятельности. Но, chaque verite n'est pas bonne a dire, а потому скажу лишь, что Наружный был хорошим преподавателем геометрии, требуя не только знания, но понимания и практического приложения теорем этой, по его выражению, "науки порядка".

В. С. Клименко настолько памятен всем нам, что вероятно, многие и до сих пор видят перед собой его своеобразную наружность. Большеголовый, с орлиным носом, на тонких, в обтяжку и колесом, ножках, с вечно протянутыми вперед увесистыми кулаками, этот маленький живчик, проворно бегая утиной развалкой, зорко следил за нашими шалостями и внезапно казнил "ракалий".

— Что, ракалия, не ожидал! Вот тебе раз "бычок", вот тебе два, — методически отсчитывал Клименко своими пальцами-"утюгами", или с не меньшей ловкостью давал вдогонку "киселя", к общей потехе всей роты.

Но все эти "бычки", "подножки" и "кисели", хотя подчас и были чувствительны, но искупались тем благодушным юмором, с которым они раздавались всегда прямым и никому не делавшим исключений, добросердечным Василием Семеновичем.

— 468 —

— Я знать не хочу, кто шумел; но вы не остановили шума, значит, все виноваты и все должны отвечать! — так обыкновенно пояснял Василий Семенович свои огульные взыскания с роты, выставляя всех нас на штраф.

Вообще, Клименко принадлежал к питомцам той суровой и крутой школы, из которой вышли такие деятели, как Аракчеев, Клейнмихель и другие бывшие кадеты 2-го корпуса, воспитанники которого, еще в пятидесятых годах, носили характерное прозвище — "деревяшек". Рассказы Клименко, передаваемые без горечи и озлобления, о своих учителях, о скудной во всех отношениях корпусной обстановке его времени, о заброшенности и одичалости тогдашних кадет, заставляли нас сравнивать былое с настоящим и, конечно, отдавать предпочтение нашему, не в пример лучшему, положению. И, действительно, между корпусами тридцатых и сороковых годов уже существовала большая разница во многих отношениях; между тем это не всегда и не всеми имеется в виду, когда заходит речь о традициях этих заведений. Клименко следил за тогдашней литературой и мастерски читал нам на своих дежурствах Гоголя, Соллогуба, Грибоедова и проч. Служа прежде в саперах, Клименко быль силен в математике, но уроков в корпусе не брал.

— Отчего вы, Василий Семенович, не желаете иметь уроков? — спрашивали его кадеты.

— Оттого, что эти занятия не по моему характеру, — простосердечно сознавался Клименко.

Самообладанием он, действительно, де отличался и я очень хорошо помню, как однажды его горячность зашла слишком далеко и поставила в крайне неловкое положение.

За шум, наша рота была поставлена на штраф. В подобных случаях мы знали, что малейший шорох в рядах приводил Клименко в исступление, а потому старались, что называется, замирать на месте.

Когда нас выстроили, в роте не было большого школяра Ил-ко [Ильенко Василий], который, ничего не подозревая, влетел в залу, выделывая антраша мазурки.

— Становись, "животное", на колени, сюда, перед роту! — с яростью крикнул Василий Семенович.

Ил-ко [Ильенко Василий] беспрекословно исполнил приказание.

— Эрик! Поди сюда; дери его за уши.

Служитель из латышей приблизился к Ил-ко [Ильенко Василий], но стоял, как окаменелый.

— Я тебе, приказываю, каналья! Убью, если не исполнишь.

— Воля вашего благородия, но солдату не дозволяется обижать господских детей. Я присягал...

Рота была распущена со штрафа, Ил-ко был прощен, но,

— 469 —

однако же, почтенный Василий Семенович и мы, кадеты, долго помнили и чувствовали, что вышло что-то не ладное. Подобные сцены, как я уже сказал, действуя на нас гораздо сильнее разных поучений, заставляли задумываться и сопоставлять факты с прописной моралью.

Об остальных офицерах-воспитателях, большинство коих были артиллеристы и саперы, скажу только, что почти все они, с малыми видоизменениями, держались тех же приемов обращения с кадетами, — обращения крайне неровного, зачастую неожиданно переходившего от мирных бесед к боевым расправам. Могло ли, однако же, быть иначе? Чтобы решить этот вопрос необходимо припомнить, что в то время от воспитателей-офицеров прежде всего требовалась служебная исполнительность, при которой усердие должно было предпочитаться всему остальному ¹⁾. Затем, не надо забывать, с каким материалом тогда приходилось иметь дело в корпусах. Поступавшие в эти заведения дети, в громадном большинстве, вырастали в патриархальной простоте. Предоставленные самим себе и окруженные крепостной дворней, они видели лишь одни отрицательные примеры нравственности; своевольничали, грубили и редко получали понятие о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести.

¹⁾ "Les services et le zele ddoivent l'emporter sur l'instruction" (служебные обязанности и усердие должны быть предпочитаемы просвещению). Из резолюции императора Николая, положенной на записке, по его повелению составленной А. С. Пушкиным: "О воспитании в России".

Воспитание в общественных и частных школах было не лучше, а, пожалуй, еще и того хуже. До поступления в корпус я побывал в немецком пансионе и в гражданской гимназии. По сравнению с Полтавским корпусом эти заведения не выдерживали критики; обучением и воспитанием в них руководили до крайности устаревшие учителя и надзиратели из берейторов, каким бесспорно был г. Капеллер, содержатель частного пансиона при Черниговской гимназии. Их воспитательные приемы имели скорее отрицательное, нежели положительное, значение. О тогдашних уездных училищах и говорить нечего; по их обстановке и нравам, они сильно напоминали быт бурсаков, описанный Гоголем в его повести "Вий". Получив большинство юношей из таких-то учебных заведений и полудиких хуторов, корпусному начальству, разумеется, было не до тонких педагогических приемов ²⁾. Чтобы придать этой разношерстной массе хотя бы внешний порядок, ему оставалось держаться крутой дисциплины и суровых карательных мер.

²⁾ Замечу, что из великорусских губерний к нам поступали наиболее благовоспитанные юноши, как. напр., Голенищев-Кутузов [Кутузов], Барсов, Копылов, Михайлов [Михайлов И.], Кондырев и друг.

— 470 —

Существует мнение, будто бы, прежний режим кадетских корпусов способствовал выработке в кадетах характера, воли и цельного, корпоративного, духа. За давностью лет, проверить справедливость этого мнения довольно трудно; вероятнее же всего, что оно, основываясь на отдельных примерах и преданиях, с течением времени стало преувеличиваться и не в меру обобщаться, как все давно минувшее и хорошо позабытое. Бесспорно, что в прежнее, и даже в мое время встречались цельные и устойчивые натуры между кадетами; не отрицаю, что некоторым из них удавалось впоследствии доказать справедливость афоризма, в силу коего не столько ум, сколько воля и характер ведут к успеху в жизни, но в то же время могу утверждать, что таких было весьма немного между моими однокашниками, как и вообще достигнувших потом на разных поприщах видного положения ¹⁾.

¹⁾ В настоящее время, сколько мне известно, из бывших кадет Полтавского корпуса в генеральских чинах состоят на службе 26 человек; почти все они окончили образование в военных академиях; из числа их: г.-л. Лейхт состоит председ. глав. воен. суда; г.-л. Величко — помощником начал. глав. штаба; г.-л. Шаликов и г.-м. Маслоковец — губернаторами; г.-л. Шмит и г.-л. Бискупский начальниками дивизий. (См. приложение 1). Из умерших упомяну: о сенаторе г.-л. Старосельском (IV вып.), добрая память о котором и до сих пор сохраняется на Кавказе, как о бывшем начальнике главного управления по гражданской части в этом крае; о г.-л. Яковлеве (I вып.), бывшем управляющем делами главного комитета по образованию и устройству войск и о г.-м. Кондзеровском (V вып.), бывшем начальником Константиновского военного училища. Бывшие же полтавцы: Ив. Ив. Красовский (І выпуска) и В. Д. Левшин (V вып.) служили по гражданскому ведомству и занимали места Томского и Ярославского губернаторов.

Итак, не принимая в расчет меньшинства, от природы наделенного задатками сильной воли, посмотрим: представлялись ли благоприятные условия для укрепления и выработки характера в кадетах моего времени.

Известно, что для этого требуется борьба, нужда и препятствия. Спрашивается: где же кадет со всем этим мог встретиться? В корпусе мы жили на всем готовом и по раз заведенному порядку, тщательно устранявшему и облегчавшему все препятствия. Все же, что происходило вне стен заведения, нас вовсе не касалось; даже о родном и близком нам круге, с его интересами, мы узнавали из редкой, подцензурной, переписки; не бывая же в отпусках, мы отвыкали от жизненных невзгод, нередко забывали нашу домашнюю обстановку и становились чужаками к своей семье. Положим, что труд, ученье и дисциплина приучали нас к некоторому навыку в работе, к внешнему порядку, к послушанию в массе. Но ведь многие из нас, как сыновья помещиков, учились не по нужде и не из-за

— 471 —

куска хлеба; что же касается подчинения корпусным требованиям, то, кто же того не знает, как часто и легко они обходились и как редко встречались случаи, вызывающие на борьбу с начальством. Мне несколько раз приходилось слышать от сторонников старых корпусов, что в этой-то борьбе с начальством главным образом и формировались те спартанцы, о которых сложилось столько баснословных рассказов о их стоицизме под розгами. Отсюда, будто бы, вытекал и тот крепкий товарищеский дух, коим навсегда связывались кадеты - однокашники. Быть может прежде так это и было, когда в нашей армии офицеров, произведенных из кадет, было весьма немного; в мое же время, сколько помню, товарищеская спайка держалась лишь до тех пор, пока мы оставались под одной кровлей и под воздействием одних и тех же злоб дня. Уже приезжая в Дворянский полк и разбиваясь по разным ротам, губернские кадеты вскоре утрачивали свои местные особенности и, редко держась своих прежних однокашников, избирали новых друзей-приятелей из других корпусов. То же самое происходило и по выпуске нас в офицеры, когда мы разъезжались в отдаленные концы России и попадали в разные части армии. Тут уже сохранить тот узко-корпоративный дух, каким, например, проникнуты правоведы, было невозможно и едва ли желательно для общегосударственных целей. Служба и обиход войскового быта требовали от общества офицеров сплоченности, а не разъединения на полтавцев, новгородцев, полочан и проч. Под напором этих-то требований корпусный цемент уступал место иным связям, уже обоснованным частью на общности интересов такой широкой семьи, как наша армия, частью на других чисто житейских соображениях в расчетах. Тем не менее, жизнь не у всех нас окончательно изглаживала воспоминания о корпусе, о некоторых товарищах и воспитателях. Не в обиду, однако же, моим однокашникам, скажу, что наши воспитатели дольше помнили о нас, нежели мы о них. Многие из этих почтенных людей, были искренно убеждены, что делали нам только добро, и весьма огорчались, когда им в этом приходилось разочаровываться.

Я помню несколько случаев таких разочарований и один из них до сих пор у меня перед глазами.

Шли окончательные экзамены перед нашим отъездом в Петербург. Мы сидели в классе русского языка, преподаваемого весьма симпатичным и талантливым Л. О. Корженевским. Поэт в душе и на деле, он и для наших сочинений избегал выбирать темы реального содержания. На этот раз нам было задано инспектором классов Ницкевичем изложить наши чувства, покидая корпус. Началось чтение написанного. Долго слушал

— 472 —

Ницкевич и, наконец, не выдержал. Когда Пет-вский окончил чтение своей горячо и откровенно высказанной исповеди, Ницкевич обратился к нему и голосом, полным слез, сказал: "и все это за пять лет наших тревог, забот и огорчений!.."

— Я написал, что чувствовал и более всего боялся огорчить вас, Федор Григорьевич, ложью и неправдой, — ответил Пет-вский [Петровский А. Ф.].

— Спасибо и за это! Будем утешаться хоть тем, что мы не приучали вас к притворству и лицемерию, — добавил Ницкевич, совсем уж рыдая.

И Ницкевич быль прав. Систематически нас не приучали к фальши, к шаблонной фразеологии, к смотровым тонкостям и проч. Но, опять-таки, говорю о моем времени и исключительно о Полтавском корпусе, стоявшем тогда особняком. Высшие лица редко посещали наше губернское захолустье, а потому на показную часть в корпусе мало обращалось внимания. Фронту нас обучали умеренно, и мы, приезжая в Дворянский полк, оказывались настолько плохими строевиками, что нас называли "статскими". Впрочем, мы скоро подтягивались и не портили фронта Дворянских батальонов.

На гимнастику, игры и вообще физические упражнения в Полтавском корпусе не особенно налегали. В этой отрасли воспитания, сколько помню, принимали более горячее участие наши гражданские учителя, нежели офицеры-воспитатели. Так, почтенный француз Соссе почти ежедневно являлся в наш корпусный сад, где, без устали, руководил нашими играми, награждая лучших бойцов в городки, лапту и мячик пряниками, которыми всегда были полны его карманы. Другой учитель Ф. П. Дейк охотно бился с нами на рапирах и эспадонах, иногда входя в истинный азарт немецкого бурша. Танцам нас обучать m-r Saint-Martin, настоящий джентльмен по наружности и манерам. Бывший военный и, кажется, кавалер почетного легиона, он, однако же, требовал от нас хореографических тонкостей и часто повторял на уроках: ne soyez pas soldats — soyez — gentilhommes. Гражданским же преподавателям мы обязаны и тем, что выходя из корпуса, не были чужды того, чего, по отзывам нынешних педагогов, не достает современным юношам; разумею воспитательное значение возможно осмысленного прохождения и усвоения политических предметов преподавания в средне-учебных заведениях. Я уже сказал, что по истории большинство из нас читало много и охотно, чему, конечно, способствовали наши учителя. В старшем классе историю преподавали гг. Пильчиков и В. М. Белозерский. Хотя в программу курса входила лишь часть Русской истории, но эти высоко-честные и безупречно-чистые наставники,

— 473 —

принадлежа по своим убеждениям к только что возникавшему тогда славянофильству, воодушевляли и нас той горячей любовью ко всему родному, на которую так способны юноши, если с этой стороны умело затрагивают их сердца и мысли. Уже тогда мы восторгались той ролью, какая предстояла России в разрешении славянского вопроса. Правда, по тогдашним политическим соображениям, увлечение славянскими идеями вскоре признано было опасным и против их распространения приняты были крутые меры; но это случилось уже после нашего выезда из Полтавы ¹⁾.

¹⁾ В. М. Белозерский в 1847 году, как один из членов иево-Мефодиевского общества, был выслан на жительство в Петрозаводск.

Чувствую, что, передавая об этом, я как бы подтверждаю все недостатки корпусного образования, о которых мне не раз приходилось слышать и читать. Обыкновенно, прежнее корпусное образование упрекают в отсутствии солидности, в полупознаниях, в верхоглядстве. Все это в известной степени справедливо, хотя больше с теоретической, а не с фактической, точки зрения. Ведь и ученики тогдашних гражданских общеобразовательных заведений, в большинстве, не могли похвалиться основательностью своих познаний; по способу же преподавания и учительскому составу эти заведения, по общим и совершенно справедливым отзывам, стояли гораздо ниже кадетских корпусов. Как бы то ни было, но приобретаемых нами в Полтавском корпусе познаний достаточно было, чтобы многим из нас успешно оканчивать академическое образование ²⁾, некоторым приобрести известность в ученом мире (Величко, Шкляревич, Флоренсов) и заявить себя серьезными и полезными преподавателями (В. Ф. Барсов, Ряднов, Шкляревич и др.) ³⁾.

²⁾ С 1851 по 1890 год, во всех наших военных академиях из бывших полтавцев окончило курс около ста пятидесяти офицеров, т. е. более 10% из всего числа произведенных за пятьдесят лет в офицеры (см. прилож. II).

³⁾ Пишу по памяти, а потому прошу извинить за пропуск, вероятно, многих.

Защищать полузнание, конечно, никто не станет; но и оно иногда бывает полезнее исключительной, хотя быть может и очень серьезной, односторонности. Эта последняя опасна тем, что юношество, при встрече с новыми мыслями, легко поддается стороннему влиянию и нередко способно увлечься мечтательными крайностями всяческих теорий. И в сороковых годах общественная мысль не спала, и наша журналистика работала в известном направлении; но, путем чтения и бесед с нашими преподавателями, мы настолько были ознакомлены с сущностью волновавших тогда русскую жизнь вопросов, а следовательно и гарантированы от увлечений новизной и заманчивостью их, что

— 474 —

почтенный отец Сияльский, перед нашим отъездом в Петербург, мог, от лица всех наших воспитателей, совершенно спокойно сказать нам в напутствие: "будьте чисты яко голуби и мудры яко змии". Конечно, я далек от того, чтобы решать: в какой мере каждому из нас удалось в жизни остаться верным этому евангельскому завету. От себя лишь скажу, что соблюсти его в то время, по-видимому, было легче, нежели теперь.

В заключение считаю нужным упомянуть и о том воспитательном значении, какое имели для нас, кадет, посещения корпуса императором Николаем, нашим главным начальником, великим князем Михаилом Павловичем, и его начальником штаба, Я. И. Ростовцевым. О той суровости, про которую сложилось не мало преданий, не было и помину. Напротив, государь и великий князь, оставаясь по несколько дней в Полтаве и беспрестанно заходя в корпус, величавой простотой и сердечным обращением с кадетами производили на них чарующее действие, навсегда сохранявшееся в их памяти. Начавшись юношескими восторгами и поклонением, этот культ переходил потом в сознательно-безграничную преданность, подвигами мужества и верностью долгу многими полтавцами на службе доказанную ¹⁾.

¹⁾ В последнюю войну не малое число бывших воспитанников Полтавского корпуса получили Георгиевские кресты и другие награды за боевые отличия.

М. А. Д.

— 475 —

ПРИЛОЖЕНИЯ

Из бывших кадет Полтавского корпуса в генеральских
чинах состоят на службе:

Генерал-лейтенанты:

1) А. Ф. Петровский. Командир бригады кавалерии запаса — III-го вып. из корпуса (1847 г.)

2) М. А. Домонтович. В ведомстве военно-учебных заведений — (III)

3) С. А. Лейхт. Председатель Главного военного суда — (IV)

4) М. Я. Шаликов. Эриванский губернатор — (IV)

5) А. О. Шмит. Начальник 16-й пехотной дивизии — (V)

6) Я. Ф. Невадовский [Невадовский И. Ф.]. Начальник 9-й местной бригады — (V)

7) Ф. К. Величко. Помощник начальника Главного Штаба — (VI)

8) К. К. Бискупский. Начальник 2-й гренадерской дивизии (Георгиевский кавалер) — (VI)

Генерал-майоры:

9) А. И. Лепарский. Помощник окружного интенданта — (II)

10) И. А. Боголюбов. Директор Оренбургского кадетского корпуса — (IV)

11) А. Вейсбах. В корпусе жандармов — (VI)

12) Н. А. Маслаковец. Оренбургский губернатор — (VIII)

13) В. Н. Шкляревич. Постоянный член комитета Главного Артиллерийского Управления — (VIII)

14) В. Н. Оноприенко [Оноприенко В. И.]. В корпусе жандармов — (VIII)

15) М. Н. Красковский. Начальник окружного арсен. склада — (VIII)

16) И. И. Филипенко. Совещательный член Артиллерийского комитета Главного Артиллерийского Управления — (IX)

17) А. Г. Фертов. Военный судья — (XI)

18) К. К. Македонский. Военный прокурор — (XI)

19) М. Н. Рындин. Начальник отдела Главного Инженерного Управления — (XI)

20) Л. Ф. Костенко. Заведующий Азиатской частью в Главном Штабе — (ХII)

21) К. А. Баиов. Начальник штаба 9-го армейского корпуса — (ХII)

22) П. Н. Баженов. Начальник штаба 14-го армейского корпуса — (ХIII)

23) Я. Д. Малама. Начальник штаба Киевского округа (Георгиевский кавалер) — (XV)

24) К. О. Разгонов [Разгонов К. И.]. Начальник Амударьинского отделения — (XV)

26) Е. Д. Евреинов [Евреинов Л. Д.]. В Удельном ведомстве — (XVI)

26) П. З. Костырко. В Главном Артиллерийском Управлении — (XVIII)

— 476 —

II.

Из бывших воспитанников Полтавского корпуса и Военной
гимназии окончили академии:

1) Николаевскую Генерального Штаба: (С 1851 г. по 1890 год). Чернявский, Антонов, Зеленский, Шмит, Бискупский 1-й, Домонтович, Шаликов 1-й, Лучницкий 1-й [Лучницкий Д.], Величко, Кучеров, Маслаковец, Абельдяев, Кондзеровский, Баиов, Фертов (и юридическую), Лучницкий 2-й [Лучницкий М.], Боголюбов, Кружилин, Гржимайло [Гржимайло А. И.], Баженов, Костенко, Соболевский (и юридическую), Скаржинский, Малама, Евреинов 1-й, Кащенко, Разгонов [Разгонов К. И.], Ставровский (георгиевский кавалер), Милорадович, Андриянов (георгиевский кавалер) [Андреянов М. Е.] ¹⁾, Иршенко, Надаров, Черемушкин, Евреинов 2-й, Пещанский, Потоцкий 1-й, Ольховский, Бобырь, Потоцкий 2-й, Пробенко, Мартос, Шейдеман, Карнеев, Трамбицкий, Малинко [Малинка В. И.], Яковлев, Бутович, Мандрыко, Добровольский, Гребенщиков, Гнида, Гончаренко [Гончаренко В.], Родкевич [Радкевич Н. А.], Пржевальский, Адабаш, Холодовский, Саввич и Чулков [Чулков С.].

2) Михайловскую Артиллерийскую: (С 1852 по 1890 год). Лейхт, Шкляревич, Шевченко, Филипенко, Квитка, Дерюгин, Шишкевич, Павленков, Бискупский 2-й, Пеленкин, Потоцкий, Флоренсов, Кобалевский 1-й, Костырко, Кобалевский 2-й, Ланге, Пиротский, Мокриевич [Мокриевич А.], Циклинский, Адасовский, Индутный, Лавриненков [Лавриненков Н.], Огранович, Калишевский 1-й, Чернявский, Климов, Калишевский 2-й, Симоновский [Симановский И. Д.], Манько [Манько Д.], Коленко, Корнеев, Катрухин, Потоцкий, Линевич, Нечволодов, Попруженко, Богаевский, Коренев, Миончинский, Хоменко, Гончаренко, Пржевальский, Скоробогатов, Томкеев, Попов, Ваулин, Мартос, Катранов, Чеплевский, Цветинович, барон фон-Мершейт-Гиллесен, Фурман, Гаас, Ганжа, Ермолинский 1-й, Подгорецкий, Иванов, Шульга и Ермолинский 2-й.

3) Военно-Юридическую: (С 1872 по 1890 год). Македонский, Симпликевич [Семпликевич А. Т.], Рахубовский, Богаевский, Кривенко, Артамонов, Руденко [Руденко Г.], Римский-Корсаков, Артюхов, Миклашевский [Миклашевский А.], Гречко, Абрамов и Батог.

Примечание. Точных сведений о полтавских воспитанниках, окончивших курс наук в Инженерной Академии, не имеется. Вообще же, в помещаемом перечне могут встретиться пропуски и неверности, по той причине, что в послужных списках многих из воспитанников кадетских корпусов и военных гимназий показаны не те заведения, в которых они получили первоначальное образование, а те военные училища, из которых они произведены в офицеры. Разбираться в этих сведениях приходилось по памяти и, конечно, делать ошибки, исправления которых весьма желательно в интересах истории Полтавского корпуса.

¹⁾ В списке Георгиевских кавалеров, кроме вышеназванных, еще значатся бывшие кадеты Полтавского корпуса: полковник Хоменко (г.-м. в отставке) и инженер-полковник Рутковский, а из воспитанников военной гимназии: шт.-р. Пащенко (в отставке).

1	Абельдяев (Абельядев), Николай [Абельдяєв (Абельядєв), Микола] воспитанник ППКК (1849)
2	Домонтович Михаил Алексеевич [Домонтович Михайло Олексійович] - пункт меню
3	Материалы к истории Петровского Полтавского кадетского корпуса ( 5) [Матеріали до історії Петровського Полтавського кадетського корпусу] - с 1-го октября 1907 г. по 1-е октября 1908 г. Год пятый. Собрал полковник А. Д. Ромашкевич. Полтава. 1908
4	ППКК - воспоминания питомцев и преподавателей [ППКК - спогади вихованців і викладачів] - пункт меню
5	Указатель книг и статей по названиям [Покажчик за назвами] - пункт меню
6	Цветинович, Сергей Дмитриевич [Цветинович, Сергій Дмитрович] воспитанник ППКК (1880)
7	Шмит, Александр Оттович [Шміт, Олександр Оттович] (1833-1916), генерал от инфантерии, воспитанник ППКК (1849)

Полтавский кадетский корпус в первые годы его существования

Ссылки на эту страницу